Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.

Бартлетт Роберт

5. ВОЛЬНОЕ ПОСЕЛЕНИЕ

 

 

ДЕМОГРАФИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ

Вопрос о причинах столь заметного расширения границ латинского христианства в эпоху Высокого Средневековья естественным образом влечет за собой другой — увеличивалась ли при этом численность христианского населения. Конечно, рост населения не является ни необходимым, ни достаточным условием для расширения культурного ареала. Превосходство в техническом и организационном плане, в совокупности с такими неуловимым моментами, как более высокий уровень культуры или агрессивные устремления, могут вылиться в распространение какого-либо конкретного типа культуры без больших изменений демографического свойства. Так, например, частичная европеизация Японии проходила на фоне очень незначительной по численности западной колонии. Однако в средневековой Европе ситуация была явно иной. Миграция населения безусловно играла свою роль в экспансии, и мы с полным основанием можем задаться простым, но важным вопросом: увеличивалась ли в этот период численность населения в Европе и если да, то с какими темпами и с какими последствиями.

Исторические свидетельства, которыми мы располагаем для прояснения демографических процессов в Европе, различны в зависимости от рассматриваемого периода. Выделяются три эпохи: последние сто или около ста лет, когда применение сложной статистической методики не только уместно, но и продуктивно в силу регулярных переписей населения, регистрации рождений, браков и смертей; период между XVI и XIX веками, в отношении которого возможен достаточно детальный анализ благодаря регистрации крещения, похорон и браков, а также наличию податных ведомостей, которые велись в общенациональных масштабах, хотя подчас эти документы ограничиваются сугубо местными рамками и точностью не отличаются; и, наконец, период древности и Средневековья, когда, вообще говоря, те цифры, которыми мы располагаем, крайне скудны, разрозненны во времени, локальным и неполным охватом. Высокое Средневековье как раз и попадает в этот, наименее поддающийся изучению, период демографической истории.

Учитывая все сказанное, вряд ли можно ждать многого от анализа тенденций демографического развития в средневековой Европе. Доступные цифры, разумеется, необходимо использовать, но из них невозможно сложить нечто, что имело бы право именоваться статистически обоснованной демографической историей. Более того, в отсутствие надежного статистического ряда, приходится буквально по капле выжимать все возможные данные — будь то косвенные или основанные на субъективном восприятии. Таким образом, сама природа доступной нам информации данных ставит перед исследователем демографии средних веков совсем иную задачу, нежели та, которую решают его коллеги, занимающиеся Европой Нового времени.

Однако впадать в пессимизм вовсе нет нужды. Все косвенные либо субъективные свидетельства указывают в одном направлении, и это позволяет сделать вывод, что Высокое Средневековье в Европе было эпохой роста народонаселения. Так, например, не вызывает сомнения тот факт, что в этот период росло число городов и увеличивались их размеры. В одной только Англии за XII–XIII века было основано 132 новых поселения городского типа. Если в 1172 году городскими стенами во Флоренции была обнесена территория в 200 акров, то для городов моложе всего на сто лет, то есть основанных, скажем, в 1284 году, обычной была площадь свыше 1 500 акров. Вполне вероятно, что к 1300 году некоторые крупные европейские города уже имели численность населения порядка 100 тысяч жителей. Эту радикальную урбанизацию средневекового общества нельзя считать абсолютно бесспорным явлением, однако она представляется весьма логичным следствием роста населения. В том же направлении указывают и сходные по характеру данные в отношении расширения пахотных земель. Повсюду наблюдалось увеличение числа поселений и территориальных образований на единицу площади — церковных приходов, феодальных поместий и округов. Целые области Европы, особенно на востоке континента, подверглись широкомасштабному планомерному заселению. Экономические индикаторы, такие, как цены, оплата труда, размеры рент, проба металла для чеканки монет, хотя и трудно поддаются интерпретации, однако тоже свидетельствуют о росте населения. «Сильное инфляционное давление» в XIII веке, к примеру, ученые объясняют «опережающим ростом населения по отношению к сельскохозяйственным ресурсам».

При общем дефиците статистических источников относительно Европы того времени есть одно значительное исключение. Это Англия. Книга Страшного суда 1086 года и данные налоговой переписи за 1377 год являются документами общенационального охвата и дошли до нас практически в целости и сохранности. Опираясь на них, некоторые историки, поддавшись искушению к обобщению, пытаются на основе этих источников установить общую численность населения королевства. Конечно, отчасти привлекательность этих документов заключается в том, что они относятся приблизительно к одной и той же области с интервалом в 300 лет. Для нас они особенно заманчивы, поскольку практически датируются началом и окончанием процесса территориальной экспансии, являющегося предметом нашего рассмотрения. Исследователю, желающему установить численность населения поколением или двумя ранее 1377 года, то есть до Черной Смерти 1348 года, открывается возможность воссоздать подобие картины «до и после». Однако не исключено, что для такой реконструкции этих двух источников все-таки недостаточно.

Оба источника представляют несомненные сложности для интерпретации. Ни один из них не является переписью. Вычисление вероятной численности населения на основе того либо другого предполагает определенную долю догадок. Например, Книга Страшного суда называет общую численность населения — 268 984 человека. Это не население Англии 1086 года. Однако к какой именно территории относится эта цифра — вопрос неясный. В своей диссертации Дарби перечисляет некоторые требующие уточнения пробелы в этом тексте: численность городского населения, население северных графств, не охваченных Книгой, и т.п. Вдобавок, разумеется, и в отношении охваченных документом областей наверняка имеются ошибки и неполные сведения, особенно по сельскому населению. Более того, и это куда важнее, в Книге переписью охвачены только главы домохозяйств, а не все население. Следовательно, чтобы получить цифры по всему населению, данные документа надлежит умножить на среднее количество членов домохозяйства — на злополучный и довольно спорный «множитель». Дарби приводит шесть различных версий расчета, основанных на коэффициенте 4, 4.5 и 5 в двух вариантах — считая рабов либо за индивидуумов, либо за глав семейств. Результаты разнятся от 1,2 миллиона до 1.5 миллиона. Можно достаточно смело принять меньшую из этих цифр за вероятный минимум численности население Англии на 1086 год. Однако в отношении верхнего показателя такой уверенности нет. Постан подчеркивает, что население, зарегистрированное в Книге Страшного суда, могло включать не всех глав домохозяйств, а только тех, кто имел полновесный крестьянский надел. В таком случае сюда следует добавить неопределенное число безземельных и субарендаторов, то есть возможно, что исходную цифру надо увеличить раза в полтора. Если проделать это с верхней цифрой из расчета Дарби, то новый максимум окажется равным 2,4 миллиона человек.

Данные подушной подати 1377 года представляют аналогичные проблемы. Они дают для населения старше 14 лет цифру 1 361 478 человек. Чтобы на основе этого показателя рассчитать максимальную общую численность населения Англии в XIV веке, надо установить: 1) масштабы уклонения от налога; 2) процент населения младше 14 лет, не включенного по этой причине в перепись; 3) соотношение между данной численностью населения, значительно сократившегося в результате эпидемии чумы, и населением до эпидемии. При этом каждая из этих цифр может быть не более чем допущением. По общепринятым оценкам, Черная Смерть унесла треть населения Англии. Однако за период между 1348 и 1377 годами было несколько вспышек эпидемии, и кто-то наверняка скажет, что в 1377 году от населения Англии осталось не более половины против того, что было до чумы. Если принять одну треть и половину как крайние показатели, то, не выходя из этих границ, можно сделать множество расчетов на основе разного процента уклонения от уплаты податей (а также освобождения от налогов или утери записей) и доли детского населения моложе 14 лет. Последняя цифра, если иметь в виду биологические особенности человека и возрастную структуру населения других стран или эпох, скорее всего лежит в интервале между 35 и 45 процентами. Труднее всего просчитать процент неплательщиков, однако наиболее правдоподобной представляется предлагаемая рядом ученых цифра в 20–25 процентов. Существенно более низкие показатели нам кажутся нереалистичными. Опираясь на все эти приблизительные подсчеты, можно сконструировать несколько вероятных вариантов расчетов. Если принять все показатели за минимум, то есть неуплату за 20 процентов, долю детского населения за 35 процентов, а смертность от чумы за треть, то экстраполяция от цифр 1377 года даст нам пик населения Англии в XIV веке равный почти 4 миллионам. Если, напротив, принять все коэффициенты по их максимальному значению (неуплату за 25, детское население за 45, а смертность от чумы за 50 процентов), то получим, что до эпидемии население Англии превышало 6,5 миллионов человек (см. Табл. 1). 

Таблица 1.

Вероятные показатели максимальной численности населения средневековой Англии (в тыс. чел., округленно)

Зарегистрированное население Доля неучтенных (уклонившихся) Взрослое население Доля детского населения Всего на 1377 год Смертность от чумы Максимальная численность
1 360 25% 1 813 45% 3 297 50% 6 594
1 360 20% 1 700 35% 2 615 33% 3 923

Таким образом, эти расчеты дают нам минимальный и максимальный показатели численности населения для 1086 года равные 1,2 млн. и 2,4 млн. человек и для XIV века — соответственно 4 млн. и 6,6 млн. человек. Возможно, кто-то решит, что такой разброс полученных результатов делает их бессмысленными. Тем не менее они, во-первых, однозначно свидетельствуют о тенденции к росту населения в XII–XIII веках, а следовательно, подтверждают косвенные сведения. Во-вторых, они могут служить инструментом для установления вероятных темпов роста населения. Если взять низшую из возможных цифр для 1086 года и низшую для более позднего периода, то мы получим минимальный прирост населения. Этот показатель легко сравнить с данными других исторических периодов. Результаты такой операции приведены в табл. 2.

Таблица 2.

Прирост населения в разные исторические периоды

Прирост населения (% в год) Исторический пример Прирост населения (% в год) Исторический пример
-0,07 Англия 1650–1700 0,68 Англия 1080–1330 (макс, допущение)
0,20 Англия 1080–1330 (минимальное допущение) 0,80 Современное развитое общество
0,27 Англия 1700–1750 0,81 Англия 1750–1800
0,35 Англия 1541–1741 1,33 Англия 1800–1850
0,48 Англия 1600–1650 2,50 Современный развивающийся мир
0,62 Англия 1550–1600    
0,62 Англия 1541–1871 {333}    

Как видим, разброс вероятных темпов роста населения для Англии XII–XIII веков, а именно — 0,2 процента и 0,68 процента в год, примерно соответствует показателям роста населения за период между серединой XVI и серединой XVIII веков. В отношении последнего периода статистические данные значительно полнее, при том, что Англия в это время еще оставалась доиндустриальным обществом. Учитывая долгосрочные тенденции и непрерывный характер этого роста, логично предположить, что в общем и целом в эпоху Высокого Средневековья население росло теми же темпами, что и в XVI, XVII и начале XVIII века. Конечно, имелись колоссальные различия в зависимости от времени и места. Иногда наблюдалось и сокращение населения; иногда оно могло расти быстрее, чем наши максимальные оценки. Так, например, счастливым образом сохранившиеся местные записи из Тонтона в Сомерсете, показывают рост населения за период между 1209 и 1348 годами порядка 0,85 процента. В районе Ниццы число домохозяйств с 1263 до 1315 года возросло от 440 до 722, то есть прирост составил 0,95 процента.

В демографической истории средних веков множество нерешенных вопросов. Например, когда мы говорим о росте населения после X века, то совершенно неясно, было ли это начало или ускорение темпов роста или же это был только пик демографического роста, продолжавшегося на протяжении столетий. Также нет ни одной удовлетворительной модели, которая позволяла бы судить о таких компонентах прироста, как рождаемость, коэффициент брачности и смертности, их влияние на экономику, в частности на уровень развития земледелия, или на такие базовые социальные параметры, как модель семьи или право земельной собственности. И тем не менее, когда мы пытаемся вникнуть в динамику экспансии Высокого Средневековья, мы можем исходить из того, что в те времена темпы роста населения были сопоставимы с теми, что мы имеем в начале Нового времени, с его высокими темпами урбанизации и миграции населения.

 

ХАРАКТЕР МИГРАЦИИ

В Высокое Средневековье население Европы характеризовалось не только количественным ростом, но и мобильностью. Иногда это было перемещение на небольшое расстояние: новые города были полны переселенцев из близлежащих деревень, а сельские поселенцы создавали себе дочерние деревеньки или скотные дворы в пределах пешего хода от их основного жилища. Помимо этого, имели место такие сухопутные и морские передвижения людских масс, которые забрасывали их на сотни и тысячи миль от родных мест, порой в совершенно чуждую им в климатическом и культурном отношении среду. Историки окрестили эпоху между IV и VI веками «эпохой переселения народов» (Volkerwanderungzeit), но с точки зрения численности переселенцев и долгосрочных последствий миграционные процессы, протекавшие в Высокое Средневековье, соответствуют этому наименованию даже в большей степени.

Пространственный рисунок миграции того периода был весьма сложен, однако в целом картина переселения европейцев ясна. По мере роста населения наблюдалось движение людских масс из центральных районов Западной Европы на периферию континента во всех направлениях — в земли кельтов, на Пиренейский полуостров, отдельные районы Средиземноморья и в особенности земли полабских славян. Слово «экспансия», конечно, является метафорой, однако с точки зрения перемещения масс населения его следует воспринимать буквально. Сколько бы наемников или ученых ни переселялось из периферийных областей латино-христианского мира в центральные районы континента, число перемещавшихся в обратном направлении значительно их превосходило: огромные массы городского и сельского населения перебирались из Англии в Ирландию, из Саксонии в Ливонию, из Старой Кастилии в Андалусию.

Конечно, эмиграция в разных областях христианской Европы протекала различно с точки зрения масштабов и направления перемещения. Одни области были охвачены этим процессом больше, другие меньше. Существенные различия в размах эмиграционных процессов вносили способы передвижения — сухопутный и морской, ибо действительно массовой заокеанской эмиграции, сыгравшей столь важную роль в истории Нового Света в Новое время, в Средние века еще не было. Заморские колонии, конечно, создавались, и в первую очередь, в Святой земле — так называемый Утремер (Outremer), «заморская земля», а также в Восточной Прибалтике и Ирландии. Однако в этих регионах переселенцы обычно составляли незначительное меньшинство и включали представителей светской и церковной знати, слоя бюргеров и малую толику сельских жителей. Зато районы ближней экспансии, например, Пиренейский полуостров или земли полабских славян, переживали такой наплыв иммиграции, которого оказалось достаточно для кардинальных перемен в культурной среде и фундаментальных изменений в языке. Именно переселение десятков тысяч немецких горожан и селян в XII–XIII веках, называемое иначе «Остзидлунг» (Ostsiedlung), привело к германизации земель полабских славян и укоренению носителей немецкого языка в таких местах, как Берлин или Любек, которые стали впоследствии символами всего германского мира. Контраст, наблюдавшийся между сравнительно высокой плотностью поселений и относительно низким уровнем миграции в Утремеры типа Ливонии или Сирии, можно отчасти объяснить тем обстоятельством, что за передвижение по морю приходилось платить. Хотя наземный путь был дольше и труднее, а отправлять пожитки морем оказывалось дешевле, нежели по суше, отдельные переселенцы или семьи мигрантов, будь то пешком, верхом или в повозке, могли совершить свой путь по суше достаточно недорого и вполне самостоятельно. Путешествие по морю автоматически означало увеличение расходов.

Массовое переселение было характерно в основном для XII–XIII веков, хотя в некоторых регионах оно началось раньше. На Пиренейском полуострове христианская иммиграция последовала сразу за завоеванием, то есть уже в IX и X веках, однако подлинные масштабы приобрела лишь после взятия Толедо в 1085 году. Именно это событие, по мнению мусульманских авторов, стало той точкой отсчета, когда «могущество франков впервые заявило о себе». В первой половине XII века арагонцы захватили долину Эбро, в середине XIII кастильцы вошли в Андалусию, а к 1249 году португальцы уже хозяйничали в Алгарве. По мере того, как христианские правители захватывали исламские области Пиренейского полуострова, их постоянной заботой становилось заселение и освоение захваченных земель. Иногда такая необходимость диктовалась исходом прежнего мусульманского населения; в других случаях новые поселения закладывались на ранее пустовавших землях. Большинство переселенцев приходили из других областей самого Пиренейского полуострова, но были и такие, кто проделывал путь с юга Франции. Во владениях тамплиеров между Туделой и Сарагоссой в середине XII века встречались землевладельцы с характерными именами типа Раймон из Гаскони, Вильгельм из Кондома, Мартин из Тулузы или Ришар из Кагора. Для всех находилось место.

Общая площадь земель, охваченных Реконкистой, была огромна — около 150 тысяч квадратных миль, и пиренейские королевства остались относительно мало заселенными. Тем не менее в целом миграция людских потоков во вновь захваченные районы существенно изменила тогдашнюю демографическую ситуацию.

Так называемый Остзидлунг, то есть расселение германцев на землях к востоку от Эльбы и Зале, традиционно служивших восточной границей германских племен, носило еще более массированный характер. Этот процесс начался постепенно с первой половины XII века, в первую очередь в восточном Гольштейне, где в 1143 году был заложен город Любек. Во второй половине столетия германские поселения распространились до Бранденбурга, а возможно и до Мекленбурга. Есть также вероятность того, что в 1175 году они были уже и в Силезии, когда герцог Болеслав I даровал свободу от «польского закона» цистерцианцам Лубяжа, дабы на этих землях селились «все немцы, кто возделывает монастырскую землю либо приведены жить на ней настоятелем братства». В тот же период появились поселения германцев в Богемии и Трансильвании. В XIII веке вся Восточная Европа, от Эстонии до Карпат, оказалась заселена носителями немецкого языка. Среди переселенцев были крестьяне, купцы, шахтеры. Их появление навсегда изменило карту Европы, и первостепенной важности исторические последствия этого процесса мы наблюдаем и по сей день.

По сравнению с поселениями Реконкисты и Остзидлунга в других областях Европы перемещение людских масс носило менее масштабный характер. Однако для вовлеченных в миграционный процесс регионов оно имело большое значение и служит лишним доказательством того, что здесь мы имеем дело с поистине всеобщим феноменом, захлестнувшим весь европейский континент. Ибо точно так же, как чужеземные землепашцы наводнили долину Тахо и леса Силезии, земли кельтов — Уэльс, Ирландия и Шотландия — испытывали на себе наплыв колонистов из Англии и, до некоторой степени, Франции, а в Восточном Средиземноморье новые поселения росли и множились на волне крестовых походов. Во всех этих случаях мы видим, что людской поток устремлялся из центральной части Западной Европы на периферию материка.

Примером такого центробежного движения может служить миграция фламандцев, жителей низменного графства Фландрии на берегу Северного моря. Фландрию с полным правом можно отнести к «центральным» областям на карте средневековой Европы, поскольку она лежит между Англией, Францией и Германией, на оживленных морских путях. Во Фландрии рано сформировалось централизованное феодальное княжество. Фламандские города с развитой торговлей и ремесленным производством образовывали важнейшее ядро средневековой экономики севернее Альп. Фландрия, по всей видимости, имела более высокую плотность населения по сравнению с любым сопоставимым по площади регионом за исключением Италии. Даже после кризиса XIV века Фландрия сохранила столь высокую жизнеспособность, что здесь стало возможным становление и формирование собственной национальной культуры (которую принято ошибочно называть «бургундской»).

В Высокое Средневековье фламандцы распространились по всей Европе. Многие из них возделывали землю, но были среди фламандских переселенцев и рыцари, и воины, и ремесленники, коих можно было встретить во всех уголках христианского мира и за его пределами: в 1081 году некто Раймонд Фламандец являлся «главой стражи и хранителем городских ворот» в Константинополе. В нормандском завоевании Англии 1066 года участвовало столько фламандцев, что когда вскоре после завоевания Вильгельм I издал охранную грамоту в отношении земель архиепископа Йоркского, то в ней содержалась угроза применения надлежащих санкций против любого преступника, «будь то француз, фламандец или англичанин». Фламандцев продолжали манить военные приключения в Англии, и в качестве наемных воинов они сыграли важную роль в междоусобных войнах и восстаниях XII века. Например, в крупном восстании 1173–1174 годов один из предводителей мятежников граф Лестер «выступил в поход с фламандцами и французами, а также людьми из Фризии». Король Шотландии, присоединившийся к мятежникам, был заинтересован в наборе фламандцев из Фландрии «и их флоте, сотнях и полусотнях воинов этого сильного народа». Один наблюдатель тех лет неодобрительно комментировал вербовку этих воинов-простолюдинов и писал, что они «рвутся заполучить вожделенную английскую шерсть». «Правда состоит в том, — добавляет летописец, — что большинство из них ткачи, и в отличие от рыцарей они не имеют понятия о том, как держать в руках оружие, а только жаждут грабежей и добычи».

Другие воины-фламандцы стремились к более существенному вознаграждению и сумели стать крупными землевладельцами в странах, с которыми воевали. Так, небольшая группа фламандских феодалов осела в Верхнем Клайдсдейле в качестве рыцарей, держателей земли шотландского короля Малькольма IV (1153–1165). Характерны их имена и фамилии типа Визо и Ламкин, которые они запечатлели в названиях своих владений (Вистон, Ламингтон). Другие фламандцы, такие, как Фрескин и Бероальд Фламандец, владели землями дальше на север, в Морее и Элгине, а граф Давид, брат короля Вильгельма Льва, лорд Гариоха (Эбердиншир), в одной из своих грамот обращался к «французам, и англичанам, и фламандцам, и шотландцам». Два из наиболее влиятельных родов в средневековой Шотландии, Дуглас и Морэй, были фламандского происхождения.

Другие фламандцы осели в городах. В исторической литературе их характеризуют как «важный элемент городского населения Шотландии на раннем этапе его развития». Они имели собственный административный центр в Бервике, так называемый Красный Дом, который получили от короля Шотландии. Нет сомнения, что фламандская колония существовала и в Вене: там в 1208 году герцог Леопольд VI Австрийский даровал особые привилегии «нашим бюргерам, коих мы именуем фламандцами и коих поселили в нашем городе Вене». Все крупные города в Остзидлуиге имели в числе своих жителей выходцев из Фландрии, о чем свидетельствовала их фамилия — Флеминг.

Фламандские поселенцы-крестьяне особенно ценились за то, что владели искусством мелиорации (как и их соседи голландцы). К 1000 году они уже умели защищать и поднимать пашню с помощью дамб и дренажных канав, и граф Фландрии Балдуин V (1036–1067) прославился именно тем, что «неустанным трудом и заботой превратил целину в плодородные земли». В следующем столетии этот опыт был перенят землевладельцами других стран. В 1154 году епископ Майсенский Герунг «поселил энергичных пересленцев из Фландрии в невозделанных и необжитых местах», чтобы те основали поселение из восемнадцати крестьянских мансов. Пятью годами позже аббат Валленштедтский Арнольд продал фламандцам несколько участков земли близ Эльбы, где прежде жили славяне. Они преобразовали эти наделы в поселение из двадцати четырех мансов, которые подчинялись фламандскому закону (iura Flamig-gorum) {348} . Привлечение фламандцев к освоению земель к востоку от Эльбы получило такое распространение, что одной из двух типовых форм крестьянского надела (манса) стал так называемый «фламандский манс». Даже сегодня деревни с названиями типа Флемминген, области наподобие Фляминг в Бранденбурге и следы нидерландского диалекта, которые отмечают некоторые исследователи, говорят о том значительном влиянии, какое имела фламандская крестьянская колонизация земель к востоку о Эльбы. Первые немецкие поселенцы в Трансильвании, неосвоенной области королевства Венгерского, прибывшие сюда в 40–50-е годы XII века по приглашению короля Гезы, упоминаются в документах XII века как фламандцы. Ряд ученых, правда, придерживаются того мнения, что этот термин к тому времени уже приобрел обобщенное значение и относился к любым колонистам. Вместе с тем в науке существует и другое, вполне обоснованное мнение, что термин «фламандцы» все же следует считать в первую очередь показателем этнической принадлежности и он мог относиться если и не к поселенцам, непосредственно прибывшим из Фландрии, то к выходцам из новых фламандских поселений к востоку от Германии.

Крупная колония фламандцев была основана в Южном Уэльсе при короле Генрихе I Английском примерно в 1108 году. Их влияние на Уэльс нашло отражение в национальной хронике, «Бруте»:

«Некий народ чужого происхождения и обычаев… король Генрих направил в земли Дайфеда. И этот народ захватил целый кантреф [территориальная единица] Рос… полностью вытеснив оттуда местных жителей. А народ этот, говорят, пришел из Фландрии, из земли, лежащей близ моря Бретонского, и пришли они потому, что море наступило и лишило их земли… Не сумев найти себе место для жизни, ибо море залило прибрежные земли, а в горах и так были люди, и людей было так много, а земли так мало, что всем не было где жить, эти люди взмолились перед королем Генрихом, чтобы дал им место, где жить. И тогда их направили в Рос, откуда они прогнали законных жителей, которые отныне и по сию пору лишены своей законной земли и законного места» {352} .

Отрывок не во всем точен: «горы» Фландрии скорее существуют в воображении летописца, нежели в реальной Фландрии. Суть, однако, схвачена верно: относительно небольшая и перенаселенная территория, испытывающая постоянную угрозу со стороны моря, которая и подвигла мигрантов в дальний путь, в чуждую им в культурном отношении среду.

Фламандская колония в Южном Уэльсе, с центром в районе Роса в Южном Пемброкшире, на протяжении многих поколений сохраняла свою культурную самобытность, в частности, в топонимике. Например, от имени Визо, «вождя фламандцев», который в 1112 году прошел через Вустер по пути из Фландрии в Пемброк-шир, или Фрескина, сына Оллека, упоминание о котором имеется в королевских документах 1130 года произошли типично фламандские названия — Вистон (сравните с точно таким же названием в Клайдсдейле). Свои обычаи фламандцы соблюдали и в особых гадательных обрядах. Еще и в 1200 году в Пемброкшире говорили на фламандском языке. На протяжении всего этого периода враждебность между чужеземной колонией и коренными валлийцами не утихала. Весь XII век и начало следующего столетия были отмечены взаимными набегами и убийствами. В 1220 году валлийский князь Лливелин ап Йорверт «собрал мощное войско для похода на фламандцев Роса и Пемброка» и «в течение пяти дней пересек Рос и Догледиф, учинив страшную резню среди жителей той земли». Тонкий наблюдатель Геральд Валлийский в 1188 году так писал о фламандцах:

«Это храбрый и крепкий народ, заклятые враги валлийцев, с которыми они состоят в непрестанной вражде; народ искусный в работе с шерстью, опытный в торговле, готовый к любым трудностям и опасностям на суше и на море в своем стремлении к добыче; легко приспосабливающийся к требованиям времени и места и меняющий плуг на оружие; отважный и удачливый народ» {358} .

Здесь мы опять, но в более доброжелательном тоне, находим мнение о фламандцах скорее как о ремесленниках-ткачах, нежели рыцарях. Геральд, по-видимому, более точен в том, что воспринимает их в равной степени как воинов, купцов и ремесленников — а может быть, пастухов, поскольку пемброкширские фламандцы, конечно, занимались овцеводством. Поразительна одна черта их натуры — разносторонность: они и рыцари, и наемные воины, и ткачи, и крестьяне-переселенцы.

В 1169 году в Ирландию пришли англо-нормандцы. Во всяком случае, именно так характеризуют это событие большинство историков. Но для одного ирландского летописца это было «прибытие фламандского флота». К армии наемников, первоначально воевавшей в Ирландии, присоединился крупный контингент фламандцев из Пемброкпшра, и многие из них в последующие годы осели на захваченных землях, как случалось до этого в Англии, Уэльсе и Шотландии. Таким образом, в ходе экспансии, характерной для Высокого Средневековья, фламандская народность распространилась по всему христианскому миру. Некоего Жерара Флеминга можно обнаружить в числе поселенцев в Палестине в 1160-е годы, Майкла Флеминга — в роли шерифа Эдинбурга на рубеже XI и XII веков, а Генриха Флеминга — на престоле епископа Эрмландского в Пруссии в конце XIII века. На небольшом примере фламандцев можно воссоздать картину массовой миграции населения, имевшей место в ту эпоху.

 

СИСТЕМА ПРАВА

Ясно, что окружение, в какое попадали переселенцы в результате миграционных процессов, было неодинаковым. Переселяясь в центральную Месету, кастильцы оказывались в местности, пригодной для зернового хозяйства, виноградарства и овцеводства, если, конечно, у них хватало людей для сельскохозяйственных работ и зашиты от мусульманских набегов. В долинах Эбро и Гвадалквивира пышным цветом расцвело орошаемое земледелие. К востоку от Эльбы, в Силезии, Мекленбурге и Померании, обширные территории были заняты густыми лесами, которые могли быть расчищены под пахоту — и действительно, к концу Средневековья земли полабских славян превратились к одну из главнейших житниц Европы. Территория германского заселения расширилась на север вдоль Балтийского побережья вплоть до Финского залива, а на восток — до Трансильвании, где к концу XII века германцы возделывали виноград, пасли в лесах свиней и получили из рук короля Венгрии привилегированные права. Расселение германцев шло и в Польше, где они также вырубали — ни в коем случае не сводя на нет — густой лесной покров. Области, куда шло средневековое переселение народов, значительно различались и в климатическом отношении. В Иерусалимском королевстве среднемесячная температура июля превышала 77 градусов по Фаренгейту, а в землях Ирландии едва доходила до 59 градусов (соответственно 25 и 15 градусов по Цельсию). В некоторых регионах землю приходилось осушать, в других — орошать. Таким образом, колонисты оказались в разных природных и созданных человеком условиях обитания, к которым им надлежало приспосабливаться: это могла быть лесотундра, болото, плодородные почвы умеренной зоны, высокогорное плато, зона орошаемого садоводства, полупустыня.

Однако то социальное и институциональное устройство, которое иммигранты возводили для себя на своей новой родине, было более однородным, чем можно было бы ожидать исходя из различий в природных и сельскохозяйственных условиях. Если, к примеру, сопоставить документы, относящиеся к поселениям в Восточной Европе и Испании, то немедленно бросаются в глаза определенные параллели. Вот конкретный пример. В 1127 году Альфонс I Арагонский пожаловал Санчо Гарсиесу Наваскуэсскому замок (castro) или поселение (villa) под названием Термино в окрестностях Уэски, «дабы ты населил этот замок и деревню» (ut popules illo castello et ilia villa). Пожалование было сделано в форме фьефа. Королю полагались три стандартных владения — юбита (iubitas) в качестве домена и три — для замка, а Санчо достались три юбита по праву наследства. Будущим поселенцам выделялось два юбита в случае, если они будут рыцарского сословия, и одно — если нет, а также предоставлялся закон (fuero) Эхеи. «Это я даю тебе, Санчо Гарсиес, — заключал монарх, — и ты можешь населять и делить эти владения по своему усмотрению».

Можно сравнить этот документ с тем, который был издан епископом Вроцлавским Фомой в середине XIII века. Епископ пожаловал своему рыцарю Годиславу, «учитывая его заслуги», деревню Прошов (Прошау), с тем чтобы «он заселил ее в соответствии с германским законом так же, как заселены соседние деревни, принадлежавшие ранее ордену крестоносцев». Деревня приблизительно состояла из пятидесяти мансов, из которых Годиславу доставалось десять. В свою очередь, он уступал четыре из этих десяти мансов епископскому проктору. Годислав также получал право на строительство мельницы и трактира в Прошове и третью часть доходов от судопроизводства на правах скультета (scultetus или Schulze), то есть местного магистрата. Поселенцам, чтобы встать на ноги, на восемь лет давалось освобождение от десятины, после чего вменялось платить одну восьмую марки серебра с каждого манса в качестве ренты и десятину с урожая.

В этих двух документах, испанском и польском, прослеживаются несколько существенных схожих моментов: земля передавалась в собственность с целью ее «заселения»; предполагалась посредническая и предпринимательская роль держателя лена; будущим поселенцам выделялись одинаковые наделы; держателю лена заведомо давалось определенное количество таких участков земли; к новым поселенцам применялись законодательные модели, уже действующие в соседних поселениях. Наличие таких сходных моментов говорит о том, что в обоих случаях освоение новых территорий было целенаправленным и регулируемым процессом. Главными организационными принципами являлись делегирование прав и единообразие. Причины такого принципиального сходства организационных форм в двух совершенно различных регионах освоения заключались в том, что и на Пиренеях, и в Восточной Европе, по сути дела, точно так же, как в Ирландии или Палестине, землевладельцы и колонисты с общей культурной традицией, «франкской», или «посткаролингской», оказывались перед лицом одних и тех же проблем. Они имели общие социальные традиции, выражавшиеся в представлениях об обмере земли, власти и свободе, типах сельской общины, о документальном подтверждении дарения, и испытывали одинаковую потребность в трудовых ресурсах. Для начала рассмотрим эту дилемму, после чего перейдем к механизмам ее решения.

На протяжении почти всего Средневековья в большинстве областей Европы землевладельцы, как правило, имели землю, но испытывали недостаток в рабочей силе. Обратная картина наблюдалась реже. В относительно малонаселенной Европе, с обилием лесов, кустарниковых зарослей и болот, рабочая сила была в дефиците. Методы решения этой проблемы были различными. Некоторые землевладельцы накладывали ограничения на перемещение рабочей силы правовыми мерами: крестьяне-держатели были «привязаны к земле», браки могли заключаться только внутри поместья, сыновьям держателей запрещалось принимать церковный сан. Это были ограничения минималистского толка, поскольку хотя они и были призваны обеспечить стабильность имевшейся у господина рабочей силы, но по сути дела вели к замораживанию существующей модели распределения трудовых ресурсов. Эта политика закрепления на господской земле была лишена динамики. Постоянным искушением оставались соседские сервы, и землевладельцы нередко договаривались о передаче друг другу крестьян в обход закона, однако в общем и целом феодальное общество не имело ни механизмов, ни стимулирования для движения рабочей силы.

В то же время действительность существенно отличалась от теории, отчасти из-за того, что между господами существовала конкуренция в борьбе за сервов, отчасти — потому что в средневековом обществе были и иные, более динамичные способы завладения рабочей силой, например, набеги для захвата рабов или насильственное перемещение населения. Например, когда Бржетислав I Чешский в 1038 году вторгся в Польшу и подошел к крепостным сооружениям Гича, жители не сумели оказать сопротивления и в конце концов было принято решение об их переселении, со всем скарбом и домашним скотом, в Богемию. Бржетислав выделил им участок леса, который надлежало расчистить, и позволил им жить под началом своего старосты и по своим обычаям. Двумя поколениями позже они еще отличались от чешского населения и продолжали именоваться гедчанами, то есть людьми из Гича. А спустя несколько десятилетий в другой части Европы предводитель нормандцев в Южной Италии Робер Гвискар восстанавливал и основывал поселения в Калабрии путем поселения там бывших жителей захваченных им сицилийских городов. В 1165 году валлийский князь Дафид аб Овэйн Гуинет «опустошил Тегейнгл и угнал жителей и скот в Дифрин Клуид». Во всех этих случаях захват населенного пункта имел значение лишь постольку, поскольку позволял захватить его жителей. Добычей были мужчины, женщины, скот и пожитки, а не просто территория. Насильственное переселение людей было одним из способов влить свежую кровь в феодальное общество.

Однако уже в XI веке, во времена, когда закрепощение и захват в плен несомненно являлись самыми непосредственными способами наращивания трудовых ресурсов, появился и еще один, новый метод набора поселенцев для освоения земель. Интересный промежуточный вариант имел место на нормандской Сицилии. В 1090 году брат Гвискара граф Роджер пошел на освобождение захваченных христианами пленников с Мальты:

«Он созвал всех пленных, и освободил из плена, и увел с собой, и дал им волю. Тем, кто пожелал остаться с ним на Сицилии, он предложил построить деревню за его счет и обеспечил их всем необходимым для существования. Деревню назвали Вранка (Franca), то есть свободная деревня, поскольку она навсегда получала свободу от любых податей и трудовых повинностей. Тем, кто пожелал вернуться к родным полям и семьям, он выдал вольную и разрешил идти куда хотят» {366} .

Эпизод с освобождением пленников с Мальты имел место после набега на остров графа Роджера. Он не просто насильно переселил их в новую местность, как делал еще за несколько десятилетий до него его брат, а предложил на выбор вернуться домой либо поселиться в новой деревне, которую он решил основать как «вольную деревню» (franca, libera) — то есть «свободную от сервильных повинностей». Вместо принудительного перераспределения рабочих рук мы видим тут попытку привлечь работников созданием благоприятных и привлекательных экономических и юридических условий.

Широкомасштабное перемещение людских масс, заселение и освоение новых территорий, имевшее место в Высокое Средневековье, как раз и основывалось на этом принципе набора рабочей силы, а не на закрепощении или захвате в плен. Вольные поселения, создававшиеся специально с целью привлечения новых поселенцев, встречались повсеместно, в первую очередь в тех областях Европы, которые, наподобие Пиренейского полуострова и земель полабских славян, были в тот период открыты для широкомасштабной иммиграции. Суть взаимного компромисса очень просто сформулирована в германском кодексе законов XIII века под названием «Саксонское Зерцало» (Sachsenspiegel): «Когда крестьяне основывают новую деревню путем расчистки леса, барин может дать им наследное право держания, даже если от рождения они таковым не обладали». То есть крестьяне изменяют свой статус и становятся наследственными держателями. Господин жалует им этот новый и более благоприятный статус в обмен на обработку земли и освоение территории. Феодал получает доход, а крестьяне — средства к существованию и статус. (Момент подобного взаимовыгодного обмена показан на ил. 6.)

Продуманная хозяйственная деятельность господина играла исключительно важную роль для освоения новой территории. Например, документы, из которых мы черпаем информацию о неуклонном расширении пахотных земель и появлении колоний земледельцев к востоку от Эльбы, приводят, пусть и в форме риторических стереотипов, те мотивы, которыми руководствовались феодалы в этой политике. Ключевыми словами в текстах этих источников являются: «полезность» или «выгодность» (utilitas), «улучшение» (те-lioratio), «реформирование» (reformatio). Эта лексика связана с активным преобразованием, и ее звучание еще более усиливается пафосом упорства и заинтересованности. Господин, как правило, «желает» этого улучшения; он «учитывает» то «состояние» или «положение», в коем находится его церковь или владение. Когда в 1266 году герцог Польский Болеслав основал в своих владениях новое поселение, он сделал это «из стремления к усовершенствованию и реформированию нашей земли надлежащим образом». В целом эта риторика производит впечатление осторожной, но исполненной энтузиазма политики экономического развития.

Землевладельцы Высокого Средневековья, как церковные, так и светские, отлично сознавали важность извлекаемых со своих владений доходов. За период между 1050 и 1300 годами появились новые формы бухгалтерского учета как в сеньориальных, так и княжеских владениях. Появились такие понятия, как бюджет и финансовое обследование. Одним из самых ранних и поразительных обследований такого рода является Книга Страшного суда одной из целей которой было установить, «можно ли получить с этой земли больше, чем получают сейчас». К концу XII века английские короли проводили ежегодные «аудиторские проверки» — ревизии, результаты которых хранились в центральных архивах. Не отставали правители Франции и Арагона. От XII–XIII веков до нас дошли материалы обследований феодальных поместий и их «бухгалтерские книги», а в конце этого периода существенно возрастает поток специальной литературы по вопросам управления имением. Эти документы отражают тот же менталитет, который в более житейской форме нашел отображение в австрийской поэме XIII века, где описывается дискуссия между сельскими рыцарями по вопросу достижения более высоких надоев молока. Вполне возможно, что денежный доход в сознании светских и церковных феодалов всегда был не столько целью, сколько одним из средств достижения успеха, славы или спасения, но именно в этот период они все более пристальное внимание обращают на эти средства. «Мы жаловали поселенцам для освоения и возделывания болотистый участок, разумея, что лучше и выгоднее поселить там колонистов и получать плоды их трудов, нежели оставить эту землю невозделанной и практически бесполезной», — объявляет один землевладелец XII века. Те же самые господа, что проницательным взором всматривались в лесные угодья, пустоши и холмы в поисках удачного места для строительства себе нового замка (о чем шла речь в Главе 3), обращали внимание на болота и леса, служившие прежде лишь источником рыбы, дров и дичи, и мысленно представляли на их месте колосящиеся поля, полные крестьян, от которых поступает рента.

Примером активного и восприимчивого ко всему новому господина, поощрявшего колонизацию XII века, может служить Викман, архиепископ Магдебургский (1152–1192). Он был выходец из знатного саксонского рода, находился в родственных отношениях с маркграфами Ветгинскими по линии матери и своим продвижением был обязан германскому императору Фридриху Барбароссе. Власть и могущество, как врожденные, так и благоприобретенные, он употребил на развитие хозяйственных ресурсов своей епархии. Еще до получения им архиепископского престола в Магдебурге, будучи епископом Наумбургским, он вел торговые дела с поселенцами из Нидерландов («неким народом из земли, называемой Голландией»), которых пригласил еще его предшественник. Эти поселенцы (давшие свое имя Флеммингену неподалеку от Наумбурга) имели определенные экономические и правовые льготы, включая право избирать орган самоуправления или сельского старосту (Schulze), а взамен платили денежную ренту епископу. Став архиепископом, Викман проводил осознанную политику планомерного заселения пустующих земель с использованием так называемых локаторов (locatores). Эта должность (или профессия) была одной из ключевых в деле колонизации Восточной Европы. Локатор был предприниматель, выполнявший роль посредника между феодалом, желавшим освоения своих земель, и новыми поселенцами. Локатор отвечал за практический механизм заселения, в частности, за привлечение колонистов и распределение земли, а взамен получал солидное имение в границах нового поселения с правом наследования. Так, например, когда в 1159 году Викман выделил локатору Герберту деревню под названием Пехау на юго-восток от Магдебурга, с тем чтобы тот «заселил ее и сделал доходной», то соглашением предусматривалось, что локатор получит в качестве вознаграждения шесть мансов земли, право исполнять обязанности сельского старосты и третью часть всех доходов от судопроизводства, таких, как штрафы и конфискации. Причем все эти привилегии могли передаваться по наследству. Что касается поощрения поселенцев, то жители Пехау получали привилегированный закон Бурга (город в окрестностях Магдебурга), освобождались от строительных работ в замках на первые десять лет после поселения.

Такие новые поселения появлялись не на пустом правовом пространстве. Прежде чем передать деревню Поппендорф к востоку от Магдебурга локаторам Вернеру из Падерборна и Готфриду, Викма-ну сначала пришлось сначала выкупить землю у всех, кто мог на нее претендовать по праву феодала. Ясно, что он считал это выгодной формой капиталовложения и предвидел то время, когда

«Здесь поселят новых колонистов, и те осушат болотистые луга, которые ныне не пригодны ни для чего, кроме как для выгона скота и сенокоса, распашут их, засеют и сделают плодородными, после чего станут платить с пахоты ежегодную ренту в установленные сроки в казну архиепископа».

Рента должна была составлять два шиллинга с манса, плюс два бушеля пшеницы и два бушеля ячменя, не считая полной церковной десятины. Опустошение карманов Викмана, произошедшее в связи с окончательным приобретением этого участка, должно было компенсироваться в будущем не ограниченными по времени гарантированными поступлениями в серебре и зерне.

Викман не только поощрял расселение колонистов и приносящее ренту сельскохозяйственное освоение земли в границах своего диоцеза, но и предпринял дальнейшее наступление на восток, в земли язычников — западных славян, которое осталось вписано в историю середины XII века. В последнем походе на Бранденбург в 1157 году он выступал в союзе с Альбрехтом Медведем. В 1159 году он освободил фламандских поселенцев Гроссвустеритца-на-Гавеле от работ на строительстве замка с небольшим уточнением: «пока они не воздвигнут вал для своей защиты от окрестных язычников». В какой-то момент, по-видимому, во время крестового похода против славян 1147 года, он захватил земли Ютербога за Эльбой и развернул там целую программу развития городского и сельского поселения. В 1174 году он даровал поселенцам те же права и свободы, какие существовали в самом городе Магдебурге. Поступая таким образом, он преследовал цель «сделать так, чтобы усердие и добрая воля, кои мы питаем в отношении нового строительства в провинции Югербог (ad edificandam provinciam Iutterbogk), могли реализоваться более плодотворно и свободно». Он провозгласил свободу торговли между новой провинцией и старым центром архиепархии и планировал превратить город Югербог в «начало и голову всей провинции». Экономическое развитие и христианская вера шли бок о бок:

«С Божией помощью и собственными усилиями нам удалось добиться того, что в провинции Югербог, где прежде бытовали языческие обряды и откуда то и дело совершались набеги на христиан, ныне процветает вера Христова, защита ее надежна и прочна, и во многих местах совершается служба во имя Господа нашего. Вот почему наша любовь к народу христианскому побуждает нас бороться за безопасность и процветание всех, кто переселился в эту провинцию или кто желает прийти сюда с не меньшим рвением к нашему удовлетворению, чем к своему благоденствию» {373} .

Выражение «во имя Господа и прибыли» традиционно ассоциируется с хитрыми и набожными итальянскими купцами эпохи Возрождения, но и в отношении отдельных феодалов XII века оно также вполне уместно.

Викман Магдебургский сумел из разнообразных элементов прежнего опыта поселений и колонизации создать новое и продуктивное целое. Он прекрасно понимал значение отношений с сельскими общинами и знал цену законодательных привилегий: ему принадлежит первая письменная версия Магдебургского права, которой предстояло сыграть необычайно важную роль в истории Центральной и Восточной Европы. Викман санкционировал первые гильдии в Магдебурге. Он неизменно опирался на локаторов и заключал с ними детальные письменные соглашения. Викман поощрял иммиграцию из Нидерландов, в Ютербоге сумел увидеть перспективы развития в масштабе целого региона. Именно участие таких высокопоставленных прелатов способствовало стремительному и успешному крестьянскому заселению и освоению новых территорий, и главным принципом, на который они опирались, было создание вольного поселения, «свободного от любых податей или сервильных повинностей».

 

ПОНЯТИЕ СВОБОДЫ

В новых краях переселенцам, для успешного освоения новых земель и создания новых поселений, необходимы были особые условия и привилегии, которые способствовали бы привлечению людей и давали им возможность встать на ноги. Требовалась некая компенсация за долгое и трудное путешествие, за разлучение семьи и лишение прежних привязанностей, а возможно, и какой-то части имущества. Новые условия и положение, которые обещались им на новом месте, должны были быть настолько заманчивыми, чтобы подвигнуть их на разрыв старых связей, которые обычно и удерживают человека в родных местах. Первые годы на новой родине для переселенцев оказывались трудными и опасными, особенно если поселения действительно создавались с нуля и пашню приходилось отвоевывать у леса или болота. От землевладельцев требовались поначалу некоторые уступки в правах и доходах в интересах жизнеспособности нового поселения и его будущей прибыльности.

В первые годы обычным делом было снижение ренты и десятины, а порой поселенцы освобождались от них вовсе. Продолжительность и размеры льгот, которыми пользовались переселенцы, могли быть различны. Когда Герман Балк, ландмайстер Тевтонских рыцарей в Пруссии, в 1233 году занимался организацией заселения принадлежавших ордену земель в Силезии, он определил ренту в размере четверти (12,7 кг) серебра от каждого надела из двух малых мансов, в дополнение к полной десятине; однако оговаривал: «на десять последующих лет, в качестве особой льготы, я освободил их от уплаты десятины и ренты, за исключением той земли, что уже пригодна для обработки; с этой земли десятину подлежит уплачивать с первого же года освоения». Из данного документа совершенно ясно, с какой именно целью давались эти освобождения новым поселенцам — чтобы они могли расчистить землю под пашню. Еще более явственно это видно из грамоты XII века, которой была оформлена передача поселенцам земли на запад от Эльбы. В ней епископ Гильдесгаймский объявлял:

«Они согласились на следующие условия расчистки земли под пашню. Тот, кто свалит деревья, выкорчует пни и сделает землю пригодной для обработки, не будет платить ни десятину, ни ренту, пока обрабатывает пашню мотыгой. После того, как земля станет более пригодной для обработки плугом и плодородной, он освобождается от ренты еще на семь лет. На седьмой же год он будет платить 2 пенса, а на восьмой — 4 пенса, на девятый — восемь, а на десятый — целый шиллинг, после чего это станет для него ежегодной ставкой ренты» {376} .

Мы видим здесь прогрессивную схему обложения, рассчитанную частично исходя из реального качества земельного участка, а частично — из продолжительности освоения. Существенным представляется разграничение между обработкой земли мотыгой и плугом. Мотыга была необходимым инструментом для обработки недавно расчищенных участков пашни, где корни, камни и другие препятствия делали применение плуга нецелесообразным.

Продолжительность таких освобождений тоже была неодинакова и зависела от того, какого размера надел предполагалось со временем предоставить тому или иному крестьянину. Так, когда в 1257 году граф Конрад Силезский распорядился в отношении заселения деревни Зедлиц, было оговорено, что те участки, которые уже расчищены или заняты лишь кустарником, будут нарезаны на фламандские мансы, а поросшие лесом — на франкские. Это было вполне резонно, поскольку надел фламандского типа составлялся из нескольких разных участков, тогда как франкский представлял собой сплошную полосу земли. Расчистить же лес за один сезон было нереально, следовательно поэтапное увеличение франкского надела, создававшее так называемый ландшафт вальдхуфена (Waldhufen), становился в тех условиях практичным и адекватным способом систематического отвоевывания пашни у леса. С другой стороны, открытые участки могли вводиться в оборот сразу и по общему плану, как предусматривал надел фламандского типа. Оставалась еще разница в размерах. Фламандский манс имел площадь около сорока акров, а франкский — вдвое меньше. Получается, что предусмотренная в Зедлице практика освобождения фламандских мансов от податей на пять лет, а франкских — на десять была обусловлена и размерами самого надела, и пригодностью участка для обработки, то есть тем, насколько сложно или легко было очистить его от леса. Другой силезский документ, относящийся к концу XIII века, предусматривает освобождение от податей для участков земли, уже пригодных для пахоты, на три года; поросших кустарником — на девять, а густым лесом — на шестнадцать. В 1270 году епископ Оломоуца в Моравии предложил поселенцам в Фритцендорфе (Фриковице) двенадцать льготных лет, а тем, чьи наделы были расположены ближе к Старицу (Старичу) — шестнадцать, «поскольку их поля хуже».

Сроки освобождения от податей в Силезии XIII века могли варьироваться от одного до двадцати лет, и, судя по всему, аналогичной была практика и в других регионах. В 1160 году епископ Герунг Майсенский жаловал поселенцам Бухвица десять льготных лет. Спустя столетие, когда Тевтонские рыцари захотели привлечь эмигрантов из Любека и его окрестностей на поселение в Курляндию, они предложили крестьянам столько земли, сколько те были в силах обработать, и шесть лет без платежей и повинностей. В 1276 году жители одной деревни в польской Галиции получили тринадцать льготных лет, с тем чтобы «за это время они могли все силы направить на расчистку леса и увеличение пахотных земель». Госпитальеры, которые в 1230-х и 1240-х годах предприняли расселение полутора тысяч колонистов в деревнях Новой Кастилии, обычно предоставляли им трехлетнее освобождение от платежей и повинностей. Когда Совет Толедо в 1258 году основал сельское поселение Хебенес милях в двадцати на юг от города, его жителям давалось освобождение от уплаты ренты на десять лет. Такие освобождения могли касаться не только ренты и десятины, но и других обязанностей. Как уже упоминалось, Викман Магдебургский давал десятилетнее освобождение от участия в строительных работах в замках, а в Силезии такие льготы часто касались и большинства видов воинской повинности. Раймонд Беренгар IV Барселонский пожаловал поселенцам (populatores) в Сан-Эстебан де Луэсия освобождение от воинской повинности (hoste) сроком на семь лет.

Эти первые годы со специальными льготами не означали, что у поселенцев не было никаких обязанностей. В особенности следует сказать о том, что часто они обязывались строить или обрабатывать землю под угрозой лишения надела. В 1185 году Альфонс II Арагонский выделил средства св. Сальвадору Сарагосскому и его прокуратору (управляющему) Доминику на заселение Вальмадрида в долине Эбро с таким условием:

«Повелеваю, чтобы те, кто придет заселить эту землю или у кого есть надел, должны до Рождества построить здесь дома, если же они этого не сделают к означенной дате… Доминик… будет наделен полномочиями отобрать у них надел и передать другому, кто поселится в этой местности и будет строиться» {388} .

Крестьянам Хебенеса вменялось в обязанность разбить на определенной площади виноградники в течение первых двух лет. Иногда специально оговаривалось также, что, даже если поселенцам дается свобода распоряжаться землей по своему усмотрению, отчуждать ее в течение первого года или нескольких первых лет запрещено.

Порядок землепользования в первые годы освоения земли был напрямую продиктован специфическими, но временными обстоятельствами. Эти льготные условия должны были стимулировать освоение земли. Конечно, для колонистов и феодала в том были существенные обоюдные выгоды. Попробуем разобраться, какими мотивами руководствовались переселенцы, когда снимались с насиженных мест и селились в новых краях. Самым очевидным из этих мотивов была земля, которую предлагали лорды. В густонаселенных районах Рейнланда, Фландрии или Англии рост населения медленно, но верно вел к сокращению среднего размера крестьянского надела и сводил на нет перспективу получения такого надела в будущем. Зато в той части Европы, которая лежала восточнее Эльбы, а также в Испании времен Реконкисты свободная земля еще оставалась. Так, в Новой Кастилии стандартным размером надела была так называемая югада (yugada). Это слово является производным от уида (пара волов) и в принципе обозначает участок поля, который можно обработать парой запряженных волов. Любому человеку, хоть сколько-нибудь знакомому со средневековой системой обмера земли, понятно, что измеряемые таким образом участки могли сильно разниться в зависимости от конкретных условий. Тем не менее современные испанские историки сходятся в том, что югада в среднем равнялась 80 акрам пашни, и это представляется вполне резонным. Восточнее Эльбы крестьянская ферма площадью 80 акров тоже была весьма распространенным явлением. Стандартной единицей надела там служил манс, либо фламандский — в 40 акров, либо франкский — в 60 акров, но чаще в Бранденбурге, Пруссии и Померании встречались наделы по 2 манса, особенно если речь шла о мансах фламандского типа. Встречались они и в других областях. Если вспомнить, что в Англии XIII века полные виргаты (25–30 акров) составляли ничтожное меньшинство в целом море мелких наделов (в некоторых областях не более 1 процента) или что на рубеже XIV века свыше третьей части крестьянства в Пикардии имели не более половины акра земли то становится ясно, сколь заманчиво было получить надел земли во вновь обживаемых районах.

Однако колонистам Высокого Средневековья предоставлялась не просто земля, а еще и выгодные условия ее обработки. К востоку от Эльбы надел обычно выделялся на условиях привилегированной ренты. Так, когда рыцарь Герборд Кётенский отдал участок леса севернее Щецина под освоение, он поставил условие, что «все жители, кто здесь поселится и займется обработкой земли, должны будут платить с каждого участка по 1 шиллингу ренты и десятину». За аналогичный участок в «Лампрехтсдорфе» (Kamjontken/ Liebe) в Пруссии, который Дитрих Штанге отдал под освоение в 1299 году, рента составляла полмарки. Точно так же и в Силезии обычная ставка ренты и десятины с фламандского манса равнялась половине марки. Эти ставки обложения были намного ниже по сравнению с теми, что платили крестьяне в неколониальных областях Европы. Например, в Бранденбурге суммарные подати в пользу господина, включая десятину и оброк, в конце XIII века составляли в среднем 26 бушелей зерна в год с каждого манса. Надел в 40 акров обычно приносил не менее 120 бушелей зерна в год, если засеяно было две трети поля, и полтора бушеля с акра при трехполье. Таким образом, около 1300 бранденбургских крестьян отдавали примерно 20 процентов собранного урожая своему барину. Аналогичной была ситуация и в Силезии, где общий объем податей с каждого манса достигал 20–25 процентов от урожая. Иначе обстояло дело в Англии, где оброк рассчитывался от среднего валового урожая с каждого манса и составлял «около пятидесяти процентов» — и это помимо десятины и королевских податей. В Пикардии тех времен положение крестьянина было не намного лучше.

Другим примерным критерием для сравнения может служить суммарное количество серебра, которое жители должны были вносить за акр земли. В конце XIII — начале XIV веков английские крестьяне платили от четырех пенсов до одного шиллинга за акр, то есть от одной пятой до половины унции серебра, исходя из тогдашней пробы английского пенса. В Силезии крестьянин в эти же времена платил полмарки с манса в качестве ренты и десятины. Если считать кельнскую марку равной 8 унциям, а надел фламандского типа — приблизительно 40 акрам, то выходит примерно одна десятая часть унции за акр земли. Как бы приблизительны ни были эти подсчеты, а они в самом деле весьма приблизительны, из них ясно, что крестьяне-поселенцы в Остзидлунге несли куда менее тяжкое бремя в сравнении со своими собратьями, обрабатывавшими «старую» землю в Англии.

В общем и целом, новые поселенцы не облагались трудовыми повинностями (то есть повинностью работать на господской земле), но платили ренту деньгами либо продукцией, в первом случае — фиксированными суммами, во втором — в фиксированном размере либо долей от полученного урожая. В 50-х и 60-х годах XII века архиепископ Толедо давал селянам землю на условиях уплаты ренты в объеме десятой части собранного зерна, шестой части — винограда и несущественной барщинной повинности в количестве трех рабочих дней в году, либо в фиксированном количестве зерна с каждой югады. В Остзидлунге ссылки на трудовые повинности в отношении новых поселенцев крайне редки. В Ирландии вольные держатели, преимущественно английские переселенцы, вносили лишь фиксированную денежную ренту, и даже в случае достаточно крупных земельных владений трудовые повинности в их хозяйстве не играли существенной роли. В 1344 году в Клонкине держатели обеспечивали только 16 процентов всех рабочих рук, требовавшихся для уборочной. Судя по всему, ради поощрения освоения новых земель и наращивания земельной ренты землевладельцы были готовы идти на уступки своим новым крестьянам в отношении отработок.

Не только непосредственный господин новых поселенцев был заинтересован в их поощрении различными привилегиями исходя из своих долгосрочных интересов. Правители, князья и «хозяева земли» (domini terrae) также рассчитывали и пересчитывали те уступки, на которые можно было пойти, поскольку понимали, что «славу князя составляет число его людей». Когда Хайме Завоеватель Арагонский решил привлечь людей на «заселение Вилановы», он освободил их от длинного перечня обязанностей: «exercitus… cavlcata… peyta либо questa… cena… и прочих королевских налогов». Освобождение от пеита (peito) или пакта (pactum), стандартного налога в королевскую казну, либо его низкая ставка были типичны для испанских грамот, касавшихся заселения новых территорий. Колонисты, пришедшие в Артазону (близ Барбастро) в годы правления Альфонса I Арагонского (1104–1134), были полностью освобождены от пейта, наряду с другими льготами. Аналогичным образом, одной из существенных составных частей «Тевтонского права», регламентировавшего жизнь поселенцев восточнее Эльбы, было освобождение от целого ряда повинностей в пользу князя:

«Я, Генрих, Милостью Божией герцог Силезии, по просьбе Витослава, аббата монастыря Святой Девы Марии во Вроцлаве, и его братьев, дарую немецкий закон их поселенцам, живущим в Баудише и двух деревнях под названием Кридель, с тем чтобы они были свободны от повинностей, которые возлагаются на поляков по обычаю этой земли и кои называются на местном наречии povoz, prevod и zlad, а также от уплаты податей, таких, как stroza, podvorove, swetopetro, и им подобных» {408} . [12]

В конце XIII века герцог Пржемысл Краковский подтвердил освобождение «ото всех повинностей, наложенных польским законом, а именно — naraz, povoz, prevod, podvorove, stroza, opole, ova, vacca, “отметки в замке” (castle citation) и всех других, как бы они ни назывались». «Польский закон», который воспринимается как противоположность «германскому закону», предусматривал, таким образом, разнообразные подати и повинности, одни из которых явно были фиксированы, а другие — нет и исполняемы в форме трудовых повинностей. От этих обязанностей новые поселенцы были освобождены. Такое освобождение мог предоставить только князь своей властью, и мы видим из приведенных примеров, что князья и другие феодалы вместе работали над созданием единообразных законов в отношении поселенцев. В конечном итоге колонисты получали еще более существенные льготы в плане сокращения общественных отработок.

Таким образом, перед поселенцами открывались перспективы двоякого рода — получить солидный земельный надел и иметь возможность оставлять для себя более ощутимую часть произведенной продукции. Помимо этого, заманчивыми были и условия наследования. Герборд Кётенский, который, как упоминалось выше, заселил померанские леса крестьянами, обязав их платить по шиллингу с манса, пообещал также, что «все, что мы даем жителям этой земли, дается по феодальному закону, а значит, по этому закону вся собственность в дальнейшем перейдет к жене, детям и другим близким и дальним родственникам». В Силезии поселенцы наделялись «правом наследования», или «феодальным и наследным правом». В самом деле, это так называемое «наследное право» (ius hereditarium) порой использовалось как эквивалент «германского права» (ius Teutonicum), действовавшего в отношении поселенцев. Когда Альфонс I Арагонский привез в Арагон на поселение мосарабов (арабоязычных христиан), он обещал им свободу — «вы и ваши сыновья, а также все последующие поколения, равно как и любой, кто придет сюда поселиться вместе с вами, и все, что вы освоите и обработаете, будет ваше». Тот же правитель обещал поселенцам Артазоны все их права и свободы — «вам и вашим сыновьям, и всем последующим поколениям, и вашему потомству».

Помимо права наследования переселенцам предоставлялось еще и право отчуждения: «Если кто-либо не имеет себе в утешение наследников, то есть сына или дочь, то господин не может претендовать на его движимое имущество или собственность, но человек сам волен отдать или распорядиться своим имуществом так, как он пожелает», — так этот вопрос оговаривался в грамоте венгерского короля Белы IV в отношении поселенцев в отдаленных восточных областях его обширного королевства. Когда госпитальеры пожаловали своим поселенцам в Сене и Сихене (в Арагоне) землю под названием Сьерра де лос Монегрос, они документально подтвердили, что те «получают землю бесплатно, в свободное, спокойное, гарантированное наследственное пользование как свою собственную, и навсегда наделяются правом распоряжаться ею как им будет угодно, в том числе продавать и закладывать»

Единственное серьезное ограничение на отчуждение земли основывалось на стремлении землевладельцев сохранить первоначальное назначение надела призванного — формирование экономически активного и процветающего сословия крестьян, которые при этом сохраняли бы зависимость от господина и платили ему ренту. Не в интересах этих господ была спекуляция землей, абсентеистское землепользование или появление землевладельцев со стороны. Вот почему в договорах подчас четко предусматривалось, что новые поселенцы могут передавать землю только по согласованию с феодалом. Например, колонистам Хебенеса в Новой Кастилии выставлялись такие условия:

«Каждый житель или поселенец этого места может поступать со своей собственностью как ему захочется, продавать, покупать, отдавать в залог или обменивать с любым другим таким же крестьянином (omme llano labrador tal commo el), который станет обрабатывать ее как положено, а не может продавать или отчуждать любую часть своей собственности в пользу рыцаря, благородной дамы или помещика, равно как и клирика или монаха, а также еврея или мавра, а только в пользу такого же крестьянина, как он сам, который будет жить на этой земле и делать все что необходимо» {418} .

Аналогичную обеспокоенность по поводу надлежащего освоения новых земель проявляли каноники пригорода Праги Вышеграда, когде в 1252 году организовали там поселение пребендариев и зафиксировали в соответствующих бумагах, что «здешним земледельцам не разрешается передавать свои права никакому другому человеку, если он не будет жить на этой земле». В одной немецкой колонии в Силезии, получившей землю от монастыря св. Винсента во Вроцлаве, действовало правило, что «никто не может покидать этих мест, пока не найдет себе замену для уплаты в казну аббатства того, что они сами должны платить». Беспокойство по поводу того, что земельная собственность может утекать в руки рыцарей, звучит в восточносаксонском документе: «Никто из поселенцев не вправе отдавать или продавать свой манс или поле рыцарю или любому человеку, кто станет рыцарем». Аналогичные порядки существовали в долине Эбро, где свободное отчуждение распространялось на все случаи exceptis cavalariis, то есть «кроме рыцарей», и даже в Палестине, где такое же ограничение было наложено госпитальерами на право поселенцев в Бет-Гибелине свободно отчуждать землю. И все же, за исключением этого ограничения, новые поселенцы наделялись относительной свободой распоряжаться своей землей.

Мы видим, что привилегии, которыми пользовались колонисты, не исчерпывались чисто экономическими. Их освобождение от обложения в пользу государей, конечно же, носило и юридический, и фискальный характер. Вдобавок германское право (ius Teutonicum) в Восточной Европе давало поселенцам льготы не только в плане уплаты низких по сравнению с другими налогов и ренты, но и особый социальный статус, который наглядно виден из тех законодательных норм, которые в отношении них действовали. Так, документ, которым герцоги Болеслав и Генрих III Силезский в 1247 году жаловали поселенцам три деревни, принадлежавшие вроцлавским августинцам, не только фиксировал ренту в пользу герцогов в размере двух мер зерна с манса, но оговаривал и другие условия: поселенцы освобождались от повинностей в пользу герцогов, в частности, от обязанности предоставлять свои возы, а кроме того, от воинской повинности. «Мы также добавляем, — продолжает документ, — что гофмейстер не будет их вызывать к себе или беспокоить иначе как письмом за нашей печатью; мы повелеваем, что они будут призываться и выслушиваться только в нашем присутствии». Далее герцоги подтверждают освобождение от традиционных польских повинностей — таких, как prevod, zlad и другие, а в завершение пишут:

«Мы постановляем, что никто из наших поверенных не имеет полномочий вершить суд, осуществлять надзор или управление в этих поселениях, но в нашу казну будут поступать две трети судебных сборов от всех самых важных и сложных дел, а именно — от дел, предусматривающих смертную казнь, касающихся серьезных телесных повреждений, находящихся в ведении верховного суда, а одна треть будет идти каноникам» {424} .

Таким образом, правовой режим этих поселений характеризовался «доступом к верхушке». Гофмейстер и адвокаты герцога, чье посредничество было нежелательно, исключались из судебных разбирательств, и поселенцы были подвластны лишь прямому суду герцога. Такие правила были типичной составной частью немецкого права (ius Teutonuicum) в Силезии. Когда Генрих III пожаловал деревню Пси-Поле (Гундсфельд) вроцлавскому монастырю св. Винсента, то «в соответствии с германским законом», он

«освободил деревню от всех повинностей и податей, а также от других обязанностей, предусмотренных польским законом, и от судопроизводства нашего кастеляна и других польских судей и официальных лиц. Мы оставляем за собой право вершить суд лишь в самых тяжких случаях, и две трети от судебных доходов мы будем брать себе, а одну треть будет брать аббат. Они не подчиняются ничьей юрисдикции, пока мы не вызовем их к себе письменной повесткой, дабы они отвечали в соответствии с немецким законом».

Производство низшего суда часто оставалось в местном ведении, как было в случае Казимира Опольского, под чьей юрисдикцией находились новые поселенцы в аббатстве Любяж: «наш поверенный или судья не будет иметь власти вершить вопросы вражды, заключения браков или причинения телесных повреждений, если они не имеют смертельного исхода; эти случаи они будут сами разбирать между собой (iudicium inter se habeant). Мы отменяем полномочия наших судей вершить суд в этой деревне, за исключением особо тяжких случаев, которые остаются в нашей юрисдикции». Порой даже особо тяжкие дела могли передаваться на рассмотрение местным судьям, как, например, в случае с Доманевом (Томаскирх) в 1234 году, когда было определено, что «тот, кто достоин смерти, подлежит суду в той деревне вместе со старостой соседней Олавы [Ohlau] и под председательством старосты самой деревни». Из дальнейшего текста становятся видны некоторые трудности, с которыми могли на практике столкнуться местные представители:

«Если человек какого-то кастеляна замка или другой человек благородного происхождения вступит в тяжбу с кем-либо из немцев из деревни и не хочет подчиняться суду старосты, то в интересах справедливости для обеих сторон мы постановляем, чтобы такой случай рассматривался перед герцогом, если он находится поблизости, или же в присутствии того из кастелян, кто будет приемлем для обеих сторон» {425} .

Здесь видно, что доступ к верхушке власти был выходом из положения в условиях, когда запутанная система аристократического патронажа делала неэффективной местную власть.

Этот набор судебно-правовых привилегий, возможно, уходил корнями в те права, которыми обладали голландские и фламандские поселенцы на нижнем Везере и на средней Эльбе в XII веке, когда для разбирательств по мелким делам им были предоставлены местные законы, наложены ограничения на размер штрафов и отменены неблагоприятные для них процессуальные нормы. Ко второй половине XIII века эти правила действовали в отношении поселенцев в Великой Польше, таких, как жители деревень Йержин (Jerzen), которые, «даже в случае правонарушения, совершенного в (соседнем) городе Победжиска (Pudewitz), подлежат суду и наказанию здесь». В 1294 году жители Калиша получили привилегию «свободно пользоваться немецким законом и в своем судопроизводстве быть свободными от обязанности вершить дела в присутствии любого, за исключением нашего должностного лица, будучи вызваны надлежащим образом к суду в соответствии с германским обычаем». Некоторые суды в Силезии являлись главными судебными органами для всех, кто подчинялся закону колонистов. В 1286 году подобным образом для всех, «кто живет в новых поселениях на наших землях по фламандскому закону», герцогами Ополе-Ратиборскими был введен закон Ратибора, а в 1290 году епископ Вроцлавский сделал суд Нисы высшей инстанцией для рассмотрения всех запутанных мирских тяжб «в наших германских городах и деревнях». Таким образом, поселенцы, согласно германскому закону, не только имели особые права, но и могли обходить действующую систему судопроизводства.

Хартии особых прав — фуэрос (fueros), которыми наделялись испанские поселения в период Реконкисты, тоже предусматривали исключение каких-либо промежуточных судебных инстанций. Право судиться местным судом ценилось очень высоко, как явствует из хартий Альфонса I в отношении мосарабов, которые получили заверения: «вы сможете судиться своим судом за своими воротами, как и все, кто живет в этих землях», либо поселенцев Артазоны, которым давалось право «не держать ответа ни перед каким человеком или судом за исключением вашего собственного суда Артазоны и в соответствии с вашими законами». Поселенцы в Туделе в 20-е годы XII века тоже были наделены правом «судиться своим судом, прямым и соседским (vicinalimente et diractamente), прежде чем предстать перед моим судом, который будет представлять меня самого».

Слово, которым можно обобщенно назвать все эти права и привилегии, было очень простым, но значимым — «свобода». Поселенцы, коих госпитальерам было позволено селить на своих моравских землях в начале XIII века, должны были «во всем иметь полную свободу, твердый и неизменный закон» (securam libertatem, ius stabile et firmum) {429} . Иммигранты-христиане, переселившиеся в отвоеванную у арабов долину Эбро, должны были быть «свободными и свободнорожденными» (francos et ingenuos) {430} и владеть своей землей «свободно, вольно, от рождения и спокойно» (francum et liberum et ingenuum et securam). Это была свобода, выходившая за рамки расовых и местных различий. «Пусть люди, собравшиеся здесь, — объявлял своим указом Бела IV в отношении новых поселенцев в Берегово, — какого бы происхождения они ни были, на каком бы языке ни говорили, живут здесь в равной для всех свободе». Законы Сайта Мария де Кортеса в 1182 году однозначно утверждали, что «знатные люди, и рыцари, и иудеи, и мусульмане, которые пришли сюда, чтобы здесь осесть, должны подвергаться одинаковым штрафам и общему для всех судебно-правовому порядку (talem calumpniam et tale forum) наравне с другими поселенцами». Простые условия свободы были сконцентрированы в красноречивой фразе графа Роджера Сицилийского: «Деревню надлежит называть Франка (Franca), то есть свободная деревня». Вновь осваиваемые земли, как и все земли в средневековой Европе, принадлежали феодалам, но одновременно они были свободной землей, и в этом необязательно усматривать парадокс.