Отец Спанди отыскал его в больнице и привез в Хаир Хана, чтобы упокоить навечно рядом с матерью.

Я понимал, что это хорошо, и радовался за него, потому что он не раз говорил мне, как сильно скучает по своей матери – когда видит меня рядом с моей.

И я радовался тому, что теперь он будет не один.

Правда, радовался.

Но другой частью своего сердца радости я испытывать не мог, поскольку Спанди был моим лучшим другом, а теперь его не стало, и, пока он спал вечным сном, я должен был продолжать жить дальше, бодрствующий и одинокий.

Я не мог даже представить себе, как это возможно.

Во мне с того дня образовалась дыра – еще одна, вдобавок к остальным, которые уже успел пробить мир своим кулаком. И чем больше я об этом думал и думал о той части меня, которая принадлежала моему другу и которая теперь опустела, тем больше мне казалось, что скоро у меня совсем не останется тела.

Меня поедали дыры.

И хотя я хотел быть сильным – ради него, и ради его отца, и ради Джамили, которая просто сходила с ума от горя, – силы в себе я не находил. Слишком уж всего этого было много. Слишком оно было неправильным. И слезы не давали мне дышать.

Спанди не стало.

Только вчера он был здесь, рассуждал о любви и размахивал телефонными карточками, а сегодня его отец и еще трое мужчин перенесли его на своих плечах в мечеть.

Над головами у нас сияло чертово солнце – смеялось себе в небе, вместо того чтобы плакать с нами.

Оно тоже было неправильным.

Все было неправильным, и мне не верилось, что когда-нибудь что-нибудь может снова стать правильным.

Это сделал смертник, сказал Джеймс, еще один смертник, выплеснувший свою ненависть на конвой из иностранных и афганских солдат.

Убил одного из них – вот и все, чего он добился.

По словам Джеймса, американец сидел в своем бронированном «лендкрузере» и погиб в огне, когда тот взорвался.

И ради того, чтобы убить одного этого солдата, смертник убил еще семь афганских. А солдаты, видя, что на них напали, застрелили еще несколько ни в чем не повинных людей, в панике пытавшихся убежать.

– Кто что сделал – не понять, так все запутано, – объяснил Джеймс, придя домой. – Министерство внутренних дел и ISAF [17] начали расследование и пока, кажется, выяснили только, что некоторые солдаты открыли огонь, решив, что это засада. Но кто начал стрелять первым – афганцы или интернационалисты, – так никому и не известно.

Я поблагодарил его за эту информацию, но на самом деле мне было все равно. То были всего лишь детали.

Главным же для меня было удивление, которое я увидел в глазах Спанди в тот момент, когда пуля попала ему в грудь.

А сейчас он лежал во дворе нашей старой мечети, и я сквозь слезы смотрел на светлые занавеси, его окружавшие, и расплывчатые очертания людей рядом с ним.

Родственники Спанди, шепча молитвы, совершили обряд Касл-и-Майет, омыли его маленькое тело, поскольку, чтобы войти в рай, следует быть чистым. Их тени после этого закутали его с головы до ног в белый кафанский хлопок.

Закончив же, раздвинули занавеси и вынесли Спанди – с лицом закрытым теперь от нас навеки. Его отец, казалось постаревший на сто лет и волочивший ноги, как дряхлый инвалид, положил Спанди на носилки, стоявшие на земле, дабы мулла прочел над ним Намаз-и-Майет, молитву, что должна была направить его на путь к следующей жизни.