Иногда бывает любопытно проследить, как принадлежность к некой группе, пусть даже самой немногочисленной, может решительно повлиять на поведение человека. Соседство других людей служит нам своего рода резонансным ящиком, стимулом измениться в лучшую сторону или, наоборот, – заслоном, помогающим скрыть свои недостатки. Затрудняюсь сказать, чем именно для нас с инспектором Абате была наша группа из четырех человек, зато, не боясь ошибиться, готова утверждать: как только мы с ним остались вдвоем, в окружающей нас атмосфере случились очевидные перемены. Всю дорогу до дома Джаннини мы ехали молча. Теперь между нами встало чувство, которое я бы назвала робостью или, пожалуй, осмотрительностью. Как будто нам вдруг открылось, что те словесные перепалки – вполне безобидные, честно признаюсь, – в которые мы то и дело вступали, запросто могут перерасти в более опасные стычки, если мы будем продолжать в том же духе. Оба мы явно осознали эту угрозу, но, судя по всему, не готовы были так вот сразу нащупать тот новый регистр, в котором наше общение потекло бы плавно и без шероховатостей. А так как никаких новых сведений по делу, дающих тему для обсуждения, мы получить не успели, приходилось, борясь с чувством неловкости, терпеть тягостное молчание.

Район Ченточелле на вид был самым рядовым. Только редкие аттики да отдельные здания, окрашенные в желтый и охряной цвета, намекали на то, что мы находимся в Риме. Да еще отголоски мелодичных фраз, которыми обменивались дети, играющие на улице. Мы припарковали машину у церкви и дальше пошли пешком. Солнце только что село, и свет вокруг сделался мягким и матовым. Я поискала глазами какой-нибудь бар на случай, если нам придется ждать – чего нельзя было исключить, – но ни одного поблизости не обнаружила. По одному только этому сразу можно было понять, что мы находимся не в Испании. Я мигом подсчитала: у меня на родине на стольких же квадратных метрах нашлось бы три или четыре бара – и на любой вкус.

Джаннини жил на третьем этаже. Мы пренебрегли лифтом и решили подняться пешком по совершенно пустой лестнице. Когда мы оказались перед нужной дверью, Абате нажал на кнопку звонка, но никто не откликнулся. Тогда он позвонил в дверь, расположенную напротив. Ее в конце концов открыла девушка, за юбку которой цеплялся малыш.

– Нам нужен Джаннини, – сказал ispettore.

Девушка любезно объяснила, что супруги Джаннини возвращаются домой только после окончания рабочего дня, где-то в начале девятого. Как я и думала, нам предстояло ждать, и мы пошли искать бар, который обнаружили, лишь пройдя несколько кварталов. Это было маленькое заведение, где подавали также еду, но сейчас оно было почти пустое. Мы сели и заказали пиво. Было невыносимо и дальше играть в молчанку, и я начала разговор на дежурную тему:

– Изо всех итальянских я предпочитаю пиво “Моретти”. К тому же мне нравится этикетка: тип в шляпе мафиозного вида. Забавно, что производители выбрали именно такой образ.

Абате, как мне показалось, не слышал ни слова из того, что я сказала. Неожиданно он огорошил меня вопросом:

– Я вам сильно не нравлюсь, инспектор?

От неожиданности я не сразу поняла смысл его слов и только пробормотала:

– Что значит “сильно не нравлюсь”? Ничего подобного, разумеется, ничего подобного.

– Значит, я вам нравлюсь.

Уже взяв себя в руки, я с равнодушным видом ответила:

– Понимаете, Маурицио, я как-то не слишком об этом раздумывала, у нас ведь с вами чисто профессиональные отношения, поэтому…

– Да, я знаю, что у нас с вами чисто профессиональные отношения, но бывают моменты, когда коллеги, работающие вместе, должны проявлять гибкость, некоторую уступчивость.

– Конечно. И вам показалось, что мне такой гибкости не хватает?

– Мне показалось, что передо мной человек, который все время борется с собой, стараясь, чтобы ничего из того, что кроется у него внутри, не просочилось наружу.

– Да, по натуре я сдержанна.

– И ничто не может заставить вас вылезти из этой брони?

– Простите, ispettore, но я не вижу ни малейшего смысла в этом разговоре – вряд ли он куда-нибудь нас приведет.

– Наверное, я вам кажусь циником, одним из тех итальянцев, каких рисует испанское воображение.

– Понятия не имею, что вы имеете в виду.

– Да ладно вам, забудьте хоть на миг о правилах вежливости. У меня жена была испанкой, и сам я не раз бывал в вашей стране. К чему спорить, в глубине души у вас сидит предубеждение против итальянцев: мы якобы легкомысленные, крикливые, а еще все как один – дешевые казановы…

Надо было немедленно прекратить эту своеобразную атаку, которую повел на меня Абате, но по какой-то причине, до сих пор не могу понять, по какой, я решила подыграть ему:

– Дорогой мой друг, мы, испанцы, люди чванливые и скучные, мы почитаем за добродетель непробиваемую серьезность. Кастильские короли одевались как монахи, хотя могли позволить себе пестрые шелка. Короче, это отчасти объясняет, почему мы склонны недооценивать более веселую и беспечную манеру поведения.

Он улыбнулся мне, сощурив свои красивые глаза цвета меда:

– Но вам-то я нравлюсь.

Я расхохоталась, оценив ловкость, с какой он сокрушал барьеры.

– Да, мне вы нравитесь.

– Невероятно! С каким трудом я вырвал у вас это признание, зато с каким удовольствием услышал, как вы его сделали.

Звонок моего мобильника, показавшийся мне почему-то спасительным, прервал наш разговор. Это была Йоланда. Прежде чем она назвала себя, я узнала ее строгий и напористый голос.

– Инспектор, я говорила с Рафаэлем Сьеррой. По его словам, он не забыл про список, который вы просили составить, но с составлением этого самого списка возникли трудности. Он старается изо всех сил добыть все нужные документы, но, на беду, многие дома моды, которые заказывали у них ткани, успели закрыться. Я сказала, чтобы он сделал его как можно скорее.

– Он не возражал?

– Нет, наоборот, впечатление такое, будто он всеми силами готов нам помогать. Кстати, я глянула на ужасные наряды, которые продаются в его бутике и стоят бог знает сколько. Неужели хоть кто-нибудь отвалит такие бешеные деньги за это барахло?

– Да пропади они пропадом! Йоланда, я сейчас занята.

– Хорошо, но я хотела спросить одну вещь. Мы с Соней уже много всего знаем по этому делу, к тому же мы теперь не слишком заняты. Может, последить за дочками Сигуана? Что вы скажете? О той, что живет за границей, речи, конечно, не идет, но за двумя другими?..

– Это было бы весьма кстати, но только действуйте поаккуратней и прежде получите разрешение комиссара.

– Хорошо, не беспокойтесь. А как там Италия?

– Про Италию я тебе расскажу в более подходящий момент.

– Инспектор…

– Ну что еще, Йоланда? – Я окончательно потеряла терпение.

– Ну… Я беременна… уже три месяца.

Я не могла поверить, что она выбрала именно такое время, чтобы сообщить мне счастливую новость.

– Это большая радость! Это просто здорово! – воскликнула я фальшивым голосом.

– Да, и мы с Домингесом страшно рады.

– Прекрасно, поздравляю вас обоих.

– Это будет на сто процентов полицейский ребенок.

Я поспешила закруглить разговор, еще пару раз выразив радость по поводу неожиданного известия. Абате спросил без тени смущения:

– Завершили расследование?

– Нет, одна наша девушка, кажется, теряет надежду на многообещающую полицейскую карьеру.

– И вы ее с этим поздравляли?

– Я ее поздравляла с тем, что у нее скоро будет ребенок, а это и станет началом конца ее карьеры.

Он вдруг умолк, пристально глядя на косточки крепко сжатого правого кулака.

– У меня две дочки, одной семь лет, другой четыре, но после развода с женой я их совсем редко вижу. И мне остается только согласиться с вами: полицейский не должен иметь детей. Наш образ жизни… его трудно совместить с той стабильностью, которая необходима для семейной жизни.

– Да, – выдавила я, сразу подумав о Маркосе с его упреками. Потом решительно перевела разговор на работу – момент был идеальным, чтобы раз и навсегда уйти от личных проблем. – Моя помощница Йоланда, та, у которой будет ребенок, сообщила, что доверенное лицо Сигуана, Рафаэль Сьерра, в самое ближайшее время составит список итальянских клиентов. Но в любом случае я не верю, что его список нам сильно поможет.

– Разве? Почему вы так полагаете? – резко спросил Абате, сразу ставший ершистым и неуютным.

– По словам моих консультантов из мира моды, – выдумывала я на ходу, – маленькие фирмы часто меняют хозяев, и, если доходы их по той или иной причине падают, они закрываются. Хочу напомнить, что дела с этими клиентами велись несколько лет назад.

– Ну не растворились же они в воздухе! Все на свете обычно оставляет по себе следы, Петра. Будь оно иначе, и я, возможно, чувствовал бы себя счастливее, но, поверьте, ничто не исчезает бесследно. Однако нам, кажется, уже пора идти.

Больше он не проронил ни слова. И выглядел расстроенным, даже сердитым. Вероятно, он терпеть не мог, когда ему противоречили, хотя, что было еще вероятнее, дурное настроение его объяснялось воспоминанием о дочках.

В половине девятого в нужный нам подъезд вошли мужчина и женщина. Абате кивнул мне, и мы покинули свой наблюдательный пункт на углу. Дали им время подняться, но слишком медлить не стали, чтобы соседка не успела предупредить их о нашем визите. Само собой разумеется, ispettore взял на себя главную роль и, едва женщина, еще не снявшая пальто, открыла нам дверь, поднес к ее глазам свой жетон. Ей было лет сорок с хвостиком – самого заурядного вида, усталая, – она даже не изменилась в лице, а просто громко позвала:

– Виченцо!

Виченцо Джаннини, еще один из тех, кто принадлежал к армии обиженных судьбой, посмотрел на нас без малейшего любопытства. Мой коллега и ему показал свой жетон. Мужчина кивнул и провел нас в крохотную гостиную, обставленную без малейшего намека на вкус. Тут и начался допрос, но кое-какие детали из него от меня ускользнули из-за дьявольской скорости, с которой оба они говорили. Однако итог беседы был мне очевиден: после выхода из тюрьмы, где Джаннини сидел за кражу электробытовых приборов, он видел Катанью всего один раз, и было это довольно давно. Они поговорили о жизни и о планах Джаннини на будущее. Тот сказал, что впредь намерен честно работать на заводе. Там он познакомился с Розеллой, а так как прежняя жена от него ушла, они решили вместе начать новую тихую жизнь. Он больше не связывался ни с какими грязными делами и даже не пытался нащупать себе местечко в преступном мире. Он сыт по горло и тюрьмой, и своим прошлым, и тем, что на него до сих пор неизменно смотрят с подозрением. Сейчас он чист и не собирается пачкаться. Абате дал ему произнести эту самооправдательную речь, не выказывая нетерпения и ни разу не прервав. Тактика инспектора произвела на меня впечатление, и я даже пообещала себе, что как-нибудь использую ее в качестве примера: он слушал Джаннини, опустив глаза и часто кивая головой, – так обычно ведут себя исповедники. И мужчина, увидев, с каким уважением к нему относятся, быстро успокоился и к концу рассказа сменил свою первоначальную настороженность на признательность и податливость. Абате тотчас же воспользовался этим, вернувшись к тому, что Джаннини заявил в самом начале, словно всего остального и не слышал:

– Ты говоришь, что виделся с Катаньей лишь однажды и вы беседовали о планах на будущее. Зачем он к тебе явился?

Джаннини опять стал всячески подчеркивать, что сразу отказался от участия в каком-либо деле, и опять начал распространяться о своем полном исправлении. Меня понемногу охватывало нетерпение, но Абате по-прежнему излучал благодушие.

– А что, Катанья звал тебя на какое-то конкретное дело?

Джаннини пустился в рассуждения о злобном характере Катаньи, о том, как тот осмеял его в ответ на слова о нежелании идти по преступной дорожке, о страхе, который сам он почувствовал, не согласившись работать на Катанью. Абате снова повторил свой вопрос, и снова очень спокойным тоном:

– Скажи, Виченцо, зачем ты понадобился Катанье?

– Не знаю, – последовал ответ.

И тут Абате в первый раз поднял глаза и буквально вонзил их в собеседника. Говорил он по-прежнему медленно:

– Виченцо, друг мой, вряд ли он предложил тебе работу, не рассказав, о чем идет речь.

Я поняла, что тот спокойный тон, который поначалу помог Джаннини успокоиться, теперь, ничуть вроде бы не переменившись, таил в себе страшную угрозу. Джаннини это уловил, стал заметно волноваться и все более пылко заверял, что знать ничего не знает. И тут Абате буквально взорвался и в бешенстве, которое меня по-настоящему напугало, схватил Джаннини за лацканы пиджака и оторвал от пола. И при этом даже не повысил голоса:

– Ну, хватит глупостей! Говори все, что знаешь, или я прямо сейчас арестую тебя за соучастие в убийстве.

Он отпустил Джаннини, и тот как тряпичная кукла рухнул на диван. Он начал всхлипывать и произнес, молитвенно сложа руки, словно возносил мольбы к небу:

– Клянусь, ispettore, клянусь вам. Катанья хотел, чтобы я кому-то передал пакет, всего один раз. И он ничего не объяснил, хотя я и спрашивал. Он сказал, что лучше мне ничего не знать – ради моей же собственной безопасности. Вот тогда-то я ему и объявил, что переменил свою жизнь и к прошлому возврата нет. Он прямо взбеленился из-за того, что напрасно потерял время, и ударил меня по лицу. Он настоящий сумасшедший, ispettore, и всегда был сумасшедшим.

– Если ты сказал мне неправду, забудь о спокойной жизни, забудь. Ты проклянешь тот час, когда родился на свет, Джаннини, обещаю тебе.

Мы встали и молча покинули гостиную. В прихожей плакала подруга Джаннини. Она изобразила плевок в нашу сторону. Абате даже не глянул на нее. Уже на улице я впервые заговорила:

– Вы уверены, что он не врет?

– А тебе кажется, что врет? – Абате совершенно неожиданно обратился ко мне на “ты”.

– Вряд ли.

– Вот и я так думаю.

Мы медленно шагали к машине. Его манера вести допрос произвела на меня впечатление. Такое странное сочетание сочувствия и безграничного терпения с внезапной вспышкой ярости, их сменившей, показалось мне весьма действенным. Этот Абате был хорошим полицейским, хорошим и опасным, как вулкан, который вроде бы ни с того ни с сего начинает извергаться.

– В наших теперешних действиях есть доля риска, – сказала я. – Любой из тех, кого мы допрашиваем, может известить Катанью, что мы им занялись.

– Ничего страшного. Все трое находятся под наблюдением, и у всех троих мы прослушиваем телефон.

Я рассвирепела и, с трудом контролируя себя, выпалила:

– Скажи, будет слишком большой дерзостью с моей стороны просить, чтобы ты ставил меня в известность, когда что-то делаешь или собираешься сделать? Ты просто пользуешься моей ситуацией: я не могу сама вести допросы из-за проблемы с языком, не знаю тех мест в городе, куда мы направляемся, не могу носить при себе собственное оружие и вынуждена целый день неразлучно проводить с тобой. Да, таков закон, отлично, но хочу напомнить тебе, что это – мое расследование, поэтому я как минимум имею право знать о тех планах, которые строятся по ходу дела. Неужели я прошу так уж много?

– Прости, так получилось.

– Я не нахожусь в твоем подчинении, Маурицио, поэтому должна каждую минуту владеть той же информацией, какой владеешь ты.

Я думала, что он резко возразит, но ошиблась, он заговорил тем же медоточивым тоном, каким вел беседу с Джаннини:

– Петра, пойми меня правильно. Так получилось, и тут нет ни малейшего намека на неуважение, как нет и желания самому контролировать всю информацию. Мы ведь находимся в самом начале нашего сотрудничества, ну и…

Тут я уже просто заорала:

– Не разговаривай со мной, словно ты священник, черт бы тебя побрал!

Он остолбенел:

– Что?

– Неужели ты полагаешь, что я не разгадала твоих приемчиков? Ты заговорил со мной так же, как недавно говорил с тем типом, с Джаннини: сначала сладкий голосок, как у исповедника, а потом – бац! – кулаком по башке! Что именно ты собираешься сделать со мной потом – дать оплеуху?

Абате был настолько изумлен, что просто не мог двинуться с места. Когда он наконец сумел раскрыть рот, я уже пожалела о своей резкости, а главное – о том, что слишком приоткрылась.

– Послушай, Петра, неужели ты думаешь, что я могу обращаться с тобой таким же манером, как с подозреваемым?

– Да я ведь не глухая! – Не совладав с гневом, я повторила прежнюю ошибку. Затем попыталась исправить положение: – Давай трезво подойдем к делу, Маурицио. Я прошу ставить меня в известность обо всех твоих решениях, а если ты вдобавок будешь спрашивать мое мнение, прежде чем решения принимать, будет совсем хорошо.

– Обещаю, и прости за оплошность.

Мы сели в машину. Его руки с длинными и сильными пальцами легли на руль. Потом он спокойно повернулся ко мне:

– Если ты не возражаешь, давай позвоним Габриэлле и Гарсону и узнаем, как дела у них. Если они уже разделались с работой, назначим им встречу в участке и обменяемся информацией.

– Отлично, – ответила я.

За все время пути мы не проронили ни слова, но в воздухе больше не чувствовалось напряжения. В глубине души я осталась довольна, так как высказала то, что должна была высказать, правда, не слишком была довольна собственной резкостью. А он, видимо, испытывал противоположные чувства.

В кабинете Абате нас уже дожидались наши коллеги. Оба широко и открыто улыбались, и сразу стало заметно, насколько это контрастирует с нашим угрюмым видом. Я сухо спросила:

– Итак, чего вы добились от Пьеро Росси?

Гарсон достал свой неизменный блокнот и официальным тоном, так хорошо мне знакомым, прочитал:

– Данный тип живет один в маленькой квартире. Он признался, что до кражи в магазине электробытовых приборов долго занимался мелкими кражами, но ни разу не попал в поле зрения полиции. Пребывание в тюрьме нанесло ему глубокую травму, и особенно то, что родственники, никогда не имевшие никаких связей с преступным миром, отказали ему в поддержке, раз и навсегда отвернулись от него. В результате испытанных им моральных терзаний он решил никогда больше не нарушать закона. Он приобрел профессию слесаря в социальном отделе при Римской мэрии. Когда он получил специальность, та же мэрия подыскала ему место на каком-то предприятии, где он поныне и служит. Слова Росси легко проверить, так как у нас есть номер телефона и адрес его шефа.

– Еще один перевоспитанный преступник, – бросил Маурицио.

Гарсон тотчас сменил официальный стиль на более чем вольный, разговорный, который был мне известен не хуже.

– Сдохнуть можно от умиления, синьоры, как подумаешь, сколько нам сразу встретилось чистых душ! Видать, напали на особую жилу – так сказать, жилу перевоспитанных, и надо добавить, очень редкую.

– Это значит, что ни один из них не был настоящим преступником, – сказал Абате. – А Росси не сообщил, видел ли он Рокко Катанью после тюрьмы?

– Нет, больше он его не видел и ничего о нем не знает.

Когда Гарсон завершил свой отчет, Габриэлла подняла вверх палец, словно прося позволения в свою очередь что-то добавить. По ее словам, от Росси они получили важную информацию: во времена той неудачной кражи у Рокко Катаньи с их сообщницей Марианной Мадзулло был роман. Я широко раскрыла глаза, а ispettore присвистнул.

– И уже одного этого достаточно, чтобы они вновь увиделись по выходе из тюрьмы, разве не так? Думаю, наш завтрашний визит к Мадзулло будет очень и очень любопытным.

Я была удивлена просчетом Гарсона, который даже не упомянул в своем докладе столь важную подробность; но, повнимательнее приглядевшись к своему помощнику, я заметила, с каким восхищением он смотрел на Габриэллу, пока та говорила. Он, пожалуй, гордился ее ролью. И тогда я поняла: он отошел в сторону, умолчал о самом важном, чтобы девушка могла показать себя перед нами. Вот так Гарсон! Неужто помаленьку превращается в похотливого старичка? Или, наоборот, в нем проснулись отцовские чувства?

Тем вечером мы ужинали вдвоем в нашей гостинице, и Гарсон продолжал пребывать в эйфории, причины которой я никак не могла понять. Судя по всему, эта страна произвела на него невероятное впечатление, и процесс влюбленности развивался, так как поводов к тому прибавлялось. Полчаса он разглагольствовал о том, что Италия – колыбель цивилизации, словно он сам только что это открыл. Но вскоре обнаружилась и непосредственная причина его возбужденного состояния. Поскольку допрос Росси прошел без затруднений, Габриэлла воспользовалась оставшимся у них временем и свозила его в Пантеон и Термы Каракаллы. Так вот, мой чудесный помощник обнаружил там не только корни цивилизации, но также и свои собственные корни…

– Со мной случилось нечто очень любопытное, Петра, хотя подобное я ощущаю с самого того мига, как мы приземлились в этом городе. Я пришел к выводу, что я тоже римлянин. Все мне здесь кажется знакомым, будто я когда-то давно это видел. Мне страшно близки и манера здешних людей воспринимать жизнь, и их понятие о красоте, и их архитектурные шедевры, и их тип поведения.

– Что же тут странного? Испания была полностью романизирована.

– Да, но я ощущаю и нечто большее.

Я окинула его спокойным скептическим взглядом. Потом выпустила первую торпеду:

– Черт побери, боюсь с минуты на минуту вы заговорите на латыни!

Он не заглотнул крючок с отравой; на самом деле он, кажется, даже не слыхал моих слов, весь отдавшись хвалам, правда, теперь переключился на более близкие, чем эпоха империи, времена.

– А Габриэлла? Она не только умная, она нежная, работящая… И невероятно красивая! Если бы все наши испанские девушки были такими же! А как ведет допросы, а с какой любовью говорит о своем ребенке!

– Фермин, вы начинаете стареть, вас уже тянет на молоденьких девушек.

Я думала, он сейчас превратится в василиска, но ничего подобного не случилось. Он сидел и молчал, лицо его чуть помрачнело. Потом кивнул и сказал с печальной улыбкой:

– Только не думайте, что я мечтал бы приударить за этой девушкой. Мне это и в голову не приходило. Меня восхищают ее красота и молодость, так и хочется схватить за руку и побежать… Но ведь я отлично понимаю, что время красоты и молодости для меня осталось в прошлом.

Ему слегка взгрустнулось, а я, тоже очень серьезным тоном, продолжила его рассуждения:

– Да-да, мир все меньше принадлежит нам, и мы постепенно прощаемся с ним. Красивые вещи, желания… Потом, думаю, мы начинаем расставаться с менее чувственными элементами… понимание мира, любопытство… Под конец должен наступить миг, когда мы ни черта не будем понимать и ни о чем уже не пожалеем. Тот миг, когда каждый идет дальше по выбранной им дороге.

– А какова ваша дорога?

– Когда я буду старой-престарой, я уеду жить в деревню и там буду существовать вместе с природой и животными, пытаясь осознать, что я – ничто, миг в жизни планеты.

Оба мы с некоторой оторопью почувствовали, в какую трясину завел нас этот разговор. Но я мгновенно справилась с собой, не случайно была моложе Гарсона, а вот он, казалось, рухнул в пропасть, к краю которой я его, сама того не желая, подвела. Раскаявшись, я стала спрашивать себя, какие аргументы, философские или жизненные, помогут мне теперь вытянуть его из бездны. К счастью, появление официанта подсказало мне их, и когда он спросил нас, не желаем ли мы чего-нибудь на десерт, я ответила:

– Нет, принесите нам две граппы.

Он развернул перед нами бесконечный список возможностей, но я прервала его:

– Две граппы “Морбида”.

Гарсон, который все еще сидел понурившись, услышав волшебное слово, сразу встрепенулся:

– “Морбида” – это как?

– Это просто черт знает что такое, Фермин, поверьте, и прямо сейчас у вас появится возможность убедиться, до каких высот поднялась Римская империя.

Мы выпили по три “Морбиды” каждый, и, когда поднимались в свои комнаты, мой товарищ опять чувствовал себя Октавианом Августом, чему я страшно обрадовалась. Я же со своей стороны чувствовала себя Галлой Плацидией и опустилась на грешную землю, только вспомнив, что должна перед сном позвонить Маркосу.

– Петра, ты меня вспоминаешь?

Такого начала разговора я никак не ожидала. Неужели мой муж не хочет узнать, что со мной и как идут у меня дела.

– Конечно, конечно, я вспоминаю тебя.

– Неправда.

Эта вторая реплика вроде бы должна была задеть меня, но я быстро поняла, что в ней таилось больше нежности, чем недовольства. И я ответила соответственно:

– Будь это неправдой, я чувствовала бы себя куда лучше. Я провела ужасный день: все время думала да гадала, где ты сейчас и что делаешь.

Кажется, он удовлетворенно улыбнулся, во всяком случае, я услышала что-то вроде голубиного воркования:

– А я? Ты и вообразить не можешь, какой день получился у меня. При одной только мысли, что вечером я вернусь домой, а тебя там не будет, впадал в тоску.

Мне никогда не давались слова любви, которые я считала подходящими для юнцов, абсолютно все слова любви, поэтому и сейчас я молчала, не зная, что сказать в ответ. Но тут я подумала, что подростковые интонации тоже могут сгодиться, и, растягивая слова как безмозглая девчонка, спросила:

– А что ты сегодня делал?

– Крутился как белка в колесе: общее собрание в конторе, потом принимал клиентов… а после обеда доводил до ума несколько планов и рассчитывал нагрузку на здание.

– Я тоже много работала.

– И что-то удалось?

– Дело оказалось труднее, чем мы предполагали, но здесь у нас есть очень компетентные помощники.

– А Рим красивый?

– Просто чудесный.

– Ты уже знаешь, когда вернешься?

– Пока нет.

– Марина очень обиделась на тебя из-за того, что ты не простилась ни с ней, ни с мальчишками.

– Ну, я надеюсь, ты ей объяснишь, в какой спешке я уезжала.

– Чтобы утешить ее, я сказал, что ты и со мной, можно сказать, не простилась как следует.

– Это хорошее утешение!

Я услышала в трубке его смех и тоже засмеялась.

– Не сердись на меня, Петра. Только скажи, что вернешься скоро и что не будешь слишком рисковать, гоняясь за своими преступниками.

– Обещаю.

– И еще самое главное – скажи, что не найдешь себе покоя и будешь страдать как безумная, пока снова меня не увидишь.

– Не беспокойся, я буду похожа на жеваную бумагу.

– Только не перестарайся.

– Хорошо, буду страдать в меру.

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже.

– Нет, так не годится. Ты должна произнести это целиком и полностью.

– Я тоже люблю тебя, дорогой.

Я влюбилась в Маркоса и вышла за него замуж по многим причинам: он умный, красивый, благоразумный, спокойный… Но главным его достоинством я всегда считала зрелость. Он казался мне уверенным в себе человеком, не склонным к сентиментальности и необъективности. И вот теперь он преспокойно несет всякую чушь, не соответствующую нашему возрасту, и ведет себя как школьник. И тут я спросила себя, как бы мне понравилось, если бы он разговаривал со мной по телефону холодно и равнодушно. Нет, тоже бы не понравилось. Любовь – это катастрофа, решила я, и мы ведем себя, как обычно ведут себя, глядя на слишком сладкое пирожное. Очень хочется съесть его, но, едва попробовав и поняв, что оно приторное до отвращения, все равно тянешься к нему, даже если знаешь, что потом будет от него мутить. Просто катастрофа.