В конце зимы 1902 г. в штабе Туркестанского военного округа обсуждался вопрос о составе сменного отряда, которому предстояло нести службу на Памире в 1902–1903 гг. Необходимо было найти подходящую кандидатуру на должность начальника отряда. Выбор затруднялся тем обстоятельством, что возникла идея увеличить срок пребывания начальника отряда на Памире с одного до двух лет в связи с тем, что в период одного года службы он только успевал войти в курс событий, но не имел возможности довести до конца выполнение ряда крупных хозяйственных задач – постройку и ремонт жилых помещений, обустройство постов в военном отношении, и т. п. Возникла также необходимость иметь во главе Памирского отряда инициативного и работоспособного офицера Генерального штаба в связи с предполагаемыми крупными изменениями в военном и административном управлении Памиром, намеченными в разработанной в штабе округа «Инструкции начальнику Памирского отряда» (утверждена туркестанским генерал-губернатором 21 июня 1902 г.).
Вскоре кандидатура начальника Памирского отряда была найдена. Свое желание возглавить отряд высказал Генерального штаба капитан А. Е. Снесарев, для которого наступал срок цензового командования ротой. Командование Памирским отрядом могло быть засчитано Снесареву как цензовое командование ротой. Представляется, что руководство округа охотно пошло навстречу желанию Снесарева, особенно с учетом идей и предложений, выдвинутых им в записке «О Памирах». Все подробности этого назначения не вполне известны, существует только версия самого Снесарева – добровольное согласие. Однако нельзя исключать той возможности, что назначение на должность произошло в связи с составленной им запиской, содержавшей реформаторские идеи, и ему предоставили возможность реализовать на практике многое из того, что им было предложено накануне. Другими словами, после представления записки руководству округа у Снесарева не оставалось шанса не быть назначенным на должность начальника Памирского отряда.
В письме к сестре, в связи с предстоящей командировкой на Памир, он писал: «Командование ротой я делаю так: отправляюсь на год на Памиры и принимаю в управление тамошний отряд (т. е. 7 офицеров, 1 доктор, 200 с лишним человек и население). Управление последним зачитывается нам в командование ротой. Начальник штаба изъявил свое согласие на командирование меня на Памиры, и теперь вопрос представляется усмотрению командующего войсками и потом пойдет в Петербург. Те в Ташкенте, [которые] меня не знают совсем, развели руками, услышав о моем решении, тебя же… оно не удивит… Ты-то меня знаешь. На Памирах у меня будет полно работы, полная свобода и возможность испытать свои силы и принести пользу… Ведь, подумай, кроме своих людей (до 300), у меня будет свыше 2 тыс. кара-киргизов и до 15 тыс. таджиков. Хотя подвластных Бухаре, но весьма зависящих от меня. Кроме того, граница Памира теперь крайне тревожна: наступают из Индии мои друзья – англичане (такое положение дел и мое знание Памира выставлены начальником, как причины моего назначения). Кроме возможности разнообразно работать, командировка представит мне случай докончить изучение Памира и написать о нем сочинение, [которое] давно необходимо. Кроме того, мне хочется дальше еще по одной причине: мы переживаем какое-то смутное время… в воздухе что-то тяжелое и нехорошее. Многое из получаемого от вас производит на меня страшное впечатление… От этого томления меня тянет в сторону к дикарям. Я не в первый раз с ними встречаюсь, они меня знают (есть даже какое-то прозвище вроде “долговязый тюря”), я знаю их. Отчего же мне не надеяться принести им пользу. А через год, может быть, все уляжется и я вернусь назад в культурную сферу. <…> Моя поездка на Памир сильно меня интригует и я о ней думаю беспрестанно. Первую ночь, как начальник штаба согласился, я почти не спал… видно таким дураком и умру».
С целью решения ряда организационных вопросов по новому сменному Памирскому отряду Снесарев в начале мая 1902 г. совершил непродолжительную поездку в г. Новый Маргелан. Поездка, по-видимому, была связана с необходимостью лично участвовать в отборе офицеров и нижних чинов, предназначенных в состав отряда для службы на Памире в 1902–1903 гг. Личный состав Памирского отряда формировался из туркестанских стрелковых батальонов и 6-го Оренбургского казачьего полка, расквартированных в Фергане. Выбор людей для службы на Памире был непростым делом, от кандидатов требовалось хорошее здоровье, устойчивая психика и высокие нравственные качества. Существовала и другая проблема, на которую указывал капитан Кивекэс: «При выборе нижних чинов, назначаемых в состав [Памирского] отряда, всякий старательный ротный и сотенный командир, конечно, пользовался случаем, чтобы избавиться от нижних чинов, присутствие которых почему-либо не было желательно в подчиненных им ротах и сотнях. Таким образом, в отряде получался из ферганских войск своего рода экстракт, который был вполне удовлетворительным в физическом отношении, но нравственные качества которого были менее удовлетворительны». В период пребывания в Фергане Снесарев не только лично отбирал личный состав для вверенного ему отряда, но и успел отправить на Памир первую группу этого отряда – 5 казаков под командованием подпоручика 12-го Туркестанского стрелкового батальона П. А. Конюхова, назначенного на место умершего поручика Глуздовского. Другое подразделение отряда отправлено из Ферганы в отсутствие Снесарева, он в это время находился в Ташкенте и, по его выражению, «управлял Памирским отрядом (за тридевять земель)». В конце июня на Памирский пост под командованием поручика 10-го Туркестанского стрелкового батальона Е. Т. Тамарова прибыли хорунжий 6-го Оренбургского казачьего полка В. Г. Голявинский, 39 нижних чинов, 2 казака и фельдшер. Из этой команды была выделена смена для Лянгарского поста, остальные прибыли на пост Хорог 12 июля.
Накануне отъезда из Ташкента в Фергану Снесарев в письме к сестре сообщал: «Стою на пороге новой для меня деятельности. Приходится с первого шага быть самостоятельным, только отдавать (а не получать, как прежде) приказания, и думать над вопросами жизненными, широкими и сложными. Когда-нибудь поговорю с тобою специально о моих памирских задачах, и теперь скажу лишь, что самой трудной в них стороной для меня будет хозяйственная… В моем распоряжении более 100 тыс. рублей, деньги ассигнуются на самые разнообразные нужды, требуют сложной отчетности… надо знать, где и как купить: возможны злоупотребления. Отношение к последним по многим причинам не может быть формально карающим… Словом, я в первый раз буду решать вопрос о суммах казны и о том, как к ним относиться, чтобы и не быть формальным фарисеем, но и не попасть в разнузданные попустители».
Из Ташкента Снесарев должен быть выехать в Фергану в середине июня 1902 г., но ввиду необходимости завершить ряд плановых работ, смог прибыть к месту сбора отряда только 2 июля. В письме к сестре он писал с дороги: «Рад, что выпустили. Еду со светлым и жизнерадостным челом, хотя меня ожидает много хлопот… доверие начальства и его хорошее мнение иногда бывают очень неудобны. Непосредственная моя задача – управлять отрядом, т. е. жить с ним, производить учения, делать в соседних странах разведки и т. п. Все мои предшественники этим только занимались и имели дела довольно, мне же прибавили столько лишнего, что не знаю, как и справлюсь; начальник штаба просил писать сочинение (это меня устраивает и дает возможность отпечатать еще тысячу страниц), его помощник дал ряд частных задач; ген. Иванов: 1) поручил вопрос о податном обложении киргизов (было решено уже, что командующий войсками сказал: теперь едет Снесарев, пусть пересмотрит) и 2) по поручению из Петербурга вопрос о припамирских ханствах… перехода их к нам… Пока я еще не разобрался и смотрю на все, как на какую-то кашу… По управлению отрядом мне дана большая свобода карать и миловать, что меня сильно облегчает: не надо будет сноситься с начальством…».
В Новом Маргелане Снесарев представился генерал-майору Г. А. Арендаренко, командующему войсками Ферганской области, и 5 июля во главе главных сил отряда выступил на Памир. Направляясь по Большой Памирской дороге, отряд достиг поста Памирского, где Снесарев приступил к проверке Восточных постов и распределению по ним личного состава. Капитан Кивекэс, подразделения которого уже выдвигались в Фергану, задержался в Хороге до прибытия Снесарева и сдачи ему дел отряда. Снесарев выступил с Памирского поста с частью отряда, предназначенного для занятия Западных постов, и направился на пост Хорог по пути, уже знакомому ему по рекогносцировке 1901 г. Через пер. Тагаркаты и Кой-тезек он проследовал в долину р. Гунт, отсюда начинался район, который ему не удалось посетить во время памирской рекогносцировки 1901 г.
Из кишлака Ван-кала Снесарев отправил капитану Кивекэсу короткую записку: «Многоуважаемый Эдуард Карлович. Сегодня – 21 июля – прибыл в кишлак Ван-кала. Завтра утром трогаюсь отсюда, в Риваке переменяю лошадь и к ночи буду пробираться к Вам в Хорог. Прошу на завтра считать меня частным путешественником и никого из-за меня не тревожить. За чай и постель скажу спасибо. Жму Вашу руку. Вам преданный и благодарный А. Снесарев. Поклон товарищам».
Как указывал капитан Кивекэс, в Хорог Снесарев прибыл ночью 23 июля. На следующий день была завершена процедура сдачи и приема дел отряда, и капитан Кивекэс покинул Хорог, чтобы успеть застать на Памирском посту уходящий эшелон своего отряда. В начале августа Снесарев совершил короткую поездку на Лянгарский и Ишкашимский посты с целью распределения личного состава и изучения положения дел на месте.
В письме к сестре он сообщал об этом событии: «Только что приехал из объезда своих западных постов и застал целую кипу писем. В поездке был 8 дней: надо было посмотреть 2 поста, [которые] я еще не видел, а, главное, замутили дело англичане: разведка донесла мне, что 300 человек их войска заняли Сархад (важный пункт в узкой афганской полосе, отделяющей меня от англо-индийских владений). Взял я с собою отсюда 12 казаков и через 4 дня прибыл на Лянгарский пост (в 80 верстах от Сархада). Здесь у меня образовалось: 2 офицера, врач (классный фельдшер), 28 казаков и 16 солдат плюс несколько (45) вооруженных туземцев. В штаб донес, что если англичане не очистят Сархада, то или двинусь их выгонять, или займу пункт, не менее важный чем Сархад. Все кончилось пустяком: англичане не думали занимать, а только затеяли небольшую пограничную ссору, да и всего было у них 150 человек, из [которых] только 50 были вооружены. Вероятно, услышав о моем приходе, они удрали как зайцы. Бегство их тебе будет понятно, если ты вспомнишь, как боятся русских в Азии… Кроме того, я велел распустить слух, что еду с 25 казаками, сзади меня идут еще казаки, а с вооруженных постов пошла целая сотня».
При работе над книгой нам не удалось обнаружить в фондах РГВИА следов официального донесения об этом событии, как и какой-либо реакции штаба округа на него. Оставляя без внимания задиристый тон письма и очевидное желание произвести на сестру определенный эффект, следует заметить, что «пограничная ссора» Снесарева, если она действительно имела место, грозила обернуться серьезными последствиями. В соответствии с инструкцией, начальнику Памирского отряда предоставлялось право самостоятельного принятия решений в кризисной ситуации, но в ней не предусматривалась возможность пересекать границу и открывать боевые действия на территории иностранного государства. Даже если бы действия британцев, упомянутые в письме, действительно имели место и не являлись просто слухом, то у Снесарева не было полномочий на тот образ действий, который он предпринял. Прямой угрозы русской границе не было, предполагаемое событие целиком относилось к сфере англо-афганских отношений. При этом Снесарев вполне отдавал себе отчет в опасности предпринимаемых им действий и серьезности последствий. Это видно из упомянутого выше письма к сестре: «<…> особенно боялся, что придется по своему решению переходить границу с военными целями; страшно было не идти против 300 англичан (как я думал) с 50 человек своих, а начинать это дело по своему почину, без разрешения (у нас есть основная статья закона, карающая за подобные подвиги каторгой, если для решения не усмотрится достаточно оправдывающих мотивов). Но теперь все обошлось благополучно, и я смиренно жду из Ташкента нагоняя… “брань на вороту не виснет”…».
Весь эпизод, с учетом отсутствия у Снесарева достоверной информации о событиях на границе, напоминает излишнюю демонстрацию силы, пустую браваду, с приданием ей известного масштаба (с помощью слухов). Эпизод имеет прямую аналогию с действиями Снесарева на китайской границе в полевую поездку 1900 г., с той лишь разницей, что на Памире он обладал широкими полномочиями и значительной воинской силой. К счастью, эта легковесная демонстрация силы осталась незамеченной индо-британскими властями, упоминание об этом событии отсутствует в фондах британских архивов, во всяком случае, его нет среди основного массива сведений, относящихся к политическим событиям на Памире и северо-западной границе Британской Индии за август-сентябрь 1902 г.
О «лянгарском инциденте» в канун Нового 1903 г. сообщит сам Снесарев в газете «Туркестанские ведомости», правда, в несколько иной редакции, по сравнению с версией, изложенной в письме к сестре. «Богатая фантазия памирского таджика, – писал он, – находила хорошую для себя пищу в разноречивых отдельных слухах и создавала картину грядущего нашествия британцев на наши бедные Памиры. В начале августа слухи быстро окрепли, получили выпуклую форму, и пограничное население заговорило о том, что англичане взяли Сархад (поселок в афганском Вахане, лежащий на пути через перевал Борогиль), собираются взять афганский Вахан и идут к Пянджу в количестве 400–500 человек; в населении замечалась какая-то смута, заставившая слухами заняться специально. При рассмотрении дела получилась картина обычного поведения англичан в захолустных темных углах: произвол пограничных политических агентов и офицеров, насильственное внушение народу о своем могуществе, правах, богатстве, поселение смут в соседних странах всеми возможными средствами, а из них главные сплетня и клевета и т. п.». Далее в тексте следует продолжительное изложение всех проделок коварной Англии и напоминание, что «благодатные времена для Англии минули». Газетная версия свела весь «лянгарский инцидент» к слухам и возникшей для Снесарева необходимости «заняться ими специально».
Задачи, которые пришлось решать Снесареву по должности начальника отряда, были чрезвычайно разнообразны – организация охраны границы и разведки, хозяйственная деятельность, забота о здоровье и быте нижних чинов, обеспечение бесперебойной почты, снабжения отряда всем необходимым, участие в разборе конфликтов и жалоб местного населения. На многообразие стоявших перед ним задач он указывал в письме к сестре: «Как разнообразно, живо и симпатично мое теперешнее дело, ты и представить не можешь; я с утра до вечера весь словно на свежих, упругих рессорах: бегаю, распоряжаюсь, пишу, ругаю, ласкаю… На верхней полке лестницы моей работы стоит вопрос о войне с англичанами и возможность перейти с отрядом границу – на нижней – необходимость разобрать жалобу публичной женщины, [которой] казак, вместо установленных 20 копеек ночью, всунул в руки старую пуговицу от шинели».
Одной из важных задач, возложенных на Памирский отряд, была разведка сопредельных территорий. В «Инструкции начальнику Памирского отряда» эта задача формулировалась следующим образом: «Изучать сопредельные страны (физическое состояние, народонаселение, занятия его, богатство страны, администрация и т. д.), афганские, англо-индийские и китайские, и бдительно следить за их текущей жизнью, обращая главное внимание на военно-политическую сторону, донося о всем заслуживающем внимания 1 и 15 [числа] каждого месяца».
В дополнение к основному пункту о задачах разведки «Инструкция» содержала и более детальные требования: «1) Пользуясь выдающимся к югу положением Памиров, облегчающим наблюдение за жизнью сопредельных стран, начальник отряда должен непрерывно изучать их через особо отправляемых разведчиков, опросом купцов и лиц, ездящих по своим личным делам и т. п. способами. Изучение Афганистана и Северной Индии (пригиндукушских стран, Балтистана, Ладакха, Ягистана и Кашмира) должно быть возможно полное, ибо о них нам мало известно, а потому для нас интересны все стороны их жизни; изучение китайских владений в подобной мере не нужно и довольно следить лишь в них за текущей жизнью. 2) Желательно конечно иметь в больших городах (Кабуле, Файзабаде, Читрале, Гильгите, Яркенде и др.) надежных людей, постоянно там живущих, которые бы нам сообщали о всем заслуживающим внимания и помогали бы в деле изучения сопредельных стран, но эти задачи должны выполняться с крайней осторожностью, осмотрительностью и умением. 3) По усмотрению начальника отряда, некоторые местности и работающие в них разведчики могут быть переданы в ведение кого-либо из начальников постов (офицера), с предоставлением ему некоторой инициативы в частных задачах. 4) Главное внимание в разведках должно быть устремлено как на сторону военную – проведение в сопредельных странах новых дорог, устройство новых укреплений, численность гарнизонов, их смен, так и на политическую – те или иные вести и слухи, сманивание и подкупы наших разведчиков, наличность влиятельных при дворах или начальниках лиц, настроение народонаселения и т. п. 5) К первому мая, августа и ноября доставляются сведения о численности (с пояснительной, если нужно, запиской и кроки) своих, афганских, англо-индийских и китайских постов и гарнизонов».
Задачи по разведке сопредельных стран с территории Памира ставились еще в период «памирских походов». В предписании начальнику Памирских отрядов генерал-майору М. Е. Ионову для действий в 1894 г. эта задача формулировалась следующим образом: «Пользуясь установившимися постоянными сношениями туземного населения Памира с жителями соседних стран и случайными обстоятельствами необходимо организовать систематическое собирание возможно подробных военно-статистических сведений о Канджуте, долинах рек Ишкашима, Ясина, Ярхуна, Читрала, доступов к ним и о путях от р. Пянджа к озеру Шива и по Бадахшану особенно через Файзабад к Рустаку и Кундузу». Разведка велась путем непосредственного осмотра границы, а также с использованием специально подготовленных разведчиков из числа местного населения (джигитов) и путем опросов старшин торговых караванов, местных жителей, побывавших по торговым и личным делам на сопредельных территориях.
Иногда посылка джигитов-агентов осуществлялась для решения отдельных задач, поставленных штабом округа. В основном они касались вопросов уточнения дислокации индо-британских, китайских и афганских войск в полосе ответственности отряда, а также для обновления сведений о состоянии перевалов, дорог, вьючных троп, переправ и т. п. Такие разведки длились от нескольких недель до нескольких месяцев, и связь с разведчиками могла надолго прерываться, особенно в зимний период. В 1902 г. от отряда посылались разведчики в Кабул, Файзабад, Читрал, Гилгит и Ташкурган. Часто отряд выделял разведчиков для проверки сообщений, поступавших от генерального консула в Кашгаре Н. Ф. Петровского. Консул был известен своим пристрастным взглядом на деятельность англичан в Кашгарии и на сопредельных территориях и нередкими алармистскими донесениями в штаб Туркестанского военного округа. Так, для проверки сообщений Петровского о разработке англичанами пер. Калик и о строительстве у северных отрогов Гиндукуша военного укрепления от Памирского отряда посылались «две партии опытных и надежных лазутчиков». Сведения Петровского не подтвердились, но лазутчиками были собраны важные сведения о положении дел в Хунзе, о дислокации индо-британских войск, состоянии перевалов и дорог.
В 1902 г. в распоряжении Памирского отряда имелось три постоянно действующих разведчика, производивших разведку на афганской и британской территории. Для ведения разведки на сопредельных территориях штабом Туркестанского военного округа Памирскому отряду выделялись значительные суммы, к примеру, в 1906 г. было выделено 3 500 руб. По объему выделяемых на разведку средств Памирский отряд уступал только штабу II-го Туркестанского армейского корпуса (Асхабад) и разведывательному отделению штаба округа.
Вместе с тем, разведка Памирского отряда не отличалась большой эффективностью. Одной из причин было отсутствие специально разработанной программы, в которой определялись приоритеты и цели разведки, порядок ее ведения, привлекаемые силы и средства и другие вопросы. Впервые вопрос разработки такой программы был поднят командующим войсками Туркестанского военного округа генерал-лейтенантом Н. А. Ивановым. Ознакомившись с рапортом начальника Памирского отряда штабс-капитана Кивекэса в части ведения разведки, Иванов задал вопрос (в резолюции на документе) начальнику штаба округа: «Дается ли программа начальнику поста по сбору сведений, или представляется это производство работы личному усмотрению начальника отряда?». Осталось неизвестным, имел ли вопрос командующего какие-либо последствия.
Ведение разведки сопредельных территорий с Памира было сопряжено с большими организационными трудностями. Достаточно сказать, что в зимний период разведдеятельность Памирского отряда фактически приостанавливалась. «Долгий зимний период, – замечал Генерального штаба капитан Аносов, – обыкновенно прекращает на Памире и в прилегающих к нему областях всякую деятельность не только военно-политическую, но и вообще общественного характера… Обилие снега, засыпавшего непролазным слоем проходы Гиндукуша, дороги Бадахшана, Дарваза и Памиров, до крайности затруднило сообщение этих стран и между собой, и с внешним миром. Насколько труднопроходимы были здесь этой зимой дороги можно судить по тому, что вверенного мне отряда штабс-капитан Трубченинов, командированный мною в конце января по делам службы в г. Новый Маргелан, должен был от Хорога почти до поста Памирского – 200 верст, пройти пешком буквально по пояс в снегу. И это в направлении дороги, разрабатывавшейся нами в течение последних двух лет!».
По сведениям капитана Аносова, разведчики, специально посылаемые на сопредельные территории, не соответствовали своему предназначению как по образованию и уровню профессиональной подготовки, так и по моральному облику. «В первое же время, – доносил он, – выяснилась полная неблагонадежность способа собирать сведения посредством разведчиков, периодически посылавшихся с заранее определенными целями в наиболее интересные пункты Афганистана, Кашгарии и Северо-Западной Индии. Большинство этих разведчиков, по преимуществу профессионалов, высоко ценили свои услуги, но в то же время обыкновенно даже не давали себе труда проникать в те пункты, в которые обязывались пройти, а, перейдя нашу границу, проводили некоторое время в каком-нибудь приграничном кишлаке и затем возвращались обратно со сведениями не только вымышленными, но сплошь и рядом совершенно неправдоподобными и даже невероятными».
До назначения на Памир Снесарев достаточно хорошо разбирался в специфике разведывательной деятельности Памирского отряда. Это наглядно видно на примере составленной им записки «О Памирах». Однако отсутствие у него личного опыта в деле организации разведки привело при разработке записки к несколько оторванным от реальности выводам, в частности, об удобстве ведения разведки с Памира, о возможности широкого использования местных жителей и т. п. Реальность оказалась иной, и очень скоро он убедился в ошибочности ряда сделанных ранее выводов. Эффективность разведки на Памире оказалась сильно преувеличена, сами разведданные часто были неполные и ненадежные, имели частный характер. В разведсводках, отправленных Снесаревым в штаб Туркестанского военного округа, часто можно встретить выражение «по слухам».
В фондах РГВИА сохранились разведсводки, представленные Снесаревым в штаб округа за период ноябрь 1902 – март 1903 гг. Донесения Снесарева наряду с информацией других разведывательных центров Туркестанского военного округа – начальника Керкинского гарнизона, офицера Генерального штаба в Кашгаре и др. – сводились в общую отчетную разведывательную сводку штаба округа – «Рапорт со сведениями о сопредельных с округом странах», которая ежемесячно докладывалась в Главный штаб. В связи с важностью разведывательных донесений Снесарева для целей настоящей работы, приведем некоторые из этих редких документов в полном виде.
«Ноябрь 1902 г. От начальника Памирского отряда.
Подтверждается сообщенное штабом II-го [Туркестанского армейского] корпуса известие о воспрещении афганским эмиром вывоза различных продуктов, а также лошадей в Индию.
Сообщается маловероятный слух от файзабадского купца Мурата, будто Вахан, Зебак и Ишкашим уступлены Хабибуллой-ханом англичанам. Занятие названных областей английскими войсками последует весной 1903 г. На случай противодействия с нашей стороны гарнизон Калаи-Пянджа (около сотни пехоты) будет увеличен на одну сотню пехоты, которая под видом смены должна туда прибыть весною. В виде вознаграждения за отходящую к Индии часть афганской территории, английское правительство предложило перевооружить всю афганскую армию огнестрельным оружием последних образцов.
В Файзабад доставлено 4 горных скорострельных орудия, из числа заказанных в Германии.
Чума на людях и скоте в Файзабадском округе почти совсем прекратилась, в Рустаке же падеж скота все еще продолжается, хотя в значительно меньшем размере. Сведения о состоянии чумной эпидемии на людях в афганском Дарвазе, появившейся в начале ноября в кишлаке Джумар (к северу от Калаи-Вамара) и в некоторых других кишлаках вниз по Пянджу, смутны и сбивчивы, благодаря тому, что жители как бухарского, так и афганского берегов Пянджа, стараются скрыть ее, дабы восстановить прерванные сношения. В качестве замеченного явления передается, что все куры во время эпидемии погибли. Вместе с тем сообщается о какой-то новой эпидемической болезни, ныне уже ослабевающей, в Файзабадском округе, повлекшей за собою большую смертность среди населения. На туземном языке болезнь эту называют “табларза” (лихорадочная болезнь), по некоторым признакам она походит на холеру».
«Декабрь 1902 г. От начальника Памирского отряда.
В дополнение сообщенного купцом Муратом сведения об уступке англичанам Вахана, Зебака и Ишкашима, капитан Снесарев доносит, что Мурат слышал об этом от одного из командиров батальонов, расположенных в Файзабаде, причем, англичане обещали снабдить за это оружием не всю афганскую армию, как сообщалось раньше, а лишь войска Бадахшана. Слух этот подтверждается рядом сведений из других источников.
Так, халиф пира Ша-Заде-Лаиса, Ша-Камбар, живущий в афганском Ишкашиме, сообщил разведчику, что он получил письмо от своего пира, в котором тот пишет, что получил приглашение от Ага-хана, как и другие пиры Читрала и Бадахшана, приехать в г. Дели, в который прибудет Ага-хан с вице-королем Индии на какие-то устраиваемые там празднества (коронационный дурбар в честь короля Эдуарда VII). Во время празднеств вице-король объявит присутствующим пирам и народу о занятии весной будущего 1903 года “Бадахшана” (Вахан, Зебак, Ишкашим, Горан и Шугнан называются общим именем Бадахшан). Ага-хан, по просьбе вице-короля, будет просить присутствующих пиров, которые имеют мюридов в Бадахшане, подготовить их к тому событию.
Ваханский наиб Бабаран-ша на этих днях получил письмо от бывшего ваханского хана Али-Мардана-Ша приблизительно следующего содержания: “Весной этого года ты и афганцы угнали у меня около 1300 баранов и, несмотря на мои просьбы, их мне не возвратили. В этом же году ты хотел хитростью вызвать моего брата и его семью из Сарыкола ложною бумагою будто бы от эмира, чтобы выдать его афганцам, как это ты хотел сделать со мной. Все это мне известно и я извещаю тебя, что будущей весной буду в Вахане и за все твои дела, по отношению меня и моего брата жестоко отомщу тебе и афганцам”.
Содержание этого письма можно поставить в связь с предполагаемым занятием англичанами Вахана потому, что Али-Мардан-Ша без помощи последних не располагает никакими средствами, чтобы привести в исполнение вышеприведенную угрозу.
Обращает на себя также внимание, что Хабибулла-хан отдал файзабадскому биргиту приказ отобрать расписки от жителей Бадахшана в том, что они вполне довольны правлением эмира и привязаны к нему, а наиболее влиятельным лицам предложено прибыть в Кабул на поклон эмиру.
Появление такого приказа со стороны неограниченного правителя капитан Снесарев объясняет тем, что слухи о происках англичан в Бадахшане достигли Кабула и эмир решил заручиться формальным заявлением населения о том, что существующим режимом они довольны, дабы тем не дать возможности англичанам захватить страну под предлогом якобы гнета населения под афганским правлением.
Стремление привязать Бадахшан к центральной власти и насколько возможно изолировать его от чужеземных влияний сказалось также на распоряжении эмира не продавать хлеба ни в Индию, ни в Бухару, причем для понижения цены на хлеб дома у себя аксакалы обязаны ежедневно доставлять на базары некоторое количество хлеба. Кроме того, таджикам афганского Бадахшана запрещено заключать брачные союзы с лицами, живущими на нашему берегу».
«Январь 1903 г. От начальника Памирского отряда.
Эмир Хабибулла-хан был некоторое время серьезно болен. Доказательством тому служит то обстоятельство, что вызванные эмиром для личных переговоров некоторые таджики из Шугнана, хотя и пробыли в Кабуле значительное время, но эмира все-таки не видели. Затем, в течение двух недель все приказания, присланные в Бадахшан и другие провинции, были за подписью Насрулла-хана.
Имеются маловероятные сведения о восстании в Гезараджате, инициатором которого является будто бы Аюб-хан. Хабибулла-хан отдал, как говорят, приказ, в котором объявил, что весной он двинет в названную провинцию войска и усмирит повстанцев.
С Англией эмир продолжает быть в натянутых отношениях. В Читрале, Файзабаде и Кабуле ходят слухи, будто весной эмир объявит войну Англии. Говорят, будто бы в вышеупомянутом приказе, который получен, между прочим, биргитом Файзабада, эмир спрашивал, согласны ли войска выступить на борьбу с англичанами, приглашал начальников усиленно заняться подготовкой войск в строевом отношении, причем за усиленные труды войскам прибавил жалование. И действительно, по словам бежавших к нам таджиков, в соседних с Памирами гарнизонах ежедневно ведутся строевые занятия, чего раньше не замечалось.
Насколько можно судить из донесений разведчиков, Англия тоже делает приготовления на своей северной границе. Так, имеется известие, будто гарнизон Кала-и-Дор будет усилен на 2 тыс. чел. и 6 горных орудий; в Читрале формируется милиция из туземцев; последовало распоряжение о поставках туземцами в Мастудж весной текущего года большого количества вьючных лошадей и провианта, причем для последнего в упомянутом пункте строится третий по счету магазин.
Прошел слух, что где-то в Афганистане вспыхнула чума. В Бадахшане, а также по Гунту и Шах-даре свирепствует корь».
«Февраль 1903 г. От начальника Памирского отряда.
Отношения Англии и Афганистана по-прежнему рисуются обостренными и получаются подтверждения, что обе стороны готовятся к осложнениям. Так, имеется сведение, что Хабибулла-хан послал к турецкому султану джарнеля Сардар Абдул-Джана (бывшего на празднестве в Дели) и своего главного секретаря Мирзу Ша-бек-хана с поручением передать султану собственноручное письмо эмира, в котором Хабибулла «как младший брат» испрашивает благословения на предстоящую весной войну с англичанами. Эта цель от народа скрыта, и названные лица отправились за пределы Афганистана под предлогом посетить Мекку. Кроме того, имеются известия, что бадахшанскому биргиту приказано исправить все дороги и мосты в Бадахшане; в Файзабаде гарнизону проводится учение и стрельба из ружей и пушек; отдано распоряжение, чтобы зорко следили за деятельностью мюридов Ша-Заде-Лаиса, которые в случае войны могут явиться хорошими разведчиками для англичан.
Подтверждается известие о восстании в Гезараджате, и что будто бы эмир послал туда отряд под начальством Насруллы-хана».
«Март 1903 г. От начальника Памирского отряда.
Есть слух, что в Кабуле пойманы два английских шпиона, пробравшихся туда под видом юродивых. Шпионы были подвергнуты пытке, во время которой сознались, что кроме них английское правительство содержит в разных местах Афганистана до 40 разведчиков, между которыми есть не только таджики, китайцы, сарты, но и афганцы. После пыток оба шпиона были расстреляны из орудий.
Из крепости Калаи-Пяндж получен приказ эмира с печатью Насруллы-хана о том, что военные действия с англичанами начнутся через два новолуния. В этом же приказе рекомендуется кормить солдат как можно лучше, а равно больше обращать внимания на строевую подготовку войск.
Подтверждается слух об исправлении путей сообщения в Бадахшане.
Военные действия в Гезараджате приняли чисто партизанский характер: народ покинул селения и живет в горах, делая частые нападения на афганцев. Во главе восстания слухи по-прежнему ставят Аюб-хана, поддерживаемого будто бы англичанами. Посланный туда отряд под личным начальством Насрулла-хана вернулся скоро назад, не достигнув никаких результатов, вследствие непроходимости для больших масс войск горных перевалов, сильно заваленных в этом году снегом. С наступлением весны в Гезараджат послан 1 палтан пехоты в 1 тыс. человек.
Из придворной жизни эмира упоминается о полном разладе Омар-хана с эмиром и о ссоре между Хабибуллой и Насруллой-ханом».
Летом 1902 г. в связи с участившимися слухами о подготовке британцев к захвату Зебака и афганского Ишкашима (оказавшимися впоследствии ложными) возникла необходимость проверки реального положения дел в этой части сопредельного Афганистана. По распоряжению начальника Главного штаба Снесарев в сентябре 1902 г. организовал отправку в афганский Ишкашим проверенного агента – купца Мурата. В январе 1903 г. Мурат вернулся на Хорогский пост и представил собранные им сведения о политической обстановке в афганском Вахане. Часть из них цитировалась выше в разведывательных сводках Памирского отряда.
В Памирском отряде за сбор сведений о сопредельных странах отвечал специальный офицер, занимавший должность заведующего разведкой Памирского отряда. Он находился на посту Хорог и к нему поступали донесения с постов и от разведчиков-туземцев. В период командования Снесарева эту должность занимал подпоручик Петр Мартенианович Яременко. Уроженец Ферганской области, он с детства знал тюркский язык, что значительно облегчало ему проведение рекогносцировок на Памире и работу с агентами из числа местных жителей. Яременко с риском для жизни совершил тайную рекогносцировку Афганского Бадахшана. В период Первой мировой войны за отличие в боях удостоен ордена Св. Георгия 4-й ст.
После смены отряда капитана Кивекэса в Памирском отряде кроме подпоручика Яременко остался на второй год службы поручик 18-го Туркестанского стрелкового батальона Николай Трофимович Давыдов, занимавший при Снесареве ответственную должность заведующего хозяйством отряда. Вместе с ним в Хороге находилась его жена – единственная женщина во всем Памирском отряде. Еще один офицер – хорунжий 6-го Оренбургского казачьего полка Виктор Георгиевич Голявинский, прослужил на Памире в составе отряда капитана Кивекэса и после непродолжительного отпуска вновь вернулся на Памир для продолжения службы в составе отряда Снесарева. Хорунжий Голявинский занимал должность начальника Лянгарского поста. Из новых офицеров на Памир прибыли поручик Петр Апполонович Конюхов, занявший должность начальника Памирского поста, и поручик 9-го Туркестанского стрелкового батальона Евгений Владимирович Скобин – начальник Ишкашимского поста. Из медицинского персонала в отряде имелся врач Меркулович и два фельдшера – В. Р. Смирнов и Пропащих.
Начало службы Снесарева на Памире омрачилось печальным событием. По пути в отряд на станции Бордаба у южной окраины Алайской долины 28 сентября 1902 г. скоропостижно скончался поручик 10-го Туркестанского стрелкового батальона А. Ф. Путинцев. Причиной смерти стала горная болезнь. «Смерть Путинцева, – отмечал Снесарев, – являющаяся второю в этом году после смерти Ф. А. Глуздовского (в феврале месяце) произвела тяжелое впечатление на памирцев». В письме к сестре Снесарев делится своими чувствами по поводу этого трагического события: «Недавно у меня случилось несчастье: умер от горной болезни ехавший в мой отряд офицер. На всех это произвело тяжелое впечатление. Приказал описать имущество и похоронить: священник и другие атрибуты для нас роскошь. А по постам отдал приказ, чтобы офицеры объяснили нижним чинам, что на службе Его Императорского Величества умер наш офицер, одели бы чистую одежду и перед образом помолились бы об успокоении души усопшего…Так у нас и было устроено: я сказал солдатам о смерти, подошли к образу и начали петь, что припомнили: отче, верую, еще что-то. Упокой, господи и вечную память… при последней молитве стали на колени. В этом было много грустного, но это отсутствие формализма, непосредственность молитвы при нашей обстановке носили в себе что-то трогательное и удовлетворяющее…».
В октябре-ноябре 1902 г. Снесарев совершил объезд всех постов Памирского отряда. Осмотр начался с группы Западных постов и был продолжен на Восточных постах. В одном из писем он сообщал о поездке: «<…> два раза чуть не погиб (раз терял проводника): возвращался по Орошору, где один раз чуть не утонул, или, по крайней мере, не застудился в воде…словом, как-то не везет; не умею без горячности». Закончив инспекцию, Снесарев с Памирского поста совершил поездку в Орошорскую волость, расположенную в западной части долины р. Мургаб на границе с бухарскими владениями. Поездки начальников Памирского отряда в труднодоступную Орошорскую волость, населенную исключительно оседлыми таджиками, были редки, и по этой причине население имело смутное представление о русской власти. Первую поездку для ознакомления с населением волости совершил Генерального штаба капитан Н. С. Аносов в период командования Памирским отрядом в 1899–1900 гг. «Бедное, но трудолюбивое население этой волости, – сообщал в годовом отчете капитан Аносов, – как бы совершенно обособленной от остального мира, живет чисто патриархальным образом, производя лишь то, что потребно в незатейливом его домашнем обиходе, едва понимая ценность и значение денежных знаков. Средства этого края настолько ничтожны, что в этом отношении он едва ли может представлять для нас какой-либо интерес, но зато высокие нравственные качества населения его – трудолюбивого, выносливого и неиспорченного, казалось бы заслуживают более тесного общения с ним, в видах, хотя бы приобретения полезного материала на случай каких-либо осложнений в населенных такими же таджиками областях восточного Афганистана. Единственным средством для этого может служить улучшение путей, ведущих с Памирской волости в Орошор, и возможно частая посылка в последний из отряда офицерских разъездов и контроля над деятельностью ставящихся нами чинов туземной администрации: волостного, пятидесятников, казия и др.».
Из Орошора на пост Хорог Снесарев мог вернуться двумя возможными путями: по долине р. Бартанг к кишлаку Калаи-Вамар и далее вверх по течению Пянджа до Хорога или через пер. Марджанай к северной оконечности оз. Яшилькуль с выходом на Большую Памирскую дорогу и дальнейшим движением через пер. Буромал в долину р. Гунт и далее к Хорогу. Предположительно, Снесарев воспользовался вторым маршрутом, поскольку путь по ущелью р. Бартанг был очень трудным и кружным.
В октябре 1902 г. Снесарев получил новую «Инструкцию начальнику Памирского отряда». В соответствии с ней, начальник отряда получал права уездного начальника в Памирской и Орошорской волостях и непосредственно подчинялся военному губернатору Ферганской области; имел право сменять и утверждать в должности лиц туземной администрации, утверждать постановления народных судей, судивших по местным обычаям. Взыскания за проступки и преступления налагались лишь по утверждении их начальником отряда, которому предоставлялось «право отменять и видоизменять взыскания, соображаясь с обычаями населения, справедливостью и интересами высшей власти».
С первых дней службы Снесарев столкнулся с проблемой, о которой прекрасно знал ранее и к радикальному решению которой призывал в своей записке «О Памирах», – фактическим двоевластием в административном управлении страной. Это ненормальное положение, вопреки рекомендациям Снесарева, было закреплено в тексте «Инструкции начальнику Памирского отряда» (Гл. I, § 3, п. «д») – «Бдительно следить за бухарской администрацией в бывших ханствах Шугнан, Вахан и Рушан в целях привлечения симпатий населения на сторону русских и в целях предупреждения насилий и злоупотреблений со стороны бухарских властей». Фактически инструкция распространяла власть русского воинского начальника на всю территорию Западного Памира, превращая бухарскую администрацию в некий бутафорский элемент. Введение нового порядка управления Памиром сопровождалось конфликтами с местной бухарской администрацией, вызывало поток жалоб и разбирательств.
В письме к сестре он сообщал: «Два дня тому назад возвратился, (был в походе как Святослав: без одеяла, подушки, шел быстро) и застал [в Хороге] значительное смятение: бухарцы в мое отсутствие начали грабить народ, приказали мулле утром и вечером кричать со своей крепости молитву… Написал резкое письмо беку, выругал бухарского чиновника, запретил мулле кричать «азан»… Жду ответа от бека, народ успокоился…». Из этого фрагмента письма становится очевидным, что разногласия между командованием Памирского отряда и бухарской администрацией Западного Памира возникали не только на почве экономических отношений, но и в вопросах религиозной политики. После установления власти бухарского эмира над припамирскими бекствами, новая бухарская администрация и духовенство предприняли меры для поднятия среди местного населения авторитета ислама как религиозной догмы и этико-правовой системы. Усиление пропаганды ислама суннитского толка было неоднозначно воспринято местным населением, большинство из которого придерживалось шиитского направления ислама с сильным влиянием исмаилизма. Это различие в восприятии ислама служило причиной отчуждения, существовавшего между бухарцами-суннитами и памирцами-шиитами. Бухарцы считали памирцев нечистыми и часто демонстировали к ним свое пренебрежение: не садились вместе есть, не спали под одной крышей и т. д.
В начале октября 1902 г. Снесарев сообщал сестре о первых возникших у него проблемах с руководством округа из-за разногласий с военными инженерами по поводу первоочередности строительных работ на Памире и их стоимости, а также по поводу конфликта с бухарской администрацией. На фоне этих конфликтов Снесарев впервые обмолвился о возможности «быть прогнанным» (по его словам) с Памира. Подробности этих проблем хорошо видны из письма к сестре: «У меня же сумбур, гвалт и суматоха. Я окунулся в такие дебри жизни: предо мной вьются лентой любостяжатели, с их первой целью пограбить; формалисты, согревающие свое благополучие под мертвой буквой закона, бездельники, [которые] столь ленивы, что их не пробудишь ни палкой, ни уговором… Если я пробуду здесь год, то усвою жизнь с многих, мне малоизвестных до сего времени сторон… И во всю эту суматоху я вляпался с моей горячностью, идеализмом (иногда сентиментализмом) и большой дозой самоуверенности. Были у меня в последнее время особенно большие схватки с военными инженерами; пошло много на меня жалоб, собираются съесть, а мне наплевать: они меня в горло, чтобы сожрать, а я поперек, они на меня донесение, а я – благо грамотный – свое; они меня своими паршивыми правилами, а я общим разумом и требованием совести… и какая это все сволочь, как они лгут (т. е., ей Богу, прямо-таки брешут, как сивые мерины), как готовы продуть все родное из-за пришлых проходимцев, [которые] им выгодны на работе и с [которыми] они, может быть, делят барыши…
С бухарцами у меня пока все спокойно; я уже получил за них нагоняй (седые ташкентские дети додумались, что я куда-то лезу не в свое дело и погрозили пальцем…). Ты не можешь себе представить, как все это течет живо, нервно, напряженно. Я сказал выше, если пробуду год. Видишь ли, в чем дело. Общее направление дел из Ташкента ныне очень дрябло, беспринципно и бестолково, что я уже получил нагоняй за то, что не сделал по-ихнему, а в дальнейшем, если зарвусь, могу быть прогнанным отсюда. Удовлетворить общему их направлению право нет сил. Теперь усваиваю манеру делать, что считаю нужным и молчать, но, к сожалению, кругом меня много соглядатаев… донесут».
Позиция, занятая Снесарев в вопросе защиты прав местного населения, создала ему авторитет среди таджиков, которые относились к нему с большой симпатией. В этом отношении Снесарев не был исключением среди других начальников Памирского отряда. В письме к сестре он сообщал: «Среди волнений и невроза моим утешением является отношение ко мне народа; теперь он перестал меня дичиться и если я еду верхом или гуляю, он приветствует меня. Улыбается и всеми сторонами говорит о преданности. Иной даст 2–3 яблока, другой поднесет цветы, один бедняк дал какую-то маленькую тыкву, а один дал мне недоеденную лепешку… Еще более трогают меня дети, эти прежние дикие зверьки: они бегут мне навстречу, смеются, несут что-либо – чаще цветы, а еще чаще – веселый поклон… Я чую, что если вылечу отсюда, то это именно за этот забитый, несчастный народ, за [который] я уже грызся с беком, ругал его чиновников и за [который] буду стоять, что бы мне ни стоило».
Представляет интерес зарисовка Снесаревым взаимоотношений, установившихся межу чинами Памирского отряда и местным населением. «Наше общество, – писал Снесарев, – и люди, с которыми мы имеем дело, – без исключения халатники; они часто обедают у нас, пьют чай, и круг наших бесед и тем составляет нечто среднее арифметическое между тем, что интересует нас, памирцев, и наших оригинальных посетителей; применять русский язык можно лишь при помощи переводчиков, почему часто пускаются в ход язык тюркский, а в иных (правда, редких) случаях и персидский.
Кроме подобных обычных посетителей иногда приходят к нам гости случайные, беглецы из соседних стран, прохожие, темные люди. Так, иногда у нашего порога просит убежища оборванный, исхудалый путник, с небольшим ребенком на руках; его рассказ бывает сбивчив и отрывист, но и сквозь смутную пелену его повести мы узнаем в пришельце некогда значительного человека, игравшего в соседней стране роль, а теперь по скрытым причинам спасающего свою буйную голову в русских пределах. Или к нам время от времени приходит полоумный старик, слабый, с мутным взором и с неуклюжими робкими движениями; по странной случайности старик приходит к воротам форта в дни необычайные: или когда съедутся офицеры, или придет новый эшелон, или прибудет транспорт. В эти дни наш посетитель не уходит далеко от форта и ночует вблизи его где-либо под камнем. Посланный нами джигит с удивлением передает нам, что, прячась под камнем, старик упорными глазами по нескольку минут следит за фортом, словно что-то подсчитывает или запоминает, и что взор его в эти минуты горит интересом и осмыслен. Мы создаем свои предположения о странном старике и предполагаем, что в одну из темных ночей, он, пользуясь дотоле искусно скрытым турсуком, плывет по волнам Пянджа на чужую сторону, вором крадется к одной сакле и здесь долго и тихо о чем-то шепчется с другим человеком; а через несколько дней в каком-либо углу соседней страны о наших скромных делах ведется обстоятельный деловой разговор».
В период командования отрядом Снесарев, как уже отмечалось выше, интенсивно работал над трудом «Северо-индийский театр». Среди других работ, созданных им в памирский период, следует назвать уже упоминаемые нами ранее статьи в «Туркестанских ведомостях» – «Зима на Памирах» и «Вести с Памира». Связь с газетой не прерывалась за все время командования Снесаревым Памирским отрядом. Это порой проявлялось в довольно неожиданных формах, так он отправил в канун Нового 1903 г. в редакцию телеграмму: «Памирцы поздравляют своих родных и знакомых с Новым Годом; все живы и здоровы. Голявинский, Давыдовы, Конюхов, Меркулович, Пропащих, Скобин, Смирнов, Снесарев, Яременко». Этот маленький акт внимания к сослуживщам был очень искренним и дружественным. Для людей, затерянных в дебрях Азии и оторванных от родных и друзей, он имел важное значение.
Параллельно с работой над книгой «Северо-индийский театр» Снесарев внимательно изучал вопросы этнографии таджиков Памира, вел полевой сбор материала, который впоследствии широко использовал при написании работы «Религия и обычаи горцев Западного Памира». Сохранились интересные наброски Снесарева по этнографии таджиков, к примеру – генеалогия владетелей Шугнана и Рушана и долины реки Шахдары. По роду службы Снесареву были доступны сведения этнографического характера о народах, населяющих Восточный Гиндукуш и Северную Индию. Население верховьев Пянджа было неплохо информировано о жизни соседних народов по ту сторону Гиндукуша и в силу этого представляло неплохой источник сведений. По свидетельству Генерального штаба капитана А. К. Разгонова, совершившего в 1907 г. рекогносцировку Памира, таджикское население по Пянджу от Хорога до Лянгара и особенно в Вахане испытывало на себе влияние северо-индийской культуры, чему способствовало достаточно оживленное сообщение через перевалы Гиндукуша. По свидетельству Разгонова, на местном населении можно было видеть английские вещи, многие жители бывали в Северной Индии. Этнографические сведения о народах Северной Индии, полученные Снесаревым во время службы в Памирском отряде, широко использовались им при разработке этнографических вопросов Пригиндукушья и Северной Индии.
Присутствие в отряде командира-«академика» не могло не сказаться на общей духовной и культурной атмофере всего отряда. Снесарев не только сам занимался литературной и научной деятельностью, но, по возможности, вовлекал в круг своих интеллектуальных интересов памирских сослуживцев. При содействии Снесарева поручик П. М. Яременко опубликовал в газете «Туркестанские ведомости» статью «Афганский эмир и его приближенные». Работа в значительной мере основана на материалах разведывательных донесений из Афганистана и содержала интересные и неизвестные ранее сведения об эмире Хабибулла-хане и его ближайшем окружении.
При поддержке и под редакцией Снесарева Яременко в «Сборнике сведений» опубликовал две другие работы – «Эмир Хабибулла-хан и его двор» и «Афганистан. Организация, устройство и вооружение афганских войск в Бадахшане». Первая работа содержит интересные сведения об афганском эмире – описание его внешности, распорядка дня, развлечений, среди которых основными были охота, гарем и… мальчики. «Эмир очень любит мальчиков, – отмечалось в работе, – и содержит их при дворе около ста; больше времени проводит на половине мальчиков, чем жен. Мальчики обставлены во всех отношениях роскошно и вообще пользуются бóльшими заботами эмира, чем его жены». Работа «Афганистан» имела особую ценность по той причине, что впервые в системном виде и на основе свежих данных давала описание афганской армии в Бадахшане – той группировки афганских войск, о которой в Главном штабе имелось меньше всего сведений.
Снесарев также способствовал развитию интереса к военно-востоковедным исследованиям и у другого офицера Памирского отряда – хорунжего В. Г. Голявинского – начальника Лянгарского поста, контролировавшего пути, ведущие с перевалов западной группы Восточного Гиндукуша в глубь Памира и в китайский Сарыкол. Снесарев предложил Голявинскому на основе имевшихся в географических трудах сведений и на служебном материале составить обзорную статью, предметом которой стали бы перевалы Восточного Гиндукуша. Разработка Голявинским этой темы завершилась публикацией интересной военно-географической работы – «Перевалы Борогильской и Дорахской групп (в Восточном Гиндукуше)», опубликованной в «Сборнике сведений». Работа впервые в системном виде приводит сведения о перевалах западной группы Восточного Гиндукуша, связывающих Памир с индо-британскими владениями в Хунзе, Гилгите и Ясине. Описание каждого перевала влючает не только указание его физико-географических свойств, но и особенности движения через него в разное время года, наличие воды, топлива и подножного корма и т. д. Отдельно дается указание на значимость перевалов с военной точки зрения.
В начале 1903 г. до Памирского отряда дошли слухи о начале эпидемии чумы в Кашмире. Снесарев уведомил штаб округа о возможном осложнении эпидемиологической обстановки на Памире с наступлением весны, когда откроются перевалы в Гиндукуше и возобновится по ним сообщение. Вопрос об угрозе распространения чумы на Памире неожиданным образом оказался связанным с дальнейшими служебными планами Снесарева. Как уже отмечалось выше, при назначении Снесарева на Памир командование отрядом было оформлено в виде цензового командования ротой (один год). Однако в штабе округа считали необходимым увеличить срок службы начальников отряда до двух лет, полагая, что это наиболее оптимальное время для выполнения крупных задач, прежде всего, хозяйственных. Снесарев, судя по всему, оставаться на второй срок не желал, так как это входило в противоречие с его дальнейшими планами, особенно в связи с задуманной продолжительной поездкой за границу. Перспектива провести еще год в полной изоляции, вне сферы активной культурной и научной деятельности, была для него менее всего желательной. Вместе с тем, он не предпринимал каких-либо действий, чтобы смениться с Памира по истечению первого года командования отрядом. Снесарева больше волновали интересы дела, и он полагал, что если командование усмотрит необходимость оставить его на второй срок, то это не будет для него личной драмой. В письме к сестре он замечал: «Относительно того, возьмут ли меня отсюда или нет, пока не знаю…Туземцы подали мне какие-то прошения, чтобы меня оставили здесь; конечно, это вздор и все будет зависеть от чумы: будет она опасна, вероятно оставят…».
В середине февраля 1903 г. сведения об эпидемии чумы в Северной Индии не подтвердились. Об этом, со ссылкой на индо-британское правительство, уведомил туркестанскую администрацию российский генеральный консул в Бомбее В. О. Клемм. В этих условиях командование округа нашло возможным отозвать Снесарева с Памира для продолжения работ в штабе округа. О предстоящей смене он писал сестре: «Имею известие, что назначен новый начальник отряда, один подполковник, значит, через 3–4 месяца я двинусь отсюда; два месяца пишу в Фергане отчет, а затем к ноябрю или декабрю в Ташкент… затем скоро постараюсь вырваться за границу». На смену Снесареву для командования Памирским отрядом готовился подполковник М. М. Арсеньев, который станет первым из офицеров-начальников Памирского отряда, кто прослужит на Памире два годичных срока подряд. Последующие за ним командиры отряда будут служить на Памире не менее двух календарных лет подряд, а некоторые и более (К.-Э. К. Кивекэс, А. В. Муханов, И. Д. Ягелло).
В начале 1903 г. Памирский отряд пережил короткий период недоразумений между начальником и офицерами отряда, всего того, что Снесарев назвал «офицерской смутой». Небольшой конфликт возник в связи с проверкой Снесаревым правильности ведения отрядного хозяйства, отчетов о расходовании отрядных средств, наличия продовольствия на складах и пр. Мера эта была вполне естественна и предусматривалась инструкцией по управлению отрядом, но в условиях маленького офицерского коллектива, где все строилось на доверии и понятиях об офицерской чести, внезапная проверка Снесаревым отрядного хозяйства была воспринята как акт открытого недоверия со стороны старшего начальника, как посягательство на основы офицерской этики. Об этом событии он писал: «В отряде у меня был небольшой период офицерской смуты, теперь, кажется, миновавшей. Задумал я экстренно проверять хозяйство отряда и лавочки постов; все пришло в смущение, немного пообиделись, но я свое дело довел до конца и теперь был спокоен… Всюду у меня дело получает ту ясность и отчетность, [которые] мне хотелось иметь и [которые], все думали, на Памирах невозможны, ибо им сам Создатель велел быть приютом мошенников и разных темных дел…».
Другим источником недопониманий между Снесаревым и подчиненными являлась его позиция в отношении употребления спиртных напитков. Начиная с ранней истории Памирских отрядов, установился взгляд на спиртное, как на неизбежное зло, на которое, как и на всякую неизбежность, старались не обращать внимания. Существовал даже неофициальный взгляд, установленный не без помощи отрядных врачей, что «винная порция» в условиях высокогорья при умеренном потреблении даже полезна. На постах всегда имелся спирт для нижних чинов, офицеры привозили с собой запасы коньяка, вин и ликеров. Спиртное было неотъемлемой частью отрядных праздников и офицерских застолий.
Ситуация в Памирском отряде не была отличной от остальной русской армии. В начале 1900-х проблема алкоголизма в армии и на флоте была официально признана и с «зеленым змием» повелась планомерная борьба. Этому особенно способствовала работа комиссии доктора М. Н. Нижегородцева, состоящей при «Русском обществе охранения народного здравия». Комиссия, изучив вопрос алкоголизма в военной среде, пришла к выводу, что хотя он распространен в армии в меньшей степени, чем среди остального населения страны, но искоренение злоупотребления спиртными напитками составляет в армии важную задачу. Комиссия высказалась за безусловную отмену в русской армии казенной винной порции, за запрет продажи водки в солдатских артелях, увеличение чайного довольствия и др.
Снесареву, с его нетерпимостью к спиртному, начавшаяся в армии борьба с алкоголизмом была близка и понятна. С первых дней в должности начальника отряда он сильно «закрутил гайки» и заставил всех подтянуться. Во время объезда Восточных постов в апреле 1903 г. Снесарев вел воспитательную беседу с нижними чинами одного из постов, что послужило поводом к этому, осталось неизвестным, но нельзя исключить и тему пьянства. «На Восточных постах, – сообщал он в письме к сестре, – все нашел благополучно. Люди без меня позволили себе какое-то неудовольствие: беседовал с ними (8 чел.) и сказал, что они не мои… просили сами наказать их, да только не обижаться… теперь поставил кающихся под ружье 5 раз…».
Известна его борьба с отрядным врачом, человеком пьющим и беспутным. «Из Хорога, – сообщал он сестре, – уехал после некоторой сцены: моему старшему врачу (одного со мной университета, но на год меня младшего) пришла мысль приводить в крепость туземку, под ту же кровлю, где с нами живет жена одного из офицеров; мне пришлось предложить увести гостью и более не приводить. Произошел разговор, в [котором] мой врач дал мне понять, что это его личное дело, на что я ответил, что в своем отряде никаких республик не позволю и предлагаю ему исполнить мое приказание… Доктор был обижен; пока я был на Хороге, не выходил к общим обеду и чаю. Подал мне два иезуитских рапорта, словом хотел меня втянуть в историю… Мне волноваться было не из-за чего и я скрутил его по рукам и ногам… Сейчас не могу тебе объяснить, почему я поступил так резко, но упомяну лишь, что: 1) при слабости начальников здесь были раньше ужасные истории, из этой тоже могла вытечь; 2) туземцы смотрят на сношения с туземками крайне нервно и 3) доктор – человек пьющий, распущенный и выброшенный сюда за ненадобностью – вызывал на меры решительные и суровые».
Однако меры «решительные и суровые» не могли быть в полной мере применимы к людям, оказавшимся не по своей воле в условиях полной и продолжительной изоляции от внешнего мира. Натуры особенно жизнелюбивые и общительные искали праздника в серых буднях пограничной жизни и иногда им это удавалось. Интересен в этой связи рассказ поручика 10-го Туркестанского стрелкового батальона Н. Л. Корженевского, будущего известного исследователя Памира, член-корреспондента Академии наук Узбекской ССР, о посещении им постов Памирского отряда в период командования Снесарева. Корженевский, прошедший курс гелиографии (оптического телеграфа), летом 1903 г. командирован на Памир для обустройства оптической связи между постами. Это была его первая самостоятельная экспедиция на Памир. Закончив работы на Памирском посту, Корженевский проследовал на Западные посты – в Лянгар, Ишкашим и Хорог.
О событиях на Лянгарском посту, имевших место около 20 июля 1903 г., повествует запись в его полевом дневнике: «Случилось в эти дни нечто, принудившее меня изменить немного планы. Мирно выехали с казаками из Птупа на Ишкашим, я в кишлаке… встретил «тюрей» – Николая Трофимовича Давыдова, заведующего хозяйством Памирского отряда, и Евгения Владимировича Скобина, направлявшихся, как мне еще в ночь сообщили прибежавшие таджики, в Лянгар, к Голявинскому. Начались приветствия и расспросы, и меня силком втолкнули назад в Лянгар, чтобы провести вместе вечерок, а затем на другой день вернуться в два перехода на Ишкашим вместе с начальником поста Скобиным. Странным кажется, между прочим, как не дорожат памирские обитатели своим временем и пространством. Поехать, например, к товарищу на рюмку водки в три дня за 300 верст, как это сделал Давыдов, дело по памирским понятиям пустякове, плевое. Нужно, впрочем, признать, что, не имея такого обыкновения, привычки к невероятным переходам в нашем европейском смысле, памирским обывателям пришлось бы очень плохо, и они были бы обречены на полнейшее одиночество… Вернулись на Лянгар и сочинили там выпивку и гулянку. Все необходимое привез Давыдов, нижним чинам выдали спирту до отказа, и попойка началась. То грустные, полные тоски наши чудные песни, то бешенные страстные пляски с громом хохота, свиста всю ночь раздавались в Вахане в пустынных горах».
По условиям передачи припамирских бекств ввиду крайней бедности населения бухарский эмир соглашался предоставить отсрочку в сборе налогов до 1 октября 1899 г. Затем эта отсрочка была продлена до 1901 г. с тем, чтобы избежать бегства местных жителей в соседний Афганистан. С разрешения русских властей бухарский бек приступил к сбору налогов только в июне 1903 г. В Шугнане акция была проведена сравнительно спокойно, но в Вахане население пришло в волнение. Начальника Лянгарского поста хорунжего Голявинского стали осаждать местные жители с просьбами об отмене подати. Голявинский ничем помочь не мог ввиду указаний не вмешиваться в дела бухарской администрации. Видя нежелание русских властей помочь, ваханцы стали собирать домашний скарб и готовиться к массовому переходу границы с афганским Ваханом. Движение людских масс хорунжему Голявинскому удалось остановить у самой переправы через Пяндж. После долгих уговоров он убедил ваханцев не переходить границы и вернуться на русскую часть Вахана. Эти события грозили сильно ударить по политическому престижу России в Средней Азии. Снесарев в эти кризисные дни прилагал большие усилия для разрешения ситуации, при этом он запрашивал срочного вмешательства в события туркестанских властей. В ходе возникшего разбирательства бухарские зякетчи обвинили хорунжего Голявинского в организации народных волнений. Возникала очень неприятная для Снесарева ситуация, которая разрешилась только с приездом на Памир дипломатического чиновника при туркестанском генерал-губернаторе А. А. Половцова. Разобравшись в ситуации, Половцов целиком встал на сторону Снесарева и сделал соответствующее представление туркестанскому генерал-губернатору. После вмешательства русского дипломатического агента в Бухаре бухарские власти отозвали с Западного Памира своего бека. Эти события в значительной степени повлияли на позицию туркестанского генерал-губернатора в вопросе о припамирских бекствах. Генерал-лейтенант Н. А. Иванов выступил с инициативой покончить с двоевластием на Памире.
Весьма интересные сведения о событиях тех дней на Памире содержатся в одном редком архивном документе – рукописи воспоминаний А. А. Половцова, написанной им в эмиграции и переданной в собрание Русского исторического архива в Праге (в настоящее время находится в фондах Государственного архива Российской Федерации). «Я попал туда следующим образом, – вспоминал А. А. Половцов. – Раз вечером после обеда Николай Александрович [Иванов] по телефону потребовал меня к себе. Он хмуро сидел за рабочим столом, я стал против него. Он только что получил из Бухары донесение, судя по которому выходило, что русские офицеры на Памирских постах устроили восстание против бухарских властей. Эмир просил, почти требовал ареста одного определенного офицера (хорунжего Голявинского. – М. Б.), влиянию коего он приписывал восстание. С нашей стороны мы ничего не получили. Дело пахло скверно, зная, как нервно Лондон реагировал на припамирский вопрос, надо было действовать с крайней осторожностью и к тому же безотлагательно. <…> Я высказался за немедленную командировку доверенного лица. “Но кого послать? – отвечал Н. А. – Вы сами знаете, какие при мне легковесные элементы для командировок. Раз вопрос связан с возможным арестом русского офицера, надо послать, по меньшей мере, полковника. А кто у меня имеется без определенного дела, от которого его могу я оторвать? Такие, которых посылать не стоит. К тому же в полковничьем или генеральском чине придется для такой дальней командировки платить огромные прогоны, а теперь уже вторая половина года, командировочный кредит значительно растрепан. Раз послали туда генерала: у него сердце не выдержало и он там же умер”. После некоторого молчания он посмотрел на меня поверх очков и процедил: “Чиновник (он всегда так звал меня в шутку), поезжайте Вы”. “Разрешите два дня на сборы”, – отвечал я.
Через 2 дня я выехал, взяв с собой Михаила Степановича Андреева и киргизского слугу Етмыша (что значит “70”; киргизам дают именами первое слово, которое произнесла их мать после родов, по непонятным причинам Етмышкина мать произнесла “70”). Ник[олай] Ал[ександрович] провожал меня на вокзале (я ехал сначала поездом до Андижана). Испугавшись, что я, попавши в такие страны, забуду все надолго, он мне сухо сказал: “Я считаю, что Вы можете обернуться в 50 дней”. Так вышло, что я вернулся на 49-й.
В Маргелане я кинулся к военному губернатору [Ферганской области]. Этот олух, получив шифрованное донесение от начальника Памирского отряда, счел, что столь секретную бумагу он никому не может показать. Шифра он понять не смог и пять дней уже потел над ним безрезультатно. Не зная военного шифра, я в это дело не вмешался, а поехал дальше разбирать его на месте. Текст донесения я привез с собой из Хорога; из Маргелана мы так его никогда не получили. Из Андижана я на почтовых доехал до очаровательного города Ош, где сел верхом. Существовали керекеши, т. е. туземцы, которые брались за известную плату поставлять вам верховых лошадей и фураж для поездки по Памирам. Два дня мне и понадобились в Ташкенте для сговора с керекешем. Беда в том, что на Памирах ничего купить нельзя, ибо ничего нет, ничто не растет, а из казенных запасов ничего не давали; они нужны были для [Памирского] отряда. Лошадь может на себе нести собственное продовольствие примерно на три недели. Несмотря на спартанский масштаб, мне приходилось, однако, кое-что иметь с собой. Из платья, разумеется, только то, что было на себе и очень мало белья. Из съестных припасов чай, сахар, рис и сушеный урюк, да еще сухари. Но у меня был фотографический аппарат, стекла к нему (не пленки) и штатив, палатка, спальный мешок из овчины, да письменные принадлежности. Как и где были распределены ячмень и сухая люцерна для наших трех верховых лошадей и для одной вьючной – секрет керекеша.
На Памирах приходится делать переходы от воды до воды, т. е. от одного родника до другого, расстояние обыкновенно верст в 40. Костер разжигается с помощью корней одного вида горной травы, всюду растущей, и поддерживается кизяком, т. е. сухим пометом лошадей предыдущего каравана. Как устроились первые путники, туда сунувшиеся, когда не было кизяка от предшественников, о том история умалчивает. Однообразие и уныние этих ночлегов превосходят усилия всякого воображения. Разнообразие вносится тем, что есть места тутéчные, есть не особенно тутечные. Тутéк, или горная болезнь, не связан непосредственно с высотой. Есть места, более возвышенные, где не страдаешь, и другие, менее высокие, где страдаешь. Туземцы уверяют, что это испарения, идущие из земли. Не нашлось еще ученого, который бы занялся изучением этого явления. Я знаю только, что на одном тутечном ночлеге я много часов подряд сидел, судорожно обхватывая согнутые колена и в полном убеждении, что мой конец настал, и что дольше двух минут я прожить не смогу; до того доходил астматический спазм дыхательных органов.
Не добравшись еще до Хорога, я встретил ехавшего ко мне начальника отряда, полковника Снесарева. По его словам, весь скандал вышел из-за того, что явились бухарские сборщики податей и вели себя так разнузданно, что народ освирепел, связал их, побил, и, испугавшись того, что сделал, бежал целыми селениями, спрятался в камыши и думал бежать в английские пределы, искать защиты у англичан. Если бы это случилось, для нас последовала бы значительная утрата престижа в Азии. Что касалось офицера, на котором сосредоточился гнев эмира, то его ни в чем серьезном упрекнуть было нельзя.
Передохнув сутки в Хороге, я направился к южной границе. Деревни на самом деле стояли пустые, никого не было видно. Я разбил свою единственную палатку и расположился ждать. На следующий день появился соглядатай. Я отправил его к главарям (где-то в камышах), приглашая их прийти со мной беседовать. Они выползли из своих нор, и мы два дня беседовали (по-таджикски). Они понимали свою вину, но утверждали, что если бухарцы снова появятся, все начнется сначала. То, что с них причиталось, они готовы были заплатить, но мне, а не бухарцам. В конце-концов, разъяснив им всю тяжесть совершенного преступления, я установил порядок, по которому они ежегодно будут сдавать дань на русский пост, а начальник Памирского отряда будет ее препровождать бухарскому беку. (Мне потом потребовалось три года, чтобы заставить Военное министерство с этим согласиться).
Оттуда я спустился в Кала-и-Вамар к [бухарскому] беку. Ему я высказал часть того, что я о нем думал (всего было бы слишком много) и ругал его так, что бедный Михаил Степанович совсем сконфузился. В одном месте этого длинного пути вниз вдоль Пянджа туземцы предложили мне спуститься на плоту. Они делают небольшие легкие плоты из тростника на надувных воздухом пузырях; вокруг плота с полдюжины пловцов направляют его и то и дело своим дыханием вновь надувают пузыри, поминутно выпускающие воздух. Надо сидеть на плоту неподвижно, ибо он не только несется со сказочной быстротой, но вальсирует головокружительно в водоворотах; только и скачешь из одного водоворота в другой. Зато я в 1½ часа времени доплыл до резиденции бека, куда караван мой дотащился лишь поздно ночью. Почему-то начальник отряда навязал мне конвой из четырех казаков. Они были очень милые парни, но вовсе мне не были нужны, кроме разве для важности при ночевке у бека, но я оттуда же отправил их назад, ибо твердо решил, что раз попал в такие интересные места, я вернусь другим путем и увижу что-нибудь другое, а не только скучные Памиры».
Пребывание русского дипломатического чиновника на Памире совпало по времени с объездом приграничных территорий Северной Индии новым главнокомандующим индо-британской армии лордом Китченером. Это событие тогда не было известно ни Половцову, ни Снесареву. Половцов сообщал в своих воспоминаниях по этому поводу: «Когда я туда попал (на Памиры. – М. Б.), это случайно сопало с объездом Китченера, только что назначенного командующим войсками в Индии. Позднее (когда он был комиссаром в Египте) мы вспоминали с ним эти дни. Он говорил мне, что приписывал мою командировку желанию следить за тем, что он там делает, и рассказывал, как он в подзорную трубу разглядывал мой лагерь».
В июле 1903 г. на Памир стали прибывать эшелоны сменного отряда подполковника М. М. Анисимова и началась сдача и приемка постов, вооружения, хозяйства и документации отряда. В письме к сестре Снесарев сообщал: «Сюда пришел новый отряд и происходит смена. Я полагаю с моим отрядом выступить в середине августа и в конце сентября быть в Маргелане, где буду сидеть за годовым отчетом. <…> Кончаю тебе писать, ибо очень хлопотно. Смена отрядов, хозяйственная отчетность, суматоха… сущий извод для меня. К этому сумбуру присоединяется недостаточное спокойствие на Западном Памире».
Служба капитана Снесарева на Памире подходила к концу. Это был чрезвычайно важный и ответственный период его деятельности в Туркестане. На Памире Снесарев получил разносторонний опыт как строевой начальник, у него выработались те основы командирской подготовки, приемов и методов воспитательной работы с личным составом, который он в полной мере использовал в период Первой мировой войны. Опыт горной подготовки и знание специфики горной войны весьма пригодились ему в период ожесточенной борьбы за Карпаты в Первую мировую войну. Служба на Памире также дала Снесареву отличное знание региона, большой личный опыт в вопросах пограничной политики, разведки, администрации. Здесь он изучил тонкости психологии, ментальности и душевной организации восточных народов. На Памире у него сформировался интерес к этнографическим исследованиям. Индия и Памир имели не только ключевое значение для формирования Снесарева как исследователя, но и определили круг его востоковедных интересов на многие годы вперед, выдвинули в число наиболее авторитетных специалистов по этим странам.
