На следующий день после приезда Хаджи Джавида мы с Джорджией вернулись в Кабул.

Там уже валил огромными хлопьями снег, и на улицах было больше мужчин с лопатами, чем с оружием, поскольку нужно было непрерывно очищать плоские крыши, чтобы они не обрушились.

Это всегда меня удивляло – каким образом легкий пух, от которого, пока он падает, всего лишь пощипывает нос, становится тяжестью, угрожающей рухнуть тебе на голову и придавить?

Но зима мне все равно нравилась – особенно нынешняя, поскольку теперь у меня имелись носки, благодаря деньгам, заработанным матерью в доме Джорджии. Все вокруг было таким белым, чистым, обновленным, так отличалось от того, из чего я уезжал, что казалось, прошел миллион лет с тех пор, как маму поразила холера и вынудила ее переехать к Хомейре.

И когда я вошел в дверь нашего дома, сердце чуть не разорвалось от счастья – навстречу мне выбежала мать, подхватила меня на руки, и я утонул в ее безмерной любви.

– Я сказала твоей маме, что устрою тебе небольшие каникулы и возьму в Джелалабад, – сказала мне Джорджия, пока мы кружили по горам, возвращаясь в Кабул. – Наверное, ни к чему ей знать, по какой причине на самом деле мы туда поехали…

– Да, да, конечно, – ответил я.

Но сейчас, когда мама заключила меня в объятия, и я ощутил, как бьется ее сердце рядом с моим, и она спросила, как я жил без нее, я попросту обо всем забыл.

– Мы поехали в Джелалабад, потому что я пырнул француза в зад и мне нужно было отдохнуть, – сказал я ей.

На лице ее появилось потрясенное выражение, я опомнился и начал ее успокаивать:

– Ой, все в порядке, не волнуйся. Я подумал, что он напал на Мэй, но Джорджия сказала, они на самом деле очень хорошие друзья, и все произошло потому, что он просто слишком много выпил, вот и навалился на нее, и, хотя его пришлось зашивать, полицию он вызывать не стал.

За спиной раздался стон. Я обернулся и увидел Джеймса, который, сложившись пополам, держался обеими руками за голову.