Палтов встал поздно. Всю ночь он проворочался в постели, тщетно стараясь заснуть, и только под утро забылся тяжелой дремотой. Первая мысль его была о вчерашнем происшествии. То, что произошло вчера, всецело занимало его, и он горел желанием поскорее поделиться с кем-нибудь из приятелей своими впечатлениями. Одевшись и почти не притронувшись к стакану жидкого и остывшего чаю, поданного ему на подносе горничной, он лениво и небрежно написал два необходимых деловых письма и рассеянно прочел телеграмму от своего московского поверенного, уведомлявшего, что ввод во владение крупным наследством, которое получал Палтов, должен состояться на днях и что, если он нуждается в деньгах, требуемая сумма может быть переведена немедленно.

В другое время Палтов порадовался бы такому известию, но теперь он остался к нему равнодушен. Он попробовал читать, но книга показалась ему не занимательной. Тогда он решил прогуляться до обеда. Но скоро вернулся и снова погрузился в размышления. Съев на скорую руку и без аппетита обычный ресторанный обед, он уселся в углу дивана и стал изыскивать способы, как бы рассеяться и прогнать от себя скуку.

В меблированных комнатах царила ненарушимая тишина. День был праздничный. Жильцы, по-видимому, разбрелись кто куда. Вдруг раздался звонок, и Палтов вздрогнул от неожиданности.

Вошел товарищ его Гординский и, молча поздоровавшись с ним, уселся рядом на диван.

И Палтов и Гординский кончали университет. Оба шли хорошо. Палтов аккуратно посещал лекции и с точностью записывал их. Гординский ленился, но перед экзаменами хватался за книги и наверстывал пропущенное. Они были большими друзьями, несмотря на очевидное несходство характеров.

Палтов, благовоспитанный, мягкий по натуре, чувствительный и склонный к мечтательности, и по внешности резко отличался от приятеля. Он был среднего роста, хорошо сложен, строен и ловок, мягкие пряди каштановых, шелковистых, тонких волос обрамляли его большой выпуклый лоб, имевший в себе что-то детское, лицо у него было красивое, матово-бледное, освещенное большими лучистыми карими глазами, с резко обозначенными бровями и с яркими пунцовыми губами, едва прикрытыми темными пушистыми усами. На лице его редко появлялась улыбка, но и тогда выражение его глаз оставалось серьезным, почти грустным. Он был из хорошей помещичьей семьи, получил порядочное домашнее воспитание, владел двумя иностранными языками и недурно играл на рояле.

Гординский был высок и сутуловат. В движениях и во всей фигуре его было что-то угловатое и неуклюжее. Тем не менее, он производил выгодное впечатление, и некрасивое, умное, добродушно-насмешливое лицо его с рыжеватыми усиками и бородкой, с острыми, несколько холодными серыми главами и горбатым польским носом — он происходил из польской семьи — могло нравиться.

Приятелей связывали художественные наклонности; оба были эстетики по натуре, идеалисты, поклонники прекрасного. Палтов обожал музыку. Гординский выше всего ставил живопись и мечтал о карьере художника.

Несколько минут прошло в глубоком молчании.

Гординский первый решился нарушить его.

— Изволите мечтать? — спросил он своим обычным насмешливым тоном, который он усвоил себе по отношению к приятелю.

— Если хочешь, да, мечтаю, — ответил с тихой улыбкой Палтов.

— Какая-нибудь прекрасная незнакомка похитила ваше сердце? — продолжал подсмеиваться Гординский.

— Вот именно, прекрасная и незнакомка, — согласился Палтов.

— Интересно, — протянул Гординский и прибавил: — разумеется, брюнетка, жгучие, темные глаза, смуглая кожа…

— А ты почем знаешь?

— Чудак-человек, потому, что тебя знаю.

— А вот и не угадал. Совсем не такая. И что за пошлость: глава, волосы. Глаза и волосы у всех есть — дело не в них.

— Ну, еще бы! Ты уж, конечно, разглядел душу своей богини, идеалист!

— А ты — циник! Тебе было бы только тело! Больше ничего не нужно.

— Ах, милейший Борис Петрович, да ведь тело-то футляр души, и если я вижу, что футляр хорош, могу я предполагать, что заключенная в нем душа драгоценность?

— Ну, уж если ты так заинтересовался футляром, ты вряд ли сумеешь оценить то, что в нем находится, или, яснее сказать, тебя можно всегда надуть, подсунув тебе дрянную безделку в красивой коробке.

— Тэк-с, а вас надуть нельзя и потому вы не сомневаетесь насчет вашей красавицы, так как узнали ее душу и уверены, с такой душой она не может быть некрасива.

— Как ты надоел мне! Душа, душа! Я говорю про индивидуальность. Впрочем, я не хочу больше говорить с тобой об этом предмете. Хочешь чаю?

— Желаю. Но не соблаговолите ли сообщить некоторые подробности о вашем предмете?

— Да ведь тебе покажется мое приключение самым обыкновенным, и ты только расхолодишь меня.

— Заранее даю слово считать это приключение самым необыкновенным из всех, когда-либо тобою испытанных.

Палтов позвонил, приказал вошедшей девушке подать самовар и, сев снова на прежнее место, начал:

— Вот что со мной случилось вчера. Поехал я вечером от нечего делать в Зоологический сад. Погода отличная, народу собралось много. В саду светло, как днем, хорошеньких пропасть, толпа такая нарядная, празднично настроенная. Но мне было скучно. Потолкался-потолкался, однако вижу, мне не веселее, а еще хуже стало. Поеду-ка, думаю, лучше домой. Вышел я из саду и тихонько иду себе. Ехать мне не хотелось, и я решил пройтись. Но не успело это решение окончательно созреть в моей голове, как поравнялся я с дремавшим извозчиком. Он вдруг встрепенулся и сказал:

— По пути, барин. Довезу, недорого возьму.

— Да может быть, не по пути? — говорю я.

Извозчик повеселел и, усмехаясь, сказал:

— По пути, верно знаю, по пути. Садитесь, сделайте милость.

Я сел. Красноватый свет фонарей полосами падал на мостовую и освещал толстые стволы деревьев и зеленые перекладины барьера. Позади раздался звучный топот копыт и мимо меня пронеслась легкая коляска на резинах с парой горячих коней. Красивая молодая барышня мельком взглянула на меня. От меня не ускользнула ее насмешливая улыбка, и я успел разглядеть тонкую и стройную фигуру незнакомки.

— Вот, догони! — вырвалось у меня невольно, и я указал извозчику на удалявшийся экипаж. Тот принялся нахлестывать свою клячу, но я скоро догадался, что на ней далеко не уедешь. Мысленно я обозвал себя мальчишкой и приказал извозчику не гнать лошадь. В самом деле, не глупо ли было преследовать неизвестную особу. Если это порядочная девушка — я уверен, что она девушка, — это ни к чему бы не повело, если нет, — это повело бы к тому, что мне было отлично известно и что в данный момент не представлялось мне вовсе заманчивым. Так рассуждал я. Но представь, в конце аллеи, ведущей к Троицкому мосту, я вдруг замечаю у фонаря экипаж моей незнакомки. Едва я поравнялся с ней, она обернула ко мне смелое и прекрасное лицо и с властным оттенком в голосе сказала, похлопывая затянутой в перчатку ручкой по сиденью своей коляски:

— Бросьте вашего извозчика, садитесь сюда.

— Можешь себе представить мое изумление или, скорее, недоумение?

— Действительно, не совсем обыкновенное приключение, — произнес, закуривая папиросу, Гординский, — хотя следует прежде узнать, что было дальше.

— Слушай. Я недолго колебался, отпустил своего извозчика и пересел к ней. Коляска помчалась. Только теперь я мог хорошо разглядеть ее. Она была молода и очень хороша, В ней была какая-то пленительная свежесть и нежность. Ленивые, сладострастные, восточные глаза ее мерцали бархатным светом. Длинные брови были немножко подрисованы, но сами по себе они были такого тонкого рисунка и так изящно надломлены, что не нуждались в этом. Она была стройна и высока, по крайней мере, наши головы находились на одном уровне, и мне казалось, что от щек ее веет зноем и что мелкие кудри вокруг ее лба завились сами собой от этого внутреннего огня.

— Браво, Борька! — воскликнул Гординский. — Ты прекрасно описал свою красавицу, и если она действительно такова, то, ей-Богу, в нее не грех влюбиться. Я непременно попробую написать ее портрет и потом спрошу тебя, насколько близко он подходит к оригиналу. Раньше я не замечал в тебе таких способностей к описанию. Теперь я отлично знаю, что именно тебе может нравиться в женщине. Знаешь ли, пробегая произведения писателей, я всегда сразу определял, какой женский тип нравится тому или другому автору. Один любит блондинок и с особенной любовью описывает нежность кожи и прелесть голубых глаз. Другой выведет палящую брюнетку. Но редко кто умеет действительно хорошо описать наружность своей героини. Обыкновенно никто дальше волос, глаз и роста не идет. Нет, ты мне улови самые отличительные признаки, характеризующее натуру женщины. Кой черт мне в том, что у такой-то Марьи Петровны серые глаза! Да у миллионов женщин они серые. Тургенев, например, распишет тебе красавицу с подробностями, кажется, до мелочей, и тонко и художественно. Ты и чувствуешь, что она и правда, красавица, но и только. А главного-то, настоящего и нет. Достоевский — тот на это молодец: — он лица и не коснется, а хватит так, будто бритвой резанет. Два-три мазка, и ты знаешь человека, видишь его, понимаешь его. Вот и тебе посчастливилось, если только ты не приврал, или, как принято выражаться, не идеализировал свою спутницу. Что же она говорила?

— Она спросила меня, что я думаю о своем приключении. Я ответил, что во всяком случае не позволю себе подумать ничего лишнего. Она рассказала мне, что живет всегда в Москве, в Петербург приехала на время, вполне обеспечена и отделена, имеет много родных, с которыми в холодных отношениях и предпочитает жить одна и не стеснять себя. Она говорила спокойно и непринужденно, но только о себе, и мне не предложила ни одного вопроса. Я не захотел оставаться в долгу и рассказал ей про себя, что мог.

— Это все прекрасно, — прервала она меня, очевидно, не слишком интересуясь моей биографией, — но, знаете ли, я голодна и мне кажется, было бы недурно поужинать.

— Я не прочь, — ответил я. — У меня найдется рублей шесть, этого нам хватит.

Она чуть-чуть усмехнулась.

Мы остановились у ярко освещенного подъезда ресторана. Половой провел нас в отдельный кабинет, зажег два канделябра на накрытом, сверкавшим хрусталем столе, суетливо поправил скатерть, отодвинул стулья и подал карточку. Спутница моя, не считая нужным руководиться ею, очень толково и привычно заказала ужин, заключив довольно сложное и изысканное меню сыром, фруктами, ликером и черным кофе. Мне вдруг стало досадно.

— Послушайте, — сказал я, едва удалился половой, — я, кажется, вас предупредил, сколько у меня денег. Я вовсе не желаю ужинать на ваш счет.

— Я еще того менее, — отвечала она. — Мне просто хочется есть, я сегодня не обедала.

Она подошла к большому трюмо и стала медленно развязывать ленты шляпы. Я заметил, что она отлично одета: просто, даже скромно и дорого. Черное, гладкое, без излишней отделки платье ее, казалось, составляло часть ее самой и обрисовывало ее гибкую, стройную фигуру. Она поправила свои волосы, расчесала кудряшки на лбу маленькой черепаховой гребеночкой, которую вынула из кармана, и, вернувшись к столу, произнесла с веселой улыбкой:

— Ну как вам не совестно? Неужели вам хочется испортить мне аппетит? Наконец, если уж вы такой щепетильный, никто не мешает вам съесть на ваши шесть рублей, что, право, достаточно, чтобы быть сытым. — Уверяю, — вы не хотите понять меня.

— Прекрасно понимаю, но, право, об этом не стоит говорить.

Человек вернулся с подносом, нагруженным закусками и бутылками и, поставив его на стол, удалился.

— Вы обещаетесь быть умником и не портить мне вечера? Иначе, честное слово, я исчезаю.

— Обещаю.

Она села в кресло к столу, налила мне и себе в высокие, тонкие рюмки вина и весело сказала:

— Ну, чокнемся!

Мы принялись ужинать. Она ела с какой-то особенной, свойственной ей манерой, вкусно и с завидным аппетитом; время от времени, подкладывая мне куски на тарелку и все посмеиваясь, причем смеялось не лицо ее, а одни глаза, темные, глубокие, загадочные, в которых теперь горел какой-то задорный и, как мне казалось, зловещий огонек. Разговор у нас как-то не вязался. Сказать по правде, я не знал, как себя держать с ней. Понемногу она завладела моими симпатиями и я начинал понимать ее. Я уже не сомневался, что передо мной была барышня, настоящая барышня, пожалуй, из очень хорошей семьи. Ее самоуверенные и покойные манеры обличали человека самостоятельного; ни в ее лице, ни в ее фигуре, ни в ее речи, ни в туалете не было ничего того, что бьет на дешевый эффект, а ее властный вид мог разве только испугать уличных ловеласов. Я сидел молча и думал о ней. Она одинока, богата, независима, кроме того, она горда и умна. Мелочи и игрушки давно перестали удовлетворять ее; слишком рано обнаружилось перед ней все людское ничтожество; с родными, как она говорит, отношения холодные, знакомые — все неинтересные, самые обыкновенные и скучные люди, — жизнь однообразная, довольная, сытая, но и только. Тягостное чувство одиночества по временам, должно быть, становится ей невыносимо. Она заметила меня, заключила по моей внешности, что я человек порядочный и решилась на маленькую шалость в надежде на развлечение. Вот и объяснение моего странного приключения. Думая так, я смотрел в ее сверкающие глаза, подливал ей вина и каждый раз невольно вздрагивал от ее звонкого смеха. Тонкий аромат духов кружил мне голову и я мало-помалу поддавался обаянию ее красоты. Тем не менее, я чувствовал, что мое увлечение поверхностно и непрочно. Я хорошо знаю женщин, почти всегда мне удается сразу определить свои будущие отношения к каждой новой знакомой. Но таких женщин я еще не встречал. Она привлекала меня и пугала. Все-таки наша встреча была слишком необыкновенна, и я никак не мог найти с ней подходящего тона. Она нисколько не стеснялась меня, я это видел, и если молчала, то только потому, что не хотела вести пошлый разговор, а может быть, просто не хотела мешать мне думать.

— А ведь я и не знаю, как зовут вас? — сказал я.

— Как меня зовут? — переспросила она. — В самом деле, ведь вы не знаете. Зовите меня Алис!

— Это ваше имя?

— Не все ли равно, как меня зовут?

— Я постараюсь узнать ваше настоящее имя.

— Это не так трудно, как вы думаете. Признайтесь, вы приняли меня за одну из этих дам?

— Принял, но теперь этого не думаю.

— Это все равно, что вы думаете. Однако я устала. Поедемте. Я довезу вас до вашей квартиры.

— А вы где живете? — поспешил я спросить, пользуясь представившимся случаем.

— На Большой Морской, в аптеке. Я вам говорила, что я — москвичка и здесь только на некоторое время. Я вижу, вам очень хочется узнать мой адрес.

— Очень, признаюсь.

— Теперь я не нахожу удобным сообщать вам его, но позднее напишу вам. Приходите непременно Слышите?

Она позвонила, заплатила свою долю, я — свою, что, кажется, даже шокировало «человека», и мы вышли из ресторана.

— Куда же везти вас? Где вы живете? — спросила она, садясь в экипаж.

— На Гороховой.

— А! это близко.

Когда лошади остановились у подъезда наших меблированных комнат и я стал выходить, она вдруг сказала:

— Я обещала написать вам. А ведь я не знаю вашего имени.

— Моя фамилия Палтов, я уже рекомендовался вам, но вы, должно быть, не расслышали.

— Палтов! — воскликнула она. — Вы Борис Палтов? Это правда?

Я был поражен эффектом, который произвела моя фамилия, а еще более, что она знает мое имя.

Но прежде, чем я нашелся что-нибудь сказать и попросить объяснения, она кивнула мне головой, промолвила — «до свидания» — и коснулась зонтиком плеча кучера. Коляска покатила. Что ты думаешь о всем этом, Гординский?

— Что я думаю? — равнодушно протянул тот. — Я думаю, голубчик мой, что в Петербурге очень много известного сорта женщин, прикрывающихся псевдонимом Алис, что твоя Алис одна из них, и что она именно та щука, которая живет в море, чтоб карась не дремал. Карась — это ты.

— Благодарю. Что же я, дурак, по-твоему, или уж такой мальчишка, что меня ничего не стоит провести?

— Что тебя легко провести, в этом я не сомневаюсь, потому что в качестве идеалиста ты склонен к идеализации, ergo, нельзя слишком полагаться на твои впечатления.

— Положим. Но откуда ей знать, как меня зовут?

— Я уверен, она тебя просто мистифицировала. Быть может, ты сам в разговоре назвал ей себя, а она воспользовалась этим, чтобы поинтересовать тебя.

— Ну вот видишь, выходит по-моему: ты уже стараешься свести мое приключение на ноли. Напрасно я рассказал тебе.

— Не горюй, я ухожу, и ты на свободе можешь опять воображать себе что угодно.

Приятели распрощались.

Палтов посидел немного, но тишина и одиночество так давили его, что он не выдержал и вышел на улицу.