Как весенние дожди смывают серые краски зимы, так и пролитые Джорджией слезы словно высветлили мир вокруг нас.

Баба Гуль – худой, как жердь, и слишком часто смеющийся для человека, идущего прямой дорогой в ад, – явился наконец, не успело солнце закатиться и не успел охранник, отвечавший за нашу жизнь, начать поторапливать нас с возвращением в Джелалабад.

Зайдя в хибару, которая к следующему приезду Джорджии могла уже и не принадлежать ему, Баба Гуль вернулся с какой-то бумагой, которую то ли мог прочесть, то ли нет, и вступил с моей подругой в переговоры о козах. А я провел остаток дня в полях с Мулалей, значительно повеселевшей с той минуты, как отец ее вернулся домой и она узнала, что он еще не проиграл последнее имущество в карты.

Пока мы гоняли по полю коз, выяснилось, что Мулаля не похожа ни на одну из девочек, которых я знал, правда, знал я их не слишком много. Взгляд у нее был решительный, речь – бойкая, и, что еще удивительнее в девочке, она очень быстро бегала – весьма полезное умение в Афганистане. И, глядя на нее, несущуюся по полю в развевающемся красном шарфике, повязанном вокруг шеи, я подумал, что она похожа на пиротехническую ракету.

Я надеялся увидеть ее еще раз, когда Джорджия по весне соберется снова поговорить с ее отцом, и, сам не знаю почему, но после того, как мы с ней упали возле этого холма и она помогла мне счистить со штанов козьи какашки, я решил, что не стану рассказывать о ней Джамиле.

– Похоже, вам с Мулалей было весело, – заметила Джорджия, когда мы сели в машину.

– Да, – признался я. – Она и вправду очень веселая – для девочки.

– О-о-о, – пропела Джорджия, – ты лю-ю-юбишь ее… ты хочешь ее целовать, обнимать и жениться на ней…

– Джорджия, – сказал я, качая головой, – для женщины, которая годится мне в матери, порой ты кажешься слишком уж ребячливой.