До войны в Доме пионеров мы выращивали и воспитывали немецких овчарок. Потом передавали их торжественно пограничникам.
Мы знали, что причастны к чему-то великому. Пограничники с нашими собаками охраняли наши границы. И, значит, нашу революцию. Пограничники с нашими собаками ловили шпионов и нарушителей. Шпионов и нарушителей, которые были против нашей Советской власти. А Советская власть - что говорить! - наша, Советская!
Мы не знали тогда, что будет сорок первый, когда немцы перейдут наши границы. И о том, что наша немецкая овчарка станет среднеевропейской…
Наши овчарки выносили наших раненых с поля боя. Наши овчарки бросались с толом под немецкие танки. Наши овчарки - именно наши, а не немецкие или среднеевропейские - несли караульную, вместе с солдатами, службу на войне.
Я сам был на войне и видел не только это.
А ныне, хоть тысяча лет прошла после войны, у нас в посёлке по ночам тоже лают собаки. Для кого-то, конечно, и тысяча, а для меня - минуты, часы, не больше, но не в этом, наверно, дело.
Собаки лают - то ласково и лениво, то неистово и исступлённо, а то и насторожённо…
Я привык к этому. Как к войне в войну, как теперь, в мире, к шуму электричек и радиолы в соседнем доме отдыха и ещё ко многому…
Но вот он, давний мой добрый знакомый, говорит:
- Знаю, что неравнодушен… Не сердись!..
- К чему?
- Собак любишь!
- Люблю. Ну, и…
- А по мне, человек, понимаю, звучит гордо, а собака? Ну, вот хоть…
Три ночи он, мой знакомый, у нас в гостях. Три дня и три ночи.
- Три ночи эти глупые собаки спать не дают. И чего им? Сами не спят… Ты, конечно, не сердись…
Сердиться? Надо сердиться! Возмущаться надо!..
- Я не сержусь, - говорю я.
Сам я сплю. Собаки мне не мешают.
- Почему не дают? Я сплю. Почему глупые?
- Лаять-то чего? Пустобрёхи!
- А электрички?
- Так это нужно!
- А дом отдыха с его радиолой?
- Так надо же людям отдыхать…
- А самолёты?
- Ещё бы! Нужно! Я не о людях, о собаках…
- А Зайчик!
- Какой зайчик?
- Лошадь по имени Зайчик. Помойки вывозит, видели? Тоже ржёт!
- Рыжая? Симпатичная такая… Так это лошадь! Хоть выводятся, а пользу приносят.
- А собаки, между прочим…
Я знаю всех собак в посёлке. По голосам знаю и просто так. Ни одной шавки. Ни одного пустобрёха. Даже среди дворняг.
По ночам собаки лают и Зайчик спросонья ржёт. По ночам поют соловьи и гудят электрички. По утрам петухи перекликаются и опять - собаки. Воробьи, синицы, иволги ищут друг дружку голосами - поют, шумят, галдят.
Так должно быть.
А он:
- Глупые собаки!
Я хотел ему рассказать.
Хотел, меня подмывало рассказать ему о Дике, который ждёт хозяина, пилота «Ту-104», по трое - пятеро, а то и больше суток и никак не может успокоиться, когда хозяин возвращается и - увы! - забывает Дика, бросается к сыну и жене, а не к нему. Потом Дик не спит, не может уснуть. Он лает. Ему положено лаять на каждый шум, шаг, и шорох, он - сторожевой Дик. Овчарка с помесью дворняги, но сторожевая овчарка.
О Мишке я бы тоже мог рассказать. Мишка домашний, но дома у него нет - никакого дома. Оба дома не в счёт. Один тут - в посёлке. Второй - в Москве. Хозяев много, и почти всех их любит Мишка, но те, кого любит больше, - они в Москве. Мишка ждёт их, горюет, грустит и лает в ожидании. Здешние, менее любимые хозяева не понимают его, не хотят понять.
У хриплого Додона свои проблемы. Он всё ждёт хозяина, который уже никогда не вернётся домой. Космос есть космос.
А раньше хозяин возвращался. Иногда даже по ночам.
Он, Додон, лижет руки жене хозяина, девочкам - дочерям его, а ждёт только его и потому лает. Лает, ожидая…
И Джек лает, и Джульбарс - правда, вовсе не тот, которого мы знали по довоенному кинофильму, и соседская Лада, и другой наш сосед справа - Антон…
Антону нужна Лада, а Ладе нужен Антон, и они лают, ждут, когда им можно будет встретиться, когда люди позволят это…
Только у нас в доме нет собаки. Нет и никогда не будет.
Отец, которого мы совсем недавно похоронили, был на войне, как я.
На войне отец отправлял немецких овчарок под немецкие танки и на немецкие минные поля. И в караул, и для выноса наших раненых. А ещё раньше, до войны, когда я выращивал и воспитывал в Доме пионеров немецких овчарок, он говорил мне, что собаки, как люди, всё понимают…
Он ушёл, уехал, давний мой добрый знакомый.
- Что так скоро? - спросил я его уже на станции.
- Не сердись, - опять повторил он, - но, понимаешь ли, мне… Эти глупые собаки по ночам совершенно лишают сна! А у меня давление, спазмы, говорят…
Он долго что-то говорил о себе и о том, что его беспокоит. Говорил, пока не подошла электричка. Он не забыл в последнюю минуту спросить меня о том, как я похоронил отца.
- Ничего, похоронил…
- Ну, будь здоров! - крикнул он мне из тамбура. - Звони!
Я возвращался со станции поздно - около двенадцати. В посёлке у нас лаяли собаки. Ласково и лениво, неистово и исступлённо, а то и насторожённо.
