Рисунки В. Попова.
Наташа Кострова любит приходить к морю вечером.
Замолкают ковши экскаваторов-угольщиков, механизмы лебёдок, сигналы буксиров. Остывает пар в котлах кораблей.
Ложатся на море звёзды, кладёт щёку луна.
Где-нибудь на корабле радист крутит радиоприёмник, и в тишине города то пролетит обрывок песни, то шелест далёких туч, то вспыхнут, загорятся струны скрипок.
На палубах висят тельняшки. Они постираны в море и над морем сушатся.
Наташу Кострову прислали сюда во время войны в подпольную организацию «Центр».
Кончилась война. Наташа осталась здесь, служит на почтамте. Часто вечерами приходит к морю. Вспоминает двух мальчишек из этого города. Они работали с Наташей в «Центре».
В сорок втором году немцы из особой команды — Sonderkommando — вывели мальчишек на площадь. Руки стянуты верёвками. На лицах свежие рубцы.
Начальник команды зондерфюрер Шлиффен спросил, предупредив, что спрашивает в последний раз: будут ли они отвечать на вопросы о подпольной организации «Центр»?
Мальчишки сказали: нет, отвечать не будем.
Тогда их казнили.
Была зима, но люди достали живые цветы и в тот же день принесли и положили на площадь.
Полицейский доберман-пинчер
Sonderkommando — это чёрные рубашки, чёрные галстуки, чёрные пилотки с белыми значками, как на столбах высоковольтной линии.
Вечером солдаты Sonderkommando обходят город.
У каждого солдата наискось через грудь — автомат. Коробка с обоймой ударяет по пряжке ремня, поэтому иногда слышится негромкий звон. Ударяют и каблуки сапог по камням мостовой, тоже позванивают железом.
Солдаты заглядывают в подворотни или в подъезды домов, взбираются по пожарным лестницам и заглядывают в окна. Освещают комнаты фонарями. Фонари висят у них на пуговицах рядом с автоматами. Бродят среди развалин и сараев.
Они умеют долго стоять и ждать. Умеют переговариваться сигналами фонарей, стрелять в темноте.
Они слушают ночной город — людей в нём.
У левой ноги предводителя команды зондерфюрера Шлиффена идёт пёс из породы добермановпинчеров. Добермана-пинчера привезли из Германии, после обучения в военном питомнике.
Зондерфюрер лично занимался дрессировкой добермана, воспитывал в нём чутьё и злобу. Приучил не бояться выстрелов.
Ежедневно по утрам денщик зондерфюрера выгуливал собаку, массировал и кормил.
После этого зондерфюрер уводил её в здание гестапо, где допрашивал заключённых, заподозренных в участии в подпольном движении «Центр».
Доберман-пинчер лежал у стола на подстилке. Он не смотрел на хозяина. Он только слушал его голос и смотрел на человека, который стоял перед столом.
Обычно от такого человека пахло сыростью подвала или бинтами.
Запах бинтов — это запах войны, и доберман-пинчер хорошо его знал. И ещё — запах сапог, запах солдатского сукна, запах автоматов и пистолетов.
Он во всём этом разбирался.
Доберман-пинчер слушает голос зондерфюрера. Лежит спокойный, напряжены только уши.
Постепенно голос зондерфюрера напрягается; тогда напрягается и доберман-пинчер.
Человек, от которого пахнет подвалом и бинтами, молчит.
Это раздражает хозяина. Раздражает собаку. Раздражает и переводчика.
Потом в определённый момент — и этот момент доберман-пинчер уже предугадывает — он слышит слова:
— Vorwärts! (Вперёд!)
Это ему.
Он с места прыгает с такой силой, что подстилка из-под задних ног отлетает в угол кабинета.
Он валит человека на пол, прижимает зубами горло. (Слышит голос зондерфюрера:
— So, so. Noch kräftieger! (Так, так. Ещё сильнее!)
А затем — команда.
— Zurück! (Назад!)
Доберман-пинчер возвращается на подстилку, которую приносит из угла переводчик.
Сильный запах сапог: это вошли в кабинет солдаты. Они поднимают человека, держат, чтобы не упал.
Зондерфюрер продолжает допрос. И, если человек опять молчит, его уводят и доберман-пинчер встретится с ним завтра на этом же самом месте перед столом зондерфюрера, или не встретится больше совсем, потому что в кабинете вдруг появится запах пистолета. Потом — запах пороха.
Доберман-пинчер не вздрогнет, не опустит ушей: ведь он приучен не бояться выстрелов.
Бамбуковая палка
Двое мальчишек пробираются из города Николаева в Москву. Им надо пройти через вражеские дозоры и заслоны, пересечь линию фронта.
Мальчишки идут по заданию «Центра».
— Halt! (Стой!) — раздаётся окрик.
Из сторожевой будки выходит на дорогу солдат.
— Halt!
Штык винтовки опускается на уровень груди мальчишек.
— Ой, дядько! — громко говорит Шура. — Корова потерялась. На переднюю ногу хромая.
— Ну да, корова. — И Витя приставляет к голове пальцы на манер рогов. — Совсем потерялась ещё с вечера.
Штык по-прежнему на уровне груди.
— Мамка нас лупцует, — не унимается Шура. — Отыщите, говорит, проклятые, корову. Куда её задевали?
— А она, проклятая, сама ушла! — И Витя, хромая, показывает, как корова ушла.
Льёт дождь. Солдату надоело мокнуть на дороге. Тем более у мальчишек в руках ничего нет, кроме обломка бамбукового удилища, так что конфисковать нечего.
Одного он стукнул по затылку, другому наподдал сапогом — и удалился в сторожевую будку.
Первую ночь мальчишки провели в поле в скирде соломы.
Дождь к ночи прекратился, и небо высветилось густыми влажными звёздами. Только низко у горизонта плотным дымом ещё покоились тучи. В далёком селе, тёмном, без огней, постепенно глохнул собачий лай.
Мальчишки пригрелись в сухой соломе и уснули.
К утру похолодало, и Витя забрался поглубже в скирду.
Проснулся он от громкого разговора. Уже рассвело.
— Ну и что такого? Спал, и всё! — узнал он голос Шуры.
Кто-то возражал:
— Про спаньё я уже слышал. Ты лучше скажи, что в ночном поле промышлял? По какой причине разворотил скирду?
— Ничего не промышлял. А где, по-вашему, в поле спать?
— Ты не отбрёхивайся. Идём к старосте. Приказано каждую чужую людыну доставлять.
Витя сразу догадался — полицай!
Он хотел вылезти и помочь Шуре «отбрёхиваться», но тут Шура сказал:
— Если я один на свете, совсем один, — значит, для всех чужой? Лежи, значит, в скирде и не двигайся?
Витя понял — это Шура ему велит лежать в скирде и не двигаться. Но вдруг вспомнил: а палка? Бамбуковая палка, где она?
Витя осторожно раздвинул солому и увидел друга, а перед ним мужика в коротко обрезанной немецкой шинели и в кожаных зимниках, которые в сёлах обычно надевают зимой или осенью вместо галош.
У пояса висит финка в деревянном футляре, на рукаве — синяя повязка. Ну конечно, полицай!
Обломок удилища торчал у Шуры из кармана брюк.
Неожиданно Шура сердито закричал:
— Чего привязался? Партизанского ходока учуял? Обыскивать, что ли, хочешь? На — обыскивай!
И Шура начал выворачивать карманы. Бамбуковая палка выпала на землю. Из карманов посыпались карандаш, гвоздь, кусок сухой лепёшки, луковица, спички.
Мужик посопел, потоптался — в подобном хламе рыться нечего, — но всё же взял Шуру за руку и сказал:
— Нехай пан староста учует, что ты за ходок такой.
— Ну и ладно! Ну и пусть учует! — согласился Шура.
Он теперь был спокоен: бамбуковая палка оставалась на месте.
Когда полицай и Шура скрылись из виду, Витя тотчас выбрался из скирды и прежде всего подобрал бамбуковую палку.
Пан староста сидел за столом. Перед ним стояла бутыль, которую в сёлах называют «журавель» за узкое высокое горлышко.
«Журавель» тускло отсвечивал самогоном. Рядом стояли миски с малосольными сливами и пузыристый стаканчик.
В углах хаты висели пучки чеснока и тмина. Высокая кровать с красной периной была ещё не прибрана. Стёкла в окнах затуманились испариной.
— Тебе чего? — спросил староста у полицая, медленно поводя отёчными с перепоя глазами.
— Да вот, Феофан Корнеевич, в поле блукал.
И полицай подтолкнул Шуру вперёд, в хату.
Снял зимники и в одних носках шагнул вслед за Шурой.
Староста вздохнул, громко поскрёб пальцем под рубахой грудь. Наполнил из «журавля» стаканчик и, не спеша, по глоткам, выпил. Подцепив на вилку малосольную сливу, закусил.
— Ну?
— В скирде он спал. Обыск я произвёл. Гвоздь при кем был, карандаш, луковица…
— «Луковица»! — И староста ладонью хлопнул по столу. Стаканчик подскочил и звонко стукнулся о «журавель». — Это у тебя промеж плеч не голова, а луковица! Ты мне беглых подавай, которые от трудовой повинности утекают.
— Парень пришлый, не нашей округи, — не успокаивался мужик. — Допросить бы его, Феофан Корнеевич.
Староста наморщил лоб, помолчал. Потом налил в стаканчик самогона и подозвал полицая:
— Сидай. Оно и верно, допросить следует.
Полицай подошёл к столу и сел на лавку.
— Выпей, — кивнул ему староста.
В это время в хату вошла полная женщина в серой сборчатой юбке с корсажем и в ситцевой кофте с подвёрнутыми рукавами.
Она поглядела на старосту, на полицая, на «журавель», уставила руки в бока и сердито сказала:
— Опять? Спозаранку начал. Скоро совсем из ума выльешься!
Тут она заметила Шуру.
— А это ещё откуда боярин гусячий? В хату грязь нанёс. Кыш из хаты!
Шура попятился к выходу.
Женщина вытолкнула Шуру за порог и захлопнула дверь.
Мальчишки продвигались к линии фронта. Обманывали вражеские дозоры и заслоны, притворяясь то грибниками, то рыболовами, то беженцами, потерявшими родителей.
В дырявых башмаках, в линялых от дождей и солнца рубашках, с обломком бамбукового удилища они шли и шли по дорогам войны.
И кто бы мог подумать, что в обломке удилища, в этой бамбуковой палке, мальчишки несли в Москву донесение подпольщиков «Центра»!
Золотых дел мастер
Витя и Шура лежали на дне брички на пустых мешках.
Бричка, запряжённая парой волов, направлялась на мельницу за мукой.
Погоняла волов небольшая босоногая девчонка, повязанная до самых бровей белым косячком платка. Она и вызвалась подвезти мальчишек к полустанку Казаровке.
Витя натёр ногу. Рана засорилась и нарывала.
Медленно тянутся волы, обмахиваясь хвостами от накалённых солнцем мух. Под бричкой подвешено ведёрко — мазница с берёзовым дёгтем и квачом для смазки колёс. Ведёрко болтается, нудно скрипит.
Витя расстроен: так неудачно получилось с ногой. Ещё посчастливилось, что попалась эта девчонка с волами.
В Казаровке мальчишки должны повидаться с Гордеем Фомичом Лутавиным. Передохнуть у него и получить указания, как пробираться дальше к линии фронта.
Гордей Фомич Лутавин содержал мастерскую по сусальному золоту. Так ему приказали из «Центра».
Его постоянными клиентами сделались военные священники (die Militärpriester) в солдатских касках и в зелёных мундирах. На касках и на погонах мундиров — церковные кресты. Сбоку в кобуре — парабеллумы.
Военные священники приносили Гордею Фомичу золото. Требовали делать из него сусаль: тонкие пластинки, которые продавали в Германию штатским священникам (die Geistlicher) для покрытия шпилей и колоколен.
В Казаровке Лутавин — невысокий, плотный, в длинном клеёнчатом фартуке — встретил мальчишек. Устроил их в тёмной каморке позади мастерской.
Осмотрел Витину ногу, промыл рану солевым раствором и приложил кусочек столетника.
— Завтра будешь шагать, что твоя пехота… Трошка, где ты там!
Вошёл паренёк чуть постарше Вити и Шуры. На нём тоже был клеёнчатый длинный фартук.
Трошка принёс казанок гречневой каши с луком и две ложки.
— Поешьте, хлопчики, да поспите. А мы с Трошей пойдём постучим молотками.
— Гордей Фомич, — обеспокоенно зашептал Трошка, — опять Цибульский. В окно видел — к нам идёт.
Цибульский, в прошлом ветеринарный врач, занимался теперь спекуляцией, торговал сульфидином, бритвенными лезвиями и при случае наушничал немцам.
Гордей Фомич и Трошка вошли в мастерскую.
— Доброго здоровья, Фомич, — сказал Цибульский. — Забрёл папироску выкурить.
— Кури, сделай милость. Трошка, куда плевку задевал? У меня золото стынет!
Трошка протянул кусок плевки — специально изготовленной оболочки кишок быка.
— Прокладывай! — И Гордей Фомич взял щипцами листки горячего золота.
Трошка начал прокладывать между ними плевку. Остро запахло палёными кишками.
Цибульский сидит, покуривает. От жёсткого крахмального воротничка у него на шее розовая полоска. Манжеты тоже крахмальные, с тяжёлыми запонками из старинных серебряных полтин. Эти запонки по личной просьбе ему изготовил Гордей Фомич, спаял полтины.
«Мальчишек приметил, поэтому и зашёл», — думает Гордей Фомич.
Он отжимает золото под прессом. Запах палёных кишок усиливается.
— Вот бы часовне в Казаровке купол позолотить, — говорит Цибульский.
— Золото не моё, немецкое, — отвечает Гордей Фомич.
— Понимаю, — кивает Цибульский.
— Трошка, плита ещё горячая?
— С утра как разогнал, аж красная!
— Поставь золото сушиться и приготовь камень — плющить будем.
— Камень готов.
— Ладно, отдыхай.
Гордей Фомич вытер тряпкой руки. Потом достал из кармана фартука папироску и подсел к Цибульскому.
«Мальчишек, очевидно, всё-таки приметил», — не перестаёт думать Гордей Фомич.
Медленно разминает пальцами папироску. Закуривает.
«Ну что ж, повернём тогда дело по-иному…»
— Есть у меня, Цибульский, к тебе просьбочка.
— Слушаю, Фомич.
— Личного порядка. Мальчишки тут у меня…
Кинь слово капитану Дитмару, чтобы их до Ростова в попутном эшелоне довезли.
— А что за мальчишки? — быстро спросил Цибульский.
«Ну конечно, приметил!»
— Родня из Тирасполя. Надо к свояченице доставить. А не то пропадут.
— Ты и сам, Фомич, на хорошем счету у Дитмара, — уклончиво ответил Цибульский, повертел в манжете полтины.
— А ты язык понимаешь. Легче договориться.
— А чего у себя их не оставишь?
— Куда мне детей выхаживать.
— Эшелон военный… просить надо.
— Я приплачу.
— Что сегодня деньги, завтра — бумажки, мусор. — И Цибульский насторожённо покосился на Трошку.
Лутавин перехватил взгляд Цибульского.
— Трошка, я же сказал тебе — отдыхай.
Трошка вышел из мастерской.
— А я не бумажками. У меня отходы имеются, производственные.
Цибульский прищурился, вытянул губы трубочкой, потом удовлетворённо кивнул:
— Устрою. В Ростов, значит?
— Да. В Ростов.
В немецком эшелоне
В немецком эшелоне мальчишки провели сутки.
Эшелон был составлен из вагонов ремонтной мастерской танковой армии, зашифрованной буквами AW.
Начальник мастерской низенький лысый герр Клинке позволил Шуре и Вите поместиться в тамбуре последнего вагона.
Шура и Витя обрадовались — в тамбуре ещё лучше, чем в вагоне: всё будут одни, а не с немцами.
На прощание Гордей Фомич подмигнул мальчишкам. Мальчишки тоже подмигнули и улыбнулись.
Эшелон был покрыт камуфляжем — серыми полосами. В крышах вагонов пробиты круглые окна для зенитных пулемётов. Впереди паровоза, тоже полосатого, прицеплены две пустые платформы: если на путях окажется мина, то, как считал герр Клинке, первыми взорвутся платформы, а не паровоз.
На остановках, когда брали уголь или воду, в тамбуре последнего вагона появлялся Posten (часовой).
Он садился на ступеньки, ставил карабин между коленями и негромко насвистывал одну и ту же песню, постукивая руками по прикладу карабина.
При виде герра Клинке Posten виновато вскакивал и прижимал карабин к ноге.
Начальник мастерской долго смотрел на часового, покачивал головой и уходил.
После этого часовой уже не садился на ступеньки и не насвистывал свою песню.
Как-то на остановке герр Клинке подозвал пальцем Витю и Шуру и велел мальчикам войти в вагон.
В вагоне были сложены части танков и бронемашин, валялись тросы, цепи, шестерни, пустые банки из-под масла.
В железном корыте мокли в керосине закопчённые старые пружины, муфты, прокладки, шайбы.
Герр Клинке показал, что всё это следует вымыть и протереть ветошью.
Мальчишки подчинились. Всё вымыли и протёрли ветошью.
Тогда начальник мастерской заставил фильтровать масло.
Шура хотел где-нибудь на станции набрать в карманы мелкой щебёнки и подсыпать в бочку с маслом, но Posten внимательно следил за мальчишками и не разрешал никуда отлучаться от эшелона. Очевидно, ему это поручили.
Пришлось смириться и работать.
Витю и Шуру утешало лишь чувство, что в эшелоне им проще всего попасть в Ростов. Да и Витина нога окончательно подживёт, и он тогда вновь сможет «шагать, что твоя пехота».
Переправа
Ростов остался позади.
Путь преградила река Кубань, полноводная, сильная.
Свои близко! Они на противоположном берегу. Но как к ним переправиться?
Два дня мальчишки бродили в камышах, искали лодку.
Натолкнуться на немцев теперь было особенно рискованно: здесь линия фронта и никакими разговорами не отделаешься.
Наконец в сарае при доме бакенщика нашли маленькую плоскодонку.
Ночью плоскодонку подтащили к берегу и спустили на воду.
Витя снял рубаху и остался в майке. Рубаху он разорвал и обмотал ею вёсла, чтобы не плескались. Поплыли.
Тихо поскрипывали деревянные колышки уключин под взмахами вёсел. Дул встречный холодный ветер. Он точно притушил звёзды, и они едва поблёскивали. От промоин и камышей веяло гнилостным болотным запахом.
Мальчишки напряжённо вглядывались в темноту, ждали берега.
Вдруг Шура прошептал:
— Лодка течёт.
— Вычерпывай! — ответил Витя, не переставая грести.
И Шура начал торопливо вычерпывать ладонями, кепкой. Но ветхая плоскодонка всё равно быстро заполнялась водой.
Вспыхнул немецкий сторожевой прожектор, двинулся вдоль реки.
— Скорее, вплавь! — крикнул Витя, бросая вёсла.
Шура подхватил бамбуковую палку, и ребята нырнули.
Прожектор засек лодку, и тут же воздух загудел от снарядов.
Мальчишки плыли к своим. Одежда набухла, отяжелела. Течение реки сносило в сторону, затягивало в глубину.
Прожектор не уходит — показывает цель.
Воздух гудит, вздрагивает от снарядов. Вздрагивает и вода, белая от прожектора. Разлетаются совсем низко над головой брызги, перемешанные с осколками.
Шура и Витя потеряли друг друга. Но кричать, звать бесполезно: ничего не услышишь.
Обессиленные, оглохшие, они всё-таки доплыли до берега, где были свои. Доплыли с бамбуковой палкой.
Москва
Разведывательные данные, доставленные Витей и Шурой в Москву, в обломке старого удилища, имели исключительно важное значение.
Об этом сказал ребятам Никита Сергеевич Хрущёв, который в то время был секретарём ЦК Компартии Украины и занимался организацией партизанского движения.
Он лично знал многих николаевских партийных работников, поэтому расспрашивал Шуру и Витю очень подробно о «Центре», о диверсиях, о разведке, о запасах у партизан оружия, медикаментов и взрывчатки.
Поздний вечер. На московском аэродроме едва обозначены сигнальные огни.
Транспортный самолёт готов к отлёту: прогреты, заправлены моторы. В самолёт уложены грузовые парашюты с оружием, взрывчаткой, медикаментами и радиоаппаратурой.
Кроме Вити и Шуры, в кабине самолёта находится ещё радистка Наташа Кострова. Главный партизанский штаб направил её на работу в николаевский «Центр» для постоянной связи с Москвой.
Самолёт набирает высоту и ложится на заданный курс.
От высоты закладывает уши. Разговаривать почти невозможно, хотя мальчишкам есть о чём поговорить: незадолго перед вылетом они узнали, что Главное партизанское командование за выполнение боевого задания наградило их орденами.
Витя и Шура грызут печенье. Угостили Наташу, но она отказалась и продолжала дремать. Она весь день пробегала по интендантствам: ей хотелось побольше раздобыть запасных ламп и батарей для своей рации.
Задремали и мальчишки.
Их разбудил бортмеханик:
— Подлетаем к Николаеву. Приготовьтесь.
Открыли дверцу и сбросили грузовые парашюты.
Потом прыгнул Витя. За ним прыгнули Шура и Наташа.
Приземлились они в окрестностях Николаева.
Вскоре всё имущество было передано партизанам «Центра».
Мы никогда не забудем вас!
Мальчишек в закрытом полицейском автомобиле привезли в гестапо. Арестовали их по доносу предателя.
Сначала мальчишек допрашивал следователь Бирко.
Им выкручивали пальцы, не давали пить, прикладывали к телу горячее железо, били резиновыми трубками со свинцовыми наконечниками.
От них требовали, чтобы они назвали имена и фамилии подпольщиков.
Но мальчишки не называли.
Бирко отправил их к зондерфюреру Шлиффену.
Шлиффен сидел за столом в замшевой охотничьей куртке и в плотных жёлтых крагах.
Рядом на подстилке лежал доберман-пинчер.
— Отвечать! — потребовал Шлиффен.
Ребята не отвечали.
— Отвечать!
Голос зондерфюрера напрягается. Напрягается и доберман-пинчер.
— Vorwärts! — приказывает Шлиффен.
Доберман-пинчер прыгает и валит на пол Шуру, прижимает зубами горло.
Переводчик тем временем поправляет подстилку.
— So, so. Noch kräftieger! — Шлиффен встаёт из-за стола и подходит к Вите. — Отвечать!
Тяжёлая, как болезнь, усталость сводит мускулы. От побоев путаются мысли. Зрачки в глазах зондерфюрера кажутся прозрачными.
Витя молчит.
Тогда Шлиффен командует собаке:
— Vorwärts! — и показывает на Витю.
* * *
…Среди цветов, которые люди положили тогда зимой на площадь, был ещё пионерский вымпел с надписью: «Мы никогда не забудем вас!»
* * *
Ложатся на море звёзды, кладёт щёку луна.
Где-нибудь на корабле радист крутит радиоприёмник, и в тишине города то пролетит обрывок песни, то шелест далёких туч, то вспыхнут, загорятся струны скрипок.
Недалеко от моря стоит бронзовый памятник двум бесстрашным разведчикам.
Памятник поставили девчонки и мальчишки, которые сейчас живут в этом городе.
