Начало русско-японской войны мало чем отразилось на деятельности войск Туркестанского военного округа, на территории которого не проводились массовая мобилизация и отправка войск на маньчжурский театр войны. Вместе с тем, война давала о себе знать отправкой от войск округа добровольцев, сообщениями о первых боях и потерях. С объявлением войны чины штаба Туркестанского военного округа на общем собрании постановили устроить единовременную подписку на нужды Красного Креста и отчислять ежемесячно 2 % с получаемого ими содержания на усиление военного флота и на обеспечение семейств убитых на театре войны. С началом войны офицеры округа подавали рапорты с просьбой отправить в действующую армию, из штаба округа убыли на фронт добровольцами офицеры Генерального штаба подполковники В. В. Нагаев, М. А. Зеленецкий, капитан Н. Г. Чернозубов, подал рапорт об отправке на фронт Генерального штаба подполковник Л. Г. Корнилов. Командование округа с большой неохотой шло навстречу офицерам, изъявившим желание отправиться добровольцами на войну. Такая позиция во многом объяснялась негласным переводом войск округа на особое положение в связи с войной на Дальнем Востоке. Главный штаб не исключал в Средней Азии возможного осложнения отношений с Великобританией и роста антирусских настроений среди мусульманских народов Туркестана в результате религиозной пропаганды со стороны Афганистана.

По англо-японскому договору, подписанному в Лондоне 30 января 1902 г., Великобритания и Япония вступали в союзнические отношения. Договор имел антирусскую направленность и был использован Японией для подготовки войны с Россией. В период, предшествовавший войне, Великобритания оказала Японии значительную помощь кредитами и поставками вооружений. В этих условиях русское правительство не исключало втягивания Великобритании в русско-японский конфликт на стороне Японии или ее попыток повлиять на итоги войны в случае благополучного ее исхода для России. Одним из возможных районов вооруженного столкновения с Великобританией русский Главный штаб рассматривал Среднюю Азию, причем, в двух вариантах – как рубеж обороны Русского Туркестана в случае британского военного вторжения, или как исходный район развертывания русских войск для нанесения удара по Индии. Эта гипотетическая возможность привела к изменению русского военного планирования применительно к Туркестанскому военному округу. Войска округа не привлекались к участию в войне с Японией, в округе были усилены мероприятия по боевой подготовке войск, продолжено строительство и обустройство приграничных укреплений и постов, стратегически важных железных дорог – Мургабской ветки и Оренбург-Ташкентской железной дороги. Начались проектные и изыскательские работы для строительства железнодорожной ветки Самарканд-Термез.

Важное место в русском военном планировании на случай войны с Великобританией в Средней Азии занимала разведка. В период русско-японской войны разведка Туркестанского военного округа значительно активизировалась. Основные усилия прилагались для выявления мероприятий индо-британского правительства по подготовке к войне с Россией в Средней Азии. Значительное внимание уделялось также разведывательной деятельности против Афганистана, как вероятного союзника Великобритании в войне с Россией. В элите русского Генерального штаба был широко распространен взгляд на афганскую армию, как на авангард индо-британской армии (Л. Н. Соболев, А. В. Каульбарс и др.).

В этот период произошло еще одно важное событие, имевшее непосредственное отношение к А. Е. Снесареву. 18 мая 1904 г. в Ташкенте скоропостижно скончался командующий Туркестанским военным округом генерал-лейтенант Н. А. Иванов. В декабре 1903 г. он отправился на лечение за границу, но в связи с началом русско-японской войны был отозван в Ташкент. Смерть Н. А. Иванова была большой потерей для Снесарева, пользовавшегося полным расположением и симпатией командующего. Как мы знаем, именно Иванов отстоял Снесарева перед Куропаткиным, а позже, в период командования Снесаревым Памирским отрядом, терпеливо выслушивал жалобы на него бухарских властей. О том, что Иванов весьма его ценил, Снесарев упоминал в своей переписке. Сожаление о кончине Иванова прозвучало и с неожиданной стороны. Британский военный атташе в Петербурге сообщал в Лондон: «Генерал Иванов был спокойным, прямым и скромным солдатом, далеким от всякой интриги, его смерть не может не быть потерей для правительства Индии». В другом сообщении британский военный атташе отмечал, что назначение генерала от кавалерии Н. Н. Тевяшева новым туркестанским генерал-губернатором было для многих неожиданным и вызвало некоторое разочарование.

Интересную характеристику Н. А. Иванова оставил в своих воспоминаниях А. А. «Николай Александрович был одним из самых светлых людей, – сообщал, – каких я встречал на своем веку, самым, быть может, светлым. Он являл собой редчайшее сочетание большого и тонкого ума с кристаллической порядочностью. Во время завоевания края в [18]60-х годах он был артиллерийским офицером и на первых порах остался служить в Туркестане. У него был старший брат, после смерти которого он женился на его вдове (младший ребенок этого брата был, кажется, на самом деле его дочерью, хотя она официально считалась его племянницей). Женитьбы на невестках в то время не были разрешены, и Николай Александрович вышел в отставку и жил много лет частным человеком в Киеве. Куропаткин поторопился снова притянуть его к работе, как отличного знатока Туркестанского края. Очень высокий, худощавый, с окладистой белой бородой, как патриарх на иконе, с очками в золотой оправе на тонком и прямом носу, он пользовался ими для чтения, а в разговоре смотрел на собеседника через них.

Спокойный и несловоохотливый, он чутко понимал людей и склонен был извинять их слабости. Не раз, когда я с негодованием обращал его внимание на какой-нибудь плохой поступок, всплывший при проверке во время одного из его объездов (он всегда брал меня с собой при объездах), он спокойно замечал: «И ему кушать хочется», и разрешал вопрос справедливо, но без злобы. В глазах туземцев авторитет его был громаден. Он никогда не говорил ни на каком языке, кроме русского, но отлично понимал по-сартовски и никакой переводчик не смог бы его надуть, как они подчас надували других генералов. Два раза в неделю он принимал просителей, среди которых часто бывали туземцы, и как часто я бывал свидетелем того, что он заранее знал подноготные и прошлое этих просителей. Всем вокруг он являл пример безупречной честности и неустанной плодотворной работы. Очень простой и невзыскательный в своей частной жизни, он однако принимал в генерал-губернаторском доме всех тех, кого ему надлежало приглашать. Жена его, Лидия Ивановна, была ему хорошей помощницей. Он ее боготворил, а она добросовестно старалась делать все то, что его положение от нее требовало».

Следует заметить, что Н. А. Иванов был последним генерал-губернатором «старого» туркестанского образца, отличавшимся широким государственным взглядом и природной мудростью, последовавшая за ним череда высших туркестанских сановников оставила после себя слабый след в истории Русского Туркестана, частью по своим способностям, частью по кратковременности управления краем. Исключение в этом списке составляет, пожалуй, последний предвоенный генерал-губернатор А. В. Самсонов (1909–1914).

Таков был общий фон военно-политических событий, на котором состоялась рекогносцировка А. Е. Снесаревым Восточной Бухары (15 июня – 15 июля 1904 г.). Цель рекогносцировки заключалась в доразведке операционных путей, ведущих из Ферганской области в Восточную Бухару и к переправам на р. Амударье. Сбор сведений предназначался для уточнения мобилизационного плана штаба Туркестанского военного округа на случай военных действий с Британской Индией и Афганистаном. Снесареву ставилась задача выяснить кратчайшие пути и наиболее выгодные в тактическом отношении позиции, операционную емкость путей, пункты лагерных стоянок, специфику движения войск с обозами и артиллерией, их обеспечение продовольствием и фуражом и другие вопросы. Отдельно ставилась задача уточнения данных о переправах через р. Амударью. Район, в котором предстояло действовать Снесареву, был уже достаточно хорошо известен по работам других офицеров, но от него требовалось уточнить и обновить имевшиеся в штабе округа данные.

Подробности рекогносцировки и ее основные итоги представлены Снесаревым в двух основных работах – «Поездка в Горную Бухару» и «Восточная Бухара (военно-географический очерк)». Последняя работа представляет собой официальный отчет о результатах рекогносцировки. В связи с отъездом из Туркестана Снесарев не успевал составить этот отчет и представить руководству Туркестанского военного округа. К его составлению он приступил уже в период службы в Главном управлении Генерального штаба, работа закончена в 1905 г. и издана в следующем году военно-статистическим отделом ГУГШ.

В путь А. Е. Снесарев выступил 23 июня из г. Новый Маргелан в сопровождении штабс-капитана 17-го Туркестанского стрелкового батальона К. Н. Чуйкина и четырех казаков 6-го Оренбургского казачьего полка. Из Нового Маргелана рекогносцировочная группа направилась строго на юг к пер. Тенгиз-бай в Алайском хребте. Выбранный Снесаревым путь считался достаточно легким и доступным во все времена года, но в первой половине июня довольно сложным в виду схода снежных лавин. Впервые этой дорогой воспользовались русские войска по время Алайского похода в 1876 г. Движение рекогносцировочной группы шло по хорошо разработанной вьючной тропе через кишлаки Уч-курган, Караул и Лянгар. Подъем на пер. Тенгиз-бай, не особенно трудный, путники проделали верхом. «Сам подъем на Тенгиз-бай удивительно красив, – писал Снесарев. – По бокам гор растут леса арчи, тополя и вербы; отдельные горы поднимаются на страшную высоту; река бурлит по сплошным обломкам деревьев; все так перепутано и дико, но так выразительно и красиво; пред нами угол Дантовского ада. Дорога идет по сплошному камню и сплошными зигзагами; лошадь с трудом находит себе место, чтобы поставить ногу; она дышит и время от времени выразительно поднимает вверх голову, чтобы увидеть, много ли ей осталось мучиться». Спуск с перевала, около 7 верст, выводил на дорогу в узком и мрачном ущелье р. Дараут-курган. По этой дороге, совершив несколько относительно небольших подъемов и спусков, Снесарев вышел на западную оконечность Алайской долины и остановился на ночлег в крупном кишлаке Дараут-кургане, расположенном на р. Кызыл-су.

Пройденный район Снесарев характеризовал следующим образом: «Весь путь от г. Маргелана до Дараут-кургана вьючный и удобопроходимый для всех родов оружия, понимая под артиллерией только горную. На прохождение пути нужно 6 дней, считая в том числе одну дневку в Карауле. Вода и топливо найдется повсюду, подножный корм почти всюду. Форсированно путь может быть пройден в четыре перехода, с ночлегами в Уч-кургане, Карауле и Лянгаре. Лучшее время для движения лето и осень, зимою двигаться трудно, а весною, благодаря снежным обвалам на Тенгиз-бае, опасно. Население, живущее на пути следования, нам не враждебно, но в случае военных действий потребует бдительного и строгого к себе отношения».

От Дараут-кургана путь лежал в бухарское бекство Каратегин. Дорога эта была достаточно известна, в свое время по ней проехали и составили подробные маршрутные описания Генерального штаба капитан Ф. Н. Васильев (1886) и капитан Б. Л. Громбчевский (1889), Генерального штаба капитан П. А. Кузнецов (1893).

Пройдя от Дараут-кургана до зимовья Джакенды, Снесарев по правому берегу р. Катта-Карамук вышел на пер. Бок-Баш, по которому проходила граница между русскими и бухарскими владениями. Дорога с перевала, длинная и пологая, шла берегом р. Кызыл-су. В 30 верстах от зимовья Джакенды Снесарев и его спутники достигли кишлака Ачиг-Альма, первого селения в бухарских владениях. «Власти Каратегина не успели получить известие о нашем приезде, – писал Снесарев, – и первые три дня нашего путешествия по бухарским владениям не лишены были некоторых неудобств и неприятностей. Для темного народа мы являлись какими-то странствующими чужестранцами, путешествующими по своим личным, но не казенным делам. Только мирахуры (что-то вроде наших аминов) старались быть нам полезны, но это не всегда им удавалось; как ни старались они, как ни ругались с народом, прибегая даже к столь характерным для Бухары побоям, – хлеб, куры и яйца для нашей потребы собирались крайне медленно, и мы подолгу сидели в тщетном ожидании пищи, поместившись на веранде или крыльце какой-нибудь мазанки. Найти лошадей было совсем трудно; после того как какой-нибудь киргизенок притащит откуда-то пять яиц, да казаки отыщут еще где-то пять, мы можем уже утолить свой голод, но ехать решительно не на чем».

Проехав ряд кишлаков – Дамбурачи, Джиргатол, Калаи-Хоит, Нумич, Снесарев достиг большого кишлака Гарм, столицы Каратегинского бекства. Весь участок пути от Дараут-кургана до Гарма (185 верст) Снесарев охарактеризовал как удобный для движения всех родов войск. Сам Гарм не произвел на него впечатления – «большой кишлак, как-бы вчера построенный и не имевший никаких следов прошлого». Местность, окружавшая Гарм, была живописна, особенно вид на долину р. Сурхоб. Кишлак окружали поля ячменя и пшеницы, посевы льна; в садах спели арбузы, дыни, виноград. По замечанию Снесарева, ландшафт вокруг Гарма очень напоминал юг России.

Из Гарма Снесарев направился в г. Куляб, столицу Кулябского бекства. Дорога от Гарма шла по предгорьям через невысокие перевалы, пересекая небольшие речки и болотистые ключи. На двадцатой версте от Гарма рекогносцировочная группа достигла пер. Камчирак (8890 ф.) и вступила в пределы Дарваза. «Перед нами, – писал Снесарев, – открылась теперь панорама иного характера. Долина, куда нам нужно было спускаться, и ее боковые разветвления были глубоки, остры и носили какую-то белую окраску. Не было прежних мягких, пологих и неизменно зеленых рельефов. Голые и крутые бока долин, одинокие остроконечные скалы и редкий, но высокий, чисто строевой лес – вот что прежде всего бросалось в глаза в новом пейзаже. <…> Скоро навстречу стали попадаться дарвазцы. Они были черны, угрюмы и в лохмотьях; их голые, сухие как палки, ноги делали их на вид еще более жалкими. Как известно, жители Дарваза очень бедны, а их политическое положение не из таких, чтобы народу можно было бы хоть немного поднять отяжелевшую голову».

Пребывание в Дарвазе было не долгим, как заметил Снесарев, он лишь «зацепил» его территорию, и вскоре вступил в пределы Кулябского бекства. 7 июля реконосцировочная группа достигла Куляба и разместилась в небольшом бухарском укреплении. Значение города определялось удобным положением – в центре развитого сельскохозяйственного района и на важнейших путях из Бухары в Бадахшан. Куляб представлял собой типичный среднеазиатский город и по своим постройкам не отличался от большого кишлака. В нем находилась резиденция местного бека и квартировали две роты бухарских солдат. Имелся небольшой базар, открывавшийся раз в неделю, с очень простым набором товаров, необходимых в быту неприхотливых местных жителей. Население города составляли таджики, узбеки, афганцы, проживало даже несколько индусов. Среди населения Кулябского бекства Снесарев выделял узбеков, как наименее надежный элемент с точки зрения русских интересов. «К узбекам, – отмечал Снесарев, – как к тюркам, отношение должно быть очень осторожное; в Северном Афганистане у них много родичей; это поможет раздобыть сведения, но изобличает и наши действия». Замечание это может показаться странным, принимая во внимание тот факт, что таджики также проживали в Северном Афганистане в значительном количестве.

Из Куляба Снесарев в сопровождении одного казака совершил короткую поездку в небольшой кишлак Чубек (60–70 дворов), расположенный в 28 верстах от Куляба на берегу Амударьи. В Чубеке дислоцировался пограничный отряд, организационно входивший в 3-й отдел 31-й Амударьинской бригады 7-го округа ОКПС, и русская таможня. Ниже кишлака равнинная полоса Амударьи сплошь поросла камышовыми и древесными зарослями (тугаями) – приютом тигров и мириад комаров. Близ кишлака находилась удобная переправа через Амударью на афганскую сторону, которой пользовались в малую воду с октября по март. В Чубеке Снесарев был радушно принят начальником отряда штаб-ротмистром В. Г. Поповым и его женой и провел в обществе гостеприимных хозяев более суток. На следующий день он в сопровождении штаб-ротмистра Попова осмотрел переправы на Амударье – две турсучные (на плотах из турсуков) и две вброд. «Чубекские переправы, – отзывался о них Снесарев, – не лежат на больших дорогах, как, например, Патта-Гиссарская или Келифская, и роль их всегда была и будет довольно скромной. Это переправы для небольших отрядов, для контрабандистов и воров, для всякого вида и типа беглецов. Приходилось и покойному афганскому эмиру Абдуррахман-хану в годы его скитаний познакомиться с переправами на Дарье; неплохо знал их и Бабур, в период его продолжительных странствий».

После посещения Чубека Снесарев вернулся в Куляб, откуда совершил короткую поездку в городок Бальджуан, столицу небольшого Бальджуанского бекства. Бальджуан, насчитывавший около 300 дворов, служил резиденцией бека, в нем имелось небольшое укрепление и базар. Основное население бекства составляли узбеки, но проживали и таджики. Из Бальджуана Снесарев отправился в обратный путь в Фергану, воспользовавшись той же дорогой. Всего во время рекогносцировки им было пройдено 996 верст пути.

Описание рекогносцировки, представленное в отчетной работе «Восточная Бухара», содержит общую физико-географическую характеристику страны, подробное описание перевалов, данные по гидрографии и орографии, климатологии. Отдельно представлена характеристика основных этнографических групп – таджиков, узбеков и киргизов, их хозяйство, промыслы и торговля. В качестве приложения к работе имеется подробная опись кишлаков с указанием числа жителей двух восточных бекств – Каратегина и Дарваза, а также оценочная опись кишлаков западных бекств – Кулябского и Бальджуанского. Отчет содержит важные маршрутные описания (всего – четыре) с подробным указанием деталей местности, расстояний, с характеристиками дорог, перевалов и переправ. В качестве справочного материала приведена статья «Подати и налоги в Восточной Бухаре», заимствованная из «Туркестанских ведомостей». Специально для военно-географического обзора Снесарев подготовил две схематические карты (помещены в отчете) – «Реки и горы Восточной Бухары» и «Чубекские переправы».

Представляет интерес характеристика, данная Снесаревым основным этническим группам Восточной Бухары. Он отмечал различия, существовавшие между таджиками Восточной Бухары и их собратьями с Западного Памира, при этом он считал, что последние в политическом отношении значительно развитее первых. В религиозном отношении таджики изученного Снесаревым района исповедовали ислам суннитского толка (в Каратегине), в Дарвазе же были распространены последователи исмаилизма. Снесарев не разделял мнения графа А. А. Бобринского, что в правобережном Дарвазе половина таджиков исповедовала исмаилизм, а другую половину составляли последователи секты Асно-ашария (исна’ашария). По мнению Снесарева, в исследованном им районе представители Асно-ашария не проживали, и речь, скорее всего, шла о таджиках-суннитах. Таджики Восточной Бухары, по свидетельству Снесарева, говорили на двух основных языках – каратегинском и дарвазском, причем, первый был разновидностью бадахшанского диалекта персидского языка, а второй – вариантом бадахшанского диалекта с сильным влянием шугнанского и ваханского языков. Он также отметил способность таджиков Восточной Бухары воспринимать персидский язык.

Признавая за таджиками несомненное наличие симпатичных черт, Снесарев считал необходимым дополнить их портрет и чертами отрицательными. «Таджики – лживы, невозможно скрытны, скаредны – замечал Снесарев. – Вероятнее всего эти черты привиты горцам продолжительным пребыванием в рабстве или у победителей, или у своего владыки, но факт остается фактом и с ним надо считаться. Нужно всегда быть готовым на то, что таджик солжет и скроет то, что в его интересах скрыть. Лжет он не только по мотивам той или иной выгоды, но еще и потому, что обладает большой фантазией и любит жить образами. Как разведчик таджик очень ненадежен, хотя к делу может относиться и старательно. Скрытность его так велика, что попытки узнать у него, например, о месторождении золота (в Орошоре), серебра (в Гунте), места складов разного добра или, наконец, какие-либо религиозные тайны, всегда оставались тщетными. Скупость таджиков вошла в поговорку среди окрестного населения. Таджик постоянно ходит оборванным, независимо от его состояния, в дороге всегда понесет в руках свою обувь, хотя бы пришлось идти по снегу, ест чаще всего дурно. Из-за недополученной теньги таджик готов поднять гвалт, удариться в слезы, пойдет на унижение. Кара-киргизы, узбеки, да подчас и сами таджики утверждают, что у них у всех накоплены “большие” (конечно, большие по-своему) деньги, а у зажиточных будто бы, есть запасы хлеба на 2–3 года. Алайские киргизы рассказывали мне, что какое бы ни было время года и какой бы ни был неурожай, у таджика “всегда” можно найти зерно и “сколько хочешь», дай только денег”».

Узбеки Кулябского бекства населяли предгорные районы и вели преимущественно полукочевой образ жизни. Главное богатство узбека составлял скот, для выпаса которого он совершал перекочевки на значительные расстояния. Снесарев дал следующую характеристику узбекам Восточной Бухары: «По натуре узбеки предствляют собой чистый тип тюрка-кочевника, т. е. он страшно ленив, свободолюбив, горд, гостеприимен, добр, в хозяйственном отношении небрежен, по природе правдив и прост, но при наличности расчета не прочь и соврать, любопытен, умен и политически очень развит. <…> Узбеки – сунниты, в старое время отличались большим религиозным безразличием, но в последние годы бухарский режим сумел их значительно фанатизировать. <…> Как тюрки и кочевники, они должны быть непостоянны и политического упорства с их стороны ждать не нужно. Из трех государств – России, Афганистана, Бухары, нужно полагать, узбеки скорее стоят на стороне последней и мы едва ли в праве считать нашу родину чем-то особенно для них заманчивым. К Афганистану узбеков может тянуть общность религии, но ничего больше. Непримиримая взаимная ненависть узбека и афганца отмечена многими наблюдателями (укажу хотя бы на И. Л. Яворского, “Путешествие русского посольства по Афганистану”); эта ненависть, питаемая племенными контрастами, усугубляется еще крайним презрением афганцем узбека. Как известно, например, афганец считает все народности, включая и таджиков, пригодными к военной службе, но узбека – нет.

Во всяком случае, в узбеках Бухары мы имеем политически непостоянный, с нами слабо связанный народ и очень восприимчивый материал для всяких политических агитаций. Если в наши ближайшие задачи не входит привлечение узбеков на нашу сторону и мы готовы оставить их в теперешней стадии политического настроения, то в случае смут или войны отношение к этому народу с нашей стороны должно быть недоверчивое и осторожное».

По свидетельству А. Е. Снесарева, киргизы составляли небольшую этническую группу среди населения Восточной Бухары. Расселены они были преимущественно в восточной части Каратегина, начиная от западной части Алайской долины до кишлака Сарион, близ впадения р. Оби-Кабула в р. Кызыл-су. Они принадлежали к родам теит, кыпчак и хыдырша, к трем наиболее распространенным и влиятельным киргизским родам, кочующим на Алае, в Восточном Памире и частично в китайском Сарыколе. Основым занятием киргизов было скотоводство в сочетании с примитивным земледелием. По замечанию Снесарева, каратегинские киргизы, бывшие в прежние времена довольно равнодушными к религии, под влиянием бухарской администрации стали обнаруживать «значительную набожность». В каждом киргизском селе имелись малые мечети (молитвенные дома), а в каждой волости – большие пятничные мечети. Повсеместно можно было заметить мулл, на молитвах помимо старых людей нередко встречалась и молодежь. Снесарев также отмечал, что из всех народов Восточной Бухары каратегинские киргизы наиболее расположены к России, что могло найти объяснение в их частых контактах с родственниками, проживающими в русских владениях. «Мы имеем право, – подводил итог своим наблюдениям Снесарев, – в случае войны рассчитывать на некоторое к нам расположение киргизов, не упуская однако из виду их враждебной к нам религии и их тюркского политического непостоянства».