РОЛЬ ПАПСТВА

Определение латинского христианства, как отмечалось в Главе 1, носит двоякий характер: оно означает определенный обряд и послушание, причем оба аспекта тесно взаимосвязаны. На протяжении Высокого Средневековья эта взаимосвязь все более укреплялась. Прочие религии и разновидности самого христианства зачастую допускали большее обрядовое разнообразие в рамках одной и той же структуры. В других случаях, напротив, единство литургического цикла сохранялось вне зависимости от какой-то конкретной организационной иерархии. Латинская же церковь не просто делала упор на единообразии общественного отправления культа, но и практически отождествляла ритуальный цикл с лояльностью церковным властям. В этом и заключалось фактическое (хотя и не абсолютное) единство обрядовой и организационной стороны.

Послушание и тип обрядового культа, о которых идет речь, были, естественно, римскими. Надо всеми епископами стоял папа римский. Образцом для всех церквей был конкретный, установленный Римом порядок совершения службы. «Рим — … глава мира», а «Римская церковь обладает высшей властью и направляет весь христианский мир». Признававшие эти претензии Рима на церковное верховенство территории и народы и включал римско-католический мир — мир латинского христианства. Если говорить о различиях между Ранним и Высоким средневековьем, то отчасти они состояли в том, какое значение придавалось этим притязаниям Рима и насколько успешно они реализовались. Папство с самого начала возведения христианства в ранг официальной религии, то есть со времен Константина, неизменно сохраняло положение идейного центра и высшей церковной инстанции, однако с XI века средства и методы поддержания этого положения претерпевали существенные изменения. Начиная с реформаторского движения середины и конца XI века власть римского папы крепла, решения Рима претворялись с большей настойчивостью, а единообразие обрядового цикла проявлялось все сильнее. Одним из последствий этого явился рост католического самосознания. Поклонение св. Петру, подчинение власти папы и неукоснительное соблюдение определенных форм культа и церковной организации усиливались и переплетались все теснее. Самоопределение людей Высокого Средневековья неотделимо от постулатов и организационных структур Римской церкви. Тот, кто стоял у руля «Святой римской церкви» (Sancta Romana ecclesia), мог на законном основании требовать послушания от «народа христианского» (populus christianus) {845} , который, в свою очередь, все чаще осознавал себя таковым. Одним из наиболее тонких вопросов рассматриваемой нами экспансии является соотношение между этим самоопределением и особенностями социального, экономического и военного положения людей средневековой Европы, которое мы можем восстановить на основе сохранившихся источников.

Джон Манди точно подметил, что «с григорианской эпохи и вплоть до кризиса XIV–XV веков развитие Европы проходило под воздействием бессистемного, в редких случаях осознанного, но вполне реального альянса европейской знати с престолом св. Петра». В этом заключается если не вся правда, то ее часть. Любой читатель «Регистра» папы Григория VII (1073–1085), основателя папской монархии Высокого Средневековья, убедится, что концепция Манди имеет под собой все основания. В этом документе, вышедшем из самого сердца реформированного папства, сохранились послания, свидетельствующие об установлении и развитии связей между папой римским и знатью Италии и других стран Европы. «Регистр» открывается триумфальными словами: «Regnante domino nostro Iesu Christo…» Через 200 с лишним томов целостность реестра нарушается, в документах начинает угадываться сумятица и запустение, отражающие хаос последних лет правления папы Григория. В промежутке же неоднократно встречаются распоряжения, увещания и уговоры, обращенные к существующим или потенциальным союзникам в лице знати.

Некоторые из таких альянсов уходили корнями во времена, предшествующие понтификату Григория. Из его послания «к князьям, желающим предпринять экспедицию в Испанию», например, ясно, что между папством и аристократией северной Франции уже при предшественнике Григория были заключены официальные соглашения, в которых детально оговаривались условия завоевания Пиренейского полуострова у мусульман. Союз между Римом и великими итальянскими аристократками Беатрисой и Матильдой Тосканскими, «возлюбленными дочерьми св. Петра», а также узы вассальной верности, связывавшие нормандского князя Ричарда Капуанского с Римской церковью, тоже были политическим наследием предшествующих пап. Но и здесь, как и во многом другом, реформатор Григорий не просто взял уже имеющееся, но придал ему новую энергию и преобразовал.

Инициативы по установлению контактов между Римом и знатными правителями христианского мира могли исходить от разных сторон. Любой альянс предполагает наличие взаимных интересов.

Например, в датированном сентябрем 1073 года письме Григория герцогу Швабскому Рудольфу после похвалы за «любовь и почет в отношении Святой Римской церкви» идет ссылка на послания герцога Григорию по поводу надлежащих отношений между церковными и королевскими властями. Получается, что Рудольф и прежде поддерживал с папой контакт и, возможно, рассчитывал извлечь для себя какую-то выгоду из прямых связей с Римом. Природа взаимного интереса между немецким герцогом и папой-реформатором угадывается из намеков, содержащихся во второй части послания Григория. Папа не только сообщает Рудольфу, что не держит зла на немецкого короля Генриха IV, но и пишет, что вообще хотел бы ни к кому не испытывать зла. Такое несколько зловещее выражение доброй воли он завершает словами о том, что намерен обсудить вопрос гармонии между церковной и королевской властью с Рудольфом, Беатрисой Тосканской и «другими богобоязненными правителями»: «Засим взываем к Вашему Благоразумию, дабы Вы всегда стремились ко все большей верности св. Петру и без промедления припадали к его святыням, как для молитвы, так и для того, чтобы обдумать этот крайне важный вопрос». Через четыре года Рудольф был избран на царство, одержав победу над Генрихом IV, а Григорий всячески подчеркивал, что он «не оказывал поддержку ни одной из сторон, и только справедливость решила исход дела», то есть, по его мнению, справедливость оказалась на стороне Рудольфа. В марте 1080 года он признал Рудольфа королем и пожаловал его сподвижникам отпущение всех грехов. Некогда весьма туманно очерченная дружба вылилась в продвижение на трон и священную войну.

Связи между феодалами к северу и югу от Альп, оппозиционно настроенными по отношению к империи, реформированным папством и сторонниками священной войны как внутри, так и вне границ христианского мира порой носили достаточно тесный и близкий характер. Один из примеров тому приведен в генеалогическом древе на рис. 4. В нескольких поколениях одного и того же рода и в пределах его брачных связей мы видим здесь лидера оппозиционной лотарингской знати; папу-новатора; главных сторонников папы Григория VII из числа итальянских аристократов и человека, которого войско Первого крестового похода избрало своим предводителем после победы в Иерусалиме. Далеко не всякий персонаж этого генеалогического древа приходился другом или союзником всем остальным, но существовавшие между ними узы символизируют собой сам мир той эпохи. Его можно лаконично назвать миром всеобщих связей. В этой среде обычной темой разговоров и слухов были походы против мусульман, надлежащие отношения между церковной и светской властью и заветы св. Петра. Эта среда взрастила реформированное папство, вызвала на бой Салическую монархию и повела за собой облаченных в доспехи христиан в Святую землю. Это и был упомянутый Манди «альянс между европейской знатью и престолом Петра». (Рис. 4 и Табл. 3.) 

Таблица 3.

Адресаты посланий папы Григория VII

Переписка Григория VII может также быть полезна для воссоздания географических горизонтов реформированного папства. Сохранилось свыше 400 его писем, и в Табл. 3 показаны страны, в которых жили его адресаты. Подавляющее большинство писем, почти 65 процентов, направлялись епископам и другим прелатам Франции, Италии и Германии, что вовсе не удивительно. В то же время достаточно много посланий адресовано и уже упомянутым светским магнатам, герцогам и графам посткаролингского мира. Григорий намного чаще обращался с буллами к этим феодалам, нежели к королям Франции или Германии. За рубежами старой Каролингской империи переписка папы резко шла на убыль: в эти регионы направлялась от силы пятая часть всей корреспонденции за подписью папы Григория. В то же время отдельные регионы, например, Богемия или Англия, явно были неплохо знакомы с эпистолярным стилем Григория. Что поразительно — в этих «внешних зонах» письма папы чаще всего были адресованы королям и их семьям. Не намного меньше был объем переписки с правящей верхушкой — королями и князьями Ирландии, Англии, Дании, Норвегии, Швеции, Польши, Богемии, Руси, Венгрии, Византии, Сербии, Арагона, Наварры, Леона. Даже мусульмане северной Африки получали от папы Григория советы, слова ободрения либо порицания. А вот во Франции, Германии и Италии письма к членам королевских фамилий составляют ничтожно малый процент — всего три на сотню. За пределами же этого региона на них, наоборот, приходится почти три четверти общего числа сохранившихся эпистолярных свидетельств.

Рис. 4. Лотарингский правящий дом и его родственные связи

Причин такой неравномерности было две. Первая, очевидная, заключалась в том, что папа Григорий и члены папского двора были намного лучше знакомы с Францией, Италией и Германией, нежели с более дальними регионами. Они и сами были родом из Италии или Лотарингии. Опыт, обретенный реформированным папством после 1046 года, привел к установлению прочных связей с крупными монастырями Клюни и Монте-Кассино во Франции и Италии. Интенсивные пасторские поездки папы Льва IX, без сомнения, ввели в папскую орбиту и Северную Францию, а собственная дипломатическая и легатская активность папы Григория охватывала обширную территорию от Альп до Северного моря. В то же время преобладание королей и прочих правителей среди его адресатов за пределами означенного региона не только связано с отсутствием детального знания местной жизни и сложностями в установлении прямого контакта с местной знатью или церковной элитой. Немаловажно и то, что, уже имея естественного союзника в лице военной аристократии Италии, Франции и Германии, папство в большей степени было заинтересовано в поддержке со стороны правителей более отдаленных земель. Иногда это происходило оттого, что христианизация (как было в Швеции) или борьба с мусульманами (как в Испании) нуждалась в мощной руководящей руке в лице королевской власти. В некоторых странах, например, в Польше или Венгрии, эти соображения еще более подкреплялись фактом реального могущества правящего монарха. Если менее централизованные государства наподобие Италии и Франции подвигали папу искать союзников среди крупных феодалов, то в новых христианских монархиях Северной и Восточной Европы большую ценность представляло союзничество именно с верховным правителем. К этому, разумеется, надо прибавить то обстоятельство, что владыки отдаленных королевств не предъявляли претензий на высшее господство в Италии.

Письма Григория этим правителям сочетали пасторские наставления с обеспокоенностью по поводу имущественных прав св. Петра, то есть папства. Одним из направлений программы папы Григория был постулат, что отдельные крупные части христианского мира по сути являются собственностью св. Петра и его земного наместника — папы. Королевство Венгрия, писал он, «издавна передано во владение Святой Римской Церкви». Русское государство он вручил сыну Изяслава Ярополку, объявив его «исполняющим обязанности наместника св. Петра» (ex parte beati Petri). В 1079 году в письме представителю знатного славянского рода Везелину он выражал удивление в связи с тем, что тот, «недавно поклявшийся в верности св. Петру и нам, восстал против человека, которого апостольская власть сделала королем Далмации». Правителям пиренейских государств папа сообщал, что «королевство Испания… было передано св. Петру и Святой Римской Церкви в качестве законного владения». В конечном счете имущественные притязания папства не играли главной роли в тщательно разработанной идеологии папской монархии, но можно сказать, что они явились тем импульсом, который сдвинул машину с места.

Одним из признаков верности папству было соблюдение культового и ритуального единообразия, ярым сторонником которого выступал Григорий VII. Он, в частности, настаивал на том, чтобы духовенство Сардинии «следовало обычаю Римской церкви» и брило бороды. Эта практика, заявлял он, существовала «во всей западной Церкви с первых ее дней», и тот сардинский церковник, кто откажется выполнять это требование, должен быть лишен его владений. Усилия Григория были также направлены на решение более общих вопросов, в первую очередь соблюдение обрядового цикла. В Богемии он ввел запрет на богослужение на чешском языке. Особенно убедительную победу он одержал в Испании, где его политика романизации вылилась в замену мосарабской литургии римским обрядом. Правитель королевства Леон и Кастилия Альфонс VI, неоднократно женатый на француженках и имевший тесные связи с самым авторитетным французским аббатством Клюни, был, в общем-то, склонен перенять французскую церковную практику, и тем не менее «католический порядок пришел в Испанию» не без трудностей. В 1074 году папа Григорий много времени и усилий посвятил претворению этих преобразований, направляя Альфонсу и его другу королю Наваррскому Санчо IV буллы такого содержания: «Я призываю Вас признать Римскую церковь действительно своей матерью… получить из ее рук порядок и высший пост, какие положены Вам наравне со всеми другими королевствами Запада и Севера». Спустя семь лет его послания исполнены торжества: «Ваше превосходительство, столь любимое Нами, знает, что одно радует Нас необычайно — или, точнее, ублажает милосердие Господне — это то, что в Вашем королевстве Вы установили в церквях порядок, предписанный матерью всех церквей, Святой Римской церковью, для соблюдения и исполнения в том виде, какой существует с древних времен».

Переписка папы Григория, достигавшая Руси, Африки, Армении, Польши и Ирландии, показывает, как расширялись границы влияния папства по мере того, как церковь пересматривала свою природу и ширила сферу своих интересов. Влияние нового папства, преисполненного интервенционистских настроений, чаще всего рассматривается через призму развития и расширения таких каналов и проводников взаимных связей и влияний, как папские легаты, соборы и послания. Самым первым легатом, совершившим в 1064 году по поручению Рима поездку на Пиренейский полуостров, стал кардинал Гуго Кандид. Поручая ему эту миссию, папа исходил из убеждения, что «в Испании единство католической веры пошатнулось и почти повсеместно наблюдается отход от церковной дисциплины и культа святых таинств». Как мы уже видели, Григорий VII написал испанским правителям двенадцать посланий. Его преемники продолжили регулярные контакты с этим регионом. Однако только в следующем дошедшем до нас сборнике папских документов, «Регистре» Иннокентия III (1198–1216), мы видим, насколько обычным явлением стали для Испании буллы реформированного папства: за 16 лет своего пребывания на папском престоле Иннокентий направил в Испанию свыше 400 посланий.

И в кельтских государствах, и в Восточной Европе конец XI — начало XII века ознаменовали собой новый этап регулярных контактов с католическим Римом. Послание Григория VII, адресованное Тэрлу О'Брайену, «королю Ирландии», было первым документом такого рода, сохранившимся до нашего времени после VII века. Первым папским легатом, посетившим Уэльс и Шотландию, стал Иоанн Кремский, который прибыл в Британию в 1125 году. В 1073 году Григорий VII направил герцогу Богемии буллу, в которой выражалась благодарность за уважение, какое тот выказал папским легатам, и одновременно угроза тем, кто, подобно епископу Пражскому, выступил против папских посланников. «Ибо, по небрежению Наших предшественников, — писал он, — и невниманию со стороны Ваших предков… посланники апостольского престола редко направлялись в Вашу страну, в силу чего кому-то из Вас это кажется новшеством». Надо признать, что в эпоху Высокого Средневековья присутствие папских легатов уже мало для кого являлось «новшеством». К первой четверти XIII века, когда объем исходящей из Рима переписки ежегодно исчислялся сотнями писем, когда на Латеранский собор 1215 года съехались свыше 400 епископов, а папские легаты на правах регентов правили Англией, предпринимали попытки создания церковного государства в Ливонии и вели армии наемников в бой против императора Священной Римской империи, уже действительно были все основания считать, что папство осуществило мечту Григория VII и показало, «сколь велико могущество этой епархии».

 

ПОНЯТИЕ ХРИСТИАНСТВА

Так, начиная с середины XI века, Рим утвердил новую, единую в организационном и культурном отношении западную церковь. Параллельно с развитием этого механизма власти и взаимных контактов можно видеть, как происходило укрепление того, что труднее поддается определению или датировке, а именно — самоопределения. Конечно, самоопределение христиан для народов Средиземноморья и Западной Европы еще со времени обращения имело важное значение, однако именно в Высокое Средневековье оно окончательно утвердилось и приняло конкретные формы.

Понятие христианства заключает в себе много значений и в том числе номинативное. В самом деле, уже само имя христианина в Римской империи служило основанием для преследования: как писал Тертуллиан, «предмет закона — это имя» (nomen in causa est) {858} . В эпоху Высокого Средневековья сочетание «христианское имя» было весьма употребительным. Так, хронист Малатерра после описания победы мусульман над христианами на Сицилии повествует о том, как победители-неверные «безмерно радовались этому обесчещению христианского имени». В послании из Антиохии предводители первого крестового похода описывали его как «главный и крупнейший город христианского имени» (имея в виду, что здесь христиане впервые получили свое название). Когда в 1124 году объединенное войско венецианцев и Иерусалимского королевства взяло Тир, летописец Вильгельм Тирский охарактеризовал это событие как «возвращение ему христианского имени». Одним из признаков принадлежности к иной вере было враждебное отношение к самому этому понятию. Первый крестовый поход был направлен против «врагов имени христианина». Такой же ярлык мог быть навешен и на иудеев. Имя «христианин» имело врагов, а следовательно, нуждалось и в защитниках. Граф Сицилийский Роджер, прославившийся своими победами над мусульманами, заслужил приветствие как «бесстрашный сокрушитель врагов имени христианского», а испанский военный Орден св. Иакова провозглашал своей целью «борьбу в защиту христианского имени».

В случаях, подобных описанным, понятие «имя» несомненно наполнено более широким смыслом, чем просто обращение. И все же выражение «христианское имя» обладает силой именно в той мере, в какой используется как ярлык. Будучи инструментом обозначения и различения, оно служило для прелатов, князей и летописцев христианского мира средством самоидентификации. Когда великие отцы Римской церкви эпохи Высокого Средневековья очерчивали степень своих правопритязаний, они подчас формулировали это так: «Все королевства, в коих почитается имя христианина, уважают Римскую церковь как мать». Парафраз «все королевства, в коих почитается имя христианина», весьма точно характеризует сферу папского влияния. И естественно, оно также подразумевает вполне определенные народы и территории.

Латинский термин «номен», то есть имя, можно еще перевести как «семья» или «племя», и в каком-то смысле понятие «христианин» также приобрело квазиэтническое значение. Верно, что христианами не рождаются, а становятся — путем крещения, но для огромного большинства рожденных в христианской Европе в Высокое Средневековье крещение было актом, само собой разумеющимся. Они вполне могли считать себя не добровольными членами определенного сообщества единоверцев, а членами христианской «нации» или «народа». Как сказал Монтень, «Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или немцами». Этническое наполнение понятия «христианин» в эпоху Высокого Средневековья прослеживается во всем, и, по-видимому, этот оттенок его значения неуклонно возрастал. Термин «христианский народ» (populus christinus), вполне расхожий, означает не более чем «общину христиан». Однако когда на рубеже VIII–IX веков саксонцы были насильно обращены в христианскую веру франкским оружием, принятие новой религии сделало их «по сути одной расой (quasi una gens) с самими франками». Экспансия нового тысячелетия привела христиан туда, «где прежде христиане никогда не бывали», и эти новые сопоставления лишь усилили осознание того, что христиане — это народ, племя или раса. Они столкнулись с населением с совершенно другими традициями, речью, законами и во многих случаях поставили себя в положение привилегированного меньшинства. Разница вероучения оказалась неразрывно связана с различием в этнической принадлежности.

Один источник описывает, как в 1098 году, во время первого крестового похода, после взятия крестоносцами Антиохии, Иисус явился армейскому священнику и вопросил: «Человек, что это за раса (quaenam est hec gens) вошла в город?» — и получил ответ: «Христиане». Григорий VII также использовал понятие «христианская раса» (Christiana gens). Выражение «святой народ христианский» (gens sancta, videlicet Christianorum) {870} встречается у немецкого летописца Арнольда Любекского. Французские героические песни и стихотворные хроники повествуют о «христианском народе» (la gent cristiane) {871} и в одном таком эпосе крестоносцев, «Песни об Антиохии» (La chanson d'Antioche), Иисус изображается висящим на кресте, разъясняющим добросердечному вору на соседнем распятии, что «из-за моря придет новый народ (novele gent) и отмстит за смерть Отца своего». Особенно отчетливо наполнение понятия христианин этническим содержанием прослеживается у французского прелата Бодри Бургейльского, труды которого относятся к началу XII века. В предисловии к своей истории первого крестового похода он объясняет, что стремится быть справедливым и к христианам, и к язычникам, хотя «сам я христианин и произошел от предков-христиан, так что ныне, можно сказать, владею святостью Господней по наследству и для себя избрал наследственную профессию христианскую». Далее он пишет, что умаление военного искусства язычников не есть метод прославления христиан, ибо это будет означать, что «наша раса» (genus nostrum) сражалась с «невоинственным народом» (gens imbellis).

Эти примеры показывают, как христиане, сталкиваясь в ходе средневековой экспансии с чуждыми народами, все больше придавали своему групповому самосознанию этнический смысл. Некоторые из тех, кому они противостояли, проводили такое же тождество. «Имя христианина, — писал францисканский миссионер Вильгельм Рубрукский, — кажется им [монголам] обозначением конкретной расы». Параллельно с этой тенденцией к «этнизации» наблюдалась другая, делающая упор не на происхождении, а на территориальных корнях. Христиане были народом или расой; они имели свои земли или области расселения, которые можно было описать географически. Наиболее часто употреблявшимся термином для обозначения зоны христианского влияния является выражение «христианский мир». Здесь примечательны два момента: первый — что в конце XI века употребление этого термина резко участилось, а второй — что он все больше наполнялся вполне конкретным территориальным звучанием.

Понятие христианства прошло длительную историю. Обычное его значение в период Раннего Средневековья было «люди христианской веры», но постепенно его толкование все больше привязывалось к определенной территории. Когда Григорий VII писал немецким епископам об опасностях, которые могут грозить «не только Вашему народу и королевству немцев, но и всему миру в христианских границах (fines Christianitatis)» {876} , то ясно, что «христианство» (или «христианский мир») в его представлении носит отчетливо географический оттенок. Аналогичным образом щедрость Людовика VII к духовенству влекла клириков в Париж «со всех концов христианского мира». Волна всеобщего воодушевления идеей третьего крестового похода прокатилась «по Нормандии, Франции и всему христианству». Лионский Собор 1245 года собрал прелатов «практически со всех концов христианства». Эти и подобные им примеры показывают, что христианство рассматривалось как особая часть мира, регион, определяемый по его религиозной принадлежности. Это были «все королевства, где почитается имя христианин».

В наибольшей степени этот термин наполнялся территориальным смыслом, когда применялся для обозначения области, границы которой расширялись за счет чужих земель. Конечно, значительный рост римско-католического мира, происходивший в Высокое Средневековье, можно было определять различным образом, например, как «рост числа и славы христианского народа», однако преобладающими были образы физического расширения границ и увеличения размеров (dilatio). На каждом фронте (лексика великой стратегии представляется тут как никогда уместной) с пера авторов писем, хартий и хроник с одинаковой легкостью срывались те же самые существительные и глаголы. На Сицилии граф Роджер «значительно расширил (dilatavit) границы Церкви Господней в сарацинских землях». На христиано-мусульманской границе в центре Пиренейского полуострова набожный кастильский аристократ трудился на ниве «расширения (dilatio) рубежей христианской веры». В Пруссии Тевтонские рыцари выступили с кампанией «расширения (ad dilatandum) границ христианского мира». Естественно, в полном смысле фокусом этой терминологии служили крестовые походы. Великие крестоносные идеологи говорили о крестоносцах, которые истово сражались «за распространение (dilatare) имени христианина в тех областях», а папские легаты перед битвой молились о том, чтобы Господь сумел «расширить (dilataret) царство Христово и церкви Его от моря и до моря».

Причина, почему экспансия приобрела такое значение для самоопределения христиан, заключалась в противостоянии двух квазиэтнических территориальных общностей. Для тех, кто ощущал свою принадлежность к христианскому миру, весь остальной мир был нехристианским. Это явствует из той дуалистической вспомогательной лексики, с помощью которой христиане и христианский мир противопоставлялись их идеологическим противникам. Молодые воины нормандской Сицилии, воодушевленные перспективой крестового похода на Иерусалим в 1096 году, «поклялись, что больше не будут нападать на земли христианские (fines christiani nominis), пока не проникнут в земли язычников (paganorum fines)» {880} . Здесь мы имеем прямой случай территориальной дихотомии, господствовавшей в восприятии географических понятий людьми эпохи XI–XIII веков. Абстрактное понятие «христианский мир» способствовало формированию противоположного понятия — «языческий мир». Незавоеванная Хайфа в Святой земле была «главой и гордостью язычества (paganismus)». Неуловимый император Византии Мануил Комнин был подвергнут осуждению за «укрепление язычества» (paganismus). Нормандский менестрель Амбруаз по поводу третьего крестового похода пишет о «лучшем из турок, которых можно встретить в языческом мире (paenie)». Мир виделся ареной столкновения великих религиозно-территориальных общностей. Например, падение Иерусалима в 1099 году представало не моментом триумфа западных лидеров или исключительно реабилитацией франков в качестве избранной расы, а прежде всего «днем, когда язычество было посрамлено, а христианство укрепилось». Значимость этого события определялась тем широким контекстом, в котором происходила битва империй добра и зла. Таким образом, жители христианской Европы все больше осознавали свою принадлежность к части мира под названием «христианство», а окружающий враждебный мир язычества рисовали и воспринимали как достойную цель для экспансии или расширения границ христианского мира. Иисус был не только «автором христианского имени», но и «идеологом расширения границ христианства».

Христианский мир, который начал осознавать себя таковым в XI, XII и XIII веках, был не христианский мир Константина, а явно западный, то есть латинский мир. Конечно, греческие и римские церкви Высокого Средневековья имели общего предка в лице церкви апостольских времен и Раннего Средневековья. В средиземноморском регионе первоначально отчетливого барьера между ними не существовало, и хотя между восточными патриархатами и Римом юрисдикция была поделена, это деление не всегда совпадало с географией распространения латинского ритуала и не являлось непреложным. В первую очередь Балканы и юг Италии характеризовались исключительно запутанной и изменчивой системой церковной власти и культа, где суть латинской литургии и папского владычества терялся за разнообразными обрядами и туманной иерархией Восточного Средиземноморья. Однако за время, прошедшее между последними Вселенскими соборами (680, 787, 869 гг.) и взаимными отлучениями 1054 года (эта дата традиционно считается моментом окончательного раскола между двумя церквями, хотя с недавних пор некоторые ученые ее оспаривают), проблемы между восточной и западной церковью неуклонно обострялись. Одной из зон сражения за власть и форму культа стало Средиземноморье, где папы, патриархи и императоры проводили соборы, обменивались посланиями и произносили свои вердикты. Другой такой ареной был новый миссионерский мир Северной и Восточной Европы. И если в Средиземноморье нарастающая вражда и противоречия до некоторой степени сглаживались многовековыми связями и общими традициями, то в регионах евангелизации противостояние проявлялось ярче и сильнее. Здесь христианские общины были поставлены перед выбором формы отправления культа и церковной организации — греческой либо латинской. Вопросы, которые в греко-римских городах могли многие годы оставаться нерешенными, перед князьями варваров были поставлены ребром.

Начиная с IX века нередки стали контакты, а подчас и конфликты между латинскими и греческими миссионерами на Балканах и в Восточной Европе. События, подобные истории с Кириллом и Мефодием (упомянутой в Главе 1), всегда развивались вокруг двух стержневых моментов — литургического единообразия и руководства церковью. Контуры будущей европейской цивилизации определялись тем, какую церковь, римскую или греческую, изберет для себя тот или правитель или народ. Русские выбрали для себя Восток, поляки и мадьяры — Запад. В европейском христианском мире медленно образовывалась трещина. Завершающие этапы этого процесса в Прибалтике пришлись на XIII–XIV века. По мере того, как немецкие и скандинавские христиане завоевывали позиции в Восточной Прибалтике, они вступали в контакт с русскими, которые, как мы знаем, «следовали греческому обряду, осуждали ненавистное латинское крещение, не соблюдали церковных праздников и установленных постов и расторгали браки, заключенные между новообращенными». С такой «наглостью» и «ересью» мириться было нельзя. «Мы повелеваем, — писал в 1222 году папа Гонорий III, — чтобы там, где русские, пойдя наперекор главе христианского мира, то есть Римской церкви, переняли греческие обряды, они были принуждены соблюдать латинский ритуал». Противостояние греческой и римской церкви в бассейне Средиземного моря тянулось многие века. Теперь, вследствие экспансии католицизма, происшедшей в Высокое Средневековье, граница между греческой и латинской церковью переместилась. Постепенно две разновидности культа вступили в конфликт по всей границе зон своего влияния с севера на юг. К середине XIII века последователи римской и греческой церквей оказались втянуты в военное противостояние от Константинополя, где «люди закона римского» установили собственную Латинскую империю, до обледенелого Чудского озера на Новгородском тракте. С официальным крещением Литвы в 1386 году линия этого противостояния замкнулась: противники стояли теперь рука об руку и живот к животу. Отныне степень соприкосновения и новый накал ненависти и подозрительности сделали латинян еще большими латинянами, а греков — еще большими греками.

 

РЕЛИГИОЗНЫЕ ОРДЕНА

Становым хребтом, на котором держалось латинское самосознание, было не только реформированное папство, но и совершенно новый тип организации, каким стал интернациональный монашеский орден, появившийся в XII веке и получивший развитие в XIII. В рассматриваемый нами период (950–1350 гг.) можно выделить четыре стадии в развитии монашеских орденов, которые условно соотносятся с четырьмя столетними отрезками времени. На первом этапе, в X веке, большая часть монастырей следовала единому уставному порядку, бенедиктинскому, в котором были детально прописаны правила повседневной монастырской жизни, а также сформулирована философия этой жизни или ее восприятие. Каждое братство жило независимо от других, аббат воплощал верховную власть, и монахи пожизненно оставались в обители, поскольку официально избрали себе духовное поприще. Бенедиктинцы поддерживали существование благодаря солидным земельным владениям, деревням и хуторам, служившим источником сельскохозяйственной продукции, а также ренты. Таким образом монахи были не только обеспечены едой и одеждой, но и могли оплачивать свои роскошные здания, облачения, книги и богатую церковную утварь. Самые крупные из бенедиктинских монастырей были богатейшими организациями в Европе.

Следующий этап в организации европейской монастырской жизни ознаменовался серьезными нововведениями, начало которых пришлось на X век, а расцвет — лишь на конец XI века. Этот этап был связан с аббатством Клюни в Бургундии. Клюнийская система предполагала наличие связей между отдельными братствами, причем связи эти были двоякого рода. Наиболее тесные взаимоотношения существовали между аббатством Клюни и дочерними обителями. Настоятели этих монастырей назначались и могли быть смещены решением аббата Клюни, а монахи дочерних братств считались святыми отцами головного монастыря Клюни и именно в его единой системе делали духовную карьеру. Менее тесными были контакты между Клюни и теми аббатствами, которые хотя и следовали клюнийской модели монастырской жизни, формально ему подчинены не были. Многие из них объединялись в «общества» (societas), особую форму братства, которая предполагала совместное отправление культа. Таким образом, взаимные узы монашеских братств в рамках клюнийской системы монастырей, если речь шла о головном аббатстве и дочерних обителях, по сути ограничивались личной зависимостью от аббата Клюни и не подкреплялись каким-то представительством, делегированием полномочий или внутренней регламентацией соподчинения. Что касается независимых аббатств, формально входивших в клюнийскую систему, то их роднило лишь литургическое и обрядовое единство без какой-либо формальной субординации. Подобно независимым бенедиктинским монастырям, клюнийские братства для поддержания жизнедеятельности нуждались в существенных земельных владениях.

Если сравнить клюнийскую систему монастырей, пережившую подъем в XI веке, и цистерцианскии орден, чей расцвет пришелся на XII век, то можно увидеть целый ряд различий. Система монастырей Клюни была ограничена довольно узкими географическими рамками, и, например, в Германии таких братств практически не было. Зато цистерцианская система в течение первых же пятидесяти лет после основания распространилась из своего родительского бургундского монастыря Сито и первых его дочерних обителей (Ла Ферте, Понтиньи, Клерво и Моримон) в такие отдаленные страны, как Ирландия, Норвегия и северо-западная Испания: «Из этих четырех ветвей, проросших от корней Сито, вырос целый орден, который Господь своею волею приумножал как числом аббатств, так и славой их добродетелей, во всех четырех сторонах света».

Структура клюнийских братств была относительно бесхитростна и опиралась на простую субординацию по отношению к аббату Клюни. Цистерцианцы же разработали сложную систему подчинения, делегирования и представительства, что способствовало четкой передаче информации и внутренних распоряжений по всей иерархии ордена. Стержневым принципом организации было аффилирование, то есть подчинение всех братств головному на правах филиалов. Каждый цистерцианскии монастырь был отделением другого монастыря и подчинялся ему, а вся цепочка вела наверх, в головное аббатство Сито. В противоположность независимым бенедиктинским братствам здесь существовала четкая структура управления, причем, опять-таки в отличие от клюнийской, эта система предполагала делегирование определенных полномочий, так что головная организация была освобождена от управления каждым филиалом в отдельности: руководство каждым филиалом осуществлялось из соответствующего центра. Наряду с этим имелись и центральные институты управления, в частности, проводились ежегодные капитулы всех аббатов и действовали единый для всех устав. Если клюнийские монастыри были по преимуществу молитвенным союзом, то цистерцианская сеть монастырей скорее зиждилась на административной системе управления. Благодаря этим особенностям Цистерцианскии орден широко распространился по Европе и имел развитую организационную структуру, представляя ясную административную модель для всякого, кто желал бы создать новое братство. Развитие цистерцианских монастырей приобрело поразительный размах. С другой стороны, цистерцианцы придерживались определенной замкнутости. Цистерцианские монахи обязаны были оставаться в одной и той же обители (то есть соблюдался принцип закрепления кадров), и для обеспечения жизнедеятельности им, естественно, тоже требовалась немалая собственность, в первую очередь земельная. Соответственно, им приходилось делать и существенные вложения.

На четвертом этапе развития монастырей, падающем на XIII век, сложная цистерцианская организационная система сохранялась и развивалась, но произошел отход от принципа закрепления кадров на одном месте и крупных материальных вложений. Новые монашеские ордена, стремительно распространявшиеся в этот период по всей Европе и за ее пределами, имели сложную, четко определенную и интернациональную по масштабам организационную структуру с элементами выборности и законотворчества. В силу этого доктрина этих нищенствующих орденов и их преимущественная концентрация в городах означали, что первоначально они могли существовать и без земельных владений. Разумеется, по прошествии времени они нажили определенное состояние, но чаще — в форме ренты или других доходов с горожан, нежели доходов с обрабатываемой земли. Отсутствие замкнутости означало, что подающие надежды монахи могли переходить в любой орден, который считали для себя более перспективным. К середине XIII века они уже претендовали на господствующее влияние в Парижском университете, где трудились некоторые из видных интеллектуалов церкви, например, доминиканец Фома Аквинский. Один доминиканский автор рассказывает историю, как цистерцианцы, пораженные свободой передвижения, какую имели братья нищенствующих орденов, принялись шпионить за молодыми монахами, выискивая их грехи. По преданию, св. Доминик их упрекнул: «Зачем вы шпионите за моими учениками?… Я знаю наверняка, что мои молодые последователи выйдут за ворота с тем, чтобы непременно вернуться… Зато ваши молодые братья будут сидеть взаперти и все равно уйдут». Это противопоставление недовольных своим заточением монахов, ищущих запретных ночных утех, и свободных в передвижениях, но исполненных ответственности молодых доминиканцев хотя и носит откровенно пропагандистский характер, но тем не менее правдиво отражает те сдвиги, которые произошли в XIII веке в представлениях об идеале религиозной жизни.

Четыре стадии развития западного монашества представляют движение в направлении усложнения административной системы и расширения свободы личного передвижения, от местной замкнутости ранних монастырей ко все более расширяющимся горизонтам международных религиозных братств. На смену независимым орденам раннего периода, сильно привязанным к своему региону, пришла система, в которой действовали гораздо более дальние межмонастырские связи. Новые монашеские ордена XII века, цистерцианцы и тамплиеры, или XIII века — францисканцы или доминиканцы, имели такие структурно-организационные особенности, которые позволяли им быстро распространяться вширь, не теряя при этом своей специфики. Они сочетали скорость размножения кроликов с самоизоляцией рака-отшельника. Новые братства закладывались на основе глубокого убеждения, что они в той же мере будут приспосабливаться к своему окружению, сколь и воздействовать на него. В первом столетии своей истории цистерцианцы основали 500 с лишним монашеских братств, францисканцы же — свыше 1400.

На карте 12 показано распространение Цистерцианского ордена в северо-восточных областях Европы, где со временем были основаны такие отдаленные общины, как Тутерё (в 200 милях от полярного круга) и Фалькенау (на границах Руси). Направление экспансии явно шло с юга и запада на север и восток, и важную роль в этом процессе играли колонии монахов из прилегающих областей, таких, как Англия для Норвегии или Германия — для некоторых районов Полыни. Цепочка субординации и взаимосвязей соединяла эти братства с великими головными аббатствами Франции, в особенности с аббатством Моримон, которое стояло над подавляющим большинством цистерцианских монастырей Северо-восточной Европы. Так, монастырь Могила, основанный в 1222 году в окрестностях Кракова, являлся дочерней обителью по отношению к Лубенжскому монастырю в Силезии, который, в свою очередь, подчинялся монастырю Пфорта в Тюрингии, а тот — Валькенриду в Гарце. Валькенрид же был филиалом монастыря Альтенкамп в Нижнем Райнланде, основанного в 1123 году на правах дочернего монастыря самого Моримона. На протяжении столетия была создана цепочка из шести монастырей, разбросанных на территории в 500 с лишним миль на восток, считая от колыбели ордена в восточной части Франции. Братства Португалии, Греции или Сирии являются еще более ярким примером широты географических горизонтов новых религиозных братств.

Такой стремительный и высокоорганизованный рост стал возможен благодаря новому уровню правовой регламентации и международной организации, основанного на письменных уложениях. Одним из способствовавших этому факторов было развитие легко тиражируемой модели, зачастую зафиксированной в письменных документах. Ее воспроизводство предполагало возможность переноса либо самой модели братства, либо монастырских кадров. Особенности организационной структуры международных орденов, сформулированные в соответствующих статутах и уложениях, были тесно связаны с их мобильностью. Сочетание четкой организационной структуры и мобильности делало ордена действенным инструментом распространения культуры общества вообще. Более поздние религиозные ордена, наподобие цистерцианского, военных орденов или нищенствующих братств, в XII и XIII веке имели все возможности максимально использовать преимущества католической экспансии. По сути дела, некоторые из них, например, ордена крестоносцев и миссионерские францисканские ордена, и создавались с целью осуществления этой экспансии. Более старые монашеские общины на новых приграничных территориях были относительно менее заметны. Так, на севере Испании братства бенедиктинцев не много выиграли от Реконкисты, а главенство на отвоеванных у арабов территориях захватили кафедральные соборы, военные ордена и нищенствующие братства. В Прибалтике могущество и богатство обрели ордена крестоносцев, цистерцианцев и доминиканцев. К примеру, в 1236 году папа Григорий IX выдвинул план назначения трех доминиканцев на епископские должности в Пруссии. Новые черты религиозных орденов позволяли им распространяться на необычайно далекие расстояния, сохраняя при этом свою роль носителей общей культуры. Неудивительно, что в 1254 году перед Великим ханом, при его дворе в Монголии, именно францисканский монах вел дебаты с мусульманами, буддистами и язычниками. Столь же естественно воспринимается и тот факт, что в такой дали от дома у него был с собой обычный учебник теологии, написанный парижским теологом Петром Ломбардским, а также резное изображение Мадонны «во французском стиле».

Карта 12. Цистерцианские монастыри на северо-востоке Европы

 

КРЕСТОВЫЕ ПОХОДЫ

Одна из любимых библейских цитат папы Григория VII была из книги пророка Иеремии (48:10): «Проклят, кто дело Господне делает небрежно, и проклят, кто удерживает меч Его от крови!» Именно в правление Григория VII и его последователей концепция и практика священной войны получила распространение как важнейший элемент жизни западных христиан. Папство являлось направляющей силой, понятие христианства — вдохновляющей идеей, монашеские ордена — организационной структурой, а крестовые походы — той общей целью, которая объединяла людей средневекового Запада.

Крестовый поход был «обычным для христиан предприятием», политической и военной кампанией, которую одобрял и поддерживал весь католический мир — аристократы, клирики и простые люди. Именно это имеет в виду хронист XIII века Мэтью Пэрис, когда объясняет, почему он посвятил крестовым походам столько страниц своей ((Истории англичан»: «Мне не кажется неуместным в летописи и истории Английского государства… кратко описать ту славную войну, и в особенности потому, что от нее в те времена целиком и полностью зависело положение и состояние всей Церкви, а может, и самой католической веры». Аналогичный универсальный подход обнаруживаем в словах предводителей первого крестового похода, описывавших свой триумф в Иерусалиме и призывавших разделить свое ликование «весь латинский народ» (gens latina) {892} . Наднациональный характер крестового похода поразил самих его участников. «Кто слышал когда-либо, — вопрошал крестоносец Фульхерий Шартрский, —

о том, чтобы воины одного войска говорили на стольких языках?… Если бретонец или немец желали задать мне вопрос, я был совершенно не в силах им ответить. Но хотя мы были разобщены разными языками, мы были как братья в любви своей к Господу и как близкие соседи-единомышленники» {893} .

Интернациональный характер крестового похода проистекал из его божественного предназначения. Участники похода шли под христианским знаменем — крестом, а не под династийным или национальным флагом. Армия крестоносцев, будь то в Палестине или Испании, являлась «воинством Господним» (exercitus Dei) {894} . Во французском эпосе XII века войско первого крестового похода именовалось «войском божьим», «воинством Иисуса», «отрядом Господа», «святой армией», «дружиной Иисуса», «кавалерией Господней». Королевство Иерусалим было не просто еще одним династийным владением, а «новой колонией Святого Христианского мира». Несмотря на реальные этнические и политические разногласия, проявлявшиеся между крестоносцами с самого начала, язык, символика и в значительной степени сам факт борьбы за христианские святыни были тем, что объединяло всех католиков.

Свидетели событий 1090-х годов отчетливо сознавали их неординарность. «В наше время, — писал Гвиберт Ножанский, — Господь учредил священную войну». А Ордерик Виталий употреблял в отношении крестового похода выражение «неожиданная трансформация, случившаяся в наши дни». Эти необычайные события 1095–1099 годов могли затем получить широкую известность и стать моделью для применения в новых ситуациях. Урбан II, стоявший у истоков первого крестового похода, не мог заранее знать, что именно случится. Однако люди XII века знали о том, как повернулись события, и следовательно, могли рассчитывать на их повторение. Предводители второго крестового похода 1147–1149 годов постоянно оглядывались назад, на первый поход. Даже после того, как его войско потерпело жестокое поражение в Анатолии, Людовик VII Французский крайне неохотно обратил свой взор на простую, казалось бы, альтернативу — избрать для дальнейшего продвижения морской путь: «Пусть пройдем мы дорогой наших предков, чья беспримерная доблесть снискала им славу на земле и Небесах». Во время четвертого крестового похода, споря о том, кому быть новым латинским правителем Константинополя, Балдуину Фландрскому или Бонифацию Монферратскому, крестоносцы рассуждали: «Ежели мы изберем одного из этих двух великих мужей, то второго охватит такая зависть, что он уведет всех своих людей. И тогда земля эта будет для нас потеряна, точно так же, как был почти потерян Иерусалим, когда после его завоевания избрали Готфрида Бульонского». Мы видим, что французские рыцари, завоевавшие в 1204 году Константинополь, ощущали себя прямыми продолжателями дела французских рыцарей, которые летом 1099 года шагали по залитому кровью Иерусалиму. Участие в крестовых походах в самом деле могло стать гордостью фамилии или национальной традицией. Николай Сент-Омер, правитель города Фивы в франкской Греции и в прошлом супруг Марии Антиохийской, построил в Фивах замок и «внутри расписал его стены фресками, изображающими, как франки покоряли Сирию». Точно так же Элеонора, с 1236 года королева Английская, имела в Вестминстерском дворце «Антиохийские покои», декорированные сценами осады Антиохии во время первого крестового похода. Ее супруг, Генрих III, повелел развесить на стенах своих покоев и замков картины с изображением его дяди, Ричарда Львиное Сердце, в битве с Саладином. Всякий раз, проходя по этим комнатам, придворные и слуги должны были созерцать наглядное напоминание о центральном событии крестового похода и о славе великого крестоносца.

Даже на неблагодарной почве Восточной Европы идея крестового похода могла наполниться мощным объединительным звучанием. В год 1108 был составлен документ, содержащий призыв епископов провинции Магдебург и других восточносаксонских лидеров к вождям остальной части Саксонии, Лотарингии и Фландрии присоединиться к кампании против язычников-славян. Подлинное авторство письма точно неизвестно, но общий смысл вполне ясен. После перечисления тех жестокостей, какие терпят христиане от язычников, автор призывает клириков и монахов Саксонии, Франконии, Лотарингии и Фландрии «последовать примеру мужей Галлии (Gallorum imitatores… estote)… и объявить у себя в церквях: “Да грянет священная война, поднимайтесь все, кто в силе!”» Он призывает воинов-христиан:

«Собирайтесь все и приходите, все, кто любит Христа и Церковь, и готовьтесь, как мужи галльские, освободить Иерусалим! Наш Иерусалим… повергнут в рабство… пусть Он, кто своей могучей десницей дал силу победить врагов мужам Галлии, кои пришли с самого дальнего Запада на самый дальний Восток, даст и вам волю и силу подавить бесчеловечных язычников, с которыми мы соседствуем».

Мы видим здесь прямое обращение к памяти первого крестового похода и попытку направить эти воспоминания на решение совершенно новых задач — на войну против полабских славян-язычников. Провинция Магдебург становится «нашим Иерусалимом»; к воинам восточной Германии и Фландрии обращен призыв превзойти в доблести «мужей галльских», которые добились победы «на дальнем Востоке». Риторическая, образная и историческая память становится инструментом, обращенным в новом направлении.

Призыв 1108 года не принес немедленных плодов. Однако из него видно, что спустя десятилетие после падения Иерусалима под ударами крестоносцев события и образы первого крестового похода служили основой для выработки идеологических установок войны в совсем иной части христианского мира. В полной мере последствия этого проявились в 1147 году, когда прозвучал призыв ко второму крестовому походу и идея священной войны приобрела обобщенное звучание. «Каждая католическая провинция, — писал датский летописец Саксон Грамматик, — получила приказ двинуться на ту часть мира варваров, которая была к ней ближе всего». Военные кампании проводились в Восточном Средиземноморье, на Пиренеях и в Восточной Европе, где в ходе так называемого крестового похода против славян терминологию, организацию и практику военных действий крестоносцев впервые ощутили на себе лужичане. С военной точки зрения кампания дала скромные результаты, но прецедент был создан. «Армия воинов со знаком (креста)» впервые вторглась в земли полабских славян.

Следующая попытка применения сложной организационной структуры и идеологии крестового похода в Прибалтике имела место в 1171 году в связи с планами создания в Эстонии епархии под патронажем Дании. Папа Александр III издал буллу, адресованную христианским правителям и народам Скандинавии, в которой искусно сочетал восхваление их религиозной верности, утверждение авторитета папства, призыв поддержать местную церковь и предпринять крестовый поход. Он в самом деле сокрушался по поводу «дикости [язычников] — эстонцев… по отношению к верным сынам Господа», одновременно вознося хвалу Господу за то, что его адресаты «целеустремленно и твердо держатся католической веры и хранят верность святой Римской церкви, которая стоит надо всеми церквями, как помазанница Господа и правительница всех других церквей Божественной волею». Папа призывал скандинавов не терять упорства в своей верности и послушании, воздерживаться от грабительских набегов, слушаться и почитать прелатов Церкви и платить им церковную десятину и другие положенные подати. В конце шло обещание крестоносцам:

«Полагаясь на милость Божию и милосердие апостолов Петра и Павла, Мы даруем тем, кто со всей силой и искренностью будет ера жаться с язычниками, на один год отпущение всех грехов, в которых они исповедались и за которые им была наложена епитимья, так же, как Мы поступаем с теми, кто посещает гробницу Господню; тем же, кто падет на поле брани, Мы даруем отпущение всех грехов их, если они получали за них епитимью» {906} .

Отпущение грехов сражавшимся в защиту христианской веры против язычников и полное отпущение грехов погибшим — вот в точности формула крестового похода во Святую землю. И все же применение реформированным папством на театре военных действий за 1250 миль от Рима инструмента, который в предыдущее столетие получил распространение главным образом в контексте Средиземноморья, не было просто механическим перемещением. Насаждение идей крестового похода в Прибалтике означало попытку установления более тесных связей с Римом, утверждения папской власти, а также оказания материальной и психологической поддержки местным церквям. Освящение войны было равносильно принятию на себя в полной мере обязанностей народа, причисляющего себя к христианскому миру.

Судя по всему, призыв Александра ничем не увенчался, и языческая Эстония оставалась непокоренной вплоть до следующего столетия. Тем не менее машину крестового похода, единожды занесенную в Прибалтику, ожидало блестящее, но и кровавое будущее. Создание миссионерских епархий в Ливонии в 80-х годах XII века и обращение в христианскую веру части коренного населения означало, что теперь в самом сердце прибалтийского региона появилась новая и пока еще уязвимая церковь, которая больше всего нуждалась в защите и обороне со стороны христианского воинства. В 1199 году папа Иннокентий III, в полном смысле слова папа-крестоносец, пользовавшийся инструментом крестового похода со всем разнообразием и изобретательностью, призывал саксонцев «во искупление грехов своих… со всей мощью и мужеством восстать именем Господа и выступить на защиту христиан в этих землях [т.е. в Ливонии]». Войско крестоносцев действительно двинулось в Ливонию, но там его ждало полное военное фиаско. Был убит и сам епископ Ливонский. Только при его преемнике Альберте Букетехудском христианство в Ливонии утвердилось окончательно, причем одним из своих главных инструментов Альберт избрал ту организационную структуру, которая была самым непосредственным порождением крестоносного движения, военный орден.

Ордена крестоносцев, такие, как тамплиеры, госпитальеры и Тевтонские рыцари, отчасти имели успех в силу своей кажущейся невероятности. Идея, вызвавшая их к жизни, представляла собой сплав противоположностей. Рыцарь XI века был необуздан, алчен, неуправляем и похотлив, монах XI века — миролюбив, беден, покорен и целомудрен. На этих противоречивых корнях вырос орден крестоносцев XII века: бедные, чистые и послушные рыцари — и воинственные монахи. Такая комбинация агрессии и самоотречения оказалась необычайно привлекательной, и вскоре крестоносные ордена стали в ряд самых богатых и престижных организацией в христианском мире. Они были наиболее мощным и жизнеспособным организмом, появившимся вследствие милитаризации христианского мира в XI и XII веках.

Первым орденом, ставшим для других моделью, был Орден тамплиеров, основанный около 1118 года рыцарем из Шампани по имени Гуго де Пэйн, взявшим на себя охрану паломников на пути в Иерусалим из средиземноморского порта Яффа. В Иерусалиме им дал приют король Балдуин II. Пристанище располагалось на территории храма, откуда они получили прозвание «бедных рыцарей Христовых и Храма Соломона», каковое и было зафиксировано в их уставе. Оглядываясь назад из середины XII века, один средневековый западный хронист описывает их такими словами: «примерно в это время в Иерусалиме появилась новая разновидность рыцарства… они жили как монахи, хранили непорочность, соблюдали дисциплину дома и в походе, вкушали пищу в молчании, и все у них было общее, но против язычников они выступили с оружием в руках и намного расширили свои владения». Одной из причин, почему «новая разновидность рыцарства… расширила свои владения», заключается в том, что все это происходило под патронажем тогдашнего религиозного гения Бернара Клервоского. Вскоре после подтверждения устава тамплиеров на соборе в Труа 1128 года Бернар составил трактат, где восхвалял это «новое рыцарство»:

«Прошел слух, что родилось рыцарство нового толка.. Это действительно новое рыцарство, говорю я, неведомое в веках, ибо оно ведет нескончаемую двойную битву, против плоти и крови и против духовно го коварства в высших сферах…

Рыцари Христовы сражаются в битве за своего Господа со светлым разумом, не страшась ни греха смертоубийства врага, ни опасности собственной смерти, поскольку нет ни вины, ни особой заслуги в том, чтобы принять смерть или причинить ее другому во имя Христа… Ры царь Христа, говорю я, убивает со спокойным рассудком, а умирает еще более спокойно… Слава христианина — в смерти язычника, ибо этим он прославляет Христа» {910} .

Движение тамплиеров имело необычайный успех — не только в смысле роста численности и приращении богатства самого ордена, но и в качестве модели для других крестоносных орденов. Так, госпитальеры (они же иоанниты), которые вели свою историю от группы рыцарей, еще со времен первого крестового похода занимавшихся уходом за больными, под влиянием тамплиеров в XII веке претерпели существенную милитаризацию. Тевтонский орден, основанный в 90-х годах XII века, в точности перенял устав тамплиеров. Рождение первого из испанских орденов — Ордена Калатравы показывает, что влияние тамплиеров ощущалось даже в том, как именно проходило создание новых организаций. В 1147 году Альфонс VII Кастильский отвоевал Калатраву у мусульман и вверил ее тамплиерам. Когда же возникла новая угроза и рыцари сочли ее непреодолимой, они вернули город короне. Глава цистерцианского аббатства Фитеро по имени Раймонд и его монах Диего Веласкес (в прошлом — рыцарь) попросили у короля защиты. Архиепископ Толедо совершил молитву об отпущении грехов во имя спасения Калатравы и братства цистерцианского толка. В 1164 году новая ассоциация заслужила папское одобрение:

«Мы берем под свою защиту и защиту св. Петра место под назва нием Калатрава… Мы подтверждаем договоренности Наших возлюбленных сынов, аббата и цистерцианских братьев этого места о том, что вам надлежит служить этому ордену верой и правдой и с рыцарским оружием в руках биться, защищая город от сарацинов» {911} .

Так цистерцианец, бывший рыцарь, вдохновленный примером тамплиеров, чья организация выросла по примеру цистерцианской, создал на местном уровне ее копию, изначально миниатюрную.

К началу XIII века военные ордена были более чем богаты и имели земельную собственность по всему католическому миру: такие географические названия, как Храм Учения («Тич-Темпл» в Коннахте, Ирландия, «Темпльгоф» на востоке Германии, «Темло де Уэска» в Испании), наглядно показывают, насколько широко по миру распространились тамплиерские обители. Крупнейшими финансовыми центрами Ордена храмовников стали Лондон и Париж. В Святой земле на плечи рыцарско-монашеских орденов в значительной мере были возложены задачи обороны. Мрачный знак уважения был оказан тамплиерам и госпитальерам со стороны Саладина после сокрушительного разгрома христиан при Хатгине в 1187 году: их взяли в окружение и обезглавили. «Он казнил именно этих мужей, — объяснял Ибн аль-Атхир, — потому что они были самыми бесстрашными из воинов франков».

Вот почему, принимая решение о создании ордена крестоносцев в Ливонии, епископ Альберт опирался на традицию почти вековой давности. Новизна же заключалась в том, что он выступил повивальной бабкой первого удачного «государства крестоносцев», политического образования под властью крестоносного ордена. Некоторые признаки такого хода событий угадывались еще и раньше. В 1131 году король Арагонский по завещанию оставил свое государство тамплиерам, однако завещание так и не было исполнено. В конце столетия, в начале 90-х годов, в руках тамплиеров ненадолго оказался Кипр. Однако первым государством ордена, которое просуществовало достаточно продолжительное время, стала Ливония. Орден меченосцев, созданный епископом Альбертом в 1202 году, в 1207 году получил в свое владение третью часть новой колонии — «так возникло первое в истории орденское государство». Меченосцы, с уставом по образу и подобию тамплиерского, символами креста и меча, были воплощенными профессиональными воинами Христовыми. Теперь же они стали еще и хозяевами земли. В 1210 году территориальные отношения между епископом Рижским и меченосцами стали предметом специального договора. Епископ отдавал рыцарям в распоряжение третью часть Ливонии и Летгии, взамен от них не требовалось никакой временной службы, зато в постоянные обязанности вменялась оборона региона от набегов язычников. Рыцари и их духовные отцы не платили епископу десятины, несмотря на то, что крестьяне-арендаторы с подведомственной им территории регулярно вносили десятину местным церквям и четверть податей уходила епископу. В свою очередь, и орден мог делать церквям подношения.

Принцип совместного проживания — вот на чем основывались отношения между епископским престолом и рыцарским орденом в захваченных государствах Прибалтики на всем протяжении их истории. Однако после появления на исторической сцене Тевтонских рыцарей равновесие заметно сдвинулось в сторону ордена. Для подавления язычников в Пруссии им была выделена база в Польше, и с 1230 года, опираясь на свои центры в Торуни и Хелминской области, они постепенно образовали новую территорию — так называемую Христианскую Пруссию. В 1237 году в Прибалтике произошло слияние Тевтонского ордена с орденом меченосцев. Отныне все восточное побережье Балтийского моря находилось в руках одного из главных орденов крестоносцев. В фарватере священной войны родилась мощная военно-политическая структура, которая стала вполне закономерным детищем агрессивного католического мира эпохи Высокого Средневековья. Примечательно и то, что процесс его формирования носил нединастийную форму. Подобно другим интернациональным монашеским орденам, ордена крестоносцев имели своих выборных должностных лиц и установленный бюрократический порядок. Жуанвиль сообщает, что экстремистские группы мусульман, ассасины, чья политическая задача полностью соответствовала их названию, не утруждали себя физическим устранением магистров ордена тамплиеров или госпитальеров, ибо им немедленно была бы найдена замена. Если убийство короля или князя могло повергнуть целое войско или царство в полный хаос, то за смертью высокого должностного лица в орденах крестоносцев следовал продуманный, четко регламентированный процесс по замене одного компетентного опытного воина другим.

Крестовый поход способствовал объединению христианского мира, и возможно, самым интернациональным по характеру плодом этого процесса стали духовно-рыцарские ордена. Вопреки некоторой национальной окраске (особенно заметной в испанских орденах) рыцари-монахи имели весьма широкий кругозор. Орден Калатравы получил земельное владение в Тимау (Тымава) в нижнем течении Вислы; Тевтонские рыцари владели землей в Хигаресе (на Тахо). Следствием их распространения, в частности, было нарастание и ускорение движения капитала в масштабах всего христианского мира. Пожалования, подобные тому, что герцог Генрих Бор-вин II Мекленбургский сделал госпитальерам (60 мансов в окрестностях озера Миров), показывают, что доходы от мекленбургских имений начинали перекачиваться в панкатолические институты, какими являлись ордена крестоносцев, и со временем могли быть использованы на цели, подобные походу в Святую землю. Другой мекленбургский документ еще более проливает свет на степень интеграции регионов в международную латинскую систему. На францисканском соборе 1289 года в Эрфурте правитель Мекленбурга в письменном виде признал факт получения от великого магистра Тевтонского ордена 296 марок, которые его отец, Генрих Мекленбургский, отдал на хранение рыцарям в Акре перед тем, как был захвачен в плен сарацинами. В данном случае ордена крестоносцев предстают в роли международных банкиров, регулировавших движение денежных средств в масштабах всего христианского мира. Факт передачи этих денег приобретает еще большее значение, если вспомнить, что Генрих Мекленбургскии был потомком славянских князей-язычников, которые еще в середине XII века были не крестоносцами, а их мишенями. Рискнем предположить, что его праотцы едва ли поверили бы, что их потомок, с крестом на груди, может оказаться в сарацинском плену. Эти примеры показывают необычайные масштабы перераспределения людских и материальных ресурсов в ту эпоху — эпоху, когда люди и богатства самых отдаленных языческих окраин Европы перетекали в центральные области латинского мира. Так, к 1219 году духовенство Риги, провинции Римской церкви, которой одним поколением раньше даже не было на карте, делали пожертвования на кампанию против Дамьетты. Международная арена, на которой действовало папство и латинская церковь в целом, в XI, XII и XIII веках неуклонно расширяла свои границы, самым неожиданным образом объединяя прежде никак не связанные между собой регионы. Одним из примеров такого союза может служить финансирование похода против Египта за счет доходов от ливонской торговли и сельского хозяйства.