Пять сестер и единорог

Ей никак не удавалось справиться с волосами. Она никогда не занималась своей прической одна, ей всегда помогала Молли. А сейчас волосы сопротивлялись, выскальзывали из рук; отдельные пряди устремлялись то правее, то левее от нужного места. Она начала нервничать, уже было слишком поздно, ей стало холодно, она устала. Шаун снял колесо, извлек из покрышки камеру, накачал ее и опустил в ручей, чтобы определить с помощью цепочки воздушных пузырьков место прокола. Он расстелил на траве грязную, всю в масле, тряпку и разложил на ней инструменты. Проверив камеру, он очистил ее, смазал клеем место прокола и наложил на него небольшой кусочек резины.

Потом сказал:

— Нам придется подождать, пока клей не высохнет.

— Подождать? Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Он спокойно ответил:

— Знаю… Но я также знаю, что место склейки должно просохнуть.

Она ухитрилась, наконец, укротить волосы и спрятать их под шляпкой и вуалью. Шаун собрал колесо и бесконечно долго накачивал его. Мотор некоторое время капризничал, потом все же чихнул несколько раз и заработал. Шаун взобрался на свое сиденье, натянул перчатки на грязные руки и надел каскетку.

— Мне не нравится эта каскетка! — крикнула Гризельда, стараясь перекричать мотор.

Шаун включил задний ход, развернулся, успокоил все три цилиндра и ответил:

— Мне тоже.

Когда они выехали из леса, он добавил:

— Ты скажешь, что мотор вышел из строя и мне долго не удавалось запустить его. С этими автомобилями никогда не знаешь, что может случиться.

— Я не умею лгать! — сказала Гризельда.

— Разве мы можем сказать что-нибудь другое? — пожал плечами Шаун.

Она взглянула на него, пораженная истиной, о которой до сих пор отказывалась думать.

Длинный летний день еще на закончился, солнце висело над горизонтом, но в Сент-Альбане все должны были уже сидеть за столом.

Машина быстро двигалась к багровому горизонту, и в тот момент, когда они увидели море, правая передняя шина снова испустила дух.

Гризельда едва не вспылила, но, быстро сообразив, насколько абсурдным был бы ее гнев, рассмеялась.

Она сошла с машины, а Шаун снова взялся за колесо.

Гризельда сказала:

— Думаю, мне стоит дальше пойти пешком.

Не оборачиваясь, Шаун бросил:

— Может быть.

Но она не ушла. Стоя за спиной Шауна, смотрела, как он возится с колесом. Вскоре она снова начала нервничать.

— Это надолго? Потом опять придется ждать, пока клей просохнет?

— Да, конечно.

Он накачал проколотую камеру. Но воды поблизости не оказалось. Тогда он плюнул на место предыдущей склейки и размазал слюну пальцем. Гризельду чуть не стошнило, когда она увидела, как надулся и тут же лопнул небольшой пузырек.

Шаун сказал:

— Мы слишком мало ждали, клей не высох, и воздух продолжает выходить.

Сорвав с камеры наклеенный кусочек резины, он принялся за ремонт. Снова та же последовательность операций: почистить камеру, поскоблить ее, намазать клеем, ожидать. Не прекращая работы и не поворачиваясь лицом к Гризельде, он говорил:

— Покрышки сильно изношены. Сэр Лайонель заказал новые, но неизвестно, когда они прибудут. Не знаю, сколько еще можно проехать на старых, и я не представляю, как долго проработает мотор до серьезной поломки. Не знаю, как долго мы сможем скрываться от любопытства окружающих. Мне также не известно, как долго твои родители не будут замечать ничего странного в твоих продолжительных прогулках.

Он выпрямился и повернулся к ней.

— Единственное, что я знаю наверняка, так это то, что теперешнее положение дел не может продолжаться, оно не должно продолжаться, это невозможно.

— Замолчи!.. Почему ты так говоришь?

— Ты знаешь, что это правда. Единственное, что может соединять нас в этом мире, — это автомобиль. Стоит лопнуть какому-нибудь болту, и мы больше не сможем встречаться.

— Это неправда!

Она была в ужасе, она не хотела ничего слышать. Подавив рыдание, она попыталась обнять его, но Шаун отступил и сказал:

— Осторожней! Здесь нас могут увидеть, мы слишком близко. И у меня грязные руки.

Он склонился над камерой, наложил на прокол новую заплатку и стал собирать колесо. Он продолжал говорить, не глядя на Гризельду:

— Я достаточно долго любил тебя, скрываясь, как вор. Если я ничего не значу для тебя, неважно, пусть продолжается так, как продолжается, тем хуже для меня. — Он повернулся к ней и почти выкрикнул: — Но я хотел бы, чтобы это продолжалось всегда!

— Всегда?

Она была испугана. Произнесенное им слово поразило ее. Она никогда не думала о будущем. Она целиком находилась в настоящем и не хотела знать ничего другого. Была счастлива, когда ждала, была еще больше счастлива, когда встречалась с ним и могла любить его, была счастлива, когда снова начиналось ожидание. Ее счастье находилось вне времени, вне обстоятельств, оно не требовало размышлений о будущем.

— Ты несчастен сейчас? Зачем мучиться напрасно? Если не будет автомобиля, мы придумаем другой способ, чтобы встречаться.

Шаун промолчал. Поставив колесо на место, он запустил двигатель. Они двинулись к морю. Солнце почти касалось горизонта. Внезапно он сказал:

— Думаю, мне нужно уехать.

На несколько секунд она потеряла возможность слышать и видеть. Окружающее ее пространство замерло и пропало. Через некоторое время она все же смогла сделать вдох:

— Что ты сказал?

— Я хочу уехать!

— Уехать?

— Да, уехать!

— Куда?

— В Америку.

— В Америку? Или еще дальше? И что ты будешь делать там?

— Начну новую жизнь.

— Какую жизнь?

Она была в ярости, потому что ей было очень больно. Немного поколебавшись, он сказал осторожно, словно зная, что говорит нечто абсурдное, смертельно опасное:

— Мы можем начать совместную жизнь. Ты и я.

Гнев Гризельды мгновенно угас. Ее сердце охватил смертельный холод, как будто она услышала приговор: «никогда». В то же время, Шаун почувствовал себя более уверенно. Неожиданно он поверил, что его план возможен, и принялся объяснять:

— У меня есть друг в Детройте, он недавно написал мне. Он делает сельскохозяйственные машины, велосипеды и хотел бы заняться производством автомобилей. Он предлагает мне работать у него, говорит, что сначала будет очень трудно, но в этом деле можно хорошо заработать, сделать состояние. В Ирландии надеяться не на что, если Парнелл не изменит свою политику, все пойдет прахом. — Потом он закричал: — Я же не могу привести тебя в комнату для прислуги в доме леди Августы! Или обосноваться в Сент-Альбане как зять, согласный на любую работу!

Она тоже закричала:

— Но кто говорит здесь про зятя? Это же цепи! На всю жизнь! Ты сошел с ума!

Ледяным тоном он произнес:

— Ты просто не любишь меня.

— Ты ничего не понимаешь!.. Я люблю тебя!.. Но я еще не начала жить своей жизнью! Ты не можешь требовать, чтобы связать мне руки и ноги! Сейчас и навсегда!

Они остановились у начала дамбы. Сойдя с машины, он подождал, пока Гризельда спустится на землю. Его взгляд мешал ей, он обвинял и заставлял защищаться. Ей была ясна ее точка зрения, конечно, несколько противоречивая: он дарил ей любовь, которую не мог дать ей никто иной, она не хотела терять его, она любила его, но задыхалась при одной мысли оказаться связанной, лишенной свободы. Она не хотела оказаться взаперти, как возлюбленная Мерлина.

Он сказал:

— Вот ты и дома. Ты привязана к нему сильнее, чем ко мне. Тебе нравится заниматься любовью со мной, но при этом ты не хочешь терять то, к чему привыкла.

Ее охватил приступ бешенства.

— Ты идиот! Безнадежный дурак! Я способна бросить все, и ты знаешь это! Единственное, что я не хочу потерять, это моя свобода! А теперь перестань мучить меня! Оставь меня в покое! Уходи! Я больше не хочу видеть тебя!

Шаун почувствовал необычное спокойствие. Ему показалось, что он очутился где-то в другом месте. Не сказав ни слова, он сел в машину и передвинул рычаги с сухой четкостью, которую придает действиям мужчины гнев или отчаяние. Машина тронулась, развернулась на пятачке перед началом дамбы и быстро удалилась. Он так ни разу и не посмотрел в сторону Гризельды.

Застывшая на месте, оцепеневшая Гризельда с отчаянием поняла, что больше никогда не увидит его. Она хотела броситься за ним, выкрикивая его имя, но гордость не позволила ей сдвинуться с места и произнести хотя бы слово. Всеми силами души она хотела, чтобы он вернулся и обнял ее, но если бы это случилось на самом деле, она кинулась бы на него с кулаками, била бы его ногами, разорвала на кусочки. Потом, конечно, разрыдалась бы и кинулась к нему в объятия.

Пока боль и гнев сражались в ней, машина исчезла из виду. Кричать и догонять было уже бесполезно. Шаун уехал.

Гризельда побежала к дому. Море отступило, и запах водорослей показался ей запахом гнили, а крики чаек звучали так же зловеще, как карканье воронов.

Ардан встретил ее на середине дамбы, извиваясь от радости. Она наклонилась, чтобы приласкать его, и почувствовала, что немного успокаивается.

Леди Гарриэтта ожидала ее в холле, и Гризельде пришлось солгать. Она добавила поломку мотора к двум проколам и отказалась, когда мать предложила ей поужинать.

— Я не хочу есть. Я выпила молока. Мы останавливались на какой- то ферме. Шоферу, — она не смогла произнести имя Шауна, — нужна была вода, чтобы починить камеру.

— Нужна была вода для починки?

— Да, чтобы увидеть пузырьки.

— Чтобы увидеть пузырьки! — с восхищением повторила леди Гарриэтта. — Они совершенно фантастические, эти механические повозки!

Тем не менее, ночью Гризельда не выдержала. Она бесшумно спустилась на кухню и мгновенно уничтожила половину холодной курицы. Избавившись от голода, она почувствовала, что кошмар случившегося рассеивается. Она задумалась, что могло довести ее и Шауна до такой нелепой ссоры. Гризельда сказала ему, что больше не хочет его видеть, но он не мог не знать, что это неправда, что он нужен ей. И она знала, что тоже нужна ему. Все женщины рано или поздно произносят жестокие слова. Но на самом деле они должны восприниматься в противоположном смысле. Можно не сомневаться, все уладится в понедельник, когда он приедет. Разумеется, если не будет дождя. Нет, дождя ни в коем случае не будет!.. И она спокойно заснула.

Утром, когда ей в постель принесли чай, она нашла решение проблемы. Если машина выйдет из строя, она будет совершать прогулки на велосипеде, и они будут встречаться на лужайке у ручья. Она закрыла глаза от счастья, вспоминая случившееся накануне, и потянулась в сладостной истоме. Молли, приготовившая ей ванну, смотрела на нее, не в состоянии избавиться от подозрений. Вечером, причесывая ее на ночь, она обнаружила в странно перепутанных волосах Гризельды несколько травинок и кусочек листа ивы.

После обеда Гризельда отправилась к скале, взобралась на свой каменный трон и несколько часов просидела неподвижно, глядя на колеблющееся и меняющееся море. Америка. Другой край земли. Она всегда мечтала уехать. А он был прекраснее любого принца. И они были во многом похожи, но с необходимой долей различий, чтобы дополнять друг друга.

Внизу под скалой Ардан принялся скулить и лаять, почувствовав одиночество.

Оставить остров? Да. Хоть сейчас! Она готова к этому!.. Но это должно стать началом, а не концом! Уехать, чтобы расцвести, чтобы жить, а не очутиться в оковах.

Стать мадам Такой-то. Продавать велосипеды в какой-нибудь лавчонке. Она потрясла головой, спустилась со скалы и побежала вместе с Арданом к дому, голодная как волк.

* * *

Свадьба Элен была назначена на третью субботу августа. В конце каждой недели почтальон приносил ей очередное письмо от Амбруаза. Он появлялся поздним утром и заходил на кухню, где Эми наливала ему стакан пива. Элен с нетерпением уже ожидала его. Схватив почту, она бежала к отцу с его газетами, журналами и письмами от ученых, украшенными марками далеких стран. Потом запиралась в своей комнате, читала и перечитывала письмо от жениха. Потом сразу же садилась за ответное письмо.

В эту пятницу письма от Амбруаза в почте не оказалось, и Элен с трудом дождалась утра понедельника. Но в понедельник почтальон в назначенное время не появился. Не было его и через четверть часа, и через полчаса.

Элен, сгорая от нетерпения, выбежала на дамбу. Проторчав там некоторое время, она так и не увидела почтальона. Скоро пошел дождь, ей пришлось вернуться домой. Поднявшись к себе, она принялась снова и снова перечитывать письмо, полученное в прошлую пятницу, пытаясь найти в нем какое-нибудь указание на наступившее в их переписке молчание. Амбруаз писал, что он здоров, что с утра в Лондоне была хорошая погода, но опасался, что после обеда погода могла испортиться, что работа над его книгой успешно продвигается и он написал несколько страниц о девятом варианте интерпретации второй строки шумерской таблички AU-917. Он выражал надежду, что у Элен все хорошо со здоровьем и просил передать наилучшие пожелания ее родителям и чудесные воспоминания о знакомстве ее сестрам.

В письме не было ничего, способного встревожить, ничего, что позволило бы почувствовать надвигающийся кризис. Но почему?.. Может быть, он заболел?.. Как выяснить, что случилось с ним? Что делать теперь? Когда ты любишь кого-нибудь, разлука может стать невыносимой.

Гризельда завершала переодевание к послеполуденной прогулке. Имея в виду полянку у ручья, она выбрала юбку оранжевого цвета с переходом к ржавому; на зеленой лужайке она будет выглядеть ярким цветком. К юбке прилагался корсет того же цвета, но более светлый, с белыми фестонами.

Подойдя к окну, она посмотрела на небо. Она решила, что дождь должен быстро прекратиться. С самого раннего детства она провела снаружи больше времени, чем в помещении, а поэтому хорошо знала приметы, позволявшие предсказать погоду. Но на границе между землей и морем погода меняется так быстро, а примет существует так много, что в каждом отдельном случае всегда можно успешно предсказать именно то, что хочется. Она прислонилась лбом к стеклу, закрыла глаза и с напряжением всех сил пожелала, чтобы погода снова стала солнечной. Но это желание было скорее надеждой услышать шум двигателя автомобиля, замечательный шум мотора счастья, который рождается где-то далеко на просторах полей, усиливается и с каждой секундой приближается к ней. Даже если будет лить дождь, Шаун приедет, и она, даже если будет идти проливной дождь, уедет с Шауном. Она опять наденет свой зеленый плащ с капюшоном, который уже не раз выручал ее.

Элис, вымокшая до нитки, вернулась из Муллигана незадолго до обеда. Она шла, ведя рядом с собой велосипед, у которого лопнула цепь. Ей пришлось проделать пешком почти всю дорогу, но она с радостью приняла испытание, которому подвергло ее небо.

Она принесла почту. Встретив по дороге почтальона, она забрала у него всю корреспонденцию.

Пришло письмо и от Амбруаза.

Элен вихрем взлетела по лестнице, чтобы как можно скорее закрыться с письмом в своей комнате. Письмо основательно промокло, но ей показалось, что в комнате стало невероятно жарко. Амбруаз писал, что с утра шел дождь, но он надеялся, что после полудня появится солнце. Он выражал надежду, что Элен здорова. Он тоже был вполне здоров и сообщал, что начал анализ первой возможной интерпретации третьей строчки упоминавшейся ранее таблички.

Элен несколько раз перечитала письмо со слезами счастья на глазах. Потом поднесла его к губам и поцеловала. И тут же покраснела. Сложив письмо, она положила его к другим письмам, хранившимся в ее секретере. Ключ от секретера она носила на ленточке, спрятав его под корсаж.

Сэр Джон получил письмо от леди Августы. Во время обеда он пересказал жене его содержимое.

— У Августы появилась странная идея, — сказал он. — Она хочет организовать бал в связи с замужеством Элен. Что вы думаете об этом?

— Бал! Это замечательно! — воскликнула Джейн и захлопала в ладоши.

Посмотрев с укоризной на дочь, леди Гарриэтта повернулась к мужу и,

немного поколебавшись, решилась высказать свое мнение.

— Это представляется мне. Вы не думаете, что танцевать. Во время волнений. Потом, эти полицейские в ее сараях. Все это отнюдь.

— Она считает, что полицейские скоро переедут от нее. Они уже получили известие о скором прибытии сборных бараков. Что касается волнений, то уже несколько недель ничего не происходило. В конце концов, бал, посвященный свадьбе, это скорее традиция, а не развлечение.

Внезапно замолчав, он взглянул на Элен с некоторым удивлением и одновременно с печалью. Значит, это правда? Это решено? Девушка порозовела под взглядом отца. Она считала, что отец счастлив, поскольку счастлива она.

Сэр Джон вздохнул. Он сказал:

— Полагаю, что мы должны согласиться. Мы очень давно не посещали Гринхолл. Я с удовольствием побываю в празднично украшенном старом доме.

— Разумеется, — согласилась с мужем леди Гарриэтта. — Боже мой! Ведь нам нужно будет сшить бальные платья! У нас на это не будет времени! Гризельда! Мы должны поговорить с Молли, чтобы она попросила свою мамашу помочь нам!

— Ах, да, Гризельда! — спохватился сэр Джон. — В письме тетки Августы есть несколько слов и для тебя. Она сообщает, что на некоторое время твои прогулки на автомобиле прекращаются, так как ее шофер уехал.

Гризельда почувствовала, что ее сердце остановилось. Потом оно, спотыкаясь, возобновило работу и даже вернулось к прежнему ритму, правда, немного ускоренному. Так всегда было с мотором, когда Шаун подгонял его после очередного каприза.

Когда Шаун.

Шаун! Шаун! ШАУН!

Она хотела вскочить, побежать куда-то, выкрикивая его имя, призывать его, обращаясь ко всем сторонам света, звать его, звать, звать. Но она смогла всего лишь задать вопрос, задать его автоматически, без малейшей надежды.

— Уехал?.. Интересно, куда?..

— Я не знаю… Он покинул Гринхолл и куда-то уехал. Разумеется, тетка ищет другого шофера. Но его не так легко найти.

— Какая жалость! — сказала леди Гарриэтта, обращаясь к Гризельде. — На тебя так благотворно влияли прогулки на автомобиле!..

* * *

Гризельда резко захлопнула за собой дверь и повернула ключ в замочной скважине. Затем, не сходя с места, резко сорвала с себя юбку и корсаж, так старательно выбранные для прогулки, и отшвырнула их в сторону, словно они обжигали руки. После этого бросилась ничком на постель, уткнувшись лицом в подушку. Он уехал! Он поймал ее на слове. «Больше никогда!» Можно подумать, что эти слова что-то значили! Он не попытался снова повидаться с ней, продолжить разговор. Может быть, ему удалось бы переубедить ее, в конце концов! Америка? Почему бы и нет? Действительно. Продавать велосипеды?.. Может быть, в Америке нашлось бы для нее и другое занятие!..

Если бы он действительно любил ее, он бы не уехал так поспешно, даже не попытавшись увидеться с ней.

До этого момента она никогда не сомневалась в искренности Шауна. Она никогда не приставала к нему с вопросами. Видела в нем то же стремление, ту же силу, толкавшую ее к нему. Никто не сомневается в ветре, в приливе, в буре, в силе, заставляющей листву распускаться весной. Она верила его глазам, его рукам, радости, которую он вызывал в ней и в себе, радости, великой и чистой, как небо или море. Была уверена, что в мире нет другой женщины, с которой он мог бы оставаться таким свободным, таким сильным, таким жизнерадостным, как с ней — и она с ним, — в царстве травы, в зеленом мире, убежище любви. Чтобы достичь взаимопонимания, им было достаточно взглянуть друг на друга или взяться за руки. Но они понимали друг друга и в разговоре. Они смеялись по одному и тому же поводу, над одними и теми же словами или ситуациями. Или так, без всякого повода.

Она не могла представить, что может позволить поцеловать кончик своего пальчика любому другому мужчине, кроме него. Одна мысль об этом бросала ее в дрожь. Она съежилась на украшенном кружевами покрывале и спрятала голову под подушку. Какой ужас! Она разделась догола перед ним! Для него! Но это было так просто сделать перед ним, это было так прекрасно. Перед смотревшими на нее серыми глазами. Серыми глазами, голубевшими, когда небо становилось голубым. Обнаженная вместе с ним в обнаженном мире, обнимавшем их.

Уехал. Он прав: это не могло продолжаться. Она не захотела задуматься, ей было слишком хорошо, у нее был Сент-Альбан и у нее был Шаун, она была счастлива и спокойна, надежно устроившись в своем доме, словно в уютном кресле перед камином. Но обжигавшим ее пламенем был Шаун.

Это неправда, что ты не любишь меня! Ты всю жизнь будешь жалеть, что уехал от меня! Но как я? Что будет со мной? Я осталась разорванной на две половинки, и одна половинка меня исчезла! Теперь я умру.

— Какой я стала идиоткой! — громко произнесла Гризельда. Она вскочила и заходила взад и вперед по комнате, стараясь обрести свое обычное хладнокровие. Если он уехал — что ж, значит, он уехал. Это многое упрощает. Теперь она вернется к прежней спокойной жизни.

Подойдя к зеркалу, она остановилась и вгляделась в свое отражение. Из зеркала на нее смотрело чужое лицо с глазами, пустыми, словно распахнутые окна, уставившимися в пустоту. И такая же пустота была и за ними, в голове.

Она бросилась в туалетную комнату, сполоснула лицо лавандовой водой и глубоко вздохнула. Если он уехал, то так будет лучше для него и для нее. С этим покончено. Это все! Велосипеды! Мадам, «Как бишь ее.» Мадам! Супруга господина Икс! О чем он только думал?

Кстати, велосипеды… Она громко позвала Молли, потом крикнула еще громче. Через четверть часа они вдвоем проехали по дамбе на велосипедах Элис и Китти. Они чувствовали себя не очень уверенно, с трудом забрались на ненадежные устройства. К счастью, эти машины были достаточно простыми, как бы там ни было, они все-таки ехали.

— Мы хотим попросить твою мать, чтобы она помогла нам сшить платья для бала, — сказала Гризельда.

Возможно, мать Молли знала, куда исчез Шаун. Конечно, она не могла прямо спросить ее об этом, но можно было незаметно свести разговор на интересующую ее тему. Если она что-то знает, она обязательно скажет. Она знала все, что происходило в этих местах, несмотря на то, что была француженкой.

Мать Молли, Эрнестина, раньше была горничной леди Гарриэтты. Все называли ее просто Эрни. Через год после приезда сэра Джона с семьей на остров Сент-Альбан она встретила, выходя из церкви в Донеголе, которую посещала скорее для развлечения, чем исходя из религиозных убеждений, Фалоона из Россновлега, здоровяка с кулаками размером с детскую голову, с огненной шевелюрой и глазами цвета незабудки. Он участвовал вместе с другими крестьянами в строительстве дамбы и помог перенести сэра Джонатана на руках, чтобы тот смог умереть у себя дома.

Через три месяца она вышла за него замуж и оставила работу у леди Гарриэтты. Она была счастлива с этим огромным наивным мужчиной, но в то же время сильно переживала расставание с хозяйкой, которую любила, а также с родившимися на ее глазах Гризельдой и Элен.

Фалоон увез ее в Россновлег. Там у него была небольшая ферма во владениях Гринхолла, находившаяся на берегу озера с тем же названием. Хижина из глины, одна комната с одним окном и дверью, соломенная кровля, стол, скамья, две табуретки и постель из досок с соломой вместо матраса. Фалоон считался зажиточным фермером.

Леди Гарриэтта подарила им настоящую кровать, стулья, шкаф, занавески на окно и тысячу других мелочей. Эрни счастливо прожила пять лет, с наслаждением отдаваясь душой и телом земле и водам Ирландии в объятиях простодушного Фалоона. Вокруг домика она посадила множество цветов, в хижине, в единственной комнате, она создала рай в миниатюре, наполовину простой, как Ирландия, и наполовину изысканный, как Париж, где она родилась. Великан Фалоон не верил своим глазам. Он решил, что женился на фее, приехавшей в Ирландию с континента, удивительной женщине, сделавшей их хижину кусочком рая. Его друзья и соседи — самые близкие находились в часе ходьбы — снимали шапку, когда заходили к нему.

Молли родилась через год после свадьбы, затем родился мальчик, умерший в шестимесячном возрасте. Больше детей у нее не было, потому что великан Фалоон, возвращавшийся зимним вечером из кабака в Россновлеге, где он выпил несколько лишних литров пива, споткнулся и упал головой вперед в небольшую торфяную яму, где и утонул в воде, которой там было меньше, чем выпитого им за вечер пива. Молли тогда было всего четыре года. Благодаря ребенку Эрни справилась с горечью утраты, хотя она никогда не забывала своего великана-мужа с рыжей шевелюрой и глазами, как незабудки. Она могла оставаться в своем домике благодаря леди Гарриэтте, уговорившей леди Августу оставить его Эрни вместе с лугом для коровы и половиной акра земли для выращивания овощей. Ей также разрешалось добывать торф на торфянике к востоку от озера. Участок взял в аренду другой фермер. Он построил хижину на противоположном конце участка; сооружения из глины и соломы возводятся быстро, но и разрушаются еще быстрее, когда за дело принимаются солдаты.

Первое время арендную плату за хижину леди Августе вносила леди Гарриэтта. Потом Эрни ухитрилась выкручиваться самостоятельно благодаря таланту парижской швеи. Заказы к ней поступали отовсюду; иногда она неделями оставалась в каком-нибудь окрестном замке или в буржуазном доме в Донеголе или Баллишанноне. Ей приходилось добираться даже до Слайго.

Она всегда брала с собой Молли, и та постепенно усвоила ее мастерство; вкус у нее тоже был материнский. Во время ее отсутствия жена Бонни Боннигана, нового фермера, заботилась о корове, кормила кур и кота.

Эрни никогда не думала о возвращении в Сент-Альбан. Она ценила свободу и любила свою хижину с низкой соломенной крышей, несмотря на то, что домик наполовину ушел в землю Ирландии между двумя холмами на берегу озера Росновлег. Не забывая великана Фалоона с огромными руками и глазами цвета незабудки, она в то же время думала о своей дочери и понимала, что та должна знать гораздо больше, чем она способна ей дать. Насколько она могла оценить, больше всего знаний Молли могла получить на острове Сент-Альбан, находясь рядом с семьей сэра Джона. Поэтому в четырнадцать лет Молли стала горничной леди Гарриэтты и ее дочерей. Постепенно она стала горничной только Гризельды, которую очень любила. Между ними было всего два года разницы, и они продолжали расти и развиваться вместе. Хотя Молли в быту была несколько более опытной, чем Гризельда, они сильно привязались друг к дружке. Эта взаимная привязанность была, пожалуй, даже сильнее, чем между Гризельдой и ее сестрами. Несмотря на то, что одна из них была хозяйкой, а другая ее горничной, между ними отсутствовали отношения главной и подчиненной. Каждая из них нуждалась в другой, зная, что может полностью рассчитывать на поддержку. Несмотря на то, что их отношения были достаточно интимными, между ними всегда сохранялось взаимное уважение.

Когда они обогнули последний холм и увидели хижину матери Молли, они были удивлены, увидев над входом французский флаг, развевавшийся на ирландском ветру. Хижина и участок вокруг нее играли разными цветами. Дверь и ставни были выкрашены в голубой цвет, стены были белыми; повсюду стояли разнокалиберные горшки и ящики с цветущими растениями, постепенно наступавшие на огород и луг с травой для коровы. Эрни проложила среди цветов тропинки, чтобы иметь возможность добраться до каждого растения, ухаживать за ним, поливать, если три дня не было дождя; при этом обязательно нужно было ласково поговорить с каждым цветком. Она разговаривала с растениями на французском, и они отвечали на заботу, отдавая ей цветки, гораздо более красивые, чем во всей округе. Цветение их также было более продолжительным, потому что они старались дольше оставаться с хозяйкой.

Эрни работала, сидя возле окна за швейной машинкой, подарком леди Гарриэтты, то и дело переводя взгляд с шитья на великолепную панораму зеленых холмов с синим небом над ними, обрамленным снизу цветами и травой, населенными только ветром и редкими животными, одинокими коровами и овцами, выделявшимися белыми пятнами на зеленом фоне. По петляющей между холмами дороге тащилась телега Меешавла Мак Мэррина, наполовину пустая или наполовину полная, перевозившая неизвестно куда неизвестно что. Несмотря на то, что тащившая телегу большая темно-гнедая кляча лениво ковыляла и останавливалась перед каждым пучком травы, они постепенно пересекли поле зрения Эрни и скрылись из виду. Тем не менее, голос Меешавла продолжал доноситься из-за дальнего холма. Он всегда пел одну и ту же песню, иногда останавливаясь, чтобы обругать лошадь, и затем продолжая с места остановки.

Он пел про Мэри, которая куда-то задевала его инструменты. У него пропал молоток, и он не смог починать развалившуюся кровать. Потом у него пропал нож, и он не смог нарезать хлеб. Так он перебрал множество инструментов и спел, наконец, о пропаже лопаты, с помощью которой он должен был выкопать могилу.

Громкость и четкость слов песни напрямую зависели от количества пинт пива, которые Меешавл Мак Мэррин влил в себя с утра. Иногда вечерами телега пересекала пейзаж в тишине. Это означало, что мертвецки пьяный хозяин спал в ней.

Мимо хижины Эрни проезжали также патрули, местные констебли на велосипедах, вдвоем или вчетвером. Их все знали, и они никого особенно не беспокоили. А вот свирепые конные полицейские из Белфаста в длинных черных плащах обычно передвигались плотными группами, и их появление всегда предвещало страх и беду. Именно из-за них над дверью хижины был вывешен французский флаг.

Эрни увидела подъезжавших к хижине «своих девочек», как только они появились из-за холма. Она вскочила, радостно всплеснув руками; этот жест не предназначался стороннему наблюдателю, а был всего лишь отражением ее эмоций. Мгновенно оказавшись возле печурки, она подгребла угли, подбросила несколько веток и водрузила на треногу чайник. Потом достала из шкафчика коробку с чаем, три чашки, чайные ложечки, пакетик с бисквитами и баночку с сахаром. Все тут же было расставлено на белой, хорошо выглаженной скатерти. Гостьи за это время проехали не более пятидесяти метров. Не останавливаясь ни на секунду, она не делала лишних движений, всегда оставалась живой, легкой, улыбающейся. Со дня смерти мужа она перестала заботиться о своей внешности, которая никого не интересовала. Она оставалась женщиной с миниатюрной фигуркой в черном платье, и из-под седых волос на вас всегда смотрело спокойное светлое лицо. Она постоянно была чем-то занята, домашним хозяйством, коровой, курами, швейной машинкой, цветами. После короткого сна она быстро вставала, и начавшиеся хлопоты продолжались до темноты. Она любила цветы и домашних животных, а также все, что казалось ей красивым. Она любила работать и помогать людям. К сожалению, у нее не было соседей, которым нужно было бы помогать, — согласно закону, фермеры не могли строить свои хижины поблизости друг от друга.

Расцеловав девушек, она напоила их чаем. Она говорила не переставая, потому что устала молчать в одиночестве, а также потому, что была рада увидеть Молли и Гризельду. Она старалась показать девушкам, как она любит их, болтая без перерыва обо всем, что приходило ей в голову.

Она рассказала им и про французский флаг. Однажды констебли заявились к ней и хотели обыскать хижину, так как подозревали, что она прячет у себя мятежника, но она не разрешила им войти. Она заявила лейтенанту, что является гражданкой Франции и что полицейские не имеют права войти в ее дом. Да, она так и заявила, твердо, но вежливо. Разумеется, она понимала, что грубость в общении с полицией ни к чему хорошему не приведет. Она показала полицейским свои документы и даже предложила им молока. Но только снаружи. Впрочем, они от молока отказались. Лейтенант некоторое время размышлял, нахмурившись, потом приказал своим людям уехать. Больше они здесь не появлялись. Этим же вечером она смастерила французский флаг из трех кусков материи и рукоятки от метлы. Она водрузила его над входом, чтобы полиция знала, что сюда вход ей запрещен. Или она напишет о нарушении своих прав королеве и президенту Франции, что неизбежно приведет к международному скандалу.

Гризельда воспользовалась мгновением, когда хозяйка поднесла чашку к губам и была вынуждена замолчать. Она поспешно сказала, что у нее прекратились прогулки на машине, потому что шофер тетки Августы куда-то уехал.

— Знаю, знаю, — кивнула Эрни. — Бонни Бонниган рассказал мне об этом вчера вечером, когда зашел за яйцами от моих несушек.

Гризельда с тревогой ожидала продолжения. Но его не последовало, и она рискнула развить начатую тему.

— Интересно, где он надеется найти в этих местах работу для шофера. Насколько я знаю, во всей округе других автомобилей нет.

— Ну, — протянула мамаша Молли, — Шаун Арран не только шофер.

Было ясно, что она знает кое-что еще, и она даже хотела сказать это, но остановилась. Помолчав и выпив чаю, она сказала:

— Кроме всего прочего, это страстный путешественник.

Вот и все, что удалось узнать Гризельде. Она вернулась в Сент-Альбан, оставив Молли общаться с матерью. Кроме того, Молли собиралась заглянуть на ферму Боннигана. У Бонни был сын, которого звали Ферган. Он и Молли были знакомы с ним с детства, и они стремились продолжить и укрепить это знакомство.

* * *

Амбруаз прислал Элен свою фотографию по ее просьбе. Небольшой овал глянцевой бумаги, наклеенный на прямоугольник картона, украшенный гирляндой с фамилией фотографа красивым наклонным шрифтом.

Амбруаз был сфотографирован стоя, опирающимся на небольшую колонну. Элен долго рассматривала фотографию, держа ее слегка дрожащими пальцами. Ее сердце таяло от нежности. Потом она помчалась показывать фотографию сестрам и родителям.

— Какой милый! — восхитилась леди Гарриэтта.

— Он походит. — начал сэр Джон.

— Это потому, что он тебе нравится, — фыркнула Китти.

— Красивый мужчина! — оценила Амбруаза Джейн.

— Да благословит вас Господь! — сказала Элис.

— Моя маленькая голубка, — вздохнула Эми.

Гризельда ничего не сказала, но поцеловала Элен и отвернулась, чтобы скрыть слезы. У нее не осталось ничего. Ни фотографии, ни письма, ни одной самой короткой записки, ни волоска — ничего, никаких следов прошлого. Шаун неожиданно появился на фантастической машине, а потом исчез, не оставив после себя никаких свидетельств своей реальности.

А теперь он постепенно исчезал второй раз, потому что Гризельда не всегда могла вспомнить его черты. В памяти остались только глаза, смотрящие на нее из тени, отбрасываемой козырьком его жуткой каскетки. Нет замечательной каскетки!.. Серые, иногда казавшиеся почти зелеными или голубыми глаза, смотревшие на нее с тревогой, с нежностью, с насмешкой, с безмерной радостью. Все остальное казалось ей расплывчатым туманом, в котором таяли когда-то так хорошо знакомые черты. Иногда же она видела его так отчетливо, словно он находился рядом, видела его ироничный взгляд, когда он протягивал ей руку, чтобы помочь забраться на машину, окутанную голубым дымом.

Достаточно было ей лечь в постель, как она ощущала вес его тела, такого легкого и такого тяжелого, отсутствие которого давило на нее невыносимой тяжестью. Она ощупью находила в темноте спички на прикроватном столике, зажигала лампу, откидывала одеяло и принималась шагать по комнате, от большого зеркала к дверям и от дверей к большому зеркалу, негромко и яростно взывая к Шауну:

— Теперь ты доволен? Почему ты уехал? Ты был несчастлив? Теперь, когда ты все испортил, ты доволен? Ах, глупый, глупый! Где ты сейчас? Где ты, отзовись!

Остановившись перед зеркалом, она смотрела на свое отражение, потом сбрасывала ночную рубашку.

— Взгляни на меня! Только посмей сказать, что ты не любишь меня! Я здесь! Но где же ты?

Она надеялась, что он вот-вот появится в зеркале со своей обычной легкой улыбкой, отбросит в сторону каскетку и протянет к ней руки. Она закрывала глаза и ждала, ждала.

Но, открыв глаза, она видела в зеркале за своим отражением только большой желтый глаз лампы, игру теней со слабо поблескивавшими предметами мебели, рога единорогов, возможно, знавших обо всем, приглушенные краски ковра и подушек и темные углы, в которых пряталась пустота.

Потом она бросалась в постель, дрожащая от холода, но успокоившаяся на несколько часов.

Молли и ее мамаша вместе с тремя помогавшими им служанками усердно трудились с утра до вечера над нарядами для бала. Руководство над ними взяла на себя леди Гарриэтта. Она то и дело отправляла горничную за Гризельдой, чтобы узнать ее мнение или обсудить очередную идею. Гризельду немного отвлекали разговоры с матерью, но она быстро уставала и поспешно выскакивала из комнаты, превратившейся в швейное ателье.

Гризельда с трудом переносила заточение в комнате. Убегая из дома, она то забиралась на скалу, то бродила по лесу, надеясь избавиться с помощью ходьбы от нелепой душевной боли. Так змея пытается избавиться от старой кожи, когда трется о ветки кустов и камни. Она десятки раз проходила одними и теми же аллеями, не видя ничего вокруг себя, и только знакомые ароматы зелени и цветов немного успокаивали ее.

Ардан, такой же печальный, как хозяйка, сопровождал ее. Иногда он безуспешно пытался вовлечь Гризельду в игру. Уагу, никогда не показывавшийся на глаза, скользил в кустах рядом с дорожкой и еле слышно повизгивал. Он сильно линял, и его белый хвост стал серым.

Вместе с фотографией Амбруаз прислал Элен вопросы, появившиеся у него во время работы над книгой. Он попросил ее обсудить их с отцом и подготовить возможные ответы к тому моменту, когда он появится на острове для участия в церемонии бракосочетания. Это слово заставило сильно биться сердце Элен. Она знала, что скоро состоится свадьба, она ни о чем другом не думала с утра до вечера, но увидев на бумаге слово «бракосочетание», написанное рукой Амбруаза, она почувствовала сильнейшее волнение. Она перечитывала письмо, задерживалась на других фразах, но ее взгляд невольно возвращался к этому слову, словно оно было написано огненными буквами. Свадьба, брак. Почему эти слова вызывали у нее тревогу? Однажды дождливым вечером, когда они с матерью сидели в салоне перед камином, в котором, несмотря на лето, горел огонь, леди Гарриэтта вздохнула и сказала, обращаясь в Элен:

— Дорогая, тебе нужно знать кое-что, потому что ты скоро выйдешь замуж.

Помолчав и вздохнув еще раз, словно стараясь набраться мужества, она продолжала:

— Так вот, брак — это. — и замолчала.

— Да, мама? — сказала Элен, ожидая продолжения.

Леди Гарриэтта покраснела. В этот момент в комнату ворвалась Брижит, державшая в руке зажженную лампу. Извинившись, она повесила лампу на стену и выскочила, унося с собой лампу, которую требовалось заправить.

На этом откровенный разговор с дочерью закончился. Элен представляла, что вечером после свадьбы между мужем и женой что-то происходит, но не знала, что именно. Более того, она и не стремилась узнать, надеясь, что это какой-то несущественный момент перед началом совместной жизни с Амбруазом, когда между ними установится полное взаимопонимание, укрепляемое любовью и совместной работой.

Когда однажды утром Гризельда проснулась, на нее снизошло озарение. Как только она не подумала об этом раньше? Как она могла оказаться такой глупой? Боже, только бы не оказалось поздно! Только бы дождь и ветер не унесли его, в то время как ее терзали бесплодные переживания!.. Письмо! Конечно, он оставил ей письмо! Он не мог прислать его по почте на остров, потому что оно могло попасть в другие руки. Но он должен был написать ей!.. И оставить письмо в самом надежном месте! Конечно, этим местом был зеленый храм их любви. Возможно, он долго ждал ее там, в то время как она бессмысленно сидела на острове, где он не мог показаться.

Она поспешно оделась, загнав до полного изнеможения Молли, вскочила на велосипед и помчалась к зеленому убежищу, где он мог все еще ждать ее. Если его там не окажется, она обязательно найдет в дупле старой ивы письмо, несколько слов, что-то такое, что сразу же объяснит ей все.

Оказавшись на перекрестке, где в разные стороны расходились три дороги, она сообразила, что не знает, какую дорогу ей выбрать. С самой первой их совместной прогулки она интересовалась только шофером. Сидя рядом с ним в облаке синего дыма, она смотрела или вдаль, куда машина уносила ее, или на Шауна. Или вообще никуда не смотрела. Ее совершенно не интересовала дорога. Она не представляла, где они находились. Это не имело значения. Важным было только находиться возле него на дымящем и грохочущем железном драконе, уносившем их к новой жизни.

Несколько дней она металась по дорогам, безуспешно пытаясь найти несколько ив, склонившихся над ручьем. Однажды ей показалось, что она узнала осиновую рощу. Но войдя в лесную тень, она оказалась в совершенно незнакомом месте. Здесь не было ни ручья, ни ив, ни усеянной листьями и цветами лужайки. И она поняла, что никогда не найдет то место. Зеленое убежище захлопнулось и исчезло, как было с Мерлином. Но существовало ли это место в действительности? Ее тело еще помнило о пережитой тогда радости, но сознание ни в чем не было уверено. И она перестала искать. Но не переставала думать об этом человеке, появившемся ниоткуда и бесследно исчезнувшем в неизвестности.

* * *

Шестнадцать фениев перевезли из Донегола в Дублин, где они должны были предстать перед военным трибуналом. Среди них находился Брайан О’Маллагин из Баллиманакросса, один из трех раненых повстанцев, задержанных капитаном Макмилланом. Пуля пробила ему легкое; рана была инфицирована, и его жизнь угасала с каждым днем. Врачи считали, что ему осталось жить несколько недель. В зале суда, куда его принесли на носилках, он был приговорен к смертной казни.

С самого начала процесса в Дублине в графстве Донегол возобновились акции террористов. Несмотря на мужество фениев, результативность их нападений была незначительной. Во время засад мятежникам приходилось использовать весьма примитивное вооружение. Бомбы они делали из древесного угля и селитры. Почти все силы королевской полиции графства были брошены на охрану дорог и побережья, чтобы затруднить доставку оружия мятежникам. Лейтенанту Фергюсону присвоили звание капитана.

Малый салон на острове Сент-Альбан превратился в швейное ателье. Если не считать Элен, которая могла появиться на бале в наряде невесты, для каждой девушки требовалось сшить по два платья — одно для свадьбы и другое для бала.

Гризельде пришлось всерьез подключиться к матери и Эрни; еще две служанки занимались множеством мелких деталей — они сшивали, подрубали края, занимались перекидными швами, наметкой и другими вспомогательными операциями. Эми прислала в малый салон дочь кучера Джеймса Мак Кула Кушина двенадцатилетнюю Нессу, последние несколько месяцев помогавшую на кухне. Девочка была тщательно вымыта и причесана. Ее вооружили большим магнитом в виде конской подковы и заставили собирать с ковра потерянные во время работы булавки.

Гризельда делала быстрые наброски на клочках бумаги, на столе и даже на зеркале, Эрни кроила, Молли подгоняла на первой попавшей под руку девушке. Частично готовое изделие примерялось, Гризельда сурово критиковала, Эрни исправляла недоделки, все вместе шили, шили, шили. Леди Гарриэтта вздыхала, оценивала результаты, волновалась.

— Ах, как это красиво!.. О Боже, мы никогда не закончим.

За неделю до великого дня платья Джейн, Китти и леди Гарриэтты были практически готовы. Платье невесты, напяленное на манекен, оставалось центром общего хоровода. К нему постоянно что-то добавлялось, поднималось, опускалось, крепилось булавками, подшивалось, подрезалось. Манекен поворачивали к окну, к зеркалу, к Гризельде, к леди Гарриэтте. Джейн попыталась примерить платье, которое едва не лопнуло на ней по швам, и тут же наступила на кружевную кайму.

Бедняжка Джейн разрыдалась:

— Я слишком маленькая! И слишком толстая!

Успокоилась она только при примерке своих двух платьев, зеленого для свадьбы, в котором она походила на зеленый шарик, и белого для бала, подчеркивавшего ее свежесть и пышность форм. В итоге она заулыбалась и осталась довольна результатом.

— Если бы я была юношей. Кстати, на балу будет много молодых людей? А, все равно они будут замечать только Гризельду.

Она без ревности относилась к сестре, восхищалась Гризельдой и находила ее очень красивой. Но она боялась, что на нее не обратят внимания. Ведь когда он будет, следующий бал?

Джейн хотела снова примерить платье для невесты. Однако эта идея была встречена общим протестом, и она убежала из салона, унося с собой прицепившуюся к ноге белую ленту.

Повсюду валялись куски тканей и клубки ниток, стол превратился в подобие верстака, все свободные кресла были заняты какими-нибудь платьями разной степени готовности, юбками или размотанными рулонами ткани.

Немного облегчила работу швейного ателье Элис, которая заявила, что не собирается пойти на бал, а на бракосочетании будет присутствовать в воскресном черном платье. На протесты матери она мягко возразила, что в этом платье она посещает мессу, а если уж это годится для Бога, то вполне будет годным и для ее сестры.

Гризельда дважды переделывала свое бальное платье. Сначала, пылая яростью на Шауна и желая отомстить ему, она устроила себе такое головокружительное декольте, что у матери глаза стали размером с блюдца. Но она не успела высказать негодование. Стоило Гризельде увидеть себя в зеркале, как она покраснела, правда, не от стыда, а от жгучего укуса сожаления. Нет! Она никому и никогда не покажет этого! Она даже на палец не сдвинет кромку платья, открывая то, что так нравилось и что так любил Шаун. И она сконструировала с помощью китового уса высокий воротник, едва ли не доходивший до ушей. Это уродство было встречено всеобщим возмущенным воплем, и она остановилась на разумном выборе декольте средних размеров.

Иногда при мысли о празднике музыки и света ее охватывало волнение, и она начинала мечтать о встрече с каким-нибудь мужчиной, который позволит отомстить покинувшему ее Шауну. Пусть это будет хотя бы ее кузен Генри. Кстати, как давно она видела его последний раз? Это было. Сколько лет назад? Тогда он гонялся за ней по аллеям на острове. Она нырнула в туннель и на выходе наткнулась на него, ослепленная солнцем. Она оказалась в его объятиях. Генри пыхтел, и от него несло потом. Она быстро поцеловала его — это был ее первый поцелуй с существом мужского пола. А потом больше ничего такого не было. до встречи с Шауном.

Генри тогда покраснел. На кончике его носа багровел вулканический прыщ. Он откашлялся и спросил, не будет ли она. Не согласится ли она когда-нибудь стать его женой. И он туда же!.. Какого дьявола они всегда стараются надеть кандалы на протянутые к ним руки? Она расхохоталась, что выглядело довольно глупо и обидно, сейчас она хорошо понимала это. Потом она помчалась дальше. Он больше не гнался за ней.

Это был очень умный юноша. Он собирался стать дипломатом. А дипломаты много путешествуют. Может быть, сейчас он стал красавцем? Но тогда он очень походил на свою мать, тетку Августу.

Попытка представить чужое мужское лицо привела к материализации из тумана взгляда Шауна, смотревшего на нее с бесконечной печалью. И Гризельда поняла, что никогда не сможет встретить во всем мире другого человека, который заставит ее забыть взгляд Шауна. И у нее сразу пропало желание идти на бал.

Когда юная девушка отправляется на бал, желательно, чтобы она умела танцевать. Ни одна из пяти сестер не знала о танцах больше, чем может инстинктивно знать любая девушка, чувствующая ритм жизни, ветра и музыки, под которую она может колебаться, как стебелек на ветру. Но для бала нужно знать гораздо больше.

На помощь пришла леди Августа, приславшая на остров Симсона, своего метрдотеля, коренного лондонца с изысканными манерами, высокого и тощего, с ухоженной светлой бородкой на круглой луноподобной физиономии. Он обладал качеством, которое могла позволить у своего работника только леди Августа. Не только на севере, но и на юге Ирландии говорили о нем как о человеке, знающем все танцы. И дважды в неделю он появлялся на Сент-Альбане, в большом салоне, превращенном в танцевальный зал.

Сэр Джон теперь спускался на первый этаж только для завтраков и обедов; он даже стал выпивать свой портвейн и курить свои сигары в зале на втором этаже между библиотекой и спальней. Первый этаж превратился в женское царство, веселое, но суматошное; вспышки волнения то и дело охватывали не только оба салона, но и служебные помещения. Сэр Джон, перед тем как спуститься вниз, некоторое время собирался с духом, поглаживая свой брелок, и заранее начинал улыбаться, готовясь к любым случайностям.

Едва он сходил с лестницы, как все сразу начинали интересоваться его мнением, показывали ему образцы тканей, совали под руку куски материи, чтобы он оценил их, требовали выбрать правильное решение из множества возможных. Он всегда ухитрялся уклониться от категорических оценок; если у него и имелось собственное мнение, он всегда оставлял его при себе. Знал, что никоим образом не должен вмешиваться в происходящее. Понимал, что, избавляя женщину от колебаний, нерешительности и необходимости выбора, он лишал ее самого большого удовольствия, и она мстила ему тем, что останавливалась, в конце концов, на самом неудачном варианте. На каждый вопрос он твердил «да, конечно.», «это очень удачно.» и торопился подняться наверх к своим книгам, ни одна из которых никогда бы не осмелилась дурить ему голову разными глупостями. Тем не менее, оставаясь в библиотеке, он чувствовал, как дом вокруг него то и дело вздрагивает, словно чайник, который вот-вот закипит. Он был в восторге.

Симсон, величественный и деликатный, неумолимый и мягкий, делал все, что было в его силах, чтобы передать свои знания дочерям леди Гарриэтты, непрерывно игравшей на рояле кадрили, вальсы и мазурки. Однако Элис, разумеется, не хотела учиться танцевать, Китти частенько пропускала занятия и относилась к ним крайне легкомысленно, голова Элен была занята совсем другими мыслями, а Гризельда с утра обычно так выматывалась, что падала от усталости после нескольких тактов. Единственной прилежной ученицей была Джейн, никогда не пропускавшая занятия, старательно и терпеливо повторявшая показанные маэстро па. Во время танца она не сводила глаз с его лунообразного лица и иногда вздыхала.

Прибывшие, наконец, разборные бараки для полицейских начали монтировать на площадке неподалеку от Тиллибрука, и леди Августа добилась от лейтенанта Фергюсона, к всеобщему облегчению, обещания, что полицейские покинут Гринхолл до дня бала. Во всех окрестных замках и некоторых особняках Донегола, Баллинтры и Баллишаннона женщины трудились над шитьем и занимались примерками, а мужчины делали вид, что их совершенно не интересует приглашение сэра Лайонеля Ферре.

К балу готовились даже в хижинах, потому что леди Августа решила пригласить фермеров. Они должны были танцевать на лужайке перед домом, а если пойдет дождь, им нужно будет перебраться в огромный сарай с соломенной крышей, куда еще не начали свозить новый урожай.

Амбруаз приехал за два дня до торжества. Сэр Джон поинтересовался у него:

— Как дела?

Леди Гарриэтта сказала с приятной улыбкой:

— Надеюсь, что путешествие не слишком утомило вас.

Элен молча смотрела на него огромными глазами, синими, как вечернее небо. Она не знала, что ей сказать, и просто протянула к нему руки, сложенные, словно для молитвы. Он пожал их, слегка похлопал и сказал:

— Счастлив снова увидеть вас. Вы прекрасно выглядите.

Было уговорено, что до свадьбы он остановится у сэра Лайонеля. Жить под крышей дома невесты было бы не совсем прилично. Его пригласили отобедать вечером в Сент-Альбане, после чего кучер Джеймс Мак Кул Кушин должен был отвезти его в Гринхолл.

Для этого обеда, объединившего жениха и невесту за одним столом в последний раз до того, как они станут мужем и женой, леди Гарриэтта посадила их друг против друга и водрузила между ними большую серебряную вазу в виде лодки с веселящимися в ней нимфами. Джейн заполнила вазу цветами и поставила в виде обрамления семнадцать свечей. Конечно, свечей должно было быть девятнадцать, соответственно возрасту Элен, но Джейн подумала, что если свечей будет семнадцать (это был ее возраст), то они могут повлиять на ее судьбу и привлечь на Сент-Альбан еще одного жениха, теперь уже для нее.

Элен не чувствовала вкуса того, что лежало у нее на тарелке. Она машинально подносила ко рту вилку, иногда пустую, и видела только Амбруаза, серебристая бородка которого расплывчато вырисовывалась в золотом свете свечей, а шевелюра медового цвета сияла в еще довольно ярких лучах вечернего солнца. Какие-то мелкие насекомые влетали в комнату через открытое окно, кружились вокруг свечей и тут же превращались в быстро исчезающие искорки.

Обед приближался к завершению. Лихорадочная суета на кухне успокаивалась. Яблочный пирог с корицей только что был доставлен в столовую. Эми вытерла руки льняным полотенцем, уселась на стул и позвала:

— Несса! Иди сюда!

Девочка оставила большую лохань с горячей водой, заполненную тарелками, вытерла руки о свою юбку и медленно направилась к Эми.

— Ты что-то не торопишься?..

— Иду, иду!..

Она была в ужасе и хорошо знала, что ее ждет. На протяжении нескольких последних дней Эми рассказывала ей историю Дейрдры. Она твердила: «Ты ирландка! Ты должна знать о несчастьях Ирландии!»

— Подойди ближе! Сюда! Выпрямись, не нужно горбиться!

Несса остановилась, почти касаясь острых коленей Эми под черной юбкой. Она с трудом дышала, бессильно опустив вдоль тела руки и широко раскрыв глаза.

— Так вот. — сказала Эми. — Надеюсь, ты ничего не забыла?

Несса в ответ быстро закивала головой.

— Продолжим. Так вот, после трех дней и трех ночей жестокой битвы Нейси, муж Дейрдры, и два его брата были убиты, а Дейрдру кинули на повозку и отвезли к королю Конхобару, который давно хотел заполучить ее. Ты слушаешь меня?

Несса опять несколько раз кивнула.

— Ах, бедняжка Дейрдра, несчастная королева!

Вся работа на кухне к этому времени прекратилась, и служанки постепенно подошли к Эми, образовав вокруг нее молчаливый круг. Они много раз слышали трагическую историю, но никогда не упускали возможности услышать ее еще раз. Эми рассказывала ее точно так, как услышала много лет назад от матери, а та услышала ее от бабки, в свою очередь, слышавшей ее от своих родителей. Таким образом, эта история, пришедшая из глубины времени, достигла ушей дрожащего от страха ребенка.

— Ты меня слушаешь?

Несса утвердительно закивала рыжей головкой с кое-как напяленной белой шапочкой.

— И она стала королевой! Королевой, женой короля Конхобара! Он держал ее рядом с собой, она сидела на троне королевы рядом с троном короля. Он укладывал ее в свою просторную, словно поле, постель, устланную волчьими шкурами. Бедная Дейрдра, ставшая королевой! На протяжении целого года она находилась рядом с королем, но за это время она ни разу не открыла ни рта, ни глаз. Целый год она не только ничего не говорила и ничего не ела, она вообще не подавала признаков жизни. Только прислушавшись, можно было понять по ее дыханию, что она жива. На троне королевы и в королевской постели она оставалась сидящей, наподобие вопросительного знака, согнувшейся, опустив голову на колени и закрыв глаза.

Через год король Конхобар решил, что с него хватит. Он заорал на нее: «Дейрдра, грязное животное!»

— О-о-о! — застонали служанки.

— Да, так оно и было! Он крикнул: «Дейрдра, грязное животное! Скажи, кого на свете ты ненавидишь больше всего?» Тогда она выпрямилась, открыла глаза и взглянула на короля. Она была прекрасней, чем когда- либо, ее волосы, заплетенные в косы, казались огненными змеями, глаза сверкали, коралловые губы побелели от гнева. Король Конхобар, увидев ее красоту, рассвирепел и повторил свой вопрос. Когда он это сделал в третий раз, Дейрдра крикнула: «Тебя!»

— Правильно! Правильно! — одобрили служанки.

— И затем Дейрдра добавила: «Ты считаешь, что я должна больше всего ненавидеть Эогана Дунрахта, который пробил сердце и отрубил голову моему нежному и отважному мужу, моему Нейси, моей единственной любви». — «Хорошо, — сказал тогда король Конхобар, — тебе придется прожить один год с Эоганом Дунрахтом».

— О-ох! — выдохнула Несси. Глаза ее наполнились слезами.

— На следующий день в столице поднялся большой шум: в город вошло войско в тысячу воинов под предводительством Эогана Дунрахта. Воины отмечали торжество, ударяя мечами по щитам. Король отдал ее Дейрдру Эогану, и тот повез ее на колеснице под грохот, производимый его воинами. Но Дейрдра вырвалась из рук Эогана и бросилась с колесницы головой вперед. Она разбила голову, и ее кровь смешалась с землей Ирландии.

— О, бедная Дейрдра! О, наша несчастная Ирландия! — стонали служанки.

— И тогда воины Эогана внезапно стали сражаться друг с другом. И все враги Конхобара дружно восстали против короля; когда некоторые знатные вожди вступились за короля, началась междоусобная война, в которой король был побежден и убит. Королевский дворец сожгли. Тем не менее, битвы продолжались еще несколько столетий, что стало большим несчастьем для Ирландии. И причиной всех бед была кровь, пролитая Дейрдрой.

Несса сдерживалась изо всех сил, но все же не смогла справиться с горем. Страх и боль вырвались наружу, и ее крик походил на вой волка лунной ночью. Раздавшийся снаружи продолжительный стон был ему ответом.

Эми сразу поняла, в чем дело, и громко закричала:

— Это Фарендорн! Скорее закрывайте окна! Везде! Не позволяйте ему войти в дом!

Это действительно был Фарендорн, неподвижный ветер, приносящий беду.

Служанки разбежались по всему дому, по всем комнатам. Несмотря на мягкую обувь, их топот слышался повсюду. Хлопали створки окон, скрежетали задвижки. Тем временем стенания Фарендорна превратились в рычание. Призрачный ветер носился над островом, словно стая голодных волков. Казалось, ничто не может устоять против него; он мог срывать крыши с домов и ломать вековые деревья. Время от времени рычание сменялось жалобными стонами; ветер, крутившийся вокруг дома, на мгновение отступал от него, потом с новыми силами бросался на окна.

Во время нападения Фарендорна все разговоры в столовой прекратились. Сидевшие за столом дружно повернулись к окнам; их изо всех сил удерживали служанки, не позволявшие ветру вдавить рамы внутрь помещения. Но даже во время самой свирепой атаки ветра на кронах дубов возле дома не шевельнулся ни один листок.

Потом рев урагана сменился жалобным рыданием, и, когда оно внезапно оборвалось, все деревья в лесу разом затрепетали. Потом их ветви спокойно закачались под легким вечерним бризом. Служанки, защищавшие окна в столовой, перекрестились, распахнули створки и удалились.

Сэр Джон повернулся к Амбруазу, машинально теребя цепочку с фигурками единорогов.

— Мой дорогой Амбруаз, вы сейчас имели возможность наблюдать одно необычное явление, характерное для этой местности. Оно действительно впечатляет, и я не удивлен, что с ним связано множество предрассудков. Я давно пытаюсь найти ему логичное объяснение. Скорее всего, мы имеем дело со звуковым миражом. При определенных условиях мы слышим на Сент-Альбане эхо далекой бури, отразившееся от поверхности моря. Следовательно, мы имеем дело с.

В этот момент в комнату через открытые окна ворвался звон колокола, заставивший замолчать сэра Джона. Когда-то, еще в детстве, он уже слышал этот колокол, и связанные с ним яркие воспоминания навсегда сохранились у него. Это были звуки монастырского колокола, укрепленного сэром Джонатаном на вершине каменного столба высотой в шесть ярдов рядом с полуразрушенной башней. Забраться на гладкий столб было невозможно. Веревки, позволявшей привести в движение язык колокола, не было. Впрочем, сам язык тоже не сохранился.

Удар колокола раздался еще раз. Это был ясный, резкий звук, звук не столько призыва к молитве, а скорее тревоги. Тысячу лет назад часовой на башне принимался звонить в колокол, чтобы предупредить монахов, работавших в поле, что с моря к острову приближаются морские разбойники. И монахи бросали лопаты и брались за мечи.

— Наверное, кто-то нуждается. — пробормотал сэр Джон.

Колокол прозвонил в третий раз. Он звучал так, словно кто-то ударил молотом по чугунному котлу. В это же время с материка ему ответил колокол церкви в Тиллибруке. Потом послышались колокола в Муллантре, Друммитре, Бруклине. Очевидно, звонили колокола и в других городках; их нельзя было услышать, но можно было почувствовать. И все они, близкие и далекие, медленно, подобно текущим слезам, сообщали разными голосами о чьей-то смерти.

В перекличку звенящей бронзы вмешался какой-то другой голос, сначала почти неслышный ропот, постепенно усиливавшийся, наконец, превратившийся в рычание на высоких нотах. Приблизившись, он поднялся по аллее, ведущей от дамбы: шум, производимый самодвижущимся механизмом, металлическим насекомым. Завороженно застывшие у окон зрители увидели пару желтых глаз, приблизившихся к дому и остановившихся у подножья лестницы, и услышали тяжелые шаги. Кто-то поднялся по лестнице, громыхнул дверными створками, прошел через холл, приблизился к столовой.

Словно завороженная, Гризельда вскочила и повернулась к дверям. Двери распахнулись.

Это была леди Августа. Воздев к потолку руки, она потрясла сжатыми кулаками и крикнула:

— Они повесили его!

Словно отвечая на повисший в тишине непроизнесенный вопрос пораженных присутствующих, она добавила:

— Повесили Брайана О’Маллагина! Он и так умирал! Но его повесили вместе с тремя другими мятежниками! В Дублине! Англичане! Эти свиньи!

Замолчав на мгновение, она обратилась к Амбруазу более спокойным тоном:

— Господин Онжье, я сама англичанка. Но в то же время я ирландка! И это удваивает мои страдания! Я переживаю за несчастную Ирландию! И мне стыдно за Англию!.. Джон, налейте мне что-нибудь!..

Она рухнула в кресло, затрещавшее под ней, словно под грузом каменной глыбы. Леди Гарриэтта позвонила и приказала прибежавшей служанке подать в столовую бутылку порто.

— Нет!.. Виски!.. — крикнула вдогонку служанке леди Августа. — Вы слышите эти колокола? Их оплакивает вся страна!.. А завтра заговорят ружья. К несчастью — или к счастью, — у них мало оружия. Не знаю, что было бы лучше. Все это ужасно. Но у них есть вилы. Если б эти свиньи подождали хотя бы два-три дня! Нет, они поступили так специально, чтобы сорвать мой бал! Кому теперь захочется танцевать? Но я не могу отменить приглашения! Столько женщин неделями трудилось над туалетами! Они должны показать их, независимо от того, что происходит в стране! Отмени я бал, и они возненавидят меня! Впрочем, уже поздно отменять что-нибудь.

И она залпом выпила виски.

— Короче, мы все равно будем танцевать!.. За наших убитых!.. Чтобы показать, что ничто не сможет погубить Ирландию!.. И Англию тоже!.. Бал состоится! Я приехала, чтобы сказать вам это. Боже, храни королеву и отправь ее министров в ад! — Она резко вскочила. — Так вы едете, Амбруаз? Я отвезу вас!..

Непреодолимая сила подтолкнула Гризельду к окну. Она разглядела в темноте очертания автомобиля, но на сиденье водителя никого не было. Тоска стиснула сердце Гризельды железной рукой, на ее глазах выступили слезы. Милый автомобиль, дорогой дракон, механическое насекомое, машина для путешествий в мечту и любовь. Ах, Шаун, Шаун!.. Где ты? Ухватившись за соломинку невероятной надежды, она спросила у леди Августы, повернувшись вполоборота, чтобы скрыть влажные глаза:

— Но кто привез вас, тетушка Августа? Вернулся ваш шофер?

— Что ты говоришь!.. Я сама вожу машину!.. Шаун, это животное, показал мне, как нужно управлять. Ничего особенного! Раз! И ты едешь налево! Два! И ты едешь направо! Но если что-нибудь испортится, я пропала! Амбруаз, нам придется ночевать в канаве!

Она засмеялась, словно заржала лошадь.

— Интересно, чем сейчас занят Шаун? Взял и уехал! Исчез! Надо признать, эти ирландцы — порядочные свиньи!..

* * *

Шесть полицейских, оставшихся в сарае, наблюдали за праздником в замке, наслаждаясь теплой ночью.

Капитан Фергюсон выполнил обещание и переселил основную часть своего отряда накануне, а остатки — сегодня утром. Но захватить с собой сразу все снаряжение полицейские не смогли, и капитан оставил нескольких человек для охраны оставшегося имущества, которое, как он сказал, будет вывезено на следующий день.

В одном из сараев, находившемся в стороне от остальных, на расстоянии около 200 ярдов от замка, немного в стороне от подходившей к замку дороги, остались фургон, несколько лошадей и ящики с разным скарбом.

Полицейские видели, как гости подъезжали к замку, слышали, как к пению вечерних птиц добавились звуки скрипок; через широко распахнутые окна салона на втором этаже они видели силуэты танцоров, плавно скользящие, кружащиеся, подпрыгивающие, кланяющиеся, сходящиеся и расходящиеся. Поскольку звуки оркестра доносились до полицейских с небольшим запозданием, им казалось, что танцоры двигаются невпопад с музыкой.

На лужайке перед замком танцев не было. Приглашенные на бал фермеры не пришли в знак печали и гнева.

Оркестр заиграл вальс. Один из дежуривших возле сарая полицейских слышал его раньше. Услышав мелодию, он достал изо рта трубку и начал напевать ее. Потом постучал трубкой о пенек, на котором сидел, и эти звуки прозвучали так громко, что совсем заглушили оркестр. Второй полицейский, прислонившийся к стене сарая возле висевшего рядом фонаря, зевнул.

Гризельда разговаривала со своим кузеном Генри возле открытого окна.

— Вы когда-нибудь видели подобное ночное небо? Смотрите!.. Смотрите же!..

Вылетавшая наружу через окно музыка некоторое время кружилась вокруг них, потом уносилась в ночь. Генри не сводил глаз с Гризельды. Встреча с ней взволновала его, и ему не было дела до звездного неба. Гризельда повторила:

— Да смотрите же, Генри!..

Он с сожалением отвел глаза от прекрасного лица, позолоченного светом свечей, и посмотрел на небо. На чистом темном небе без луны сверкали миллионы звезд, походивших на только что вымытые бриллианты.

Полицейский снова зевнул.

— Пойду-ка я лучше спать, — сказал он. — А ты останешься смотреть на эти звезды?

Он поднял голову, чтобы взглянуть на звезды в последний раз. Послышался выстрел, и свинцовая картечина пробила ему шею, тогда как другие картечины разорвали в нескольких местах его тело и разбили фонарь. За первым выстрелом из охотничьего ружья последовали другие.

Симсон нарядился для бала в Гринхолле по-праздничному. На нем были башмаки с блестящей пряжкой, белые чулки, штаны из зеленого шелка, бархатный жилет такого же цвета и золотая цепь на груди. Он распоряжался шестью неопытными слугами, за которыми требовался постоянный присмотр. Его светлая бородка то и дело мелькала среди волнующейся толпы гостей. Салон освещали три большие люстры, каждая из девяти фарфоровых ламп, украшенных хрустальными подвесками.

Яркий и в то же время мягкий свет ласково касался обнаженных женских плеч кружившихся в вальсе красавиц, скромно освещая зарождавшиеся лысины на головах немногочисленных танцоров. Гораздо больше мужчин толпилось возле буфета.

Китти, расположившаяся как можно ближе к подносам с печеньем, устроила лакомствам настоящую Варфоломеевскую ночь. Стоявший рядом отец расправлялся с куском куриного мяса, держа в руке изящную белую с голубым тарелку. Он опорожнил несколько бокалов шампанского, не пытаясь сопротивляться внезапно возникшей потребности. С их помощью ему удавалось довольно успешно маскировать легкой эйфорией охватившую его печаль.

Он открыл бал, станцевав с Элен; потом уступил ее Амбруазу. После первого же танца жених и невеста незаметно покинули празднество.

Этот вальс. Он хорошо помнил его. Вальс, старый как мир… Интересно, танцевали ли вальс в Шумере? Он улыбнулся с иронией, потом вздохнул, подумав о своей работе, о своей жизни. Чего он добивался, всю жизнь склоняясь над непонятными значками? Какие тайны он хотел раскрыть? Он ничего не добился, нигде не побывал. Его библиотека оказалась судном на мертвом якоре, да и якорь этот давно заржавел. Он опустил тарелку на стол и погладил бороду. Да, время прошло, прошло. Что ему открылось в этой путанице клиновидных значков? Несколько слов? Несколько фраз? Что бы ни утверждал Амбруаз, он ничего не узнал достоверного, ни единого слова. А теперь Элен уезжает. Да, она уже уехала. Может быть, он прожил совсем бесполезную жизнь, словно во сне? А что следует считать полезным? Полезным для кого?.. Эти бесконечно повторяющиеся значки, никому ничего не говорящие, скрывающие какие- то тайны, которые, возможно, будут раскрыты завтра или когда-нибудь. Скромные дружелюбные спутники, оберегавшие столько лет его покой. И этот вальс. Что, если потанцевать немного? Может, Китти захочет станцевать с ним?

Китти, с набитым ртом, смутилась и помотала головой.

Сэр Джон взял еще один бокал шампанского. Он увидел Китти такой, какой никогда ее не видел. Немного полновата, бедняжка. Но красивые плечи, великолепная кожа. И такая ласковая. Элен уехала. Надеюсь, Амбруаз окажется. Надеюсь, но и тревожусь. Мне кажется, он мог бы быть и поумнее. Мужчина, который хочет сделать женщину счастливой, должен быть достаточно интеллигентным. Одной любви недостаточно. Но она необходима. Счастлива ли Гарриэтта?.. Кстати, где она? А Элен?.. Да, она ведь уехала. Гарриэтта!..

Поставив на стол бокал, он отправился на поиски жены, к которой неожиданно почувствовал большую нежность, испугавшись ее одиночества. Пробиваясь сквозь толпу, он краем глаза замечал кружившиеся в вальсе фигуры в разноцветных платьях — небесно-голубых, соломенно-желтых, бледно-зеленых, розовых, белых… Увидев жену, он остановился.

Леди Гарриэтта сидела в группе дам, энергично работавших веерами и непрерывно болтавших. Заметив приближающегося мужа, она ласково улыбнулась ему. Он помахал ей в ответ рукой, потом машинально нащупал единорогов на цепочке и погладил их. Затем вернулся к буфету.

Джейн танцевала. Она была в восторге и одновременно сильно разочарована. Да, она не пропустила ни одного танца, но ее партнерами при этом были только пожилые мужчины.

Элис, в конце концов согласившаяся побывать на балу, осталась в своем черном платье. Умиротворенная, счастливая, она стояла у окна в небольшой пустой комнате, смотрела на ночь и слышала Бога. Она внимала доносившимся как будто издалека звукам вальса, но они казались ей эхом всемирного круговорота Творения. Каждый звук был для нее гласом Божьим.

Леди Августа решительно направилась через зал к белой бородке Симсона. Ей показалось, что сквозь музыку и разговоры гостей она услышала нечто странное. Ее могучие плечи белели над платьем из зеленой тафты, издававшей при каждом ее движении шум, похожий на шум ветвей, сотрясаемых ветром. Декольте с трудом сохраняло порядок на ее груди, несмотря на корсет.

— Симсон! Что происходит? Я же сказала: фейерверк будет в полночь!

Но она уже поняла, что дело было не в фейерверке.

Гризельда увидела вспышки выстрелов раньше, чем услышала их. Потом она услышала вопли раненых и крики фениев, устремившихся к сараю.

Она вскрикнула и изо всех сил вцепилась в руку Генри.

— Не стоит оставаться здесь! — И он попытался отвести ее от окна.

Гризельда оттолкнула его:

— Пустите меня!

Она дрожала от возбуждения. У нее на глазах происходило нечто невероятное. Слышались крики, ругательства, удары по дереву, новые выстрелы.

В это время гости, услышавшие стрельбу, перестали танцевать и столпились возле окон. Оркестр, представленный роялем, тремя скрипками и одной виолончелью, продолжал играть. Звуки вальса, вылетавшие из окон над головами и обнаженными плечами, кружились в ночи, смешиваясь с выстрелами и стонами раненых. Только одна пара продолжала танцевать: женщина в белом платье и мужчина в синем фраке. Это были Джейн и сэр Росс Баттерфорд. Ему было пятьдесят девять лет, и он был холостяком. И еще он был глуховат на оба уха. Он все время пялился на Джейн и непрерывно молол языком. Танцевал он так, словно проглотил аршин. Со стороны казалось, что он танцует, держа в руках конфетку. И очень хочет съесть ее.

Троим полицейским удалось укрыться в сарае, но фении атаковали со всех сторон, проникая в сарай через задние ворота, через курятник, через проем для сена. Их было много, и они хорошо знали, что найдут в сарае самое нужное для них — ящики с оружием и боеприпасами.

Они знали потому, что капитан Фергюсон сознательно поделился этой важной информацией сначала с леди Августой, а потом с сэром Лайонелем, постаравшись, чтобы слуги-ирландцы могли услышать его. Он рассчитывал, что среди слуг наверняка найдется кто-нибудь, связанный с фениями, и он обязательно предупредит их.

Фении так нуждались в оружии… А тут столько необходимого для них остается на ночь под охраной нескольких человек. Они просто не могли не воспользоваться такой благоприятной ситуацией.

Капитан рассчитывал, что он сможет захватить лучших бойцов противника, может быть, даже их вождя. Он не сомневался, что руководитель повстанцев обязательно будет сам командовать такой важной операцией.

Фергюсон хорошо представлял, что мало рассказать о находящемся в сарае снаряжении. Он даже постарался показать его, приказав охранникам заниматься чисткой и смазкой новых ружей на открытом воздухе, на глазах всех любопытных. Это действительно были ружья нового образца, снабженные зарядным устройством на три патрона. Но с такими ружьями в сарае имелся только один ящик; остальные ящики были пустые. И капитан надеялся, что мятежники не успеют воспользоваться новым оружием, так как собирался быстро уничтожить их или взять в плен. Таким образом он рассчитывал окончательно покончить с мятежом в графстве Донегол. Подобные расчеты характерны для профессиональных военных, для которых мятежники значат не больше, чем гирьки на чаше весов. И капитан Фергюсон действовал очень решительно, с размахом генерала.

Он искусно настроил свою мышеловку. Едва фении проникли в сарай, как его окружили полицейские большого отряда королевской полиции, открывшие стрельбу из всех видов оружия. Фергюсон хотел сразу показать мятежникам, что у них нет никаких шансов на спасение, и заставить их сдаться. Приказав прекратить стрельбу, он громко обратился к оказавшимся в окружении мятежникам:

— Именем Королевы, сдавайтесь!

В ответ из сарая раздались выстрелы из охотничьих ружей, револьверов, древних пистолетов, а также из новых многозарядных ружей.

Леди Августа вихрем ворвалась в малую курительную комнату, где дремал сэр Лайонель. Ему пришлось встречать гостей, разговаривать с каждым из них, выпивать с некоторыми. Он мало ел и основательно выпивал на протяжении дня. Он перебросился шутками с Амбруазом, обсудил погоду с сэром Джоном и внезапно почувствовал, что полностью выбился из сил. Сбежав в курительную комнату, чтобы выкурить сигару, он устроился в уютном кресле и мгновенно уснул, даже не взяв сигару в руки.

— Лайонель! — гаркнула леди Августа.

Ничего не понимающий Лайонель в ужасе вскочил на ноги.

— У нас идет бой, а вы дрыхнете здесь!

Она вылетела из комнаты, оставив дверь распахнутой. Сэр Лайонель услышал стрельбу и затряс головой, как вышедший из воды пес. Что происходит? Кто стреляет? Почему?

Леди Августа пронеслась через четыре комнаты и несколько коридоров и вернулась в салон с огромной двустволкой для охоты на кабана. Она рассекла толпу любопытных на балконе, с которого лучше всего был виден сарай, и вскинула к плечу свою аркебузу.

— В кого вы стреляете, Августа? — поинтересовался оказавшийся рядом сэр Джон.

— Не знаю!.. В тех или в других, какая разница!.. Пусть они сражаются в другом месте!.. Только не здесь!..

Она выпалила сразу из обоих стволов. С люстр в салоне посыпались подвески. Женщины дружно испустили вопль. От отдачи в плече леди Августы что-то хрустнуло. Ворота сарая распахнулись, и из сарая вылетела четверка лошадей, запряженных в фургон, из которого стреляли во все стороны. Едва не перевернувшись, фургон заложил крутой вираж, затрещал, выровнялся и исчез в темноте, преследуемый тучей пуль. Все полицейские, окружившие сарай, дружно стреляли ему вслед, отвернувшись от сарая. Находившиеся в сарае фении воспользовались этим и беззвучно растворились в темноте. Перед этим они подожгли сено, и высокие языки огня тут же взвились к черному небу над телами убитых и живых.

Потом пошел дождь.

Гости леди Августы остались спать в Гринхолле, кто в постели, кто в кресле, а некоторые даже на ковре. На рассвете Симсон обнес чаем едва продравших глаза гостей. Бледный сэр Лайонель писал под диктовку Августы письмо королеве Виктории.

Фургон нашли брошенным в миле от Гринхолла. Одна из лошадей пала, три остальных уцелели.

Во дворе Гринхолла, везде, куда не попал дождь, земля была пропитана кровью.

* * *

Бракосочетание состоялось в храме Муллигана в соответствии с протестантским обрядом, с песнопениями и множеством цветов.

Когда пастор объявил их мужем и женой, Элен почувствовала, что становится другим человеком. Она смотрела на цветы, белоснежные цветы, символ ее счастья. Они были везде, они усеивали ее лучезарный путь к будущей жизни. Всего лишь несколько слов разом оборвали связи, соединявшие ее с прошлым. Теперь она жена Амбруаза, и все начинается с нуля. Это походило на второе рождение.

Ей показалось, что Амбруаз тоже изменился. С каждым прошедшим часом он становился все менее и менее сдержанным. Он перешучивался с сэром Лайонелем, несколько сдержанно и снисходительно, и даже смеялся, опрокидывая один стаканчик виски за другим.

Когда они танцевали вдвоем, он сказал ей нечто не совсем понятное, наверное, из-за громкой музыки, но она догадалась, что это был комплимент. Он слегка сжал ее руку и засмеялся.

Сейчас она лежала в кровати и ждала. Амбруаз раздевался в туалетной комнате. Сейчас он должен был выйти и улечься рядом с ней. В спальне горела всего одна лампа, слабо освещавшая ночной столик. Комната оставалась в темноте, в которой поблескивали рога и стеклянные глаза украшавших стены охотничьих трофеев, привезенных сэром Лайонелем из Европы, Африки и Индии. Леди Августа оставила у них в распоряжении двух слуг и кучера, который на следующий день должен был отвезти их в Белфаст. Оттуда они поплывут в Англию на судне.

Чтобы избавиться от сырости, слуга зажег дрова в камине. Быстрые отблески пламени танцевали на потолке и на служившей ковром тигриной шкуре, пробиваясь сквозь медную защитную решетку. Приятный запах древесины смешивался с ароматами восточных пряностей. Комната выглядела немного по-варварски, но была теплой и уютной. Несмотря на тепло и негромкое потрескивание поленьев в камине, Элен было холодно. Ее то и дело сотрясала дрожь. Она пыталась закутаться в ночную рубашку из тонкого льна с кружевной оторочкой, сшитую для нее матерью Молли. Она ощущала себя легко уязвимой под этой непрочной защитой, не способной уберечь ее ни от холода, ни от неизвестной опасности. Она старательно прижимала к себе ночную рубашку. Ей полагалось чувствовать себя в безопасности, ведь рядом был ее муж, ее Амбруаз.

Наконец появился Амбруаз в длинной белой рубашке и на мгновение застыл возле нее. Внезапно он почудился ей страшно чужим. Ему на лоб свисала прядь волос, и он утратил свой обычно такой корректный вид. Он как-то непонятно смотрел на нее застывшим и мутным взглядом. Такого она никогда не замечала раньше. Потом он улегся. Элен охватила сильная дрожь. Она испытывала одновременно страстное желание тепла, близости, единения, и в то же время ее терзал страх, потому что она находилась в постели с незнакомым мужчиной. В общем, она не представляла, чего она в действительности хотела. Когда он подвинулся к ней, ей мгновенно стало жарко, а как только он положил на нее руку, она напряглась и едва не крикнула, чтобы он не трогал ее.

Он повернулся, чтобы погасить лампу, потом снова придвинулся к ней и, не произнеся ни слова, обнял ее. Она почувствовала сильный запах виски и табака. Внезапно ей показалось, что он сошел с ума. Тяжесть и животное тепло, обрушившиеся на нее, вызвали у нее ужас и ощущение полной беспомощности. Ее охватило чувство унижения и чего-то отвратительного.

Когда он отпустил ее, ей показалось, что она умирает. Ее сердце гулко билось в груди, она с усилием набрала воздуха в легкие. Все внутри превратилось в глыбу льда. Грудь начали сотрясать все более и более сильные сухие рыдания, разрывавшие ее. Уже задремавший Амбруаз с удивлением поинтересовался, что с ней происходит, но она не смогла ответить. Он поднялся, зажег лампу и остановился над ней в растерянности.

Она слабо улыбнулась ему, сдерживая дрожащие губы. Потом поняла, что видит его, и испугалась, что он тоже видит ее при свете лампы, закрыла лицо руками и зарыдала. Амбруаз молча смотрел на нее, не двигаясь с места. Он ничего не понимал. Неужели он вел себя недостаточно благородно?

Элен продолжала плакать. Она казалась себе потерянной, одинокой в жестоком мире, без поддержки, без помощи. Значит, ее увлеченность, ее страстный порыв к Амбруазу, к безоблачному счастью закончились этим отвратительным событием, воспоминание о котором и постоянное повторение будут отравлять ей все дни и ночи неизвестно сколько будущих лет?

Смущенный и озабоченный Амбруаз пригладил волосы, принял сочувственный вид и заговорил, словно с упавшим ребенком.

— Ничего, ничего. Поплачьте, вам полегчает. — И добавил после небольшой паузы: — Но только не слишком долго!

Он уселся на край кровати и задумался. Он с удовольствием ощутил, как его босые ноги погрузились в полосатый мех гималайского тигра. Придя к определенному выводу, он повернулся к Элен и заговорил серьезным тоном:

— Вы не должны вести себя словно ребенок. Теперь вы моя жена.

Он глубже забрался на постель, подобрав ноги. Элен с большим усилием взяла себя в руки. Она, наконец, смогла взглянуть на своего мужа, глазами, все еще полными слез. Он сидел, набросив на ноги одеяло. Прядь волос уже не свисала у него поперек лба. К нему вернулся традиционный респектабельный вид. Может быть, ей удастся снова найти в нем человека, которым она так восхищалась?

К ней вернулось спокойствие. Относительное. Она медленно покачала головой и сказала:

— Вы правы, Амбруаз. Я теперь ваша жена перед Богом, и я обязана сделать вас счастливым.

* * *

Леди Августа решила, что она сама доставит на почту в Донеголе письмо королеве. Чтобы придать своему мероприятию большую торжественность, она отправилась туда на автомобиле. Во время возвращения винт, фиксировавший рычаг управления, уже давно отошедший, окончательно отвернулся, и несмотря на отчаянные усилия водителя, машина сошла с дороги и на скорости в пятнадцать километров в час погрузилась в воды небольшого озера возле Тиллибрука.

Когда вода поднялась до мотора, она громко забулькала, закипев, потом раздался громкий скрежет, и машина остановилась в облаке пара.

Леди Августа выбралась на берег, погрузившись не глубже, чем по грудь, что не представляло особой опасности для ее жизни. Рассвирепев, она не стала заниматься спасением автомобиля, и тот постепенно скрылся на глубине благодаря небольшому наклону дна.

Фениям удалось унести своих раненых, тогда как первая помощь раненым полицейским была оказана в Гринхолле; в больницу их увезли только на следующий день. Капитан Фергюсон начал систематическую очистку всей территории графства Донегол. Полицейские проверяли все возможные убежища, заходили на фермы и заставляли фермеров раздеваться, чтобы проверить их на наличие ранений. Эти меры сильно рассердили местное население; деревенские священники призывали божий гнев на головы неотесанных солдафонов. Тем не менее, мужество и юмор ирландцев одержали верх, и утром в четверг, когда зловещие отряды взялись за работу, полицейские везде наталкивались исключительно на раненых. Не только все мужчины, но также женщины и дети были с повязками, и под бинтами, запятнанными кровью, действительно были настоящие раны.

Даже коровы, лошади и ослы были украшены повязками. У гнедой лошади Меешавла Мак Мэррина вокруг шеи был повязан большой кусок зеленой материи, а сам Меешавл порезал указательный палец на левой руке и обмотал его бинтом, ставшим сначала красным, а к вечеру — черным.

Тем не менее, дней через десять Фергюсон арестовал двенадцать человек, и проверки фермеров продолжались.

* * *

Этим вечером Молли, занимавшаяся прической Гризельды, заметно нервничала. Природа, создавая Молли, выбрала для нее небольшой рост матери, ее изящные руки, каштановые волосы и карие глаза, а также густые отцовские ресницы, его слегка курносый нос и бледную кожу. А также характерную для обоих родителей жизнерадостность и их мужество.

Вообще-то, с мужеством у Молли дело обстояло неважно. Она расчесывала на ночь волосы сидевшей перед трюмо Гризельды, безразличной и молчаливой.

Через открытые окна в комнату вливались последние трели готовящихся ко сну птиц и шелест листьев, потревоженных легкими порывами вечернего ветерка. Казалось, что за окном время от времени шевелится большой мирный зверь. Розовое закатное небо стало серым. Деревенские жители хорошо знают, что августовские дни в сердце лета уже основательно надкушены близкой осенью. На Сент-Альбане, где летние дни такие долгие, что они почти сливаются, не оставляя времени для ночи, с приходом августа световой день заметно уменьшается.

Гризельда машинально смотрела в зеркало, не испытывая ни малейшего интереса к тому, что видела. Белые руки Молли летали над ее головой, словно две голубки, то появляясь, то пропадая, щетка скользила по волосам с легким шорохом, отчетливо отдававшимся в голове. Гризельде казалось, что у нее в голове установилась абсолютная пустота, словно в гнезде, из которого вылетели подросшие птенцы.

После первых волнующих минут сражения возле Гринхолла ее охватил ужас. В то время как гости вокруг нее волновались, что-то выкрикивали, принимая таким образом участие в схватке, она застыла в молчании, ощущая себя чужой в этом абсурдном мире, в котором не было Шауна. Ей не удавалось снова найти себе место в рутине повседневности. Мир для нее стал театром, и актеры, беспорядочно жестикулируя, произносили невнятные тирады. Она же была их единственной зрительницей, рассеянно следившей за представлением, разыгрываемым для пустого зала.

Молли, поглощенная своими переживаниями, плохо соображала, что делает. Ее руки действовали автоматически, как все предыдущие вечера. Густые тяжелые волосы, превратившиеся в подвижную массу под ее щеткой, перекатывались волнами при малейшем движении Гризельды, и свет лампы зажигал в них медные отблески. Молли положила щетку, разделила массу волос на три потока и принялась сплетать их. Поднимавшийся из ее сердца ужас заставил ее сначала тяжело дышать, а затем перешел в молчаливые рыдания. При этом она не переставала переплетать пряди волос, туго стягивая их, чтобы они не распались за ночь.

— Что с тобой, Молли? В чем дело? — спросила Гризельда.

Она попыталась повернуться, чтобы поговорить с Молли, но та крепко держала ее за волосы и продолжала свою работу, не переставая плакать. И лишь закончив сплетать косу и прочно закрепив ее конец лентой, она опустилась на пуф, закрыла лицо руками и громко зарыдала. Только через несколько минут она успокоилась настолько, что смогла ответить на вопросы Гризельды. Она не могла дольше хранить в тайне свои страхи.

— Это Ферган, мисс, это все из-за него.

— Кто такой Ферган? Что он сделал?

— Он ничего никому не сделал, храни его Бог! Наоборот, все сделали ему эти свиньи!.. Они ранили его в Гринхолле, когда там было сражение, а теперь они схватят его и повесят!.. Это сын Конана Боннигана, вы должны знать его. Это фермер, который занял участок моего отца. Через год-другой мы собирались пожениться.

— Он один из фениев?

Молли кивнула, всхлипывая.

— И ты знала это?

Молли отрицательно покачала головой и добавила:

— Конечно, ему пришлось уйти с фермы отца. Он прячется у моей матери. Он ранен в плечо, рана легкая, и святой Патрик не позволил ей воспалиться. Он мог бы уехать, у него есть кузен возле Слайго, констебли не станут искать его там. Но он не хочет уезжать! Он чего-то ждет! Но рано или поздно появятся полицейские, они зайдут в дом матери, их не остановит французский флаг! Они схватят его и повесят!

— Почему он не хочет уехать? Из-за тебя? Это неразумно! Если он тебя любит, он должен оставаться ради тебя живым!..

— Но это не из-за меня! Это из-за его друга, который тоже был ранен в тот же вечер, только гораздо серьезнее, и он не в состоянии уехать. Ферган не хочет бросить его, он говорит, что если появятся констебли, они будут драться с ними. У них есть ружья.

— Этот приятель Фергана тоже прячется у твоей матери?

— Да, мисс.

— Если их схватят, они повесят и ее!

Молли застонала. Потом стиснула кулаки и принялась бить себя по коленям.

— Я забросаю их бомбами! Я достану ружье! Я буду кусаться! Я. Ах, мисс, что мне делать? Что мне делать, чтобы спасти Фергана?.. Может, вы поговорите с ним? Он должен послушаться вас! И он согласится уехать к своему кузену. А его друг может спрятаться в торфяниках. — Она вытерла глаза, высморкалась и добавила: — Вы знаете его друга, мисс, это бывший шофер леди Августы, его зовут Шаун Арран.

Гризельда, склонившаяся над Молли, резко выпрямилась. Ее словно оглушила ударившая рядом с ней молния. Она с трудом удержалась на ногах. Ее сотрясала буря, и она не видела, за что можно было уцепиться. На нее нахлынула волна ярости.

— Он сошел с ума! Вы тоже сошли с ума! Вы все сумасшедшие!.. Оставь меня в покое! Убирайся!..

* * *

Он нашелся, но он сейчас в смертельной опасности. Он бросил ее для того, чтобы его убили! Идиот! Мой дорогой безумец!.. Но он мог быть вместе с фениями и раньше, когда они только познакомились. Ладно, если ему хочется, чтобы его расстреляли или повесили, это его дело! Но что она может сделать для него?

Она металась в постели, садилась, вскакивала, снова ложилась, находясь между отчаянием, возбуждением и гневом. В конце концов ее охватило единственное чувство, пожалуй, невероятное, если учесть обстоятельства, чувство радости…

Ему грозила смертельная опасность, но он нашелся! Он снова был здесь, да, не рядом с ней, но она знала, где! Она могла в любой момент одеться, вскочить на лошадь или на велосипед и мчаться к нему, несмотря на ночь, ветер и дождь, и увидеть его!

Она должна была увидеть его, она скоро увидит его, она спасет его! Ей нужно было найти выход, и выход должен быть безумным. Да, они все здесь сумасшедшие, и она тоже будет сумасшедшей вместе с ними.

Она едва задремала, когда уже стало светать, и очнулась в кресле возле окна. Она закоченела и не сразу вернулась к действительности. Действительности с Шауном!

Немедленно ухватившись за шнур звонка, она вызвала Молли. Девушка, бледная, с красными глазами, появилась, держа в руках поднос с чаем.

Уже почти одетая, Гризельда сказала:

— Не переживай! Мы займемся твоим Ферганом. А ты уверена, что он уедет к кузену, если его друг будет в безопасности?

— Да, конечно, мисс!..

— Ладно. Хорошо. Так что мы должны спрятать его, этого шофера.

— Мы, мисс? Но где?

— Здесь…

Молли ошеломленно огляделась, пытаясь сообразить, где можно будет спрятать Шауна: может быть, под кроватью? Или в шкафу?

— Не в моей же комнате, глупая! — засмеялась Гризельда. — Здесь — значит, на острове. Для этого есть идеальное место: это старинная часовня.

Молли перекрестилась.

— О, святая Дева! Это место, где можно увидеть процессию монахов!

— Никто никогда действительно не видел их.

— Нет, мисс! В прошлую пятницу Брижит.

— Брижит видит призраков везде, даже в своей тарелке с супом!

— Но она рассказывала, мисс!

— Ладно, пусть болтает ерунду! Тем лучше! И ты тоже можешь рассказывать, что видела их. Никто добровольно не заглянет в это место, никто не может случайно появиться там. Мы спрячем его в небольшой нише в глубине помещения. Констебли никогда не придут с обыском на остров.

— Конечно, мисс! Сэра Джона здесь очень уважают. Но если он когда-нибудь узнает.

— Конечно, он будет недоволен. Но как он может узнать? Шауна Аррана нужно доставить сюда ночью.

Внезапно она сообразила, что даже не побеспокоилась о его ране, так была обрадована новости о его возвращении. Все было прекрасно, с ним не могло случиться ничего плохого, потому что он опять был рядом. Но ей стало страшно, когда Молли сказала:

— Но как он доберется до острова? Он же не может двигаться.

— Он так серьезно ранен? Куда он ранен?

— Мне кажется, в грудь и в бедро. Он совсем не может ходить.

— Совсем?

— Ну, может быть, совсем немного, я не знаю.

— Твоя мать приглашала врача?

— Ах, мисс! Это ведь невозможно! Как только врач направляется по вызову, его обязательно сопровождают двое полицейских на лошадях. Он ругался с ними, даже швырял в них камни, но все было бесполезно. Но моя мать лечила Шауна Аррана. Плохо то, что он потерял много крови.

— О Боже, — простонала Гризельда, но тут же опомнилась, заметив удивленный взгляд Молли.

— Тем хуже для него! Ему больше нечего было делать, как ввязаться в драку. Они все взбесились! Если они хотят, чтобы их всех поубивали, что мы можем сделать?.. Если бы не ты, разве я стала бы заниматься этим болваном?

— Конечно, мисс.

— Вот что мы сделаем. — Она на минуту задумалась. — Кто-нибудь должен перевезти его сюда! Но кто? И как?

Посмотрев в окно, она увидела Китти, направлявшуюся в благотворительное турне. Девушка вела велосипед с грузом пакетов, укрепленных на багажнике с помощью ремешков и веревочек.

Она поспешно открыла окно и позвала:

— Китти! Китти! Зайди ко мне! Сейчас же!

— Но мне некогда. — крикнула в ответ Китти. — Я уезжаю!

— Ты еще успеешь! А сейчас зайди ко мне! Немедленно!

Китти пыталась протестовать, но Гризельда уже захлопнула окно. Сгорая от нетерпения, она выскочила в коридор, хотя еще не оделась полностью.

— Поскорее! Ну, заходи!..

Она втолкнула сестру в комнату, закрыла за ней дверь и сказала, понизив голос:

— Послушай! У Эрни сейчас находятся раненые. Два фения!

— Я знаю, — спокойно ответила Китти.

— Ты знаешь?

— Ну да. Я отвозила для них одеяло и баночку с мазью, которую приготовила Эми.

— Значит, Эми тоже в курсе! Все знают, и никто не подумал рассказать мне!

— Не все. Я сказала Эми, что это для Падрика О’Грэди, который поранил себе ногу лопатой.

— Так она тебе и поверила!

— Конечно, поверила! О’Грэди действительно поранил ногу…

Гризельда взорвалась:

— Мне плевать на вашего О’Грэди! Ты знаешь, что если полиция найдет этих раненых, их повесят?

— Ну, может быть, не обоих.

— Как это не обоих?

— Ферган совсем юный.

— О, и ты думаешь, что так и будет?.. Да они повесят вместе с ранеными и Эрни!

— Они не вешают женщин.

— Тогда они посадят ее в тюрьму до конца ее дней!

— Я не подумала об этом, — растерянно сказала Китти.

Она задумчиво покачала головой. На ней была старая шляпа, пережившая множество дождей, и ее когда-то белый цвет давно превратился в желтый. Под шляпой можно было видеть круглые щеки Китти, розовые, свежие и чистые, как ее сердце. Она вздохнула:

— Бедная Эрни. В какую плохую историю она впуталась!.. Но что она могла сделать? Им требовалась помощь.

— Вот что я думаю, — сказала Гризельда. — Послушай, дружок Молли отправится к родственникам в Слайго, если его товарищ окажется в безопасности. Так вот, мы спрячем его здесь.

— Что?

Китти вытаращила глаза. Она не поверила своим ушам.

— Мы спрячем его в монашеской часовне, — сказала Гризельда. — Там его никто не будет искать. Спрятав его, мы таким образом спасаем

Фергана и Эрни! Хорошо придумано, правда? И раненый останется у нас до тех пор, пока не поправится, чтобы уйти.

Последние слова она произнесла очень медленно, как будто они не хотели вылетать из ее уст. «Уйти? Опять уехать?.. Ладно, поживем — увидим. Не стоит заглядывать так далеко в будущее. Прежде всего, его надо спасти! Я привезу его сюда, он будет рядом со мной.»

Она сказала Китти, что нужно найти человека, который привезет раненого к дамбе. Об остальном позаботится она сама. При условии, что он сможет хоть немного передвигаться на ногах.

— Но сможет ли он?

— Надеюсь, сможет. — задумчиво ответила Китти. — Конечно, ему плохо, но кости у него не повреждены. Он пойдет, потому что должен пойти. Они невероятно живучие, эти фении. А кстати, ты знаешь, кто он? Это бывший шофер тетушки Августы, тот, который.

— Я знаю, — оборвала ее Гризельда. — Но как доставить его к острову?

— Я не вижу другого средства, — сказала Китти, — кроме повозки Меешавла Мак Мэррина. Он продолжает разъезжать по всем дорогам, констебли обыскали его два или три раза, и теперь не обращают на него внимания. Они только посмеиваются, когда он проезжает мимо. Послушай, мне пора, мне сегодня нужно сделать очень многое, но я обдумаю, как все сделать понадежней. Мне кажется, это будет очень трудно… И это довольно безрассудное предприятие. Господи, а если его найдут у нас! Что скажет папа! Это будет ужасно.

— Папа ничего не скажет! Потому что он ничего не узнает! И раненого никогда не найдут! — энергично возразила Гризельда.

Она понимала, что Китти стало страшно. Напротив, себя она чувствовала все более и более уверенно, оказавшись на месте героинь, о подвигах которых прочитала столько книг.

— Только найди способ доставить его к началу дамбы, остальным займусь я сама. Тебе ничего не нужно делать, ты ничего не знаешь, ты даже ничего не слышала об этом! Конечно, его нужно привезти, когда все успокоится. Но и не слишком поздно, чтобы не шуметь, когда все будут спать.

— Хорошо, хорошо, я постараюсь, — сказала Китти. — Наверное, я не вернусь к обеду. Предупреди маму. Вечером я скажу тебе, что мне удалось сделать.

Молли, слушавшая разговор сестер, бросилась к Китти.

— Спасибо вам, мисс Китти, — пробормотала она.

Китти спустилась к своему велосипеду и быстро уехала. Она цеплялась за руль, словно это был якорь спасения. Она была в ужасе. Она не понимала, что и раньше рисковала очень многим. Кроме двух раненых у матери Молли, которым она помогала, были и другие. Ей казалось, что она не делает ничего особенного, что отличалось бы от ее благотворительности. Это и было в ее глазах обычной благотворительностью. Любой христианин мог оказаться на ее месте. Но прятать фения на их острове! Гризельда не понимает, что она собирается сделать. Ее идея казалась Китти более страшной, чем если бы она спрятала бочку с порохом под обеденным столом. Если раненого найдут, все погибнет.

* * *

От старой часовни сохранились только развалины стен, зеленых от покрывшего их мха и разной дикой растительности. Внутри стен, на месте алтаря вырос большой куст боярышника, так буйно цветущего весной, что со стороны он казался вспышкой белого огня.

Еще в детстве, во время исследования острова, Гризельда, пробравшись сквозь колючие кусты и груды развалин, обнаружила в дальней стене часовни узкий проем. Проскользнув в него, она очутилась в небольшом сводчатом помещении почти круглой формы, хорошо сохранившемся, несмотря на прошедшие столетия. Помещение было не больше четырех шагов в поперечнике, и в нем едва мог стоять, выпрямившись, взрослый человек. Заметить со стороны эту каморку, скрытую густыми зарослями, было невозможно. Свет в нее попадал только через небольшую бойницу, тоже почти закрытую ветвями.

Гризельда сделала из этого укромного уголка свое тайное убежище, становившееся для нее то волшебным замком, то царскими палатами. Однажды Эми, почему-то всегда хорошо знавшая, где находится Гризельда, сказала, что девочка не должна играть в часовне, и особенно в келье искупления.

— Что это такое: «келья искупления»?

— Ты хорошо знаешь это место в дальнем конце часовни, куда можно попасть только через узкий проход. Туда помещали тела монахов, умерших грешниками, и оставляли там. Считалось, что только в этом месте они могли дождаться искупления своих грехов. В монастыре, среди монахов, не положено находиться женщине, даже маленькой девочке!.. Тебе не стоит туда забираться. Загляни туда в последний раз и присмотрись внимательно: эта каморка имеет форму опрокинутого кубка, поставленного на землю. Когда кубок перевернется в нормальное положение и откроется, монахи будут освобождены от грехов. Они знают это, а поэтому все еще находятся там. Ты мешаешь им. Играй в другом месте.

Гризельда ничего не поняла из объяснения Эми, но она хорошо запомнила ее слова. Дети часто запоминают сказанное взрослыми, хотя понимание часто приходит к ним гораздо позже, в должное время. Или никогда.

Она вернулась туда в последний раз, по совету Эми, но не стала забираться в каморку в виде кубка. Это было туманным осенним днем, когда все видится в неверном колеблющемся свете, и она увидела — или, возможно, решила, что увидела, — медленную процессию монахов, входящую в часовню через проем в стене, где когда-то находилась дверь. Увидев их, она попятилась, медленно и бесшумно, дрожа и едва осмеливаясь дышать.

Это место должно стать идеальным убежищем для Шауна. В сложившейся ситуации Гризельде было наплевать на свои детские страхи и запреты Эми. Призраки монахов станут дополнительной защитой. И если они существуют на самом деле, то Шаун, как католик, вполне сможет найти с ними общий язык…

Немного волнуясь, она направилась к часовне, но нашла там те же развалины, что и прежде, только еще более заросшие. Куст боярышника тоже вырос, а вход в келью показался ей гораздо уже, чем когда-то, да и сама келья. Как там могла поместиться процессия монахов? Хотя, конечно, призраки занимают мало места. Но такой крупный мужчина, как Шаун? Конечно, это идеальное убежище, но очень уж оно тесное, сырое и неудобное. Может быть, здесь нельзя находиться раненому? Гризельда едва не передумала, но вспомнила, что Шауна могут повесить, и взялась за работу.

Два дня она подметала, убирала мусор, чистила и скоблила стены, стараясь не привлечь внимания прислуги, потому что развалины часовни находились всего метрах в тридцати от служебных помещений. К счастью, часовня была построена согласно традициям, так, чтобы соответствовать положению лежащего головой на восток человека. Поэтому вход в часовню находился со стороны леса, и посещать часовню можно было совершенно незаметно.

Молли сшила из простыней матрас, который Гризельда набила сеном, похищенным у садовника. Оно было сухим и хорошо пахло. Китти сообщила, что Меешавл привезет Шауна на своей повозке поздно вечером в четверг.

— В четверг? Но это же завтра!

— Да. Ты не передумала прятать его здесь?

— Не передумала!

— Ты плохо представляешь, что из этого получится. Можно попытаться найти другое убежище, еще не поздно.

— Но где?

— Не знаю. Может быть, у.

— У кого?

— Не знаю. Если бы.

— Вот видишь! Не волнуйся, не думай об этом, и все будет хорошо!..

— Твои слова да Богу в уши. Ну, помогай нам Бог!

Четверг начался для Гризельды поздним вечером в среду. Ей нужна была темнота, чтобы перенести в убежище самые громоздкие вещи. На чердаке нашлась детская мебель из красного дерева, которой по очереди пользовались Элен и Джейн. Она притащила в часовню два низких стульчика, небольшой столик и даже микроскопический комод высотой не более метра, инкрустированный медными пластинками. Набитый сеном матрас она застелила льняной простыней и двумя одеялами из мохера, желтым и голубым. Куском голубого бархата задрапировала узенькое оконце, чтобы закрывать его ночью, когда потребуется зажечь свечу. На выступе стены прикрепила букетики цветов. Небольшую вазу с цветами поставила на лилипутский комод. Когда все в доме уснули, она отправилась встречать Шауна с розой в руке.

Гризельда выбралась из своей комнаты через окно, держа розу в зубах. На этот раз она не забыла выбросить из окна свой зеленый плащ, а также плащ для Шауна, тот самый, который он заставил ее надеть во время их первой совместной прогулки на автомобиле. Молли пришила к плащу большой капюшон, скрывающий лицо, чтобы в темноте беглеца можно было принять за странствующего монаха.

Гризельда быстро спустилась к дамбе, перебегая от дерева к дереву. Скорее всего, в этом не было особой необходимости, так как затянувшие небо облака почти все время закрывали луну.

Задыхаясь, с сильно бьющимся сердцем и пылающими щеками, она пробежала по дамбе и спряталась в густой тени возле мельницы, чтобы ожидать появления повозки. Оглянувшись, она увидела на верхнем этаже белого здания несколько светящихся окон. Очевидно, леди Гарриэтта и Джейн еще не спали.

На фоне темного неба выделялись немного более темные контуры острова, дома и высоких деревьев. Слышался равномерный шум моря и шелест листвы на ветвях, клонившихся под ветром. Для Гризельды каждый миг был последним в бесконечно тянувшемся ожидании топота лошадиных копыт и скрипа колес повозки, на которой привезут Шауна. Она задерживала дыхание, чтобы лучше слышать, но не слышала ничего, кроме обычных звуков ночной жизни моря и земли. Протекали минуты, за ними тянулись другие, и ничего не происходило.

Окна спальни Джейн погасли. Гризельда уселась на каменную скамью, прислонившись спиной к стене мельницы, и тут же вскочила. Ей послышалось, что. Нет, это ей только показалось. Свет в окнах спальни леди Гарриэтты стал темно-красным — она задернула шторы. Гризельда снова уселась, держа розу в руке. Луна окончательно спряталась за облаками, небо потемнело. Ночь окутала девушку непроницаемым покрывалом, словно державший ее на ладони великан сжал пальцы в кулак. Посыпался мелкий дождик. Красные окна погасли. Дом и остров исчезли, смешавшись с чернотой неба. Остался сплошной мрак.

Гризельда вскочила, задрожав. Теперь она слышала за шумом дождя странные звуки, заполнявшие пространство вокруг нее: шарканье ног, вздохи, приглушенные рыдания. Она прижала к себе плащ, приготовленный для Шауна, и отошла на несколько шагов от мельницы. Порыв ветра, подхвативший капли дождя, нанес ей мокрую пощечину, и она услышала чей-то стон и почувствовала сильный запах водорослей. Она с трудом распознала в этом стоне жалобу какой-то морской птицы. Но где было море? В какой стороне от нее? Негромко завизжала лиса, жалуясь на пустой живот. Это был Уагу? Или другая лиса с материка? А где находился остров? А материк? Гризельда почувствовала, что дорога у нее под ногами исчезла. Она остановилась, ее охватили страх и отчаяние. Все пропало. Она никогда не увидит Шауна. Наверное, его схватили констебли. И для нее не осталось ничего, кроме мрака, ветра, дождя и ощущения безнадежности.

В глубине ночи появился жалкий колеблющийся огонек. Он исчез, потом появился снова, и порыв ветра, будто ослабевшая волна, набежавшая на песок, донес до нее далекий голос Меешавла Мак Мэррина:

После непродолжительного молчания он снова запел, оказавшись уже ближе:

Мир мгновенно преобразился. Теперь Гризельда хорошо представляла, где находилась она, где размещались окружавшие ее детали ландшафта, в том числе суша и море. Приехал Шаун! Наконец! Он был здесь!

Она услышала бряканье подков, постукивание колес, скрип осей и совсем близкий голос Меешавла:

Она бросилась навстречу, споткнулась о камень, чуть не упала, выронила розу и тут же забыла о ней, побежала дальше и едва не наткнулась на повозку. Висевший на какой-то палке фонарь слабо освещал силуэт Меешавла, покачивавшегося на сиденье в ритме колебаний повозки. Он держался за вожжи и словно цеплялся за дождь.

Когда перед ним в жалком свете фонаря возникла Гризельда, он выпрямился и обругал лошадь. Та сразу поняла хозяина и остановилась.

— Где он? — крикнула Гризельда.

— Тише, тише, — отозвался Меешавл Мак Мэррин, помахав пальцем перед своим носом. — Я пою и разговариваю с лошадью. А на ночной дороге не должны встречаться молодые девушки…

Он подмигнул ей и улыбнулся. Шапка из грубой шерсти съехала ему на лоб, оттопырив уши. Помпон шапки, уши и нос казались одинаково красными; под пышными усами цвета заплесневелой пшеницы прятался рот.

— Где он? — негромко спросила Гризельда, подпрыгивавшая от нетерпения.

Меешавл кивнул в темноту.

— Там, под сеном. Все хорошо. Только он, наверное, порядком промок. Я проеду немного дальше, к началу дамбы. Ему останется пройти сущий пустяк. Эй, старая кляча, пошевеливайся!..

Когда повозка остановилась, Меешавл спрыгнул на землю и подошел к повозке сзади.

— Можешь вылезать, парень, мы приехали.

И ошарашенная, трясущаяся Гризельда увидела, как сено зашевелилось, разлетелось в стороны и в полумраке появилась сначала темная голова, затем грудь. Она шагнула ближе, чтобы помочь, но Меешавл остановил ее.

— Не дергайтесь, мисс, позвольте мне. Я помогу тебе слезть, приятель. Цепляйся за меня. Ну, давай.

Возница, судя по всему, был не так пьян, как старался изобразить. Он легко извлек Шауна из сена и поставил его на землю.

— Можешь держаться на ногах?

— Я должен держаться. Где мой костыль?

Меешавл достал из сена толстую ветку, игравшую роль костыля. Шаун оперся на него и сделал пару шагов с помощью возницы.

Застывшая на месте Гризельда смотрела на Шауна, не решаясь приблизиться к нему. Он тоже не только не подошел к ней, но даже не посмотрел в ее сторону. Возможно, он просто не мог увидеть ее.

Через несколько шагов Шаун остановился, опираясь на Меешавла.

— Я могу идти, — сказал он.

— Теперь дело за вами, — обратился Меешавл к Гризельде. — Чем быстрее я уберусь отсюда, тем лучше будет для вас.

Он оставил Шауна посреди дороги и залез в повозку.

— Ну, шевелись, старая кляча!.. Давай, голубушка, поехали!..

Повозка заскрипела и исчезла в темноте. Меешавл снова запел.

Гризельда и Шаун стояли в темноте, в нескольких шагах друг от друга, и молчали. Шаун смотрел вслед повозке, у Гризельды сжималось сердце от жалости. Она почти ничего не увидела, разве что осунувшееся лицо, заросшее щетиной, всклокоченные волосы, свисавшие мокрыми прядями на лоб, черные дыры вместо глаз. Испугавшись, что его сейчас снова проглотит ночь, она кинулась к нему. Ей хотелось схватить его, обнять и баюкать, но она не знала, куда он ранен, а поэтому боялась причинить ему боль неловким прикосновением.

Потом она негромко сказала:

— Ах, Шаун!.. Наконец-то.

Она схватила его за свободную руку и прижалась к ней сначала щекой, потом губами.

— Вот и ты.

Шаун, повернувшись к ней, всматривался в светившееся в темноте лицо, не произнеся ни слова.

Она отпустила руку, ощупью накинула ему на плечи плащ и натянула на голову капюшон. Потом попыталась говорить непринужденно, без эмоций:

— Нам придется пройти довольно много. К тому же, вверх по склону. Ты сможешь идти?

— Я должен. Левая нога у меня в порядке. Но я должен кое-что сказать тебе. Я не знал, где они хотят спрятать меня. Меешавл, этот старый хрыч, только по дороге сказал мне об этом. Если бы я знал заранее, я отказался бы.

— Конечно!.. Ты предпочел бы, чтобы тебя схватили!..

Она рассвирепела. Он ничуть не изменился! По-прежнему упрямый и безмозглый!..

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Шаун. — Ты не знаешь, на какой риск согласилась.

— Ничего подобного! Я все знаю!

— Нет, ты ничего не знаешь! Но ты должна знать хотя бы то, что ты сумасшедшая!

— Да, это мне тоже известно.

Она засмеялась и поцеловала его руку.

— Идем!

Им потребовался час, чтобы добраться до часовни. Совершенно обессиленный Шаун был вынужден часто останавливаться. В полной темноте они не находили места для отдыха, хотя при переходе через дамбу Шаун пару раз присел на парапет. Потом ему приходилось отдыхать стоя, опираясь на здоровую ногу, костыль и Гризельду. Когда они молча стояли в темноте, с трудом переводя дух, они слышали сквозь шум дождя пение Меешавла, то приближавшегося к ним, то удалявшегося в зависимости от зигзагов дороги. Постепенно его голос затих, и они так и не узнали, чем закончились поиски инструментов и Мэри.

Она провела Шауна стороной от дома; так было дольше, но зато надежнее. Труднее всего им пришлось, когда они перебирались через развалины часовни. Войдя в келью, она стянула с него плащ, отбросила свою накидку, вытерла мокрые руки об юбку, нашла спички и зажгла свечу.

Шаун увидел стены из серого камня, пестроту лент и букетов цветов, детскую мебель, одеяла и понял, с какой любовью готовилось для него это убежище. Он попытался засмеяться, но его душили слезы.

Он сказал:

— Нет, ты на самом деле ненормальная.

Она только кивнула в ответ, потому что ей тоже приходилось сдерживать слезы. Теперь она более отчетливо видела его, и ей стало ясно, что он чувствует себя гораздо хуже, чем можно было догадаться по дороге сюда. На бледном лице остались только скулы и борода, серые глаза в глубоких впадинах казались туманом, который вот-вот рассеется. Он хотел обнять ее и прижать к груди, но не представлял, есть ли у него руки и грудь, он был воплощением слабости и страдания. Последних сил у него хватило только на то, чтобы не упасть, а опуститься на колени на постель. Потом он лег, так и не поняв, засыпает он или теряет сознание.

Гризельде удалось снять с него мокрую одежду, но она не решилась коснуться грязных окровавленных бинтов. Она решила, что поменяет повязки на следующий день, когда он проснется. Закутав его в одеяла, она осторожно и с нежностью вытерла ему лицо, потом задула свечу и растянулась рядом с ним, чтобы отдохнуть несколько минут, прежде чем возвращаться в свою комнату. Раздавленная усталостью, она мгновенно заснула.

Она проснулась, когда уже было светло. Лежавший рядом Шаун не столько дышал, сколько хрипел.

* * *

Перепуганная, дрожащая от страха и утреннего холода, Гризельда решила любой ценой привести на остров доктора из Тиллибрука. Дыхание Шауна то и дело прерывалось, потом возобновлялось со страшным хрипом. Не успела Гризельда пробраться мимо куста боярышника, как натолкнулась на Эми, сидевшую на каменной глыбе. В руке она держала серебряную ложку, выглядывавшую из куска льняной ткани, а на коленях у нее стоял сильно помятый, но натертый до блеска серебряный чайник.

С годами волосы Эми стали почти такими же белыми, как ее шапочка, а глаза приняли оттенок далекого и слегка затуманившегося горизонта. Серьезно посмотрев на Гризельду, она сказала:

— Не торопись, мой олененок. Он все равно не доживет до прихода врача. Лучше напои его вот этим.

И она протянула девушке чайник.

— Осторожно, он горячий. Это не чай, а отвар, полученный из самых разных трав. Я не могу войти в Искупление, это место не для меня. В общем, оно и не для тебя, но ты должна снова побывать там. Меня не пускают монахи, которые сердятся на меня, потому что я знаю, что они думают о женщинах. Скорее возвращайся туда, его нужно напоить отваром. С помощью вот этой ложки. Он должен выпить пять ложек. Считай как следует! Если он выплюнет жидкость, это не считается! Только то, что он проглотил! Помни: пять ложек! Через час опять столько же, и так каждый час до вечера давай ему по пять ложек. Не волнуйся, дома о тебе не будут беспокоиться. Я скажу, что ты ушла на скалу и я дала тебе с собой еды. Вот, в этой корзинке. Я отправлю туда Ардана вместе с Уагу, и они пробудут там, пока ты будешь оставаться здесь. Потом Ардан вернется домой вместе с тобой. Да, ты должна поить раненого из серебряной ложки, только из нее! Когда закончишь, то не вытирай ложку, а снова заверни в эту ткань. Поторопись.

Гризельда знала, что должна во всем слушаться Эми. С самого раннего детства ей было известно, что Эми никогда не ошибается. Она поспешно вернулась к Шауну, у которого дыхание почти остановилось, приподняла его голову и протолкнула сквозь зубы ложку с жидкостью янтарного цвета с запахом водорослей и смолы. Едва отвар попал Шауну в рот, как его тело свела судорога, и он выплюнул содержимое ложки вместе со слюной. Гризельда упорно продолжала, считая полные ложки, половинки и более мелкие дозы, пока в итоге не получилось пять полных ложек. Только после этого она осторожно опустила его лохматую голову на подушку с кружевной наволочкой и уселась на низкий стульчик. В корзинке, принесенной Эми, она нашла курицу, овсяный хлеб и кусок сладкого пирога, а также чистую ткань для перевязки и свои часики размером с маргаритку, на длинной золотой цепочке.

Эффект от лекарства проявился немедленно. Тело Шауна расслабилось, его стала сотрясать мелкая дрожь, он сильно вспотел и дыхание стало более спокойным. Изо рта у него полились странные звуки, обрывки слов и куски непонятных фраз.

Такое продолжалось минут пятнадцать после каждой очередной порции отвара, и Гризельда уже начала понимать, что говорил Шаун. Он сражался, дрался с констеблями, наносил и получал удары, смерть вырывала из рядов повстанцев его товарищей, он спасался бегством от черных всадников и их собак, скрывался, тонул в море крови и ненависти.

Эми пояснила Гризельде, что Шаун должен освободиться от гноя, накопившегося в его теле и душе.

Три раза за первый день Гризельда меняла повязки и протирала сжигаемое внутренним жаром потное тело. Не приходивший в себя Шаун стал похож на маленького ребенка, и ему нужно было часто менять влажные простыни. В этот день Гризельда, помимо обычной женской любви, приобрела дар другой любви, любви, которую вызывает у матери ее ребенок, — ведь его жизнь и смерть полностью зависят от нее.

Рана на груди была не очень глубокой. Пуля повредила мышцы с правой стороны и скользнула по ребру, нанеся длинную рану, слабо заживавшую от продолжающегося воспаления. Правое бедро распухло и затвердело. Входное отверстие от пули почернело, тело вокруг раны стало синего цвета.

Гризельде пришлось оставить на время Шауна, чтобы привести себя в порядок перед обедом. Когда она выбралась из развалин часовни, к ней подбежал Ардан. Он с тревогой смотрел на хозяйку, негромко поскуливая и слабо помахивая хвостом.

Погладив его по голове, она негромко сказала:

— Ему становится лучше.

Но она не была в этом уверена, и слезы хлынули из ее глаз. Она опустилась на колени и обняла Ардана, измученная своим горем, тревогой и усталостью. Она плакала, словно маленькая девочка, уткнувшись носом в теплую собачью шерсть.

Молли ожидала ее в спальне. Она заставила Гризельду немного поесть и помогла принять ванну. Она все время порывалась поцеловать Гризельде руку, потому что Ферган смог, наконец, уехать и укрыться у своих родственников.

Вечером Гризельда вернулась к Шауну, чтобы провести ночь возле него. На заре она отправилась, по совету Эми, собирать в лесу паутину, покрытую сверкающими жемчужинками росы. Собрав комок паутины на чистом льняном платке, она вернулась в часовню и наложила влажный платок на рану на бедре.

На шестой день при очередной процедуре с паутиной Шаун застонал, напрягся, и из раскрывшегося отверстия от пули вылился гной вместе с вышедшей пулей. Так они победили смерть.

Шаун пришел в себя. Невероятно похудевший, измотанный страданием, он все еще находился на грани между жизнью и смертью. Но у него появился зверский аппетит, и он стал восстанавливаться с поразительной скоростью. Эми подсказала Гризельде, какие цветы она должна держать у постели раненого, чтобы их аромат ускорил выздоровление. Она добавила, что монахи обязательно помогут Шауну, потому что хотят, чтобы Шаун и Гризельда как можно скорее ушли из кельи избавления.

Гризельда не хотела думать про день, когда Шаун поправится и должен будет уйти. Все, что она делала для него, лечение, еда, ее любовь, приближали день их неизбежного расставания. Шаун не заговаривал с ней об этом. Он целыми днями лежал на своем матрасе и читал приносимые Гризельдой книги или погружался в бездумное ничегонеделание, обычно следующее за превышающим человеческие силы напряжением. Он должен был покинуть ее, но он знал, что на этот раз это будет расставание на какое-то время, а не полный разрыв. Его бессилие перед угрозой смерти и удачная развязка трагедии, преданность Гризельды и ее заботливый уход за ним заставили их забыть о своей гордости. Их чувства стали проще и яснее. Она была счастлива, что вернулась к нему. Шаун был счастлив, что она рядом и он может любить ее.

Как только он смог вставать, он стал с трудом переносить затворничество в каменной раковине. Темными ночами он выбирался наружу, накинув плащ с капюшоном, и устраивал себе непродолжительную прогулку по лесу. Останавливаясь, он с радостью смотрел на небо Ирландии, его вечно бегущие куда-то облака и звезды, то исчезающие за тучами, то появляющиеся вновь. Скоро он смог отложить костыли, заменив их на трость, которую Молли утащила у старика-кучера.

Однажды вечером он сидел на матрасе и наблюдал, как Гризельда, принесшая ему ужин, неловко возилась с перекладыванием бобов из горшка на тарелку. Он сказал:

— Ты трудишься, словно потомственная крестьянка!

— Вот именно! Можешь гордиться, что сделал меня своей рабыней! На, ешь! Бобы давно остыли, и они не слишком съедобны.

Отставив тарелку и став серьезным, он сказал:

— Я не хочу и никогда не захочу, чтобы ты стала рабыней или отказалась от чего-нибудь. Какая угодно ценность станет ничем, если она не отдана добровольно. Я говорю так в данный момент, но хочу, чтобы эту мысль мы помнили всю жизнь.

Она бросила на него взгляд сквозь полуопущенные ресницы, на которых играли блики от пламени свечи. У Шауна выросла бородка, придававшая ему облик юных нагих богов с греческих ваз, изображения которых она видела в книгах из библиотеки отца. Внизу их плоских животов помещалось что-то, напоминавшее небольшую запятую.

Она знала, что он говорит искренне и что он никогда не будет пытаться сделать ее похожей на женщину, соответствующую его представлениям. Он примет ее такой, какая она есть. Это свидетельствовало о его любви, но также и о его уме. Он понимал, что сохранить ее можно было только позволив ей оставаться свободной.

Внезапно почувствовав полный покой, она улыбнулась. Кончиками пальцев пробежала по бровям такого дорогого исхудавшего лица, по виску, по скулам, по уголку рта, по губам.

— Осторожней с бобами! — буркнул он.

Он взял тарелку и поставил ее на пол. Потом обнял Гризельду обеими руками и привлек к себе.

* * *

Сидя за письменным столом, сэр Джон читал письмо от Элен, которое принесла Джейн с остальной почтой. Первое письмо после ее отъезда. Он ждал, что оно придет раньше.

«Дорогой отец!

Мы с Амбруазом здоровы и чувствуем себя хорошо. У нас уютный дом, и из окон второго этажа можно увидеть дерево между двумя крышами. Мне кажется, что здесь дождь идет чаще, чем на Сент-Альбане. Амбруаз очень много работает, но я не могу помогать ему, потому что должна заниматься домом. У нас есть служанка, приходящая каждое утро. Это не очень опрятная женщина, и она все время трещит не умолкая. Ей не нравятся ирландцы. Я думаю, что позже, когда я лучше узнаю людей нашего квартала, я смогу ее уволить и найти другую. Мне немного не хватает нашей библиотеки. У Амбруаза тоже много книг, но вокруг них нет того света, как это было на острове. Мы живем на улице с солидными зажиточными домами, похожими друг на друга. Первое время, когда я выходила в город, мне никогда не удавалось сразу узнать наш дом. Но вообще-то, это очень просто, достаточно посмотреть на занавески на окнах.

Я буду рада узнать новости от всех вас. Может быть, мама соберется написать мне. Или напишете вы, если это не очень помешает вашим занятиям. Амбруаз просит меня передать вам привет. Я присоединяюсь к нему. Я люблю всех вас. Ваша далекая дочь.

Элен».

С каждой фразой сэр Джон чувствовал, как у него все сильнее сжимается сердце, а прочитав последние фразы, он тяжело вздохнул. Письмо было написано на верже, дорогой английской бумаге. Он сложил письмо вдвое и положил его на стол, после чего посмотрел на посетителя, ожидавшего в кресле.

— Прошу извинить меня. Это письмо от моей дочери Элен, она вышла замуж месяц назад, как вам известно.

— Надеюсь, у нее все хорошо, — сказал посетитель.

— Да, у нее все в порядке, благодарю вас. Теперь я готов выслушать вас.

Посетителем был господин Самюэль Колум, нотариус, невысокий мужчина с розовой физиономией, в строгом черном костюме. Лоб с залысинами, гладко выбритые щеки и подбородок. Оставленная вокруг лица бородка вместе с бакенбардами, соединявшимися с шевелюрой, создавали пушистый и как будто светившийся ореол. В самом его центре торчал короткий нос, на котором сидели поблескивавшие очки.

— Так вот, — начал господин Колум, — я попросил вас принять меня потому, что один из моих коллег задал вопрос, показавшийся мне несколько нескромным, и этот вопрос имеет отношение к вам.

— Ко мне?

— Да. Или, если точнее. В общем, он хотел узнать, каковы будут размеры приданого, которое вы собираетесь выделить вашей дочери Джейн.

— Джейн?.. Как?.. Ведь она еще ребенок!

— Возможно, его клиент считает иначе. Что касается меня, то я нахожу вашу дочь чудесной юной девушкой.

— Его клиент?.. Что за клиент?

— Разумеется, он не назвал его мне, но если учесть то, что я увидел во время замечательного бала, устроенного леди Августой, и который так трагически закончился. Я осмелился высказать предположение, и мой коллега не сказал, что я ошибаюсь. Думаю, что лицом, намеревающимся стать вашим зятем, может быть лорд Росс Баттерфорд.

Сэр Джон вытаращил глаза от удивления. Этот дряхлый старик! И такой ребенок, как Джейн?

— Мой дорогой друг, — сказал он, — я несколько шокирован. Это выглядит так, словно вы попросили меня, чтобы я отдал мою дочь на ужин людоеду. Разумеется, не может быть и речи, чтобы.

— Я понимаю вас, сэр Джон. Прекрасно понимаю. Но если считать, что этот вопрос разрешен, вы позволите мне, раз уж я все равно пришел к вам, затронуть другую тему?

Этой темой была проблема денег.

Когда господин Самюэль Колум уехал на своей коляске, в которую была запряжена желтая лошадка, он оставил сэра Джона в полуобморочном состоянии. Хотя то, что сказал ему нотариус, не должно было оказаться для него столь неожиданным.

После приобретения острова на деньги, унаследованные от лорда Арчибальда Барта, сэр Джон не озаботился пустить в оборот то, что у него осталось. Это было время, когда английская промышленность хлынула на берега Ирландии, в Белфаст, Лондондерри и их окрестности. При этом многие семейства вложили в производство льна или в кораблестроение деньги, быстро превратившиеся в богатые состояния. Но сэр Джон отказался поступать таким образом. Хотя он и держался в стороне от экономической деятельности своего времени, он хорошо представлял, каким образом было достигнуто процветание восточного побережья Ирландии. Английские и шотландские «плантаторы» управляли, вкладывали деньги, строили, а местные жители были для них рабочей силой. Мужчины, женщины и дети трудились за ничтожную плату весь день в нечеловеческих условиях. Чем более тощими становились они, тем больше толстели их английские хозяева.

Сэр Джон не хотел увеличивать свое состояние таким образом. Он сказал это нотариусу, Самюэлю Колуму, отцу нынешнего Самюэля Колума, похожего на своего родителя скорее не как сын, а как близнец. Нотариус согласился с его мнением, но предупредил об опасности жизни на капитал, который «работает» недостаточно.

Сэр Джон, представлявший значительные размеры оставшегося капитала, а также скромную, но надежную прибыль, которую обеспечивали ему принятые господином Колумом меры, произвел несложные вычисления и улыбнулся: опасность можно было ожидать гораздо позже, чем завтра.

Но когда должно было наступить это «завтра»?

Прошли годы, девочки выросли, семейство сэра Джона жило без мотовства, но и без мер экономии, и теперь новый господин Самюэль Колум со своим небольшим носом и светлым ореолом вокруг лица, так походившими на нос и ореол его отца, сидевший в кресле, из которого его отец двадцать лет назад предупреждал сэра Джона, подвел итоги.

Итоги выглядели очень просто: денег больше не было. Ну, скажем, почти не было. Сэр Джон дал за Элен довольно большое приданое и предупредил господина Колума, чтобы тот выделил для каждой из остальных дочерей примерно такое же приданое в виде неотчуждаемого имущества, которым не могли воспользоваться ни сам сэр Джон, ни его жена. Это было сделано даже для Элис, собиравшейся уйти в монастырь, — вполне возможно, если когда-нибудь у нее наступит просветление и она оставит монастырь, то ей не придется бедствовать.

После этой операции капитал сэра Джона выглядел весьма жалко. Если пользоваться им свободно, без ограничений, то его должно было хватить на несколько месяцев. Если же постараться растянуть его на несколько лет, то на каждый день приходились сущие крохи.

Сэр Джон упрекнул нотариуса, что тот не предупредил его, когда получил инструкции о выделении приданого для дочерей.

— И вы тогда поменяли бы свои планы? — спросил господин Колум.

Подумав всего несколько секунд, сэр Джон ответил:

— Нет, конечно.

Теперь, сидя в одиночестве в своей библиотеке, он в смятении думал о будущем. Его привычка не встревать в реальные проблемы заставляла его отнестись к ситуации с недоверием. Такая катастрофа просто не могла произойти с ним. Но его острый ум четко видел факты и делал на их основе выводы, правильно оценивая возможные последствия. Получалось, что он был не в состоянии далее содержать Сент-Альбан, ему нужно было найти работу, распустить слуг, попросить леди Гарриэтту сократить расходы по хозяйству, сведя их на уровень бедной семьи. Одни мысли об этом были для него жестоким испытанием. Да и какую работу он мог найти в таком возрасте?

От ужаса у него закружилась голова. Он закрыл глаза, и привычные рефлексы не позволили ему рухнуть в бездну отчаяния. Он отбросил текущие проблемы и решил отложить на завтра подробный анализ ситуации. Глубоко вздохнув, он открыл глаза и улыбнулся. Эта малышка Джейн! Такая юная, а ее уже хотят взять в жены! Надо сказать ей об этом, она обрадуется.

Когда Джейн пришла к нему, он впервые обратил внимание, что у нее были такие же огромные глаза, как у матери. Только они были не голубыми, а карими, похожими на новенькие каштаны. Она стояла перед столом, раскрасневшаяся, с горящими любопытством глазами и немного задыхающаяся, потому что поднималась вверх по лестнице бегом, как обычно. Она не догадывалась, зачем ее позвал отец, и была похожа на школьницу перед преподавателем, который то ли похвалит ее, то ли накажет.

Сэр Джон погладил бороду. Да, конечно, она была очаровательна, и можно понять мужчину, который. Но надо же, чтобы им оказался этот заросший мхом Баттер!

— Похоже, что ты боишься очередного внушения? — ласково сказал он. — Что ты натворила на этот раз?

— Ах, нет, ничего! — воскликнула Джейн.

Эти слова были произнесены с таким пылом, что вызвали у них обоих дружный смех.

— Присядь. Надеюсь, у тебя найдется несколько минут? Ты сейчас была с Эми?

— Да, отец. — И Джейн уселась в кресло, которое недавно занимал нотариус.

— И какой вкусный секрет она передала тебе на этот раз?

— Я должна была приготовить суфле и вафли, но получилось суфле твердым, как вафли, а вафли пышные, как суфле!

Она рассмеялась, как ребенок. Торчавшие во все стороны короткие пряди волос выбились из-под лент и блестели на послеполуденном солнце, вливавшемся в кабинет через западное окно. Левое ухо Джейн было выпачкано в муке, она пахла ванилью и корицей. Сэр Джон отдался радости повеселиться вместе с дочерью. Она была счастлива, все вокруг него были счастливы, ничто не изменилось, ничто и не могло измениться. Господин Колум наверняка найдет способ решить все проблемы, существует ипотека, кредит, неважно, что еще, об этом он будет думать завтра.

— У меня есть для тебя удивительная новость, — сказал он. — Думаю, она поразит тебя еще сильнее, чем меня. Представь только, у меня попросили твоей руки!

Джейн подпрыгнула, словно под ней оказались горячие угли, и крикнула:

— Кто?

Сэр Джон с удивлением уставился на дочь. С ее лица исчезли малейшие следы веселья. Его слова стерли с него все приметы детства. На него с тревогой смотрела взрослая женщина.

— Ну. — пробормотал он, — дело в том. Я подумал. В общем, это лорд Баттерфорд, ты знаешь этого пожилого мужчину. Я, разумеется, отказал ему. Но если ты хочешь стать леди.

— Вот так-то! — выкрикнула она тонким голоском. — И это все, на кого я могу здесь рассчитывать как на мужа! Старая развалина! Он даже не способен сделать мне ребенка!

Она зарыдала, закрыла лицо руками и выскочила из кабинета.

«…не способен сделать мне ребенка.» Потрясенный сэр Джон не мог понять, как такое юное создание семнадцати лет от роду может произносить такие чудовищные слова. Конечно, она постоянно находилась на кухне вместе со служанками, а это весьма бесстыжая публика. Значит, она хочет выйти замуж? Уже? Она ведь сама родилась совсем недавно. Неужели все проходит так быстро?

Удивленный и встревоженный, он оглядел свой устоявшийся мирок, пытаясь ухватиться за него и найти опору. Четыре стены, заставленные книгами, большие светлые окна, море, небо и лес за ними. Лес уже загорался осенними красками со своей обычной мудрой неторопливостью. Деревья одной породы загорались похоже, с низко расположенных ветвей. Среди переходов от золотого к красному только могучий тис оставался зеленым и непоколебимым, словно живая скала.

Выстроившиеся ровными рядами и тесно прижавшиеся друг к другу книги, отражавшие мягкие блики света, игравшие на коричневых, белых, зеленых или желтых корешках с похожими названиями и мудрыми текстами внутри, терпеливо ожидали руки, которая прикоснется и откроет их. Тайны Шумеров, остававшиеся неразгаданными вот уже шесть тысяч лет, заполняли комнату, непроницаемые и устойчивые, словно глыбы мрамора. Ничто не менялось. Хотя, нет! Лес все же менялся. Деревья заметно подросли за лето, более жаркое и влажное, чем обычно. Шумела листва, созревали плоды. Вершины самых высоких деревьев уже начали закрывать горизонт и море. Может быть, придется прореживать лес?

* * *

Сэр Джонатан в красном на белой лошади наблюдал, как леди Гарриэтта накрывает стол для чаепития. На ее лице под белоснежными изящно завитыми волосами нельзя было прочесть ничего, кроме обычного старания аккуратно разлить чай. Ее розовые руки, выглядывавшие из рукавов бледно-зеленого с голубоватым оттенком платья с намеком на кружева вокруг запястья, бережно наклоняли чайник китайского фарфора над такими же светло-серыми чашками, настолько тонкими, что можно было видеть, до какого уровня поднялась в них жидкость. Сидевшая возле матери Гризельда в кремовом платье откусывала миниатюрный тост треугольной формы с лепестком копченого лосося сверху. Рыжий с белым Ардан, валявшийся на персидском ковре с рисунком осенней листвы, то и дело тянулся носом к розовому пальчику, едва заметно выглядывавшему из-под края платья хозяйки. Аромат чая, запах тостов и свежих пшеничных лепешек поднимался к сэру Джонатану, и на плоском изображении его лица постепенно проявлялось отображение былых плотских удовольствий. На поверхности картины исчезали кракелюры, густой сетью разбившие краски, нарисованная ткань становилась живой и незаметно принимала рельеф его тела.

— Ах, Гризельда, ты могла бы воспользоваться обувью, чтобы прийти на чай!

— Она у меня есть, мама! Вот она.

Пальчики ноги исчезли и на их месте из-под края платья появился носок турецкого башмачка.

Леди Гарриэтта вздохнула. Она не понимала, что происходит с девочками. Она вообще перестала их понимать. Поставив чайник рядом с большим тортом, залитым шоколадом, она принялась разрезать его серебряной лопаточкой с резными изображениями листочков клевера и цветков лилий. Возле торта стояла большая ультрамариновая ваза с чайными розами, нечетко отражавшимися в лакированной поверхности стола из красного дерева. У сэра Джонатана появилось непреодолимое желание полакомиться тортом, насладиться ароматом роз и несравненным вкусом чая. Он узнал чай по его уникальному запаху — это был индийский чай сорта дарджилинг, выращенный в Гималаях на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Но у его желания не хватило силы, чтобы выйти из картины. Он сразу же стал плоским всадником на плоской лошади, снова покрылся кракелюрами и перестал мыслить.

Гризельда думала о Шауне и прикидывала, как ей утащить для него кусочек торта.

«Какой сегодня странный день», — подумала леди Гарриэтта. Они были только втроем за столом. Сэр Джон отказался спускаться. Джейн закрылась в своей комнате, сославшись на мигрень. Элис отправилась на какую-то послеполуденную мессу. И даже Молли, обычно присутствовавшая в зале во время чаепития, куда-то исчезла.

— Гризельда, ты не могла бы позвонить Молли? Она забыла поставить на стол сахарницу.

— Мама, она стоит справа от вас. И вы уже положили в чай сахар…

— Ах, я становлюсь такой рассеянной. Но все же, позвони Молли. Пусть она отнесет кусочек торта твоему отцу. Не понимаю, почему он предпочитает пить чай в одиночестве. Надеюсь, он не заболел. Как он выглядел утром?

— Хорошо, мама.

— Мне так и показалось. Наверное, он озабочен тем, что ему сказал нотариус. А, вот и Молли!.. Отнесите это сэру Джону. А потом принесите сахарницу, вы забыли о ней.

— Простите, мадам, сахарница возле вашей руки.

— Боже, какой я стала рассеянной! Да, и спросите у мисс Джейн, не нужно ли ей чего-нибудь.

— Хорошо, мадам.

Гризельда положила на тарелку огромный кусок торта и подмигнула Молли:

— Это для Джейн.

— Ах, — сказала леди Гарриэтта, — не знаю, хорошо ли это будет при мигрени.

— Если она не захочет, она оставит его, — спокойно сказала Гризельда.

Молли уже исчезла. Ардан вылизывал лапу, на которую упали крошки. Стоявшая возле окна Китти смотрела наружу расширившимися глазами. Неожиданно она поперхнулась тортом, закашлялась, и лицо у нее стало фиолетовым

— Китти, — сказала леди Гарриэтта, — когда ты ешь, тебе стоит оставаться за столом. Иди, сядь с нами.

Китти, продолжая кашлять, с глазами, полными слез, уселась в кресло, обитое шелком фиалкового цвета. На его фоне ее серое платье выглядело весьма уныло. Леди Гарриэтта обратилась к ней с фразой, которую Китти слышала по меньшей мере один раз в неделю:

— Жаль, что ты так мало заботишься, чтобы выглядеть более эффектно, моя дорогая девочка.

Китти мало волновало, могла она выглядеть эффектно или нет. Она настойчиво посмотрела на Гризельду, незаметно кивнув головой в сторону окна.

— Чай сегодня слишком сладкий, — сказала леди Гарриэтта.

— Еще бы, ведь вы два раза сыпали в него сахар, — пожала плечами Гризельда.

Она встала с нарочито небрежным видом и подошла к окну. Взглянув наружу, она перестала слышать, что говорила мать. И вообще перестала слышать что-либо. Четыре констебля, катившие рядом с собой свои велосипеды, короткой цепочкой поднимались к дому. Они обогнули его, направляясь к службам. Впереди шел Эд Лейн, выделявшийся своим гигантским ростом. Когда он проходил мимо дома, солнце заиграло на его каске и его носу.

Гризельда подпрыгнула, схватила со стола почти полную тарелку с тостами и бросила:

— Сбегаю за тостами. Они уже кончились

— Почему ты, Гризельда, — удивилась леди Гарриэтта, — лучше позвони Молли.

У нее сложилась привычка звать служанку даже чтобы поднять упавший на пол платок. Нет, она не понимала своих дочерей. Ах, если бы у нее был хотя бы один сын. Какая жалость.

Сэр Джонатан смотрел застывшими голубыми глазами на два синих башмачка, забытых на ковре с осенними листьями перед стулом, на котором сидела Гризельда. Ардан незаметно выскользнул из комнаты вслед за хозяйкой.

— Еще немного чайку? — обратилась леди Гарриэтта к Китти.

Китти молча кивнула в ответ. В этот момент она поняла, почему в определенных обстоятельствах так хочется хлебнуть виски.

Эд Лейн зашел на кухню, оставив своих товарищей снаружи. Он снял каску, то ли из вежливости, то ли опасаясь задеть потолочную балку. Там сидели Магрит и Молли, занятые чисткой картофеля и болтовней. Там же находилась Эми, помешивавшая укрепляющий отвар на теплом уголке плиты. Магрит первая заметила вошедшего и замерла, словно птица, увидевшая змею. Молли и Эми обернулись. Молли беспомощно произнесла:

— О Господи.

Рука Эми стиснула ручку кастрюли.

— Давненько вас не было видно, — сказала она. — Вы совсем забыли нас, Эд Лейн.

В этот момент вошла Гризельда.

— Добрый день, мисс, — сказал Эд Лейн. — Очень хорошо, что вы здесь. Именно вас мне обязательно нужно было повидать. Дело вот в чем: мы ищем Шауна Аррана.

Гризельда села на табуретку, чтобы не упасть. Ей удалось изобразить улыбку, но она не смогла произнести ни слова.

— Возможно, это имя ничего вам не говорит, — продолжал Эд Лейн. — Это бывший шофер леди Ферре, он водил автомобиль, на котором вы выезжали на прогулку. Теперь вы понимаете, почему… Вы были знакомы с ним…

— Да, конечно, — с трудом выдавила Гризельда.

— Теперь мы установили его настоящее имя, — сказал Эд Лейн. — Это Уг О’Фарран. Он предводитель мятежников. Его работа у леди Ферре была хитрой маскировкой. По ночам, когда он был свободен. Очевидно, он исчез, когда почуял опасность. Мы не знаем, где он скрывался. Мы считаем, что он был ранен в тот вечер, когда у леди Ферре состоялся бал. Наверное, сейчас он скрывается в какой-нибудь дыре… Мы ищем его повсюду…

Молли встала и спокойно направилась к дверям. Эми, подбодрила ее кивком головы, и та вышла. Тут же зашла Брижит с двумя зажженными лампами и поставила их на стол. С удивлением посмотрев на констебля, она тут же исчезла. Ей некогда было проявлять любопытство, день быстро клонился к вечеру, и у нее было много работы.

— Так вот, мисс. В общем, вы были знакомы с ним, и конечно, если когда-нибудь встретите и узнаете, то обязательно.

— Конечно, — вмешалась Эми. — Если мы его встретим, то тут же свяжем и доставим к вам, чтобы вы его повесили.

— Я совсем не это хотел сказать, — улыбнулся с невинным видом Эд Лейн. — Но мы должны предупредить всех, кто был знаком с ним, вот и все. Прошу простить нас за то, что мы заявились к вам целым отрядом. Сейчас нам приказано никогда нигде не появляться в одиночку, даже вдвоем. Это из-за засад. Впрочем, после бала мятежники притихли. Поэтому мы и считаем, что О’Фарран тяжело ранен…

Широко улыбнувшись, он добавил:

— Конечно, если он не убит.

— Говорят, что он стрелял в вас, но промахнулся, — буркнула Эми. — Пуля только поцарапала вам ухо, хотя у вас такая большая башка, трудно было не попасть. Но пуля, должно быть, срикошетила — у вас каменный череп.

— Вы не угостите меня стаканчиком пива? — спросил улыбающийся Лейн.

— Разумеется, нет! Если вам хочется пить, море в двух шагах отсюда.

— Ах, Эми, — промолвила Гризельда, которая начала успокаиваться. — Дайте попить мистеру Лейну.

— Спасибо, мисс. Спасибо, мадам Эми. Мне никогда не приходилось пить такое отличное пиво. Вы сами варите его?

— Чтоб вы подавились этим пивом, — фыркнула Эми.

— И где вы ищете этого. Как вы его назвали? — поинтересовалась Гризельда.

— О’Фарран… Уг О’Фарран… Мы ищем его повсюду. Проверяем каждую дыру на торфяниках. Все фермы. В конце концов, мы его поймаем. Хотя, надо сказать, народ предан ему. Говорят, что он потомок древнего короля этой страны. Теперь, когда мы знаем о нем и можем его узнать, ему трудно будет ускользнуть от нас…

— Что ж, спасибо, что вы нас предупредили, — сказала Гризельда, поднимаясь с табуретки.

Но Эд Лейн, похоже, не собирался уходить. Он внимательно посматривал на дверь, через которую из кухни можно было попасть в другие помещения, поглядывал на окна, за которыми сгустилась темнота. Казалось, он ждет чего-то или кого-то.

— Вы позволите мне поинтересоваться здоровьем сэра Джона, мисс?

— Спасибо, он здоров.

— Надеюсь, он не переутомляется со своими книгами. Чтение сильно утомляет, но если ты ученый, делать нечего, приходится.

— Разумеется, — согласилась Гризельда, — ничего не поделаешь.

Послышался шум за наружной дверью, и Эд Лейн быстро повернулся к ней.

У Гризельды снова сжалось сердце. Она поняла, что полицейский не так прост, как старается казаться. Он явно что-то искал.

— Мадам, ваша мамаша, а также ваши сестры тоже здоровы?

— Да, все они здоровы.

— У вас есть новости от вашей сестры мисс Элен?.. Простите, она уже не «мисс», конечно.

— Да, у нас были новости от нее, — сказала Гризельда.

— И. А еще.

Эд Лейн явно колебался. Гризельда догадалась, что теперь Лейн будет вынужден сказать, что ему нужно, больше он не может говорить банальности. Что же он знал? И что подозревал?

— А мисс… Гм… Мисс Джейн… Я что-то не заметил ее. Надеюсь, она не заболела?

Гризельде показалось, что душившая ее еще мгновение назад тяжесть внезапно исчезла, и ей стало так легко, что она, казалось, могла взлететь к потолку. Так вот в чем дело! Этот увалень появился на острове только потому, что надеялся встретить Джейн! Поиски преступника Шауна были всего лишь предлогом!

— Нет, что вы! — воскликнула она. — Она вполне здорова и чувствует себя прекрасно!

В надежде, что Лейн поскорее уберется, она добавила:

— Она отправилась на прогулку и сейчас бродит где-то на той стороне дамбы. Вы наверняка встретите ее, когда будете возвращаться.

— Хорошо, мисс, позвольте мне откланяться… Прошу прощения, что так долго отвлекал вас…

Когда он направился к двери, держа каску под мышкой, та внезапно распахнулась, и на кухню вошел другой полицейский, держа за руку малышку Нессу. Залитое слезами лицо девочки было искажено гримасой ужаса.

— Боже! Что вы сделали с ребенком! — закричала Эми.

— Ничего! — с возмущением откликнулся полицейский.

Несса бросилась к Эми, обхватила ее обеими руками и уткнулась в платье, громко рыдая.

— В чем дело, мой ягненочек? Что случилось? — ласково ворковала Эми, поглаживая девочку по спине. — Успокойся! Все прошло, все хорошо. А если из-за вас с ее головы упал хоть один волосок, — обратилась она к полицейскому, — то вам сейчас придется познакомиться с этой сковородкой!

— Я не трогал ее, — сказал констебль. — Она выскочила из-за деревьев, вся в слезах, и остановилась возле дома, продолжая реветь. Мне показалось, что она не решается войти, поэтому я взял ее за руку, и вот.

— Я видела его! — неожиданно закричала Несса. И ее рыдания превратились в завывания.

— Кого ты видела? — заинтересованно обратился к ней Эд Лейн.

— Я видела. Ой-ой-ой!.. Я его видела!..

— Кого его?

— Монаха! Привидение из часовни! Он вышел из часовни! И ушел в лес! На нем был плащ с капюшоном, и он был с бородой!.. И он хромал.

Гризельда рухнула на табурет.

Эми отвесила Нессе пару звонких пощечин.

— Это отучит тебя болтаться возле часовни! Я же запрещала тебе! Тебе еще повезло, что он не заметил тебя, а то он забрал бы тебя с собой и утопил в колодце! Вот тебе еще, чтобы освежить память!

Несса рыдала, стонала и лила слезы.

— Нельзя так обращаться с перепуганным ребенком, — сказал Эд Лейн. — Ее нужно успокоить. Как тебя зовут?

— А-а-а.

— Дай мне руку. Ты ведь не боишься меня?

— Ы-ы-ы…

— Мы сейчас пойдем вместе с тобой к часовне, и ты увидишь, что там нет никаких привидений. Наверное, ты увидела садовника.

— Надо же придумать такое — пойти туда! — фыркнула Эми. — Вы что, никогда не слышали о монахах из часовни? Они очень не любят девушек, а что касается протестантов, то. Вот будет праздник для них, когда они увидят эту парочку!

— Вот как? Ну. Ладно, думаю, что сейчас нужно напоить ребенка горячим молоком и уложить в постель. Мы заглянем в часовню в другой раз, когда у меня будет больше времени. До свидания, мисс… До свидания.

Толстушка Магрит все это время не сдвинулась со своей скамьи и не произнесла ни слова. Она слушала, широко открыв глаза и не переставая чистить картофель. Но когда констебли ушли, сказала:

— Хромой монах, это что-то новенькое! Про такого еще никто не рассказывал.

— Есть и другие! — огрызнулась Эми. — Одни хромают, другие танцуют, третьи ползают.

— Бог мой! Дева Мария! Святой Патрик! Защитите нас! — воскликнула Магрит и перекрестилась.

— И избавьте несчастных монахов от мучений! — добавила Эми.

— Да будет так! — заключила Гризельда.

Она отправилась в столовую с тарелкой тостов, остывших и высохших. В столовой она нашла мать, задремавшую в кресле под золотым светом ламп, и Китти, продолжавшую грызть ногти, от которых давно ничего не осталось. Гризельда ободряюще улыбнулась сестре. Леди Гарриэтта проснулась.

— Вообще-то, тостов и так было достаточно, — сообщила ей Гризельда.

— Мне так и показалось, — сказала леди Гарриэтта.

* * *

Констебли зажгли фонарики, укрепленные на их велосипедах, вскочили на седла и двинулись вниз по зигзагообразной аллее. Вес констебля бывает тормозом, когда нужно ехать вверх, но может и ускорять движение, когда нужно спускаться. Они быстро двигались цепочкой, последним в которой был Эд Лейн. Джейн не видела, как они приехали, потому что плакала в своей комнате, но увидела в сумерках четыре удалявшихся светлячка. В это время она стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу, и смотрела, как темнеет небосвод, хотя в этом зрелище и не было ничего успокаивающего.

Она узнала Лейна в последнем силуэте, когда тот был на полпути к дамбе, и снова заплакала, вспомнив добродушное лицо, склонившееся над ней в тот раз, когда они впервые увидели друг друга на кухне. Как ужасно, что она не увидела его сегодня, когда он был здесь!

Она срезу перестала плакать, когда заметила, что последний светлячок остановился на середине дамбы, тогда как остальные продолжали двигаться. Было достаточно светло, чтобы понять, что последним констеблем мог быть только Эд Лейн. Сойдя на землю, он прислонил велосипед к парапету и присел на него.

Джейн схватила косынку, набросила ее на голову и за пять секунд оказалась снаружи.

Эд Лейн понимал, что серьезно нарушает правила безопасности, отстав от товарищей. Он также представлял, насколько мал шанс встретить Джейн, так как не знал, пойдет она по дамбе или она уже на острове. Что он должен был делать? Остаться и ждать? Или уехать? Оба варианта решения были по-своему крайне важны для него.

Наклонившись над парапетом, он заметил небольшое белое пятнышко. Вода поднимающегося прилива слегка покачивала заснувшую чайку. Он подумал, что чайка может стать для него инструментом судьбы. Подобрав камешек, он бросил его вниз, решив, что если камешек упадет справа от птицы, он уедет, если же слева, то останется.

Камешек упал точно посередине, то есть прямо на птицу. Чайка проснулась и улетела с возмущенным криком.

Эд Лейн задумался над непонятным предсказанием судьбы, не находя ему объяснения. Тем не менее, требования дисциплины быстро взяли верх, и он взялся за велосипед, собираясь двигаться дальше. В это время его окликнул нежный голосок.

— Добрый вечер, лейтенант! Какой сюрприз! Вы приехали навестить нас?

Сердце Эда Лейна растаяло. Он ничуть не удивился, увидев, что Джейн подошла к нему со стороны острова, тогда как ему сказали, что она гуляет на материке. Его первым побуждением было восстановление истины.

— Добрый вечер, мисс… Я не лейтенант, как я уже имел возможность объяснить вам.

— Но у вас же есть нашивка, — удивилась Джейн.

Она протянула руку и коснулась блестящей полоски кончиком детского пальчика.

— Дело в том, что мне присвоили звание сержанта, — пояснил Эд Лейн.

— Ах, вот как! Но для вас это будет лучше?

Вопрос удивил Лейна и заставил его задуматься. Потом он ответил:

— В любом случае мне хуже от этого не будет.

— Я рада за вас, и я рада, что мы встретились. Я бродила поблизости, и присутствие полицейского окажется весьма кстати, когда начинает смеркаться. С этими мятежниками.

— Кстати, — сказал Лейн, — я приходил к вам, чтобы предупредить о Шауне Арране. Вы знаете его? Это бывший шофер.

И он рассказал все, что ему было известно про шофера леди Августы. Джейн с восхищением слушала рассказ, не особенно вникая в его содержание. Луна в последней четверти освещала большие руки полицейского, лежавшие на руле велосипеда. Джейн предусмотрительно сняла косынку, чтобы он мог лучше видеть ее лицо. Не прекращая говорить, Эд Лейн приподнял велосипед, словно перышко, и поставил его вплотную к парапету. Мощь его движения, высокий рост и глубокий голос создали у Джейн уютное ощущение безопасности. Счастливая и немного смущенная, она опустила голову. Эд Лейн увидел в лунном свете нежный затылок и такую же нежную шею. Он с большим трудом удержался, чтобы не коснуться своей громадной лапой этой хрупкой девичьей шейки, так нуждавшейся в его защите.

Дойдя до конца рассказа о Шауне, он остановился. Несколько минут они молчали, и был слышен только слабый ритмичный шум поднимающейся воды, ласкавшей тысячами своих губ длинное тело дамбы.

— Ах, лейтенант, — восторженно воскликнула Джейн, — какое счастье, что вы здесь и защищаете нас!

— К сожалению, я не могу делать это всегда, мисс.

Он не решился в очередной раз уточнять свое звание. Джейн смотрела на него, и в этом взгляде он чувствовал восхищение и неясный вызов. Он почувствовал, что выглядит героем в ее глазах.

— Вы не должны стесняться, чтобы позвать меня, если вас что-то испугало, мисс.

Джейн представила шофера в больших очках, бродящего в темноте. Она с наслаждением затрепетала, и ей неудержимо захотелось прильнуть к констеблю, но она не решилась.

— Если я буду нужен вам, пришлите мне записку через Пэта Долловея, это мясник из Донегола, — сказал Лейн. — Он привозит вам мясо каждое утро. Это мой друг. Он сразу же передаст мне вашу записку. И я приду, как только смогу.

После этих слов Эд Лейн уехал. Джейн долго смотрела на удаляющийся огонек. Когда он исчез, она закрыла глаза, чтобы продолжать видеть его.

Гризельда при первой же возможности навестила Шауна в укромном месте, предусмотренном на случай тревоги, куда он перебрался, когда его предупредила Молли. По пути туда он до полусмерти перепугал Нессу. Теперь он находился на вершине скалы, куда вскарабкался, несмотря на больную ногу. Укрывшись в пещере, закутанный в серый плащ, он оставался невидимым для всех обитателей острова. Со стороны моря рыбаки тоже не могли разглядеть его.

Гризельда забралась наверх и прижалась к Шауну. Он обнял ее. Она опустила голову на его плечо. Они смотрели, как небо на горизонте, на другом краю океана, меняет цвет от пурпурного к сиреневому, становясь затем темно-фиолетовым. До них со всех сторон доносились дикие ароматы и звуки окружающего мира. После только что испытанного страха Гризельду согревало огромное счастье. Это был момент, когда она решила, что больше никогда и никуда не отпустит Шауна одного.

Ей нужно было успеть на ужин. Она пошевелилась, повернулась к Шауну, коснулась губами его теплой кожи на виске и шепнула:

— Говорят, что ты сын короля?

Он негромко засмеялся и ответил:

— Все ирландцы дети короля.

* * *

Когда все уснули, Гризельда сходила за Шауном, и тот забрался к ней в комнату, держась за побеги плюща. И они оказались вдвоем в просторной постели с единорогами. Разбитые усталостью, они мгновенно уснули, прижавшись друг к другу и держась за руки. То, что Шаун находился в ее доме, в ее комнате и в ее постели, Гризельда не могла расценивать иначе, как освящение их любви. Не было торжественного бракосочетания, не было праздничной церемонии, да и жених с невестой оказались вместе, забравшись в комнату через окно, но эта ночь, целомудренная и пылкая, соединившая их во время сна в постели между четырьмя единорогами, была для нее ночью их свадьбы.

Проснувшись рано утром, она разбудила Шауна, которого ей пришлось немного одернуть, так как он не хотел выпускать ее из объятий, заставила его быстро одеться и провела еще темными коридорами и лестницами до чердака, заваленного мебелью, одеждой и другими предметами, совершенно ненужными, но с которыми невозможно расстаться. Молли немного переставила старые вещи так, что между стеной и забитыми всяким хламом сундуками получилось уютное убежище. Здесь, при золотистом свете наполовину сгоревшей свечи, на роскошной постели из шелковых платьев, кусков бархата и парчи, они совершили таинство бракосочетания с домом на острове Сент-Альбан. Все произошло очень быстро. Гризельда должна была побывать в часовне, чтобы уничтожить все следы пребывания там Шауна на случай, если влюбленному констеблю придет в голову идея снова появиться у них под предлогом успокоить Нессу, для чего требовалось посетить вместе с ней часовню.

Гризельда плохо представляла, что ей делать с матрасом, — скорее всего, нужно было вытряхнуть из него сено где-нибудь в лесу, а чехол перетащить в дом, где им могла заняться Молли. А детскую мебель требовалось перетащить в туннель, где она могла изображать во время игр Гризельды салон взрослой дамы. Такое считалось бы вполне в ее стиле, и никто не стал бы удивляться. А остальное.

В этот момент она проскользнула мимо куста боярышника и увидела в еще тусклом утреннем свете, что стена часовни обрушилась, запечатав вход в келью искупления большими каменными блоками.

Пока она с ужасом представляла, что Шаун мог оказаться замурованным в своем убежище, как в ловушке, послышался сильный грохот, и земля дрогнула у нее под ногами. Вместо купола, скрывавшего под собой келью искупления, образовался провал, так что теперь келья стала походить не на перевернутый кубок, а на кубок, открытый к небу. Образовавшиеся при обрушении клубы пыли продолжали подниматься в темное небо; казалось, они светятся, напоминая процессию теней в белых одеждах.

Дрожащая от страха и потерявшая голову Гризельда, в то же время признательная неизвестно чему или кому, избавившему ее от большого несчастья несчастьем небольшим, медленно вернулась домой, стараясь вернуть себе обычное хладнокровие. Увидев огонек свечи в окне кухни, Гризельда зашла и увидела Эми, молившуюся, стоя на коленях на каменном полу.

Когда она поднялась, Гризельда прошептала:

— Эми! Искупление.

— Я знаю. Они ушли. Для них все кончилось. Может быть, именно благодаря вам. Возможно, чтобы искупить свои грехи, им достаточно было понять, что такое любовь.

Она заварила чай, и они вдвоем посидели за чаем. Все казалось Гризельде нереальным и немного пугающим. Казалось, стены кухни за пределами небольшого круга света от свечи уходят в бесконечную ночь, такой знакомый чай имел вкус приворотного зелья, усталость от страха и утренней любви превращала ее в нечто неосязаемое, готовое раствориться в мире реальном или кажущемся. Она больше не представляла, чему можно верить, к чему можно прикоснуться так, чтобы палец не прошел через предмет, словно через пустоту.

Громкий и естественный голос Эми позволил ей вернуться в реальный мир. Да, Эми была реальна, как дерево, как камень. Она знала то, что знала, и для нее ничто не было менее реальным, чем кастрюля или лохань для стирки. Она сказала:

— Когда ты родилась, я дала тебе гэльское имя, которое ты не знаешь и которое я с той поры никогда не произносила. Оно означает «та, что открывает» или «та, что избавляет». В общем, это одно и то же. Ты пришла в мир чистая, как свет. Но я сейчас не думала о монахах. Еще не все закончилось, ты должна сделать еще кое-что.

— О каком имени ты говоришь? — спросила Гризельда.

— Я не могу назвать его тебе. Если оно действительно подходит тебе, ты когда-нибудь узнаешь его сама. А сейчас подумай о своем отъезде. Тот, кто прячется наверху, должен покинуть Ирландию. Конечно, он не захочет уезжать. Он верит, что какая-то сила удерживает его на этой земле. Но он скоро поймет, что это не так. Только дольше ожидать нельзя. Увези его как можно скорее. В любой момент на него может обрушиться опасность. Достаточно, чтобы он чихнул или чтобы твоей матери пришло в голову покопаться в старых платьях. Да и этот грубиян Лейн может появиться с обыском. Это сильный, но глупый человек. Всегда опасайся дурака, он опаснее голодного волка.

* * *

Гризельда не стала дожидаться ночи, чтобы пойти к Шауну. Она не хотела терять ни часа. Она промелькнула по всему дому, повидала Китти, собиравшуюся в обход, и успокоила ее, не уточняя подробностей, встретила Элис и с удивлением узнала, что та должна перебраться в монастырь на следующей неделе, столкнулась с мечтательно настроенной Джейн, даже не заметившей ее, поздоровалась с отцом, обняла мать и исчезла с корзинкой, которую ей вручила Молли.

Она нашла Шауна, сердитого от безделья и от мыслей об опасности, которой он подвергал Гризельду. Едва она появилась на чердаке, как он заявил:

— Я не могу оставаться здесь! Я должен уйти! Мне нужно побывать в Англии. Потом я вернусь сюда, и мы снова будем вместе.

— Вот именно! Ты приезжаешь, ты исчезаешь и возвращаешься с дырками по всему телу! Если я позволю еще раз тебе уехать одному, то ты, когда вернешься, будешь носить голову под мышкой! Не думай, что ты так легко исчезнешь отсюда! Мы уедем вместе!

— Но.

— И мы поедем не в Англию! Зачем тебе нужно в Англию?

Он с удивлением посмотрел на Гризельду. Она говорила уверенно, категорично. Не замолкая, она достала из корзинки скатерть, кружку, горшочек с молоком, пирог, разрезанный на четыре куска, и яблоки. Все это было разложено на сундуке. Она продолжала:

— Ты хотел взять меня с собой в Америку, чтобы продавать машины для сельского хозяйства. Ты передумал?

Шаун проглотил все, что было во рту, и ответил:

— Все меняется. Я хотел поехать в Штаты, чтобы собрать деньги и отправить их Парнеллу, чтобы он мог продолжать действовать, когда забудется отвратительный процесс, который был навязан ему. Он — единственная надежда Ирландии. Я хорошо понимаю, что наши стычки с полицией ни к чему не приведут. Правильный путь выбрал Парнелл. Но сейчас он болен. Вокруг него скопилось слишком много ненависти, слишком много предательства. Его оставили все бывшие соратники. В него продолжают верить только простые люди. И мы нужны ему. Я не могу оставить его в такое время. Сейчас он лечится в Брайтоне. Я хочу встретиться с ним, попросить у него инструкции и вернуться в Ирландию, чтобы подготовить его приезд сюда.

— И ты думаешь, что в Англии никто не знает твоего имени? А когда ты вернешься в Ирландию, то к тому времени констебли забудут про тебя?

— Я поменяю фамилию, буду скрываться.

— А я? Куда ты денешь меня? И как ты собираешься добраться до Брайтона? Может, вплавь? Или на костылях?

Он грохнул кулаком по сундуку.

— Перестань изображать ирландского мула!

Гризельда спокойно сказала:

— От твоего кулака шум разносится по всему дому.

Она выпрямилась и повернулась к двери. Он встал и, подойдя к ней, взял за руку, готовый к любой неожиданности.

— Прости меня, — сказал он. — Я забылся.

Никто не появился. Гризельда сознательно преувеличила опасность. Шум на чердаке можно было услышать только в комнате этажом ниже, в спальне леди Гарриэтты. Она как раз находилась у себя, переодеваясь к обеду с помощью Молли.

— Вы слышали, Молли? — спросила она, прислушиваясь.

— Вы о чем, мадам? — поинтересовалась Молли с невинным видом.

Леди Гарриэтта не стала продолжать. Она уже как-то слышала ночью шум наверху, словно от чьих-то легких шагов. Это было частью той жизни, которая не должна была существовать. Она решила, что ей показалось.

— Молли должна связаться с Ферганом, — сказал Шаун. — Он займется подготовкой моей поездки. Нужно найти машину и какое-нибудь судно, чтобы добраться до берегов Англии. Дальше я отправлюсь сам.

— Я, я, я! — передразнила его Гризельда. — Всегда это «я»!

— Когда-нибудь, надеюсь, очень скоро, вместо этого будет «мы».

— Может быть, раньше, чем ты думаешь.

Она поговорила с Молли, решив, что сообщит все Шауну в последний момент.

— Он считает, что ему нужно ехать в Брайтон. Если он так поступит, его арестуют, и мы больше никогда его не увидим! Никогда, слышишь, Молли?

— Да, мисс.

— Поэтому ты должна сказать Фергану, чтобы он организовал поездку в Америку. И я поеду с ним.

— Ох, мисс.

Молли от удивления запихнула себе кулачок в рот, чтобы не закричать. Не так давно она была потрясена намерением дочери сэра Джона бежать со слугой. Но теперь прежний слуга стал героем и королем, и она решила, что Шаун и Гризельда прекрасно подходят друг для друга. Тем не менее, она, как рассудительная крестьянка, обратила внимание Гризельды на очевидные недостатки ее плана, на множество опасностей, с которыми она неизбежно столкнется, на все, что она будет вынуждена оставить или потерять. Но Гризельда, с улыбкой отвечая на все ее возражения, оставалась непреклонной. Поэтому Молли, поддавшись романтике приключения, согласилась отправиться в Слайго на велосипеде, чтобы встретиться с Ферганом.

— Только найдите оправдание для меня; ведь Слайго далеко, и я смогу вернуться только завтра.

— Это легко! Я пошлю тебя за синим атласом, который мы не нашли в Донеголе!

— Хорошо! Я отправляюсь немедленно!

— А если ты проколешь колесо? Ты сможешь починить его?

— Нет. А что нужно делать?

— Нужно плюнуть на дырку.

— И этого достаточно?

— Нет. Нужна еще заплатка.

— Ну, я умею шить! А потом, я обязательно найду кого-нибудь, кто едет в ту же сторону.

— Так ты не доберешься и за три дня! А ты должна увидеть Фергана сегодня! Если проколешь колесо, тебе придется украсть лошадь!

— Что вы! — возмущенно воскликнула Молли. — Я обязательно найду человека, у кого смогу одолжить лошадь!

Она вернулась на следующий день вечером. У нее случилось два прокола, и каждый раз находился добровольный помощник: сначала хозяин постоялого двора, потом священник. У нее сверкали глаза и пылали щеки, а также болели ноги и задница, но она не стала признаваться в этом Гризельде. Оставшись с ней наедине, она взволнованно объявила:

— Все в порядке! Ферган занимается этим! Он сказал, что все будет готово на следующей неделе! И я поеду с вами! Мне удалось уговорить Фергана! Мы уедем вчетвером! Я не хочу расставаться с вами.

У Гризельды потеплело на сердце. Она улыбнулась. Они прекрасно понимали друг друга.

— Пока ни слова Шауну, — сказала Гризельда. — Он должен до самого конца думать, что мы едем в Брайтон!

— Молли! — позвала леди Гарриэтта. — Куда ты пропала?

Она требовала Молли за это время раз десять. Каждый раз ей отвечали, что она уехала с поручением в Слайго.

— Я была в Слайго, мадам, — сказала Молли. — Я искала синий атлас для мисс Гризельды.

— Вот как! Покажи мне, что ты купила!

— Его весь раскупили до меня, — ответила Молли.

Гризельда начала обдумывать, что она возьмет с собой. Платья, белье, шляпки, туфли. Нет, об этом не может быть и речи — потребуется несколько чемоданов. Она не представляла, как они будут уезжать, но догадывалась, что отъезд должен быть тайным. Возможно, ей удастся захватить с собой небольшой саквояж, и только. Конечно, она возьмет свои драгоценности. У нее было кольцо с изумрудом и бриллиантами, принадлежавшее матери сэра Джонатана. Отец подарил его в день шестнадцатилетия, когда ей начали делать высокую прическу. Были еще жемчужные серьги, золотая цепочка, часы, серебряный браслет, медальон с единорогом с одной стороны и леопардом с другой. Такие же были у всех ее сестер. Она надеялась, что этих сокровищ хватит, чтобы оплатить плавание на корабле. Никто ведь не повезет их бесплатно. Она знала, что изумруды ценятся очень высоко, но все равно нужно узнать, чтобы их не обманули. Конечно, денег у нее не было, она никогда ни за что не платила, торговцы присылали свои счета сэру Джону, который затем пересылал их нотариусу. Наверное, не было денег и у Шауна. Как только Ферган собирался решить эту проблему?

Теперь ей казалось, что они не смогут уехать, что это несбыточная мечта. Тем не менее, Шаун должен был покинуть Сент-Альбан как можно скорее. Леди Гарриэтта уже начала упоминать про мышей, бегающих на чердаке. Молли постаралась успокоить ее, сказав, что отнесет на чердак рыжего кота Эми.

Вскоре Ферган передал им через Меешавла Мак Мэррина, что все идет как надо и что они должны быть готовы. Гризельда, почувствовавшая облегчение, начала терзаться по другому поводу: как сказать Шауну, что они поедут не в Англию, а в Америку? Вернее, ее мучило не это: в конце концов, достаточно будет одной фразы, а она привыкла открыто говорить то, что хотела сказать. Ее беспокоила возможная реакция Шауна. И она вполне могла предвидеть ее. Шаун был способен встать за руль судна и направить его в Брайтон. Каким бы он ни был упрямцем, но на этот раз ему придется выбирать: она или Парнелл. Она догадывалась, каким будет выбор Шауна, и у нее сжималось сердце.

На следующий день, когда приехал Меешавл, с утра шел дождь. Он появился почему-то без своей повозки, верхом на лошади, которую подгонял ударами каблуков. Впервые не были слышны его песни; с головы у него слетела шапка, дождь и, возможно, слезы стекали по трагической маске, в которую превратилось его лицо.

Гризельда, заметившая его появление, помчалась на кухню, охваченная дурными предчувствиями. Она застала там всех слуг, неподвижно застывших и молча смотревших на Меешавла, с которого струйками стекала дождевая влага. Она крикнула:

— В чем дело? Что случилось?

Эми повернулась к ней; ее лицо было мокрым от слез. Потом она обратилась к Меешавлу:

— Скажи ей. Скажи все, что только что сказал нам. Мне нужно услышать тебя еще раз, чтобы поверить в случившееся. Трудно сразу поверить в несчастье, даже если ты ожидал его.

Меешавл развел в отчаянии руки, потом вытер лицо рукавом, чихнул и произнес хриплым голосом:

— Он умер. Парнелла больше нет! Отец Ирландии мертв! Все ирландцы стали сиротами.

Гризельда оказалась во власти двух противоположных чувств: эта смерть устраняла возможность конфликта с Шауном, и в то же время она так же глубоко потрясла ее, как Меешавла, как Эми. Она любила Ирландию и она была влюблена; Парнелл тоже мог быть убит врагами из-за его любви к женщине.

— Он был лендлордом, как сэр Джонатан, мисс, и протестантом, как вы, — сказал Меешавл. — Среди нас, ирландцев, нет другого такого ирландца, как он. И он умер за Ирландию. Говорят, что причиной смерти была болезнь. Это очень удобное объяснение для английских свиней. Почему они не позволили ему лечиться в Ирландии? В сорок пять лет никто не умирает просто так, особенно, если у него хорошее здоровье.

— Он умер потому, что ему разбили сердце, — сказала Эми.

Гризельда осторожно, словно ребенку, сообщила новость Шауну. Тот

заплакал, ничуть не стыдясь своих слез. Потом сказал:

— Сегодня плачет вся Ирландия.

Дождь с глухим шумом обрушивался на черепичную крышу, потоки воды громко струились по водосточным трубам.

— Теперь мы долго ничего не сможем предпринять. У нас нет вождя. Он должен был победить. Его мать была американкой, и от нее он унаследовал ясность мысли и любовь к свободе. И теперь мы должны отправиться именно туда, чтобы собрать деньги и сторонников. Таким образом, мы получим новую возможность освободить Ирландию. Мы поедем туда вдвоем. Нужно предупредить Фергана, что наши планы изменились. Ты займешься этим, хорошо? Это надо сделать немедленно.

— Да, любовь моя.

* * *

Когда Молли в понедельник отправилась к Меешавлу за новостями, она решила по пути заглянуть к матери, чтобы попрощаться. Если известие об отъезде придет неожиданно, у нее может не остаться времени повидаться с ней. Молли не сказала матери, что уезжает, ограничившись крепким объятием, после которого ей пришлось убежать, пока она не разрыдалась. Эрни, конечно, догадалась, что происходит нечто необычное, но решила, что дочь расстроена переездом Фергана в Слайго. Кстати, ей нравился этот симпатичный парень, и она собиралась выдать за него дочь, когда все успокоится. Нельзя же сражаться всю жизнь.

Гризельда с нетерпением ожидала возвращения Молли с новостями. Ей надоело торчать возле окна в своей комнате, и она вышла в коридор, где прислушалась, опасаясь подозрительного шума с чердака. Потом она медленно спустилась в столовую, хотя до обеда еще оставалось время. В столовой она увидела Ардана, который развалился перед камином, подставив живот ласковому пламени неторопливо горевшего торфа. Разморенный теплом, он слегка приподнял голову и лениво вильнул хвостом, увидев хозяйку. Гризельда устроилась в кресле перед камином и взяла книгу с круглого столика. Осознав через несколько минут, что даже не представляет, что читает, она бросила книгу и встала, решив продолжить ожидание в своей комнате. Ардан, подумавший, что намечается прогулка, вскочил, готовый сопровождать хозяйку. Открыв дверь толчком колена, в комнату вошла Молли, державшая серебряный поднос с приборами для обеда. Она бросила на Гризельду сияющий взгляд:

— Все в порядке!

— Что именно в порядке? — поинтересовалась появившаяся из коридора Джейн.

— Ничего особенного. — промямлила несколько растерявшаяся Гризельда.

— Я говорю про синий атлас, — вмешалась Молли. — Он будет в четверг!

И она повторила, пристально глядя на Гризельду:

— В четверг!

— Отлично!

Гризельда повернулась к камину и снова уселась в кресло.

— Дался вам этот атлас! — пожала плечами Джейн.

— Но он действительно выглядит замечательно, — ответила негромко засмеявшаяся Молли.

Она кружилась вокруг стола, словно в танце, ловко жонглируя извлекаемыми из буфета красного дерева тарелками, которые, словно по мановению волшебной палочки, сами собой прыгали на стол, разбрасывала яркие блики столовым серебром, в один и тот же миг находилась со всех сторон стола. Она была невесома, ее здесь уже не было, она уже уехала.

Джейн подошла к Гризельде. Медленно, мечтательным тоном, она произнесла, словно обращаясь к колеблющимся языкам пламени:

— На этом острове мы совершенно изолированы от всего мира. Если случится что-то непредвиденное.

Гризельда повернулась к сестре.

— Если случится что-то. Ты это о чем?

— Никогда не знаешь, что может произойти. С этими террористами. С этим шофером тетки Августы. А если он бродит поблизости?.. В конце концов, он знает тебя.

От стола послышался серебряный звон. Оцепеневшая Молли выронила вилку.

— Ведь эти люди настоящие убийцы, — продолжала Джейн. — А полиция никогда не посещает остров. Мне кажется, что отец должен пригласить констеблей, чтобы они охраняли нас.

Гризельда вскочила, вспылив.

— Какая чепуха! Я запрещаю тебе беспокоить родителей этими детскими страхами! Слышишь? Запрещаю!

— Ой, ой, ой. Ладно, успокойся!.. Это не повод, чтобы поднимать такой шум!..

Джейн надулась. Она продолжала стоять перед камином, глядя на огонь, тогда как сгоравшей от нетерпения Гризельде хотелось подробнее узнать новости от Молли. Она сухо поинтересовалась, обращаясь к Джейн:

— Тебе что, нечего делать?

Возмущенная и готовая заплакать Джейн порывисто повернулась к сестре:

— Конечно! Все считают, что я гожусь только для грязной работы на кухне! А общаться со мной никто не хочет!

И она выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

— В четверг! — пропела Молли, подбросив к потолку салфетку.

Потом она зашептала тоном опытного заговорщика:

— В четверг, с вечерним приливом!.. То есть, часов в одиннадцать. Меешавл подъедет на лодке к Скале, чтобы забрать нас. Фениям удалось договориться, что нас возьмут на судно «Ирландский дельфин» — это американское торговое судно, его капитан ирландец. Оно идет из Белфаста в Нью-Йорк. Меешавл отвезет нас на Белый остров. Там нас будет ждать рыбак, с которым мы выйдем в открытое море, где встретимся с «Дельфином». Они уже не раз проделывали такую операцию.

И она добавила, затрепетав от ужаса и удовольствия:

— Это очень опасная операция!

— Только ничего не говори Шауну, — сказала Гризельда.

Во вторник Гризельда встретила Китти, собиравшуюся в свое обычное благотворительное турне.

— Я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для нас сделала. Но ты еще нужна нам.

Китти остановилась, уцепившись за руль велосипеда.

— Он еще здесь?

— Теперь уже ненадолго. Он уйдет в четверг.

— Не очень-то скоро.

— И я ухожу с ним.

— Как?

— Не падай в обморок!.. Мы поплывем в Америку. Мы уходим с приливом в одиннадцать часов.

— Как это — с приливом?..

— Не волнуйся, я не сошла с ума. Конечно, сначала мы поплывем на одной лодке, потом на другой, побольше, а затем на большом корабле. С нами будет Молли.

Китти уже пришла в себя благодаря своей крепкой физической и психической конституции.

— Надеюсь, вы не забираете с собой Эми. И Джошуа Кромби с его коровой!.. Видно, ты не знаешь и того, что Элис тоже уходит в четверг? Ты подумала о наших родителях?

— У них остаются Джейн и ты.

— Джейн — это сквозняк, который только и думает, чтобы проскользнуть под дверь!

— В любом случае, я все равно должна была когда-нибудь уйти! Я не собираюсь провести всю жизнь отшельником на этом острове. А ты будешь мне нужна в четверг. Шаун может выбраться из дома только во время ужина.

— Что, он сейчас в нашем доме?

— Да, на чердаке, над маминой комнатой.

На этот раз Китти не удержалась на ногах. Она прислонила велосипед к дереву и присела на пенек. Гризельда невозмутимо продолжала:

— Он спустится в мою комнату, откуда слезет на землю, цепляясь за плющ. Но я должна быть с ним, чтобы ничего не случилось. Я придумаю причину, чтобы уйти из столовой. А тебя я попрошу, если меня долго не будет, чтобы ты не позволила посылать кого-нибудь за мной.

Китти наконец удалось успокоить дыхание.

— Ты ненормальная, совершенно ненормальная!..

— Мне уже кто-то говорил это? — ответила Гризельда.

Этим днем она еще не стала предупреждать Шауна. Она хотела подождать некоторое время, чтобы он не удивился так быстро организованной поездке в Америку. Все объяснения откладывались на потом.

В среду Шаун вышел из себя.

— Чем он занимается, этот Ферган? Ему нужно было обратиться прямо к О’Коннеру! И мы уже были бы в дороге!.. Сколько можно ожидать!..

— Ты так считаешь?

— Была бы ты на моем месте.

Стояла прекрасная безветренная погода. Когда солнце зашло, с моря поднялся легкий туман, окутавший призрачной вуалью деревья, дом, аллеи. Бледные сумерки застигли Брижит врасплох. С разукрашенной черными загогулинами сажи физиономией она принялась суматошно метаться по дому, разнося зажженные лампы и оставляя за собой в коридорах и на лестницах шлейф запаха керосина.

Ужин начался в ватной тишине. Все молчали. Туман за окнами задрапировал море и землю. Сэр Джон не произнес ни слова. После визита нотариуса он еще глубже зарылся в свой мирок. Он не отвернулся от домочадцев; наоборот, все сильнее переживал за их дальнейшую судьбу, не представляя, как познакомить их с суровой реальностью. В тех редких случаях, когда сэр Джон молчал, в столовой раздавалось только позвякивание вилок и редкий едва слышный шепот.

В столовую примчалась жизнерадостная Молли, доставившая с кухни бедро ягненка с тушеной репой в мятном соусе. Влетев в столовую, она мгновенно потеряла избыток энергии, превратившись в печальный призрак. Она осторожно водрузила серебряное блюдо на середину стола. Леди Гарриэтта вздохнула.

— Друг мой, позвольте… — печально сказала она, потянувшись за тарелкой сэра Джона.

Она никак не могла привыкнуть к необходимости самой обслуживать мужа и дочерей. Но от слуг-ирландцев можно было потребовать все что угодно, только не прислуживать за столом. Они начинали раскладывать еду как попало, не знали, с какой стороны подойти, обливали сидящих соусом, комментировали происходящее. Это было невыносимо.

В тот момент, когда сэр Джон поставил перед собой тарелку с тонким ломтиком мяса, кусочками репы и зеленым соусом, раздался звук, заставивший всех присутствующих замереть.

В завладевшей миром тишине родился знакомый шум, не имевший права на существование. Это был шум автомобильного мотора.

Он послышался, как это было много раз, сначала на аллее, по которой, чихая и задыхаясь, автомобиль поднимался от дамбы; усилившись, рычание мотора приблизилось к дому и затихло, достигнув крещендо, прямо под окнами столовой.

Сэр Джон первым пришел в себя.

— Подумать только, — сказал он. — Это, должно быть, Августа?.. Мне казалось, что ее машина. Надо полагать, ее. Молли, идите, откройте Августе.

— Да, господин, — отозвалась Молли.

Она поспешно выбежала из столовой, но очень быстро вернулась, стуча зубами и позеленев от ужаса.

— Ах, господин! Там никого нет!.. — и она громко лязгнула зубами.

— Что, что? — не понял ее сэр Джон. — Как это, никого нет?

— Там ничего нет, господин!.. Автомобиля нет!..

Сэр Джон, леди Гарриэтта и их дочери дружно повернулись к окнам. Они отчетливо слышали, как мотор негромко ворчал на одном месте, то постреливая, то почти замолкая. В столовую начал проникать запах отработанного бензина.

— Гм… — сказал сэр Джон. — Молли, вы просто не увидели машину из-за тумана.

Его слова прозвучали несколько неуверенно. Но он был сэром Джоном, главой семьи, и на его плечах лежал груз всех жизненных реалий. Он поступил так, как его обязывала ситуация: он встал, подошел к ближайшему окну и распахнул его.

В столовую тут же ворвались клочья тумана, быстро растаявшие в теплом воздухе. Рокот мотора и запах выхлопных газов заполнили помещение.

— Вот тебе и на. — пробормотал сэр Джон.

Пространство за окном было заполнено бледно-серой ватой. Он прочистил горло, наклонился и крикнул:

— Послушайте, Августа! Что вы там делаете?

Небольшой смерч подхватил полотнище тумана, и теперь можно было видеть очистившийся от ваты перрон, каменные ступени, освещенные двумя фонарями, и пустую аллею.

Двигатель прибавил обороты, стронулся с места и удалился в сопровождении топота лошадиных копыт, легких, радостных копыт, стучавших по каменным плитам. Именно такой топот почти тысячу лет назад услышал Фульк Рыжий из часовни замка после воскресной мессы, на которой его жена обрела свободу. Механический шум быстро затих, и только стук копыт, уже более мягкий, некоторое время доносился с лужайки или с неба, постепенно ослабевая, пока не умер где-то далеко-далеко за горизонтом.

Гризельда сидела, выпрямившись, и смотрела, не отрываясь, в ночь над миром, вдыхая полной грудью запахи моря, тумана и бензина.

— Послушайте, — сказала леди Гарриэтта, — на чем все же приехала Августа? На своей машине или на лошади?.. Что, она уже уехала?

В четверг утром ушла Элис. Ушла одна. Она не захотела, чтобы ее сопровождали. Вся семья собралась снаружи, у подножья лестницы, чтобы попрощаться с ней. Лица провожавших отображали разную степень печали и непонимания. Только Гризельда думала, что понимает сестру, хотя и не очень хорошо представляла, что творилось у нее в голове.

Коляска подъехала к ступенькам. Старый кучер Джеймс Мак Кул Кушин должен был посадить Элис в Баллишанноне на дилижанс, который доставит ее на железнодорожный вокзал в Слайго, где она сядет на поезд до Дублина. Самого кучера почти не было видно под большим коричневым плащом и позеленевшим от тысячи дождей цилиндром, привезенным леди Гарриэттой из Лондона.

Элис была в той же степени веселой, в какой ее семья была печальной. Вся в черном, с небольшим почти пустым саквояжем в руке, она излучала счастье. Она расцеловала Гризельду в обе щеки и легко, словно птичка, клюнула ее в губы. Она шепнула Гризельде на ухо: «Я буду молиться за тебя». Ловко вскочила в коляску и уехала, сопровождаемая печальными взглядами семьи. На развилке с дорожкой, ведущей к службам, столпились служанки, тоже в черном, молча смотревшие на проезжающую мимо них коляску. Неожиданно Эми громко запела аллилуйю.

Гризельде удалось перед обедом заскочить на несколько минут на чердак и предупредить Шауна, что отъезд состоится этим же вечером. Шаун встретил новость с радостью.

— Должен признать, что Ферган выполнил задание очень быстро.

— Ты тоже должен действовать быстро, — сказала Гризельда. Тебе нельзя будет спуститься с чердака между десятью часами и половиной одиннадцатого, потому что родители еще не будут спать, да и Джейн может повстречаться в коридоре. Я приду за тобой перед ужином. Все будут в столовой, прислуга будет занята. Эми и Молли проследят, чтобы не получилось неувязок. Ты спустишься по плющу и пойдешь к Скале. Если случайно тебе повстречаются кучер или садовник, тебе достаточно будет негромко завыть, расставив руки. Они зажмурятся и начнут креститься, так что ничем не помешают тебе. Кстати, ты слышал шум мотора вчера вечером?

— Какого мотора?

Ужин прошел в еще большем молчании, чем накануне. Всех занимали мысли о загадочном происшествии; кроме того, свежей раной был и отъезд Элис.

Сэр Джон чувствовал, что все вокруг него изменяется, причем гораздо быстрее и основательнее, чем ему хотелось бы. Силы, которые он хотел бы игнорировать, потрясли его мир и могли уничтожить его. Мир его семьи, подобно хрустальному шару, покрылся трещинами, проникавшими вглубь и сходившимися в центре.

Он почувствовал, что задыхается, и, скривившись, положил руку на грудь.

— Что с вами, друг мой? — встревожилась леди Гарриэтта.

Сэр Джон улыбнулся. С ним все в порядке. Все хорошо.

Он не стал задерживаться в салоне и скрылся в библиотеке. Здесь он задумался о своих финансовых проблемах и быстро пришел к выводу, что именно они вызывали у него тревожное состояние. Нужно было срочно найти выход. Немного успокоившись, он задремал в кресле. Проснувшись, он решил написать своему зятю Джеймсу Ханту, который после смерти его жены, леди Арабеллы, сестры сэра Джона, продолжал заниматься торговыми операциями в Дублине. Как говорила Августа, он очень неплохо зарабатывал. Он попросит у Ханта денег, обеспечив заем островом Сент-Альбан.

Погода стояла такая же замечательная, как и накануне. Воздух над Ирландией, обычно постоянно перемещающийся, уже двое суток был непривычно застывшим. Гризельда обошла остров, посетила все любимые уголки, где пережила в детстве столько воображаемых приключений. Она постояла, закрыв глаза и подняв лицо к солнцу, на выходе из туннеля. Потом растянулась на горизонтальной плите и попыталась представить ее легкой, как пушинка, чтобы отправиться на этой ставшей лодкой каменной глыбе в свое будущее, в надежде раскрыть его тайны. Но плита не потеряла вес и не шевельнулась.

В неподвижном воздухе аромат тиса скапливался вокруг дерева и стекал на землю, густой, словно жидкость. Гризельда наклонила к себе одну низкую ветку и зарылась в нее лицом. Она глубоко вдохнула запах смолы, похожий на зеленый фимиам.

Потом она опустилась на колени перед норой и негромко позвала:

— Уагу!.. Эй, Уагу!.. Я уезжаю!.. Навсегда!.. Я пришла попрощаться с тобой. Прощай, Уагу!..

— Уау-у-у, уау-у-у, — еле слышно ответил голос из-под корней. И Гризельде показалось, что сам остров прошептал: «Прощай, прощай.»

Гризельда встала со слезами на глазах и побежала домой. Настало время выбрать, что она возьмет с собой. Она открыла заказанный в Лондоне кожаный саквояж, до сих пор ни разу ей не понадобившийся, распахнула дверцы шкафов и комодов и принялась лихорадочно выбрасывать их содержимое на ковер, время от времени выхватывая из растущей груды рубашку, юбку, платье, ленту, чулки, еще одно платье, туфли, шляпку, разные восхитительные и бесполезные мелочи. Пригодилась ничтожная часть того, что у нее накопилось за многие годы.

Охваченная отчаянием, она прекратила показавшуюся ей бессмысленной возню и подошла к окну. Красный шар солнца опускался к горизонту. Как и накануне, с моря начал подниматься туман.

Она оказалась последней из собравшихся в столовой членов семейства. Появившись в дверях, она поразила присутствующих своим видом, так как надела свое самое красивое платье, белое платье для бала, и нацепила все драгоценности.

— Ах, Гризельда, — удивленно произнесла леди Гарриэтта, — к чему такой наряд? В день, когда нас покинула Элис!

Она поднесла к глазам платочек с кружевной оторочкой.

— Вот именно! — ответила Гризельда. — Этот день не должен быть днем печали. Я кое-что поняла. Я должна сказать вам. Если ваша дочь покидает родной дом, вы не должны печалиться. Она ушла, чтобы прожить свою жизнь так, как она этого хочет. Она счастлива. И вы должны быть счастливы. Сегодня у нас не день скорби, а день радости!..

Она подошла сначала к отцу, затем к матери и поцеловала их. Леди Гарриетта заплакала.

— Ну ладно, Гарриэтта, ладно! — пробормотал сэр Джон.

Он ласково похлопал жену по руке, и та быстро успокоилась. Сэра Джона сильно потряс уход Элис, и поведение Гризельды позволило ему восстановить душевное равновесие. Ее поступок он отнес к числу тех необычных моментов, которые до самых глубин затрагивают жизнь семьи. Время меняется, мир меняется, они очутились словно в конце затянувшейся весны, когда цветы увядают и наступает новый сезон. Принесет ли он плоды или долгое одиночество зимы?

Когда Гризельда садилась на свое место, она неловко задела тарелку, и все содержимое оказалось у нее на платье. Она вскрикнула, вскочила и побежала переодеваться. Среди сочувственных восклицаний присутствующих молчаливой оставалась только Китти, несколько возмущенная артистическим талантом Гризельды, столь искусно сочетающей естественные эмоции и комедию.

Вернувшаяся в столовую Гризельда выглядела великолепно. Она была в оранжевом платье, а это цвет радости. К тому же, оранжевый цвет более практичный.

Эвакуация Шауна прошла весьма успешно. Возле окна остался затянутый ремнями саквояж, в который Гризельда уложила свои украшения. Она была готова.

* * *

Вечерний туман поднялся не так высоко, как накануне. Он остановился на уровне окон первого этажа, необычно плотный и неподвижный. Сверху он казался волнистой поверхностью молочного моря, затопившего землю. Из него выступали дом и верхушки деревьев, все остальное скрылось под мягким, молчаливым, застывшим покровом. Скоро туман стал серым, и по мере того как убывал дневной свет, приобретал все более и более темный оттенок. В десять часов вечера на потемневшее небо высыпали многочисленные звезды, тогда как окутанная покрывалом тумана земля оставалась необычно светлой. Можно было подумать, что она освещает небо.

Китти зашла к Гризельде, чтобы попрощаться. Молли к этому времени уже исчезла. В доме воцарились тишина и покой. Постепенно затихли обычные вечерние звуки. Эми постаралась пораньше закончить все работы на кухне и позволила служанкам необычно рано отойти ко сну. Она обняла Гризельду и сказала:

— Я видела, как ты родилась, а теперь вижу, как ты уходишь. Если ты когда-нибудь вернешься, я этого уже не увижу. Но ты сделаешь все, что должна сделать. Если захочешь, ты будешь счастливой. Счастье человека не зависит от окружающих. И потом, не так уж важно быть счастливым.

Китти, нервничая, ходила взад и вперед по комнате, то и дело тяжело вздыхая.

Гризельда посмотрела на часы: уже половина одиннадцатого.

— Ну, мне пора, — сказала она.

Она выглянула из окна. Фонарь, всегда горевший ночью возле конюшни, неуверенно освещал туман в промежутке между домом и службами. Все выглядело спокойным и пустынным. Гризельда не решилась появляться в коридоре с саквояжем. Она привязала к его ручке длинную ленту английских кружев и спустила саквояж из окна. Коснувшись поверхности тумана, он исчез и сразу же коснулся земли. Гризельда отпустила ленту, и туман тут же проглотил ее. Потом наступила очередь плаща. Отойдя от окна, Гризельда опустилась на колени, чтобы обнять Ардана, с утра не находившего себе места и ни на шаг не отходившего от нее.

— Будь умницей! Ты просто красавец!.. Ты самый красивый пес на свете!.. Ложись здесь. Лежать!.. Я постараюсь вернуться, может быть, не сразу. Но я вернусь.

Она поцеловала у Ардана уши и встала.

— Ты позаботишься о нем?

— Ты же знаешь.

— Ты будешь говорить ему обо мне?

— Если ты не хочешь, чтобы он тебя забыл, можешь остаться!

— Не сердись. Прощай, Китти. Ты не хочешь обнять меня?

— Я провожу тебя до лодки. Поторопись!

— Ты хочешь спуститься по плющу? Ты упадешь!

— Если отсюда выбрался инвалид, то я тоже смогу!

— Что ты говоришь? Почему инвалид?

— Ладно! Ну, вперед!

Пожав плечами, Гризельда выглянула из окна и тут же отшатнулась.

На повороте аллеи появился светлый силуэт констебля, вернее, его верхняя половина. Это был Эд Лейн, державший в руке фонарь, снятый с велосипеда. Верхняя часть его туловища плыла над туманом, как корабль, постепенно увеличиваясь по мере приближения к дому. Когда он остановился, у него появились бедра и колени.

Повинуясь жесту сестры, Китти погасила свет в комнате и подошла к стоявшей у окна Гризельде. Они увидели, как открылась дверь на кухню и появилась Джейн, видимая почти целиком.

— Ах, лейтенант, как хорошо, что вы пришли!

— Я был на дежурстве, когда мне передали ваше письмо. Мне пришлось найти приятеля, который согласился подменить меня. Я очень торопился успокоить вас. Этот террорист никак не может оказаться здесь.

— Уверяю вас, он приезжал вчера на своем автомобиле. Все слышали мотор!

— Ох, — прошептала Гризельда, — ну и дуреха!

— Автомобиль утонул в озере, мисс. Я видел его в прошлый четверг, вокруг него плавали рыбешки.

— У него было время с четверга, чтобы выбраться из воды.

— Это невозможно, мисс, он не работает, он давно заржавел.

— Вы так думаете? — еле слышно пробормотала Джейн. Она замерла, подняв лицо, перед громадной фигурой полицейского и, казалось, чего-то ждала. Лейн не шевелился и молчал. Она откашлялась, пытаясь что-то сказать, но слова застревали у нее в горле.

— Чего они дожидаются, почему не заходят на кухню?

— Нам придется спуститься по лестнице. Нельзя рисковать, они могут увидеть нас.

— А мой саквояж? Мои вещи? Если они сделают несколько шагов в сторону, они наступят на сумку!..

Тем не менее, нужно было уходить, их давно ждали на берегу.

— Мы проскользнем за поворотом аллеи, — сказала Гризельда. — Бежим! Ох уж эта Джейн! Она написала ему!..

— Тебя это удивляет? Она способна и не на такие глупости!

Они бесшумно вышли и выбрались в туман. Китти накинула на голову косынку, Гризельда воспользовалась небольшой соломенной шляпкой, к которой был прикреплен небольшой букетик маргариток. Эту шляпку она получила из Парижа и ни разу еще не надевала. Но она ей очень нравилась.

Они обогнули дом. В небе появилась почти полная луна, заливавшая бледным светом поверхность слоя тумана с множеством небольших возвышений и долин. В понижении у поворота аллеи туман поднялся Гризельде до плеч, потом до подбородка. Китти почти вся утонула в тумане благодаря своему маленькому росту. Она еще могла видеть голову сестры, ее шляпку и ее маргаритки, плывущие по молочному морю. Осторожно продвигаясь, они вышли из-за поворота аллеи и увидели констебля и Джейн на том же месте.

Их голоса звучали немного приглушенно из-за тумана, но все слышалось очень отчетливо.

— Лейтенант, вы еще долго останетесь на службе в полиции? — спросила Джейн.

— Это зависит от многого, мисс, — ответил Лейн. — Если я захочу, я могу уволиться, но могу и подписать новый контракт. У меня в Шотландии осталась небольшая ферма, она перешла мне по наследству от отца.

Что-то большое и мягкое, невидимое в тумане, уткнулась в ноги Китти. Та от неожиданности негромко вскрикнула.

— Кто там? — крикнул констебль и поднял фонарь, посветив в их сторону. Китти и Гризельда присели, спрятавшись в тумане. Китти снова вскрикнула. Вплотную с ее лицом оказалась черная физиономия с блестящими глазами. Это была овца-меринос.

— Стойте здесь, мисс, — сказал Эд Лейн. — Я пойду посмотрю.

— Не оставляйте меня, лейтенант!.. Не бросайте меня!.. Я боюсь!.. Ах.

Джейн стала мягко оседать, наполовину лишившись сознания или изображая, что теряет его. Она проделала это не слишком быстро, чтобы полицейский успел подхватить ее раньше, чем она исчезнет в тумане.

Над поверхностью тумана появились маргаритки на шляпе Гризельды, а затем и ее любопытные глаза. Она успела увидеть, как Эд Лейн поднял Джейн и понес ее на кухню, не выронив при этом фонарь. Войдя на кухню, он ногой захлопнул за собой дверь.

Гризельда метнулась к дому, схватила саквояж, плащ и бросилась в лес. Китти последовала за ней. Сердце Гризельды отплясывало фарандолу. Препятствий на их пути больше не было. Ей неудержимо хотелось танцевать и петь, петь. Спускаясь к морю, они быстро погрузились в туман, закрывший их с головой. Луна ярко светила, и они шли по освещенной неуверенным светом дорожке между двух темных стен деревьев. Гризельда накинула плащ и, хорошо зная дорогу, бросилась бегом. Дружеская ветка сорвала у нее с головы шляпку, другая коснулась волос и извлекла из них все заколки. Волосы рассыпались, их волна опустилась ниже талии. Когда она очутилась возле башни Американского порта и повернулась к Китти, тысячи капелек влаги образовали жемчужную диадему на ее голове, засверкали на бровях и на ресницах. Ее зеленые глаза сияли, огромные, как море.

— Прощай, Китти!.. Прощай!..

Она обняла сестру, прижалась к ней, отпустила и побежала к входу в башню. Весь проем занимал силуэт Шауна. Он протянул к ней руки, и она нырнула в его объятия.

— Гризельда!.. Наконец. — негромко произнес Шаун.

Китти увидела вместо двух теней одну; эта тень медленно растворилась в темноте проема, более густой, чем снаружи. На их месте осталась черная дыра. Китти внезапно почувствовала себя ужасно одинокой, словно перед ней только что зашло солнце, и она не была уверена, что увидит его снова.

Пятнисто-рыжая с белым масса пронеслась мимо и нырнула в башню.

Китти услышала возглас Гризельды:

— Ардан! Это Ардан! Ты сбежал! Дикарь, разбойник! Молодец! Идем, ты поедешь с нами!..

Затем послышались неразборчивые фразы, произнесенные голосами Молли и Меешавла Мак Мэррина. Китти забеспокоилась, как Меешавлу удастся в таком тумане доставить своих пассажиров к Белому острову, тогда как даже днем при солнце ему нужна была лошадь, чтобы не сбиться с дороги домой. Правда, там был Шаун и, вероятно, Ферган. Она услышала плеск воды и стук весел, постепенно удалившийся в серую мглу и пропавший.

Ее охватила такая тоска, что она не выдержала и закричала:

— Гризельда! Гризельда, вернись!.. Гризельда!..

Но туман хватал ее слова, едва они вылетали изо рта, обволакивал их и проглатывал.

Она услышала доносившийся с другого конца света голос Меешавла, который пел:

Мэри, как всегда, ничего не ответила.

Китти повернулась спиной к морю и медленно направилась к дому. Густой туман превратился в обычный осенний туман, и деревья по сторонам тропинки были обычными деревьями. Впереди, в конце дорожки, возвышался дом, обычный дом, только он опустел на три четверти.

Китти остановилась. У нее на глазах выступили слезы. Она прошептала:

— Гризельда. Ах, Гризельда, нам будет не хватать тебя.