«Весенние кучевые облака на севере Тверского наместничества, – писал в своем пятитомном труде “Облака Российской империи” академик Паллас, – могут достигать огромных размеров при совершенно ничтожном содержании воды». К примеру, облако, описанное в тысяча семьсот семидесятом году членом второй экспедиции Палласа поручиком Костанжогло, по площади было равно двум с половиной Весьегонскам и, после сгущения оного (не Весьегонска, но облака) сгущателем Либиха, содержало всего три с четвертью ведра воды.

Старушка-попутчица, голосовавшая на дороге из Красного Холма в Весьегонск, оказалась сельской учительницей. Ездила на кладбище и возвращалась к себе домой, в деревню неподалеку от Весьегонска.

Сорок лет преподавала она химию, биологию, а потом и все, что можно преподавать в сельской школе тем, кто в нее еще ходит. И сейчас преподает. И преподавать будет пока не… Пенсия восемь с половиной тысяч. Если бы не коза и огород… Правда, за сорокалетний стаж доплачивают пятьсот рублей. Если не в рублях, то в месяц выходит примерно по полбуханки черного за год стажа.

Дорога чем ближе к Весьегонску, тем более походила на заброшенный артиллерийский полигон. Изредка из придорожных зарослей вдруг вылезала на свет и тут же пряталась кривая и насквозь проржавевшая стела с надписью «Колхоз им. Кирова», или «Дружба», или «Авангард», с приваренными к ней такими же проржавевшими серпами, молотами, шестеренками и даже неизвестного происхождения цветами. Или просто высовывался из кустов бетонный параллелепипед, из которого торчала в виде горельефа бетонная, но с железными рогами коровья морда. Наверное, так догнивали по обочинам средневековых дорог пограничные столбы с названиями и гербами удельных княжеств тогда, когда вся страна давно уже была под властью какого-нибудь Мамая.

Редкие деревни выглядели не столько полуживыми или хотя бы чуть живыми, сколько полумертвыми или даже на три четверти мертвыми. Впрочем, в тех окошках, что были не заколочены досками, подоконники были уставлены пластиковыми стаканчиками с переросшей рассадой. Весна в этих краях поспешала медленно, и сугробы, усыпанные прошлогодними рыжими хвойными иголками, казалось, не сдавались ей на милость, но отступали все дальше в лес, в заранее подготовленные глубокие, темные и сырые овраги, чтобы там вести долгую и упорную партизанскую борьбу.

Автобусы из Твери приходят на весьегонекий автовокзал. Дальше дороги нет. То есть, она есть и по ней можно доехать до Вологодской области, но это уже не дорога, а направление. Что-то вроде стиральной доски в буграх и ямах, если вы, конечно, помните что такое стиральные доски. Весьегонский автовокзал находится на одной площади с железнодорожным вокзалом, но, по правде говоря, это не вокзал, а маленький станционный домик. Вокзал давно сгорел. На обитой железом и закрытой на замок двери домика написано, что зал ожидания работает с восьми утра до половины четвертого. Если прийти в часы работы зала ожидания, то в дверь можно войти. Я пришел и вошел. За дверью оказался крошечный коридорчик, а в нем еще одна, выкрашенная суриком, деревянная дверь с табличками, на которых еще церковно-советским шрифтом было написано «Касса» и «Зал ожидания». Дверь в кассу и зал ожидания была заперта на замок.

Весьегонск является конечным пунктом Савеловского направления Октябрьской железной дороги. Не Савеловск, как мог бы подумать москвич, а Весьегонск. Дальше дороги нет, но… она есть. Рельсы, уже не блестящие, а ржавые от редкого использования, выходят за пределы станции, проходят мимо двух или трех одноэтажных деревянных домиков, перебираются по старому железному мостику через небольшую речку и залезают, точно кот, спасающийся от преследующей его собаки, в узкую щель между деревянным забором и землей. Мне не пришлось перелезать через забор – в метре от того места, куда нырнули рельсы, были широко распахнуты ворота. За забором рельсы уже не шли, но с трудом пробирались сквозь кучи мусора, частые кусты, железные заросли перепутанных тросов, завалы больших и малых берцовых костей каких-то распавшихся на составляющие железнодорожных механизмов и наконец за конструкцией из шпал, символизирующей не просто тупик, а полный тупик, уходили в землю.

Я написал «уходили», но надо бы наоборот. Правду говоря, уже и старожилы не припомнят, что Весьегонск на самом деле не конечная, а начальная станция Савеловского направления. Именно начальная! Еще во времена царствования Екатерины Великой экспедициями того самого академика Палласа на территориях нескольких губерний были обнаружены природные источники железных дорог. Такие источники располагались, как правило, в местах железорудных месторождений и представляли собой участок, из которого выходил крошечный, неразвитый рельс и шел в каком угодно направлении по пути наименьшего сопротивления рельефа, избегая рек и озер. Зачастую, столкнувшись с непреодолимой горной или водной преградой, рельс снова уходил в землю. Во времена Палласа и понятия не имели, что делать с такими железнодорожными родниками. Ограничились их полным обмером, описанием и занесением в примечания к последнему, секретному тому отчета. Только при Николае Первом, насмотревшись на то, что делали с рельсом англичане, научились мы его раздваивать и к диким железным путям прививать культурные, со стрелками, и эти культурные пути вести не куда рельеф пошлет, а туда, куда надо. Например, в Москву. В местах прививок стали строить станции. Сначала простые, без туалетов, а потом со станционными буфетами и кранами бесплатного кипятку. И только железная дорога из Петербурга в Москву была полностью искусственной.

Вернемся, однако, в Весьегонск. В начале тридцатых годов прошлого века от него повели ветку в сторону станции Суда и хотели вести ее далее до Череповца, но этим планам помешало заполнение Рыбинского водохранилища в сорок первом году. Оно помешало не только планам – оно затопило почти весь старый Весьегонск. Переезжать на новое место не хотел никто. Надеялись, что обойдется. Надеялись, что не хватит у властей воды. Мало того, по планам областных начальников Весьегонск должны были переименовать в Ждановск. Власти велели переехать за год – разобрать дома, мостовые и возвести город на новом, незатопляемом месте. И это при том, что среди весьегонцев не было ни одного волшебника, ни одного владельца лампы Аладдина, способного не то что построить дворец под золотой крышей на новом месте, а хотя бы простой деревянный дом перенести со старого. И при том, что на весь город было полтора десятка лошадей и три машины, а по расчетам нужно было двести пятьдесят подвод. Кто-то уехал в другой город, кто-то остался, надеясь… ни на что. Остальные стали переезжать. В суматохе и неразберихе переезда власти, к счастью, забыли переименовать Весьегонск, но не забыли лишить его статуса города и перевести в разряд поселков. К подобным превратностям судьбы Весьегонску было не привыкать – в царствование Павла Петровича его уже понижали в звании, переведя из уездных в заштатные.

Переезд подвел черту и под существованием первого краеведческого музея города, созданного еще в девятнадцатом году – все его экспонаты, среди которых было две тысячи предметов быта из окрестных дворянских усадеб, картин, икон, оружия и богатейшая библиотека, были отправлены в музеи Москвы. Как оказалось, навсегда. От этой экспозиции в нынешнем музее чудом уцелело всего три предмета из усадьбы какого-то помещика – кремневый пистолет, топорик восемнадцатого века и траченное молью чучело снежного барса.

Когда разбирали на части первый музей, то, само собой, сами себе говорили, что как только окончательно переедут и устроятся, то тотчас же откроют его снова. Даже и место в новом генеральном плане города предусмотрели. Окончательно переехали как раз к концу июня сорок первого года.

Второе открытие музея состоялось в сентябре сорок пятого года. Из того, что перед войной не увезли в Москву, часть сгнила от ненадлежащих условий хранения, часть была расхищена, а оставшаяся часть составила ядро новой экспозиции. Музей просуществовал девять лет, и его теперь уже небогатая коллекция успела даже пополниться новыми экспонатами, но… был снова закрыт потому, что здание музея забрали для нужд весьегонской средней школы. Закрывали его, как тогда думали, навсегда. Из Калинина приехали музейщики и снова забрали все сколько-нибудь ценное из экспонатов. Все то, что посчитали «ненужным», закапывали в землю. Некоторые экспонаты порубили (sic!), а заведующую музеем заставили сжечь протоколы земских собраний, фотографии весьегонского купечества и фотографии членов Государственной думы.

А. А. Виноградов, работавший в одной из сельских школ Весьегонского района, как только узнал о закрытии музея, немедля приехал в город и на подводе увез все то, что ему разрешили взять. Увез к себе, в деревню Гора, и там устроил школьный краеведческий музей, который долгие годы был единственным школьным музеем в области. Вместе с учениками он устраивал археологические и этнографические экспедиции, собрал тысячи местных частушек и без устали писал письма во все инстанции с требованием снова открыть в Весьегонске музей. Ничего так и не добившись, вышел Александр Александрович на пенсию и уехал жить к дочери, в Московскую область.

В шестьдесят седьмом году, в год пятидесятилетия советской власти, надел Виноградов свой лучший костюм, галстук и отправился на прием к тогдашнему министру культуры, Фурцевой, просить об открытии музея в Весьегонске. Представился он Екатерине Третьей не заслуженным учителем РСФСР, не автором многочисленных книг по истории и этнографии Весьегонского края, а ходоком к Ленину. В год юбилея советской власти можно было отказать троцкисту, сталинисту, черту в ступе, но не ходоку к Ленину… Директор Третьего Музея, Светлана Викторовна Зелова, рассказавшая мне эту историю, предупредила, что за ее подлинность она не ручается. Может, это и не история вовсе, а легенда. И я за подлинность не поручусь, а за красоту – поручусь. В том же шестьдесят седьмом году весьегонский музей и открылся… нет, возродился во второй раз…

Светлана Викторовна директором в музее вот уже двадцать два года, а работает в нем еще с восемьдесят четвертого. Сотрудников, кроме директора, в музее… один. На двоих им спущен из области план – четыре тысячи посещений в год. Это на семь тысяч городского населения и четыре тысячи жителей района. На помощь жителям города и района летом приезжают туристы. Те, конечно, которых не пугает дорога до Весьегонска. Правда, часть туристов практически без отдыха на сон и еду ловит рыбу и охотится в местных лесах. Все вместе мы план даем. С трудом, но даем.

Зимой план норовит завалиться, но тут на его спасение приходят местные школьники.

Внутри здания музея, снаружи выкрашенного в нежно-фиолетовый цвет, царит идеальная чистота. Там недавно покрасили полы и посетителям предлагают бахилы. Правда, бахил не так много, то есть всего две пары, и их передают от посетителя к посетителю. Ну да это ничего, поскольку посетителей второго мая было как раз на эти две пары бахил.

Но вернемся к эспонатам, среди которых есть и уникальные. Один из них – полностью глиняный самовар, изготовленный местными умельцами в начале двадцатых, когда с самоварами, чаем, сахаром и даже кипятком были, мягко говоря, перебои. Есть уникальные напольные гусли величиною с кабинетный рояль.

«Таких гуслей нет ни в одном музее, кроме как в музее Пошехонья», – сказала Светлана Викторовна и вздохнула.

По тону ее, по вздоху, я понял, что тяжело далось ей это признание. Куда как приятнее было бы сказать, что таких гуслей нет нигде в пределах Солнечной системы. Между нами говоря, Антонина Петровна, директор Пошехонского музея, в котором я был года два или три тому назад, так и сказала. Зато весьегонские гусли принадлежали семье священника Присекова, который был десятая или даже пятнадцатая вода на киселе самому Антону Ивановичу Дельвигу, который был дружен с Пушкиным, который дружил с декабристами, которые разбудили Герцена, который в Лондоне издавал с Огаревым «Колокол». Вот так можно из Весьегонского музея буквально через несколько рукопожатий добраться до Лондона. Да что Лондон! Разорившийся весьегонский помещик и уездный предводитель дворянства в Тверской губернии, Петр Алексеевич Дементьев и вовсе уехал в Америку, после того, как его стали обвинять в связях с народовольцами. В Штатах дела у Питера Деменса пошли куда как веселее. Он умудрился построить по своему проекту железную дорогу, пересекавшую полуостров Флорида с востока на запад, и в том месте, где дорога достигла Мексиканского залива, основал город Санкт-Петербург, в котором сейчас проживает триста тысяч жителей. Это получается, если делить на семь тысяч весьегонцев – почти сорок три Весьегонска… Почему-то невесело получается. Бог знает, почему.

Возле красивой фарфоровой спичечницы из дома купца Галунова Светлана Викторовна вдруг произнесла, ни к кому не обращаясь: «Мне пятьдесят восемь. Еще год-другой и надо уходить. Выдыхаюсь. Вчера весь день лежала. Вздулась и покраснела правая рука. Я ведь никому не разрешаю к экспонатам прикасаться. С содроганием думаю о том, кому передам музей. У меня зарплата семь тысяч, но я не жалуюсь. За стаж платят еще три, и получается целых десять. Я могу… Я вообще одноклеточная, и у меня в этой единственной клеточке музей, который друг, товарищ, брат и ребенок. Кто придет на семь тысяч сюда… Как представлю эту тридцатилетнюю… Как придет…»

Как придет, подумал я, как сноха приходит в дом матери, у которой она отняла любимого сына. Потом, конечно, стерпится и слюбится. Вычистит она зубной щеткой, к примеру, напольные гусли или натрет до нестерпимого блеска чугунного рака на гербе Весьегонска. Глядишь, и наладятся взаимоотношения. Кстати сказать, коллекция фигурок раков и их изображений на разных предметах утвари в весьегонском музее занимает целый зал, а все потому, что рак еще со времен Екатерины Второй украшает герб города. Рассказывают, что в те времена, когда рак только готовился вползти на городской герб, было его в Молоте видимо-невидимо. И какой был рак! Это сейчас его ловят и не могут поймать, а тогда на него ходили как на кабана или даже медведя. В уши затычки вставляли, чтобы не оглохнуть от его свиста, и шли. Голыми метровыми усами мог удавить, а уж что он мог перекусить клешней – страшно даже и представить.

Академик Паллас писал, что агрессивные весьегонские раки, в отличие от всех остальных, ползут не назад, а вперед, и даже описал случай нападения рака на члена экспедиции поручика Костанжогло как раз в тот момент, когда последний сгутцателем Либиха…

В городском саду Весьегонска духовой оркестр не играл. Там, среди голых еще кустов и деревьев, играли маленькие дети, стоял гипсовый пионер с отломанной левой рукой, гипсовая пионерка с двумя руками и сидела гипсовая женщина с мячом в руке. С одной стороны садик оканчивался заброшенным кинотеатром «Родина», построенным, судя по всему, еще в сталинские времена, а с другой – доской, на которой под большим гербом города висели фотографии почетных граждан Весьегонска. Я пригляделся к ним и увидел, что в самом центре, между портретами краеведа и врача-гинеколога висит портрет первого секретаря Весьегонского райкома КПСС.

* * *

Комары в лесу злые и голодные. Кусают даже за объектив фотоаппарата, если фотографировать с большой выдержкой. Звереют от одного красного цвета и бросаются пить кровь из земляники, которая так стыдливо прячется под десятками резных листочков, что приходится срывать ягоды украдкой, точно поцелуй, который тебе поначалу никто дарить вовсе и не собирался. Варенье из такой земляники вызывает зависимость уже после второй чайной ложки.

Только что вылезшие из земли лисички все сестрички, ни одного братика, маленькие, нежные, желтые, с любопытством выглядывающие из-под сухих листьев. Язык не поворачивается представить их на сковородке, в кипящем масле, посыпанными колечками молодого репчатого лука, или в душной темноте чугунка, томящимися под сметаной. Для таких лисичек нужна специальная вилка с частыми, как у расчески, зубьями и мелкая, с крупную черешню, отварная молодая картошка, посыпанная нарезанным укропом и сдобренная кусочком сливочного масла.

Теперь в лесу поспевает малина, до которой большие охотники медведи, до которых еще большие охотники – охотники с ружьями, собаками и медвежьими капканами. В июле охотиться на медведей еще нельзя, но охотники выезжают в поля и леса на тренировочные сборы без ружей и капканов с одной только водкой и трехдневным запасом рассказов о своих охотничьих подвигах. Собак с собой не берут, а если и берут, то в глухих намордниках, поскольку нередки случаи, когда собака не выдерживает и начинает смеяться посреди рассказа своего хозяина о том, как он одним выстрелом…

* * *

Дождь собирался с самого утра, но… сначала у него не было туч вообще, и он не знал, куда они подевались, потом они появились, но мелкие, потом не было ветра, потом он подул, но слабо, потом подул сильнее, но гром не гремел, а глухо ворчал где-то за тридевять земель и кряхтел, точно старый дед к перемене погоды. Воздух стал душным и так сгустился, что шмели со стрекозами вязли в нем, как в киселе, еле-еле шевелили крыльями и гудели ниже низкого, с перебоями, а некоторые и вовсе глохли, точно у них засорились инжекторы или воздух попал в топливные шланги. Куст жасмина перед дождем пах так оглушительно, что разбудил щенка трех месяцев от роду, дрыхнувшего под ним без задних ног. Заспанный щенок, у которого одно ухо торчало, а второе безвольно висело, зевнул, потянулся, пошевелил висевшим ухом, пытаясь его поднять, не поднял, покусал себя за заднюю ногу и пошел в прохладную темноту открытого дровяного сарая спать дальше.

* * *

Синее молоко сумерек. Из оврага выполз язык тумана и слизывает один придорожный куст за другим. Еще чуть-чуть, и он доберется до мужчины, спящего рядом со скамейкой на автобусной остановке. Мужчина во сне дергает ногами и зовет Толика. Язык отступает и слизывает скамейку.