* * *

Вёл переговоры с сантехником о починке унитаза. Непростое это дело. И починка, и переговоры. К празднику починки велено было купить «гофру». Такая штука, по которой твоё личное впадает в общее.

— Где купить, Юр?

— Борисыч, едешь в Серпухов. На рынке найдёшь бутик, который сантехникой торгует…

— Бутик?!

— Ну. А что?

— Да я думал… бутик… это типа…

— А ты не думай ни хера. У тебя гипертония от этого. Сейчас так в народе ларьки называются. Будь культурней. Как все. Не дичай. Европа плюс, блядь…

* * *

Объявление в газете «Мир новостей».

Некая Татьяна Владимировна Фёдорова (само собой, потомственная ясноненавидящая в пятом поколении и мастер прикладной магии) предлагает набор услуг, среди которых: половая завязка и обряд на полное безразличие и равнодушие к другим женщинам (гарантия — 100 %); приворот мужа (без греха и вреда здоровью, результат почувствуете в тот же день!); самый сильный отворот мужа от любовницы (до полного отвращения!).

Почему-то всё это сильно напоминает объявления клуба служебного собаководства (особенно первый пункт).

А ещё в конце приписка была: «Познайте ИСТИНУ! Помощь иногородним».

* * *

Как химик обязан проходить ежегодный медосмотр. И прохожу. В местной поликлинике. Сегодня, ожидая своей очереди в кабинет терапевта, разглядывал цветы на подоконниках. Красивые цветы. Глоксинии всякие, настурции. Может, конечно, и не они, но я не очень в этом разбираюсь, поэтому как ключевые слова глоксинии и настурции вполне подойдут. Любуюсь, значит. Чувствую — что-то глаз смущает в общей панораме цветопосадок. Пригляделся — горшки-то все с ручками. Обычные детские эмалированные горшки с ручками. Цвет васильковый. По виду — новьё, муха не сидела. Ещё не сняли их, значит, с вооружения. Детство вспомнилось. Ясли-сад. Они ведь к заду насмерть присасывались, горшки эти. Как медицинские пиявки. На них можно было ездить, перебирая ногами по паркету. Подъехать к соседу по группе, поговорить за жизнь, поинтересоваться, как процесс. Потом попытаться отлепиться и встать, потерпеть полную неудачу и завалиться на бок, поплакать-покричать, позвать тётюмашу… а тут и очередь моя в кабинет подоспела. Досиделся.

* * *

На привокзальной площади г. Серпухова наблюдал мальчонку лет десяти-двенадцати со сломанным указательным пальцем. Палец был забинтован, загипсован и примотан бинтом к длинной дощечке, чтобы ненароком не согнулся. Размером вся конструкция была как раз с эскимо на палочке. Так вот именно этим пальцем мальчик пытался ковыряться в носу. Что значит сила привычки!

* * *

Возле моего дома, у подъезда на скамеечке (как, я думаю, и везде на территории Российской федерации), сидят суровые вперёдсмотрящие старушки с рентгеновскими аппаратами. Невозможно пройти мимо них и не испытать чувства вины. Всё равно за что. Хоть за вчерашний проливной дождь, из-за которого они сидели по домам и размачивали сушки в сладком чае.

Обычно первой заступает на дежурство по КПП дородная Люсьмихална в драповом пальто, сшитом, вероятно, ещё к трёхсотлетию дома Романовых. На скамейку она не садится — у неё своя табуретка, обшитая бархатом революционного цвета с бахромой. Потом подползают рядовые скамеечницы. Вновь прибывшие здороваются и подробно докладывают результаты вчерашних наблюдений тем, кто отсутствовал по уважительной причине. Приветствия, кстати сказать, бывают самые разные — от простых типа «здорово, девчонки» до самых церемонных. Вчера последней на вечернюю сессию вышла сухонькая улыбчивая старушечка Полинвасильна и, поклонившись (все ещё легко!) поясным поклоном сидящим в президиуме, сказала: «Моё почтение всей честной компании». Вставшая (уже не без труда) с ответным поклоном Люсьмихална прогудела басом: «И вам — от грудей до самых мудей».

Если бы я не был таким любопытным и не наблюдал бы за этой сценой с балкона, то не поперхнулся бы от смеха дымом, не выронил бы из рук трубку и не искал бы её потом в черёмуховой чащобе возле дома. Хорошо хоть не раскололась.

* * *

Проезжая по дороге из Пущино в Москву, увидел у дороги крохотную покосившуюся будочку, похожую на жилище кума Тыквы. Возле будочки валялось несколько досок и листов фанеры. На будочке была вывеска: «Мир дерева». Во как у нас. Не лыком шиты. Европа в натуре.

* * *

Ходил покупать утюг. Промучился двадцать минут, выбирая. Выбрал обычный, с паром. Без встроенного процессора «Интел», без круиз— и климат-контроля, без возможности подключения к НТВ+ и без вертикального взлёта. И вспомнилось мне, как ещё десять лет назад я стоял в своём родном и очень научном институте в очереди на утюг. Шестьдесят четвертым. На простой советский быстроперегорающий утюг. Я тогда ещё выиграл на работе джинсовую куртку. Вытащил из шапки-ушанки члена профсоюзного комитета бумажку с крестиком. Эх, как мне завидовали… А жена успешно обменяла талон на водку на два талона на сахар. Удачный был год. А если б не большевики, то и вспомнить было бы нечего. Вот ведь как бывает.

* * *

Утром по дороге на работу встретил мужика с лицом цвета опавших листьев. Он шёл не своей, видать, дорогой, немного заплетал ногами и монотонно повторял: «Бляди, помогите. Помогите мне».

Из автобусных разговоров

— Серёж, а Серёж, кто сказал, что ну… вот на стене ружьё висит сначала, а потом, в конце самом, выстрелить должно. Не Хемингу…

— Чехов сказал. Лен, а с какого ты взяла, что Хемингуэй?

— Ну… у него вроде роман такой был, я ещё название читала… как его… «Прощай, ружьё».

Щи из квашеной капусты с мясом и картофелем

Процесс приготовления щей — это, я вам скажу, процесс! Мелочей здесь нет. Тот, кто думает, что щи можно приготовить на скорую руку, предварительно психологически и морально к этому не подготовившись, пусть покинет помещение. Дорога такому типу лежит в общепит, в котором ему предложат размоченный бульонный кубик. А мы сначала берём кусок мяса. Конечно, можно взять говядину даже постную, если, как пишет Жванецкий, «вас не интересует результат». Но если он вас интересует, то брать надо свинину с сахарной косточкой и небольшой прослоечкой сала. И варим, варим бульон.

Пока он варится, озаботимся квашеной капустой. Некоторые называют её «кислой». Чтоб им кисло было, тем, кто так говорит. Настоящая капуста должна быть квашеной. Она и сама по себе хороша — с мелко нарезанной антоновкой, с морковочкой, с клюквой или свёколкой. Достанешь её, бывало, из холодильника (на ней ещё ледок сверху), польёшь постным маслицем, лучку сверху колечками, тонко нарезанными, набросаешь, перемешаешь, горбушку бородинского в левую руку возьмёшь…

Квашеной капусты можно купить на рынке у какой-нибудь бабы в толстом пуховом платке и в большеразмерных валенках. Продаёт она её в эмалированном ведре или баке (в котором, случается, и бельишко кипятит). И кислая она у неё и не хрустит совсем. А зачем нужна капуста, которая не хрустит? Не беру я на рынке капусту, потому что беру у мамы. Мама, как говорят в Одессе, знает за квашеную капусту.

Квашеную капусту надо тушить. Тот же, кто бросает капусту прямо в кастрюлю с бульоном, — профанирует кулинарное искусство. Пусть покинет помещение. Дорога такому типу в МакДональде. Там, в очереди за гамбургерами, пусть задумается над. Итак, добавляем в капусту томатного соуса и начинаем тушить. Тушить капусту надо как минимум три часа. Можно больше. Она должна стать мягкой, нежной и приобрести тёплый красноватый (но не зловещий) оттенок. Да! Надо предупредить домашних, чтобы не нервничали и не ждали «быстрых» щей. Пусть поедят чего-нибудь и покинут кухню, чтобы не нарушать течение процесса.

А мы тушим капусту, изредка подливая в неё немного бульона, чтобы не пересыхала и не пригорала, и помешиваем, помешиваем. Процесс долгий, требующий терпения. Обычно я наливаю себе рюмку лимонной водки и смотрю в окно между помешиваниями капусты. Кстати, никогда не покупайте готовую лимонную водку в магазине. Черт знает, какой химии они в неё добавляют. Не дай бог увидеть эти гнилые лимоны, из которых экстрагируют спиртом или ещё какой-нибудь дрянью всё подряд. А мы с вами купим свеженький лимончик, срежем с него аккуратненько и красиво, как на голландских натюрмортах, кожуру. Срезаем только жёлтый слой! Нарезаем всё на тоненькие, аккуратненькие полосочки (нарезаем, а натуральные эфирные масла из корочек так и прыщут, так и прыщут) и топим их в бутылке с зелёным змием. Не жалейте лимонных корочек. На поллитровку можно половину кожуры лимона израсходовать. Иногда бутылки на ликёроводочных заводах так полно наливают, что вытесняемой водке просто некуда деваться — так отпейте! Пока все нарезанные корочки не утопите — отпивайте. Настоится она при комнатной температуре денёк, а потом её охлаждаем, и опять начинаем отпивать. Да что там отпиваем — просто пьём. И в окно смотрим. А за окном уже темнеет, потому как зима. Живу я на окраине маленького городка — за окошком у меня поле, а за полем — лес. Тёмный-претёмный и разбойного вида. И багровая луна над верхушками ёлок и осин…

Кстати, надо ещё морковку с луком поджарить. Морковку на тёрке не натираем ни за что. Ножичком, остро наточенным, режем морковочку на аккуратненькие соломинки или кубики. Лука не жалеем. Берём луковицу с кулак величиной и мелко её нарезаем. Не забываем при этом плакать. Теперь морковку высыпаем на сковородку с разогретым подсолнечным маслом и, как только она начнёт золотиться, добавляем лук и всё вместе обжариваем до готовности. Можно ещё несколько капель томатного соуса добавить и пару минут помешивать на медленном огне.

А капуста всё тушится. Но уже видно, что скоро будет готова. И такая томность у неё появляется, такая нега и так пахнет она призывно, что, кажется, и приобнять безбоязненно можно, и верхнюю пуговку ненароком расстегн… впрочем, это уже совсем из другой оперы. К моменту капустной готовности надо ещё успеть картошку почистить, нарезать кубиками и забросить в бульон. Перед тем как варить картошку, мясо вытаскиваем и кладём на отдельную тарелочку. Обязательно вдыхаем пар, от него поднимающийся, и ноздрями чувственно трепещем. Мясо с сахарной косточки срезаем, но не очень тщательно, чтобы иметь возможность эти мясные, с хрящиками, остатки с чувством, толком, расстановкой и даже некоторым утробным урчанием сглодать с кости. И этим лишний раз подтвердить справедливость пословицы: «Кому арбуз, а кому и свиной хрящик». Можно при этом принять ещё рюмочку. Будет только лучше. Чуть не забыл — кость обязательно тщательно выстукиваем на предмет извлечения костного мозга. Он нам не чужой на этом празднике чревоугодия. На этом миттельшпиль заканчивается. Начинаем шевелиться быстрее.

Загружаем капусту в бульон с картошкой и с этого момента думаем о содержимом кастрюли как о щах. Несколько минут поварим и туда же отправляем морковку с луком. Тем временем озаботимся «букетом». Достаём из шкафчика лаврушку, перец душистый горошком, петрушку, укропчик. Можно порезать на кружочки сушёный корень петрушки и его тоже добавить. Отдельно рассмотрим вопрос о чесноке. Некоторые кладут его мелко нарезанным или растёртым в щи вместе с «букетом», некоторые крошат прямо в тарелку перед употреблением. Что тут можно сказать? Если вам не жалко чеснока и вы после обеда не будете целоваться — кладите и туда, и туда.

А вот ещё был случай у меня с чесноком. Покупал я его как-то на рынке. Зимой дело было. Ближе к весне. Ходил и щупал чесночные головки. Чеснок от долгого хранения вялым становится и злость свою чесночную теряет. Ходил-ходил и набрёл на старушечку, у которой товар был отличного качества. Приценился и решил брать. Ну, старушка, натурально, рада. Хвалит свой чеснок и среди прочего говорит такие слова:

— Бери, милок, бери. Попробуешь и ещё придёшь. У меня чеснок твёрдый, ядрёный. Не то что у вон того мужика через прилавок. У него он вялый, как… мошонка. Только что позориться с таким!

И тут бабкины глаза так яростно вспыхнули, что я и засмеяться-то не решился.

Ну, а нам ближе к щам надо двигаться. Хорошо бы вместе с чесноком положить в щи столовую ложку белого соуса. Улучшает вкус. Теперь поговорим о моменте готовности. Я для себя этот момент определяю так — когда поверхность щей станет похожа на жостовский поднос или павловопосадский платок, раскрашенный в тёмно-красных тонах, вот тогда и готово. Закрыли крышкой, убрали с плиты, перевели дух.

Уже и ночь на дворе. Домашние легли спать голодными. Ничего не попишешь — процесс требует жертв. Завтра щей отведают. А мы спать не ляжем, пока пробу не снимем. Берём глубокую, очень глубокую, просто бездонную тарелку и кладём в неё несколько мелких или один крупный кусок мяса. Наливаем в тарелку по голубую каёмочку щей. Добавляем столовую ложку сметаны в самый центр и осторожно размешиваем, не забывая любоваться разводами белого на тёмно-красном. Некоторые кладут вместо сметаны майонез, но это всё от лукавого. Зачем, спрашивается, в русских щах это французское изобретение? Опять возникает вопрос с чесноком. Либо мы кладём его мелко нарезанным в тарелку, либо натираем им ломоть чёрного хлеба. Некоторые любят намазывать хлеб тонким слоем горчицы — на здоровье. А вот гурманы ещё обжаривают бородинский хлеб на масле подсолнечном до хрустящего состояния. Вот тогда его чесноком можно натирать не только по корочке, но и по всей поверхности, что, конечно, увеличивает плотность начесночивания. Ну, это для тех, кто всё заранее предусмотрел и даже жениться успел до рождения детей.

Подготовленный таким образом хлеб кладём слева от тарелки со щами. Наливаем. Да. ЕЕ наливаем в рюмку. Вообще говоря, может создаться впечатление, что процесс приготовления щей и их поедания — это сплошное пьянство. Неправда. Ох, и неправда… Водка здесь играет совершенно не светскую, а религиозную роль. Просто обряд приготовления и поедания требует возлияний. Так, всё, кончаем трепаться, а то сейчас желудочный сок из ушей хлынет. Пьём и начинаем закусывать. Тот, кто съел одну тарелку и не проглотил язык, не попросил добавки, тот приходил обидеть, оскорбить в лучших чувствах. Пусть он уйдёт не прощаясь. Дорога такому типу в…

* * *

Давным-давно, в конце прошлого века и прошлого государства, ехал я в грузовике по маршруту Ташкент — Термез. Ну, не совсем в Термез, а в его окрестности. Там была база среднеазиатских археологов под названием «Дальверзинтепе». Впрочем, это всё не имеет к цели рассказа никакого отношения. Ехали мы долго, заехали в Самарканд, в местный институт археологии, на плов, шашлык, виноград, вино, аспиранток… Собственно говоря, и это тоже не имеет к цели рассказа ни малейшего отношения. Отгружали нас из Самарканда засветло, чтобы по утреннему холодку (дело было в сентябре) проехать как можно больше. Спать почему-то не хотелось. Дорога петляла среди выжженных солнцем холмов. Вскоре Самарканд вместе с пригородами кончился, и началось совсем уж какое-то безлюдье. Вдруг мой сосед по кузову, археолог Вадик, проснулся и голосом музейного работника (у всех археологов в голосе есть такая опция) произнёс: «По этой дороге Александр Македонский приходил завоёвывать древний Самарканд». После чего Вадик мгновенно отключился и на все мои вопросы отвечал только густым храпом. Я стал смотреть на эту дорогу во все глаза. Под лучами восходящего солнца всё приобретало розовый портвейновый оттенок. На горизонте клубилась пыль. Это могла быть и пыль от железной поступи македонских фаланг. Сверкающие щиты, длинные копья… И действительно — в пыльном далеке на одном из высоких придорожных холмов виднелись какие-то чёрточки. Мы подъехали ближе, и я увидел… огромное, высотой метров пять, римское XXII, сваренное из уже проржавевших труб, поскольку от голубой краски, которой изначально был покрашен этот дольмен, или менгир, или партийный тотем, ничего почти не осталось. Вокруг не было ни души. Ни встречных машин, ни аборигенов на осликах — никого… Подумалось, что XXII надо бы поменять на XXV или хотя бы на XXIV… а лучше совсем на…

* * *

Не грести, не рулить, но лежать, беззаботно валяться в дрейфе. Чтобы всё мимо и мимо, не причаливая, не приставая, не требуя принять концы. Не сообщать ни координат, ни порта приписки, ни номера телефона, ни семейного положения. Гудеть в трубу нечленораздельное и пускать дым колечками. Не помнить дат убытия и прибытия. Помнить ничего… Не получается.

Рассказ однокласницы

Прихожу вчера вечером домой. В кои-то веки уползла с работы пораньше. Ребёнок делает уроки. Подхожу, задаю ритуальные вопросы, типа что получил, почему так мало, что задали, а по заднице хочешь? По предмету «информатика» задали начертить график изменения какой-нибудь величины. Какой придумаешь — такой и величины. Двенадцатилетний сын бухгалтера придумал график изменения расходов какой-то там фирмы за неделю. Пусть так. Смотрю на раскладку расходов. Графа первая — канцелярские принадлежности. Нормальная графа. Графа вторая — зарплата курьерам. Интересно, откуда он знает, сколько мы им платим. Почти точно. Определённо мальчик имеет слишком хороший слух. Графа третья… валокордин в студию. Потому что называется эта графа «подарки налоговому инспектору». По подарку в день. С указанием цены. Вот так. Растила я, растила Сашу Шурика, Санечку а вырос… Павлик.

* * *

Есть возле моего дома небольшой рынок. Какие-то бабульки стоят на торговой паперти со своей квашеной капустой, картошкой и прочими местными деликатесами, грустно приговаривают: «Купи, милок…» Среди них есть одна огромных размеров торговка с кирпично-красным лицом. Не лицом, а хайлом, конечно, но удержусь от грубого слова. Она торгует апельсинами, бананами и даже фейхоа. У неё есть большой бело-голубой пивной зонтик с надписью «Балтика». На неё не падает снег и дождь. Я у неё ничего не покупаю. Она обвешивает. Не то чтобы я мог это заметить, но мне сказали знающие люди. Надо им верить. А ещё у неё в помощниках ходят две старушки, которые перебирают фрукты и овощи, уносят пустые ящики и мусор. Присматривают за товаром, когда хозяйка отходит. Она им даёт в качестве оплаты какую-то мелочь и картошку с некондиционными бананами и апельсинами. Ну, так вот. Иду я намедни мимо этой акулы с двумя рыбками-лоцманами по необъятным бокам. Дождь со мной идёт. Даром что весенний. Холодный и злой. Покупателей смыло. Акула под зонтиком. И говорит она человеческим голосом, обращаясь к старушкам-лоцманам, прикрывающим в этот момент плёнкой товар от дождя, буквально следующее:

— Это вот было про весну, а сейчас будет про осень.

Ну и, натурально, начинает про осень:

— Есть в осени первоначальной…

До конца прочитала, без запинки. Тут я рот закрыл и домой пошёл.

Командировка в город N

Поезд Москва — Чернигов. Ночь. Какая-то станция. Кажется, Сухиничи. Просыпаюсь оттого, что в окно купе стучат. Открываю глаза — передо мной лев и крокодил. Улыбаются. Нет, на ночь был только чай с яйцами. Крутыми, как и полагается в поезде. Оба плюшевые, огромных размеров. В смысле лев и крокодил. Выглядываю на перрон. Полное сальвадорское дали. По ночному перрону в тусклом свете фонарей бродят люди, увешанные с ног до головы плюшевыми игрушками. Зайцы размером с волка, волки размером со льва и львы размером с небольшого слона. Лебеди, Чебурашки, поросята, ёжики, у ёжиков плюшевые иголки. На каждом коробейнике висит зоопарк небольшого райцентра, если б такие зоопарки заводили в наших райцентрах. Попутчики сказали, что коробейники — работники местной фабрики игрушек. Им зарплату выдают плюшевой фауной. Вот и крутятся. А ещё были огромные куклы в красивых подвенечных платьях. Был бы лилипутом — приехал бы сюда покупать платье для своей невесты.

* * *

Город N. Это на северной Украине. Сюда, наверное, приезжать умирать хорошо. Простишься без сожаления. По улицам сонные куры бродят. Что-то клюют. Жители, похожие на этих кур. Какие-то истерзанные кильки на прилавках ларьков. Церковь, перестроенная из школьного спортзала. Из автомобилей старенькие «москвичи», «запорожцы» и «копейки». Даже гривенников нет. Часы на угловом доме остановились. И слава богу, что остановились. Кажется, до своей остановки они шли в обратную сторону.

* * *

Огромный военный завод, на котором делают мои химические реакторы. Раньше завод делал… Впрочем, кому интересна теперь их заплесневелая военная тайна. У заводоуправления пейзаж побогаче. Кроме кур, бродят ещё и два индюка. Индюки злые, агрессивные, клекочут. Ну, это понятно — завод военный.

* * *

В кабинете начальника инструментального цеха. Начальник кричит в телефонную трубку:

— Небылица? Иван Тимофеевич? То Якименко. Ты ж почему договор срываешь, а? Нам же оторвут всё! Нет, ты мне дуру не гони, в договоре написано… вот — выконання, нет выкорыстуванняя, нет… Галя! Галя! (Это секретарше.) Кончай трындеть, переведи ж мене эту… мать… на понятный язык! Хер поймёшь! От же ж напридумали!

* * *

Беседую с мастером.

— А отчего у вас резьбы так плохо нарезаны? Вон гребешки какие рваные. Какие составы используете? Олеиновую кислоту используете?

— Эта… Она вонючая дюже. А вентиляция у нас того… не работает. Да и нет у нас той кислоты. Дорогущая.

— А что используете?

— А сало.

— ?!

— Та нормально. Ещё кислое молоко пользуем. Нам тут выдают молоко, так мы его сами и киснем. А сигаретки у вас нет? А то пошли б да покурили. Та не переживайте, перережем мы вам те резьбы. Сколько тех резьб…

* * *

В кабинете у главного инженера подписываем акты на то, что уже сделано. Сделано, кстати сказать, хорошо. Не благодаря, а вопреки, конечно. Со мной представитель фирмы, для которой я изобрёл эти самые реакторы. Моя подпись маленькая, а его большая. На неё ставят печать и бутылку коньяка. Главный инженер предлагает две и шоколадку. Он скромен. Если прикинуть объём его живота, то… Впрочем, какое моё дело — за меня будет пить представитель фирмы. У него богатый опыт и чайный цвет лица. Посылают секретаршу. Она мигом оборачивается. Начинается церемония подписания. Главное успеть. До отхода поезда осталось всего четыре часа. Чокаемся. И ещё. И опять. И снова. Первая бутылка уже не жилец. Главный инженер жалуется на жизнь.

— А раньше у нас было три линии. И мы все… круглые сутки. А испытания в Кривом Роге? Как ёбнет, так мама не горюй. А девки там… А сейчас… вот твою херню химическую делаем. Ты можешь из неё стрельнуть? Так чтоб километров за пятьсот-восемьсот? То-то же.

Чокаемся.

— А то, что мы заказ запороли, ну тот, что на крылатых ракетах… ну, ты помнишь, короче. Ну, который СБ-6. Так ведь инструмента ж нет приличного. Станки пенсионного возраста.

Чокаемся.

— Петра вот уволили. Спился Пётр. Наливай давай… А какой был главный технолог! Ты его не знаешь. Ты позже к нам пришёл. А где шоколадка? От Наташка! Небось, уже и домой отнесла. Ну, давай на посошок.

* * *

На поезд успели. А могли и не. Внёс узлы и чемоданы, представителя фирмы и заснул неспокойным сном. Утром уже были в Москве.

По дороге из Пущино-на-Оке до Москвы

Путешествуя на автобусе в столицу из своей деревни и к вечеру непременно обратно, по обыкновению смотрю в окно. Отчего-то подмосковные пейзажи не надоедают моему глазу Многие успели надоесть, и более красивые, чем эти. А подмосковные — нет. Как-то раз смотрел я в окно и вспомнил известную фразу из старого советского анекдота, насчет того, что на заборе самизнаетечто написано, а там дрова лежат. Конечно, знаем. Кто ж из нас не писал на заборах. Чего только ни писали, а толку никакого — всё равно дрова как лежали, так и лежат. Так вот, раза три или даже четыре, на протяжении ста с небольшим километров пути, встретилась мне надпись на заборах вдоль дороги — «ДРОВА». Вот я и думаю, что же там лежит, за этими заборами? Или стоит?! Неужто… По логике, по удивительной нашей логике, просто должно, непременно должно. Под одной надписью, впрочем, был и телефон написан, можно было б позвонить, узнать наверняка, но автобус ехал быстро — не разглядел.

* * *

Чего только не встретишь на пути в столицу. Бывало, выедешь чуть ли не засветло, холод, дымка туманная, деревья спросонок всякую ерунду шелестят, чьи-то тени хмурые за окном мельтешат подозрительно, как вдруг затормозит резко автобус посреди чистого поля или лесной чащи и словно из-под земли вырастут две или три старушки с корзинками, прикрытыми белыми или в цветочек тряпочками, с баулами большими и баульчиками поменьше. Кряхтя, поднимутся в автобус со своим багажом, заплатят водителю кто сколько сможет, постоят в проходе молча и через минут пятнадцать-двадцать сойдут в таком же чистом поле. Уходят куда-то на восход, по неприметной среди высокой травы тропинке, а не то в овраг с дорожной насыпи спустятся и растворятся в тумане. Судя по усталой походке, навсегда уходят. Ан нет. И на следующее утро, и через неделю, и через год всё повторяется: и остановка в чистом поле, и старушки с корзинками. Впрочем, иногда с ними старичок в компании бывает. Щетинистый, послевчерашний, в древнем габардиновом плаще и с мешком, наполненным какими-то клубнями. Но это редко.

* * *

Нас утро встречает контролёром в автобусе.

— Предъявляем, предъявляем, граждане, билетики.

Молодая особа с решительного цвета губами устремляется в глубь салона.

— Девушка, а ну-ка вернитесь! Где ваш билет?

— За меня предъявят.

— Кто, кто предъявит?!

Молодой человек у входа в автобус молча протягивает контролёру два билета.

— А… Так эта девушка с вами, мужчина?

Решительного цвета губы размыкаются мгновенным возмущением:

— Естественно! Ну, а с кем же он ещё?!

* * *

Приходил ко мне электрик чинить сушильный шкаф. Шкаф хороший, ещё гэдээровский. С вакуумом. Сейчас такой новый купить дорого, вот и чиним-починим. Ну, да не о том речь. Электрик Сергеич большой любитель фантастики. Иногда он берёт у меня почитать Стругацких или Лема. С его пенсией только в продуктовый да в аптеку. В книжном его не ждут. В качестве платы за прочтение он подробно пересказывает мне содержание этих книг. Я слушаю. На этой почве возникают у нас с ним разговоры на общие, даже мировоззренческие темы. Впрочем, мысль у Сергеича прихотлива и чёрт знает на что сворачивает…

— Вот ты, Борисыч, в инопланетян веришь? В смысле гуманоидов на тарелках?

— Ну…

— Хуйну! Ты ж учёный, а не веришь. Нельзя ж так без веры-то жить.

— Сергеич, так фактов-то вроде и нет серьёзных, что прилетали они. По крайней мере, науке они неизвестны.

— Да вашей науке ни хера неизвестно. А может, и известно. Только скрываете вы от народа. Путин, небось, приказ дал молчать, и помалкиваете. ФСБ на стрёме. Боитесь Путина-то?

— Это с какого ж перепугу…

— Правильно. Бойтесь. Он вам, дармоедам, яйца-то пооткручивает. И то сказать, какие у тебя там яйца при такой-то зарплате… принц, бля, на горошинах… Давай, включай свой шкаф. Будем проверять, как работает.

Из автобусных разговоров

Вчера заявился ближе к ночи. Просто никакой. Живого места на нём не было. Не хотела открывать. Хай поднял. Тварь. И ещё под одеяло лезет. Прогнала на хер. Утром дала ему пожрать. От сардельки, подлец, нос отворотил. И линяет, зараза. Как же он линяет…

* * *

Ездил к отцу, на кладбище. От Пущино надо на автобусе до деревни Борисово, которая почти на окраине Серпухова, а потом пешком, километра два, до деревни Бутурлине. Там и кладбище, рядом с бутурлинской церковью. Церковь уж лет десять как восстановили. При большевиках в ней ничего не было — ни склада, ни конторы, ничего. Просто кресты сбили, колокола умыкнули куда-то, ну и сломали что смогли. К счастью, смогли немного, уж больно прочны были стены, а поскольку ни Дом Советов, ни бассейн «Бутурлине» строить на этом месте не собирались, то отступились, и так она простояла все эти годы. На церковной ограде табличка: «По касающим вопросам звонить по тел. 73-36-38». Во дворе два мраморных надгробия. Серпуховскому купцу первой гильдии Ивану Васильевичу Рябову и жене его, Агафье Антоновне. Сам Иван Васильевич родился в один год с Александром Сергеевичем. Стихов, однако, не писал, а был текстильный фабрикант, фабрику его, после известных событий семнадцатого года, у наследников экспроприировали и переделали в военный завод, на котором работал мой отец. Неподалёку от Бутурлине был Рябовым построен охотничий домик. Я ещё помню его. Была в нём какая-то то ли турбаза, то ли склад спортинвентаря. Домик был деревянный, с красивыми резными коньками на крыше. Сгорел. Что-то там однажды праздновали, да и спалили по пьянке. Ещё построил он больницу и роддом, в котором родилась моя дочь. А при больнице парк разбил с липовой аллеей. Играли мы в парке в казаков-разбойников и жуков майских ловили. Спилили эти липы (а они уж вековые были), когда решили устроить пруд.

Возле входа в храм скамеечка покосившаяся, на ней такой же дедушка и чёрный кот с белыми лапами. Кемарят. Услыхали, как я гравием по дорожке шуршу, — разлепили глаза. По одному на брата. Кот свой глаз тут же и закрыл, а старик шустро открыл второй, подхватился со скамейки и ко мне: «Подай, сладенький, на хлебушек, Христа ради». Подал десятку. Дед на радостях сообщил, что сегодня будут крестины. У Райки Арефьевой внучку окрестят и ещё из Серпухова приедут, кто — не знает, но точно известно, что богатые. Эти, как их… новые! Вот с утра и ждёт по этакой жаре-то. Поданная десятка, точно синица, трепыхалась у деда в руках. А может, это руки её трепыхали с похмелья. Видать, не терпелось ему бежать за бутылкой хлеба, здоровье поправить. Однако и крестины пропускать было жалко. Оставлять же вместо себя кота он не решался. Потоптался-потоптался, попросил закурить, заложил сигарету за коричневое от загара ухо и вернулся на скамейку.

В церкви шла обедня. Кроме батюшки да старушки, что свечи продаёт, — человек семь-восемь, не больше. Хор из трёх девчушек. Голоса у них прозрачные и тонкие — ниточки, да и только. Вот из этих ниточек они и сплетали свои кружева. Узоры-то на них простенькие, деревенские, в городе и богаче, и затейливей, но ведь не по богатству оценены будут. Не по нему.

* * *

По почте пришло приглашение к летнему отдыху в Ницце. С заездом в Париж. Не надолго, на пару дней, на экскурсии. И паспорт заграничный предлагают оформить шустро, за пару недель буквально. И скидки у них трёхпроцентные. Телефон, по которому звонить, — многоканальный. Очень удобно. Жаль, что денег у меня как раз только на то, чтобы за грибами сходить или на рыбалку. А так поехал бы, «когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи». На кого ж я всё это оставлю? В смысле комаров и мух. Для тех из них, которые за мной закреплены, это будет в некотором роде потеря кормильца. Как им жить после этого? Куда подаваться? Лететь за мной в Ниццу? Проклятые вопросы. А ещё зной. В голове, со вчерашнего, расплавилось штук пять предохранителей. Какие-то они стали ненадёжные. Даже курить не хочется, про остальное не говоря. Нет, не поеду в Ниццу. Пусть и не уговаривают.

Из истории одной скамейки

Некоторое время назад, а точнее в феврале, ремонтировали в нашем дворе теплотрассу. Между прочим, снесли скамейку возле нашего подъезда, на которой заседала нижняя палата домового парламента. Ещё спилили внушительных размеров липу, что стояла над скамейкой, погнули качели ковшом экскаватора… короче говоря, подготовили участок теплотрассы «Париж — Дакар» к очередным гонкам.

Потом пришла весна, и старушки вдруг поняли, что сидеть-то им и не на чем. Создавалась критическая ситуация — люди в подъезд входили и выходили, вносили и выносили, иногда и просто вваливались и вываливались, а наружное наблюдение отсутствовало. Должная оценка происходящему не давалась, и дневник наблюдений не вёлся. В конце апреля я был остановлен у входа в подъезд Люсей и Зиной, общительными старушками, заядлыми скамеечницами, которые меня попросили написать письмо начальнице нашего УЖКХ ликвидировать последствия ремонта и восстановить скамейку. Я, конечно, написал. Заодно попросил, чтобы лифт заменили, а то его как поставили во время отечественной войны с французом, так и не меняли. Уж больно обветшал. Чтобы дом покрасили, чтобы пенсию вовремя приносили, а кому зарплату — так и зарплату. Такие бумаги нечасто пишутся — только когда совсем допекут. Поэтому в список включается всё, вплоть до просьбы разобраться с самогоноварением в восемьдесят девятой квартире. Гонят и гонят. Алкаши из окрестных домов ходят и ходят. Звонят во все двери, пока не найдут. Житья от них нет.

И бумага пошла по инстанциям. Как водится, ответ заставил себя ждать долго. Это молодежь может ждать сколько угодно, а старики народ нетерпеливый — для них каждое лето может статься последним, и они такое вытворяют… Подумали-подумали и направили копию бумаги нашему градоначальнику. Зарегистрировали в канцелярии. Градоначальник бумагу, может, и получил, но то ли положил её в долгий ящик, то ли на неё положил, скажем, стопку других бумаг — чёрт его знает. Дела градоначальников нам неведомы. Ждали-ждали, а только ответа… Тогда решились на военную хитрость. У одной из наших активисток дочь работала официанткой в ресторане «Гнездо глухаря». И вот узнала она, что ожидается приезд в нашу деревню областного губернатора. Само собой, приезд внезапный, с ревизией. Он нам деньги выделил на строительство дорог и местного крытого рынка, а мы их… Короче, за базар местные власти должны были ответить. В «Гнезде глухаря» подготовка к визиту шла полным ходом. То есть Посудин, может, ещё только собирается ехать или кутает лицо, чтоб его не узнали. Может, уж едет и думает, что знать никто не знает, что он едет, а уж для него, скажи пожалуйста, готово и вино, и сёмга, и сыр, и закуска разная… Ой, извиняюсь, чужое вырвалось. Так ведь со школы… память детская… ну просто насмерть. Одним словом, Люба должна была передать нашу бумагу самому губернатору и генералу. Аккурат между первым и вторым. Или четвертым и пятым. И уж мечтали старушки о том, как губернатор пожалует их скамейкой… а он возьми да и отмени свой визит. Что уж там стряслось — неизвестно. Известно только, что и неприезд губернатора был отпразднован с не меньшим размахом.

А на дворе уж май заканчивался. В соседних домах на скамейках чуть ли не в три смены старики сидели. Делать нечего — надо было пробиваться к мэру. Люся и Зина, как выбранные представители домовой общественности, пошли записываться к нему на приём. Однако же оказалось, что мэр на этой неделе не принимает, а на следующей у него командировка в город-побратим, а потом он собирается в отпуск, который не отгуливал последние десять лет…

И тогда наши старушки решились на захват. Встали утром рано и перегородили дорогу, которая шла в мэрию. Городок у нас небольшой, и дорожка к мэрии ведёт неширокая. Мэр на работу пешком ходит. Надо сказать, что Люся и Зина такой комплекции, что и трассу Москва-Симферополь могут перекрыть в случае надобности. Часам к девяти появился на дороге градоначальник. Тут они его, голубчика, точно Сцилла с Харибдой, и притиснули. Подробностей я этой беседы не знаю, а только не прошло и двух дней, как новенькая скамейка у нас во дворе была установлена. Конечно, не всё было сделано как должно, вкопали её не очень глубоко, некоторым сиделицам приходилось на неё буквально вскарабкиваться и потом сидеть, по-детски болтая варикозными ногами, но дарёной скамейке… Старики радовались как дети. Тут бы и закончить эту историю, но… нет. Приходится продолжать её дальше.

Скамейку мало того что неправильно вкопали, так и место для неё выбрали нехорошее. Как я уже говорил, во время ремонта теплотрассы была спилена огромная липа, под которой стояла прежняя скамейка. Липа давала тень. Чахлая акация, под которой поставили новую скамейку, укрывала своей тенью лишь половину посадочных мест. Оно бы и ничего, но старички и старушки плохо переносят солнцепёк, особенно те, у которых гипертония и комплекция близкая к апоплексической. Как раз у Люси и Зины имелось и то и другое в одном флаконе. И панамки от солнца их не спасали. Вообще-то они думали, что, потратив столько сил на борьбу, будут иметь почётные места в тени даже при полном отсутствии солнца. А оказалось, что лучшие места занимают те, кто раньше пришёл. Вот прямо так берут и занимают. Мало того — не хотят их уступать ветеранам движения. Особенно отличилась в неуступчивости Луиза Васильна из сорок пятой квартиры, известная нахалка. Между прочим, про неё доподлинно известно, что, работая продавщицей в нашем магазине «Подарки», ещё в советские времена она накопила прямо-таки несметные богатства. И теперь на пенсии живёт просто припеваючи. Вообще много чего выяснилось про всех участников посиделок. Про какого-то незаметного деда Колю выяснилось… да ничего, собственно, особенного и не выяснилось. Двое детей на стороне, дача, построенная на казённый счет, — всё как у всех. И этими ложками дёгтя можно было бы заполнить не одну бочку из-под мёда. Таки заполнили. В конечном итоге Люся и Зина вообще перестали садиться на эту злосчастную скамейку. Выходят на боевое дежурство со своими стульями и сидят в отдалении. Смотрят на скамеечников с укоризной. Разговаривают только друг с другом. А сами скамеечники разделились на два лагеря — теневиков и солнечников. Теневики во главе с «Луизкой» сидят и в ус себе не дуют, а солнечники хотят отправить ещё одну депутацию к мэру чтобы добиться установления второй скамейки. Люся и Зина, извещённые доброхотами об этой затее, предупредили меня, чтоб я прошений к мэру более писать не думал, поскольку раз такое дело, то чем хуже — тем лучше, и вообще их обида окончательная, бесповоротная и примирений быть не может.

А дальше… дальше и продолжать не хочется. Только плюнуть в сердцах да и сказать… Но что тут скажешь…

О настенных росписях

В начале восьмидесятых занесло меня вместе с археологической экспедицией в Самаркандскую область, в один из тамошних кишлаков. Копали мы там античные курганы. «Мы», конечно, громко сказано. Я «двигал отвалы», выражаясь на жаргоне археологов. Кроме того, в мои обязанности входило наблюдение за нанятыми землекопами из местных. Была у них такая слабость: прикарманивать себе всё интересное, что удавалось извлечь из этой древней земли.

Совхоз в этом кишлаке был виноградарский. Росли там лучшие во всём Узбекистане сорта кишмиша. Аборигены сушили его, раскладывая тонким слоем на плоских крышах своих глинобитных домишек. В зависимости от сорта кишмиша одни крыши были янтарного цвета, а другие — тёмно-красные.

В один из выходных дней пригласили нас в гости к уважаемому человеку — главбуху местного совхоза. Главбух был вообще человек некоторым образом причастный к археологическим изысканиям. Год назад в его дворе одна ташкентская девушка-археолог обнаружила внушительных размеров каменный фаллос. На недоуменный вопрос, откуда дровишко, главбух отвечал, что и сам толком не знает. Детишки (числом девять штук) где-то откопали и приволокли. Пусть играются, добавил он. Живём мы у шайтана на рогах, игрушек к нам не завозят. Ещё мы об него орехи и урючные косточки колем. А что? Для чего эта штука? Тут девушка-археолог предоставила слово давно давившемуся смехом студенту-практиканту, а уж он… Впрочем, не будем отвлекаться. Можно опоздать в гости к уважаемому человеку.

Взяли мы несколько бутылок тёплой водки самаркандского разлива, леденцов ташкентских главбуховым детишкам и пошли. Идти надо было по бетонке. Перед нами по ней проехал трактор «Беларусь» с огромным прицепом из металлической сетки, полным собранного винограда. Задавленный собственным весом, виноград не просто плакал, а рыдал своим сладким соком, и ноги приходилось каждый раз буквально отдирать от дороги. Вслед за трактором с грохотом катил деревянный ящик на колёсиках-подшипниках. Ящик был полон чумазых мелкокалиберных детишек. Сегодня у них был удачный день — они исхитрились незаметно прикрепить свой экипаж к тракторному прицепу, и было им простое деревенское щастье. То прилипая, то отлипая, мы добрались до двух больших жестяных щитов с наглядной агитацией. На одном из них было написано: «фауны — наши друзья» и пририсованы такие диковинные друзья, за обладание которыми любой зоопарк мира отдал бы всё, вплоть до последнего ежа. На втором была лишь короткая надпись «Эконом горючи — дело всенародное». Видимо, в этих краях экономить горючее было так же естественно, как не умываться, поэтому обошлись без поясняющих рисунков. От этого щита шла тропинка к дому, где нас уже заждались.

У железных ворот бухгалтерской усадьбы нас встретил золотозубой улыбкой сам хозяин и провёл в дом. Из двери летней кухни нам улыбнулась такой же сверкающей улыбкой супруга хозяина. Потом его мать. Собственно говоря, золотых зубов не было только у детей и собаки, огромной среднеазиатской овчарки. Тогда вообще была мода на золотые фиксы, а уж в Средней Азии, особенно в сельских районах, состоятельные граждане доводили её просто до абсурда. Я думаю, что и сейчас доводят, поскольку тамошняя мода ужасно консервативна. К примеру, галоши на босу ногу носят там без малого лет сто и ещё будут носить долго, по крайней мере, до экспедиции на Марс, которую нам обещают в первой половине нового века, точно будут носить. Но оставим галоши перед входом в гостеприимный дом главбуха. Нас провели в комнату для гостей (у этого дома была даже такая комната, что в тех краях большая редкость) и усадили на пол, возле накрытого стола. Мне досталось место как раз напротив стены с нарисованным непосредственно по штукатурке пейзажем. Чем больше я на этот пейзаж смотрел, тем больше мучился — где я мог его видеть? Я даже умудрился пропустить один из тостов за успех среднеазиатской археологии. Главбух посмотрел на меня и спросил:

— Что, нравится? Родину вспомнил?

Я промычал что-то невразумительное, а главбух продолжал:

— Немалые деньги уплатил за этот картина. Из райцентр художник вызывал, неделя плов кормил, мешок кишмиш отдал.

Однако самое время описать пейзаж. Во всю стену расстилалось поле из тех, что при советской власти назывались «бескрайними колхозными полями». Пшеница колосилась, по краям белели берёзы, а в центре поля по электрической железной дороге мчался прямо на зрителя пассажирский поезд. Небеса с редкими облачками пронзительно голубели. Вообще-то картина как картина. Ничего особенного. Смущала только эмблема с колесом и крылышками, нарисованная в небе над поездом. Где я мог всё это видеть именно в таком сочетании? Какие-то очень смутные воспоминания из детства… поездки к бабушке в Киев на поезде из Москвы… И тут меня толкнул в бок мой сосед, пожилой реставратор из Ленинграда. Он шёпотом спросил меня: «Сахар помнишь?» Как же я забыл! Это была точь-в-точь обёртка двух продолговатых кусочков сахара, которые подавали в поездах к стаканам чаю в мельхиоровых подстаканниках. Я никогда её не рвал, эту обёртку, как взрослые, а аккуратно снимал и хранил до конца поездки. Потом к ней присовокуплялись использованные железнодорожные билеты, а потом это всё выбрасывалось бабушкой или родителями как ненужный хлам. Им, конечно, ненужный…

Мы выпили за картину, за хозяина, за его гостеприимство, за… Если доведётся вам быть в Самарканде или его окрестностях — никогда не пейте местной водки. Чёрт знает, из чего они её гонят. Местные виноградные вина куда лучше любой водки. Особенно хороши сладкие. А уж узбекское полусладкое шампанское просто выше всяких похвал. Но тогда его было не достать — почти всё отправляли на экспорт. Как сейчас — не знаю. С тех самых пор я там и не бывал.

* * *

Покупал себе на серпуховском рынке кожаную куртку. Товару теперь много разного. Продавцы поют на разные голоса. А уж обходительны…

— Мужчина, вам понравится. Вы ж посмотрите, какая кожа! Практически телячья.

— А по виду свиная… Точно свиная.

— Мужчина, верьте мне, верьте. Оно, конечно, свиная, но на ощупь практически телячья. Курточки свежие, только утром привезла. Ещё тёпленькие. Телятинка…

— И почём кило?

К прилавку подходит семейная пара. Он — мужчина в расцвете сил с неликвидами размера эдак шестидесятого. Она… он отдыхает.

— Вова, намеряй-ка вон ту, с пуговичками на боках.

— Женщина, ну что вам сказать? Просто очень! Верьте мне. И Владимиру обязательно понравится.

— Рукава что-то длинноваты.

— Ой, да что вы, женщина. Он начнёт ходить, будет руками размахивать — они поднимутся. Вы посмотрите, какие у вашего мужа руки… Он же ими как размахнёт…

— Морщит она как-то.

— Женщина, разве она морщит? Вы бы видели, как морщит. Она вам чуть-чуть улыбается. Вот вы, когда улыбаетесь..

— Вова, ну что ты молчишь? Как тебе?

Вова поднимает руки. Вздыхает и шевелит губами-сардельками. Опускает руки.

— Восторга нет, Лена. Вот нет и всё.

Ненаписанная история

Хотел было я написать про историю одной бедной свиньи, которая очень хотела стать богатой и которую фея превратила в гжельскую свинью-копилку, которая стояла на комоде у одного мальчика, который бросал в неё полученные от родителей деньги на мороженое и кино и который так любил свою копилку, что однажды поцеловал её в порыве нежности прямо в фаянсовый пятачок, отчего свинья снова стала обычной свиньёй, а вовсе не принцессой, как можно было подумать, потому что фея что-то напутала в заклинаниях, но зато с деньгами внутри, которые стали в скором времени выходить наружу естественным образом и которые несчастная свинья с этих самых пор ищет в том, что выходит… но кого теперь интересуют истории о несчастных бедных свиньях, когда вокруг полно счастливых и богатых?

* * *

Есть у меня знакомая. Добрая и душевная женщина. Живет она далеко, на другом конце света, и общаемся мы, естественно, при помощи электронной почты. И пишет она мне в письме об одном нашем общем знакомом: «…Всё-таки странноватый. Если бы он был пожилым человеком, то я бы сказала, что он входит во второе детство. Но… ему не может быть больше 50 лет. Я думаю, что он не каждый день включает свой компьютер. А так ведь он очень образованный и прекрасно понимает…» Моей знакомой, между прочим, ближе к шестидесяти. Плоды прогресса заказывали? Ешьте.

О городе Санкт-Петербурге с любовью

Всем хорошо моё Пущино — и Окой безмятежной, и лесами, и холмами, и воздухом прозрачным, и заброшенной дворянской усадьбой на краю, и осенним кленовым пожаром, и дымкой зелёной, апрельской. Вот только… живу я в микрорайоне «Д», а раньше жил в «АБ». А между этими «АБ» и «Д», как можно догадаться, «В» и «Г». И всё. И когда договариваешься с кем-нибудь о встрече, то говоришь — приходи к почте, к магазину «Спутник» или к институту почвоведения.

Двадцать пятого дня октября месяца сего года бродил я по Петербургу и с завистью смотрел на таблички с названиями улиц, площадей, мостов. Назначь свидание у Египетского моста, и она придёт загадочная, таинственная как сфинкс, с чёрными глазами. Назначь свидание на Аничковом мосту, и она придёт, цокая каблучками, строптивая — одно неосторожное слово, и на дыбы… Возьмёшь её ласково под уздцы, по крупу упругому легонько похлопаешь…

Назначь свидание у магазина «Спутник» и… лучше бы она не приходила. Немолодая, невесёлая, недевушка. В руке авоська, из которой торчат перья зелёного лука, похабного вида тепличный огурец из тех, что у нас зимой продают, буханка чёрного и рулон туалетной бумаги. И окажется она матерью кучи сопливых детишек, да к тому же и твоих, бездельник, пьянь, рожа твоя усатая бесстыжая… И побредёте вы уныло к дому в микрорайоне на одну из вышеупомянутых букв. Да по пути не забыть картошки купить, а то уж кончается.

А жил бы я, к примеру, на Кавалергардской… Кончики усов вверх подкручены, сапоги зеркальным блеском, каблуки щёлк-щёлк, мадам, позвольте ручку, ножку, шнуровку на корсаже ослабить, юбки по персидскому ковру разметать… Кавалергардская, одним словом. А письмо написать? Не то, которое мылом и по клаве настучать пальцем заскорузлым, а настоящее. Так, чтобы взять конверт из плотной бумаги, с красивой маркой и, умакнув перо, выводить с превеликим тщанием, с приоткрытым от усердия ртом, с мелкой барабанной дробью, с тонкой флейтой, со звоном шпор и медным полированным сверканием это гордое, стремительное и несгибаемое слово.

* * *

Пришёл спам. Предлагают отпраздновать Новый год в Ясной Поляне. «Интимная атмосфера графского праздника. Новогоднее шоу по рецепту Софии Андреевны (sic)! Безупречные номера люкс и полулюкс в графском стиле. Избранная публика в заснеженных аллеях графского парка! Сюрпризы и призы. Севрюжка и грибочки под “Русский стандарт”. Катание в санях по усадьбе». Маловато будет за пять сотен баксов. Так чтобы уж по-настоящему, по-толстовски. А пахать рано утром первого числа? А Катюш Масловых да Анатолей Куракиных в номера для несемейных участников торжества? Для дам, любящих экстрим, — возможность поваляться на рельсах Курской ж. д. Для мужчин — смерть по рецепту Ивана Ильича (после новогоднего шоу по рецепту Софьи Андревны). Ну и порка шпицрутенами после бала. Того, кто вытянет этот фант в новогоднюю лотерею. И обратно по железной дороге до Москвы. Высадка на станции Астапово. Последние семь дней в доме начальника станции. И не сметь противиться злу насилием. Вот это будет по полной программе.

* * *

В средние века с маяками дело плохо обстояло. Во время бурь на море корабли во множестве разбивались о береговые скалы или садились на мели, а уж потом их разбивало волной в щепки. Берега тёмные были, огоньков прибрежных селений и не разглядеть с моря. Иногда местные власти зажигали большие костры по ночам, чтобы шкиперы могли правильно ориентироваться среди огромных волн, свирепого ветра и проливного дождя. А иногда и население по собственному почину разводило такие костры. Особенно в глухих местах. Впрочем, тогда почти все места были глухими. Разведут костёр на скалах и ждут всю ночь. И кто держал курс на этот костёр, тот о скалы и разбивался. А наутро, как шторм утихнет, вся деревня, как заправские пираты, отправлялась грабить то, что прибило к берегу после кораблекрушения.

Вот такие у неё и были глаза — как эти пиратские костры.

* * *

Среди моих читателей есть житель Петропавловска-Камчатского. Меня давно мучил один вопрос — правда ли, что когда в Москве три часа дня, то в Петропавловске-Камчатском полночь? Ещё в детстве я слышал об этом по радио. Времена тогда были сами знаете какие. Всё от нас скрывали. Потом пришли демократы и продолжали нам рассказывать эти же байки. Но теперь, когда есть возможность, грех не спросить об этом напрямую, без посредников. Ну, не буду вас долго томить — все оказалось полной брехнёй. Даже и близко такого нет. Один раз было где-то минут двадцать одиннадцатого вечера, но очень недолго. И всё! И это за много лет наблюдений! Что вам сказать… Никогда в этой стране не будет порядка. Никогда.

* * *

В аптеке видел маленький пакетик с бодягой. Не знаю, что лечат бодягой. Судя по цене — что-то не очень серьёзное и запущенное. Однако это была непростая бодяга. На ней было написано: «Бодяга ПЛЮС». Всё же мы идём вперёд. Появляются новые разработки отечественных фармацевтов. Хотя… это могла быть и старая, секретная. Раньше плюсовой бодягой лечили космонавтов или спецназ, а теперь она доступна всем.

О предвыборных технологиях

Выхожу я из дому, чтобы обойти избирательный участок десятой дорогой, и слышу, как две бабки беседуют. То есть одна беседует, а вторая натурально убивается. Ту, которая убивается, я хорошо знаю. Она на рынке у нас торгует корнеплодами со своих шести соток. Чеснок у неё ядрёный. Ну, да не о нём речь. О Дружке. Дружок — это пудель бабы Дуси. Незадолго до выборов один из кандидатов в мэры нашей деревни организовал бесплатную столовую для малоимущих и имущих ещё меньше. Для бомжей, стало быть. Дуся и повадилась туда ходить. Нет, сама она там не ела — попробовала, понюхала, и как-то не показались ей бесплатные щи да каша. А вот Дружку своему она это всё скармливала. Хоть и маленькая, а экономия. Можно сказать, прибавка к пенсии. Неделю всего бесплатно столовался Дружок. А сегодня утром взял да и помер. Ещё вчера был здоров и брехал на прилетевших грачей. А потом поел на дармовщинку и… Аккурат к красному дню календаря. Короче говоря, не будет миллионеру голоса бабы Дуси. Пожелания, чтоб он сам своими щами подавился, — были, есть и ещё долго будут. А голоса не будет.

* * *

Решил перечитать «Шинель», которая на самом деле и не повесть вовсе, а симфония, картина и повесть вместе взятые. И ещё такое, что и словами-то не объяснить. К примеру, одну только фразу «Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения» хочется съесть всю, обгрызть и обсосать до последней косточки. Или вот… впрочем, этак и всю повесть придётся здесь перепечатать. Но я не о том. Я о том, что «Шинель» перечитать никак невозможно. Пережить можно, а перечитать… нет.

* * *

Серпуховский рынок. Прилавок с банными халатами. Всё махровое по самое не могу, конвульсионных расцветок. Турция, одним словом. У прилавка стоит немолодая супружеская пара. Пропорций неописуемых. Стоят, едят жареные пирожки размером с кирзовый сапог снежного человека. С той стороны прилавка — бойкая старушка.

— Молодой человек, купите своей девушке халатик. Гляньте, какие весенние…

— У… э… Клава… — издаёт супруг, готовясь откусить пирожок по локоть.

— Миш, это… а… — неуверенно отрыгкликается супруга.

— Да вы приложите, приложите, — не унимается старушка.

Клава прикладывает к необъятной груди один из халатов. Миша смотрит на неё, судорожно сжимая пирожок в руке. Из пирожка показывается капля повидла, моля о пощаде…

— Девушка, да вы возьмите не этот, а другой, с надписью. Смотрите, какие надписи чудесные. Вот — «Я тебя хочу». Выходите вы из ванной, вся в таком халатике… — Старушка закатывает оба глаза, изображая лицом название второй симфонии композитора Скрябина.

— Кла… ва… ва…

Старушка вздыхает.

— Да вы не волнуйтесь, мужчина. Всё ж по-английски написано. Кроме вас и не поймёт никто.

О мойве и о том, как людям в глаза смотреть

Моя мама очень хлебосольный человек. Кроме того, как и всякая мать, она считает, что дети её чёрт знает чем питаются, даже голодают… Впрочем, слова этой песни настолько популярны, что нет смысла их здесь повторять. Когда я собираюсь приехать к ней в гости, то заранее должен позвонить и сообщить о том, какие из блюд мне хотелось бы… Сказать, что можно просто чаю попить с плюшками — это обидеть. Тем более что плюшки будут всё равно. После винегрета, холодца с хреном, куриной лапши или рассольника, телячьих отбивных или котлет по-киевски с жареной картошкой будут плюшки. Огромные, с хрустящей корочкой, посыпанные сахарной пудрой и корицей. Откусишь от неё кусок и, пока жуёшь, да, собственно, и жевать не надо — откушенное само тает во рту, намазываешь место укуса плюшки вишнёвым или абрикосовым вареньем, и рот уже и сам по себе открывается, чтобы…

Но если честно, то вопрос о меню скорее риторический. Что ни проси, а мама всё равно приготовит то, что считает нужным. То, что, по её мнению, я должен любить. А я люблю жареную мойву. Что ж тут такого, спросите вы? А вот что. «Представь себе, — говорит мама, — что я прихожу в магазин за этой самой мойвой. (Тут она брезгливо морщится.) Учти при этом, что меня здесь знает каждая собака. (И даже дети этих собак, — про себя добавляю я.) И продавщица Нинка из рыбного отдела, сына которой я за уши вытащила из хулиганской компании, меня спросит: “Что это вы, Лариса Михайловна, мойву берёте? Никак кота себе завели?” Ну, и что я отвечу? Что сын в гости приезжает? Что люди скажут?! Дома у себя будешь покупать мойву! Там, где меня никто не знает». Я и покупаю.

Стою как-то в очереди за мойвой, а рядом Евгений Николаевич, сосед из моего дома. Вид у него, надо сказать, совсем непрезентабельный. Это если не принимать во внимание запах. Ещё и ноги у него замечательной кривизны. Не ходит, а перекатывается. Я, собственно, про его ноги и хотел рассказать. А до этого была преамбула.

Живёт в нашем же доме старушка. Древняя. Есть у неё прозвище — Катюша. Нет, это не имя. Имени её никто и не упомнит. А Катюшей её зовут потому, что во время войны была она водителем грузовика, на котором перевозила снаряды для «катюш». Ну, может, и не только для «катюш», и не только снаряды, а и патроны, но не звать же живого человека патроном. После войны она ещё долго крутила баранки разных грузовиков. Уставала на этой работе зверски. А с устатку-то и пристрастилась. Да ещё и муж попался точно такой же. В смысле и выпить не дурак, и шофёр с той же автобазы. Так они и жили втроём — Катюша, Колюня и зелёный змий вместо сына, а может, и дочки, которых им так и не случилось завести.

Долго ли, коротко, а попёрли их с автобазы всей семьёй. Сильно они не печалились, поскольку стаж уж выработали и пенсия какая-никакая им полагалась. Ну, а зелёный змий рассчитывал быть на иждивении. Катюша устроилась уборщицей на городском рынке, а супруг её свои факультативные занятия по распитию спиртных напитков превратил в ежедневные и даже круглосуточные. Потом у кого-то украл из гаража то ли лобовое стекло, то ли колёса к «жигулям», то ли и то, и другое — теперь уж точно не вспомнить. Вычислили его быстро, и дело дошло до суда. Катюша была возмущена поступком своего мужа. Потому как пропил он украденное вне дома.

На суд Колюня явился с перебинтованной головой, поскольку в ходе семейного следствия и в результате выяснения отношений Катюша отходила его будильником. Это был механический будильник старой советской закалки, не чета нынешним пластмассовым китайчатам. В пролетарской руке такие будильники, я извиняюсь за иностранное слово, конгруэнтны булыжникам. В плохо отапливаемый зал суда (дело было зимой) Катюша вошла с боевыми наградами, приколотыми к зимнему пальто с воротником из видавшей виды чернобурой лисы, которую она называла «лисабуркой». Колюню защищала яростно. Впрочем, её мало кто слушал. Колюне дали год или два с отбытием в колонии общего режима. Может, он и расстроился, даже наверняка расстроился, да только заметить этого ни жене, ни окружающим не удалось.

И стала Катюша жить одна. Может, месяц или два жила одна. А потом стал к ней захаживать сосед. Друг и собутыльник её Колюни. И вовсе не за тем, зачем вы подумали. Евгений Николаевич, а это был именно он, приходил с цветами. Он был отставной военный. Как и все отставные военные — положительный точно протон. Моложе Катюши лет на десять. Самой-то Катюше к тому времени пошёл седьмой десяток. Ходил-ходил, да и перешёл совсем. Да и чего там было переходить — только спуститься на лифте с десятого этажа на второй. Год, а то и два пролетел у влюблённых как один день. Тут-то Колюня возьми да и вернись из своего санатория в солнечной Удмуртии. И спросил у ясеня, где его любимая. Евгений Николаевич как раз в тот день был ясенем или тополем, или просто дровами, поскольку что-то там они с Катюшей отметили накануне, и он лежал без всяких чувств на осквернённом изменой супружеском ложе. Не говоря худого слова, Колюня сгрёб эти дрова и выкинул в окно. Хорошо, что этаж был второй, а то б проходить Колюне повторный курс санаторного лечения. Евгений Николаевич, однако, хоть и не убился, но ноги таки себе переломал и в гипс его укатали буквально по самое не балуйся.

Катюша с Колюней выхаживали его как собственного сына, если бы он у них был. У себя дома и выхаживали, чтоб с этажа на этаж не бегать. Как уж они у него прощения вымаливали — неизвестно. А только в милицию никаких заявлений не поступало. Через полгода или год Евгений Николаевич поправился настолько, что мог своими ногами-загогулинами доковылять до ближайшего ларька за бутылкой. А вот с деньгами на содержание зелёного змия в домашних условиях стало совсем туго. На семейном (а на каком же ещё?) совете было решено продать квартиру Евгения Николаевича и прописать его у Катюши с Колюней, а уж на выручку от этой сделки гульнуть так, чтобы соседям чертям тошно стало. Сказано — сделано. Вот уже второй год соседям тошно, как и планировалось. Вся троица и примкнувший к ним намертво зелёный змий живёт себе пропиваючи. На закуске, однако, экономят. Катюша уже не убирается на рынке, как раньше, а побирается. В конце дня сердобольные продавцы отдают ей мясные обрезки и кости. Иногда всё же и покупают что-то. Вот как Евгений Николаевич мойву. Может, он и думает что-то эдакое про меня, глядя, как и я покупаю вместе с ним эту маленькую и грустную рыбку. Может, и думает. Да только не говорит. А смотреть в глаза ему меня никто не заставляет. Да он и сам их отводит.

* * *

Утром в соседней лаборатории пили чай с персиковым вареньем. Я случайно зашёл, и меня усадили. Болтали о разном. Женщины обсуждали какие-то свои дела, а мы с их начальником Славой и аспирантом Димой просто пили чай с персиковым вареньем и кексом. Ни с того ни с сего на женской половине зашёл разговор о размерах бюста. У женщин так всё затейливо — только что о консервировании болгарских перцев и новой диете, а потом раз и… Нам-то что — мы как пили чай с вареньем, так и продолжаем его пить. Я вообще не понимаю, что тут обсуждать — или размер есть, или его нет. Третьего не дано. То есть если третий, то уже, конечно, можно поговорить, а о втором и первом… Соседский начальник вообще молчит как персиковое варенье. У него в подчинении его супруга работает. Ну, так получилось. А у неё с этим делом… Но человек она замечательный и специалист отменный. Только вспыльчивая очень. А они, стало быть, рассуждают, что не в размере счастье, и если ты настоящий мужчина, то размер для тебя просто плюнуть и растереть. И громче всех начальникова жена. У Славика-то уж и плюнуть нечем, и растёр он всё по третьему разу, но… молчит. И вдруг супруга его, несмотря на такое молчание ягнят, говорит ему в сердцах: «Много ты понимаешь!» А у Славика в ответ на эти слова возьми да и выпади: «Когда много — я понимаю». Тут я поперхнулся кексом и вышел в коридор откашляться. Аспирант Дима был так любезен, что вышел вслед, чтобы постучать по моей спине.

* * *

Богам Манам. Гаю Цецилию Извергу, гастату второй центурии третьей отдельной дорожно-патрульной когорты Аппиевой дороги, мужу честнейшему и прекрасному, его безутешная супруга Домна воздвигла этот мавзолей. Никогда не брал он более восьми положенных по закону ассов за отсутствие шлема на всаднике и больше пяти сестерциев за не прошедшую техосмотр колесницу, и не было случая, чтобы не выписал он нарушителю табличку. Никогда не пропускал он за три тысячи сестерциев через свой пост конных отрядов фракийца Спартака под стены Рима. Пусть накажут боги вольноотпущенника Курвинея за его донос и клевету. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть от того она не отстанет до смерти.

Почему я не министр

В новостях сегодня показали какого-то нашего министра. Прилетел он в одну из бывших советских республик. Кажется, в Киргизию. Встречал его у трапа самолёта местный начальник с животом размером с бронированный лимузин, стоящий неподалёку. И восточная девушка небесной красоты с цветами встречала министра. В атласном жёлтом халате, в расшитой тюбетейке, с толстыми косами и огромными глазами. Вы не поверите — министр мимоходом взял цветы у девушки и бросился обнимать местного начальника так, как будто их разлучили в роддоме и если б не этот официальный визит — им бы друг друга не встретить никогда. Вот поэтому-то я и не министр. Я бы стал обнимать девушку.

* * *

Незадолго до истории с Троей древние греки взяли хитростью и сожгли Двою. При помощи Конька-Горбунка. Но хозяин Конька-Гор буйка, Иван-царевич, заломил такую цену за аренду животного, что греки подумали-подумали, и стали запасаться фанерой…

* * *

Второй день празднуем двадцатипятилетие нашего института. Вчера была научная конференция. Сегодня капустник и фуршет. Народу у нас довольно много, поэтому фуршет всем выдали сухим пайком, и мы отправились по своим лабораториям праздновать. Сухой паёк, конечно, горло дерёт. В тумбочке-то у нас было. Есть и будет. Разводи и празднуй. Одна беда — дамы во вверенном мне подразделении интеллигентные. Подавай им соответствующие напитки. И мало не выпьют. Удивительно — с возрастом, я извиняюсь, грудь… ну, некоторым образом., усыхает, уменьшается. А возможности и потребности принять на эту грудь у них перпендикулярно увеличиваются. Такое вот закругление. На улице как на грех метель метёт, а дамы все с причёсками и на каблуках. Просят меня. Купи, говорят, нам шампанского. Посоветовавшись меж собой, добавляют — и пельменей пачку. Интеллигентность интеллигентностью, но без того, чтобы мешать французское с нижегородским, не обходится…

* * *

Снегу навалило по колено. Мороз ещё, конечно, не воевода, но уже и не простой стрелец. По такому морозцу и поехал я покупать себе зимнюю шапку на серпуховский рынок.

Продавец, жгучий брюнет-кавказец, в своём вступительном слове докладе тосте о достоинствах той шапки, на которую я имел неосторожность посмотреть, сказал, что ей не будет ни сносу, ни сглаза. В их семье такие шапки передаются от отца к сыну, а от сына к внуку. И всё равно — шапка не снашивается. Чтобы добро не выкидывать, потом отдают какой-нибудь дворовой жучке или мурке, а те уж в ней хотят сами бегают в лютые холода, а хотят щенят с котятами высиживают. Отдельно было сказано о достоинствах меха и замшевого верха. Выходило так, что если погладить рукой замшевый верх, а сразу за ним жену и после этого ещё и не убояться сравнить нежность замши и жены… После этих слов я решился на примерку. Шапка была хороша, конечно, но, как мне показалось, немного тесновата, о чём я и сказал продавцу. «Брат, — ответил тот, — посмотри на свою голову. Она такая же, как и моя. Мне эта шапка даже чуть-чуть велика, потому что у меня нет твоей бороды». Он снял с моей головы шапку и надел на свою. Потом он вновь надел её на меня, а мою старую шапку, в которой я был, нахлобучил на себя. «Ну, — сказал он, — ты видишь разницу? Каким ты пришёл сюда и каким можешь уйти?» Я колебался. В последующие пять минут он перемещал шапки с головы на голову со скоростью опытного напёрсточника. Я и не заметил, как в процесс примерки вовлекли стоящего рядом похмельного мужичка с бутылкой пива. Его бритая голова была размером с большое антоновское яблоко и приблизительно такого же цвета. На нем, кстати, моя старая шапка приободрилась. Когда от моей головы уже шёл пар, я сдался. Продавец настоял, чтобы я шёл домой в обновке. Для старой шапки мне был выдан пакетик и наказ отдать её первой попавшейся жучке.

Перед отъездом домой зашёл я в какой-то ларёк с самоваром и выпил стакан чаю. К чаю взял «бутерброд с рыбой грудинкой». Именно так и было написано на ценнике. На вид и вкус — обычная грудинка. Может, раньше она и была рыбой, а потом жизнь её так ломала и корёжила, что она и освинела. По-всякому в жизни бывает. Половину от этого бутерброда скормил воробьям, скакавшим тут же, под и на столиках. Я, кстати, заметил, что если летом кормить воробьёв, то они просто с шумом и гамом клюют крошки, которые ты им бросаешь. А вот понюхавшие первого морозца воробьи клюют и заглядывают при этом преданно тебе в глаза.

* * *

У нас что ни день, то выходят новые переводы романов Харуки Мураками. Мне начинает казаться, что Мураками их потом просто переводит на японский задним числом и живёт припеваючи. Если, конечно, сам Мураками существует, а не является выдумкой всяких вагриусов, эксмо и прочих амфор.

* * *

Можно было бы переделать финал легендарного «Ленина в Октябре». Мятеж захлебнулся. Женский батальон с хихиканьем и свистом загоняет революционных матросов и солдат обратно на «Аврору». Крейсер немедленно поднимает якоря и на всех парах уходит. Ленин из Смольного тайком пробирается на конспиративную квартиру, у него повязка на лице, под которой действительно болят зубы. На квартире его ждёт записка от Крупской. «Володя, я больше так не могу. Я смертельно устала от всех этих разливов, прокламаций и революций. Мы с Лёвой'" уезжаем в Мексику. Передай Инессе (зачёркнуто)… хоть раз в жизни (зачёркнуто)… не картавь». Ну, и финальные кадры — триумфальное возвращение Керенского в мужском платье.

* * *

Тихо в библиотеке. Так тихо, что слышно, как пролетают белые мухи за окном. В гардеробе старушка вяжет шарф длиной в двенадцать месяцев. Толстая и шерстяная анаконда уползает куда-то вглубь, под прилавок. В читальном зале старичок с авторучкой в нагрудном кармане пиджака дремлет над наукой и жизнью. Скучающая библиотекарша о чём-то беззвучно шевелит губами и рисует пальцем на толстых и пыльных листьях гортензии. Гортензия старая. Она ещё помнит, как на полке, над её горшком, стояло полное собрание сочинений вождя. Вот только не помнит — которого из. Ей тесно в горшке, и к непогоде корни просто выкручивает. Но она не жалуется. В конце концов, поливают регулярно и не тушат окурки в горшке.

Через неплотно прикрытую дверь каморки в глубине читального зала слышно, как кто-то говорит по телефону. «Надь, шампанское, нарезку и фрукты оплачивает профсоюз. Всё остальное приносим сами. Ну, как что? Салатики. Вас трое придёт — так три и принесёте. Ты со своим будешь? Только не надо перцовку. Клюквенную лучше… Да ничего не делаем. В хранилище часа два порядок наводили. Все уши в пыли. Чай пили с тульскими пряниками. Ленка принесла. Она с внуком приходила. С Минькой. Шустрый мальчонка. Пока мы трепались — залез под стол и нарисовал самолёт чёрным фломастером на Ленкином сапоге. Ага. Бежевые. Которые она на прошлой неделе купила. Ещё занимала на них до получки».

Начинает смеркаться. На стенде «Край родной» лица лучших людей города и района нахмуриваются. Только банка с вареньем, нарисованная на объявлении о заседании клуба садоводов-огородников «Встреча», краснеет как ни в чём не бывало. Завтра, в воскресенье, у них посиделки. Будут хвастаться новыми рецептами консервирования. По сотому, должно быть, разу.

За стеной двигают стулья. Общество любителей поэзии собирается на вечер, посвящённый некруглой дате со дня рождения Шевченко. А может, и Лермонтова. На стареньком пианино кто-то пробует брать аккорды. Пианино в ответ мычит невразумительное. Житья ему нет от этих «литературно-музыкальных композиций». Особенно по выходным. Хочется покоя, ласковых прикосновений фланели, стирающей пыль с крышки, и блендамеда с отбеливающим эффектом для пожелтевших клавиш.

Два школьника, обложенные и загнанные внеклассной литературой, готовятся к сочинению. Шепчутся между собой. «Шур, а я вчера четвёртый уровень прошёл. А ты?» — «А я нет. Меня маги задолбали. И мать с отцом. Всю мою конницу ухайдокали. В смысле, маги. Не, блин, Лёш, ты смотри, я у Заболоцкого нарыл — “людоед у джентльмена неприличное отгрыз”. Я худею. А писать будем про “не позволяй душе лениться” и вечер на Оке. Ну, и кто после этого наша Сергевна?» Они вздыхают и снова утыкаются в книжки.

В приоткрытую форточку осторожно просовывает погреться свою ветку берёза. В сером голубом красном оранжевом небе сходит с ума зимний закат. Окна соседнего дома наливаются тёплым мёдом. Тихо в читальном зале. Так тихо, что слышно, как пролетают белые мухи за окном.

* * *

За ночь снегу навалило по колено. Тротуары у нас, конечно, чистят, но где это чистое место, мало кто знает. Иду на работу по тропинке. Навстречу мне двое. Идут с трудом. Поддерживают друг друга из последних сил. Им нехорошо. По всему видать, что они как встали и упали не в силах отжаться, так и выползли на поиски каких-нибудь средств первой алкогольной помощи. Поправить расшатанное вчера здоровье. Даже штаны толком застегнуть не успели, не говоря о том, что практически всё на голое, синее тело.

И эти двое решили уступить мне дорогу. Один другому так и сказал: «Лёха, давай уступим мужикам дорогу. Они на работу спешат». Мы, то есть я, то есть сколько бы нас ни было, могли бы и сами посторониться, и даже собирались это сделать, но… было поздно. Лёха и его товарищ решительно уступили дорогу. В следующее мгновение из огромного сугроба, в который они посторонились, торчал только пакет с пустой посудой, которую два вежливых джентльмена надеялись обменять на полную. Ещё через минуту из сугроба протянулась ко мне рука и заскорузлыми пальцами прохрипела: «Земляк, помоги…» Кто строил в детстве карточные домики — тот может себе представить.

Минут через пятнадцать я поставил их рядом и, затаив дыхание, убрал руки. Уходя, ещё долго оглядывался. Так и стояли. Осторожно шевелились. Выдыхали с паром в чистый и холодный утренний воздух обрывки слов. Большая ворона обходила их десятой тропинкой.

* * *

Видел двух ротвейлеров. На одном поводке. До чего, собаки, здоровы. Мрачные. Идут, ни на кого не смотрят. Тот, у которого золотой ошейник, что-то лаял в мобилу. Обещал какому-то Толику неприятности. А другой молчал. Шёл, ронял слюни на тротуар и молчал. Да и о чём говорить? Давно пора Толика за горло брать, а не разговоры разговаривать.

* * *

Был у стоматолога. В процессе пыток зашёл разговор о молодости. Знаете, как разговаривают стоматологи с пациентом — как птицы с зеркалом. Смотрятся в него, чирикают, стучат клювом. А зеркало… мычит нечленораздельное, ломает в отчаянье руки и заклинает глаза, вылезшие на лоб, не разбегаться. «Ах, молодость, молодость, — мечтательно произнесла стоматолог. — Счастливое было время. Нам тогда казалось, что лучше пасты “Колгейт” ничего на свете и быть не может».

Предновогоднее

Какой идиот придумал пить шампанское из туфли Николая Сергеевича? Туда больше бутылки входит, у него же сорок пятый размер. Оказывается, у Толика есть отчество. Кто бы мог подумать. Особенно в таком состоянии. Хуже стульев на колесиках только замдиректора по общим вопросам. Не умеешь кататься — встань с колен. Не надо при мне списывать слова из песни о курином холодце с майонезом. А то я спою. Мало не покажется. Лучше выйти. И воду не забудьте спустить. Кто так заплёл ноги и язык аспиранту? Сам?! А ведь только вчера пришёл совсем зелёным… И сейчас с каким-то отливом… Салют — это лишнее. Особенно из кальмаров с яйцами. Почему на полу столько осколков? От шампанских пузырьков? Что ж вы, как страус, спрятали лицо в салате? А ведь мы ещё и к сладкому не приступали. Ну, кто может сам, своими губами, перейти к сладкому?

Ночь перед самым коротким днём в году

Местные подрывники-затейники начали мощную артподготовку часа за полтора до. Потом было небольшое затишье перед самой полуночью и несколько шампанских минут после неё. И всё. После этого живого места на небе не было. Даже над противоположным берегом Оки, где только зубры в заповеднике, всё было в гулкие малиновые и шипящие зелёные дребезги. Уши закладывало, как за воротник. А вот атака пехоты захлебнулась. Или нахлебалась. В половине третьего, выйдя на балкон покурить, почувствовал себя Джульеттой. Какой-то мужик во дворе, задрав голову, истошно кричал: «Девушки, я желаю добра и счастья, бля, ва-а-а…» Недокричал. Упал в детские санки, стоявшие рядом, и его увезла с поля боя сестричка в белой шубке.

* * *

Ночью приснилось моё первое написанное в рифму стихотворение. Проснулся в холодном поту Почему хорошее забывается быстро, а вот такое… плавает в памяти и не тонет? Я, кстати, отослал тогда это стихотворение в журнал «Огонёк». Вместо того чтобы порвать, выбросить и не отвечать — они прислали вежливый отказ и вложили мою бумажку со стихотворением. И я, идиот, его неосторожно перечитал. Двадцать лет прошло, а я им так и не простил.

* * *

В табачном ларьке видел вино под названием «Коварство и любовь». Что тут скажешь… Шиллер — не бери в голову гроб. И стоило оно полсотни рублей. Боюсь, что за такие деньги там никакой любви — только коварство.

* * *

Он стоит на окраине, этот старый деревянный дом. Шесть квартир. Шесть труб на крыше. Шесть дымов из труб. Вот большой, сметанный и солидный дым из трубы Ивана Сергеича, человека положительного и, кажется, даже старшего бухгалтера. Не дым, а колонна дорического ордера. А вот тонкий и слоистый от библиотекарши Елены Станиславовны. Рядом с дымом библиотекарши клочковатый и разлетающийся во все стороны дым из трубы Кольки, слесаря авторемонтной мастерской, а может, и Мишки-токаря из ЖЭКа. Кто их разберёт… Хотя… если присмотреться… дым летит не вовсе абы как, а всё больше наклоняется к почти незаметному дымку из крайней правой трубы. Как раз эта труба стоит над угловой комнаткой Верки или Надьки (да, точно Надьки — Верка в прошлом году вышла замуж и съехала к мужу в панельную хрущобу) с ситценабивной фабрики. Надька — мечтательная, точно майская сирень, девчонка с такими откуданивозьмись персидскими глазами, что соседи про её мать уж сколько лет болтают, а всё остановиться не могут… Надька сидит за столом, ест большой ложкой варенье из прозрачных ягодок крыжовника, читает затрёпанный роман про совершенно невозможную любовь, который ей дала Елена Станиславовна, и время от времени так вздыхает, что мигает свет в настольной лампе с треснутым плафоном… Печь понемногу остывает, дымок из трубы истаивает и сливается с предвечерним сиреневым малиновым воздухом…

* * *

У меня в коллективе хорошая лаборантка — тихая, скромная, аккуратная, худенькая и миниатюрная точно Дюймовочка. В нашем деле это очень важно. Встречаются колбы с узким горлом, не говоря уже о пробирках. Всё вымоет, вычистит до блеска. А уж как пыль вытирать любит… Однажды задумался в кресле над результатами эксперимента… Просыпаюсь — а на мне ни пылинки. Даже в труднодоступных местах. Крошечка-Хаврошечка нервно курит в ухе своей коровы. Одна беда — как придёт с утра пораньше на работу, так сразу к раковине, мыть посуду. Тысячу раз ей говорил: «Света, не бросайтесь вы грудью на амбразуру посуду. Грудью лучше Я этой хсрнёй химией уже четверть века занимаюсь. Ещё не было случая, чтобы хоть одна грязная колба убежала. Не говоря о пробирках. Пришли — так сразу и поставьте чайник. Я пришёл на целый час позже, и что же?! Гора чистой посуды и чайник, пустой и холодный как голова президента нашей академии наук. Вот я сейчас буду вынужден начать рабочий день со вчерашней заварки..» Молчит. Вздыхает. Полной грудью.

* * *

У дочери опять кавалер новый. Студент-физик-третьекурсник. Высокий. Метр девяносто два. Не шутка.

— Как же вы целуетесь, — спрашиваю.

— Просто, — отвечает. — На цыпочки становлюсь, и целуемся.

— Не смей, — говорю, — больше так делать! Эк что удумала — на цыпочки становиться. Ты ж себя, натурально, роняешь! Пусть он к тебе наклоняется. Кто из вас двоих кавалер?

Смеётся, дурища. Вот они, нынешние… Хоть и целуются уже, а понятия нет ни о чём. Без родительского совета пропадут. Как пить дать.

* * *

У нас в провинции всё такое же, как и в столицах. Только скромнее, без люрекса и стразов, у нас и культурная жизнь есть. Она и вообще у нас есть. Разная. Но из Москвы её не видно. Они там иногда поднимутся на башню и смотрят вдаль. За кольцевой — ничего не видать. То ли дым из-под снега, то ли снег с прошлой зимы не убирали… Какая-то муть на горизонте. Уж и стёкла в очках протирали по третьему разу, и даже чёрные икринки брёвна соринки из глаз повытаскивали — одна муть, хоть тресни. А если треснет, то, само собой, две. Ну, да не о них речь. Сегодня я был на выставке. Нет, Вексельберги нам свои драгоценные яйца не показывают. Это не для наших брюк нашего скромного краеведческого музея на втором этаже промтоварного магазина «Весна». Выставка чугунных печных заслонок — вот это для нас. Тоже, между прочим, частная коллекция. Вьюшки, поддувала, топочные дверцы — всего десятка два экспонатов. Литьё тульское, каслинское, калужское, липецкое и нижегородское. На огромной топочной дверце калужского литья позапрошлого века — красавец лось. Из тех ещё лосей, которые потом, в эпоху центрального отопления, эмигрировали на настенные коврики с бахромой. А там и вовсе вымерли. Вот вьюшка литья путиловского завода, по рисунку самого Клодта. И вовсе не кони, а «дворовый, везущий на дробушках барыню». По виду эти дробушки — самые обычные салазки. Барыня старая, укутанная в сто одёжек. Куда он её везет — теперь уж не узнать. Может, в гости к такой же старой барыне, на чай с липовым мёдом, смородинной наливкой и сдобными калачами. Кухарка натопит им печку, берёзовые дрова жарко загорятся, в трубе запоёт-загудит тёплый воздух, и станут они вспоминать о том, о чём вспоминают все старые барыни, в каком бы столетии они ни жили. Потом будут зевать, мелко крестить сморщенные рты, потом хозяйка уговорит гостью остаться переночевать, тем более что дворовый мужик, привёзший её сюда, уже так угостился белым вином на кухне, что не только дробушки с барыней, но и самого себя, подлеца… потом лягут спать, задуют свечи и через пять-семь лет тихонько отдадут богу души, потом домик этот, проданный невесть откуда появившимся и вступившим в права наследства троюродным племянником, станет какой-нибудь скобяной или керосинной лавкой, потом конторой, потом снова конторой, потом устроят в нём какую-нибудь пельменную или рюмочную под неоновой вывеской с перегоревшими буквами, потом он обветшает вконец и снесут его по приговору неприметной канцелярской крысы с потными красными лапками и шустрым хвостом, потом мальчишки будут рыться в его развалинах в поисках пиратских сокровищ, а вместо них найдут чугунную вьюшку литья путиловского завода, на которой дворовый везёт на дробушках барыню…

* * *

Дети во дворе играют в войну. Вооружены до дыр от молочных зубов. Мечи у них огромные. Да что мечи… Если б только мечи… Орала у них ещё больше.

* * *

Малолетний племянник Андрюша получил неуд по физике. Ну кто ж не получал неудов по физике и ремнём по биологии. Обычное дело. Однако племянничек решил умягчить заслуженное наказание. Пришедшей домой матери, после рабочего дня, с сумками наперевес и языком на плече, он бросился на шею с криком:

— Какая же ты у меня красивая, мамочка! Просто принцесса!

— Принцесса так принцесса, — устало отвечала мать, роняя на пол сумки. — Хоть королева.

— Нет, мам, ты не королева.

— Это ещё почему?

— А ты не замужем…

За неуд по физике Андрюша получил всё, что причитается детям обычных принцесс. Не королев.

* * *

Сажусь в маршрутку, идущую из Пущино в Москву. Следом за мной входит красиво одетая женщина лет пятидесяти. Неловко спотыкается о ступеньку, но не падает, а удачно приземляется на сиденье напротив. Около минуты сидит молча, потом достаёт из сумки «Письмена Бога» Борхеса, раскрывает, закрывает, вздыхает и громко, с чувством, говорит: «Вот же ж ёб твою мать! — и, обращаясь ко мне и протягивая сто рублей, — Мужчина, будьте так любезны, передайте, пожалуйста, водителю за проезд». И всё. И целый день отличное настроение. Борхес его знает, почему.

Хроники китайского радиоприёмника

Купил я себе новый радиоприёмник. Взамен того, о котором мечтал. Люблю я слушать радио. Особенно радиостанцию «Эхо Москвы», или классическую музыку на берегу «Немецкой волны», или театр у микрофона «Голоса Америки». Я даже когда покупал его, так и попросил продавца, чтоб он мне подобрал тот, который всё это ловит, и недорого. Он и подобрал что-то отечественное, китайское. Принёс я его домой, распаковал, выдвинул антенну по самое нимагу, развесил уши по разным стенам, чтоб насладиться стереофонией… и что же? Он, гадёныш, ловит радио «Шансон», «Радио России» и милицейское радио. Из «Эха Москвы» он ловит только вторую букву в слове «ухо». Однажды мне удалось-таки послушать «Эхо Москвы» во втором часу ночи. Слушал, слушал и задремал от полноты нахлынувших демократических чувств. Просыпаюсь через несколько минут — на этой волне милицейское радио. Какой-то сержантик из Сибири чешет яйца томится на ночном дежурстве и просит вставить ему песню Михаила Захаровича Шуфутинского. Ещё и Захаровича! А попроси он прочесть ему стихотворение Пушкина? Вспомнил бы сержант хотя б имя? И вообще — был бы он сержант в таком разе? И как, спрашиваю я вас, всё это называется? То-то и оно. Плюнешь приёмнику в динамик его поганый, закуришь трубку и раскроешь том стихов Бродского. И станешь радоваться тому, что не пишешь стихов в рифму. Ежели б я их дерзал писать, то наверняка переписывал бы вечно «Остановку в пустыне», или «Рождественский романс», или «Anno Domini». Было бы неловко, стыдно перед родственниками и друзьями, но… кто ж устоит перед таким искушением?

* * *

Приёмник приобрёл привычки дрессированного скворца. Подражает работе стиральной машины. Если у неё по программе отжим, так и у этого подлеца звук работающей центрифуги из динамика вместо последних известий. Ну, а как начинается полоскание — так жди бульков в голосе какого-нибудь депутата или певца. Но это ещё не всё. Стоит только ведущему «Эха Москвы» сказать… Нет, не сказать — подумать только о том, чтобы сказать, даже шепнуть посреди прогноза погоды: «Свободу Михаилу Хо…» — треск, шум, хрипы такие, что и сам, того и гляди, закашляешься. А вот радио «Шансон», чтоб у него лицензия на вещание отсохла, всегда идёт без помех. Более того, даже если немедленно выключить приёмник, то ещё в течение часа из него несётся: «А я плыву на лодочке под пиво или водочку», не говоря о «чулочек расписной, а я весь такой блатной, на пантомимах весь». Если такие песни занести случайно в голову, руками немытыми или с укусом клеща, — пиши пропало. Из мозга они удаляются только хирургическим путём.

* * *

За обедом слушал передачу про известного профессора-офтальмолога Панкова. Он написал очень популярную книжку о вреде очков под названием «Очки-убийцы». И что самое интересное, если не сказать загадочное, — после выхода этой книжки из печати взял да и отдал богу душу. Не то чтобы я думал об очках так плохо, как Панков… но собрались они ночью в пыльном пустом шкафу в подсобке одной из неприметных «оптик». Первой пришла китайская контрабандная братва с узкими пластмассовыми стёклами. За ней приковыляли, стуча кривыми дужками, наши роговые оправы для пенсионеров и отличников народного образования. Потом появились горячие солнцезащитные итальянцы. Из какой-то щели выкатился древний монокль на шёлковом, пропахшем нафталином шнурке. Ждали оправу от Армани с пуленепробиваемыми чёрными стёклами…

А очки от косоглазия так и не пришли. Сбились с пути. И поэтому получили плюс пять условно в правый глаз.

Две семьи

Семья буквоедов. Толстый, обрюзгший и вечно закусывающий папаша. Из неопрятной бороды то и дело вываливаются то переклад инка от «н», то птичка от «й». Его жена — длинная, тощая и унылая особа. Лет пять назад подавилась хвостиком твёрдого знака. Перенесла операцию. С тех пор питается только гласными и мягкими согласными. Сын-школьник. Связался с какой-то шпаной, воротит нос от кириллицы. Соседи видели, как он в компании таких же лоботрясов трескал готические руны. Мать жены — привередливая старуха. Всё время вспоминает, как были вкусны фиты и яти. Папаша утверждает, что бабка ещё помнит вкус египетских иероглифов. Кот. Просто кот. Рыжий, толстый и ленивый. Больше всего на свете любит сырую куриную печёнку.

* * *

Семья лизоблюдов. Потомственная. Предок отца семейства, Иероним Карл фридрих фон Тухесгаузен, ещё при Анне Иоанновне был вывезен Бироном из Курляндии, где подвизался в чине обычного жополиза при дворе местного курфюрста. В России дослужился до того, что вылизывал не раз и не два большое блюдо императорского столового сервиза веджвудского фарфора. При Павле Петровиче сыну его было пожаловано потомственное дворянство. В дальнейшем, однако, род по неизвестным теперь причинам захирел, и переворот семнадцатого года Тухесгаузены, которые к тому времени обрусели до Лизюковых, встретили с воодушевлением. Надеждам, впрочем, не суждено было сбыться. Дальше столовой наркомата тяжёлого машиностроения им не удалось пробиться не только языком, но и никаким другим органом. Помешало происхождение. Не станем описывать дальнейшие их злоключения. Чудом уцелевший последний представитель рода, Василий Генрихович Лизюков, проживает в Санкт-Петербурге, в большой коммунальной квартире на Литейном проспекте, вместе с сыном Карлушей и тёщей Эльвирой Леопольдовной. Он вдовец. Перебиваются они приглашениями в богатые дома на различные торжества. Не пренебрегают и поминками. Раньше с ними ходила и тёща, но после того, как однажды, войдя в раж, Эльвира Леопольдовна слизала тефлоновое покрытие с какой-то сковородки, её стало мучить несварение желудка и даже колики. Теперь она из дому почти не выходит. Карлуша родословной своей не интересуется, традиций не знает и не умеет. При случае может вылизать и одноразовую пластиковую тарелку. Василий Генрихович в последнее время стал сильно выпивать, и как выпьет — так ругает последними словами посудомоечные машины. Часто его видят в одном из залов Зимнего дворца перед витриной с императорским фарфором. Старик смотрит безотрывно на большое блюдо, что-то бормочет и плачет, не обращая внимания на снующих экскурсантов.

* * *

Вчера вечером вышел на балкон покурить. С балкона открывается вид на Елисейские поля соседний, довольно близко стоящий дом. Тех, кто с той стороны выходит на балконы почесать покурить, я волей-неволей уже изучил, как облупленных. Летом, в жару, соседи и выходят облупленными, то есть в неглиже. Вот и вчера на балкон выскочил мужик в трусах с истошным криком: «Сука!» Народ у нас отзывчивый. Из квартир справа, слева, над и под мгновенно метнулись на балконы соседи и завертели головами, пытаясь запеленговать источник крика. Мужика тем временем жена и тёща уже втащили за полосатые трусы в комнату, чтобы там, в тёплой и сердечной обстановке, за кофе и сигарами, узнать — кто эта сука, где она живёт, не зовут ли её, чисто случайно, Игорем… Короче говоря, обычный семейный разговор по сусалам душам, закончившийся звоном посуды, рукосуйством и обещанием сторон показать друг другу кузькину мать и всех её родственников до десятого колена. Через какое-то время заводка у участников соревнований кончился, и всё утихло. На следующее утро, как мог бы догадаться даже Ватсон без помощи Холмса, я снова вышел на балкон покурить. К немалому удивлению, я обнаружил, что на противном балконе мирно курят Игорь и его тёща. Ну, курят и курят. Эка невидаль. Проспались и помирились. Но тёща в промежутках между затяжками ещё и устраивала разбор полётов. Нет, это не были обычные в таких случаях плотницкие работы над зятем, вроде снимания стружки, распилки и ошкуривания. Это был настоящий разбор полётов. Такой, какой устраивают лётчики после воздушного боя. Теща показывала чудеса высшего пилотажа вчерашнего мордобоя. Её кулак по плавной дуге приближался то к скуле зятя, то к своей, она ныряла под собственный хук справа и немедленно распрямлялась как пружина… И зять, и тёща при этом заливались смехом. Через какое-то время засмеялся даже худенький белобрысый мальчик лет пяти, который тихонько стоял в углу балкона и поливал из маленькой синей лейки цветок в горшке.

* * *

Лет восемь или девять назад случилось мне по научной надобности посетить город Штуттгарт. Там проходил европейский симпозиум по… впрочем, это технические подробности, к настоящему рассказу отношения не имеющие. Однажды вечером, утомившись от учёных заседаний, мы с товарищем прогуливались по чистым до стерильности отделам аптеки улицам этого красивого города. Болтая о том и о сём, добрели мы до крошечного садика и решили передохнуть там на скамеечке. На другом конце этой самой скамеечки сидел и курил мужчина лет тридцати-сорока с таким количеством веснушек, которого хватило бы на всех поголовно жителей какого-нибудь небольшого райцентра, включая собак и кошек. Какое-то время мы продолжали беседовать, а мужчина курил, наблюдая за маленькой рыжей девочкой, без сомнения его дочкой, которая качалась на качелях неподалёку Как это обычно бывает с нами там, мы беседовали о том, почему у них так, а у нас всё через не так как у них, да и у всех. Минут через десять наш сосед повернулся к нам и спросил: «Мужики, вы из Москвы?» Слово за слово, и мы разговорились. Пауль или Паша, как его называли раньше, приехал на свою историческую родину из Казахстана года три назад. Привыкал трудно. Хотел даже вернуться, но жена удержала. Сейчас всё нормально. Более или менее. Но… скучает. Скучает по живому русскому языку. Немецкий он, конечно, выучил, «нужда заставила», но дома разговаривает только по-русски, «чтобы дочка потом могла и своих детей научить». «Не хочу, чтобы Ленка забыла русский. Жене вот всё равно, а я не хочу», — сказал Паша. Врать не буду — я растрогался. Да и товарищ мой тоже. От полноты чувств мы предложили Паше пойти с нами выпить пива. Паша поблагодарил, но отказался. Ему пора было вести ребёнка домой. Он оглянулся, ища глазами дочь, и, увидев, что та умудрилась вскарабкаться на макушку какой-то чугунной садово-парковой скульптуры, изменился в лице и громко крикнул: «Ленка! Ёб твою мать! А ну, слазь нахер оттудова! Домой пора».

А в пивную мы в тот вечер не пошли, у товарища в гостиничном номере была бутылка водки. И мы решили, что пива ещё успеем выпить завтра.

* * *

Пару недель назад я вдруг радикально постригся. Что-то вступило в голову. Июль у нас жаркий был очень. Не побрил голову, нет, но «где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто всё — простор везде…». В сочетании с бородой… Сестра, увидев меня, сказала: «Госпо… Аллах акбар, идиот!» Теперь волосы отрастают обратно. Но неравномерно. На каких-то ррядках участках быстрее. Это, наверное, сорняки. А может, на этих местах подкорка питательнее. Думаю, что волосы быстрее растут над глупыми мыслями. Говорят же, что умная голова волос не держит. Теперь я точно знаю, что местами моя голова совсем бестолковая. И таких мест квалифицированное большинство, как выражаются у нас в Думе.

* * *

Подмосковная дорога. Из тех, что не артерии, не вены, а так — капилляры, ведущие в тупик какого-нибудь мизинца на левой задней ноге. По обеим сторонам смурной еловый лес. К одной из ёлок прибит железный лист. На нём написано: «Уголь. Дрова. Дизайн». Ну, и телефон, конечно, по которому надо звонить нуждающимся в угле, дровах и дизайне.

* * *

Кладбище в Ново-Иерусалимском монастыре. Железные могильные плиты, по-медвежьи бурые и массивные. Голицыны, Бестужевы-Рюмины, Оболенские, Нащокины… Князь… генерал-майор… полковник… лейб-гвардии… кавалер ордена Святой Анны… действительный статский советник… Поневоле и задумаешься о своём — не гербовом, но простом. Как придёт пора писать… Какая там лейб-гвардия… Хотя… если уж говорить о лейбах, то можно вспомнить прадедушку с папиной стороны… Хороший был прадедушка. По крайней мере, мне грех жаловаться. Если б он вовремя не подсуетился насчёт моего дедушки… Но я не о нём. Я о том, что писать… Что писать-то?! «Старший научный сотрудник, химик и кавалер школьной золотой медали..» Нет, ну и другими местами кавалер. Не без этого. Есть свидетельницы. Или взять эпитафию Нащокина. «Муж, более известный добродетелями, нежели чинами». С добродетелями у меня обстоит так, что и старшего научного сотрудника стесняться глупо. Так что… А то вдруг как представлю себе памятник вроде крыловского. С барельефами по периметру. С героями подследственными из моих немногословных и даже молчаливых виршей… То бомж, то гаишник, то тёща, а то и вовсе нескромное… Не, это не изобразят. Дети ж гуляют с мамашами вокруг памятников. Они хватаются за всё, что попало. Какой же это пример? Никакого назидания. Чёрт знает что получится. Не будет, значит, памятника. А может, выход из метро будет. Как сделали на «Маяковской». Второй или даже четвёртый. В смысле, совершенно запасной. На случай, не приведи Господи, каких-нибудь стихийных бедствий. И вдоль стен… Тут всё рушится, вода подступает, все бегут, дым, чад, крики… Но спасутся все, конечно. Потом будут вспоминать все эти ужасы. И кто-то спросит: «А помните, когда бежали по лестнице, там ещё какая-то херня была на стенках написана. Вот я запомнил такое…» А ему ответят: «Да ты что, Серёга, быть такого не может. Метро это было. Не дурдом. Это тебе от угара привиделось. Или, там, головой о перила… Давай-ка лучше ещё по одной».

* * *

Поезд Москва — Одесса. Душное купе и чай в ностальгических мельхиоровых подстаканниках. Во время чаепития, по старинному российскому обычаю путешествующих по железной дороге, ложечку из стакана не вынимают и правый глаз рукой не прикрывают.

Подъезжая к Киеву с меня слетела шляпа разглядывал многочисленные политические агитки, намалёванные на заборах и домах, стоящих вдоль железной дороги. Почти все лозунги на украинском и только там, где сторонники Ющенко, кипя и пенясь от негодования, обращаются к сторонникам Януковича, на русском языке написано «ебучие казлы донецкие». И ещё «чемодан, вокзал, Донецк». Вспомнилась радистка Кэт из «Семнадцати мгновений весны», которая во время родов закричала «мама» на русском языке. Видать, и тут ребята находились в родильной горячке.

После Киева поезд идёт медленно. Так медленно, что снег за окнами под ярким весенним солнцем тает быстрее. По вагонам шустро бегают туда и обратно разные коробейники. Толстая баба с сумками на спине и груди заунывно кричит голосом муэдзина: «Пирожки с повидлом до чаю… кефирчик… карты…» Кефир покупают плохо — у многих ещё не кончилась взятая с собой водка.

Солнце припекает всё сильнее. Поезд замедляет ход перед когда-то белым и красивым зданием вокзала, на каменном фасаде которого вырезано «КазатинЪ». Ещё видны надписи «БуфетЪ» и «Залы ожидания первого и второго классов». Чёрт знает из каких глубин всплывает и начинает глодать совершенно необъяснимая тоска по империи. На перроне тотчас же воображаются щеголеватые офицеры с нафабренными усами и дамы в шляпках с вуалетками. Сверкающий медный колокол, в который звонит дежурный по станции, пронзительный свисток паровоза и… поезд трогается. За нами ещё какое-то время бежит бедно одетый мальчонка, просящий купить хлеб и минеральную воду, мужик в камуфляжной куртке, выкрикивающий «Рубли на гривны!», скалятся вдогонку буквы надписи на бетонном заборе: «Юра — поц», и тоска мало-помалу отступает.

Потом Жмеринка, а может и Винница, с непременно предлагаемыми варениками с вишнею, горячей картошкой в пол-литровых баночках, жареные караси и огромная не желающая исчезать надпись «Слава труду!» на каком-то обветшавшем привокзальном строении.

Наконец — Одесса. Язык вывесок, постоянно сбивающийся с украинского на русский. Торговки на Привозе, называющие гривны рублями. Кошерный ресторанчик «Розмарин» на углу Малой Арнаутской и Лейтенанта Шмидта, в меню которого среди фаршированной рыбы, форшмаков и цимесов бог знает откуда взявшиеся «чебурекас мясной» и «чебурекас рыбный». Про рыбный написано, что он не хуже мясного. И правда. Хотя им обоим далеко до юной официантки с такими… с такими… и такими… что, кажется, ел бы не с тарелок, ею поданных, а прямо из рук.

Пляж Ланжерон. Пожилая пара медленно прохаживается вдоль полосы прибоя. Медленно, по глотку, они пьют коктейль из солёного морского ветра, криков чаек, запаха водорослей и гудков далёких пароходов. Щурясь от весеннего солнца, она говорит ему:

— Как бы я хотела приехать сюда ещё раз… Хоть на пару дней…

— Ты же знаешь…

— Но я так хочу этого! Хочу хотя бы надеяться! Возьми пару монеток и брось их в море.

— Но деньги у тебя…

— Господи, какой же ты бестолковый! На, возьми мою сумку. Там в правом кармашке лежит мелочь.

Он, безотрывно глядя ей в глаза, долго и неуклюже роется в сумке. Наконец достаёт горсть ярких жёлтых кружочков и, размахнувшись что есть силы, швыряет их в море. Она вдруг вскрикивает:

— Что ты бросил?!

— Твои таблетки, — разом выдохнув, отвечает он.

— И не надейся!

— Да-да-да! — подхватывают чайки.

— Да-а-а… — басит пароход на рейде.

* * *

Вчера был по делам службы в небольшой компании, которая изготовляет по моему заказу разные детали к приборам. Собственно, какие там дела — по договору срок сдачи железа двадцать восьмого февраля, а на календаре уже середина марта. Я приходил ругаться. По старинной нашей российской традиции в подобных случаях исполнитель ебёт мозги рассказывает заказчику о невероятных сложностях, с которыми он столкнулся при изготовлении тех или иных деталей. Начальство на меня, поскольку я звонил каждый день и требовал заказанного и оплаченного, уже и смотреть без содрогания не могло, отвело меня в цех на сборочный участок и сдало с рук на руки мастеру.

Мастер Семёныч, маленький лысый старик с огромным, во всю голову, крючковатым носом, начал свой плач с такого зачина:

— Знаешь, как мы ебёмся с твоими корпусными деталями? Знаешь?!

— Понятия не имею. Я за корпусными деталями даже не ухаживал ни разу, а чтобы с ними ещё и…

— Коль, а Коль, — он поворачивается к слесарю, — вот ты скажи! Ебёмся?

— Ещё как, Семёныч, ещё как! Вся жопа в мыле вторую неделю!

— А у тебя крышки какие? — продолжал мастер. — У тебя крышки из тройки. Мы на нашем прессе их согнуть не могли, на стотонник таскали. А там как утяжка пошла… Это я молчу про твои радиуса. Радиуса у тебя просто охуеть.

— Так ваш же технолог, когда принимала заказ, все чертежи чуть ли не с лупой смотрела. Сказала, что всё выполнимо, и вопросов не задавала.

— Технолог у нас с лупой, ага. С большой. Эта звезда фрезерного станка от сверлильного отличить не может. А ты её технологом… Ей бы… А других у нас теперь нет. Ты ж сам понимаешь!

— Да я…

— У меня токари все пенсионеры. И тех трое осталось. Уйдут — некому будет болт выточить. Простой болт, мать его… Куда ж мы с тобой без болтов-то, а?

— Семёныч, да хрен бы с ними, с болтами. В моих корпусах они все покупные. А вот почему у вас зазоры между крышками по пять десяток? По допускам не больше двух должно быть.

— Они и будут не больше двух. Винты потуже затянем, покрасим. Тебе в малярке по две десятки на кромку точно набрызгают. И не сомневайся.

— Сомневаюсь. Больше десятки на кромку не выйдет. Хоть у брызгайтесь.

— Ты, я смотрю, не первый год замужем… Больно дотошный. Ты к каждому слову-то не вяжись. Это я так, сгоряча сказанул. Заказчик же разный приходит. Не все ж, бля, такие… Ну, ладно, по десятке. Да спрячь ты свой маузер, спрячь. Колька подгонит. Будет всё как доктор прописал. Пойдём покурим, и я тебе нашу токарку покажу. У нас чешский станок есть — ровесник моему токарю. И работает как часы. Егорыч на него молится.

И мы пошли курить и смотреть станок и молящегося на него Егорыча. Под ногами хрустела сизая металлическая стружка, пахло нагретым машинным маслом, взвизгивали при запуске токарные и басовито гудели фрезерные станки. Говорили о том, что теперь никто не хочет учиться токарному делу, что у расточника зарплата едва-едва десять тысяч, что хорошего слесаря днём с огнём, что метчики стали делать такие, что просто плюнуть и растереть, а не метчики, и не дай бог такими нарезать резьбу в нержавейке или титане…

Удивительное дело, но приятнее общества (если говорить о профессиональных сообществах) мастеров, станочников и слесарей я никогда не встречал. Ну, не то чтобы не встречал, а вот… случилось мне как-то раз явиться в редакцию одного московского литературного журнала за гонораром. И увидел я там сборище поэтов с горящими глазами. И пригласили меня к ним присоединиться, поговорить о судьбах современной поэзии, о нелёгкой доле поэта… Как же меня затошнило от одного вида я быстро слинял…

И ещё. Никогда мне не доводилось читать настоящий производственный роман. Про советские я не говорю. Они про другое писались. Там все эти слова про шпиндель или суппорт были просто декорацией. Собственно, там всё было декорацией. А теперь, когда… теперь и этих романов нет. Конечно, токарь и слесарь не поэты, но… они поэты, настоящие поэты, если мастера своего дела. Мы бездарно проебали проебали целое поколение этих мастеров. Они или уже ушли, или вот-вот уйдут, не оставив никакой смены. Учить некому и некого. Конечно, оно всё наладится. Потом. Когда «мы уже все потом», как говаривал, кажется, Юрий Олеша.

А про роман я, конечно, преувеличил. По крайней мере один-то есть. Даже не роман, а рассказ, но он стоит и двух романов. Хоть и написан давным-давно, но боюсь, что вечно быть ему у нас современным. «Левша». Он смешной, конечно. Очень смешной. Но перечитывать его без слёз не получается.

* * *

Купил упаковку носовых платков. На упаковке написано на совершенно итальянском языке, что сделаны они в Италии, в Милане. Ну, это понятно — не указывать же старый адрес на Малой Арнаутской. Внутри этой упаковки проложена картонка, чтобы платки хорошо смотрелись. А вот на этой картонке… жизнеописание протоиерея Николая Гурьянова. И фотографии его же. Не на итальянском, как можно было бы подумать. Вот какие послания приходят к нам из самой католической на свете страны. Неисповедимы пути Господни. Неисповедимы.

* * *

Будь я министром финансов, я бы все зоны бикини объявил офф-шортными. А меня всё никак не назначают. Между тем лето уже кончается. А осенью я уж и сам не захочу.

* * *

Вот говорят, что гений всегда одинок. Гений, он ведь где — на вершине самой высокой горы, куда мы, обычные люди, не забредаем. Он туда всю жизнь карабкался. Вид, конечно, с этой вершины — закачаешься. Вот гений стоит и качается. Потому как на вершине ветер сильный, спрятаться некуда. От голода тоже качается — пока добирался, продукты все кончились. Да и одежонка вся поистрепалась дорогой. Но зато — вид. В мыслях и чувствах такое воспарение, что нам и в кошмарном сне не приснится. Но я не про гениев. Я про нас. Которые живут себе у поджопийножий в тёплом белье и с колбасой краковской. И вот, к примеру пойдёт такой обычный человек прогуляться. И совершенно нечаянно, без всякого умысла, а просто по недоразумению, может даже и пьяному, забредёт на вершину. Спьяну куда хочешь можно забраться. Что, спрашивается, он там забыл? Он же не гений никакой. И не леопард на вершине Килиманджаро. От ледяного ветра, от бездонного неба над больной головой начинает он с ужасом трезветь. Что ему этот вид? С такой высоты ни дачу свою, где-нибудь возле Звенигорода, ни новенькие «жигули» десятку, ни даже супругу, женщину монументальную, не разглядеть. А слезть-то отсюда как? Как же эту пропасть… И начинает он, как незабвенный отец Фёдор, кричать, чтоб его сняли. И даже колбасу отдать обещает. Да только не слышит его никто. А если б и слышал — кого теперь соблазнишь колбасой…

Так выпьем же за то, чтобы мы со своей колбасой… нет, не так. Чтобы, выпив, мы свою колбасу… или супругу… Короче говоря, если выпил — сиди тихо, не влезай, а то убьёт. А если уж выпил и залез, то не слезай, пока колбаса супруга… А до тех пор и думать не смей. Вон с неё вид-то какой, с супруги горы этой… Наслаждайся, пока тебя по-хорошему… Ишь, гений какой выискался. Женатый человек гением быть не может, потому что он не одинок. Ни одной минуты. Даже когда она спит. И нет такой горы, пусть даже и самой высокой, на которую от неё… Так выпьем напьёмся же…

* * *

Сдавал сегодня чертежи в производство. С этой конторой я уже давно сотрудничаю, поэтому сначала поговорили о разном, попили чаю, а потом уж и к делу приступили. Беседую я, значит, с начальником производства, солидным мужчиной в летах, этак за шестьдесят.

— А вот, Михаил Борисович, у вас здесь окошечко, а в нём прямой уголок. Давайте лучше мы его скруглим.

— Оно, конечно, можно, но зачем?

— Так ведь припиливать придётся вручную. А припиливает у нас слесарь. Живой, между прочим, человек. Когда он здоров и в хорошем настроении — он вам припилит так, что вы век благодарить будете, но когда он болен… особенно в понедельник утром или после получки… Должен вам сказать, что болеет он часто. Вы и представить себе не можете, сколько у него понедельников. Так что давайте лучше на станке, фрезой, радиусом полтора.

— А фрезеровщик… он здоров?

— Этот здоров. Если его слесарь не заразит, то здоров. Кстати, хотел у вас спросить — вы ведь химик? Нет ли у вас счётчика Гейгера ручного? Я бы купил.

— Нет, дозиметров не держим. Да и зачем он вам, в Москве-то? Не в Чернобыле, слава богу, живём.

— Не скажите. У меня раньше был. Я когда от жены уходил — забыл его, дурак. А он такие вещи интересные показывал..

— Что ж такого можно в квартире намерить?

— А вот что. По всей квартире фон — четырнадцать микрорентген. А возле моей бывшей, с какого боку к ней ни подкрадись, — семнадцать. И это не один год так продолжалось. Имею статистику. По годам.

Тут начальник производства посмотрел на меня поверх очков так, что я понял — ещё один неосторожный вопрос — и мне покажут таблицы, графики и даже формулы. А меня интересовала только стоимость моего заказа и сроки его исполнения. Я быстро перевёл разговор на эти темы, а потом и откланялся.

* * *

На ночь глядя позвонила дочь. Вся в растрёпанных чувствах. Поругалась с бойфрендом. Практически навсегда бросила телефонную трубку. Она б ему в голову бросила, но до другого конца провода, на котором он находился, по счастью, трудно было дотянуться. Начинаю осторожно спрашивать, что же случилось и можно ли «навсегда» заменить, к примеру, «навсегда до завтра». В крайнем случае, до послезавтра. Ребёнок, сквозь слезы, булькающие в трубке:

— Папа, он меня бесит… (Всхлип.) Бесит! (Два всхлипа.)

— Господи, да что ж такое у вас там стряслось-то?!

— Вовка… (трагический вздох) он… сказал, что гражданский кодекс написал не Наполеон… Я ему, идиоту, говорю, что… (всхлип) а он… Папа! Нет, ты скажи, скажи! Это же известно даже тем, у кого рак мозга! Ведь правда, пап! И вообще, он сказал, что Наполеон ничего не петрил в государственном устройстве и в конституционном праве… и после этого… да я его… я ему… умолять будет! Не дождётся! И ещё сказал, что Кант… что этот зануда… понимал в праве больше, чем Наполеон… Да плевать я на Канта хотела. Много он понимал, философ хренов. Сидел и сопли жевал в своем Кёнигсберге. Вместе с Вовкой. Два дурака. Я им покажу!

— И из-за Наполеона… Из-за Канта ты поругалась с Вовкой?!

— А ты, между прочим, тоже хорош! Кто посоветовал Вовке почитать Канта? Кто дал ему книжку?! Мне бы посоветовал, а я бы решила… Папа, он будет следователем. Следователем! Вот пусть и читает свой уголовный кодекс!

— Юля, так ведь ты тоже будешь следователем. Между нами говоря, Наполеон со своим гражданским кодексом тебе даже не однофамилец, не говоря о том, что не родственник. А вот Вовка может… Помирись, а?

— Ты мне его не защищай! Я с ним сама разберусь. Я тебе зачем звоню — чтоб ты меня воспитывал? Мне двадцать один год! Я уже на пятом курсе…

О гостеприимстве

Давно это было. Ещё при советской власти. Занесло меня вместе с археологической экспедицией в Самаркандскую область. Про археологические подробности рассказывать не буду. Не специалист. Рассказ мой о другом.

В один из свободных от раскопок дней собрался я, по совету друзей, в близлежащий райцентр Иштыхан. Там был книжный магазин, в который почти не ступала нога умеющего читать по-русски человека. В то время как книголюб европейской части Советского Союза только что не отца родного был готов извести на макулатуру, чтобы получить талончик на приобретение какого-нибудь, прости господи, Дрюона, в среднеазиатской глубинке благодаря особенному устройству нашей плановой экономики пылились в магазинах самые дефицитные издания. Точно так же и в каком-нибудь местном сельпо можно было найти итальянские сапоги на невообразимой платформе или кожаные пальто с песцовыми и лисьими воротниками, на которые с изумлением взирали узбеки и узбечки в галошах на босу ногу и ватных халатах.

В тех краях я был в первый раз, поэтому одного меня не отпустили, а дали в провожатые молодого археолога Лизу, которая отработала здесь уже несколько полевых сезонов и за это время успела собрать неплохую библиотеку.

Втиснуться в автобус, идущий до Иштыхана, было непросто. Не всякая сельдь могла бы набиться в такую бочку. Мужчины, само собой, сидели. Женщины стояли, сидели на полу, нависали над мужчинами. Да, вот ещё что. Узбекские женщины, особенно в сельских районах, имеют обыкновение мыть волосы скисшим молоком. Говорят, это укрепляет корни и способствует росту волос. Не буду спорить. Насколько я мог заметить, волосы у узбечек такие, что их хоть ацетоном мой — всё равно будут густыми, чёрными и блестящими. Кстати, запах ацетона быстро выветривается, чего нельзя сказать о запахе непромытого кислого молока. В условиях замкнутого автобусного пространства и далеко не комнатной по нашим северным понятиям температуры этот запах мог свалить с ног даже слона, умудрись он просунуть свой любопытный хобот в этот автобус. Какая-то мамаша поила молоком ребёнка из бутылки с соской. Ребенок капризничал и пить не хотел. Приглядевшись, я увидел, что бутылка была из-под «Столичной». Может быть, смышлёное дитя чувствовало подмену?

Мы с Лизой протолкались к водителю, и я спросил его, сколько стоит проезд до Иштыхана. Водитель, не глядя на меня, пробурчал:

— Сколько не жалко. Копеек двадцать-сорок хватит.

Расплатились. Выдавать билеты в обмен на деньги здесь, по-видимому, было не принято. Впрочем, мы не настаивали. Не настаивали и остальные. После того как все вошедшие на нашей остановке оплатили свой проезд, водитель достал из своего кошелька горсть меди и высыпал её на вытертый жостовский поднос, точно хозяин зерно курицам. Поверх монет он украсил этот натюрморт небольшим количеством надорванных билетиков, которые достал из кондукторской сумки. Вся композиция называлась, как я потом догадался, «привет контролёрам на линии». Двери не закрылись, и мы поехали.

Через несколько минут мы обогнали девочку лет десяти, которая шла по обочине и гнала перед собой несколько овец. Девочка была одета в школьную форму и бывший когда-то белым фартук. Первое сентября закончилось больше месяца назад. Перехватив мой удивлённый взгляд, водитель сказал:

— А что ты думаешь? Конечно, праздник у неё. Думаешь, она так часто в школу ходит?

Потом помолчал и, как бы извиняясь за счастливое детство девочки-пастушки, сказал:

— Здесь вообще хорошо. Только летом жарко очень. А сейчас ничего.

В тот солнечный октябрьский день «ничего» равнялось тридцати трём градусам в тени.

Отправились мы, однако, в сторону, совершенно противоположную Иштыхану. Водитель пояснил:

— К брату заедем. Ты не беспокойся — тут недалеко. Поговорю, и поедем в твой Иштыхан.

Надо сказать, что кроме нас с Лизой, вообще никто не беспокоился о маршруте движения. Мужчины курили, женщины болтали, какой-то малец меланхолически жевал насвай и непрерывно сплёвывал на пол изумрудного цвета слюну. За окном тянулись изнемогающие от осенней жары виноградники. Посетив родственников водителя, мы взяли курс на Иштыхан, в который через какой-нибудь час и приехали.

В Иштыхане мы отправились на Иштыханскую улицу. Именно так она и называлась. На ней находился вожделенный книжный магазин. Последний, к нашему огорчению, оказался закрыт. По расписанию он должен был работать, но… закрыт. К директору, который был по совместительству и продавцом, неделю назад приехали гости, и им никак не могли надоесть хозяева. Так нам объяснил проходивший мимо словоохотливый мужчина. Он же пообещал вызвать продавца на полчасика.

Вместо продавца пришла его жена, средних и полных лет дама в атласном платье такой расцветки, которая у пожарных называется «пожар высшей категории сложности». Приветливо поздоровавшись и узнав откуда мы, она улыбнулась и сказала:

— У нас вчера были ваши друзья.

— ?

— Друзья из Москвы.

— ?!

— Вы ведь из Москвы?

— Да, из неё.

— Значит, ваши друзья. Они тоже из Москвы.

Не один раз мне приходилось сталкиваться с подобной логикой в Узбекистане. Раз из России — значит из Москвы. Откуда же ещё? Объяснять все эти географические подробности про Пущино, даже про Подмосковье, не имело совершенно никакого смысла — никто бы ничего не понял. Поэтому в дальнейшем на вопрос «Откуда?» я всегда отвечал: «Из Москвы». Однажды в одной из самаркандских харчевен я разговорился с поваром, и он спросил — откуда я. Я привычно ответил:

— Из Москвы.

— Из самой Москвы?

— Ну, не то чтобы из самой, — замялся я. — Из Подмосковья.

— Земляк! — закричал повар и полез обниматься.

Оказывается, он служил в Мытищах, в стройбате. Если смотреть из Самарканда, то поговорка «одна нога здесь — другая там» — это как раз про Мытищи и Пущино.

Но вернёмся к книжному магазину. В нём было сумрачно, душно и невообразимо пыльно. Но книги… Обычного советского книголюба в этом заштатном иштыханском магазине мог хватить удар. Он и хватил, когда с одной из верхних полок на меня свалился большой энциклопедический словарь. Пока я тёр ушибленную голову, жена директора принесла мне из подсобки изящное издание поэзии испанского возрождения. Это был подарочный томик с листами из мелованной бумаги и серой бархатной обложкой с заглавием, тиснённым серебряными буквами. Когда я выбил из неё пыль, обложка оказалось чёрной.

Через минут тридцать-сорок деньги, которые я и Лиза решили прокутить в этом магазине, подошли к концу. Более того, они даже перешли этот конец, как Суворов Альпы. Оставалась лишь горсть мелочи на автобусные билеты. Надо было отправляться восвояси. Да и автобус уходил через минут пятнадцать. Я взвалил рюкзак с нашими книгами на плечи, и мы пошли на автостанцию.

Автобуса ещё не было. Его не было и во время. И после него. Кассир на автостанции, отвечая на наш вопрос о пропавшем без вести автобусе, высказался в том смысле, что ничего особенного. Бывает. Какие-то дела у водителя. У кого их нет. Сегодня рейса не будет. А вот завтра непременно. Приходите завтра, с утра пораньше. Покатаетесь в своё удовольствие. Перспектива ночевать на скамейках автобусной автостанции нас никак не прельщала. Я предложил отправиться в наш лагерь пешком. Пути было километров пятнадцать, и часа за три-четыре мы могли бы дойти. Но Лиза, как человек более сведущий в местных реалиях, этот вариант забраковала. Дело в том, что в начале октября начиналась подготовка к уборке хлопка и над бескрайними полями вовсю летали кукурузники, распыляя дефолианты, от которых листья на хлопковых кустах опадали и сборщикам становилось удобнее рвать коробочки с хлопком. Во всём остальном от дефолиантов было мало пользы. Особенно для здоровья. Запах в округе стоял такой, что запахи прокисшего молока и пота в автобусе по сравнению с ним были просто полное диориссимо.

Лиза решила добираться на попутке. Минут двадцать мы голосовали на пыльной обочине. Безуспешно. Нас игнорировал даже гужевой транспорт. Не то чтоб симпатичную девушку не хотел никто подвезти, нет. Но бесплатное приложение в виде бородатого мужика с рюкзаком никак не входило в планы куртуазных иштыханских водителей. Тогда Лиза предложила мне спрятаться в зарослях тутовника, росшего вдоль дороги. Остановившаяся через две минуты «копейка» гостеприимно открыла дверь перед Лизой, а потом (не высадишь же девушку) и передо мной. Пока ехали, отвечали на обычные вопросы, которые задают приезжим археологам. Вернее, всего на один вопрос: «Золото нашли?» Тема эта была довольно щекотливой и небезопасной. За год или два до того археологической экспедицией из Ташкента в этих местах действительно был найден древний золотой клад и с соблюдением самой строгой конспирации был вывезен в узбекскую столицу. Когда об этом кладе написали в газетах, аборигенов охватила золотая лихорадка. За любыми работами археологов народ следил очень внимательно и действовал решительно, бестолково и беспощадно. Основным инструментом для поиска сокровищ в мозолистых руках туземных шлиманов был бульдозер. Оружия археологам не полагалось иметь никакого, поэтому и желания спорить с местными кладоискателями, среди которых мог быть и милиционер, и зять председателя колхоза, не говоря о самом председателе, не возникало. Так что мы старались не болтать лишнего.

Когда доехали до нужного нам места, начало смеркаться. Поблагодарив водителя и пообещав ему, что в следующий раз девушка с ним прокатится в гости обязательно, а сегодня её ждёт начальник экспедиции для доклада о текущем моменте, мы выбрались из машины.

От дороги до дома, в котором мы жили, надо было пройти километра два с небольшим. Тропинка петляла между оплывшими холмами крепости времён похода Александра Македонского на Самарканд. Средняя Азия не Подмосковье — в тамошних широтах солнце не падает за горизонт по часу, а то и два, как трагик с фанерным кинжалом в груди на сцену провинциального театра. Темнее становилось буквально с каждой минутой.

Лиза очень ко времени вспомнила, как несколько лет назад в этих местах пропадали люди. Председатель одного из отдалённых колхозов, бай, приятный во всех отношениях, герой отдыха и кавалер ордена восходящего хлопка, решил зажить по отеческим, то есть по феодальным законам. Для чего написал закон, а может даже и два, и поставил себя над написанным. Не откладывая в долгий ящик, устроил зиндан в подвале своей усадьбы и стал единолично утверждать списки живых и мёртвых своих подданных. Естественную, а больше неестественную убыль своих рабов он восполнял за счёт редких проезжающих через его владения. Когда в один прекрасный день бесследно пропал следователь из Ташкента, посланный подтвердить или опровергнуть слухи о творимых безобразиях, власти переполошились не на шутку. Кончилось дело тем, что для ликвидации феода был прислан спецназ чуть ли не из самой Москвы. Вполне вероятно, что всё это происходило и не в самаркандской области, даже скорее всего не в ней, а где-нибудь в фергане или Андижане, а может, и вовсе не происходило, но в сумерках, среди мрачнеющих на глазах холмов и далёких предгорий даже рассказ о зверствах белых плантаторов в штате Луизиана может произвести неизгладимое впечатление. Ноги сами собой оказывались в руках.

Внезапно за нашей спиной раздался крик. Я обернулся и увидел, что нам машет рукой какой-то человек маленького роста. Он точно вырос из холма. Что он кричал, разобрать было трудно. Скорее всего, что-то по-узбекски. Я спросил у Лизы — не понимает ли она, о чём нам кричат. Может, случилось что и нужна помощь. Побледневшая Лиза отвечала, что ей совершенно всё равно, о чем кричит этот тролль. А помощь может понадобиться нам, если мы как можно скорее не доберёмся до лагеря. И мы прибавили ходу. Человечек, однако, отставать не захотел и побежал за нами, продолжая кричать. Расстояние между нами сокращалось. И тут Лиза, как на грех, ушибла ногу о какой-то камень. Мы, тяжело дыша, остановились. Я снял с плеч тяжёлый рюкзак, взял его в правую руку и пошёл навстречу незнакомцу. На взгляд, он был меньше меня ростом раза в полтора. И даже щуплее, хотя я тогда был мало похож на Брюса Уиллиса. Да и сейчас… «В конце концов, — храбро дрожа думал я, — дам ему по тюбетейке рюкзаком с книгами. От одного энциклопедического словаря можно запросто получить сотрясение мозга».

Мы остановились друг напротив друга.

— Тебе чего, мужик? — как можно грознее спросил я, не выпуская рюкзака из правой руки.

Мужичок отдышался, прижал левую руку к животу, как и полагается, когда здороваешься с уважаемым человеком, а правую протянул мне.

— Здравствуйте. Вы археологи из Москвы?

— Ну. Чего надо-то?!

— Я учитель истории. Мой школа здесь, в кишлаке. Хотел спросить, как у вас дела. На чай, плов, кишмиш пригласить. В прошлом году ваши из Москвы приезжал, в гости ко мне приходил. Вот я и хотел..

Никогда и никому я не жал руку так долго и с таким удовольствием. Кажется, мы даже обнялись. Или это мы с Лизкой на радостях обнялись… Не помню. Больше двадцати лет с того дня прошло.

Хроники одного потопа

Эти записки на обрывках пожелтевшей бумаги были найдены археологами при раскопках пункта приёма стеклотары в…

Возле дома опять вырыли котлован. Третий раз с начала года. Всё время у них там какое-то нагноение в трубах. Я так думаю, что это место заколдованное. Народ разное говорит. Ходят слухи, что при прокладке теплотрассы сантехник упал в бетонный коллектор, и его там замуровали спьяну. Вот душа его и мается, исходит перегаром. Может, и врут всё. А только экскаватор, который сегодня тротуар взламывал, обратно своим ходом не смог, утащили его на буксире. И сам экскаваторщик был вне себя. Матерился в котлован. Яма-то огромная. Чёрт его знает, что там на дне. По уму-то надо было трубы ампутировать на этом участке, чтобы зараза дальше не пошла, и залить всё бетоном. Как-то в обход надо. Да только им всё равно. Правда, приходил к яме прораб по виду или старший техник. Что-то такое камлал на своём языке. Бросил ключ разводной туда и горсть гаек. Полумеры всё это. Не поможет. Не видать нам горячей воды, как своих чистых ушей.

* * *

Месяц назад отключили холодную воду. Последние три дня в правом ухе какой-то смех, щекотка. Спрашивают Надю. Не выковыривается.

* * *

Снова ищут трубы с горячей водой. Трубы-то иногда находят, а вот горячей воды в них… Даже с холодной водой находили трубы. Может быть, горячая вода меняет направление течения в самый последний момент. Как-то она узнаёт, что её ищут. Или кто-то ей сообщает о том месте, где собираются копать. Никто ничего не знает. Или скрывают от нас. А в каких-то ямах и труб нет. Тогда просто постоят, помолчат над ямой, почешут затылки, плюнут и зароют.

* * *

Четвёртый день дождь идёт не останавливаясь. Если бы от сырости на стенах наших комнат выступала в таком количестве не вода, а водка, то многие квартиры были бы вылизаны до блеска. Влажность такая, что разница между вдохом и глотком равна не нулю, как было на третий день дождей, а минус единице. Молодёжь ещё держится, а те, кто постарше, и особенно пенсионеры, — те начинают понемногу плесневеть. Ходят бледно-зелёные. Некоторые квакают. Стесняются, конечно, но это пока. Сам не видел, но от нескольких знакомых рыбаков слыхал, что вечером на берегу Оки прямо в траве видели стаю резвящихся карасей или окуней. Комаров с мухами промышляли. Один юноша случайно мимо проходил с девушкой, не растерялся и почти полные штаны наловил. Он как чувствовал — их чуть раньше снял. Что значит рыбацкая смекалка. Надо будет сходить, попробовать. Взять с собой девушку и попробовать.

* * *

Дали холодную воду. Или она сама пришла? Скорее всего, сама, потому как уходить не собирается. Стоит в квартирах уже по щиколотку. И продолжает понемногу приходить третьи сутки кряду. Через полчаса мне заступать на вахту. Мы организовали круглосуточное дежурство на крыше дома — дозорные осматривают окрестности в поисках сантехников. Вчера над домом зависал вертолёт. Выбрасывали вентили и куски труб. Хотели сбить, и только сняли рогатки с предохранителей… Кто-то кричит на крыше. Неужто…

* * *

Сломался лифт. От воды что-то замкнуло, проскочила огромная искра и убежала по кабелю куда глаза глядят. Всё равно наш лифт ломается не реже раза в месяц. Если бы души умерших поднимались на небо в лифте нашего дома, то срок в сорок дней пришлось бы увеличить раз в десять. А как он скрипит и стонет при подъёме! Ни одна живая душа этого не выдержит. Конечно, подъём в таком лифте располагает к мыслям о вечном, но многие из нас ещё вполне молоды, у нас дети и нам бы хотелось побыстрее подняться к себе на этаж, а не отдать богу душу в этом лифте. А внутри… неописуемое. Хотя… описуемое гораздо чаще. На стенках лифта сохранилась надпись нецензурного содержания времён отечественной войны двенадцатого года с французами.

* * *

Вода всё прибывает. На общем собрании жильцов мнения разделились. Старики стоят за строительство ковчега. Один мужик из тридцать пятой квартиры предложил самолёт. Но где же взять столько фанеры? Молодёжь хочет ракету. Идиоты — они думают, что круглое проще строить. Так ничего и не решили. Перешли к разному. Разное у нас гонит Нинванна со второго этажа. Крепость бывает такая, что после двух стаканов нередки случаи самовозгорания. Петровича из семнадцатой, кстати, так и не спасли…

* * *

Ковчег почти достроен. Пришвартован к балкону пятого этажа. Вчера на горизонте видели баркас с сантехниками. Бросились догонять на двух кроватях, но без попутного ветра и на одних вёслах половниках отстали.

* * *

После обеда всей лестничной площадкой шили чучело сантехника. Мы его потом привяжем к бушприту ковчега, а пока решили втыкать в него вязальные спицы. Александр Николаевич из сорок восьмой принёс для чучела два пинг-понговых шарика. Юлька из семьдесят третьей принесла для шариков две иголки.

* * *

Вчера был сильный ветер и волны. К балкону седьмого этажа прибило начальника жилконторы. Хотели вздёрнуть на рее ковчега. Александр Николаевич не дал. Сказал, что будет его исследовать. Будет готовить начальника к вскрытию. Очень интересно узнать, почему начальники не тонут. Он, конечно, прав. Хорошо бы набрать штук пять начальников. Тогда спасательными шлюпками мы были бы обеспечены.

* * *

Завтра отплываем. Курс — на сушу. Всё равно какую. Эти записки я запечатаю в бутылку и брошу в…

Рассказ следователя районной прокуратуры

Я тогда месяца два как пришёл после института на работу. Дали мне дело. Ну, какое дело — ничего серьёзного. Ни мокрухи, ни мафии международной. Какие-то дачники у нас в кооперативе повздорили. Один у другого курей потравил за то, что они в его огороде поклевали то ли чеснок, то ли петрушку — чёрт их разберёт. А тот, у которого поклевали, собирался этот будущий урожай продать и выручить, само собой, несметные сокровища. Тот, у которого потравили курей, тоже собирался на продаже яиц подняться так, что Фаберже отдыхает. Ну и собрались они сначала между собой выяснить отношения полюбовно — то есть с матом и мордобоем. Люди они пожилые, пенсионеры. С мордобоем ничего толком не получилось. Так, похватали друг друга за грудки, а потом каждый схватился за сердце. Даже и синяков никаких не было. А вот наговорили на целый роман с прологом и эпилогом. Люди интеллигентные — в прошлом оба инженеры-конструкторы. В исковом заявлении одних многоточий на страницу наберётся. И эту всю словесную вакханалию слышала почтальонша, которая как раз проходила мимо. То есть она сначала-то проходила, но как услышала все эти слова, так и замерла у забора. Вот она и была у меня свидетелем по делу. Вызвал я её, поспрашивал и отпустил. Толку от её показаний никакого. Мне, понимаешь, подробности оскорблений нужны, поскольку истец требует компенсацию морального ущерба, а она краснеет и хихикает. Я, между прочим, не шучу про компенсацию. Теперь все культурные. Сам пошлёт на… — так и не моргнёт, а как его в… — так сразу в прокуратуру. Ну, да это всё подробности, которые имеют отношение к делу, а не к рассказу.

Через неделю после того допроса свидетельницы вызывает меня заместитель районного прокурора к себе в кабинет и ледяным голосом зачитывает жалобу этой самой почтальонши на меня. И в этой жалобе написано, что я показания у неё выбивал буквально физически. Чуть ли не пытал. А когда она, как гордый «Варяг», не сдалась и ни слова не вымолвила, то изнасиловал её в грубой и извращённой форме. И далее на двух страницах мелким почерком подробное описание, я извиняюсь, всего этого процесса. Зачитал мне начальник эту бумагу и смотрит на меня пристально. Дело, говорит, Василий, серьёзное. По такому делу надо служебное расследование проводить. У меня тут всё в глазах потемнело. Как не заплакал от обиды — сам не знаю. И в голове всё это никак не укладывается. Да что в голове — во всём теле уложиться не может. Сижу — губы и руки трясутся. Я эту… грымзу и пальцем не тронул, а она… А зампрокурора сидит ухмыляется. Что же это, думаю, может, подставил меня кто? Господи, да за что ж меня подставлять-то?! Я только два месяца как… И тут протягивает он мне эту бумагу со словами — ладно, Вася, не будет никакого расследования. Наплюй и забудь. Ты всю бумагу не читай, ты только подпись прочти и иди работай как работал. Беру я бумагу — буквы прыгают перед глазами точно акробаты на батуте. Читаю подпись и не пойму — подпись как подпись: «Курьянова Зоя Алексеевна». Что за подвох-то?! И тут я читаю дальше. А дальше, как раз под фамилией, собственной рукой почтальонши приписано: «член высшего галактического совета». Смотрю я на начальника — а он от беззвучного смеха аж багровый стал. Платком слёзы утирает. Ну, и я свои тоже утёр.

Потом от члена высшего галактического совета мы получали ещё много заявлений. Выяснилось, что председатель этого совета — наш президент и под высокую руку совета взят весь русский народ, включая почтальоншу. А прокуратура как раз и не взята, поэтому, понятное дело, совету противодействует. И совет вынужден из подполья носа не показывать. Но подписывалась Зоя Алексеевна всегда членом высшего галактического совета. Только уж сокращённо — «чвгс». Оно и понятно — бумага у неё не казённая, а своя. Вот так… А надо мной сослуживцы ещё неделю смеялись.

Но это ещё не конец истории. Месяц спустя заходит ко мне на приём молодой человек. Одет прилично, галстук на нём, с портфельчиком. Достаёт из портфельчика бумагу и, не давая её мне в руки, спрашивает — к кому бы он мог обратиться с жалобой на сотрудников ФСБ. Дело в том, что они его что ни день облучают из лазера. Причём не из какого-нибудь мирного, а совершенно боевого. Ага, думаю, ещё один член высшего галактического совета вышел из сумрака. И немедленно направляю его на второй этаж, к нашему заместителю прокурора. Дескать, он у нас ответственный за применение боевых лазеров сотрудниками ФСБ, а также других инопланетных организаций. И вообще — джедай с чёрным поясом по космическому троеборью. Молодой человек благодарит и уходит. А ровно через пять минут на втором этаже раздаётся страшный грохот и крик начальника. Что сказать… таких космических выражений я не слышал ни до, ни после.

* * *

Вчера видел в телевизоре прекрасную Татьяну Доронину Что-то она там такое говорила своим волшебным голосом. Её когда слушаешь, то кроме голоса ничего и не услыхать. Она им как скажет, как обнимет, как прижмёт, как всё слипнется… И отчего-то представилось мне, как Татьяна Васильевна этим же самым голосом говорит какому-нибудь помрежу:

— Принесите-ка, голубчик мой, иголочек. Ну… тех, которые под ногти. Штучки три… нет, четыре, нам хватит, чтобы поговорить о вчерашнем спектакле.

Она поворачивается к актёру, висящему на дыбе, и, лучезарно улыбаясь кровавыми губами, спрашивает:

— Любишь ли ты театр, как люблю его я? Любишь?!

Небритое, измождённое лицо актёра искажает судорога.

Он силится что-то сказать, но язык ему не повинуется.

— Молчиш-ш-шь… Не любиш-ш-ш-шь…

Татьяна Васильевна неслышно вздыхает, минуту или две теребит конец верёвки, за которую привязан актёр, потом вздыхает ещё раз, устало машет рукой окаменевшему в углу кабинета рабочему сцены, и тот начинает понемногу тянуть верёвку на себя, выворачивая актёру руки. Помреж с иголками всё не идет…

* * *

Птицы и лётчики — героические ребята. Я бы так не смог. Нет, летать-то я не боюсь. Но как заставить себя вернуться на землю? С птицами всё понятно — они на землю за червяками и другим хлебом насущным возвращаются. И ещё яйца высиживать. А лётчики? у них обеды в самолёте в пластмассовых коробочках, у них стюардессы с шёлковыми шарфиками, у них яйца… Что их тянет к земле?!

* * *

В Суздале, на улице Ленина, стоит Ризоположенский женский монастырь. То есть, конечно, наоборот. Сначала был монастырь, а потом к нему, шипя, подползла улица Ленина. А внутри монастырских стен есть крошечная улочка под названием Коммунальный Городок. На этой улочке, кроме трёх полуразвалившихся домиков, находится гостиница «Ризоположенская». В гостинице есть кафе, а в этом самом кафе стоит такой густой запах кислых щей, что рюмка с водкой, поднесённая ко рту перед обедом, так в воздухе и повисает. Сколько её ни выпивай.

* * *

К вечеру из лесу вышло около роты партизан. Вооружены они были чем попало. Пики только у двух или трёх десятков человек. У некоторых были самодельные трефы и бог знает где откопанные старинные, ржавые червы, а несколько пьяных мужиков для поднятия настроения оглушительно били в бубны. Друг другу.

* * *

На границе Ярославской и Владимирской областей, неподалёку от Берендеевых болот, стоит село Б. Или В. Или даже У Я был там проездом и не запомнил названия. В нём, как почти во всяком нынешнем русском селе, есть разрушенная дворянская усадьба и заброшенная церковь. Впрочем, здесь усадьбу (она была деревянной) не разрушали специально — она сама сгорела лет шесть назад по непонятным, как водится, причинам. Осталось только сломанное дерево перед ней и остатки парка. От церкви осталась стена и окно в этой стене, заложенное кирпичом и забранное чугунной решёткой. Есть в селе магазин, перед ним рыночная не площадь, но полянка, на которой возле трёх или четырёх картонных ящиков, привязанных бечёвкой к остовам детских колясок, прохаживаются два смуглых продавца с золотыми зубами. В ящиках навалены круги ливерной колбасы, пластмассовые пляжные шлёпанцы внеземных расцветок, нестерпимо блестящие заколки для волос и пакетики солёного арахиса к пиву Покупателей, кроме двух-трёх рябых кур и одного чёрного петуха, нету Если от этого торгового центра идти вправо по засохшим комьям грязи на разбитой тракторами дороге, то минут через пятнадцать-двадцать село кончается. Стоят на окраине два трёхэтажных панельных дома с балконами, выкрашенными розовой, изрядно облезшей краской. Такие дома строили в эпоху исторического материализма во многих сёлах, полагая, что лучше квартиры в таком доме для сельского жителя и быть не может. Один дом полностью достроен, и в нём так и живут те, которым… которые… Одним словом, не судьба им по-людски, по-крестьянски. А второй дом власть не смогла или уж не захотела достроить. Стоит разрушающийся остов его, эмбрион, и смотрит внутрь себя пустыми бельмами окон. Как будто дряхлеющая империя под конец своей жизни стала рожать мёртвые дома. А возле этого выкидыша на столбе прибит рекламный щит из уже новой жизни, на котором яркими буквами написано: «Любые операции с недвижимостью». Да, конечно — любые. В том числе бессмысленные и беспощадные.

* * *

… Николай читал в какой-то книжке, что надо думать о другом, чтобы долго. Чтобы ещё дольше. Но о чём? О чём?! Вроде уж и не медовый месяц, и Саньке уже второй год пошёл, а всё как-то не получалось у него долго, умеючи. И Татьяна его за это, случалось, упрекала. Он, не торопясь, по-хозяйски огладил вспотевшей ладонью Танькино правое полушарие с тонким, исчезающим следом стрингов и почувствовал, как его пальцы что-то кольнуло. Николай поднёс к лицу руку и увидел прилипшие сухарные крошки и острые кристаллики сахара. Это Санькины сухари, подумал он. Везде он их грызёт, безобразник. Крошки по всей квартире. А у Таньки они как здесь оказались? Чем она их ела… Супруга надвигалась плавно и даже вкрадчиво. Он задышал чуть чаще и… но тут же опомнился — нет, только не думать! О другом, о другом! Откуда-то издалека, от Танькиной головы, послышался стон и тихое, протяжное «…ля». Следующее — «си», машинально отметил про себя Николай. Он вспомнил, как в детстве родители мучили его музыкальной школой и как он в отчаянье подпиливал струны на виолончели, не желая играть этюды. Глядя на спину жены, на плавный переход от талии к бёдрам и ниже… Виолончель! Точно виолончель! Сейчас, сейчас он извлечёт смычком такое, такое… пронзительное, острое. Чёрт знает что! Этак я всех нот и не доиграю, одёрнул себя Николай. Он с трудом перетащил упиравшуюся мысль от смычка к канифоли, а от канифоли, минуя паяльник, к своему школьному самодельному радиоприёмнику. Первое, что он услышал сквозь хрип от помех, было «Болеро» Равеля. От этих страстных тягучих звуков, которые скручивались в тугую пружину, которая… которая… Кажется, Татьяна всхлипнула… Да что ж это такое — точно круг заколдованный! Надо вырваться, вырваться! Пружина, пружина… — лихорадочно соображал Николай. Лет семь ему было, когда он разобрал отцовские часы «Победа», чтобы только взглянуть одним глазком на механизм, на пружину… Как она выскочила, как закачала своим концом! Он перепугался, покрылся холодным потом, стал вставлять её обратно, она не хотела, а он всё запихивал её, запихивал, пока… жена не обняла его, упавшего без сил, ничком, совершенно оглушённого взрывом, и прижалась к солёной шее губами.

* * *

По дороге на Суздаль проезжал через городок Кольчугино Владимирской губернии. Перед магазином со сложным названием «Продукты. Бытовая химия» видел мужчину в кожаном пальто, галстуке и кожаной кепке. Он медленно прогуливался по улице, ведя на поводке большую белую, с чёрными подпалинами, козу Коза меланхолически жевала губами. За мужчиной и козой шла девочка лет десяти с косичками. Шагах в пяти позади девочки шёл, а точнее, стоял совсем маленький мальчик, упакованный в толстенный комбинезон, шапку с цветными помпонами и варежки, точно Амундсен на пути к Северному полюсу, и тянул к ней руки. При этом он плакал, размазывал по чумазому лицу слёзы и кричал:

— Ленка-а-а… Ленка-а-а… Я идти не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…

Ленка оборачивалась, яростно шмыгала красным от холода носом и ругалась сиплым басом:

— Чо ты стоишь-то, Лёнь? Ну чо?! Иди давай!

— Ленка-а-а… — продолжал рыдать мальчик, — у меня попа чешется-а-а… Я не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…

— Ну чо ты не можешь-то? Иди, я тебе говорю, а то щас как дам!

— Я почесать не могу-у-у… — взвизгивал мальчик и заваливался на землю, чтобы подрыгать ногами, как и полагается капризным мальчикам в подобных случаях.

Помочь мальчику вызвался ещё один мужчина, шедший в двух метрах позади. Он устремился к ребёнку, чтобы почесать, но поскольку сам не очень твёрдо стоял на ногах, то упал рядом с Лёнькой, и из его полиэтиленового пакета выкатились три пивных бутылки. Одна из них была открыта, и из неё с шипением полилось на землю пиво. К пиву немедленно подбежала облезлая, похмельного вида собака и начала его лакать…

Чем там дело кончилось — не знаю, потому что уехал. Но хочу сказать, что эти чудеса с октябрём в декабре добром не кончатся. В это время года все жители Кольчугина и ему подобных провинциальных городков обычно лежат в спячке и не бродят, точно сомнамбулы, по улицам. Только по автоматическому телеграфу регулярно передаются отчёты областному начальству, сочинённые загодя, ещё в сентябре. А тут такая теплынь ударила. Я сам, собственноручно, видел цветущую примулу на клумбе. Об озимых, которые взошли, я вообще молчу.

* * *

Один человек решил примириться с жизнью. Сколько же можно в контрах с ней быть, думает. Годы уж не те. Надо и совесть иметь. Хотя, конечно, с совестью — это отдельный разговор. Сейчас его и затевать не будем. Сейчас про жизнь. И потолковать с ней по душам человек решил, не откладывая в долгий ящик. Вечером, после работы, взял в магазине триста грамм колбасы хорошей, сырокопчёной, сёмги слабосолёной, маслин покрупнее, бутылку… нет, две коньяку, лимон, трюфелей к чаю и домой примиряться пошёл. Заходит к себе в квартиру, сумки на пол в коридоре поставил, свет включил, смотрит — а примиряться-то и не с кем. Нет никого. Ушла, значит, жизнь. Человеку, натурально, плохо с сердцем. Хорошо, успел соседу в стенку стукнуть. Тот прибежал, скорую вызвал. Откачали. Отлегло. Стали с соседом выпивать и закусывать. Ну, слово за слово — и буквально после третьей выяснилось, что жизнь к соседу уходила. Насовсем. А у того и своя-то есть ещё, можно сказать, законная. Вполне исправная. Никуда не делась. Стало быть, сосед втроём собирался…

Когда на следующее утро после драки, битья посуды, спускания со всех лестниц человек захотел очнуться, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, заклеить пластырем рассечённую бровь, выплюнуть зуб и вчерашние слова, прилипшие к языку, выпить что-нибудь жизнеутверждающее… — оказалось, что не жилец он вовсе.

А от соседа тоже жизнь ушла. Она даже и вдвоём ушла — как раз с жизнью того человека. Живут теперь с парой неутепленных котят. Подаянием живут. Да вон они — с детьми во дворе играются. Носятся как угорелые друг за дружкой.

* * *

По совершенно мне самому непонятной причине не люблю двоеточия и кавычки. Как говорил один из героев фильма «Мимино» — такую неприязнь к потерпевшим испытываю, что даже кушать их не могу а писать и подавно. Я даже у мамы спрашивал — может, в роду кто был с таким же диагнозом? Может, дед кавычек на дух не переносил? Да нет, говорит, переносил. Вот бабку иногда… Из-за этой самой несовместимости с кавычками и двоеточиями терпеть не могу прямую речь. Как только не выкручиваюсь. Или вовсе плюну и пишу, как бог на душу положит. И ведь знаю, как надо… а не могу себя заставить. Так, кстати, в семейной жизни бывает. И точно знаешь — как это двоеточие в кавычках ей подать и во что завернуть и где потом погладить, чтобы она довольна осталась. Так нет же! Упрёшься как баран — и ни с места. Даже и наоборот — сорвёшься, точно мальчишка, и понаставишь таких запятых у соседки в самых неподходящих для этого местах, таких восклицательных знаков начертишь, что выйдет прямая, как швабра, речь. Или круглая, как сковородка. Я поэтому люблю речь косвенную, как тот поручик. Пнёшь болонку, заметишь, что к дождю они низко летают — и такое многоточие может получиться… А ещё не люблю глагол «лакомиться». То есть икру чёрную, коньяк, осетрину и бабублики с маком есть люблю, а так — нет. Ну, да бог с ними, со знаками препинания. Вон бабье лето какое — просто зефир и мармелад, а не лето. В такую погоду надо слова говорить округлые и нежные. И не говорить даже, а выдыхать. Золотистые слова. Чтобы она раскусила его, а в нём буквы сочные, алые, как у Готорна. Так и тают на языке. Вот только вкус уже не такой сладкий, как раньше, а чуть терпкий. Потому что такое у них запоздалое лето. Как цветы… Гляди-ка — она вся соком твоих слов перепачкалась. Да не оттирай ты её платком, бестолковый. Слижи.

* * *

Когда человек умирает — тараканы, которые у него в голове, умирают вместе с ним? Или они загодя покидают голову, как крысы покидают тонущий корабль? То есть они чувствуют, что хозяину скоро каюк, и сматываются. И если у тебя в голове наконец прояснилось, исчезли комплексы, фобии и тебе не кажется, что твой начальник на тебя сегодня смотрит ещё косее, чем вчера, что у тебя изо рта не пахнет зимней свежестью, что жена тебе… а ты, как дурак, что царапина на левом крыле твоей новой девятки воспалилась и зелёнкой уже не обойдёшься, что… то значит всё? То есть когда не паришься, не суетишься, не вертишься, как блоха на гребешке, не думаешь головой ерунду, а думаешь облака, птиц, деревья и небо… это совсем всё?

* * *

Ольга проснулась затемно и лежала в постели не шевелясь, не открывая глаз. За окном ветер плёл небылицы деревьям в парке, и они сочувственно качали ему голыми ветвями. В этом году снега не было до середины декабря. Потом он выпал и тут же растаял. Хорошо бы хоть немного снегу, хоть чуть-чуть, подумалось ей. На снегу следы будут. По следам идти не в пример легче.

В сенях громко и толсто захрапели. Должно быть, кто-то из мужей. Василий, поди. Старый стал, беспомощный. Годы у него ещё вполне подходящие, но… беспомощный. Надо б его к конюху в помощники отдать, а на его место… Храп сменился свистом, а свист вскоре истончился и вовсе затих.

Второй месяц слухи по уезду бродят. То в одной деревне бабу уведёт, то в другой. А скольких обрюхатил, вор… Исправница уже с ног сбилась со своей командой, а изловить его не может. Сказывают, у него в лесу в разных местах тайные землянки есть, а между ними ходы подземные. Но ведь и он не один — жён у него около пяти, ребятишки, скотина, птица… Как умудряется, подлец, от погони уходить… Не иначе нечистая сила ему помогает. Ну да ничего. В поле его из лесу выгоним, а там от борзых не уйдёт. Не уйдёт… Ольга вспомнила свирепых Ленку и Наташку — гордость её псарни — и плотоядно усмехнулась. В лоскуты его порвут. Хотя… соседка её, секунд-майорша Ковалёва, утверждала, что вор не токмо бабу, но любую тварь женского полу, хоть бы и божью коровку, может уболтать и уговорить до полного изнеможения всех сил. Мол, тайный язык ему ведом.

Значит, кобелями затравим — Колькой, Толиком и Мишаней. От этих спасу нет. Эти… А может, и не надо его в лоскуты? Может… Она вдруг широко открыла в темноту глаза и тут же, обмирая от сладкого ужаса, зажмурилась своим мыслям. Дикий мужик совсем не то, что домашний. По закону она его должна живым или мёртвым властям отдать. А ей за это — именную грамотку, подписанную губернаторшей, или даже медальку. У неё этих грамоток полон сундук. Свои-то, домашние, которые на четвереньках, да под плёткой, да привязанные за руки за ноги к кровати, — глаза б на них не смотрели. Вернее, насмотрелись до тошноты. На племя, конечно, годятся, а так, чтобы для удовольствия… никакого от них толку. Так, чтобы под ним истомиться до последней, самой маленькой жилочки… Ольгу даже в пот бросило от крамольных мыслей. Ведь если прознают, что она с диким мужиком путается, — тотчас же в кандалы и в каторжные работы. А перед этим высекут прилюдно. Всем моим мужьям и велят по очереди нагайкой…

Чернота за окном выла ветром, скрипела старыми вязами, мигала неверными огоньками звёзд. Мёрзнущий от холода месяц натянул на себя облако. К несчастью, оно оказалось дырявым, и месяц полз дальше по небу, собирая обрывки облаков. Где-то на дальнем краю усадьбы забрехала спросонок собака.

А если борзых не брать вовсе? Взять только Петеньку, любимого фокстерьера. Собака норная, бесстрашная — если придётся по подземным ходам., взять двуствольный штуцер, с которым ещё мать-покойница на медведя хаживала, сеть попрочнее… Нет, это безумие. Чистое безумие! Узнают, донесут и… Выманить, прострелить ногу чтоб уйти не смог, а потом уж… Но как выманить? Чай не волк — на кусок сырого мяса в капкане не кинется. Третьего дня две девки за хворостом в ближний лес пошли — так одна не вернулась. Увёл он её. Выскочил из зарослей орешника — и заграбастал. Она и пикнуть не успела. Да и как тут пикнешь — сам-то он огромный, косая сажень в плечах. В ручищах сила великая. Глаза огнём так и сверкают. Ольга представила, как он её заграбастывает, как она стонет от сладкой боли в железном кольце его волосатых рук, и снова взмокла.

Но ведь это одной надо идти — без борзых, доезжачих, баб-загонщиц… Несмотря на свои тридцать пять, Ольга была ещё крепкой, ловкой и сильной. На спор одной левой грудью могла любого из своих мужей на обе лопатки положить. Да и чужого… В отставку вышла четыре года назад — как раз после русско-сибирской кампании, в чине бригадирши. Тогда во славу государыни Александры Натальевны крепко потрепали они мужицкого царька всея Сибири Серёгу — и кабы не Уральские горы, не морозы трескучие, то и до столицы его… По совести сказать, и Серёга в долгу не остался — зашёл в тыл и отбил у них обоз с мужьями. Пришлось возвращаться.

А ну как с ним, с диким, придётся в рукопашную? Сама-то она не дрогнет, а вот обмякнуть может. И очень запросто. Ольга даже укусила подушку от досады.

На половичке у двери взвизгнул и шевельнул лапками Петенька — видно, во сне выгонял лису из норы. Небо за окном начало мало-помалу сереть. Ветер угомонился, и было так тихо, что Ольга слышала, как стучат ей в голову мысли о диком мужике. И сам он зовёт её низким, протяжным, точно истома, голосом. И она бежит от него, бежит со всех ног к нему, к его голосу, телу, звериному запаху…

Ольга вскрикнула и проснулась. Стараясь не шуметь, встала с постели, быстро оделась, сняла со стены ружьё, привесила на широкий пояс мешочек с порохом и пулями, охотничий нож, взяла на руки сонного Петеньку и вылезла через окно в парк..

* * *

Нет таких праздников, после которых у нашего человека не было бы чувства бездарно проведённого времени. Есть, конечно, и те, которые всё это время провели с пользой — катались на лыжах по асфальту, читали книги, ели овощи и постную говядину, пили кефир и даже пошли на концерт классической музыки. Но это… я не знаю, кто это. Да и кто знает этих людей? Кто их может себе вообразить?

В метро утром лиц никаких не видно — всё маски каменные. Едут и ухом не моргнут. Даже пивом здоровье не поправляют. Такая, стало быть, безнадёга со здоровьем, что обычная терапия бессильна. На работе курят и курят, пьют и пьют кофе, обсуждают нефтяной конфликт с Белоруссией. Что делать — никто толком не знает. Хоть плюнь на всё и начинай работать. Но кто ж в силах приступить?

* * *

У одного человека правая рука была очень старая. Гораздо старше его. Однажды он пошёл в музей на экскурсию и увидел там турецкую саблю… Нет, не так. У одного человека была больная печень. Ещё и наполовину выклеванная. Однажды он выпил бутылку водки… Нет, не так. У одного человека был большой мозг. Правда, наполовину выеденный. Однажды он решил им подумать… Нет, не так. У одного человека был острый левый глаз. Правда, наполовину закрытый бельмом. Однажды он посмотрел им в… Нет, не так. У одного человека был., наполовину… а то и больше. Однажды он им попытался… Нет, не так. У одного человека была жена. Она выклевала ему половину печени, выела половину мозга, закрыла наполовину бельмом левый глаз, чтобы не смотрел куда не надо, а потом наполовину… а то и больше. Но человек всё равно пытался.

* * *

Перед сном лежал в горчичниках, как лошадь в яблоках, и думал о смерти. Я часто думаю о смерти. Как и все мы. В том смысле, что представляем, как нас везут на орудийном лафете, с ротой почётного караула, орудийным салютом, и во всех центральных газетах некрологи, некрологи, некрологи… Сорок тысяч одних некрологов! Как над гробом рыдает безутешный начальник, как зачитывает приказ о назначении покойного генеральным директором и награждении его посмертно такими орденами и медалями, которые и президенту во сне не приснятся. Как потом выяснится, что покойный, хоть и служил скромным бухгалтером или инженером, на самом деле был секретным космическим разведчиком и зимой брал недельный отпуск за свой счёт, чтобы с соседкой слетать на Марс с целью, о которой нам, простым смертным, запрещено даже догадываться.

Но я так решил о смерти не думать. Сколько можно. Надоело уже. Я вдруг подумал, что если бы завтра и правда пришлось помирать, то оказалось бы… Да ничего особенного и не оказалось. Если что и успел я понастроить, так это планы. И те в лесах. Человек серьёзный и основательный как свою жизнь строит? По кирпичику. Один к другому, один к другому… Глядишь, и стеночка появилась, а за ней и дом в два этажа и с застеклённой верандой, огород… да мало ли что. И на работе сослуживцы в нём души не чают, и выпивает он только по праздникам, и все его любят — и тёща, и жена, и любовница, хоть злые языки и утверждают… но это, конечно, из одной только зависти и болтают. Пусть их. На каждый-то чих не наздравствуешься.

А если никаких кирпичиков? То есть вообще без всяких строительных, отделочных работ и финской сантехники? Вот родился ты — как комок слепили из первого снега. Дети во дворе играли и слепили. Мы ведь все поначалу из первого снега слеплены. А потом стали катать снежок по двору, чтобы снеговика сделать. И ком этот катится и растёт. И попадает в него трава прошлогодняя, обломки веток, сучки, перья воробьиные и ещё черт знает какая дрянь вроде долгов, семейных ссор, невыполненных обещаний, застарелых обид и камней в печени. И все твои достижения — это морковка вместо носа, метла в руке и старое ведро на голову И если успеешь ты до оттепели порадовать ребят во дворе своим видом дурацким — считай, повезло. Значит, выполнил всё, что тебе на роду написано было. Ты-то думал… а оно вон как оказалось. Не говоря о том, что могло быть и хуже. В такое пекло мог угодить… или это уж от горчичников? Точно. От них.

Деверь

Сегодня ночью учил балконную дверь зловеще скрипеть. Дура бестолковая! Скрипит жалобно, хоть ты стружку с неё снимай. Ручку ей, облупленной, гладил. Лицом к косяку прикладывался. Всё зря. Встретишь, говорю, Будду — прищеми Будду-то. Патриарха встретишь — и его прищеми. Где там: всю от страха перекосило, дрожит на петлях, краска старая как перхоть шелушится… Да и то сказать — обычная балконная дверь в панельной пятиэтажке. Чего от неё, спрашивается, можно ожидать? Не дворцовая, не тюремная…

Зоопарк

Ничего хорошего в мартовском зоопарке нет. Всё грязно, облезло, вяло и линяло. Обнять и плакать, если преодолеть брезгливость. Не преодолел. Изнасиловал три часа, поприставал к десятку минут и наконец решил покинуть место преступления. Уходил медленно, с сознанием невыполненного. Упавшее настроение даже поднимать не стал. Пусть валяется. Пусть жалуется прохожим. Спас его мальчик, маленький и белобрысый. Криком спас: «Мама, мама, пошли смотреть лошадь Достоевского!»

Ностальгия

Она повадилась приходить к нему по ночам. Надо было вылезать из тёплой постели, чтобы открыть ей, пока она своей настырной клюкой не продырявила насквозь входную дверь. Она вваливалась в прихожую, распространяя вокруг запах пота, кислых щей и вокзального сортира. Скребла по паркету огромными ногтями, торчащими сквозь дыры в лаптях. Бесцеремонно лезла обниматься, шумно вздыхала, сморкалась в портьеры, забиралась с ногами в кресла и пронзительно тренькала на принесённой с собой расстроенной балалайке. Как-то раз притащила обрубок берёзового полена, завёрнутый в портянку. В тот день, еле дождавшись её ухода, он сжёг и полено, и портянку в камине. Чтобы она не очень буйствовала, шуршал ей чековой книжкой, позванивал дорогим фарфором, поблёскивал бриллиантовыми запонками. Она слушала, смотрела… пила коньяк как лошадь, жрала в три горла деликатесы, курила сигары без счёта. Потом начинала клевать носом и засыпала. А заснув, испарялась естественным образом. До следующей ночи.

Случай

Идёт молодая мамаша, а за ней, метрах в десяти, едет её маленькая дочь на трёхколёсном велосипеде. В какой-то момент девчонке надоедает крутить педали и она начинает хныкать, параллельно выдвигая требование сменить способ передвижения на менее обременительный. Как угодно, на чём угодно, но не своим ходом. Мать начинает её увещевать, но дочь остаётся непреклонна. Тогда мамаша громогласно, на всю улицу, заявляет следующее: «Саша, я смотрю, что тебе по хую всё, что мать говорит!»

Усы

Валерий Михайлович очень любил усмехаться в усы. Ничего удивительного. Многие так делают. Однако у Валерия Михайловича усов не было. Обычно он усмехался в усы своего товарища по службе. Тот морщился, поскольку считал это не совсем гигиеничным. Однажды, когда товарищ заболел, Валерий Михайлович целых два дня терпел и не усмехался, а потом не выдержал и усмехнулся в усы начальника отдела. Тут, собственно, и закончилась эта печальная, но правдивая история. То есть она могла бы продолжаться дальше, но… начальник не захотел.

Мечты

К примеру, возьмём мечту об автомобиле. Прихотливая сволочь. Замучаешься её лелеять. Премий на службе нет — вянет. Жена решила шубу себе купить — сохнет и зеленеет. С секретаршей, скажем, ну… загибается. Конечно, есть мечты более неприхотливые — пива с друзьями или там носки в кои-то веки сменить. Чего с ними церемониться? С получки как пить дать сбудутся. А есть ещё мечты неистребимые. С этими как ни воюй — всё равно не умирают и не уходят. Вот мечта разбогатеть. И деньги казённые растратишь, и с работы выгонят, и последнее женино колечко с камушком в скупку снесёшь — а она жива и как будто помолодела даже. Мечта о семейном счастье не многим лучше. Сам, как говорится, третьим браком, прекрасная половина размером с две с половиной, от тёщи — хоть к первой жене… И что же? Умолкни и бледней? Как бы не так! Ночью тихонечко проснёшься и, не дыша, не открывая глаз, всё представляешь её — хрупкую, выносливую, ласковую круглую сироту — дочь министра финансов. А мечта о любви тут как тут. Эту в дверь, а она в постель. Видений с собой понаведёт — пухлых, соблазнительных, молоденьких, прозрачно-кружевных. Уже и глаз приоткроешь, и на жену посмотришь — не помогает, мечтается. Впору о рассвете мечтать, как об избавлении от.

Бакенбарды

Пошёл я как-то раз в парикмахерскую. Борода лопатой отросла, и вообще. Сижу в кресле. Тётка надо мной ножницами кастаньетит. Рядом в кресле сидит мальчик лет шести-семи. С мамой пришёл. Сидит и плачет. Не хочет стричься. Мать его уговаривать. Парикмахер его уговаривать. Пуще прежнего плачет и голову руками обхватил, чтобы не стригли. Кое-как, сквозь рыдалки, разобрались, чего дитя хочет. А хотел-то он всего ничего — бакенбарды, как у Пушкина, отрастить. Он на картинке, в книжке про царя Салтана, видел. Мать ему: «Витюша, они у мальчиков не растут, рано ещё». Не верит сынок. Тут парикмахер догадался на мою бороду пальцем показать. Вот, говорит, смотри, бакенбарды у дяденек из бород выстригают. Когда у тебя борода вырастет — приходи. Сделаем из тебя Пушкина. Посмотрел Витюша на мои нечёсаные заросли, посмотрел… и смирился. Повсхлипывал и руки опустил. Как легко отобрать у ребёнка мечту…

* * *

Счастья, как известно, бывают разные. Бывают такие огромные, что о-го-го! Как пятикомнатная квартира или даже целый дом. Такое счастье попробуй вынеси. Или пронеси. Особенно мимо налоговой инспекции. Или какой-нибудь дорогущий аксессуар размером девяносто на шестьдесят на девяносто, без которого перед друзьями неловко. Такой попробуй содержи. Или удержи. Особенно если друзья близкие. А бывает счастье совершенно небольшого размера. Настольное. Как моё сегодняшнее. Маленькая буханка ещё тёплого чёрного хлеба с названием «хлебец провинциальный», большой кусок костромского, в отрочестве ярославского, а то и пошехонского сыру с дырками, которые можно прогрызть, если случится в них большая или малая нужда. А кроме того, кружка горячего крепкого чаю и шоколадная конфета. На шоколадную конфету, конечно, полагаться нельзя — такие, как она, заканчиваются, едва успев начаться. Пусть её. Другое дело — книжка. Чудесная книжка Юрия Коваля «Самая лёгкая лодка в мире». Нет ничего лучше такой старой, потрёпанной книжки с крепким чаем, с чёрным хлебом и сыром. С трубкой, набитой тёмным, с золотом, датским табаком. С большим клубом голубого, пахнущего мёдом и персиковыми цветами дыма и несколькими клубками поменьше. Для полного счастья надо только, чтобы книжка не кончалась. Но увы… Сам виноват. Надо было в школе учиться хуже. Сейчас бы читал по складам в своё удовольствие неделю, а то и две. Хорошо, что ещё не успел прочесть её тогда, двадцать лет назад. А то сидел бы сейчас, как дурак, читал всякое говно писателя Сорокина.

* * *

У нас на работе, в перерывах, за чаем, сотрудники иногда играют в шахматы. Сидят за доской двое: армянин и русский. И один другому говорит: «Петька, ты пошёл конём, как поц».

* * *

По дороге в Ярославль, за Ростовом, недалеко от дороги стоит развлекательный комплекс «Рога и копыта». Если проехать ещё метров двести, то можно увидеть большой рекламный щит, на котором написано «Иностранец Василий Федоров Русский лес европейского качества».

* * *

В Ярославской и Владимирской губерниях есть такие глухие, слепые и немые деревни, что это даже не жопа — это верховья прямой кишки.

* * *

— Ой, у вас под кедровыми орешками написано «не оч.». Это как? Не очень, что ли?

— Ну, что вы, женщина, это «не очищенные». Скажут тоже…

— А то я удивилась — прямо так всё и написано. Вот же, думаю, продавец честный.

— Да вы не думайте ерунду-то всякую. Честный… Нет, ну ё… тьфу… мы, конечно, честные, женщина. Вам тут любая собака… У нас орехи такие — дай вам бог зубов их разгрызть. Но эти вот кедровые… вы их не берите. Они не очень. Прошлогодние. Как завезут новый урожай — заходите.

* * *

На верхнюю площадку звонницы Успенской церкви, что в Ростове Великом, ведёт тесная полутёмная лесенка с истёртыми кирпичными ступеньками. Двоим там не разминуться. Когда я прошёл этими фермопилами и вышел к свету и многопудовым колоколам, то позади меня в тёмной прохладной глубине послышался шум, кряхтение, и приятный баритон произнёс:

— Потому что раньше, Мариша, народ так не жрал..

* * *

— А почём у вас эти чёрненькие, которые с жёлтой галочкой?

— Ба, это не галочка — это «Найк».

— Да мне внуку. Вот померяй, Максимка.

Предусмотрительная бабка вытаскивает изо рта у маленького, тщедушного Максимки чупа-чупс, чтоб не подавился во время примерки, и кряхтя переобувает одну ногу внука в обновку.

— Ну, как? Ты походи в ней, походи.

Внук пытается пойти. Молчавший до того продавец вдруг спохватывается:

— С картонки не сходить!

— Походи по картонке, Максик, — просит бабушка.

Ребёнок раза два послушно поднимает и опускает ногу.

— Вроде и ничего, — задумчиво говорит бабка. — Тебе удобно, сынок?

— Ага, — выпадает из внука.

Мысли его, в количестве одной, но очень крупной, роятся вокруг недоеденного чупа-чупса в бабушкиной руке.

— Так они почём? — снова спрашивает бабка продавца.

— Тристаписят.

— Дороговато. Хоть полтинничек скинь.

— Не могу, ба. Настоящий «Найк». Не Китай какой-нибудь — Турция. Лет пять твой внук в них проходит, а то и семь.

— Дороговато. Да и не проживу я столько. Скинь полтинничек.

— Кабы я мог скинуть полтинник… Или ты… Да мы бы… Ладно. Пока жена не видит. Она у меня строгая. За чебуреками отошла. Давай шустро. Только ради почину.

Бабка расплачивается, подхватывает обновку, внука и уходит. Продавец, следуя обычаю, тщательно проводит тремя сотенными бумажками по каждой паре обуви, разложенной на прилавке. В это время подходит жена с пакетом чебуреков.

— Ну как, Лёнь?

— С почином, Надь, — отвечает продавец, продолжая обмахивать обувь деньгами.

Жена наклоняется вниз, под прилавок, чтобы спрятать чебуреки, и Лёня, не замешкавшись ни на секунду, проводит выручкой по её необъятному заду, туго обтянутому клетчатыми шортами.

Рассказ начальника цеха

Мы с нержавейкой работаем, потому к нам отовсюду приходят. Частник ломится — то вышку баскетбольную ему на даче, чтоб сверкала, то ворота. Но мы от них заказы не очень берём. Нет, ну денег, бывает, много дают, а интересу нет никакого. Руководство хочет, чтоб с техническим интересом на перспективу, а не только за голые бабки. Правда… был тут у нас конкретный заказец. В смысле, от конкретного человека из конкретного города Петербурга. Он для друга кресло в подарок заказал. Чтобы всё из боксёрских перчаток. Картинку принёс из «Плейбоя». Кресло, кстати, патентованное. Всё из нержавеющих шишек таких. И на каждую шишку по боксёрской перчатке натянуто. Ну, нам на этот патент хоть перчатку положить. А то и две. Мы к креслу подлокотники приделали и патент, считай, обошли. Шесть тыщ евр обошлось ему кресло. Это ещё перчатки из кожзама. А если б из натуральной кожи, то и все двенадцать. Но мы взяли из кожзама. Правда, детские. Человек носом-то покрутил, но мы его убедили. На мелких сидеть удобнее. Они подробнее к телу прилегают. Ещё и осталось этих перчаток на дворовую команду. Может, вам нужны для сына или от тёщи… Ну, как хотите. А ещё был случай — унитаз заказали из полированной нержавейки. И не просто так — ас художественным смыслом. Баба голая раком стоит. Со всей хернёй, как полагается. А жопа у неё не просто семь на восемь, а крышка от унитаза и есть. Ты её хвать за… открываешь, в смысле, и садишься с подогревом и музыкой, чтоб дела свои серьёзно решить, а не на бегу разбрызгать. Ну, ладно, что об искусстве болтать — давай, выкладывай чертежи своих гаек. Сейчас технолог подойдёт и начнём вместе смотреть.

* * *

В селе Андреевское Александровского района Владимирской области на стене продуктового магазина приклеено объявление о том, что тридцать первого августа в доме культуры состоится богослужение с благословением детей к началу учебного года… Всё смешалось в доме Облонских из села Андреевского Александровского района Владимирской области.

История о двух керосинах

Так случилось, что мне пришлось встречаться с двумя людьми по прозвищу Керосин. Первым был наш сосед по дому, в Серпухове, фамилия у него была гордая и по-военному блестящая — Кирасиров. Но его друзья-собутыльники, а за ними и соседи, следуя нашей извечной привычке всё сокращать и упрощать, превратили красоту и блеск в… И то сказать — выговаривать заплетающимся языком «керосин» гораздо проще, чем Кирасиров. К тому же Коля пил, как говорится, всё, что горит. Да и вообще фамилия была не его, а жены. Никто и не знал, почему он её принял. Злые языки утверждали, что мужиком в семье как раз была она — Юзефа Петровна. Коля и окружающие звали её просто — Юза. Женщина она была внушительная, решительная и скорая на расправу с мужем. Каждый раз, когда Коля приходил или бывал принесён товарищами домой пьяным — Юза била его. Она и товарищей била, если они не успевали быстро отползти. Никогда Юза не брала в руки ни сковородки, ни скалки — всё делала голыми руками. А ручищи у неё были… Как на грех, Коля был ей полной противоположностью — тщедушный и маленький. Однажды я видел, как Юза заносила бесчувственного супруга домой под мышкой. Нести, к счастью, было недалеко — жили Кирасировы на первом этаже. На кровать она его не укладывала, а бросала прямо в коридоре с размаху на пол и шла сидеть с соседками на лавочке у подъезда. Через какое-то время Коля приходил в чувство, а чувство у него было одно и требовало продолжения банкета. Начинались мучительные поиски выхода во двор, к друзьям. Дверь предусмотрительная Юза запирала. Тогда Коля лез в форточку на кухне. Увы — форточка на кухне была надёжно забрана стальной мелкоячеистой сеткой от комаров, к которой Коля притискивал своё лицо и даже пытался продавить его точно фарш через кружок с дырочками у мясорубки. Открыть окно Коле не удавалось — пальцы его не слушались. Его не слушался весь организм, кроме рта, которым он изрыгал вообще и проклятия Юзе в частности. Проклятия на жену не действовали. Она даже не прекращала лузгать семечки. Тогда Коля начинал угрожать, обещая пожаловаться на жену в милицию, в партком, в Москву и в президиум. Он не уточнял, в какой президиум. Было и так понятно, что в самый главный, который только может быть. В своём устном обращении в этот самый президиум Коля сообщал о том, что Юза сука последняя и регулярно ворует с родного режимного завода мыло, половые тряпки (она работала уборщицей) и чистящий порошок пемзу… И на президиум Юза клала с прибором. Можно не сомневаться, что он таки у неё был.

А трезвый Коля был совсем другим. Он любил копаться в палисаднике под окнами, сажал цветы и сирень. Детвора всегда ему с удовольствием помогала, потому что после таких посадок Коля выносил во двор гармонь и играл себе и нам. Играть он не умел, но любил. Зато нам разрешал нажимать на перламутровые кнопочки и растягивать меха. И мы Колю за это любили. Даже очень. Была у него ещё одна странная, в глазах окружающих, привычка — Коля (само собой, когда был трезв) каждый день, а то и по два раза на день, чистил обувь. Выносил на крыльцо гуталин, щётку, старую байковую портянку для полировки и с наслаждением начищал свои ботинки. И Юзе чистил. Она этому не препятствовала, но постоянно удивлялась. Как-то раз даже спросила у Коли — не армянин ли он случаем. Оказалось, что нет.

Пару лет назад проходил я мимо дома, в котором тогда жил. Сирень, что мы с Колей сажали, так разрослась, что закрыла окна Колиной квартиры на первом этаже. Кто теперь там живёт — не знаю.

А второго Керосина звали Шура. Да и сейчас так зовут. Живёт он в деревне Макарово Владимирской области, фамилию его я не знаю. Её, наверное, кроме него самого никто и не помнит. А Керосином прозвали потому, что мать прижила Шуру от заезжего торговца керосином. Деревенские прозвища прилипчивее городских. Они пристают не только к человеку, но и ко всему, что его окружает. Даже Шурину собаку зовут Керосинкой. Не говоря о жене.

Шура работает трактористом. Вернее, работал до тех пор, пока не наехал трактором на линию электропередач. Не на всю, конечно, а только на один столб. Вообще это была тёмная история. Одна сторона, то есть соседи, милиция и сам столб, утверждала, что во всём виноват был Шура и трактор, а другая, состоящая из трактора и Шуры, во всём обвиняла столб и отвратительного качества самогон, который гонит старуха Карасёва. Шура и не отрицал, что они с трактором были выпивши. Но наезжать на столб и не думали, поскольку ехали совсем в другую сторону — за водкой в соседнюю деревню. По дороге, между прочим, ехали. А столб в поле стоял. Перед тем, как на них наброситься.

Трактор потом простили, потому что он был инвалид и почти год как ездил на трёх колёсах. До этого болел какой-то ржавой железной болезнью, и, чтоб она не перекинулась на остальные колёса, Шура больное колесо пропил снял. Или оно само отсохло. А Шуру с работы попёрли. Ну, не то чтобы попёрли, а просто не ходит он на неё теперь на законных основаниях. Керосинка его (не собака, конечно, а жена), уставши пилить Шуру за пьянку, собрав свои и Шурины вещи, ушла к другому. Потом у Керосина был инсульт, но он выкарабкался. Ему дали третью группу. Тут и пенсия подоспела. От нечего выпить делать Шура увлёкся резьбой по дереву. Дом свой и даже будку Керосинки (не жены, конечно, а собаки) украсил резными наличниками. Потом ему стали заказывать такие наличники московские дачники, и Шура купил недорого электрический лобзик, потом к нему вернулась жена и трактор, потом… Керосин запил. Дачники к нему какое-то время ещё приходили по старой памяти, но скоро перестали. Зато на крыше дровяного сарая Шура устроил восемь скворечников и по весне имеет законный повод восемь раз выпить на новосельях. Не говоря о днях рождения птенцов.

* * *

Последние лет двадцать своей жизни мой папа соблюдал строгую диету сахарных диабетиков. Конечно, когда мама не видела, он не очень её соблюдал, даже и вовсе наоборот, но мама видела всегда. И потому ел он вместо настоящих конфет только специальные диабетические батончики, вместо белого — чёрный хлеб и все остальное, что при такой диете полагается. Правда, кроме диеты, папа таблеток никаких не пил и уколов не делал. Он бы и диету… но с мамой лучше было не связываться. Всё дело было в том, что у папиной мамы и моей бабушки таки был диабет. И мама решила, что бережёного бог бережёт. И берегла так, что папе мало не казалось.

За год или около того до смерти папу обследовали на предмет совершенно других болезней. Собрали, как водится, все анализы, и папа пошёл с ними на приём к какому-то старому и мудрому Шапиро. Этот самый Шапиро был до того стар и мудр, что спрашивал у пациентов об их самочувствии. Нынешние-то врачи сразу утыкаются в бумажки и начинают писать, писать и писать, пока пациент не заскучает и не уйдёт к другому, такому же врачу, но по знакомству и за деньги. Так вот, папа ему всё и рассказал. Среди прочего упомянул свой сахарный диабет, от которого он спасался диетой. При этих словах Шапиро приподнял бровь, пошелестел анализами, пожевал губами, задумчиво подвигал в разные стороны немаленьким носом, а потом сказал папе:

— У вас нет никакого сахара. И диабета нет. По анализам нет.

Помолчал и тихо спросил:

— А кто вам ставил такой диагноз?

— Жена, — ещё тише ответил папа.

Я эту историю услышал только на прошлой неделе, спустя девять лет после смерти отца. К чему мне её рассказала мама? А к тому, чтобы я понимал — таких настоящих мужчин и мужей теперь днём с огнём не найдёшь. И мужа моей дочери надо искать именно такого. Между тем как я… Мама не договорила, махнула рукой и полезла в буфет за шоколадными конфетами к чаю.

* * *

А теперь читаю книжку Мишеля Пастуро «Повседневная жизнь Франции и Англии во времена рыцарей Круглого стола». Среди прочего, прочёл там следующее: «Почти во всех областях Англии существовал обычай определять размер какого-либо места в лесу по числу свиней, которые могут откормиться на нём за год. Например, известно, что лес в Пакенхеме (современный Суффолк) в конце XI века мог дать пищу ста свиньям, а в 1217 году — лишь пятидесяти». И я задумался. Вот у них раньше было со свиньями, как у нас теперь с чиновниками. Нас всё меньше и меньше, а чиновников всё больше. Наверное, где-то и у нас в секретных хранилищах есть данные о том, сколько человек может прокормить одного нашего чиновника. Но нам их ни за что не покажут. В печать просочилась только сказка Салтыкова-Щедрина о том, как один мужик двух генералов кормил. Но тогда и генералов было не в пример меньше нынешнего. Свиноводы-то свои проблемы решили. Организовали свинофермы и по лесам теперь свиней не пасут. Да и жалко леса. Может, и нам чинофермы организовать? Де-факто они уже есть в разных коттеджных посёлках и таун-хаусах. Укрупнить, организовать подвоз нужных продуктов. Правда, запах… Опять же какой у них навоз? Годится ли для огородов? Вопросов много. Можно, конечно, и с другой стороны зайти. Пусть учёные выводят мелкую породу чиновников в рамках программы по нанотехнологиям. Вплоть до клопов и даже вшей. Само собой, не сразу. Сначала размером с кролика или курицу, а потом и до насекомых размеров. Обратная связь появится. Зарвались, к примеру, чиновники, которые на тебе живут, пьют кровь не по чину, — пригрози им баней и хозяйственным мылом. Быстро утихнут. Наверное, есть и другие способы. Я не знаю. Но решать как-то этот вопрос надо.

* * *

Санкт-Петербург, несомненно, по праву носит название нашей культурной столицы. На Московском вокзале я видел бомжа, вытиравшего сопли носовым платком. Спустя час на набережной Фонтанки я повстречал двух старушек в летних панамках, одна из которых говорила и говорила другой: «Как же я заебалась, Ираид очка Борисовна, дорогая! Как же я заебалась…» И зелёные перья лука, растрёпанно торчавшие из её сумки, печально клонились к земле.

* * *

Перед входом в Санкт-Петербургский военно-морской музей работает сувенирная лавка. Там продают модели кораблей и подводных лодок, сувенирные компасы, эмблемы, шевроны и значки. Кто больше двух минут будет смотреть на витрины с этими сокровищами — тот пропал. Для семьи, для общества, для всего. Сердце разрывается, когда слышишь из разных углов: «Мама, эти погоны стоят всего двести рублей!» А погоны и впрямь хороши. Они называются «ДМБ-погоны». На них изображена практически чеховская серебристая чайка поверх золотых букв «Бф» и прикреплены жёлтые лакированные лычки с белыми каёмками. И лычки такой ширины, что им только на адмиральских погонах и красоваться. А в самом музее… Я вам так скажу: кто сможет пройти мимо и не прикоснуться (невзирая на табличку «руками не трогать») к кормовому фонарю шестидесятипушечного турецкого корабля «Мелеки-Бахри», взятого в плен эскадрой контр-адмирала Ушакова в сражении у Тендры 29 августа 1790 года, — тот и не мужчина вовсе, а офисный планктон какой-нибудь. Или женщина. Ещё я погладил якорь ледокола «Ермак», фрагмент обшивки «Святого Фоки», на котором плавал Георгий Седов, и штурвал с колонкой гидравлического управления рулём с эскадренного броненосца «Цесаревич». А вот флаги турецких кораблей и даже фашистский военно-морской флаг я и пальцем не тронул. Тронешь их, как же. Они к потолку подвешены.

* * *

Что ни говори, а Буш всё же больше подходит нам, чем им. Вчера на неформальной вечеринке главных глобалистов все культурно беседовали, пили полезные соки, а Джордж, наливая в стакан пиво, разлил его по всему столу. И штаны, поди, намочил. Хорошо, что не подавали крендельков и не катались на велосипедах, а то бы и поперхнулся, и навернулся. А ещё и живот у него прихватило. Да так, что с французским президентом он переговаривался, не выходя из сортира номера. Всё по нашей пословице: не плетнём придавит, так корова обосрёт. А наш? Чей угодно — только не наш. Не пьёт, не курит. С юности занимается спортом. А Буш, между прочим, с юности бухал, и крепко. Еле остановился. Наш, на моей памяти, три раза сказал, что думал — когда обещал в сортире мочить, когда Эстонии предложил вместо Пыталовского района уши мёртвого осла и когда позавидовал потенции израильского президента. И всё. Совсем всё. Остальное время подтянут, лицо такое каменное, что от бронзового бюста на родине Лубянки не отличить. Помню, Ельцин покойный сказал корреспонденту, что он пьёт как все — только по праздникам, которые всегда с ним. А у этого есть ли праздники? Хоть один? То-то и оно… Конечно, Борис Николаевич моментом тогда не воспользовался, когда преемника себе выбирал. Попросил бы папашу Буша — нам бы Джорджа отдали за милую душу. С женой, детьми и собакой. Клинтон ещё и приплатил бы. Но и теперь не поздно. Выборы на носу. У обоих по два срока отмотано. В своих странах. А в чужих можно ещё по два. И без всяких изменений в конституции. И все несогласные умоются. Наш у них, а их у нас. А уж какое будет торжество демократии…

* * *

Вчерашний день провёл дома, в Пущино. Сдавал документы на заграничный паспорт. Городок у нас маленький, а потому в здании милиции квартирует и паспортный стол, и тс, кто промышляет дорожным рэкетом автоинспекцией ОПГ ГАИ. Часам к двенадцати, утомившись от стояния в очереди, вышел я во двор покурить. Во дворе стояло семь или восемь легковушек. Хозяева их, собравшись в кружок, болтали, курили и грызли семечки в ожидании измыватсльств технического осмотра своих автомобилей. Из какой-то престарелой «шестёрки» пел цыганский хор с Михалковым про то, как мохнатый шмель на душистый хмель, а цыганская дочь гадать, торговать палёной косметикой и марафетом за любимым в ночь и всё такое. В тот момент, когда хор запел припев любимый и позвал всех вперёд за цыганской звездой кочевой, на красное милицейское крыльцо к водителям вышли два милиционера. Даже два с половиной. Половинкой был тщедушный сержантик, а всем остальным — женщина-лейтенант с портфельчиком в руке. Впрочем, в её руке и чемодан с колёсами показался бы портфельчиком. Услышав призыв цыганского хора, женщина расцвела улыбкой, раскинула руки навстречу автовладельцам, повела могучими плечами и так вздрогнула необъятной грудью, что у мужиков ноги подкосились и они мелко задрожали ей в ответ.

* * *

Вот, кстати, в моём детстве бытовало выражение «канифолить мозги». Теперь-то всё больше пудрят и лапшу на уши вешают, а лет тридцать назад канифолили, как смычки. А вчера я посмотрел научно-познавательное кино про мумию Рамзеса Первого. И оказалось, что при мумифицировании мозг ему через ноздри вытащили, а вместо него залили канифоль. Причём канифолили мозги таким образом только фараонам, поскольку канифоль была тогда страшно дорогой и привозили её чёрт знает из какого далека. Теперь-то у нас прогресс и всеобщее повышение благосостояния. Я сам видел многих, которые даже и рядом с фараонами не лежали, но уже родились с канифолью вместо мозгов. И ничего — живут себе припеваючи.

* * *

В курилке болтали о нанотехнологиях. Вспомнил я, что читал статью какого-то журналиста о том, как Путин с Ивановым рулили ростовским новейшим комбайном. Иванов, не вылезая из кабины, пообещал президенту внедрить в этот комбайн нанотехнологии, чтоб он стал комбайном пятого поколения, как истребитель. На что мой начальник вздохнул и сказал: «И соберут они этим комбайном наноурожай…»

* * *

Сегодня был с краткосрочным визитом в Серпухове. Захожу в городской автобус. При входе висит объявление: «Проезд по городу пятнадцать рублей. Без льгот». Достаю деньги и протягиваю кондуктору. Та, однако, деньги берёт не сразу, а, наклонившись ко мне, тихо и доверительно сообщает: «у нас касса сломалась. Билетики по десятке. Возьмёте?»

После таких историй надобно патетически воскликнуть: «Нет, в этой стране никогда не будет порядка!» или «Умом Россию не понять!» Но я малодушно купил билет за десятку Так что я, пожалуй, не буду восклицать и друг другом восхищаться.

* * *

Подумал, подумал и решил признаться. Не люблю я этого праздника. Нет, женщин-то люблю и даже очень. Но как в том анекдоте — любить — люблю, а так — нет. Само собой, культ отправляю, как и следует быть. На работе вот вчера собирались корпоративным образом. Пили водку, а дамам цветы. Начальство пожелало прекрасному полу производственных успехов. Вместо воспроизводственных. Потом по дороге домой видел, как одна тётенька шла и несла в каждой руке пьяного мужика. А мужики несли мимозы. Помогали ей, значит. Хорошо хоть мужики были мелкие. Завтра, конечно, все протрезвеют. Или почти все… Ладно, не будем о грустном. Сойдёмся на том, что женщина — это праздник, который всегда с тобой. То есть он сначала-то, может, и не с тобой, а уж потом как начнёт быть с тобой — так и будет, будет, будет… До нового праздника, который окажется хорошо забытым старым.

P. S. Я ещё подумал, подумал и решил, что этот праздник хорошо бы запретить. Даже и статью какую-нибудь за него давать. Ну, не то чтобы уголовную, а административную. Как за распитие алкогольных напитков в общественном месте. Вот тогда его все полюбили бы. Может, даже и такие, как я. Покупали бы на чёрном рынке цветы у подозрительных бабок, несли бы их под полой, трясясь от страха. Маскировали бы праздничные застолья под занятия. Прятали бы открытки поздравительные между страниц устава «Единой России». Лужков запретил бы, конечно, митинг на Тверской. Блядей — пожалуйста, а митинг — нет. Би-би-си рассказывало бы о тайных восьмимартовских мистериях в России. На «Эхе Москвы» брали бы интервью с пострадавшими за светлые идеалы Восьмого марта. Настоящий был бы праздник.

Из заметок начинающего рыболова

Вчера смог забросить блесну при помощи спиннинга метров на десять от берега. В сторону реки! Мои соседи по заводи, молодая семейная пара, не выдержали — зааплодировали. у них в ведре плавали три маленьких рыбки. Я бы их отпустил, если бы смог поймать.

* * *

Какая-то рыбачка из местных, молоденькая, худенькая девушка в очках, долго ругалась со свекровью по мобильнику на всю реку. Обещала приехать с мужем и выкопать «на хуй её блядскую картошку», раз уж так свекрови приспичило. Муж, бывший рядом с удочкой в руках, был тих и неподвижен, как воды Оки в этот закатный час.

* * *

Видел маленькую дохлую рыбку. Её прибило к берегу, у неё был огромный выпуклый глаз в полголовы. Приходила из кустов кошка. Минут пять мы с ней вместе смотрели на поплавок. Поплавку это было по барабану. И не дёрнулся. Дохлую рыбку кошка есть не стала, взяла у меня немного докторской колбасы, посочувствовала и ушла к более удачливым рыболовам. Ей за вечер приходится человек десять-пятнадцать обойти, наверное. А это, вдоль по берегу, считай километра два, не меньше. Находишься тут. И времени-то нет с каждым засиживаться.

* * *

Опять ходил. Уже второй раз. Затягивает, однако. Купил талмуд с советами начинающему рыболову. Там есть описание того, как забрасывать спиннинг и даже чертёж. Это ценно. Буду изучать. Куда я его вчера только не забрасывал. Хорошо, хоть не на людях. Крючки рыболовные страшно цеплючие. Всё за штаны норовят. В народе говорят, что на несолёное сало хорошо клюёт. А в магазине было только копчёное. Пахнет вкусно, а рыба нос воротит, зажралась. Это москвичи её избаловали. Понаехали к нам на лето. Ещё куплю себе чехол для удочек с кармашками и цветными наклейками. Сачки продаются огромные. Брать боюсь. Запутаешься в нём, а ещё как стемнеет — мало не покажется. Рядом с моим местом вчера такая рыбина плескалась — чисто акула. Поймал бы — просто морду набил бы за надсмешки её идиотские. Не хочешь клевать — плыви отсюда, нечего выпендриваться. А листья кувшинок легко ловятся. Сами к крючку подплывают. Говорят, ещё на манную кашу клюёт. Ну и вкусы у рыб. Я бы не стал. С детства её терпеть не могу.

* * *

Вообще, я заметил, что рыболов, когда он настоящий, конечно, всегда показывает длину пойманной рыбы двумя руками. Даже если это пескарик с мизинец.

* * *

Я сделал её! Блесну. Забросил метров на сорок. Почти на середину Оки. Совсем забросил. Оторвалась она вместе с грузилом и поводком. Красиво летела. Сволочь. Теперь, если и клюнет её кто, то без пользы для. Грузило там здоровое. Замучаешься за собой по дну волочить.

* * *

У соседа сорвалась рыбка с крючка. Маленькая такая. Я вообще думал — живец. Оказывается, нет. Возле самого берега. Он потом полчаса всхлипывал. Говорит, что рыбка, как сорвалась, даже не сразу уплыла — смотрела на него. Нагло смотрела, победно. Впечатлительный. Хорошо, что с женой ходит на рыбалку. Она его успокаивает.

* * *

— Виталь, а Вита-а-а-аль…

— Чего орёшь на всю реку! Рыбу распугаешь, раздолбай.

— Сука ты, Виталь! Только подгреби к берегу мы тебя с Мишаней уроем нахер. Точно, бля. Ты зачем червей пообкромсал, а? Одни жопки остались. Что с ними делать-то теперь?

— Целуй их, мудила. Тебе что, червей жалко?

— Так их всего пять было. По счёту. Мы их для лещей берегли. А ты их… Мы ж договорились на перловку ловить… Только лещей… А хули ж… Только подгреби, только вылезь из лодки…

— А мне и здесь хорошо. Я, может, леща уже поймал.

— Пиздишь! А большой? Ну покажь. Ну ни хера себе… Ну ты рулишь… Мишань, а Мишань, смотри, Витька какого леща поймал… Да оторвись ты… Хорэ допивать-то… Просохни малость…

— Коль, ты клювом-то не щёлкай — оттащи его. У нас и так мало осталось, а нам ночевать здесь ещё. Не церемонься с ним, дай в ухо. Не разбей бутылки, урод! Мишаня, ёж твою двадцать! Я ща как подгребу, мы тебе с Колькой наваляем. Ты дождёшься у нас, алкаш несчастный. Коль, я щас, только леску смотаю…

* * *

Ракушки клюют всегда. Если крючок в водорослях не успеет запутаться, то ракушка за него зацепится обязательно. Может быть они что-то при этом испытывают?

* * *

Медленно пролетели три серых цапли. Прямо на край закатного солнца. Как «Неуловимые» в конце фильма.

* * *

К утру ветер выдыхается. Уставшие от ночной суеты и нервотрёпки облака падают без сил на землю. Истекая водой, они сползают к реке по дрожащим в предутреннем ознобе кронам деревьев, по голым колючим кустам, по седым нечёсаным лохмам травы. Где-то высоко-высоко птица на мгновение пронзительным криком царапает молочно-белое стекло тишины. Понемногу светлеет. Ежик, проснувшийся ни свет ни заря, разматывает предусмотрительно смотанный на ночь клубок тропинки от своей норы к реке. А река ещё спит и шевелит во сне плавниками медлительных рыб. Над неподвижным чёрным зеркалом воды в синей сиреневой малиновой золотистой дымке летит тихий ангел.