Лаконично

— Ты веришь в наше общее будущее?

— Сначала я хотел бы поверить, что эта ночь действительно была.

 

Электрическая гитара

Скрытый в сумерках мальчик снова и снова пытается подобрать на баяне ту несчастную мелодию. Не получается. Ни один звук не согласуется с предыдущим, то он нажмет клавишу слишком низко, то слишком высоко, и всегда из мехов вырывается мучительный диссонанс. Собственно, у мальчишки не очень-то хорошо со слухом, он же чувствует все сильнее и сильнее, что его цель — точно сыгранный мотив — недосягаема, а время, когда вернется отец и потребует, чтобы он его сыграл, неотвратимо близится.

Ночь спускается на него подобно влажной тряпке. Ноты, густо рассыпанные по бумаге, уже начинают сливаться, затем совсем пропадают в темноте. Свет мальчик не включает, ведь темнота приносит облегчение; страшно было смотреть на свои собственные пальцы, как они, беспомощные и растерянные, бродят по клавиатуре.

Сейчас он их уже только слышит. Не неуклюжую и ускользающую мелодию, а только свои собственные пальцы, которые не желают его слушаться. Мальчик знает, что опять не сможет объяснить отцу — виноват не он, а пальцы. Чем больше он будет объяснять, как старался вникнуть в тайны этого напева до самого конца, тем больше будет путаться, и отцу станет все ясно — собственно и сейчас мальчишка не знает наверняка, что означают некоторые значки на нотном листе, и то один, то другой даже пропустит. Отец терпеливо будет слушать, как он это делает всегда, и уже начнет вынимать ремень из брюк. А потом скажет: ну-ка, сын мой, сыграй еще раз.

И мальчик заиграет еще раз, и мелодия еще больше будет хромать, так как пальцы начнут оставлять влагу на клавишах, а потом весело поскользнется. И отец будет слушать и гладить свой кожаный ремень, и потом скажет: сынок, отложи баян.

Мальчик представляет себе то, что должно произойти, и на глаза наворачиваются слезы. Хуже всего то, что он любит музыку. Когда вечером он ложится в постель, он зажмуривается и представляет, что он — это тот ребенок в белом костюме с бабочкой, которого показывают по телевизору, как на сцене зала консерватории он держит скрипку и кланяется, а слушатели восторженно ему аплодируют. Но в действительности все по-другому: единственный его слушатель — отец, и тот не аплодирует от восторга.

Мальчик знает, в чем причина, он знает, почему никак не может найти нужные звуки. Его приворожила электрическая гитара. Которая повсюду. У которой есть все правильные звуки, и ни одного из них она не оставила его баяну. Которая влезла к нему в голову и наполнила ее равномерным шумом, которая не выносит конкурентов. Именно поэтому его разрозненные звуки не могут слиться в мелодию. Ведь им не позволяет этого электрическая гитара. Которая никогда не ошибается. Это он тоже видел по телевизору. Видел, как все началось. Где-то далеко, в Африке, черт заиграл на гитаре и заколдовал ее так, что на ней не мог играть никто другой, кроме ее владельца. Всех других поражало громом. Сжигало, испепеляло. Они исчезали. И поэтому гитары опасны. Электрическая, самая сильная из них, еще опаснее. Если, конечно, она не предназначена для тебя, только тогда.

Мальчик думает: если бы у него была электрическая гитара, настоящая, тогда б он смог. Она предназначалась бы для него, и он смог бы заиграть без единой ошибки. И отец не вынул бы ремень из брюк, а протянул бы к нему руки и привлек к себе, и сказал, что гордится им. И слушатели бы аплодировали, а он бы поправил свою бабочку, прижал скрипку к белому костюму и ушел со сцены, назад в свою комнату, где его ждут игрушки, на которых, пока он разочаровано прокладывает себе путь через белые и черные клавиши, не переставая, собирается пыль. И потом он отложил бы скрипку и играл с ними. С облезлым медвежонком, к которому мама приколола листочек, где написала, что уходит, но очень скоро придет за ним — сразу же — и что она его любит. И с куклой Барби, которую забыла сестренка, когда мама взяла ее с собой, хотя именно с ней и ни с кем другим та могла так долго разговаривать. И с другими игрушками, со многими другими, которых у него пока еще нет.

Мальчик знает: это сон. Все эти мысли, вместе с которыми проходит время с баяном в руках, пусты. Единственное, что реально, это две скрипящих коробки и лист на пюпитре, на котором нельзя разобрать мелодии. И электрическая гитара в его голове. Которая знает все мелодии и для которой открыты все дороги.

Мальчик спрашивает себя: как отец угадал, что электрическая гитара так опасна? Как он узнал, что ее нельзя ему покупать, когда он его просил? Как он узнал, что из нее будет вырываться огонь, если она попадет мальчишке в руки? Он сказал, что на этом баяне играл он, и его отец, и его дед, и что не будет гитары в этом доме. Он имел в виду — в этой комнате, ведь они живут в комнате, а не в доме, но мальчик его понял. И удивился. Да, отец знает музыку, он приносит ему новые и новые нотные листы и кладет их поверх прежних, корпеть над которыми его сын уже изнемог. Но знает ли он тайну электрической гитары, которая скрыта ото всех и лишь ему, мальчишке, открылась? Да, однажды он рассказал друзьям о том, как электрическая гитара может оживлять мертвых и сотрясать живых так, что в них не остается больше ни капли жизни. Они только хихикали и перемигивались. Когда же он замолчал и отошел, они шептались за его спиной о том, что его долбануло. Да-да, он отчетливо слышал: долбануло. Но ведь его ничто и никогда не долбало, ничто и никто, кроме отца. Он понимал, что это значит: они думали, он не в своем уме. Что с ним не все в порядке. Мальчик сжимал кулаки и молчал. И думал про себя: если бы у него была электрическая гитара, он бы им показал. Они думают, что электрическая гитара лишь предмет, из которого те, кто умеет, извлекают звуки. И что эти звуки лишь то, чем кажутся: простые звуки. Что они понимают! Они не знают, что у электрической гитары есть свое настроение, своя жизнь, и что с ней ты должен быть осторожен. Очень осторожен.

Мальчик смотрит на баян в своих руках, на этот холодный, мертвый предмет, который тяжело выдыхает из себя безликие звуки. Как он его достал, бросил бы его на пол и прыгнул сверху! Может быть, это бы изменило его. Хотя из баяна никогда не выйдет электрической гитары. Как и из него самого, мальчик это знает, никогда не выйдет того ребенка в белом костюме с бабочкой, который на сцене зала консерватории держит в руке скрипку и кланяется, а слушатели восторженно ему аплодируют. Так и из отцовского ремня никогда не выйдет маминого сладкого пирога, который она пекла каждое воскресенье до тех пор, пока отец еще отпускал ее из дома, чтобы она могла купить что-то для выпечки.

Мальчик снова и снова подбирает все ту же неясную мелодию. Не идет, не идет. Клавиатура убегает от него, и мальчик знает, что он ее не одолеет. Где-то в уголке, в уголке комнаты, в уголке его головы, в уголке космоса, его стережет электрическая гитара.

Электричество дает силу всем вещам, ничего удивительного, что без него мальчик ничего не сможет. Без электричества больше нет музыки. Ничего удивительного, что мелодии раскрошены, и пальцы заплетаются. Ему была бы нужна электрическая гитара, думает мальчик. Или хотя бы электричество. Оно дает силу вещам.

Мальчик внимательно прислушивается к тишине лестницы. Пока не слышно приближающихся твердых шагов его отца, но это продлится еще недолго, и он придет. Мальчик знает, что отцовский гнев растет, знает, что он уже давно слишком велик для него. Мальчишке плохо, ведь он знает, что отец его любит, и чувствует, как велико должно быть его разочарование, когда он вновь и вновь слушает эти безнадежные поиски мелодии. Мальчик вспоминает, что раньше отец часто брал его с собой, когда уходил из дома, и что потом они вдвоем часами ходили по городским улицам и ничего больше не делали, и что было так хорошо, когда отец обнимал его за плечи. Только однажды, когда они с отцом пришли домой, больше не было ни мамы, ни сестренки, а только облезлый медвежонок и кукла Барби. И листочек, где было написано, что мама сразу же придет. Но она не пришла. Ни сразу, ни позднее, хотя он ждал.

Отец ему объяснил, что мама и сестренка ушли потому, что женщины не знают, что такое долг, и что они двое теперь должны идти по жизни одни. Но мальчишке казалось, что все равно они могли остаться там, где жили раньше, а не переселяться в другой город, в котором отец отправил его в новую школу. И на дверях теперь было другое имя. И его самого отец теперь называл другим именем, которое ему вообще не нравилось, не то, что прежнее, хотя прежнее он уже забыл. Там, где они были раньше, квартира была больше, и люди были приветливее. Часто кто-нибудь спрашивал его о маме, куда она пошла, и передавал ей привет. Сейчас не было никаких приветов, и никто не знал, что у него вообще есть мама.

Мальчик понимает, что мелодия не находит, никак не находит выхода из баяна. Нет, без электричества не выйдет. Надо помочь мелодии, заключенная в тесных мехах она не может чувствовать себя по-настоящему хорошо, она хочет наружу, думает мальчик. Да, электричество; без электричества она не сможет освободиться.

В шкафу, где отец прячет инструмент, мальчик ищет электрический кабель. Он долго вертит в руках баян, но нигде не находит подходящего разъема. Сначала он за это винит темноту, но, наконец, понимает, что делает что-то неправильно: кабель нужно приладить, присоединить к баяну, и тогда ошибки не будет. Ножом, который он хранит под подушкой на тот случай, если вдруг еще когда-нибудь придет тот черный человек, который иногда по ночам склонялся над ним и дышал на него своим горячим дыханием так, что мальчик кричал, и кричал, и кричал… Этим ножом он перерезает кабель на том конце, который не втыкается в стену, и оголяет каждую проволочку отдельно. Затем наощупь прикрепляет проволоки к верху баяна, пока, наконец, ему не кажется, что все соединено и все готово.

Когда втыкает вилку в розетку на стене, он слышит шум на лестнице. Да, это отец возвращается домой. Сейчас он наступает на каждую ступеньку, затем будет долго-долго пытаться вставить ключ в замочную скважину; потом он отопрет замок, откроет дверь и войдет. Мальчик знает, что его ждет, и это его парализует: он забывает о баяне, забывает о нотных листах, разложенных на пюпитре, забывает о супе из пакетика, который он должен был бы сейчас высыпать в кипящую воду, ведь отец захочет поесть, когда придет домой.

Он забился в проем между шкафом и стеной, туда, куда ставит баян, и надеется, что все обойдется, как обходится иногда, когда у отца нет сил для прослушивания его игры, что он доберется до постели и заснет, даже не стянув ботинки с ног. И мальчишке останется только лишь аккуратно их с него снять.

Отец входит в комнату. Что-то бормочет себе под нос. Наталкивается на стол, сбивает стул так, что тот переворачивается и с грохотом падает на пол. Мальчик забивается еще глубже в проем у стены, в глубину, из которой, надеется мальчик, отец не сможет его достать. Ведь если он его достанет, то потом, мальчик знает, потом будет плохо, потом уже все не так быстро кончится.

Хотя комната проросла мраком, отец замечает лежащий на полу баян. Бурчит что-то очень короткое и наклоняется к нему, чтобы поднять, но когда он берет его в руки, начинает сильно трястись, откидывает голову назад, танцует в необычном ритме, и это длится и длится. Затем баян выскальзывает у него из рук. Когда он ударился об пол, меха хрипло застонали, а отец сел около него. Изо рта у него потекла слюна.

Мальчик ждет. Сцена ему противна, отвратительна, но он видит ее не в первый раз. Мальчик думает о том, что в этот раз отец просто не дошел до постели. И это тоже уже не в первый раз — не всегда ему это удается. Тогда и ботинки не нужно снимать, ведь так отец не испачкает постель.

Отец долго не шевелится. Мальчик думает, что же ему делать. Обычно отец через некоторое время начинает храпеть, что-то бормотать, вскрикивать. А сейчас ничего. Ничего. Не шелохнется. Мальчик начинает понимать, что сейчас все по-другому. И сейчас он не знает, что делать.

Наконец он вылезает из своего убежища, выдергивает кабель и прячет его обратно в шкаф. Отец всегда ему говорит, что надо убирать за собой, иначе ты зарастешь грязью и пылью, убираться нужно, убираться, стереть грязь и пыль. И долго-долго он стирает с его тела пыль до тех пор, пока мальчик не начинает дрожать под струей холодной воды, ведь теплая уже давно кончилась. А потом отец берет его на руки и относит в постель, и рукой прикрывает ему глаза, и потом мальчик чувствует, что отец долго-долго смотрит на него. И мальчик знает, что отец желает ему спокойной ночи и прекрасных снов, чтобы не было никакого черного человека и никакого горячего дыхания на щеке.

Мальчик долго-долго смотрит на отца, но отец все еще не шевелится. Мальчик думает. Так не может быть всегда, думает он. В конце концов, он берет ключ из нагрудного кармана отца. Хотя иногда отец подолгу не может найти замочную скважину, он всегда быстро и аккуратно убирает ключи на место. Всегда. Мальчик уже пробовал открыть дверь, когда был дома один, открыть дверь и уйти в Африку за гитарой, но никогда, никогда не добирался до ключей. А окна были высоко, у него начинала кружиться голова, когда он смотрел сквозь них, внизу была бездна, которой не было конца.

Мальчик стоит на лестнице, медлит. У него сжимается сердце, ведь уже очень темно, даже если бы был день, мальчик не знает дороги. Ни одной дороги он не знает, всегда его сопровождает отец, когда нужно выйти из дома, в школу. Однако мальчик знает, выбора у него нет. Есть одна единственная возможность: он должен поискать маму. Он спросит на углу, может, кто-нибудь ее знает. Он помнит ее имя, часто повторяет его, с тех самых пор как она ушла и оставила тот листочек. Кто-нибудь ведь должен ее знать. Если не на этом углу, то на следующем, или на следующем, за каждым ведь есть еще один. Раньше или позже он придет к ней. Он знает: он должен. Он должен прийти к маме. Она знает, как быть дальше, она скажет ему, что произошло. И возможно, возможно, он уговорит ее купить ему электрическую гитару.

 

Влажные стены

В моей комнате, говорю я. В моей постели. Так не пойдет. Шум воды прекратился. Дай мне, пожалуйста, полотенце, говорит она. Мы же не можем так разговаривать: я голая, а ты в сером твиде.

Я хочу сказать: ну, пожалуйста! Я хочу сказать: ну послушай же, что я тебе скажу! Не говорю, бормочу: полотенце? Вижу, как скользит ручеек по ее груди, капелька истончается, пропадает. Думаю: капнет еще?

Да, полотенце. За тобой. Повернись. То, то розовое.

Сглатываю. Розовое как верхушечки ее грудей. Ощущаю рукой мягкое, отпускаю.

Ее плечи выглядывают из-за хлопковой преграды. О чем ты хотел поговорить?

В моей комнате, говорю я. В моей постели.

Так не пойдет, думаю я. Так я уже начинал, а потом она попросила полотенце. Надо как-то по-другому, по-другому.

Вижу на кафеле змейки ручейков. Капилляры. Чувствую, как в висках, на лбу, на шее бьется пульс. Я знаю, надо что-то делать. Я знаю: надо сказать.

Пожалуйста, говорю я, почему же ты не вытираешься, когда выходишь из ванной? Зачем тебе вообще полотенце?

Мой голос решителен и самоуверен. Ричард Бёртон, играющий Тито.

Смотрю на нее: и ей тоже так кажется?

Она смотрит на меня. Я жду: что она скажет? Как будет оправдываться?

Полотенце? Говорит. Оно падает к ее ногам.

Я знаю: я потею. Если она это заметит — мне конец.

Никогда не увиливай, говорю я. Стараюсь не смотреть в сторону.

Ты сама знаешь, говорю. В моей комнате. В моей постели. Ах, говорит, это! Это Дональд.

Дональд? Спрашиваю.

Да, Дональд.

Но, что он там делает? Абсолютно голый. Курит сигару. Импортную. Пепел стряхивает на постельное белье.

Она смотрит на меня. А я жду, что она скажет? Будет как-нибудь оправдываться?

Вчера за ужином, говорит она, я тебе читала газету, но ты не слушал. Я тебе читала. Об американских исследованиях. О женщинах моего возраста. На Западе каждая преуспевающая женщина моих лет имеет постоянную связь с двумя мужчинами.

Ты мне читала? Спрашиваю.

За ужином. Не помнишь? Сосиски с сыром.

Ну да…. говорю, но… и замолкаю.

Я тебя слушаю, говорит она.

Но ведь он же негр.

А мы не в Претории, говорит она.

Но мы же и не на Западе, отвечаю я.

Разве? Спрашивает она.

Я понимаю, что так мы зайдем далеко. Я же не хотел об этом говорить.

Он, говорю, зачем здесь?

Из-за меня, отвечает она. Для проверки американских исследований.

Вижу, как ее ступни исчезают в розовом валике полотенца.

Подними полотенце, говорю я.

Сам подними.

Сглатываю комок. Для проверки американских исследований? Спрашиваю я.

Да, знаешь, ну этих, о преуспевающей женщине.

Сглатываю комок.

И ты… Он?

Кивает. Не принимай на свой счет, говорит она.

Знаешь, я просто должна была найти еще одного. Ну, ты, понимаешь. Против тебя я ничего не имею. Это просто математика.

Какая же это математика, возражаю я, если он в моей комнате, в моей постели курит заграничные сигары?

Математика. Ты плюс он, равняется двум. Вот и все…

Ты хочешь сказать… Постоянная связь? Преуспевающая женщина?

Ну, конечно. Я же знала, что ты поймешь. Ничего особенного.

Я наклоняюсь. И она тоже наклоняется. Поднимает полотенце. Ну думаю, теперь-то она хоть прикроется. И тогда можно будет сказать, чего она заслуживает.

Тогда я смогу.

Не прикрывается.

Провожу рукой по кафелю. Влажно.

И как долго это продолжается? Спрашиваю.

С сегодняшнего дня, отвечает она. Складывает полотенце и кладет его на полку над раковиной.

С сегодняшнего дня, думаю я, она преуспевающая женщина, имеющая постоянную связь с двумя мужчинами. А полотенце складывает влажным. Чудесно, чудесно.

Ты оденешься? Спрашиваю я.

Она смотрит на меня.

А ты не разденешься? Отвечает она.

Я смотрю на нее.

Но, продолжаю я допрос, как же Дональд?

Дональд подождет, отвечает. Он ведь один из двух. Должен учиться ждать. Научиться терпению.

Да, говорю, должен учиться.

Ну, говорит она, а чего ждешь ты?

Да, шепчу я, чего же я жду?

Она стоит передо мной. Я отвожу взгляд. Вижу зеркало. Мое лицо в испарине.

Подожди, говорю я, я не могу. Он в моей комнате. В моей постели… Он нас услышит.

Пусть слышит, говорит она. Пусть знает, кто хозяин.

Я отступаю к стене, совсем вплотную. Я прижат к ней. Чувствую, как промокает пиджак, как влага бежит по позвоночнику.

Стены влажные, говорю я. Нам бы надо…

Да, влажные, говорит она.

Я замолкаю.

Она говорит: раздевайся. Нельзя же так: я голая, а ты в сером твиде.

Итак, по мне с журчанием бегут струйки воды, а в моей комнате, в моей постели негр Дональд курит сигару. Я здесь в ловушке между влажных стен, говорю я себе. Это будет длиться, пока мы беседуем. Как только замолчим, все закончится. У меня есть выбор. Выбор — это важно. Стало быть? Стало быть.