Валерий Барзас

Та заводская проходная…

Он прошел мимо меня, точно меня в природе не было и не я ему открыл дверь проходной. Что-то, впрочем, буркнул невнятное. Лет двадцати пяти, высокий, но тощий, со впалыми щеками и наверняка подобной же грудью.

Пухлая черная куртка, бугрившаяся на нем, мешала в этом убедиться… Кажется, я его где-то видел…

В дверях своего кабинета возник Минорий Степанович. Мы с ним удивленно смотрели в спину вошедшего и в его стриженый «двужильный» затылок.

— Это кто? — негромко спросил меня шеф. — Кто это?

Я пожал плечами. Хотел было окликнуть визитера, ринуться за ним, но он уже исчезал в дверях моей конторки.

— Наверно, это дежурный с какого-то цеха, — сказал я, направляясь вослед.

— Да, уже время, — успокоенно сказал Минорий Степанович, взглянув на квадратные электрические часы на стене проходной…

Незнакомец стоял посреди конторки, между столом и диваном, и озирался озабоченно. Я же, войдя, озирал его самого с большим любопытством. В уголках его узких сухих губ мне почуялась упрямая капризная злобинка.

— Где этот… — он сделал жест длинной рукой с длинными тонкими пальцами, — журнал?

— А вы, собственно, кто будете? — спросил я весело, дружелюбно. — С чем пожаловали к нам?

— Я с сырьевого. На дежурство. Где тут расписаться?

Его распирало нетерпение, желание побыстрее отделаться. Но у нас так было не принято. У нас (имею в виду мою конторку, проходную, да и весь завод) было принято здороваться, входя и проходя мимо, желательно с улыбкой и рукопожатием, с шуткой-подначкой, с «добрым здоровьицем» и т. д.

— Сырьевой заготовительный? — еще веселее сказал я. — Это же мой родной цех. Я там, считай, двадцать лет отмантулил… А вы, значит, новенький? И кем там?

— Газорезчиком.

— С Васей Дайцевым?

— Ну, — подтвердил и сделал еще более нетерпеливый жест рукой: расписаться!

Это не входило в мои планы.

— Будем знакомы! — я торжественно протянул ему свою открытую ладонь. — Валерий.

Вскоре, не сразу, в моей руке оказалось пять холодных вялых сосисок, брррр, а к ним, в качестве горчицы, что ли, буркновение: «Сергей».

Ритуал — великая, между прочим, вещь! — был исполнен, и я достал из стола вожделенный моим свежим коллегой журнал. И шариковую ручку любезнейшим образом преподнес. А затем еще объяснил, где и что писать: такого-то числа, в 18 ноль-ноль заступил на дежурство, роспись, а следующего числа, в 6 ноль-ноль, покинул завод, и роспись…

Он выпрямился и с выражением усталой брезгливости на лице помахал в воздухе вышеописанными (которым бы по клавишам рояля бегать) пальцами:

— А где этот… ключ?

— Уже взяли. Там дежурный. Марк Семенович Засыпкин. Отличный, рекомендую, человек.

Сергей кивнул с тем же выражением брезгливости на лице и вышел из моей конторки. Нет, таких, глядя ему в спину, думал я, у нас еще не бывало…

Через минуту выглянул в окно: он широкими, гулливеровскими шагами быстро удалялся по главной заводской «аллее»… Чудак-человек, подумал, куда спешит-торопится? Впереди целый вечер и вся ночь…

К воротам подкатил зеленый, вполне архивный «Москвич» начальника формовочного цеха Серафимы Юрьевны Кандауровой, упрямо хорошеющей на моих глазах последние двадцать лет. За рулем сидел ее муж, слесарь того же цеха, которого все звали Витьком, несмотря на седые усы и виски, ибо полного имени-отчества, как и автор этих строк, он не выслужил на заводе. Особенно благодаря его привычке плохо держаться на ногах к концу смены… Сегодня у Юрьевны, считай, праздник…

Левой рукой я нажал на кнопку открытия ворот, а правой распахнул дверь конторки и помахал своим коллегам на прощание. Несколько преждевременно: дама вышла из машины и призывно взмахнула рукой:

— Валера!

Я вышел на крыльцо.

— Здравствуй, Валера, — сказала она.

Я давно заметил, что она не скупится лишний раз повторить мое имя.

— Привет, Юрьевна! — сказал я по-свойски, но с чарующей, как сам полагал, улыбкой.

— Валера, чтоб ты знал, — голос Кандауровой заметно подсох, — там у нас еще остались люди. День рождения справляют.

— Опять?! — я был «возмущен». — Моду завели!..

— Это не мода, это традиция, — в голосе Юрьевны звучала вековая усталость от человеческой несуразицы. — Она у меня самой уже вот здесь. В общем, ты последи там…

— Всенепременно! — заверил я и обернулся к ее супругу, улыбавшемуся мне в открытом окне сквозь колючую проседь: — А ты что же, Витек? Ни в одном глазу! Как-то это не типично.

— Нельзя! Еду в ГАИ на техосмотр.

В интонациях его голоса слышалось сильное уважение к данной организации.

— Счастливый путь, коллеги! — подытожил я.

Мне и самому пора было собираться — на обход заводской территории. Первый на сегодня. Мой шеф, Минорий Степанович, это называет: проверить, в каком состоянии нам оставили завод. За всем нужен глаз да глаз, пара зорких и всевидящих. Ибо «народ совсем оборзел», говорит мой шеф…

Яблони нашего сада почти совсем облетели (о яблоках и говорить нечего, все загодя стрясены). И липы в прилегающем сквере с давно заглохшим фонтаном «Слеза комсомолки» тоже сбросили свою крикливо пеструю одежку. Октябрь, рога уж трубят. Лишь тополя упрямо удерживают листву, половина которой даже не пожелтела…

После обхода я докладывал своему шефу обстановку на заводе. Не «по регламенту», а «так»: встретились у проходной, разговорились, попинывая желто-красную листву на асфальте. Минорий Степанович (есть у него еще брат, вы не поверите: Мажорий Степанович, начальник стройцеха) живо реагировал на мой «доклад»: качал большой круглой головой с пухлыми, подозрительно бордовыми щеками, цокал языком и комментировал там, где знал, что сказать. А он, в отличие от меня, всегда знал, что сказать…

Значит, так: на полигоне — полный атас: башню первого крана не отогнали на другой край стрелы, как обычно, в целях предохранения от похитителей, так что кабеля (не мог же я сказать «шибко грамотно» — кабели) висят гармошкой, кучно — срезай не хочу. («Ай-я-яй!.. Да, там был днем какой-то ремонт… Что же это Юрьевна прошляпила! Завтра скажу ей». — «Ничего ты не скажешь, — давал я свой мысленный комментарий, — у тебя через полчаса все уж испарится из головы».)

Из трубного цеха, продолжал я доклад, на весь завод разносится хоровое пение. Почти по Далю: застольная (песня) — кто в лес, кто по дрова, взопрев от вдохновения. Какая-то гулянка там, в трубном. («Да, день рождения механика… Ага, да».) И в конторе формовочного цеха, на втором этаже, тоже пьянка, и музыка из окон гремит удалая. Тут я удивил своего всезнающего шефа: этой информацией он «не владел».

— Блин! — сказал Минорий Степанович. — А там-то что празднуют?! Ай-яй! Сплошной, блин, кабак, а не завод…

Что мне было симпатично в шефе — не отставал он от современности, вопреки портрету архивного дяди Дзержинского на стене в его кабинете: вовсю шпарил на нынешнем жаргоне. «Линять», «тусоваться», «врубиться», «торчать», «ксива», «упаковка», «киллер», «путана», «отморозок» — так и сыпались из него, к моему удовольствию (живой человек!).

И третья гулянка, которой я уже не мог удивить Минория: в гараже, у г-на Зверева. Там собралась почти вся наша «королевская рать»: начальник электроцеха, пузатый г-н Дасмаковский, замдиректора г-н Сохатов и сам дир (без точки: я упорно насаждал у всех эту аббревиатуру, но она упорно не прививалась; да и все мое на заводе не приживалось), Федор Вульфович Лиманов, уже раскрасневшийся слегка от употребления, но не больше. Это я лицезрел, вынужденный по долгу службы заглянуть в кабинет г-на Зверева. На обходе обнаружил распахнутые двери бокса, где стоят наши береженые иномарки: «форд», «вольво» и белая «мицубиси». Непорядок! Все гаражные двери на замках, вокруг ни души, а самое драгоценное помещение — нараспашку. Хочешь не хочешь, но пришлось мне постучать в дверь, сквозь которую неслись шумный говор и заливистый смех. Усатый здоровяк Живенко (возит на черном «форде» генерального дира нашего объединения) спохватился и выдал мне ключи от бокса…

— Молодец, — одобрил мои действия шеф, щеки которого алели гораздо сильнее дировских. — Отметился! Порядок…

Это у Минория на первом месте — отметиться, показать службу, усердие. Уж такое воспитание, школа жизни, он и домой не уйдет, хоть до полуночи, пока «королевская рать» гуляет: вдруг Лиманов, выезжая с завода, спросит, на месте ли начальник охраны. И, паче чаяния, зайдет еще к нему, чтобы дать ЦУ и заодно пропустить не достающий «до кондиции» стаканчик…

Много советских лет Минорий работал шофером в хозяйстве г-на Зверева (еще до Зверева), возил на грузовичке без бортов бетон для свай на полигоне (не бей лежачего), а по совместительству шустрил в заводской дружине, с красной повязкой на руке ширял по окрестностям, наводил «порядок» в заводских общежитиях. Усердие бывшего «скопского» было отмечено: со временем его утвердили начальником народной дружины и выделили кабинетик в нижнем этаже управления. Там, по регламенту, висел портрет «железного Феликса» в рамочке под стеклом, эту поблекшую и пожелтевшую от времени «икону» Минорий перенес в свой новый кабинет, по соседству с моей конторкой. С начала перестройки его дружина захирела, сошла на нет, зато ее шеф пошел на явное «да»: поставлен начальником охраны завода. Это уже было где-то на уровне начальников цехов, а пожалуй, и выше. Они-то ему не указ, а он их всегда может ущучить, завернуть с «левым» грузом, то да се, ставь бутылку-другую. И со стороны кое-кто заглядывал к Минорию со своим шахер-махер, и тоже не без, минимум, бутылки… Иной бы, кто хлипче, на его посту давно бы спился, но Минорий Степанович был крепкой породы, к концу смены, часам к восьми-девяти вечера, он только рдел маковым цветом и подчас терял дар речи. Зайдет, бывало, в мою конторку и витийствует:

— Ты это… то самое… не того…

Подавляя в себе чувства неприязни, я весело резюмировал:

— Вы, Минорий Степанович, говорите, как Метерлинк — красиво и непонятно.

— Метерлик, метерлик, — бурчал шеф. — Не того, непорядок… кроссворды эти…

— Да ничего, — говорил я, покушаясь на пародию, — то самое… дык… Чтоб в сон не клонило…

— Сон! Какой сон?! На обход нужно ходить…

— Я же полчаса назад пришел с обхода!

Ясно, я привирал минут на сорок. С Минорием меня постоянно тянуло привирать, ерничать, пародировать и «подражать» — быть в его стиле. Еще и не то! Разговаривая с ним, я часто ловил себя на жестах, вовсе не пародийных, которые казались мне смешными у шефа. Особенно одном — округлое движение рук на уровне живота — сверху вниз, туда же ладонями. Отчасти утихомиривающее, снижающее эмоции, отчасти объясняющее (ларчик просто открывается!), но чаще — без всякой семантики, для эффекта и «красоты». Впервые поймав себя на явном плагиате, я вначале обомлел, а затем содрогнулся от омерзения. Показалось, что Минорий каким-то парапсихологическим образом вполз в глубину моей души и оттуда руководит моими жестами… И только ли жестами?! — ужаснулся я… вот почему я катастрофически глупею и кроссворда отгадать не могу, когда завод пустеет и мы Минорием остаемся почти наедине, через тонкую стенку… А он, значит, это время на какой-то ляд повышает свой «культурный уровень» и, чего доброго, вспоминает, кто такой Морис Метерлинк?.. Отныне я строго следил за своими мыслями и жестами, но не всегда услеживал, так и тянуло иногда на плагиат… «А знаете, Минорий Степанович, — сказал я ему однажды, — у вас ведь сильная энергетика. Кто-нибудь вам говорил об этом?» — «Нет, никто не говорил. А что такое?» — «Точно! Вы прямо заряжаете собой всех, кто рядом». Шеф был явно польщен, хотя уж не знаю, как воспринял мою информацию…

Насчет обходов у нас не однажды шла горячая дискуссия. Продолжаю, к примеру:

— Каких полчаса?! — поражался моему нахальству Минорий Степанович. — Добрых полтора!

— Все равно. По инструкции обходы мы делаем через два часа.

— Каких два?! Каждый час должны ходить. Каждый час!

— Опять двадцать пять! Это вы так считаете. А инструкция…

Я и в глаза не видал никакой инструкции, но мой авторитетный «учитель», Юра Бельнов, земля ему пухом, первый, кто приобщил меня к охранному делу, сказал: обход каждые два часа. И я это крепко запомнил, считай, вырубил топором. И что бы ни говорил Минорий по этому поводу, для меня это было на уровне шелеста ветра в кронах тополей, росших вокруг нашей проходной. Я давно убедился: ему «для пользы дела» соврать, что… сами знаете, сделать…

— Инструкция и гласит: через час, — упрямо врал шеф.

— Где она? — терял я терпение. — Дайте, я прочту своими глазами! И тогда уж никаких разговоров не будет.

— Ну… у меня нет сейчас… Потом…

— Только не сочиняйте мне новую, с потолка, я ей не поверю. Покажите старую, чтоб бумага от времени пожелтела. Как на вашем дяде Феликсе.

— Ну, ты это… того, — обомлевал от моей «дерзости» шеф. — Ты не того.

Хуже приходилось мне, особенно по первости, когда я был не в форме и терял чувство юмора, следственно, терпимости. Тут уж Минорий наверстывал, брал меня, считай, голеньким. Как школьника распекал. И не всегда, кстати, бездельно. Просчетов у меня по рассеянности было немало. То забуду вовремя поставить завод на охранную сигнализацию (пустяковое упущение), то пропущу на территорию нежелательную персону (да ведь днем вереницами ходят!), то пережгу, хоть и не до конца, электрочайник… Однако и не мальчишка же я, слава Богу, чтобы меня шпынять по поводу и без повода, под горячую и даже холодную руку…

— Ведите себя прилично, без хамства и крика, — увещевал я шефа. А однажды и сам на него прилюдно накричал, чтоб он никогда больше на меня не кричал…

Два года назад, когда меня по случаю инфаркта перевели из сырьевого заготовительного сюда, на проходную, мы с Минорием сразу учуяли друг в друге классовых врагов: он, значит, «коммуняга», идейный «чекист», а я — демократ и либерал, считай, «гнилой интеллигент». Раньше, до перестройки, он знал бы, что со мной делать, но сейчас он сам оказался в «партийной оппозиции» и, человек осторожный, умерил свой «чекизм». Да и пресса, ти-ви как-то действовали, разлагали его менталитет от слова «мент». На идейной почве у нас не было, впрочем, стычек, а лишь на «технической», служебной. Но отсвет «классовой вражды» лежал на всех наших баталиях. Раз мне стало невмоготу, и я попросил г-на Лиманова перевести меня отсюда куда-нибудь, хоть в стропаля. Атмосфера, сказал, здесь, на проходной, нехорошая, и для моего бедного сердца будет здоровее в любом другом месте. Дир, умница, не стал ничего уточнять, понимающе кивнул и пообещал «подумать». Но так ничего и не надумал. Пришлось двум «классовым врагам» притираться друг к другу, идти на обоюдный компромисс. Я и шел, сколь было сил и возможностей. Например, во время его присутствия на проходной перестал раскрывать книги. Книг мой шеф совершенно не выносил, бросался на них, как бык на красный плащ тореро. Газеты — пожалуйста, а книги — уже «криминал» (любимое словцо Минория). И еще кроссворды в газетах считал вредными для службы: сильно притупляют бдительность. Но кроссворды я ему уже не уступал, несмотря на свое парапсихологическое поглупение. Они успокаивали меня, развлекали, отвлекали от удручающей убогости, жалкости окружающего (своего!) мира…

И постепенно — чудеса в решете! — мы «притерлись» друг к другу. Прежде я удивлялся, когда слышал за тонкой перегородкой гул веселых голосов в его кабинете: о чем с ним можно говорить? Ведь дуб дубом, трех слов связать не может… Сейчас же, когда я подобрел к Минорию (а он, следственно, ко мне), стало ясно: это со мной, «гнилым» и непонятным, он дуб, а с другими совсем не дуб и не другое какое дерево. Живой человек! Отзывчивый на слово и шутку, сообразительный… не только на троих… Конечно, вся его культура — без кавычек, заметьте, — от телека и питерской «Калейдоскопа», сплошной «метерлик, метерлик». Но зачем ждать от человека то, чего у него заведомо нет? Нет и нет — со счетов долой. Интересно то, что в остатке…

Всякое начальство от бога или от чего другого, эквивалентного. Я всю жизнь страдал от начальства, и поделом: пер на рожон, лез в бутылку, язвил, насмешничал и, естественно, получал по шапке. Пока не дошло до верблюда: от боооога! Хотя и с махонькой буквы, это так. Отдай кесарю кесарево и живи себе…

Недавно к нам в охрану поступил очень осанистый мужчина по фамилии Колунов, а имени-отчества его я еще не успел запомнить. Тут ведь и от близости душевной зависит, а у нас пока не сложилось, да и надеяться трудно. Лет шестидесяти пяти, а может, и семидесяти, высокий, плечистый, с лицом отставной номенклатуры. По утрам он сменял меня на вахте. После словесной сдачи дежурства: никаких происшествий за сутки, все ключи от цехов и других помещений на месте (если в выходные), а такие-то выданы под роспись в журнале и т. д. — мы присаживались на дорожку (мою) и выкуривали по сигарете (я, а он давно бросил это баловство). Естественным образом завязывался разговор «на общие темы». Их у Колунова было две, во всяком случае, со мной — только две: Путин и Минорий Степанович. Как одного, так и другого он не выносил, крыл и костерил, соблюдая, однако, нормы языкового приличия.

В первую же пересменку он огорошил меня вопросом: «Как вы относитесь к Путину?» Я поперхнулся дымом от неожиданности (таких вопросов мне еще никто не задавал на заводе, по «рейтингу» они у нас были гораздо ниже вопроса о зарплате), а откашлявшись, сказал, как на духу: «С осторожностью. Пока еще неясно, куда он повезет». Колунов стал яростно ругать новоиспеченного президента страны за поведение с подлодкой «Курск». Выяснилось, что он, Колунов, бывший морской офицер, хотя и не подводник, но прекрасно разбирается во всем этом субмаринном сумбуре. Все мне растолковал: никак не могло случиться то-то и то-то, а произошло на самом деле это и это (у меня, разумеется, тут же все в одно ухо влетело, а из другого вылетело)… А президент, такой-сякой, в Крыму отдыхает: не его, мол, компетенция, военные сами разберутся. Да Клинтон бы все бросил и примчался в первый день!.. Тут моя сигарета, слава Богу, закончилась…

Еще Колунов всякую пересменку шерстил Минория: такой-растакой: хам, пьяница и на руку явно нечист. Прямо странно: как он так быстро во всем разобрался?.. Что я мог возразить? В первый раз поддакнул, во второй смолчал, а в третий нашел-таки что возразить. Хорошо, сказал, поставят другого: и не дурак, и не пьяница, и честняга, — лучше ли нам станет? Еще вопрос!.. С Минорием хоть пошутить можно, по-человечески потрёкать… И незлопамятный человек, на себе проверил: разругаешься, бывало, вдрызг, а на следующем дежурстве — улыбается, руку жмет, забыл все худое. А это ведь не пустяк в нашей работе — добрые отношения… Вижу: не понравилось Колунову мое плевакство, кониевство — улыбается криво…

Так я стал защитником своего «классового врага». Кто бы мог подумать!

Но до защитника президента, Бог хранит, еще не докатился…

«Небольшая группа кликуш, шайка». Что бы это могло быть? Гммм. Истерики — бандиты… А есть же словцо в русском языке, сливающее две эти «разнородные жидкости». Русский язык богат. Страшно богат! А сейчас, когда в него хлынули всевозможные «шопы», «менеджеры» и «дистрибьютеры», — еще страшнее…

Дверь проходной заскрипела… Нет, это, пожалуй, не скрип, а… скрежет… Вновь неточно! Есть же слово… но не в этой дырявой башке. Я снял очки, бросил их и ручку на кроссворд в газете и с презрением отодвинул все от себя…

Работа на проходной, факт, подавляет мой дух, выхолащивает душу, от которой к утру почти ничего не остается… Не знаю, может, это и в пользу, так иногда кажется. Надо же на время пустеть, опорожнять душу для нового…

В окне нарисовалась кряжистая, коротконогая фигура Минория Степановича. В ширину она была немногим меньше, чем в высоту. Черную сверкающую куртку из искусственной кожи туго распирал его шарообразный живот. Нашел же где-то одёжу под свой «животный» размер!.. Когда-то Минорий жаловался мне: двадцать стеганок перемерил на складе, и ни одна не подошла. Те, что впору, не застегнуть, а которые застегиваются — до колен, как в цирке у клоуна… Не учитывает спецодёжная промышленность размер живота моего шефа…

Заложив руки за спину, он медленно, степенно удалялся по бывшей «аллее славы» у проходной, где когда-то на фанерных щитах висели портреты ударников труда. (Сейчас — ни ударников, ни славы, но, по сути, если приглядеться, все то же, что было лет пятнадцать назад… особенно касательно «труда»…) Нет, есть в Минории какая-то авантажность, и он это наверняка знает, следит за собой. Откопал где-то черную матерчатую фуражку с пузырчатым верхом, в которой он тянет не меньше чем на члена Политбюро… Жуткая фуражка, хорошо, хоть не всегда ее надевает, лишь по особым случаям… Когда он где-нибудь близ проходной разговаривает с г-ном Лимановым, тоже весьма импозантным человеком, да еще на две головы выше Минория, то со стороны трудно, вероятно, угадать, кто из них кем командует…

По главной аллее к въездным воротам приближалась большая ватага. Широкие стволы тополей мешали мне в окно определить ее «цеховую принадлежность». Вышел наружу, на крыльцо. Впереди шагали под ручку мои любимицы, три подружки-крановщицы из формовочного цеха. Высокие как на подбор. В центре была моя соседка по коммуналке Таня Макарова. (Ну, эта, крановщица, такая рослая, красивая, сказал раз ночной сторож формовочного цеха Мишель Сниткин, и я едва мог добиться, кого из них он имеет в виду.)

Лица всех трех подруг (да замужние все давно, не зарьтесь) при моем появлении на крыльце засветились улыбками. И мое усатое-брадатое тоже небось расцвело. Тут, друзья мои, признаюсь, роман. Со всеми тремя… Правда, лишь визуально-астральный, вроде как у Сальвадора Дали в старости. Но разве это пустяк?.. Ближе ко мне шла самая стройная, гибкая из них… забыл ее имя, да, пожалуй, и не знал, но не забыл, как прошлым летом она вышла мне навстречу из булочной на Тухачевского… в коротеньких джинсовых шортах с бахромой, в маечке, открывающей полоску загорелого живота… как мы поздоровались влюбленными улыбками… я еще, вопреки обычаю, оглянулся: идеально стройные ножки, осиная талия — шедевр зодчества…

Въездные ворота были чуть приоткрыты — одному человеку пройти. Я сделал шаг назад, в конторку, и нажал на одну из кнопок. Железные створки ворот с легким скрипом раздвинулись — достаточно, чтобы пропустить, не разлучая, моих подружек. Эта пустяковая любезность была вознаграждена букетом свежих улыбок, помахиванием рук и Таниным резюме (последнее слово всегда за ней): «Спасибо, Валера!» Я был счастлив. Много ли нужно человеку в районе российского «уровня смертности» для мужчин?!

А вот следовавшие за подругами мужички-формовщики (от двадцати пяти до сорока) являли собой безотрадную картину. Почти все низкорослые, невзрачные, малосимпатичные. И все шатаются, точно у них под ногами не земная твердь, а штормовая палуба. А ведь пили они, уверен, наравне со «слабым полом»… Нет, как это ни прискорбно, а приходится согласиться с известной российской феминисткой Анной Андреевной Ахматовой: мужчины — это «второй сорт», поэма без героя… за редким, конечно, исключением, не говоря о присутствующих, песенка которых почти уж спета… Тут можно было бы порассуждать, углубить тему, но, извините, служба!..

Ко мне приближались, шурша листьями под ногами, Минорий Степанович и наша пропарщица, лжеблондинка лже-Гелла (первое «лже-» — из области красителей, а второе — из сферы псевдонимов). Они о чем-то громко и возбужденно говорили; вернее, был слышен лишь звонкий голос Геллы. Время от времени она указывала рукой назад, в сторону формовочного цеха. Что-то там, вероятно, стряслось, и, значит, сейчас мне предстоит работа…

Оказалось вот что: проходя к своим вентилям и задвижкам по деревянному настилу у формы с трубами, Гелла обнаружила на земле труп… Ну, может, не труп, она его не осматривала…

— В каком потоке? — спросил я, деловитым, спокойным голосом уничтожая «трупный запах».

— В пятом, только ноги торчат…

Она встряхнула своими длинными русалочьими волосами, разметавшимися по спине и плечам. Вот и работа для меня.

— Вы тут посмотрите, — сказал я Минорию. — Конторка не заперта, — и Гелле, не без юмора: — Ну, пошли на опознание трупа.

За два года работы в охране я уж навидался «мертвецов». Во всех цехах и раздевалках, во всех заводских укромных местах, летом — в зарослях кустарника, где только можно притулиться и прикорнуть без опаски, что начальство споткнется… И сейчас я был вполне уверен в благополучном исходе… Хотя всякое может случиться. Вывозят подчас с завода и настоящих мертвяков… И все мужчин, надо сказать, бедняжек «второсортных»…

Формовочный цех шипел, сипел, свистел паром, а иногда гулко стрелял-бабахал, точно кувалдой, в пустой цементный хоппер. Над высокими металлическими формами поднимались белые клубы. Шла пропарка изделий, сработанных за день. Тусклый свет фонарей с высокого потолка вполне можно было назвать удручающим. Было что-то подземельное, адское во всем этом «индустриальном пейзаже». Истинно: «Заводом зовется этот мрачный взлет. К отчаянью трубы заводской прислушайтесь…»

А в последние годы добавилась еще опасность столкнуться с похитителями крановых кабелей: несколько раз срезали и в пятом потоке, куда мы сейчас задами пробирались с Геллой, и в седьмом, а в отдаленном десятом — трижды за каких-нибудь полгода… Начальство наконец смекнуло, что выйдет гораздо дешевле нанять ночного сторожа в формовочный цех. Так в нашей охранной компании появился Мишель Сниткин. Но он заступает на смену лишь в десять вечера, уже после ухода пропарщиц. А каково им в одиночку ходить по этой преисподней!..

— Не страшно? — спросил я однажды Геллу, когда мы нечаянно столкнулись у входа в цех поздним вечером.

— Еще как страшно! — сказала она, поеживаясь. — Идешь и не знаешь, кто там, за углом, за колонной…

Я проинструктировал бедняжку: иди своим путем и не зыркай по сторонам; не бойся, не нападут: у них другой интерес; а если кого ненароком заметила, сделай вид, что подслеповата, в упор не видишь; а как выйдешь из цеха — сразу ко мне, вызовем ОМОН…

Мы с Геллой (она ведущей, а я ведомым) взобрались по железным ступеням на дощатый помост у закрытых трубных форм. Здесь было жарко и влажно, как в сауне; я тотчас сбросил с себя ватник. Гелла шла и остановилась, подождав меня, пальцем указала вниз. Там, среди бетонных осколков, окурков и всевозможного мусора (место, недоступное для метлы), лежало нечто человекообразное, в рабочих башмаках и грязных спецурных брюках. Остальные детали, выше пояса, скрывались от глаз. Я перевалился через арматурные перила, спрыгнул вниз и с первого взгляда отклонил «трупный вариант». Мертвецы, падая на землю, не расстилают под собой ватные фуфайки. Следовало все же довести опознание до конца. Я решительно потрепал по плечу не слишком-то крупную фигуру в замызганном солдатском камуфляже.

— Эй, друг! Ты живой?!

Ответом было полное отсутствие ответа: ни звука, ни шевеления. Я приступил к более решительным действиям трясучего характера:

— Ты жив? Эй, коллега, подай голос!

Просьба моя была уважена: послышалось жалобное и недовольное вместе глухое бурчание. Русая голова с короткой молодежной стрижкой еще плотнее уткнулась лицом в локоть. Этого мне было мало.

— Нет, — говорил я, выволакивая его на свет Божий, сиречь электрический. — Ты покажи личико, покажи личико!

Он не был похож на формовщика, скорее на монтера или слесаря: грязь на «личике» и камуфляже была явно технической. Глаз он так и не раскрыл и только жалобно бубнил что-то.

— Ты знаешь его? — спросил я Геллу. — Кем он работает?

Она перегнулась через перила и пожала плечами:

— Не знаю. Видела в цехе…

Просто беда, сколько сейчас новеньких на заводе!.. Когда-то, в начале 1990-х, в панике увольняли под метелку всех пенсионеров (лучших, в сущности, работников). Потом выяснилось: зря паниковали. Продукция, особенно колодезные кольца, идет нарасхват. Не успевали за спросом. Расширили производство: набрали новых людей, в основном молодых и неопытных, хотя, возможно, и обстрелянных где-то в других местах…

Я крепко встряхнул в руках безжизненное тело.

— Скажи что-нибудь, эй, друг! Как ты себя чувствуешь?

В щелках его приоткрытых глаз мелькнула васильковая синь зрачков.

Лет двадцати или чуть больше, вероятно, осенний дембилек…

— Помощь не требуется? — настаивал я. — Как самочувствие?

— Нормально, — просипел он, закрывая глаза. — Спать хочу…

Его тело обмякло в моих руках. Поддерживая ладонью запрокинутую голову, я опустил его на фуфайку. Пощупал бетон рукой: тепло, не простудится. Знал, куда заползти, хитряга. «Эх, бедолага, — процитировал я мысленно. — Ну спи, Серега…»

На обратном пути из цеха я сказал Гелле:

— Плохо, что ты вякнула о нем Минорию. Он же паникер, сейчас затеет историю. Сказала бы мне, и все…

— Извини, не сообразила. Испугалась…

Я погладил ее по лжебелокурой голове. Хорошая девочка Гелла… Ей уже 35 минимум, а она все девочка и внутри, и снаружи… если не подходить слишком близко. Это, вероятно, потому, что она сильно «засиделась» и вышла замуж лишь в прошлом году… Недавно она привезла мне с дачи литровую банку прошлогоднего яблочного варенья. Только банку попросила вернуть, уже нынешний урожай был на подходе…

Как я и опасался, Минорий Степанович был сильно взволнован моим докладом. Минут десять мы перепирались, решая судьбу голубоглазого дембиля. Я настаивал на статус-кво: ничего страшного, проспится до утра и выйдет, как огурчик, на смену. Это же криминал, возражал шеф, начальство узнает, и мы оба полетим с работы. Я усомнился в такой вероятности. Куда его, сказал, на улицу выбросить, под колеса машины?..

— Он там умрет или цех подожгет, — привел Минорий свой последний «коронный» аргумент. — А ты в тюрьму сядешь…

— О’кей! — сказал я почти весело. — Беру все на себя. Иду на риск. Если мне судьба сесть в тюрьму по такому глупому случаю, значит, так тому и быть. А вы тут сторона. Вы не в курсе. Договорились!

— Как же «не в курсе», все уже знают…

— Кто «все»? — удивился я. — Это Гелла «все»? Скажу ей, чтоб молчала.

— Там язык развяжут, — возразил мой всезнающий шеф. — Нет, звони в вытрезвитель. Иначе нельзя, звони в вытрезвитель.

— Что? — от возмущения у меня на секунду пресеклось дыхание. — Вы хотите, чтобы я сам, своими руками сдал рабочего человека, да еще солдата-дембиля, в ментовку?! Этому не бывать! Звоните сами, если греха не боитесь.

— Это твоя обязанность…

— Нет у меня такой обязанности! — я уже почти кричал. — А если и есть, я плевать на нее хотел! Можете завтра мои слова передать директору. Раз и навсегда отказываюсь сдавать людей в вытрезвитель!

Глаза Минория замутились остекленело.

— Ну, тебе с такими взглядами в охране не работать…

От важности произнесенных слов голос шефа зазвучал глухо, с угрожающими обертонами, как очень далекий раскат грома…

И тут меня затрясло от невольного смеха. Я вспомнил, что года полтора-два назад уже слышал от Минория эту фразу, слово в слово. Тогда, помнится, он распекал меня за пару обструганных досочек, которые вынес с завода через проходную мужичок с арматурного цеха.

— Начальство на машинах возит, — сказал я, — а я буду задерживать рабочего человека с досочкой для полки на кухне. У нас не частная лавочка, а акционерное предприятие. Все принадлежит всем… Пусть несут помаленьку, устраивают свой быт. Наша общая жизнь от этого краше делается.

Тут Минорий и сказал, что мои взгляды несовместимы с работой в охране. Точно теми же словами, что и сейчас. Вероятно, это была каноническая ментовская формулировка, крепко засевшая у него в мозгу.

Я не мог сдержать смеха (сейчас, не тогда).

— Ты чего? Чего скалишься? — оторопело спросил шеф.

— Мне с моими взглядами, вспомните-ка, говорили, не работать в охране уже два года. А я все работаю. И ничего страшного.

— Это потому, что я добрый, — зло отрезал шеф. — Другой бы…

— Согласен, — прервал я его. — Но только наполовину.

Минорий Степанович повернулся к выходу:

— Значит, не будешь звонить?

— Нет, не буду.

— Ну, гляди…

— Гляжу…

Дверь хлопнула, и в моей конторке разлилась блаженная тишина… Вскоре, однако, в одном из двух телефонов на столике у выхода зазвучали негромкие мелодические звоночки; ясно: Минорий по спаренному вызывает ментовскую вытрезвиловку. Что за беспокойный человек!.. Жаль солдатика, еще на ноги не встал и пить не научился. Могут под горячую руку и с завода турнуть. Кажется, кампания «борьбы с пьянством на рабочем месте» у нас еще не закончилась… В прошлую мою смену, часов в семь-восемь вечера, вваливается ко мне в конторку замдира г-н Сохатов под изрядным «градусом», по своему обыкновению: «Раздевалка закрыта?» — «Точно так». — «И никого там не осталось?» — «Само собой». — «Дай ключ!» — приказал Сохатов, и я понял, что влип. Вернее, говорю, есть там один человечек подшофейный, лыка не вяжет, не выгонять же его на улицу, отвел ему час, чтобы проспался и в себя пришел… Мое витийство не произвело никакого эффекта на Сохатова. Пошатываясь и едва не сверзившись с крыльца, он быстро в предвкушении добычи широко зашагал в сторону раздевалки… Замечательная по своей абсурдности картина, как на холсте Брейгеля: «Слепые ведут слепых», а у нас — пьяные искореняют пьянство… Сегодня утром я прочел на доске объявлений у проходной приказ об увольнении с завода того «человечка подшофейного» («хомо винус», по-латыни)…

Я сел за стол и придвинул к себе газету с очками… Снаружи, от прикрытых ворот, донеслась другая «музыка» — звон цепочки о металл. Не вставая со стула, я выглянул в застекленную дверь. Это был Сема Бесфамильный, шофер дира. Добрый знак: «королевская рать» закругляет выпивку и разъезжается по домам, вызвали водителя по пейджеру. Бедный мой Минорий хоть вздохнет свободно, да и сам тут же навострит лыжи, к моему великому облегчению…

Сема свернул было к моей конторке, но, поймав мой взгляд в дверном стекле, решил ограничиться языком жестов: вопросительно ткнул пальцем вперед, в сторону гаража. А я своим указательным пальцем помахал отрицающе, а затем поманил его к себе. Связь на уровне интердикции у меня с водилами была блестяще отлажена.

Пока Бесфамильный сделал несколько шагов до моей конторки, я уже держал в левой руке ключи от бокса с иномарками, а правой приоткрыл дверь, чтобы Семе не трудиться. Так я встречал всех, кого успевал: наружная дверная ручка сильно разболталась и часто двигалась вхолостую.

После ключеврукувложения (хорошее слово, правда?) узкие сухие губы шофера тронула слабая, почти неприметная постороннему глазу улыбка. И это был истинный раритет. Долгое время я считал Сему Бесфамильного самым хмурым, мрачным человеком на заводе, а возможно, и во всем Петербурге. Небольшого росточка, щуплый, с редкими темно-русыми волосами на маленькой голове, с лицом, иссеченным морщинами бесконечного недовольства жизнью, он являл собой жалкое зрелище. Я и жалел, в меру своих способностей и талантов: наверное, с год пытался его развеселить своими шуточками и остротами… Через год мои старания увенчала его первая джокондовская улыбка. А сейчас у нас уже большой прогресс: перекидываемся, бывает, парой-другой слов. И остаемся вполне довольными друг другом…

Я вернулся к столу и нацепил очки. Так-с…

«Небольшая группа кликуш, шайка». Опять! Есть же в русском языке другие слова, известные мне, скромному человеку без диплома о высшем образовании, а лишь с «моими университетами»!.. Например, вот: «Основное исходное положение какой-нибудь теории, учения, науки». Ну, это мы знаем, проходили, это — постулат. Я стал уверенно вписывать буквы, но, к своему ошеломлению, обнаружил недостачу одной клетки. Их было всего семь. «Постулат» не годился. Но ведь он — «основное положение», уж в этом я был уверен, даже дома в словари бы не полез. А их у меня, «самородка», масса, включая четырехтомник Даля, который стоит себе в шкафу и очень редко мешает мне жить… Кстати, нет ли у «постулата» какого-нибудь синонима?.. Как же, есть: «аксиома». Подходит! Я уже исправил «П» на «А», но только сейчас обнаружил, что искомое слово пересекает по вертикали уже вписанное мной раньше словцо «бра» — настенный светильник… Значит, и «аксиому» побоку? Просто бред!!

Я откинулся на спинку стула и снял очки. Нет, моя голова не создана для кроссвордов, чайнвордов, сканвордов и ребусов. Дома ко мне и мысль такая не придет: заняться головоломками…

Телефон все зуммерил упрямо и уныло… Тоска!

Я вставил в мундштук сигарету «Прима», щелкнул зажигалкой и, затянувшись ядреным дымом, решил выглянуть наружу. И как раз вовремя; говорите, что нет телепатии: к проходной подкатило черное «вольво». Сема за рулем сохранял на лице обычное свое выражение трагической безысходности. Справа от него величаво восседал г-н дир, Федор Вульфович Лиманов. Как стеклышко, ни в одном глазу. И без тени «мировой скорби», терзающей его соседа… Говорят, что первые признаки опьянения, кроме легкого румянца, появляются у него лишь после третьей бутылки водки, если считать «на нос». Попробуйте не уважать такого человека!.. И что ни говори, а вытянул завод. Сколько их позакрывалось в начале 1990-х, а наш выжил и сейчас только что не процветает. Без единой, кстати сказать, задержки зарплаты за все эти нелегкие годы. Это надо ценить… Ну ясно, себя не обидели! Ясно: понакупали себе иномарок, назначили сами себе заоблачные оклады («директорская прихватизация») — все это ясно как день и не вызывает добрых чувств в рабочем человеке. Но главное-то — завод стоит крепко. И зарплата, скромная, да чтоб только штаны не спали, повышается регулярно, поспешая за инфляцией…

В нашем патерналистском обществе от патера, патрона зависит почти все, от остальных — все остальное…

Нажимая на кнопку открытия ворот, я пытался разглядеть тех, кто на заднем сиденье «вольво». В мою профессиональную обязанность входит — все знать. Ибо меня постоянно обо всем спрашивают: кто въехал, кто выехал… где сейчас директор: в кабинете или на территории… а где его зам, г-н Сохатов?.. Вот это мне и было сейчас любопытно: где Сохатов, ибо на заднем сиденье машины, как обыкновенно, его массивной, одутловатой физиономии не было видно рядом с очень усатым г-ном Живенко. Значит, остался где-то на территории? С какой целью, хотелось бы знать?.. Тоже беспокойный человек, подобно Минорию Степановичу. Еще и похлеще!

Днем, «по трезвянке» — какое! с утра начинает по рюмке закладывать, — нормальный вроде мужик. Очень, правда, задумчивый и серьезный, жуть озабоченный, с виду, заводскими проблемами. Широким шагом ширяет мимо нас, дежурных (для рукопожатия утром не забудет, впрочем, свернуть), — высокий, с широченными обвислыми плечами и набыченным лицом, грузно топая… Это про него Владимир Маяковский сказал: «Что может хотеться этакой глыбе?» Вечером, ближе к ночи, мы узнавали, что ей, глыбе, алчется: застукать кого-нибудь из охраны за сном и всяческим отсутствием бдительности, поднять бучу и навести шороху. Такое хобби у человека… Наутро в кабинете Лиманова по его докладам делаются «оргвыводы», подчас анекдотического свойства.

Как-то, месяца три назад, гуляя где-то в заводском поселке, Сохатов перелез через наши железнодорожные ворота и заглянул в будку ночной охраны. Она была пуста. В темпе аллегретто (а как все медведоподобные, он проворен и шустр) Сохатов пробежался по территории, никого не увидел и на обратном пути в поселок вновь заглянул в будку с тем же результатом. В следующее мое дежурство, через трое суток, мне сообщили, что отличному человеку, Марку Семеновичу Засыпкину, грозит увольнение за то, что ночью покинул свой пост. Я еще не видел Марка Семеновича и не говорил с ним, но почувствовал острую потребность вмешаться в ход этого катаклизма. Остановил Лиманова на проходной.

— Федор Вульфович, — сказал, — что за история с Засыпкиным? Я слышал, что его хотят уволить?..

— Да, вопрос решается.

— За что?! — вскричал я. — Это самый добросовестный работник во всей нашей охране! С ним я спокоен за наши тылы.

— Ночью покинул свой пост, — сухо объяснил Лиманов, делая попытку обойти меня и шагать своим путем.

Но если уж во мне загорелась жажда справедливости, отвязаться от меня было не так-то просто.

— Быть того не может!.. Когда, в какое время?

Получив ответ, я рассмеялся:

— Да он в это время, после обхода территории, зашел ко мне, мы выкурили по сигарете, минут десять, не больше, посидели, и я пошел его провожать. Вот и все его «преступление»… Нет, вы уж отмените свое решение. Это же сущий анекдот! Делать обходы территории — наша обязанность.

Так я отстоял Марка Семеновича от увольнения. Точнее сказать, внес свою лепту. Полагаю, что и Минорий сообщил диру свое хорошее мнение о Засыпкине, которое высказывал мне не однажды…

В открытых дверях конторки возник Минорий Степанович.

— Это директор выехал, да?

Я был занят: нажимал на очень упругую кнопку закрытия ворот, поэтому лишь кивнул.

— А остальная гоп-компания?

Я вышел из конторки, глянул в сторону гаража и рассмеялся:

— Вон они, голубчики!

По «аллее» к нам приближались два очень шатких (и хорошо еще, что не валких) человека: тонкий г-н Зверев и толстый г-н Дасмаковский. Они живут в заводском поселке за оградой и уходят с «королевских» гулянок пешком, горланя любимые песенки. На сей раз в их репертуаре была: «А когда на море качка…» Песня вполне соответствовала действительности: качало их знатно, заносило то в одну сторону, то в другую, так что им на двоих едва хватало дороги, где легко разъезжаются три «КамАЗа».

— Вот черти! Дают концерт! — хохотнул Минорий почти с восхищением, а может, и с завистью: так вольготно, с песнями, гулять по родному заводу ему в жизни не доводилось. Носом не вышел, и образование не то. А казалось бы: и пост не ниже, чем у этих, дировских любимчиков, и… живот ничуть не меньше дасмаковского…

Меня же занимала другая проблема:

— Ну как? — спросил шефа. — Вызвали вытрезвитель?

— Нет, не дозвонился. Все время занято.

Минорий еще отсмеивался, глядя на наших записных гуляк, но голос его уже перешел в другую, озабоченную, тональность.

— Работы у них много, — не без ехидства пояснил я и тоже сменил тональность. — Ничего страшного. Придет Сниткин, мы навестим солдатика. Миша за ним ночью приглядит.

Минорий покачал головой многозначно: ох непорядок… ну ладно, что делать, пускай… обойдется…

Близ ворот наши гуляки, улыбаясь во всю Ивановскую, «врубили» свою песню на полную мощность. Высокий, поджарый, слегка сутулый Зверев вдохновенно дирижировал обеими длинными руками:

Красное лицо Минория Степановича выражало полный восторг.

— Браво! — сказал я и хлопнул в ладоши: стараются ребята. Но у меня была и своя забота: — А где Сохатова бросили? — спросил.

— А он пошел на обход территории, — сказал Зверев.

— Он у нас любит порядок, — хохотнул Дасмаковский, поглаживая русый «керенский бобрик» на своей шарообразной голове.

— Только почему-то всегда «на бровях», — сказал я.

— А это уж у кого какой нрав…

— Каждый по-своему с ума сходит, — уточнил Зверев мысль своего собутыльника и подмигнул мне совершенно трезвым карим глазом… Вряд ли мне доводилось видеть на заводе более симпатичного пьяницу. Вот спроси у него сейчас «полтинник» до получки, он сразу же полезет в карман: «Не знаю. Не знаю, что у меня там осталось». А вытянув горсть мятых купюр, удивленно и весело вскрикнет: «Смотри-ка, есть!» И выдаст полтинник. А потом, во время отдачи, еще отнекивается: «Да ты чего? Ничего я тебе не давал!» — артистическая жилка всегда тремолировала в Звереве…

Ворота были уже приоткрыты, но, беря во внимание шаткость «гоп-компании», я распахнул их до упора. Чуткий Зверев оценил этот факт, разведя руки: это нам, что ли? — а я в ответ изобразил волнование… Качаясь из стороны в сторону, они вышли за ворота на проспект Безымянных Шустрил (скажем так) и загорланили там нестройным хором:

Мы с Минорием, улыбаясь и качая головами (вот умора!), разошлись по своим конурам… Я залил водой электрочайник и включил его в сеть… Но заняться кроссвордом мне вновь не удалось: к проходной подошла свежая порция гуляк — на сей раз из трубного цеха… Я посмеялся, глядя, как одну рыжекудрую и веснушчатую девчушку по очереди обнимают и тискают два низкорослых паренька. Ей было все равно кто, одинаково приятно, но идти вперед это мешало, и она выпутывалась из одних объятий, чтобы тут же попасть в другие… Всюду жизнь, кривовато улыбаясь, думал я, закрывая за ними створки ворот, и все ее проявления одинаково почтенны…

В тишину моей конторки влился какой-то отдаленный глухой шум. Занятый кроссвордом, я краем сознания заинтересовался его происхождением. Если это большегрузая «дальнобойная» машина со стороны метро «Красношустриловская» (так скажем), то как оглушающе будет ее прохождение мимо нас… Через несколько секунд шум сменился шипением, и я рассмеялся внутренне: это был не отдаленный грузовик, а близлежащий, на расстоянии вытянутой руки, электрочайник… Звук понятный и знакомый, как сказал поэт, не пустой для сердца звук. Скоро поспеет чай! Индийский, ароматный, крепкий, с легкой горчинкой… Уйдет Минорий, и можно будет наконец уплыть из этого убогого мира — в яркую книжную виртуальность, прихлебывая из бокала янтарный горячий напиток и затягиваясь дымом сигареты… Вот, чу! Минорий уже скрипит дверью проходной… уже нарисовался в окне… Вскочив на ноги, я приоткрыл ворота и вышел из конторки навстречу шефу.

Ух, как он авантажен в сверкающей кожанке и в черной фуражке с высокой тульей, достойной какого-нибудь отставного маршала!.. А круглое широчайшее лицо точно альпийская поляна с цветущим маком… Сейчас, на одну прощальную минуту, можно испытать к этому субъекту, попортившему мне много крови, все добрые человеческие чувства, какие придуманы на земле. Все дурное забыть, все простить и с умиленным сердцем крепко пожать его честную руку. Но прежде, конечно, сойти с крыльца: начальство-с, нельзя быть выше-с…

— Боже! — сказал я, глядя поверх головы Минория Степановича. Вероятно, ужас, написанный на моем лице, встревожил и шефа: он быстро оглянулся. К нам приближалось какое-то невиданное зверосущество, до которого и мифотворцы греки недопетрили: помесь медведя, гориллы и человека. Причем со смертельной раной где-то в груди, ибо этот бастард едва держался на ногах. Его руки свисали чуть не до асфальта, широченные плечи бессильно опущены, а голова со всклокоченными белесыми волосами уронена на грудь. Это было все, что осталось от г-на Сохатова… Нет, осталось еще нечто сохатовское — какое-то бычье упрямство, необоримая воля, гнавшая его вперед. Шагал он так же широко, как всегда, только зигзагообразно, чуть не падая.

— Вот это да! — тихо проговорил шеф, затем приказал: — Закрой ворота!

Протопав мимо нас, как мимо двух давно отцветших кустов сирени, Сохатов удивленно уперся взглядом в закрытые створки ворот, обернулся и сделал мне повелительный жест рукой: открыть! Я покачал головой: нельзя-с.

— Михайлыч, да куда ты?! — сказал мой шеф, подплывая и беря под руку Сохатова. — Иди, посиди с нами! Посиди с нами…

Я помог Минорию взвести раненого на крыльцо и усадить на диван в моей конторке.

— Посиди тут, Михайлыч, посиди…

Чайник от возмущения уже весь изошел паром, я достал из шкафчика банку из-под кофе «Пеле» — мой рабочий «заварник», — засыпал в нее чай из другой кофейной баночки и залил кипятком, для сохранения тепла укутал заварник старым махровым полотенцем. Это тоже входило в мой привычный ритуал…

Минорий Степанович молча в ожидании стоял над скопытившимся начальством в почетном карауле. Голова Сохатова с закрытыми глазами была неловко запрокинута назад, на низкую спинку дивана; на его широкой, истинно бычьей шее лишь чуть видимый кадык подавал признаки жизни: вероятно, владелец его иногда тщетно пытался сглотнуть сухоту рта.

— Пусть поспит, — негромко сказал мне шеф. — Куда ему в таком состоянии?! Пусть поспит…

— Как куда? В вытрезвитель! — сказал я, хохотком извиняя свою дерзость. — Там уже освободились, наверно. Звоните!

— Ну-уууу! — осуждающе протянул Минорий, не считая, что такую вздорную идею можно комментировать словесно. — Бесфамильный еще не вернулся? Он и отвезет…

Ко мне вновь вернулись все черные, злые мысли: и в адрес Минория, и Сохатова, и… завода, угробившего мое сердце, а сейчас добивающего его на этой проходной… Как ждал, предвкушал вечерний чай!..

Я закурил сигарету, хотя и не следовало бы: совсем недавно загасил окурок в пепельнице…

— Куда ты, Михайлыч, сиди! — раздался за моей спиной отеческий голос Минория Степановича.

В широко открытых глазах Сохатова не читалось ни одной мысли — сплошная упрямая, полубезумная муть. Он пытался встать, молча делал одну попытку за другой, но Минорий обеими руками прижимал его плечи к дивану, уговаривая, точно ребенка:

— Посиди, поспи, Михалыч!.. Нельзя тебе, посиди… Еще под машину попадешь или в вытрезвитель заберут («Каналья! — давал я свой мысленный комментарий, — а рабочего, солдатика было не жаль. Названивал…»). Подожди минут пять. Бесфамильный тебя отвезет…

Обессиленный от борьбы Сохатов отвалился на спинку дивана с закрытыми глазами. Я последовал его примеру: тоже отвалился на спинку стула и тоже закрыл глаза. Тоска… От табачного дыма к горлу подступила тошнота. Нельзя мне курить! Мой лечащий врач после каждой кардиограммы твердила: «Бросайте курить! Обязательно бросьте. Иначе будет инфаркт, возможно, последний». Я не сделал даже попытки, ибо привычка свыше нам дана… но, конечно, две пачки «Примы» за сутки на проходной — это самоубийство…

Загасив сигарету, я оглядел «пейзаж», почти «натюрморт» за спиной. Сохатов исполнил просьбу стоявшего «на стрёме» Минория: заснул, судя по открытому рту и отвалившейся, как у мертвеца, нижней челюсти… Мерзость этой картины заглушала мое последнее сочувствие к нему…

Чай уже настоялся, буду пить — в компании двух пьяных полуидиотов за спиной. Призову все свое воображение и представлю, что их здесь нет, что я один… делаю первые маленькие хлебки горячего, янтарного, крепкого, с горчинкой индийского чая и чувствую, как в жилах и артериях убыстряется ток крови, а шарики с роликами начинают шустро вертеться-крутиться, танцуя свой интеллектуальный рок-н-ролл… Я размотал полотенце с моего заварника, отвинтил крышку…

— Валера, — услышал тихий голос Минория. — Он спит, выпусти меня.

Оставив банку открытой, я встал со стула. Сохатов разметал руки по дивану, его голова с открытым ртом скатилась вбок и назад. Такими изображали убитых воинов наши баталисты-передвижники… Минорий протянул мне для пожатия ладонь, напряженную и жесткую, как перед ударом каратиста… Ему-то на кой ляд — возиться с этими «августейшими» алкашами? Ему за это не платят! Сидел бы сейчас дома в пижаме и в шлепанцах перед телеком, отхлебывая из стакана светлого «Бочкарева»… У приоткрытых ворот он отдал мне «честь», как это делают наши толстобрюхие генералы и адмиралы: не донеся до виска пальцев на добрых полметра… За моей спиной раздался шум… Сохатов тяжелой рукой отодвинул меня с прохода и быстро вышел из конторки…

— Куда ты, Михайлыч?! — завопил мой шеф. Он выставил в проход между створками ворот свое кожаное брюхо. — Нельзя тебе. Подожди ма…

Докончить фразы ему не удалось. Я увидел, как после властного движения руки Сохатова («Кыш с дороги!») Минорий Степанович отскочил в сторону от прохода…

Картина стоила того, чтобы еще полюбоваться ею. Я вышел за ворота. Сохатов широко, набыченно шагал по тротуару проспекта Безымянных Шустрил в сторону станции метро «Красношустриловская». Встречные дамы и господа, леди и джентльмены испуганно шарахались вправо и влево, прыгали с тротуара в жухлую траву. Минорий коротконого семенил сзади Сохатова, догнал его и взял под руку. Истинный самаритянин, язвил я мысленно… Около минуты, наверное, они были — два сапога пара. Затем Сохатов остановился и стряхнул с себя руку Минория. И пошел, пошел — мелким зигзагом, ограниченным нешироким бетонным тротуаром, — вперед, вперед, вперед, гонимый последним желанием, туда, где его, возможно, ждут, где его еще, может быть, немножко любят…

— Что за напасть! — вскричал я, войдя в конторку и увидев на столе раскрытую банку «заварника». Она уже почти не парила. И аромат листовой «Принцессы Гиты» наверняка весь уж выдохся из нее… Вскочил на минуту, чтобы выпустить Минория, а вернулся к столу через четверть часа!.. Я взял банку голой рукой, а не полотенцем, как обыкновенно, и… чертыхнулся по матушке: от ворот донесся автомобильный гудок!.. Вздохнуть не дадут!!. Ну нет, теперь я ученый: не оставлю «заварник» открытым и вновь укутаю полотенцем. Хоть последние остатки аромата и вкуса чая сохранить…

Открыв створки ворот, я выскочил на крыльцо и взмахнул рукой проезжающему «вольво»… Даже в мягком, щадящем уши визге тормозов иномарки чувствовалась европейская культура…

Сема Бесфамильный открыл дверцу и вышел из машины. К обычному трагизму его лица прибавилось сильное недовольство задержкой:

— Ну, в чем дело?

— Слушай, Сема, — сказал я, к своему удивлению, заискивающим тоном, — ты сейчас по дороге не видел Сохатова на тротуаре?

— Нет. А что такое?

— Вдрызг, — объяснил я и еще уточнил: — В дымину! Еле на ногах держится. Первый же мент задержит…

— Ну, и что? — в голосе Бесфамильного уже слышалась высокая недосягаемость, но долг заставлял меня карабкаться за ним, уже не имея почти никакой надежды достичь его высоты:

— Может, догонишь? Он до метро еще не дошел…

Маленькое лицо Семы исказило великое негодование, и великий российский мат вырвался из его маленького фиксатого рта:

— Да пойдет он туда-то и туда-то!! Я что, проклятый, развозить этих пьянчуг?! Время сколько?!

Я выставил вперед обе ладони и потряс ими:

— Все, Сема, идея снимается! Ложная и несостоятельная… Все, все! Домой, домой, домой!..

Бесфамильный исчез в кабине, и машина яростно рванулась вперед. Она даже теоретически не могла задеть Геллу, идущую к проходной, но девочка испуганно, отчасти театрально, отшатнулась в сторону.

— Сумасшедший!! Прямо Шумахер какой-то! — сказала она, растягивая гласные и акая по-московски. Иногда на нее находил такой «стих».

— Меа кульпа, — сказал я по-другому и хотел было перевести, но передумал: русский человек все поймет. — А как там наш солдатик? — спросил. — Все дрыхнет?

Она изящным, давно отрепетированным движением протянула мне ключи от формовочного цеха.

— Не знаю, я больше туда не ходила… Спит, наверно, что с ним сделается… Ну, я пойду, до свидания, Валера. Спокойной тебе ночи.

— Благодарю, хорошее пожелание, — сказал я. — А тебе, милая, приятного вечера и сладких снов… Но, — я погрозил пальцем, — не слишком!..

Она обернулась и зыркнула озорными глазами. Наши прощания всегда окрашивались толикой интимности. Если, конечно, за нею не заходил ее муж, водитель цементовоза, кажется, весьма ревнивый господин…

Теперь, после воротозачиния (наполовину по-украински, макаронический неологизм), можно было наконец заняться чаепитием… Нет, еще Сема Бесфамильный вихрем ворвался в конторку с ключами от бокса.

— Все о’кей? — спросил я, намекая на свою недавнюю бестактность: не сердишься, надеюсь?

Нечто отдаленно джокондовское мелькнуло на его узких нервных губах И это был весь наш прощальный разговор…

Я налил в бокал непроницаемо черной жидкости — до половины, чтобы разбавить из чайника… от такой крепости и слон запляшет рок-н-ролл, не обращая внимания на недовольные окрики принцессы Гиты, восседающей на нем под роскошным балдахином… Ясно, что самогипноз и внушение привычного ритуала, но я почувствовал, как с первыми глотками крепкого чая ко мне возвращается чувство юмора и, следственно, терпимости: к себе, к людям, ко всему этому скособоченному, убогому и жалкому миру. Все вдруг выправилось и выпрямилось во мне, приобрело разумные черты и, ей-ей, привлекательную внешность…

Голь на выдумки хитра: банку с разбавленными остатками чая я поместил в небольшую кастрюльку, завещанную мне Юрой Бельновым, земля ему пухом, поставил ее на электроплитку и залил горячей водой из чайника. Вся ночь впереди, и горячий чай мне еще весьма пригодится…

Часы в проходной показывали почти девять…

В дверное стекло тихо, деликатно постучали пальцами. Марк Семенович!

— Входи, дорогой, входи! — сказал я ему навстречу. — Присаживайся.

Обеими щедрыми руками я указал ему на диван.

Засыпкину было 68 лет, почтенный возраст, и все же стариком его грех было назвать, хотя крупные морщины иссякали его мягкое, мясистое лицо вдоль и поперек. Старчеству помехой были его молодые, веселые карие глаза с озорными блестками в зрачках и его всегдашняя неиссякаемая улыбка.

— Как насчет чаю? — спросил я. — У меня свежий и еще горячий…

— Нет, спасибо, только что отпил у себя…

— Тогда прошу, — я вытряс из пачки «Примы» сигареты. Тут тоже были обычай и ритуал. Мы оба курили питерскую «Приму», у меня в конторке — мою, а в будке Засыпкина дымили его сигаретами. Я щелкнул зажигалкой, и мы хором запыхали дымом. Сразу же возникла потребность открыть дверь конторки.

— Территорию я обошел, — сказал Марк Семенович. — Все в порядке. Кабеля на полигоне пока висят.

В слове «пока» слышались нотки иронии, но я не стал ее развивать, отложил на потом.

— А как тебе новенький? — спросил. — Где он сейчас?

— Пошел в поселок — подругу проведать…

Он смолк. В его молчании чувствовалось богатое содержание, которое он как будто остерегался раскрыть. Между нами никогда не было никаких секретов. Мы вполне доверяли друг другу и даже не предваряли никогда: это между нами. Но тут было, видать, что-то особенное.

— В чем дело, Марк Семенович? Ты, я вижу, не очень доволен своим подопечным?

— Да уж… — он опустил глаза, криво улыбаясь, отчего морщин на его лице еще прибавилось. — Слушай, Валера, — он вскинул глаза, — между нами: по-моему, он наркоман. Такое, знаешь, впечатление. Точно замороженный…

— Заторможенный, — автоматически уточнил я. — Вполне возможно. Он и мне показался странным, хотя мы общались с ним минуты две, не больше… Очень может быть. Но это его проблемы, нас не щекочет. Не докладывать же о наших подозрениях по инстанции.

Я говорил с Марком Семеновичем как с не совсем «половозрелым». Слишком уж мы были «с разных планет». И данную проблему еще не обсуждали между нами: до сих пор эта беда, кажется, обходила наш завод, и слухов даже не летало…

— Ну, естественно! — сказал он тоном вполне зрелого человека. — Только, знаешь, я бы очень не хотел, чтобы он вернулся в мою будку. Я ему сказал: «Не торопись». Может, поймет… Очень тяжелый человек. Сидит молча полчаса, час. Угощаю его сигаретой, чаем — отбуркивается. Вдруг злобно так: «А чего ты все лыбишься, старый? С чего веселишься? Тебе уж помирать скоро!» Мне аж не по себе стало… Я ведь с ним как со всеми, по-доброму, а он…

— Ну, может, его жизнь допекла, бывает, — поспешил я вмешаться.

— А кого она не допекла?! — голос Засыпкина дрогнул и пресекся.

Месяц назад он похоронил жену, и это была первая жалобная нота, сорвавшаяся при мне с его уст.

Я склонился над диваном и ласково потрепал его руку на колене.

— Ну, Марк Семенович, ну-ну!.. Он же нам с тобой в дети годится. Мозговарение еще не отлажено.

— Да у меня внук лишь на два года его моложе!..

— Вот-вот, — подхватил я «в свою степь». — Будем снисходительны к детям и внукам.

— Куда ж денемся, будем, — согласился Засыпкин, и на его губы вернулась бледная тень его всегдашней улыбки. — Миши вчера не было, знаешь? — я кивнул. — Может, заболел…

— Или загулял, скорее всего, — предложил я свою версию. — Может и сегодня не быть. Худо! Придется нам почаще прогуливаться по заводу. Кабеля-то, видел, как висят на полигоне…

— Видел, — он вздохнул. — За десять минут срезать можно. Подчистую… Будем гулять, не привыкать-стать.

— Прямо в рифму! — рассмеялся я. — Да ты поэт, Марк Семенович! — и, сменив тон: — Если Мишель придет позднее, я тебе позвоню. Чтоб не беспокоился…

Марк Семенович встал с дивана.

— Уже? — спросил я с букетом интонаций.

— Надо. Там у меня печка еще не прогорела… Да как бы «внучок» мой не вернулся…

Он улыбнулся и заговорщически подмигнул мне. Вот так-то лучше, подмигнул я ему в ответ, так лучше всего…

Господи, подумал я весело, чуть иронично, каким же я миролюбцем, миротворцем стал ближе к старости! Миртовой ветви не хватает… И хорошо, всякому овощу свой сезон. От мирта, как от сумы и тюрьмы, на Руси никогда не отказывались…

Я встал и снял с крючка на стене ватник. Провожать друг друга тоже входило в наш ритуал.

— Одну минуту, — сказал, — ворота запру на замок. А то однажды, — говорил я, скрепляя цепь на воротах небольшим замком, — Серега-слесарь с гаража учудил…

Закрыв также дверь конторки на ключ, я направил Марка Семеновича от ворот, в сторону гаража…

В электрическом свете фонарей мелькало что-то крохотное и серебристое.

— Смотри-ка! — сказал, воздев руки. — Поздравляю с первым снегом, коллега!

Подняв лицо, Марк Семенович щурился сквозь очки, улыбаясь.

— Да, снег… Ну, этот долго не пролежит на теплой земле. Быстро сойдет…

— У нас до зимы еще сто снегов сойдет. Петербург: слева море, справа горе, снизу мох, а сверху «ох»!

— Хорошо сказано! — рассмеялся Засыпкин.

— Да жаль, не нами. Это еще со времен нашего отца-основателя…

Снег повалил плотнее, хотя и такими же серебристыми крохотками.

— Это хорошо, — сказал Марк Семенович. — Пусть валит. Все следы будут как на ладони… Ты рассказывал что-то о Сереге-слесаре, — напомнил он мне.

Мы остановились у проезда в гараж.

— В следующий раз, — сказал я. — До встречи. Спасибо, что навестил. Пойду взгляну на полигонные краны.

— Я же полчаса назад проходил.

— От меня не убудет, — пояснил я и напомнил: — Сам же говорил, что за десять минут срезать можно.

— Это точно.

Мы пожали друг другу руки.

— Заходи и ты ко мне, — сказал Марк Семенович. — И звони, если что.

— Обязательно, если что, — сказал я и, сделав правой рукой «но па саран», зашагал мимо раздевалок, мимо формовочного цеха, мимо трансформаторной подстанции — к полигону…

Шаги мои все замедлялись — от какого-то внутреннего напряжения, душевной сжатости…

Снег косо падал мне прямо в лицо и постепенно залеплял волосы на голове, лоб, щеки, усы и бороду…

Мне казалось, что сейчас, в следующую минуту мое напряжение разрядится во что-то необычное, радостное. И мне наконец-то станет ясен смысл всего происходящего. Сверхпричина и сверхцель моего пребывания здесь. Еще минута, миг…

Но нет! Или их не было вообще, в природе, сверхпричин и сверхцелей, или я сам по себе не был достоин сверхоткрытий и сверхозарений…

Единственное, что мне было доступно, — это одно расплавляющее душу чувство…

Я замер на месте и стал заснеженным сгустком этого чувства…