1

События стремительно сменяли друг друга. Плохие вести шли чередой, как в Книге Иова: «Еще он говорил, как приходит другой…» Сначала бомба, брошенная в Александра Второго. Потом погромы в России. Потом погром в Варшаве! Три дня избивали людей, грабили дома, били стекла, ломали мебель и рвали перины. Двадцать два еврея оказались в больнице. Как ни странно, нашлись среди варшавских евреев и те, кто оказал сопротивление. Двадцать четыре погромщика были ранены. Еврейская община протестовала. Польская пресса негодовала. Это значило, что агенты Игнатьева потерпели поражение. Польский народ не ведется на провокации. Варшава — это не Елисаветград, не Киев и не Одесса. Но стыд и разочарование, охватившие евреев России, не миновали и Польшу. В шестом номере своей нелегальной газеты исполнительный комитет «Народной воли» напечатал прокламацию для украинских крестьян. Прокламация призывала к новым погромам. Приветствовал погромы и «Черный передел». Оказалось, что среди тех, кто сочинял прокламацию, нашелся один еврей. Йойхенен, маршиновский ребе, не удивился. Почему бы злодеям не устраивать погромов? И какая разница между одним и другим злодеем? Если еврей связался с преступниками, чем он лучше них? Йойхенен считал, что наступают времена Мессии, он нашел в «Зогаре» намек, что скоро начнется война Гога и Магога и настанет конец. Отец Азриэла, реб Менахем-Мендл, тоже был ранен. Тирца-Перл сделала мужу холодный компресс на руку, и реб Менахем-Мендл тут же сел изучать Талмуд. Бьют евреев, и что? Обычное дело.

Но среди тех, кто сбрил бороду, стал одеваться, как гой, и говорить на чужом языке, началась паника. В Киеве, когда оплакивали жертв погрома, вдруг несколько студентов вошли в синагогу и один из них, Олейников, поднялся на биму и заявил:

— Мы — ваши братья! Мы такие же, как вы! И мы сожалеем, что считали себя русскими. События последних недель — погромы в Елисаветграде, Балте и у нас в Киеве — открыли нам глаза. Мы совершили трагическую ошибку. Мы — евреи!

Еврейские издания на русском языке «Русский еврей», «Рассвет» и «Восход» вели дебаты. Что многие евреи вынуждены уехать, это ясно. Но куда? Появились «американцы» и «палестинцы». И те и другие собирались основывать социалистические и коммунистические колонии. И те и другие проповедовали, что еврей должен бросить торговые махинации, начать обрабатывать землю и заняться производительным трудом. Арон-Ушер Липман и Миреле поссорились. Арон-Ушер стал «палестинцем». «Что может быть глупее, — твердил он, — чем жертвовать собой ради мужиков, которые убивают евреев? Как еврей может состоять в партии, которая поддерживает резню?» У Арона-Ушера была небольшая библиотечка — несколько десятков запрещенных книг, брошюры и газетные подшивки. Он порвал их, швырнул в печку и плюнул в огонь, а еще топнул ногой и крикнул на древнееврейском: «Да сотрутся ваши имена! Мерзость из мерзости!..»

Когда он рассказал об этом Миреле, она ответила:

— Это ты погромщик!

А затем указала ему на дверь и велела убираться.

Арон-Ушер вытаращил глаза:

— Ты что, хочешь смазать революцию еврейской кровью?!

Он вышел, и Миреле заперла дверь на засов и цепочку, будто боялась, что он вернется. Все это произошло не вдруг. До этого они спорили не одну неделю. С Ароном случилось то же самое, что со многими молодыми евреями в России: они испугались действительности, их ослепил чад национализма. Неужели эти болтуны думали, что революцию делают в шелковых перчатках? Неужели они считали, что в борьбе против угнетателей и паразитов будут щадить еврейских лавочников? Как же эти трусы не понимали, что погромы — это только начало великого бунта, в котором будут участвовать и крестьянство, и рабочий класс? А как иначе они хотели бы сбросить абсолютизм? Громкими фразами? Голой пропагандой? Странно, но ведь это Арон научил ее понимать, что к чему. Он приносил ей книги и брошюры, штудировал вместе с ней «Историю цивилизации» Бокля, «Политическую экономию» Милля, «Что делать?» Чернышевского и «Сущность конституции» Лассаля. Они изучили «Кто чем живет» Яна Млота, Арон познакомил Миреле с произведениями Белинского, Писарева, Герцена и Лаврова. Он вел ее за руку, как ребенка, а теперь, когда она духовно созрела и встала на ноги, он оказался ренегатом. Он хочет разрушить все, что сам же построил. Все надежды он возлагает на Палестину — пустынный клочок земли, где какой-то барон пытается основать колонию для пары-тройки сумасшедших студентов. Разве это не глупость?

Евреи, евреи! Все он меряет еврейской меркой. Но разве русские, польские и немецкие шовинисты не поступают точно так же? Разве все несчастья происходят не от того, что какая-то группа готова все человечество принести в жертву своим ничтожным интересам? Азриэл рассказал Миреле, что отца избили на улице. Конечно, ей жаль его, но как можно строить мировоззрение на отдельном случае? И кто такой ее отец? Фанатик и паразит, который ничего не производит, ест крестьянский хлеб, пользуется плодами чужого труда, распространяет среди людей ложь и суеверие. Да, это не его вина, его так воспитали. Но сколько еще народ будет спать?

Миреле было нелегко порвать с Ароном. Ведь они собирались жить вместе. Но теперь все кончено, все кончено… Миреле шагала по комнате из угла в угол. Посмотрела в окно на Павяк. Мало того что они вставили в окна решетки, но поверх решеток они еще натянули проволочную сетку, чтобы внутрь не мог попасть ни свежий воздух, ни луч солнца. Пусть заключенные умирают от голода, сырости и темноты… Миреле так ничего и не сделала для спасения человеческого рода. Это Арон ей мешал. Он никогда не перейдет от слов к делу. Все, что он умеет, — это философствовать, как ешиботник. Но теперь она свободна. Надо войти в контакт с теми, кто не говорит, а действует, в России, Польше, Германии, Франции, Швейцарии — везде, где есть эксплуататоры и эксплуатируемые.

 

2

В газетах об этом не писали, цензура запретила сообщать подробности, но хулиганы перебили стекла во дворце Валленберга. Не удалось сразу найти новых стекол подходящего размера, и высокие окна несколько дней оставались закрыты ставнями. Несомненно, это был ужасный позор для семьи, которая смешалась с древней польской аристократией, а теперь так же пострадала от погрома, как еврейская беднота с Гжибовской. Но Валленберг не растерялся. Наоборот, несколько камней, брошенных бандой хулиганов, побудили его к действию. Дело в том, что пан Валленберг уже давно планировал издавать либеральную польскую газету. Еще он подумывал о книжном издательстве и научно-популярном журнале. Пан Валленберг подозревал, что позитивизм стал терять популярность в польском народе. С одной стороны, здесь начали перенимать русские революционные идеи. С другой стороны, разные мечтатели и фантазеры снова заговорили о том, чтобы поднять восстание против царя. И то и другое могло привести к кровопролитию, репрессиям и ссылкам. Польская пресса вроде бы лояльна к России, но большинство газет отвратительно редактируется. В них печатаются невнятные статьи со множеством иностранных слов, непонятных малообразованным людям. Однако простой народ начал читать. И тут, ни раньше, ни позже, обанкротилась газета «Час». Валленберг чуть ли не даром приобрел печатный станок и перечень подписчиков. Тот факт, что в польской столице возможны погромы, доказал пану Валленбергу, что нельзя откладывать дело в долгий ящик.

Пан Валленберг решил назвать новую газету «Курьер». В Варшаве и других городах уже было немало еврейских читателей польской прессы и литературы, и пан Валленберг собирался проповедовать христианам толерантность, разъяснять им, сколь опасно новое чудовище по имени антисемитизм, бороться с предрассудками и дискриминацией. Евреям опять же надо показывать, что их обособленность, нечестная конкуренция и религиозный фанатизм вредят им самим. Также есть опасность, что еврейская интеллигенция в Польше ударится в радикализм, анархизм и нигилизм, как это случилось в России. Для газеты нужно было найти опытных журналистов и писателей, хорошо знающих еврейскую жизнь. Пан Валленберг вспомнил о зяте Калмана Якоби, докторе Азриэле Бабаде. Когда-то Валленберг помог ему вырваться из хасидской молельни. И вот молодой человек стал врачом. Он специализируется на нервных болезнях и психиатрии. Валленберг знал, что Азриэл связан с психиатрической клиникой бонифратров, что он открыл кабинет на Налевках и напечатал несколько медицинских статей в польско-еврейском журнале «Израэлит». У Валленберга была прекрасная память, он никогда ничего не забывал. Азриэл Бабад писал понятно, интересно и с тем здоровым скептицизмом, который редко встречается у евреев. Насколько Валленберг знал, писатели-евреи в Польше и России — или религиозные фанатики, или воинствующие атеисты. Обе крайности для «Курьера» не подойдут…

Двадцать первого мая у пана Валленберга день рождения, и он послал приглашение доктору Азриэлу Бабаду. Валленбергу исполняется шестьдесят лет. Отмечать юбилей собирались больницы, приюты, богадельни, всевозможные благотворительные общества и культурные организации. Польские газеты напечатали его фотографию. Из Петербурга прислали медаль, его поздравили генерал-губернатор и обер-полицмейстер. Но пан Валленберг избегал принимать поздравления насколько это было возможно. В глаза льстят, а за глаза проклинают. Не проходило недели, чтобы на него не написали доноса в Министерство путей сообщения. Газеты, которые сейчас поздравляли Валленберга, не упускали случая его оскорбить, называли евреем, Шейлоком, пиявкой, неофитом, лакеем. Вся его жизнь и карьера — путь по канату над ямой со змеями. Из-за интриг каждые две недели новый кризис. Один Бог знает, сколько опасностей избежал Валленберг, сколько у него было бессонных ночей. Так с какой стати он будет отмечать юбилей? Ему не нужны поздравления конкурентов и завистников. Он решил пригласить на «именины» только родных, ближайших друзей да пару журналистов, которых собирался позвать в «Курьер». Пан Валленберг не любил речей, тостов и танцев. Он рассчитывал, что выкроит полчаса на разговор по делу.

Его давно занимала идея стать издателем и выпускать свою газету. Пресса не раз обвиняла его во всяких мнимых грехах. Пан Валленберг давно собирался свести счеты с публицистами, критиками и фельетонистами, но приходилось строить одну железную дорогу за другой, а на такие мелочи не оставалось времени. В конце концов, газетная бумага порвется, слова забудутся. Он прекрасно знал, что большинство писак можно подкупить добрым словом и приглашением на бал, а иногда и всего лишь двадцатипятирублевой бумажкой. Они запросто меняют свое мнение, смешивают с грязью правду и возносят до небес ложь. Конечно, попадаются исключения. Есть те, кто ценит слово, человека и правду. Таких Валленберг уважал. И теперь, когда строительство железных дорог в Польше приостановилось, а часть дел взяли на себя сыновья и зятья, Валленберг решил удовлетворить свои политические и издательские амбиции. Он не раз думал, что в нем проснулось еврейское отношение к слову. Но при этом Валленберг остался коммерсантом. Если предприятие не приносит прибыли, надо от него отказаться. «Курьер» должен не только проводить нужную Валленбергу политику, но издаваться на простом, понятном языке, печатать увлекательные романы, смешные фельетоны и интересные репортажи. В нем должны работать опытные корреспонденты и толковые администраторы. Определенные надежды Валленберг возлагал и на медицинские статьи. Публика болеет, поэтому ей интересно читать о медицине, но надо писать для народа, а не для того, чтобы показать, что доктор знает латынь.

 

3

Азриэл открыл дверь, и в кабинет из передней вошла пожилая еврейка в растрепанном парике и шали, наброшенной на плечи. Лицо — смуглое, с острыми скулами и чуть раскосыми татарскими глазами. Низкий лоб испещрен продольными морщинами, как разлинованный лист пергамента. На подбородке торчат несколько волосинок. В мутных глазах — страдание, губы кривятся, будто женщина жует что-то очень кислое. Она все время похрустывала костяшками пальцев, пока говорила.

— Доктор, дорогой, разве же я сама не знаю, что это сумасшествие? Знаю, все знаю, только от этого не легче. Хочу эти мысли прогнать, но никак. Голова мелет, как мельница, не про вас будь сказано. Как только он за порог, еще и по лестнице сойти не успеет, как начинается этот ад. А вдруг, не дай Бог, его на улице дрожки переедут? Вдруг он ногу сломает? Или потолок обвалится и ему голову размозжит? Или трубочист поскользнется на крыше, не дай Бог, и прямо на него свалится? Бандитов у нас на улице полно, с ножами ходят. Или горшок упадет на голову с подоконника, бывает, их на окно ставят, чтобы остудить. Да мало ли что может случиться? Бывает, такие мысли в голову лезут, что никакой сумасшедший не придумает. Доктор, милый, стыдно мне перед вами, да ведь больше и рассказать некому, кроме как врачу. Ученый человек поймет. Купила как-то легкие у мясника, положила в горшок вымачивать. Вода покраснела, а я смотрю и думаю: а вдруг это его кровь? А как его, если он в лавке? Знаю, что бред, а все равно. Хочу воду вылить, а руки дрожат. Думаю: это же вода, которой покойника обмыли. Так и не вылила. Соль беру, и снова та же история: его легкие, не иначе, хотя сама у мясника Мотла их купила. Пусть я сумасшедшая, но все понимаю. Соседкам-то ничего не рассказываю. Знали бы, что у меня на душе творится, на улице бы проходу не давали.

Когда началось? Да я и не помню. Такая каша в голове. После свадьбы. Нет, что я говорю? До свадьбы еще, когда я невестой была. Я же его почти не знала, боялась. Он тогда на поезде куда-то поехал, а я, дура, постилась, как бы крушения не произошло. Перед свадьбой похудела, как щепка. Такая бледная стала, что мама, царство ей небесное, испугалась, как бы помолвку не расторгли. «Доченька, что с тобой?» А я какие-то отговорки придумываю. Не могла ей правду сказать. С тех пор как к вам приходила, немного получше стало, подлечилась, но все равно не могу этого вынести. Вы, доктор, только не смейтесь. Всякие недуги бывают. Кто-то ногу сломает, а у кого-то в голове клепки рассядутся. Еще, помню, боялась в первую ночь простыню намочить. Слышала, у одной распутной девки в первую брачную ночь воды отошли. Вот я, дура, и подумала: кто знает, вдруг и у меня так? Хотя как оно могло быть? Я девушка порядочная была, ко мне ни один мужчина и пальцем не прикоснулся. Жила на нашей улице одна, говорили, ударилась и девственность потеряла, у нее даже какая-то бумага была. Так или нет, а муж все равно с ней развелся. А насмешников в Варшаве хватает, за ней по улице толпой бегали, смеялись. Я тогда еще маленькой была, тоже ей вслед кричала, прости меня, Господи. А сама и знать не знала, что это такое. Может, меня Бог за это и наказал. Вспомнила вдруг, что тоже однажды с лестницы упала. Что тут началось! Реву, остановиться не могу. Мама перепугалась. «Доченька, — кричит, — что случилось?» Я придумала, что ухо разболелось. К фельдшеру повели, он мне компресс поставил.

Когда замуж вышла, сперва ему про свои нервы не рассказывала. Но сколько скрывать можно? Он золотой человек, очень добрый. Чего только от меня не натерпелся! Но он у меня праведник, на таких мир стоит. Успокаивает меня. Если бы не он, я бы давно в сумасшедшем доме сидела или, Боже упаси, руки на себя наложила. Я два часа болтать могу, а он слушает. И говорит со мной, как отец. В меня, видать, душа какого-то грешника вселилась… Он домой приходит, а я говорю: «Не приготовила легкие». — «Почему?» — спрашивает. Говорю: «Я подумала, это твои». А он не улыбнулся даже. Он же меня знает! «А что, — спрашивает, — приготовила?» — «Овощей сварила». — «Ну, значит, — говорит, — легкие завтра будем есть». Другой бы давно меня из дому выгнал. Сто раз бы уже развелся, а мы с ним — душа в душу. Закон есть: если десять лет прожили, а детей нет, надо разводиться. Раньше-то я об этом не думала. Но вот пятнадцать лет живем, шестнадцать. Вдруг услышала, как один с женой развелся. Она у лохани стояла, белье стирала, а он, муж ее, вошел, приколол разводное письмо ей на платье и вышел. Он в Америку уехал. Жена потянулась рукой спину почесать, а там бумажка приколота. Вот и все, и иди жалуйся. Ну, я эту историю как услышала, думаю: ведь и мой может так же. Как-то дверь на засов была закрыта, и сапожник пришел, стучится. Туфли принес, я отдавала набойки поставить. И вдруг думаю: это мой муж его с разводным письмом подослал. Побелела как мел. Сапожник спрашивает: «Что с вами?» А как я скажу, что со мной? И всегда так, что бы ни случилось. Приходит он домой, мой муж, дай Бог ему здоровья, я и выкладываю ему свои беды. Он берет Пятикнижие и клянется, что проживет со мной всю жизнь. А он своему слову хозяин. Клясться-то нельзя, но он это ради меня сделал, чтобы я успокоилась. И я ему верю, а на другой день все заново. Шарю у него по карманам. «Что ты там ищешь?» — спрашивает, а я говорю: «Разводное письмо». Он любит иногда пошутить, бывает, это помогает. Рассмеюсь, и тоска уходит. Вот он и говорит: «Оно у меня в левом сапоге». Легли, а я уснуть не могу, надо в сапог заглянуть. Едва он захрапел, вылезаю из кровати. Вытаскиваю портянку, зимой дело было. Знаю, что это портянка, а ну как это разводное письмо такое? Надо бы самой посмеяться, да куда там. Короче, зажгла свечу. Он глаза открыл, видит, я стою с портянкой в руках. «Чего ты?» — спрашивает. Я говорю: «Думала, это разводное письмо». — «Иди уже спать, — говорит, — хватит, намучилась ты сегодня».

Доктор, что мне делать? Лекарство, что вы мне выписали, хорошее, да не очень. Сначала помогло, а потом опять хуже. Что делать? Ножей бояться стала. А как в хозяйстве без ножа? Помогите, доктор, помогите!..

— Выпишу вам другой рецепт.

— А поможет?

— Должно помочь.

— Добрый вы человек. И чего я к вам пристала? Мне ведь даже заплатить вам нечем. Как четверг, так я без гроша.

— Ничего, в суд я вас не потащу.

— Дай вам Бог здоровья, доктор. Чтоб вы никогда горя не знали…

 

4

Приглашение к Валленбергам вызвало в доме Азриэла настоящий переполох. Приглашали обоих супругов, но Шайндл сразу сказала, что к выкрестам не пойдет. Азриэл тысячу раз требовал, чтобы Шайндл как следует выучила польский. Это неприлично, когда докторша говорит на жаргоне. Азриэл даже сам попытался давать ей уроки польской грамматики, но все застопорилось с самого начала. Азриэл видел, что дело тут не в плохой памяти, а в нервном напряжении. Шайндл не справлялась с заданиями, опрокидывала чернильницу и писала так, что сама не могла разобрать. Она до сих пор говорила, как деревенская баба, да еще и делала грубые ошибки, путала дательный и винительный падежи. Другие женщины учились у своих детей, но Шайндл обращалась к сыну и дочке по-еврейски, а они отвечали ей по-польски или по-русски. Мало того, она перестала следить за одеждой и прической. В доме было чисто, но вещи часто лежали где попало. Азриэл никуда не мог пойти с женой. Сперва Шайндл сама не хотела, а потом стала его обвинять, что он ее стыдится, и так оно и было. У других врачей жены окончили гимназию, и Шайндл выглядела среди них как белая ворона. Она так смущалась, что боялась слово сказать. У нее была фобия, как это называется в медицинских учебниках. О том, чтобы Шайндл пошла к Валленбергам, не могло быть и речи. Но, по правде говоря, доктор Азриэл Бабад и сам ждал этого вечера со страхом. Как одеться? Как там себя вести? Он получил диплом, но этому так и не научился. Он не умеет танцевать. Азриэл так и остался застенчивым местечковым ешиботником. Он завидовал тем, кто с детства носит короткую одежду и говорит на чужом языке. Как изящно эти франты передвигаются, как свободно болтают по-польски и по-русски! Как элегантно сидят на них фрак и крахмальная рубашка! А как грациозно они целуют дамам ручку! Азриэл так и не прижился в этом мире, хедер, Талмуд, отцовские вздохи и материнские поучения отравили его на всю жизнь. Письмо Валленберга разбередило раны. У парней из религиозных семей хватило ума жениться на светских девушках, а Азриэл взял в жены провинциалку, которая до сих пор жить не может без миквы и молитвенника.

Однако на приглашении стояла дата, и думай не думай, но он должен там быть в определенный день ровно в семь часов. Азриэл, в новеньком белом халате, мерил шагами кабинет. Странности, о которых рассказывали пациенты, были Азриэлу вовсе не чужды. Он чувствовал, как он близок к сумасшедшим из больницы бонифратров. Его мозг — маленький сумасшедший дом. Там есть все: депрессия, экзальтация, идеи фикс, фобии, сексуальные перверсии, склонность к самоубийству и еще много такого, чему и названия нет. С утра пациентов было немного, и Азриэл шагал по вощеному полу из угла в угол. Он не захотел становиться интернистом и выбрал совершенно неисследованную область. Что творится в этом белом комке, который называют «церебрум», «церебеллум» и «медулла облонгата»? Есть ли в этом аппарате место для свободы выбора? Если нет, то как можно говорить об этике, долге, ответственности? Где в этой машине размещается категорический императив, или как его там? Когда Азриэл прислушивался к собственным чувствам, он слышал крик и стон предыдущих поколений. Он узнавал всех: отца, мать, туробинских деда и бабку. Иногда казалось, что он слышит в себе голоса далеких предков, живших в те времена, когда евреи еще служили идолам, а может, и гораздо раньше. Но в этом хаосе была система: надо всем преобладало эго, которое хотело денег, почета, женщин, знаний, власти, святости, бессмертия и много чего еще. Но его «я» должно считаться с бесчисленными границами, препятствиями и табу. Ничего странного, что люди сходят с ума. Как этот механизм может выдерживать такую нагрузку?.. Азриэл услышал звонок в дверь. Служанка пошла открывать. Азриэл быстро проверил, застегнут ли халат на все пуговицы: он еще не утратил уважения к пациентам.

В кабинет вошел молодой человек. Он женился три месяца назад. Пациент рассказал, что страдает импотенцией. Пока он говорил, стекла его очков помутнели от слез. Жена хочет его бросить, соседи уже все знают, теща ругается, тесть орет. Что делать? Он испытывает желание, но стоит прикоснуться к жене, как оно пропадает. Азриэл выслушал, кусая губы, и предложил попробовать гидропатию. Как ни странно, от рассказа молодого человека Азриэл сам почувствовал страх. Слова обладают магнетической силой. Недавно пациентка пожаловалась ему, что, когда она ест, ей иногда начинает казаться, что тарелка полна вшей. И вдруг после этого Азриэлу тоже так показалось. Его так замутило, что он не смог доесть обед. Ничего удивительного, что психиатры чаще сходят с ума, чем другие врачи, хотя фактически опасность сумасшествия преследует каждого человека.

Пациент заплатил четвертак и ушел. Часы приема кончились. Азриэл пошел к Шайндл. Она вместе со служанкой стояла на кухне и гладила рубашку, которую Азриэл собирался надеть, когда пойдет к Валленбергу. Шайндл была на четвертом месяце. Азриэл предложил сделать аборт, но она и слушать не захотела. Иногда Азриэл использовал коитус интерруптус, но лучше им не злоупотреблять, он может привести к неврастении. Так или иначе, скоро на свет появится новый человек со своими вопросами и горестями. Увидев Азриэла, Шайндл передала утюг Марыле. Шайндл считала, что доктору не подобает находиться на кухне. Она увела мужа в комнату.

— Что с тем парнем?

— Как обычно, нервы.

— От этих нервов я сама скоро помру. Все время вот тут что-то давит, плакать хочется.

— Глупенькая, почему?

— Это я тебя спрашиваю почему. Ты же вроде как доктор.

— Все-таки я считаю, ты должна пойти со мной к Валленбергам.

— И не мечтай! Не собираюсь жрать с выкрестами свинину.

— У Валленбергов не готовят свинины.

— Все равно там все трефное.

— Помнишь, когда-то на Симхас-Тойру ты пришла ко мне с тыквой на голове и сказала, что ты королева Ямполя?

В глазах Шайндл заблестели слезы.

— Даже не верится, что это была я… Кажется, сто лет прошло.

 

5

Валленберг написал в приглашении, что народу на юбилее будет немного, но, когда Азриэл подъехал в дрожках ко дворцу на улице Новый мир, недалеко от Хожей, там уже стоял длинный ряд карет, из которых высаживались приглашенные. Многие мужчины были в мундирах с эполетами. А кареты все подъезжали. Кучера помогали господам выйти. Огромное пурпурное солнце катилось над садами и переулками, которые тянулись куда-то в сторону Воли. Вдруг Азриэлу показалось, что все это он уже видел — то ли совсем маленьким, то ли во сне. Он будто узнавал синее небо, летящие облака и запах конского навоза. В сумерках даже лица гостей казались знакомыми. Почему-то вспомнился Туробин, дед, канун праздника. Азриэл надел новый фрак, заказанный специально для этого случая, цилиндр и белые перчатки, и сейчас ему было так же неловко, как очень давно, когда он ребенком в первую ночь Пейсаха шел в синагогу. Тогда на нем были новые сапожки, новый кафтан и новая бархатная шляпа, карманы набиты орехами. Не выглядит ли он чересчур нарядным? Не слишком ли бросается в глаза новая одежда? Вокруг говорили по-французски. Когда-то Азриэл пытался учить этот язык, но говорить так и не научился. В «Акдомесе» сказано: если бы небеса стали пергаментом, все леса пустили бы на палочки для письма, а все люди начали писать, то все равно не смогли бы изложить всех тайн Торы. И то же самое можно сказать о европейской культуре. Азриэл учился не один год, получил диплом врача, но так и остался невеждой. В энциклопедиях встречается множество имен, которые он даже выговорить не может. «Шулхан орух» только один, а этикет — в каждой стране, в каждом обществе свой… В передней Азриэл отдал швейцару цилиндр и трость и по серьезному лицу слуги сделал вывод, что выглядит не хуже остальных. Он направился в зал бодрой походкой человека, который сделал все от него зависящее и теперь должен только полагаться на Господа. У дверей стояли пан Валленберг с супругой. Валленберг вопросительно посмотрел на Азриэла. Видно, в первую секунду он его не узнал, но тут же улыбнулся и крепко пожал Азриэлу руку. Пан Валленберг заговорил о том, что хотел пригласить лишь несколько человек, но получается целый бал. Азриэл не видел его несколько лет. Пан Валленберг сильно потолстел, и его бакенбарды совсем побелели. А пани Валленберг и вовсе выглядела старухой. Она справилась у Азриэла о жене и высказала сожаление, что та не пришла. При этом пани Валленберг огорченно покачала седой головой. Подошла пани Малевская. Она тоже заметно располнела.

Все произошло легко и быстро. Азриэла познакомили с мужчинами в медалях и женщинами в декольте. Он услышал немало высоких титулов и громких имен, немного побеседовал с незнакомыми людьми о погоде. Затем всех пригласили в просторный банкетный зал. Столы были накрыты персон на сто пятьдесят, не меньше. В глазах рябило от серебра, фарфора, хрусталя и цветов. Ярко горели свечи. Азриэл не знал, куда смотреть: на прекрасных женщин, которые улыбались с портретов в золоченых рамах, или на живых, не столь красивых, но очень нарядных. Казалось, он попал то ли на премьеру в оперу, то ли на выставку в «Захенту», то ли на прием в ратушу. Здесь, в доме крещеного еврея, собралось все высшее общество Варшавы. Генерал-губернатор внезапно заболел гриппом, но были обер-полицмейстер, ректор Варшавского университета и другие крупные чиновники, увешанные лентами и орденами. Слышалась русская, польская, французская и даже английская речь, в последнее время английский язык вошел в моду. Лакеи проворно рассадили гостей. Место Азриэла оказалось в конце длинного стола, где сидели те, кто помоложе. Рядом оказались похожий на англичанина молодой человек с тонкими, будто приклеенными усиками, и две девушки, наверное сестры-близнецы. Пани Малевская представила Азриэлу соседей. Она назвала их имена, которые Азриэл тут же забыл. Видимо, он был здесь единственным евреем.

— Роскошный зал, не правда ли? — обратилась к Азриэлу одна из девушек.

— Да, великолепный.

— Тут недавно все перестроили, теперь он гораздо больше. Пан обратил внимание на новую картину Матейко?

— Матейко? Где?

— Вон там. — Девушка указала пальчиком на другой конец зала.

— Мне Брандт нравится больше, чем Матейко, — вмешался молодой человек.

— А я обожаю Жмурко…

Завязался разговор о живописи. Азриэл понимал, что скоро ему нечего будет сказать и он будет выглядеть смешным и лишним. Ему довелось несколько раз побывать в обществе, и он уже знал, как мучительно оказаться в таком положении. Как утопающий, он искал соломинку, за которую можно ухватиться. Попытаться поддержать разговор об искусстве? Спросить о чем-нибудь или ждать, пока не обратятся к нему? Он пришел сюда в хорошем настроении, но теперь был близок к отчаянию. Соседи по столу, похоже, заметили, что с ним происходит. В их взглядах появились отчужденность и легкое презрение. Так смотрят на того, кто не сумел с самого начала занять в разговоре правильную позицию. Лучше молчать, решил Азриэл, и его будто услышали. Все сразу стали обращаться к нему. Одна из сестер тут же попросила его передать соль.

— Нас представили друг другу, — сказал молодой человек, — но я, к сожалению, не расслышал вашего имени. Меня зовут Гевалевич, Юлиан Гевалевич.

— Очень приятно. Моя фамилия Бабад.

Азриэл понимал, что назвать только фамилию — не очень-то вежливо, но еврейская фамилия и еврейское имя — это уже слишком. Сколько раз он думал, правда, не всерьез, что надо бы переделать имя на польский лад. Но имя Азриэл не так легко переиначить. Упрямое имя, не хочет оно ассимилироваться. Обычно в таких случаях что-нибудь придумывает жена, но Шайндл твердила, что для нее и Азриэл вполне хорош.

— Пан, видимо, не местный?.. — спросил молодой человек.

Азриэл понял, что лучше сразу выложить всю правду.

— Я в Туробине родился, в Люблинской губернии. Мой отец был там раввином. А я здесь закончил медицинский, у меня кабинет на Налевках.

Соседи по столу закивали головами. Все загадки разрешились, напряжение исчезло. Ничто так не сближает людей, как правда.

— А где это — Туробин? Какой город там рядом?

Заговорили о Люблинской губернии, о тамошних крестьянах, помещиках и евреях. Выяснилось, что у сестер тетка живет под Закелковом и у молодого человека тоже есть родственники в тех краях. В разговор вступил помещик, который сидел напротив. Оказалось, он немного знаком с еврейскими обычаями. Помещик спросил, учился ли Азриэл в ешиве.

— Не совсем в ешиве, но Талмуд учил.

— Учили Талмуд?

Всем стало любопытно. На каком языке написан Талмуд, на древнееврейском? На халдейском? А что это за язык? На нем сейчас где-нибудь говорят? А пишут тоже справа налево? И что же, например, написано в Талмуде? Азриэл отвечал на все вопросы. Он так увлекся, что не заметил, как опустела его тарелка. Начались тосты. Священники, генералы, редакторы, русский обер-полицмейстер, председатель какого-то научного общества — все возносили хвалу пану Валленбергу и восхищались его умом, гостеприимством и прочими достоинствами. Гости кричали «ура!», «виват!» и пили его здоровье. То тут, то там кто-нибудь отпускал шутку. Всем было ясно, что причина всеобщей любви к этому крещеному еврею только одна — его деньги.

 

6

Начались танцы, и Азриэл снова почувствовал себя лишним: танцевать он не умел. Но изысканные яства, вино и приятный разговор за столом оставили запас хорошего настроения. Азриэл был не единственный, кто не танцевал, многие стояли у стен и смотрели, как кружатся пары. Другие разошлись по комнатам. Мужчины беседовали и курили сигары. В углу пожилая дама поправляла молодой паненке платье, которое, видно, оказалось широковатым в талии. Пока она возилась, девушка, с покрасневшим от досады лицом, сердито топала ножкой. Азриэл понимал, почему она злится: так можно пропустить все танцы, ради которых она сюда и пришла. И Азриэл, и остальные гости очень серьезно относились к юбилею пана Валленберга, хотя, наверно, головой каждый понимал, что оно того не стоит. Несмотря на музыку, польки, мазурки, модные наряды и дорогие украшения, здесь было очень скучно, как всегда, когда где-нибудь собираются совершенно чужие друг другу люди, у которых нет ни общих целей, ни общих интересов, зато у каждого свои амбиции, проблемы и стремления. Азриэлу казалось, что здесь каждый несет свое тело, как ненужный балласт. Что от него толку, если никто не оценит искусной работы парикмахеров, портных и ювелиров? Было душно, и дамы обмахивались затейливыми веерами. Гости знакомились, здоровались, мужчины без конца кланялись, прикасаясь бородками и усами к женским ручкам. Азриэл давно утратил веру в Бога, но все-таки подумал, что в обычае целовать руку есть что-то от идолопоклонства. Он задержался перед пейзажем: охотники, гончие, заснеженные поля, белый лес, подстреленный олень, из раны на снег бежит струйка крови. Живопись была очень тонкая, но Азриэл не смог смотреть на картину дольше минуты. «Почему я стал таким нетерпеливым? — удивился он. — Ведь когда-то мог часами разглядывать картинки в маминой Агоде…» Вдруг кто-то по-свойски ткнул его пальцем в бок. Азриэлу не понравилась такая фамильярность. Повернувшись, он увидел виновника торжества. Рядом с паном Валленбергом стояла дама лет тридцати, наверно еврейка. Ее черные волосы были зачесаны назад и туго стянуты на затылке, декольте было не такое глубокое, как у других, и простое платье, похоже, сшито домашней портнихой. Она улыбалась Азриэлу, как будто радовалась встрече своего среди чужих. У нее были густые брови и черные глаза, на верхней губе легкий пушок, который иногда придает черноволосым и смуглым женщинам особое обаяние.

— Я думал, вы танцуете, — сказал Валленберг, — а вы смотрите мои картины. Это тот молодой человек, о котором я рассказывал, — повернулся он к даме. — Мадам Беликова, доктор Бабад, невролог…

— Очень приятно, — сказали Азриэл и женщина одновременно.

— Мадам Беликова — ваша землячка. Вы ведь, кажется, Виленский?

— Виленский? Боже упаси! Я из Люблинской губернии.

— Ах да! Это я вас с цензором спутал… Вы же зять Калмана Якоби. А мадам Беликова из Литвы. Ее муж был моим соседом. Одно время бок о бок жили в Друскениках, это на Немане, у меня там вилла была. Как время летит! Мне надо с вами поговорить, только не знаю когда. Вы не могли бы зайти ко мне в контору? В субботу что делаете?

— То же, что и в остальные дни.

— Хоть вы и сын раввина? Сможете прийти в эту субботу, в два часа?

— Конечно, если вам угодно.

— Значит, договорились. Буду вас ждать. Что ж, пойду, а вы тут побеседуйте. Мадам Беликова знает жаргон…

Пана Валленберга позвали в зал. Азриэл и мадам Беликова не знали, как начать разговор.

— А он совсем поседел, — сказал наконец Азриэл.

— Да, все мы не молодеем, — ответила мадам Беликова по-польски с русским акцентом. — Когда мы жили в Друскениках, у него седины и близко не было. У пана практика в Варшаве?

— Да.

— Мой муж тоже был врачом. Военным…

Молчание затянулось.

— Я бы никогда не смог сделать такой карьеры.

— Почему же?

— Не нравятся мне казармы.

— О, мой муж никогда не был в казарме. Он был связан с госпиталем. Это даже удобней, чем частная практика.

— А вы, мадам, живете в Варшаве?

— Да, на Жельной улице, недалеко от Пружной.

— Это около Кредитовой?

— Кредитова в другом конце Маршалковской.

— Да, верно. Там живет доктор Завадский.

— Я с ним знакома.

— Раньше я жил в Ямполе. Доктор Завадский женился на дочери тамошнего помещика.

— Я знаю. Пани Малевская рассказывала и о вас, и о… Кто она вам? Сестра?

— Свояченица. Она замужем за братом пани Завадской.

— Теперь понятно. Так это вы! Пани Малевская — моя подруга, раньше мы с ней частенько виделись, но последнее время она очень занята. Да и я все больше с детьми. Муж умер.

— Что ж…

— Варшава — городок маленький. И как поживает ваша свояченица?

— Она больна и несчастна.

— Такое, к сожалению, случается нередко. Люди сбиваются с пути и ломаются. Где она сейчас?

— Где-то в Отвоцке. Была в санатории, потом нашла жилье.

— У нее чахотка?

— Да.

— А этот… как его… сидит?

— Скоро должен выйти.

— Я всякого в жизни повидала, но это что-то из ряда вон выходящее. Говорят, Валленберги очень много для него сделали.

— Да, это так.

— Есть люди, которые сами стремятся себя погубить. Непонятно почему. Может, присядем?

— С удовольствием.

 

7

Сидя в шезлонгах, попеременно то спрашивая, то отвечая, они поведали друг другу свои истории. Ее родители были евреи, отец учительствовал и писал прошения. Она, Лея, или Ольга, рано осиротела, и ее взяла на воспитание богатая тетка из Вильно. Там она и познакомилась со своим будущим мужем, Андреем. Он учился в Петербурге, его отец был дамским портным. Андрей принял православие. Когда они поженились, Ольга тоже «немножко подвыкрестилась». Мадам Беликова говорила по-польски, но последние слова произнесла на литовском идише и грустно улыбнулась. А какая разница, если Бога все равно нет? Если бы Он был, не происходило бы столько трагедий. Они с Андреем были счастливы. Однажды он пошел купаться на маленькую речушку, там глубина-то по колено, но он утонул. Как это могло случиться? Может, сердечный приступ, хотя он никогда не жаловался на сердце. Самоубийство? Это просто смешно! С какой стати он должен был совершить самоубийство? Все было прекрасно. Правда, странно: за день до этого он вдруг заговорил о смерти. Что он сказал? Что, если он умрет, не надо по нему плакать, ведь мертвый — это все равно что неродившийся. Сказал вроде как в шутку.

Когда это произошло? Скоро два года. И на что она живет? Хороший вопрос. Они скопили немного денег, правительство выплачивает ей небольшую пенсию. Да, тяжеловато. Пан Валленберг пытается помогать, но она отказывается. Она не нищенка. Андрею бы это не понравилось, он был очень гордый. Петербургский университет опубликовал его диссертацию. После Андрея осталась огромная библиотека, книги на четырех языках. Он был не только врач, но еще занимался астрономией. У нее лежит маленький телескоп, Андрей ночи напролет наблюдал в него за звездным небом…

Сначала вопросы задавал Азриэл, потом настал ее черед. Она все еще толком не поняла, кем Азриэл приходится доктору Завадскому. Нет, они не родственники. Свояченица Азриэла замужем за братом Фелиции Люцианом. «Как человек может до такого докатиться? — спросила о Люциане госпожа Беликова. — Откуда берутся люди, которые губят и себя, и свою семью?»

— Человеческий мозг — величайшая загадка Вселенной, — ответил Азриэл.

Госпожа Беликова бросила на него удивленный и грустный взгляд.

— Странно. Ведь он говорил то же самое.

— Потому что это так и есть.

Они встали и пошли в зал. Она спросила:

— Вы, наверно, не танцуете?

— Нет.

— Конечно, в ешиве этому не учат, — сказала она по-еврейски.

— А вы танцуете?

— Я свое оттанцевала.

Было еще рано, но мадам Беликова стала собираться домой. Служанка есть, но она совсем недавно из деревни. Сыну, Коле, четыре года, он просыпается по ночам и плачет. Только она, мать, может его успокоить. Азриэл вызвался ее проводить.

— Не стоит ради меня портить себе вечер.

— А чего я тут не видел?

Они ушли по-английски, не попрощавшись. На этой улице трудно поймать дрожки. Они брели по Новому миру. Ночь была теплая, даже душная, полная весенних запахов. Зеленели сады, стрекотали кузнечики, как в деревне. Щебетали потревоженные птицы, вспыхивали и гасли светлячки. От дрожащего света фонарей темнота вокруг казалась еще гуще. Изредка проезжала карета или телега, пахло травой и конским навозом. В небе сверкали зарницы, предвещая жару. Среди деревьев и кустов стояли виллы с колоннами, резными крыльцами и фонтанами, за занавесками двигались тени. Издалека доносился собачий лай. Госпожа Беликова споткнулась на неровном тротуаре и чуть не упала. Азриэл взял ее за руку немного ниже локтя, но через минуту отпустил.

— Странная ночь, — сказала мадам Беликова.

— Все ночи странные.

— Да, вы правы. И вся жизнь тоже.

Они взяли дрожки. Еще не было двенадцати, но Варшава уже спала. Улицы были пусты, лишь изредка попадался припозднившийся прохожий или проститутка. Проехали Кредитовую, в конце Маршалковской извозчик свернул на Жельную. Госпожа Беликова показала на двухэтажное здание с балконами. Она достала кошелек.

— Нет, мадам, позвольте мне.

— Почему вы должны за меня платить?

— Просто так.

— И как же мне вас отблагодарить? Мне действительно очень приятно. Балы — это не для меня. Просто чудо, что я вас встретила.

— Я тоже не знал, что там делать.

— Наверно, кто-нибудь бы над вами сжалился.

Азриэл вылез из дрожек и помог спуститься мадам Беликовой. Они стояли в тени у ворот и ждали, когда дворник выйдет открыть. Она посмотрела на Азриэла с улыбкой, ее взгляд будто спрашивал: «И все?» Послышались шаги дворника. Госпожа Беликова подала Азриэлу руку, и он ощутил через перчатку тепло ее ладони. Она слегка пожала пальцы Азриэла.

— Спокойной ночи. И еще раз спасибо.

— Спокойной ночи.

Ворота закрылись. Азриэл не сразу услышал ее шаги, словно она немного подождала с той стороны. Только сейчас он сообразил, что следовало сказать: что ему хотелось бы посмотреть медицинскую библиотеку ее мужа…

 

1

Размышляя бессонными ночами о своей жизни, Клара всегда приходила к одному и тому же выводу: она сделала ошибку, причем не одну. Ошибок было несколько: не надо было выходить за Калмана, продавать себя за деньги. Не следовало привозить Ципкина в поместье, нельзя было допускать беременности и рожать ребенка «от двух отцов», девочку, которую никто не признает дочерью. Но самую большую ошибку она совершает сейчас: Ципкин женился на Сабине, а Клара по-прежнему остается его любовницей. Она сама удивлялась, как до этого докатилась. Куда девалась ее гордость? Она слышала такие истории о других женщинах и никогда не могла понять, как можно проявлять такую слабость, так привязываться к мужчине. А теперь она сама стала наложницей. Калман прислал ей еврейское разводное письмо. Зять Калмана, Майер-Йоэл, ухитрился лишить ее аренды. Теперь этот Майер-Йоэл — управляющий поместьем и фактически владелец известковых разработок. После русского развода Клара получила восемь тысяч рублей, но большую часть этой суммы она уже проела. Клару обманул даже отец. Даниэл Каминер не выполнил обещания отдать ей половину своего имущества. Он живет с Целиной в Ямполе, и она каждый год рожает ребенка. Клара разругалась с отцом, единственным близким человеком.

«Как я это допустила? Где была моя голова?» — без конца спрашивала себя Клара. Несчастья сыпались на нее одно за другим. И беременность, и роды протекали тяжело. И вот, не успела она оправиться после родов, как получила новый удар: Ципкин женился. Кто-то привез Кларе номер «Израэлита», и она прочла: «Поздравляем со свадьбой нашего друга Александра Ципкина и панну Сабину Данцигер, желаем им радости и счастья. Пусть их путь будет усыпан розами». Клару предали все: отец, Калман, Ципкин и даже тетка. Клара пригласила адвоката, но Майер-Йоэл, видимо, сумел его подкупить. Раньше Клара думала, что, случись такая катастрофа, она сможет покончить с собой, но на самоубийство не хватило смелости. Вместо этого она помирилась с Ципкиным. И вот теперь она, дура, сидит в тесной квартирке на Горной улице, мучается с сыном Сашей и растит дочку Фелю, или Фелюшу, которая не знает слова «папа», хоть и похожа на Ципкина как две капли воды. Могло ли случиться что-нибудь хуже? Клара не раз думала, что это Бог ее наказал. Но кто такой Бог? Где Он? Чего Он хочет? Почему карает именно ее, Клару?

Миновали времена, когда Клара держала горничную, кухарку и гувернантку. Осталась только Сашина бонна, мадемуазель Луиза. Она давно была с Кларой, привыкла к детям и даже немного научилась говорить по-польски. Теперь Луиза заменяла всех слуг: гуляла с Фелюшей, готовила и прибирала в доме. Саша ходил в третий класс гимназии. Он был высок, унаследовал силу и от отца, и от матери. Учился он плохо. Как учителя с ним ни бились, хорошие отметки он получал только по гимнастике. За обедом Саша мог съесть десяток кусков хлеба с колбасой, а потом еще и выскребал кастрюлю. Он легко разгрызал зубами грецкие орехи. Когда ему было весело, он дико хохотал, когда злился, крушил все, что попадало под руку. Кларе уже приходилось скрывать от него свои отношения с Александром: сын все прекрасно понимал. Он любил сестренку, но, если она ему мешала, кричал:

— Пошла вон, зараза!

У Клары часто болело сердце, и она спасалась холодными компрессами и валерьянкой.

Да, положение было хуже некуда. Если бы несколько лет назад Кларе предсказали, чем все обернется, она бы, наверно, повесилась. Но человек привыкает и не к такому. По ночам Клара просыпалась, зажигала свечу, надевала домашние туфли и ходила по спальне из угла в угол. Потом садилась в кресло и думала, пыталась найти, чем себя утешить. Что ж, она уже не молода, но и далеко не стара. У нее нет мужа, но есть двое детей, да еще и любовник в придачу. Ее не приглашают в приличные дома, но приличные люди сами приходят к ней в гости. У нее собирается что-то вроде кружка либеральных интеллигентов. Ципкин тоже приходит, когда ему удается вырваться от своего пугала. Он уверяет, что любит только Клару, он покупает ей подарки, помогает Саше решать задачи. Иногда даже целует Фелюшу. С финансами у Клары дела обстоят неважно, надвигается нужда, но у нее есть кое-какие планы. Ципкин не отвертится, придется ему ее содержать. Или она окрутит какого-нибудь болвана с деньгами. И еще нужно бы поговорить с папашей, который на старости лет принялся стругать детей. Даст Бог, с голоду она не помрет, а много ли человеку надо? И много ли у нее было, когда она жила с Калманом? Теперь она хотя бы не слышит его храпа…

Несчастья подтолкнули Клару к философии. Ципкин дарил Кларе книги, и она пристрастилась к чтению. У нее появился интерес к газетам и журналам. Ципкин научил ее играть в шахматы, и она полюбила эту игру больше, чем карты. (Странно, но теперь в карты ей не везло…) Кларе нравилось, когда Ципкин и его друзья сидели у нее за столом, пили чай из самовара и разговаривали о политике Петербурга, студенческих волнениях, черносотенцах, земствах, либералах и радикалах. Кто-то выступал за Думу, а кто-то — за учредительное собрание, кто-то поддерживал террор «Народной воли», а кто-то осуждал ее методы. Но все предсказывали одно: Толстой и Победоносцев долго у власти не продержатся. В Польше арестовали вождей «Пролетариата», но идеи невозможно запереть в Цитадель. Да, Клара тоже прониклась новыми идеями. Если два человека любят друг друга, почему им нельзя быть вместе? Зачем им благословение раввина? И почему бы не установить такой порядок, чтобы мужикам и рабочим было что поесть? Клара поверила, что в ее бедах виноваты религия, реакция и порабощение женщины. Если бы человечество обрело свободу, Ципкин ушел бы от жены и стал бы жить с ней, с Кларой…

 

2

Клара твердила, что Ципкин поломал ей жизнь, а он считал, что это Клара погубила его карьеру. Если бы не Клара, он выучился бы на врача. Когда Сабина и ее семья узнали о его шашнях с Кларой, они заставили его бросить университет и жениться. Видно, у него слабый характер. Ципкин сдался и попал в зависимость от Якоба Данцигера. Правда, он получил хорошее приданое, положил его в банк и теперь стрижет купоны. Он бухгалтер и письмоводитель в фирме «Данцигер и сын», у него жалованье сорок рублей в неделю. Кроме того, он зять, наследник. Пропитанием он обеспечен, но что такое для человека его склада быть бухгалтером, лавочником? Ципкин рос с детьми Радзивилла, окончил гимназию с золотой медалью. Он участвовал в студенческих демонстрациях, было время, когда его считали революционером. Он дружил с героями, чьи имена известны всему миру и не забудутся в веках. Но он, Ципкин, остался в тени. Он даже не достиг того благополучия, которое так высоко ценится филистерами. Теща, пани Роза Данцигер, его презирает, шурин, Здзислав, терпеть не может. Сабина родила ему мальчика, Кубу, но Ципкин знал, что Фелюша — его дочь. С каждым днем она становится все больше на него похожа, хотя и записана по Калману как Феля Якоби. Ципкин испытывал к девочке странные чувства: он и любил ее, и ненавидел. Она подбегала к Ципкину, обнимала его ногу и улыбалась ему заискивающей улыбкой незаконного ребенка. Девочка крепко к нему прижималась и долго не отпускала. В конце концов Ципкину приходилось отрывать ее от себя силой. Тогда ее маленький ротик кривился, и она начинала так громко плакать, что слышно было соседям за стеной. Девочка часто начинала задыхаться, ее тошнило. «Неужели она все понимает? — думал Ципкин. — Или у человека и правда есть душа?»

Ципкин уже не раз принимал решение порвать с Кларой. Он видел, что чем дальше, тем больше он запутывается. Клара говорила Фелюше такое, чего ребенку говорить не следует, велела называть Ципкина папой. Кроме того, у Клары заканчивались деньги. А как Ципкин может ей помогать, если жена и теща держат кассу и выдают ему только на карманные расходы? Как бы он ни скрывался, каких бы оправданий ни придумывал, Сабина всегда знала, что он был у Клары. Теща подбивала дочь развестись. Сабина продолжала вести себя, как до свадьбы: запиралась у себя в комнате и дулась на весь мир. Она играла с Александром в кошки-мышки: ни с того ни с сего прекращала с ним разговаривать, по ночам была ласкова, а днем холодна, обращалась к нему то на «ты», то на «вы». Она взяла привычку говорить с ним насмешливым тоном и во всем перечить. Если Ципкин отстаивал радикальные взгляды, то Сабина консервативные, если ему нравилась какая-нибудь книга, Сабина тут же объявляла ее бульварщиной. Если он аплодировал какому-нибудь актеру, Сабина заявляла, что это не артист, а полнейшая бездарность. Муж и жена превратились в две партии, которые постоянно находятся в оппозиции друг другу. И сколько может продолжаться такая семейная жизнь?

Ничего не поделаешь, нужно терпеть. Женился — живи с женой, деваться некуда. В этом обществе правит голова, а не сердце. Любая бумажка в канцелярии или архиве весит больше, чем любые чувства. Но как Ципкину отказаться от Клары? Его связывает с этой женщиной множество невидимых нитей — целая сеть, из которой нелегко выпутаться, которую нелегко разорвать.

Во-первых, Ципкин действительно виноват, что Клара разошлась с Калманом. Из-за него, Ципкина, женщина осталась без мужа, а ее сын стал сиротой при живых родителях. Во-вторых, дочка Клары, наверно, действительно от него. Она очень похожа на Александра, и есть в ней даже что-то от его матери и бабки Рейцы. Случайностью такого сходства не объяснишь. В-третьих, как жить с этой Сабиной? Клара — огонь, Сабина — лед. Клара любит людей, а Сабине никто не нужен, она даже своих родных терпеть не может. Только читает, да копается в себе, да носится со своей меланхолией, как курица с яйцом. В душе Ципкин знал, что без Клары у него не будет и Сабины. Только благодаря тому, что он проводит с Кларой пару часов в неделю, у него есть и дом, и место. Если он бросит Клару, то с Сабиной тоже придется разойтись. И что он тогда будет делать? Ему уже за тридцать. Стать каким-нибудь учителишкой? Он все упустил. Даже окунуться в революцию — и то слишком поздно…

Это произошло воскресным утром. В воскресенье фирма закрыта, можно подольше поваляться в кровати. Ципкин жил в большой квартире на Новосенаторской. Сабина педантично обустроила четыре комнаты и кухню. На окнах спальни висели и занавески, и гардины. Над кроватью — пейзаж Жмурко, стены обиты светло-желтым шелком. Сабина поставила в комнате аквариум с золотыми рыбками и пальму в кадке. На кафельной печи поблескивал золоченый карниз, на паркете лежали два китайских ковра. Хотя Сабина частенько высмеивала чужие квартиры и говорила, что они обставлены вульгарно, Ципкин считал, что у нее самой очень посредственный вкус. Она слишком доверяла журналам по домоводству, потому и натащила в дом всякого барахла. Сабина в ночной рубашке полулежала на кровати возле окна, опершись крупной головой на две подушки и прикрывшись шелковым одеялом. Ципкин тысячу раз ее предупреждал, чтобы не читала в потемках, но, едва открыв утром глаза, зевнув и откашлявшись, она хваталась за книжку. Ципкин сел и посмотрел в окно. В щель между гардинами светило летнее солнце, но раздвигать их полностью Сабина не разрешала. Во-первых, напротив живут «малосимпатичные люди», во-вторых, мебель выгорает. Вдруг раздался стук в дверь, и служанка Бася внесла телеграмму. Ципкин прочел: «Выезжаю сегодня двенадцатичасовым тчк приезжаю завтра час дня Петербургский вокзал целую Соня».

 

3

— От кого телеграмма? — спросила Сабина.

— От сестры. Сегодня приезжает.

— Соня? Что ей надо?

— Наверно, дома что-то случилось.

— И куда ее девать? Ты прекрасно знаешь, у нас для нее места нет.

— Почему? У нас четыре комнаты.

— И где я ее положу?

— На оттоманке в гостиной.

— Я не собираюсь превращать гостиную в спальню. Даже не думай. Оттоманка — чтобы сидеть, а не лежать.

— Ну, тогда я ее в гостиницу отвезу.

— А платить кто будет? Ты, что ли?

— Кто-нибудь да заплатит.

— Кто? А может, ты ее к своей Кларе повезешь?

— Опять начинаешь с утра пораньше?

— Ничего я не начинаю, и утро ничем не хуже вечера. И что эти провинциалки лезут в Варшаву? Здесь Польша, а не Россия. Кому эти литваки тут нужны? Правы антисемиты, они помогают русифицировать Польшу.

— Соня Польшу не русифицирует.

— Она говорит по-русски. Они все говорят по-русски, и она одна из них. Это все из-за них. Александр, не думай, что меня можно обмануть. Я таких девиц насквозь вижу. Пускай мужиков агитирует.

Ципкин бросился на кровать.

— Она сюда даже не придет! И не говори о ней так!

— Я говорю правду, мой дорогой, чистую правду. «Израэлит» на погромы жалуется. Еще бы не было погромов, когда всякие идиотки хотят устроить революцию. И что ей мужики? Насколько я знаю, она ни разу в жизни рук не замарала. Ходила в киевскую гимназию и собирала фотокарточки в альбом. Никто ее не эксплуатировал, она сама паразитка.

— О Господи! Ты прекратишь когда-нибудь или нет? Она моя сестра, и она не к тебе приезжает. Встречу Соню на вокзале, ты ее даже не увидишь.

— Когда ты ее встретишь? Сегодня мы должны с Кубусем к маме пойти.

— Придется тебе без меня пойти. Поезд в час.

— В час? Значит, тебя целый день дома не будет. В три у нас обед. Воскресенье — единственный день, когда мы можем побыть вместе. Ты и так каждую свободную минуту стараешься провести со своей кокоткой.

— Сколько можно! Надоели мне эти разговоры хуже горькой редьки.

— Значит, тебе можно делать что угодно, а мне и сказать нельзя? Нет уж! В общем, поведешь ее к той — можешь не возвращаться. Оба там и оставайтесь. Это мое последнее слово.

— Хорошо, если и правда последнее…

Ципкин накинул халат и пошел мыться. В квартире была ванная. Два раза в неделю, по воскресеньям и средам, служанка растапливала печь и грела воду. Дверь детской распахнулась, и в коридор выбежал Кубусь. Бонна выскочила за ним, но, увидев Ципкина, негромко вскрикнула и попятилась назад. Ребенок был очень похож на мать: маленького роста для своих лет, коренастый, с такой же крупной головой на тонкой шейке и русыми волосами. Точь-в-точь как Фелюша, он обхватил отцовские колени.

— Папочка!

Ципкин взял его на руки и поцеловал.

— Пап, ты куда?

— В ванную.

— Зачем?

— Мыться. Купаться.

— Я с тобой хочу.

— Нет, сынок. Вода очень горячая, ошпариться можно.

— А почему ты не ошпаришься?

— Я ведь большой.

— Я тоже уже большой.

— Нет, Кубусь, нельзя. Тебя паненка ждет.

— Ну и пускай ждет. Папочка, ты обещал мне ружье купить.

— Конечно, куплю.

— А я Стасека застрелю.

— За что?

— Он меня жидом называет…

Ципкин побледнел.

— Ну, все. Иди к паненке.

Наверное, бонна все слышала. В ту же секунду она стремительно открыла дверь, подхватила Кубуся и скрылась с ним в комнате. В ванной стоял пар, было очень жарко. В доме имелся водопровод, как за границей, но напор в трубах был слабый, воды часто не хватало и приходилось носить ее из колонки. В ванной стояли печь и котел. Мыться было рискованным занятием. Регулировать температуру воды было невозможно, и девушка закладывала слишком много угля. Ципкин всегда боялся, что печь треснет, когда он голый сидит в ванне. Но все-таки скольким варшавянам доступна такая роскошь? С тех пор как Ципкин стал мыться два раза в неделю, он стал замечать, что от людей слегка пованивает. Философствуют, рассуждают о высоких материях и идеалах, и вдруг чувствуешь запах потного, грязного тела. А что делать? Ходить в баню не так-то просто, особенно зимой. Это стоит денег, там шарят по карманам и, бывает, часами приходится ждать очереди. Ципкин взял губку и стал намыливаться. К претензиям Сабины он давно привык, но внезапный приезд Сони — это новая головная боль. Может, она что-то натворила? Но тогда она не прислала бы телеграмму. С родителями поссорилась? Вполне возможно. Отец на старости лет разорился, был управляющим у Радзивилла, а стал меламедом. (Ципкин краснел, когда об этом вспоминал.) Мама совсем больная. Соня все не замужем, а ведь ей уже двадцать семь. Тамошним кавалерам только одно надо — хорошее приданое… Ципкин нахмурился. Проклятая жизнь! Что это за порядок, если все несчастны, кроме кучки сатрапов? Зачем он нужен, кому? Разве что горстке реакционеров и попов. Что Сабина из себя строит? Немного ее отцу осталось до банкротства. Эх, зря женился!..

За завтраком муж и жена почти не разговаривали. Ципкин листал новую газету, «Курьер». Издатель — железнодорожный магнат Валленберг. Среди сотрудников значился доктор А. Бабад. Ципкина передернуло. Он доктор. Он пишет для газеты. Сын раввина, до девятнадцати лет носивший пейсы, достиг того, к чему стремился он, Ципкин, росший в замке и получивший систематическое образование. Но Ципкин — письмоводителишка в какой-то мануфактурной лавке. «Права Сабина, безвольный я человек, бесхребетник…»

Ципкин быстро пролистал газету, добрался до последней страницы с городскими новостями: кражи, убийства, пожары, изнасилования. В глаза бросился заголовок «Зверь в человеческом облике». Ципкин прочитал:

Ян Жепак, сапожник, Фрета, 23, вчера ночью явился домой пьяный и напал на свою двенадцатилетнюю дочь Марианну. Мать попыталась вступиться за ребенка, но озверевший отец жестоко ее избил. Услышав крики, соседи вызвали полицию. Мать и дочь в крайне тяжелом состоянии находятся в больнице. Подонок Ян Жепак арестован и скоро предстанет перед судом. Ну да, вот такая проклятая власть. Люди превращаются в зверей!..

В голову пришла ребяческая мысль: Ципкин будет за завтраком пить кофе без молока. Так он разделит с несчастными людьми их страдания.

 

4

Ципкин не видел Соню со своей свадьбы. Соня — невысокая, стройная, румяная, с веселыми темно-зелеными глазами и вьющимися черными волосами — считалась в семье красавицей. Отец, реб Бериш Ципкин, всегда повторял, что ему не придется давать приданого. Наоборот, это жених должен будет доплатить. Увидев сестру, выходящую из вагона третьего класса, Ципкин подумал, что она изменилась. Она словно стала ниже ростом и выглядит более провинциально, чем раньше: видно, что платье пошито местечковым портным. В руках Соня держала шляпную коробку и четырехугольную корзину с крышкой на двух замочках. Казалось, в девушке что-то потускнело, поблекло. Ципкин крепко обнял сестру, они расцеловались. Семь лет разницы в возрасте теперь не играли никакой роли, хотя было время, когда Ципкин уже был взрослым, а Соня — еще ребенком. Он забрал у нее корзину и взял ее под руку. Сначала они шли молча.

— Так что случилось-то?

— Да много чего. Дома оставаться немыслимо. Мама болеет, папа с горя стал совсем невыносим. Ты бы его не узнал. Все время мораль читает, с ума сойти можно. Это после погромов началось. У него на все одно объяснение: во всем виновато нынешнее поколение. Повторяет это по тысяче раз на дню. Мама совсем исхудала. В последнее время и у нас погрома ждут.

— Погрома? У нас?

— А что тебя удивляет? И у нас хватает тех, кто может его устроить. Новый пристав теперь, злой, как собака. Нескольких молодых людей арестовали. Твоя сестра, между прочим, тоже чуть в тюрьму не попала.

Ципкин нахмурился.

— Родителям только этого и не хватает.

— А чего бы ты хотел? Нельзя же сидеть сложа руки. Не думай, что народ проснулся только в больших городах. У нас тоже революционные настроения. Новый учитель из Вильно приехал, так у него тут же обыск устроили. В нашем училище заведующий — доносчик, продажная душонка. Короче, нашли у него запрещенные брошюры. Он когда-то кружок основал, и я слышала…

— Тебя ищут?

— Нет, кому я нужна. Если бы искали, уже бы нашли. Но все-таки лучше было уехать. И потом, что мне вообще там делать? Впустую жизнь проходит.

— Я надеялся, ты кого-нибудь найдешь.

— В нашей-то дыре? Учитель, про которого я говорила, Яцкович его фамилия, — симпатичный, умный. Прекрасный человек. Но его куда-то сослали. На нем много грехов. Реакция ужасная, жандармы по домам ходят. Им приказали искать литературу, а они и читать-то толком не умеют. Власть рушится на глазах.

— Она еще долго может продержаться.

— Долго? Александр, что с тобой? Откуда этот пессимизм? Наверно, не стоит этого говорить, но… Нет, лучше промолчу.

— Говори, говори.

— Зачем? Не хочу вмешиваться в твою семейную жизнь.

— Письмо, что ли, от нее было?

— Да. Кто такая Клара? А я-то считала тебя таким серьезным. Кубусь — чудо, но почему имя какое-то польское? Мама носится с фотографией, всем показывает. Она давно мечтала о внуке. Почему так хотят внуков? Совсем отсталые, как сто лет назад. А ты хорошо выглядишь. Я постарела, а ты помолодел.

— Сонечка, милая, ты не постарела. Для меня ты навсегда останешься моей маленькой сестренкой… Да, это правда, у меня есть подруга, — вдруг добавил Ципкин другим тоном.

— Зачем тебе это? А впрочем, не хочу знать.

— Сонечка, понимаешь, такое дело… Я не могу привести тебя домой… — промямлил Ципкин.

— Почему? Ну, не можешь и не надо. У меня есть несколько рублей. Сабина за что-то на меня сердится?

— Долго объяснять. Она вбила себе в голову всякие глупости. У нее полно капризов. Она не плохая, но немного странная, чудачка. Человек настроения. У нее и мать такая же. Поверь, жить с нами — это будет мучение.

Соня опустила глаза.

— Я думала, ты по крайней мере счастлив.

— Не то чтобы несчастен, но как-то тоскливо. Пилит и пилит. Не жизнь, а так, существование. Целый день сижу над цифрами, над письмами. По вечерам она никуда идти не хочет, подруг у нее нет. Может полдня просидеть и ни слова не сказать.

— Даже не могу тебе передать, что она написала. Дома был скандал.

— Когда письмо пришло?

— Недели две назад. Просто не верится, что это правда.

— Правда.

— И про ребенка?

— Наверно.

— Пойдем, а то мы встали посреди дороги, другим проходу не даем. Я думала, ты такой солидный, а ты, оказывается, совсем легкомысленный. В голове не укладывается. Но ты все равно мой брат, и я всегда буду тебя любить, даже если ты вором станешь. Папа не хотел, чтобы я уезжала, даже не попрощался. А вот мама все поняла. Она видела, как мне плохо. У нас в двадцать семь уже старая дева. Кумушки любят языком почесать, обливают грязью всех подряд. Ты не представляешь, какими злыми могут быть женщины. Но я-то не такая. Будто среди цивилизованных людей никогда не бывали. Если сидеть в болоте, конечно, запачкаешься… Что это?

— Трамвай.

— Откуда лошади знают, что надо идти по рельсам?.. Хочу работу найти, с ребенком сидеть или уроки давать. Слышала, тут все русский учат. Темнота не может стоять вечно.

— Вечно — нет.

— Может, тут есть меблированные комнаты или что-нибудь такое? В Киеве старушки курсисткам или гимназисткам комнаты сдают. С обедом, недорого. Потом, когда зарабатывать начну, сниму квартиру.

— Не бойся, на улице не останешься. Сонечка, хочу тебя кое о чем попросить. Ты уж мне не откажи.

— Попросить? Ты меня? С какой стати я должна отказать?

— Хочу тебя познакомить с моей… подругой.

Последнее слово Ципкин проглотил, как горячий кусок, и даже покраснел. Соня остановилась.

— Ты собираешься отвести меня к ней?

— Она умная и практичная. И комнату для тебя найдет, и уроки. У меня сегодня все равно времени нет. В воскресенье фирма закрыта и это, так сказать, наш день. В субботу тоже закрыта, но я работаю. Сегодня мы должны к теще пойти, нельзя с ней ссориться. А Клара постоянно спрашивает, как там Сонечка, как будто вы давно знакомы. Она человек открытый, даже слишком, всем рада. Было бы тебе лет семнадцать, я бы, наверно, побоялся тебя к ней вести, но ты уже взрослая, у тебя своя голова на плечах. Никто тебя там не съест.

— Не сомневаюсь.

— Она тебе поможет. Пока у нее поживешь.

— Как-то неудобно. Если мама узнает, ей это очень не понравится.

— А как она узнает? Эй, извозчик!

 

5

Ципкин никогда не приходил к Кларе в воскресенье. Он постучал, но никто не спешил открывать. «Нет никого, что ли?» — проворчал Ципкин. У него был ключ от Клариной квартиры, но в этот раз он его не захватил. Постучал снова. Наконец послышались шаги. Дверь открыла бонна Луиза. На ней было поношенное платье и стоптанные шлепанцы, голова повязана платком. В руках Луиза держала щетку. Увидев Ципкина с корзиной и в сопровождении девушки, Луиза застыла на пороге.

— Oh, pardon, monsieur, у нас уборка.

— Мадам дома?

— У нее парикмахер.

Видно, они пришли не вовремя. У Клары начали седеть волосы, и Ципкин замечал, что она их подкрашивает. Он немного растерялся.

— Скажите мадам, что я пришел с сестрой. Соня, это мадемуазель Луиза.

— Oh, mademoiselle, je suis enchantée… Сейчас доложу мадам. У нас такой беспорядок…

Ждать пришлось довольно долго. Из квартиры доносились тихие голоса. Ципкин поставил корзину. Сегодня явно был не его день. Его здесь всегда ждут с нетерпением, но именно сегодня он оказался нежеланным гостем. Как говорится, незваный гость хуже татарина… Ципкин стыдился безвкусного платья сестры и нелепой корзины, боялся, что Фелюша назовет его папой. Соня задумалась, нахмурив брови. Похоже, она готова была сбежать, но тут показалась Клара в халате. Ее голова была обмотана полотенцем, словно тюрбаном.

— О Господи!..

— Клара, это Соня! — Ципкин попытался придать голосу нежность, но получилось одновременно плаксиво и восторженно.

— Проходите, что вы стоите в коридоре? А у меня как раз сейчас парикмахер. Александр, ты ее знаешь, это панна Мира, сестра доктора Бабада. А вы, значит, Соня? Ваш брат столько о вас рассказывал! Что это, ваш багаж? Прямо с поезда? Очень рада с вами познакомиться!

— Клара, это все внезапно произошло. Нам больше некуда было пойти.

— Не говори глупостей. Если это твоя сестра, мой дом — ее дом. Проходите в гостиную. Корзинку можно тут оставить, Луиза разберется. Странно я выгляжу, да? Как турок. По воскресеньям домашними делами занимаюсь… А я вас узнала, ваш брат недавно вашу фотографию показывал…

— Мне так неудобно, просто слов нет. — Соня наконец-то обрела дар речи. По сравнению с низким голосом Клары ее голос казался очень высоким, почти детским. — Ввалились к вам ни с того ни с сего. Я говорила Александру, что так нельзя, но он такой упрямый…

— Почему же нельзя? Мы же свои, близкие люди. Его сестра — все равно что моя сестра. Вот теперь могу вас как следует рассмотреть, а то в коридоре темно. Давайте пальто, здесь жарко. В этом году рано жара наступила. Забыла, в каком городе вы живете?

— Кунец.

— Кунец? Вы, конечно, поездом приехали?

— Да, на Петербургский вокзал.

— Сегодня утром телеграмма пришла, — вмешался Ципкин.

— Только сегодня? — удивилась Соня.

— Да, сегодня. Это же Россия. В Европе телеграмма приходит через два часа.

— Так это в Европе! — подхватила Клара. — А здесь не Европа. Даже трамвайных рельсов не смогли сами проложить. Обратились в какую-то иностранную фирму, бельгийскую, кажется. Но мне надо закончить с волосами. Скоро вернусь, и пообедаем. А ты даже не спросил, где твоя дочь.

Клара сама удивилась своим последним словам. Они вылетели у нее против воли, будто назло. Ципкин побелел, Соня попятилась к двери. Клара прикрыла рот ладонью.

— И где она? — выдавил Ципкин.

— У соседей. Они дочкины именины справляют, детский бал устроили. Ты бы видел, как я ее нарядила. Принцесса! Но я должна извиниться, девушка ждет. Чувствуйте себя как дома.

Клара вышла, застекленная дверь громко хлопнула на сквозняке. Ципкин стоял, уставившись в одну точку на ковре под ногами. Он давно привык к вульгарности Клары, но тут она превзошла самое себя. Он понимал, что слова вырвались у нее непроизвольно, но также понимал и то, что за всем этим кроется определенный расчет. «Она меня терроризирует!» — думал Ципкин. Лицо горело. Соня подошла к окну и словно попыталась спрятаться за гардиной. «Устроил же я переполох! — Ципкин знал, что дома Сабина места себе не находит от нетерпения и подозрений. — Зачем ее сюда привел? Идиот!..» Он опустился в кресло и закурил папиросу. «Наверно, нечто подобное уже было на свете, не я первый, — пришло ему в голову. — Но благородный человек так не поступит». Ему стало грустно, накатило что-то вроде религиозного смирения. «Что ж, я согрешил и теперь наказан». На языке вертелся библейский стих. Ведь когда-то в детстве Ципкин учился у меламеда. Как это там? Кара Господня…

— Я лучше пойду, — повернулась к нему Соня.

— Куда ты пойдешь? Она сейчас вернется.

— Пойду все-таки.

— Сонечка, мне и так тошно. Пожалуйста, не добавляй.

— Это смешно.

— Что смешно? Она моя дочка, я и не скрываю.

— Сколько у тебя женщин? Хотя не мое дело. Я… Знаешь, неприятная она!

— Чем она неприятная?

— Всем. Чего она хотела? Поставить меня перед фактом? Александр, ну зачем ты меня сюда привел?

 

6

Вернулась Клара и привела Миреле. Клара переоделась в платье, но на голове у нее по-прежнему было намотано полотенце. Миреле была без шляпки, в дешевом ситцевом платье и туфлях на низком каблуке. В руках она держала сумочку. Ей было уже под тридцать, но выглядела она гораздо моложе. Лицо казалось совсем юным и даже простоватым, как у школьницы, но крупный хрящеватый нос говорил о зрелости и упрямстве. Ципкин поднялся с кресла.

— Надо же, Мира!

— Еле уговорила ее не уходить. Такая упрямица! — пожаловалась Клара. — Мира, чего вы боитесь? Мы не людоеды. И от сумочки тоже никто куска не откусит, можете ее положить.

— Добрый день, Ципкин, — смущенно поздоровалась Миреле. — Мне сегодня надо еще с полдюжины дам причесать.

— Ничего, не прокиснут ваши дамы. А мне сколько раз приходилось вас ждать! — трещала Клара. — Это сестра Александра, Соня. Только сегодня приехала из провинции.

— Очень приятно, — сказали девушки хором.

— Входите, Мира, не стойте на пороге, — почти приказал Ципкин. — Сто лет вас не видел.

— Ну…

Миреле вошла, поставив у порога сумочку с инструментами. Поздоровалась за руку с Ципкиным, потом с Соней.

— Как ваш брат поживает? — спросил Ципкин. — Сегодня узнал, что он теперь пишет медицинские статьи для «Курьера» Валленберга.

— Да что вы! Для этой газетенки?

— А вы не знали? — удивилась Клара.

— Мы с ним редко видимся.

— Брат и сестра!

— Мы друг другу чужие люди.

— А вот мы с Соней никогда не станем чужими.

И Ципкин погладил сестру по плечу.

— Нужно, чтобы было духовное родство, кровного еще мало, оно не так важно. Во всяком случае для меня. Я и родителей уже Бог знает сколько не видела, хотя они тоже в Варшаве живут.

— Мира, как же так! — возмутилась Клара.

— Мира, вы мне Базарова напоминаете, из «Отцов и детей» Тургенева, — сказал Ципкин.

По лицу Миреле пробежала тень.

— Я столько слышала об этом романе, но так его и не прочитала. Времени мало, так что если читать, то лучше серьезные книги. Зачем мне чьи-то выдумки, когда настоящая жизнь так интересна?

— Да, но, например, в театре не поставишь на сцене настоящую жизнь. Ставят какую-нибудь драму или комедию.

— Я не хожу в театр. Мне не нравится дом, который шатается от любого дуновения ветра. Все актеры даже в серьезных пьесах видятся мне комедиантами. Кажется, все несчастья мира происходят потому, что люди слишком много придумывают. Взять хотя бы любую религию…

— Настоящая нигилистка!

— Садитесь, садитесь, что вы все стоите? — засуетилась Клара. — Вот же стулья. Луиза, подай чаю с пирожными! — крикнула она в кухню. — Такая у меня судьба: все, кто ко мне приходит, тут же начинают дискуссию. Когда-то я этого терпеть не могла, а теперь даже нравится. Развивает способность к мышлению, как шахматы. Нет, Мира, вы неправы. Иногда необходимо что-то выдумывать. В жизни не обойтись без лжи, особенно нам, женщинам…

— Я считаю, все зависит от цели, — заговорила Соня. — Если женщина потратила деньги на лакомства или что-нибудь такое, а потом сказала, что заплатила прачке за работу, это просто вранье, тут все понятно. Но если приходится солгать ради блага народа, это совсем другое дело. Вот у меня была в Киеве подружка, замечательная девушка, очень способная. Мы в одной гимназии учились, но она была на класс моложе. Не знаю, Александр, ты ее помнишь? Маня ее звали, Маня Ландау. Хотя ты не мог ее знать. Ее отец владел лесопилкой в Житомире. Он был, как говорится, старой закалки, но семья была вполне светская. Она даже в субботу на уроки ходила, только не писала. Что я хотела сказать? Да, так вот, недавно я услышала, что она заключила фиктивный брак со студентом. Его я тоже знаю. Гриша такой, Гриша Пастернак. В годы нашего знакомства он еще был гимназистом, девочкам записки писал. Короче, она это сделала, чтобы помочь ему уехать за границу, ну, и еще кое в каких делах. Об этом лучше не распространяться.

Все замолчали.

— Если они оба молоды и у них общие идеалы, почему бы им не пожениться по-настоящему? — спросила после паузы Клара, не глядя на Соню, будто они уже успели поссориться.

— Не знаю. В каком-то смысле это действительно странно.

— Ничего странного! — возразила Миреле. — Дружба и любовь не всегда идут рука об руку. Мужчина и женщина могут быть друзьями, точно так же, как двое мужчин или две женщины.

— Если они молоды и понимают друг друга, любовь обязательно придет.

— Нет, необязательно! — Миреле начала сердиться. — С какой стати? Это все старые и, надеюсь, Клара меня простит, надоевшие предрассудки. Зачем придавать столько значения полу? Человек — прежде всего человек, представитель общества…

— Мира, это вы так считаете, а что скажут мужчины? Для них женщина — не более чем игрушка. Они забрали себе все права, все привилегии. Мужчина даже после самого свинского поступка остается тем же приличным обывателем. Его будут точно так же повсюду принимать с распростертыми объятьями. Но если оступится женщина, ее тут же начнут поливать грязью. Для женщины испортить репутацию — хуже смерти. Как же можно равняться с мужчинами?

— К сожалению, такова сейчас наша система, но это не значит, что так будет всегда. В новом обществе между мужчиной и женщиной не будет никаких различий.

— А какое нам дело до того, что будет в новом обществе? Пока что суфражисток очень мало. Женщины — сами себе злейшие враги! — сказала Клара с горечью. — Где вы видели мужчину с желтым билетом? Хотя часто у них на совести больше грехов, чем у любой проститутки.

Ципкин хотел что-то сказать, но Соня его опередила.

— Это результат устаревших понятий. В будущем не останется места проституции. Женщина не должна будет продаваться за деньги. Если двое любят друг друга, они смогут свободно встречаться, и никого это не будет беспокоить.

— Именно так!

Миреле и Соня переглянулись. Их взгляды будто говорили: «Мы думаем одинаково. Мы станем друзьями». Луиза внесла на подносе чай в фарфоровых чашечках и пирожные. Ципкин заготовил целую речь, но вдруг все забыл. Он помнил только первые слова: «А у меня такая точка зрения». Но какая у него точка зрения на свободную любовь и права женщины, никак не мог вспомнить. Он взял пирожное, Клара подала ему чашку чаю. Ципкин на русский манер налил чай в блюдце и принялся пить вприкуску. Эта привычка — единственное, что осталось у Ципкина от богемного прошлого.

 

7

Миреле пообещала Соне, что поможет ей найти комнату, и в понедельник девушки встретились на Горной. Соня осталась у Клары и, хотя устала с дороги, всю ночь не сомкнула глаз. Трусость брата, вульгарность Клары, неприязнь Сабины — все причинило ей боль. В Сониных глазах Александр всегда был героем, революционером, но в Варшаве превратился в мелкого, беспомощного человечка, прихлебателя в доме богача, подкаблучника и любовника вульгарной дамочки. Как он мог так низко пасть? Соне стало страшно: вдруг в чужом городе она тоже перестанет быть собой, утратит свою гордость, свои убеждения и принципы. Но пока ясно одно: надо найти жилье. Соня не знала города, Ципкин был занят своей бухгалтерией, и Миреле пообещала, что поможет ей найти комнату. Миреле понравилась Соне: именно такая подруга ей и нужна. В местечке, куда семья Ципкиных переселилась из поместья Радзивиллов, парни так и вились вокруг Сони, а девушки ненавидели ее лютой ненавистью. Она училась в киевской гимназии, прекрасно знала русский язык и литературу, была знакома с новыми идеями. Парни даже ссорились из-за нее. Один учитель древнееврейского так в нее влюбился, что одновременно угрожал и покончить с собой, и описать ее своим бойким пером в «Гамелице». По вечерам кавалеры крутились перед домом Бериша Ципкина. Стоило Соне выйти на колонку за водой, тут же как из-под земли появлялся парень, чтобы помочь донести ведро. Но Соня смотрела на ухажеров свысока, и вскоре они объявили ей бойкот, да еще начали распространять о ней всякие сплетни и слухи, перестали с ней здороваться. Потом за ней начал ухаживать новый учитель, Яцкович, но его арестовали, и Соне стало нечего делать в грязном местечке.

— Останусь здесь, — говорила она Миреле. — Надоело мне там до смерти.

Миреле ее успокоила: конечно, Соня сможет обосноваться в Варшаве. Здесь много желающих учить русский, можно давать уроки или найти место учительницы в частной школе. Миреле расспросила Соню, что та делала в местечке, и Соня рассказала о Яцковиче, его кружке и аресте. О себе Миреле говорила мало. Она ни на секунду не забывала о конспирации. Миреле — не какая-нибудь девочка, решившая поиграть в революцию. Она — член польской организации «Пролетариат», почти разгромленной русскими. Больше двухсот человек, мужчин и женщин, оказалось в тюрьме. Вожди повешены, рядовые члены сосланы в Архангельск и Сибирь. Газета «Пролетариат» больше не выходит, потому что охранка нашла подпольную типографию. Многих сдали провокаторы, но Миреле и еще нескольким товарищам удалось избежать ареста. В таком положении лучше держать язык за зубами. Но все-таки Миреле начала разговор о бедности, в которой живут польские рабочие, об антисанитарии на фабриках и в мастерских, о чахотке, которая уносит жизни тысяч крестьян, потому что они перебираются в города, где оказываются в ужасных условиях, недоедают, дышат пылью и дымом. Соня удивленно слушала. В местечковом кружке больше говорили о том, что надо нести крестьянам образование, идти в народ. Но у Миреле были совсем другие взгляды. Она объяснила Соне, что рабочий класс быстро растет и уже стал главной революционной силой, которую только осталось организовать. Миреле упомянула забастовки и добавила, что в определенных случаях необходим террор. Девушки вышли с Горной на Дзикую. Миреле предложила Соне зайти в «кавярню», где они перекусили сырниками и выпили по чашке кофе. Миреле расплатилась с официантом.

Из кафе они пошли к Миреле домой. Из квартиры на Дзельной она съехала: в целях конспирации надо как можно чаще менять жилье. Миреле сняла комнату у литвака Переца Носкина, просвещенца, бежавшего в Польшу от погромов. За последние пару лет десятки тысяч русских евреев прибыли в города Царства Польского. Одних изгнали из деревень и местечек черты оседлости, другие уехали сами, потому что по сравнению с Россией в Польше было гораздо спокойнее. И зарабатывать на жизнь здесь тоже было легче, в Польше бурно развивалась промышленность. Перец Носкин был вдов. С ним приехали сын Нотка, дочь Хьена и зять Йойзл.

Поначалу Миреле было неуютно. Она плохо понимала литовский выговор, имена Нотка, Хьена и Йойзл казались ей смешными, обычаи литваков — странными. Но вскоре она привыкла. Перец Носкин был учителем русского языка в талмуд-торе, Йойзл нашел место приказчика в мануфактурной лавке. Хьена вела хозяйство. Комната была темная, без окон, но Миреле это устраивало. Главное достоинство жилья состояло в том, что хозяйка, у которой литваки снимали квартиру, тут почти не появлялась, за жильцами никто не следил и Миреле могла спокойно хранить у себя брошюры и прокламации. К ней могли приходить гости. Здесь царила свобода, которой не встретишь у польских евреев. Когда девушки вошли в кухню, Хьена сидела и набивала папиросы. Это был дополнительный семейный заработок.

— Панна Мира, христианин приходил, — сказала Хьена по-еврейски.

— Христианин? И что сказал? — Миреле слегка покраснела.

— Ничего.

— Хьена, вот этой девушке нужна комната, недорогая. Может, подскажете что-нибудь?

— А почему бы вам ее к себе не взять? Можно вторую кровать поставить. Еще рубль в месяц будет стоить.

Миреле не ответила. Она отвела Соню в свою темную комнату, зажгла керосиновую лампу. Кровать была не застелена. Здесь стояли керосинка, круглый столик, единственная табуретка и этажерка с книгами. Соня попыталась осмотреться.

— Как темно!

— Темно, — согласилась Миреле.

И Соне показалось, что она имеет в виду другую темноту — темноту, которая царит в мире.

— Вам здесь не скучно?

— Нет. Мне некогда скучать.

На полу вдоль стены стояли деревянные головы без лиц. Головы были в париках, светлых, черных и рыжих.

— Ой! А я испугалась! — засмеялась Соня.

— Такая у меня работа. Есть женщины, у которых маловато собственных волос. Надо добавлять, вплетать локоны. Буржуазия фальшива во всем.

— Можно посмотреть?

Миреле промолчала. Деревянные головы были полые, внутри она прятала листовки, которые призывали варшавских рабочих вставать под знамя социализма.

 

8

Миреле не нуждалась в соседке, но она собиралась съезжать, и после этого Соня могла бы занять ее комнату. Кроме того, был еще один неразрешенный вопрос. Все зависело от организации. Дело в том, что типографское оборудование было конфисковано, в результате чего стало невозможно издавать газету «Пролетариат». Те, кто остался на свободе, старались не встречаться друг с другом, чтобы не дать охранке повода для новых арестов. Но потихоньку сформировался новый центральный комитет, и стали искать средства, чтобы снова начать агитацию среди рабочих. Во главе встал студент из Галиции Стефан Лама. Это было не настоящее имя, а партийная кличка. Как его звали на самом деле, не знал никто. Стефан Лама изучал в Варшавском университете математику и физику, ходил и на лекции по химии. Однако говорили, что он уже получил в Кракове диплом инженера и теперь учится только ради конспирации. Какое-то время он провел в Лемберге, где сблизился с украинскими революционерами. О себе Стефан никогда ничего не рассказывал, может, это и помогло ему избежать ареста. В организации о нем ходили легенды. Он жил в Швейцарии, Франции и Лондоне, говорил по-французски и по-немецки, умел фехтовать, мог сделать бомбу и всегда носил с собой заряженный револьвер. Стефан Лама был связан с «Народной волей», которая поддерживала «Пролетариат» и даже заключила с ним договор, что после революции Польша обретет независимость. Еще Стефан Лама знал, как изготовить поддельную купюру, если надо, но жил он бедно. Стефан Лама был единственным членом прежнего ЦК, оставшимся на свободе, и его слово было законом.

Сначала Стефан Лама приказал товарищам залечь на дно, но вскоре начал возрождать организацию. Он пришел к Миреле и рассказал о своем плане снова издавать газету. Миреле была известна преданностью и дисциплинированностью. То, что она делает дамам прически и ходит по домам, упрощает контакт и уменьшает риск. Сначала необычный проект Стефана Ламы показался Миреле совершенно безумным и неосуществимым. Но она верила в товарища Стефана и знала, что он не бросает слов на ветер. Он предложил Миреле проникнуть в типографию «Курьера», новой газеты, для которой пишет ее брат, и украсть шрифт. Кроме того, он хотел, чтобы Миреле сделала слепок ключа от типографии. Но ведь Миреле поссорилась с Азриэлом, да и сам он бывает там нечасто. Он ведь не журналист, а только пишет медицинские статьи. Но Стефан Лама нашел выход: пусть Миреле скажет, что брату нужен оттиск для корректуры, он не хочет, чтобы статья вышла с опечатками, вот и отправил в типографию свою сестру. Это было довольно опасно и могло закончиться нелепым провалом, но Стефан Лама все продумал. Оттиск дали, и Стефан сам его откорректировал, а Миреле удалось набить литерами сумки, и она принесла их Ламе на Длугую. Она никогда не думала, что воровать так легко. Потом Стефан Лама описал ей, как выглядит резальная машина, и во второй раз Миреле удалось украсть нож.

Этот Стефан Лама непонятно как приобрел над Миреле полную власть. Когда он что-то приказывал, невозможное становилось возможным. Будь Миреле суеверна, она бы поклялась, что Стефан ее магнетизирует. Она приходила в типографию, с ходу что-то врала наборщикам и корректорам и запросто, как прирожденная воровка, тащила все, что плохо лежит, хотя ей внушали с детства, что чужая собственность священна. Когда Стефан к ней обращался, она проглатывала язык, то краснела, то бледнела и не могла сказать в ответ ни слова. Когда он по-приятельски клал руку ей на плечо, ее начинала бить дрожь. Только позже она стала чувствовать себя с ним немного свободнее.

Стефан Лама был невысок, но все же гораздо выше Миреле, коренаст и темноволос, с карими, как у еврея, глазами, хотя он был чистый славянин. Он коротко, по-солдатски, стриг круглую голову, скулы у него были острые, выступающие, верхняя губа прикрывала нижнюю. Говорил Стефан Лама медленно, низким, грудным голосом. Он тщательно выговаривал польские твердые и мягкие согласные, как учитель гимназии. Хотя Стефан рассказывал о себе очень мало, было известно, что он учился в семинарии и собирался стать священником. Он происходил из старинного шляхетского рода, а как-то раз упомянул, что у него была гувернантка-француженка. Миреле пару раз приходила к нему в мансарду на Длугой, и эти визиты произвели на нее сильнейшее впечатление. Все стены его комнаты были увешаны полками с книгами, в основном научными. Спал Стефан на походной кровати, под голову клал подушку, набитую сеном, и укрывался конской попоной. Железную печку он топил редко, а ел черный хлеб с черствым сыром. Непонятно было, почему при таком скудном питании он столь силен. Сумку с литерами, которую Миреле еле донесла, он легко поднял одной рукой, словно пустую. Суровое солдатское лицо, мощная шея — все говорило о немалой силе. Он указал Миреле на стул и угостил ее яблоком. В комнате стоял глобус, на стене висела карта, как в школе. Стефан Лама глядел Миреле прямо в глаза, и его взгляд был одновременно властным и нежным. Стефан говорил, что система, построенная на эксплуатации, должна рухнуть. Капитализм сам подрывает свой фундамент. Банда помещиков, царских подхалимов и попов не может вечно держать в повиновении десятки миллионов рабочих и крестьян, на которых стоит мир. Народ запугивают Богом и адом, но нет ни Бога, ни дьявола, это старые сказки для глупых детей. Лама процитировал Карла Маркса, что религия — опиум для народа. Он рассказал, что в Германии нашли способ определять химический состав далеких звезд, и оказалось, они состоят из тех же элементов, что и наша Земля.

Миреле нечего было ответить, ей оставалось только молчать и слушать, как школьнице. Она стеснялась даже откусить кусочек яблока. «Как он живет? Что делает, о чем думает, когда он один? — спрашивала она себя. — Он должен быть счастлив, совершенно счастлив…» Здесь все выглядело очень важным, значительным: каждая полка, каждый том, каждая половица и даже старый, поцарапанный чайник. В окошко были видны крыши, голубятни, фабричные трубы. Отсюда мир представлялся светлым, огромным и загадочным. Какое же нужно воображение, какие знания, чтобы его постичь?! Даже мухи, ползавшие по карте и глобусу, казались Миреле не обычными насекомыми, но странными, мыслящими созданиями…

И вот Стефан Лама сказал Миреле, что типография почти готова. У него есть шрифт и оборудование, которое он то ли попросил, то ли приказал Миреле спрятать у себя дома, но не там, где она живет сейчас. Нужно снять другое жилье. Стефан добавил, что Миреле должна научиться набирать или хотя бы нажимать на педаль. И вдруг сказал такое, что у Миреле чуть сердце не остановилось: «ради общего дела» они будут жить вместе, чтобы их принимали за мужа и жену.

 

1

Маршиновские хасиды, те, что жили в Варшаве, давно поговаривали, что пора бы реб Йойхенену приехать в их город. Все великие ребе, гурский, александровский, коцкий, иногда приезжают в Варшаву. Правда, это хасиды должны ездить к ребе, а не наоборот, но если праведник собирается в Варшаву — это другое дело. Сотни евреев встречают его на вокзале, он останавливается у какого-нибудь богача, его приезд — это, можно сказать, праздник, а заодно и хороший укол образованным. И ведь дядя реб Йойхенена реб Шимен уже не раз приезжал, старается перетянуть на свою сторону тех, кто побогаче. Сейчас не то время, когда хасиды пешком приходили в Маршинов. Нужно противостоять разбушевавшейся Гаскале, держаться друг за друга. При этом к гурскому ребе стягивается все больше народу, он уже породнился со всеми богачами и даже занимается торговлей. Если другие ребе будут и дальше жить по старинке, Гур скоро захватит все. Вот маршиновские хасиды и пытались завлечь своего ребе в Варшаву. Но реб Йойхенен не поддавался. Что ему там делать? Зачем отвлекаться от Торы? Он никогда не был в большом городе, но его и не тянуло. Ребе знал, что в Варшаве полно просвещенцев, а коли так, зачем идти по пути злодеев и сидеть в собрании насмешников? В Варшаву надо ехать поездом, а реб Йойхенен не любил поездов. В Маршинове были слышны гудки далеких паровозов и шипение пара, ветер доносил до местечка едкий, вонючий дым. Ребе до сих пор не мог избавиться от подозрения, что машины приводит в движение колдовство или нечистая сила. Ну, пусть не колдовство, но все же чувствуется в них злое начало. К чему эта спешка? Зачем пытаться подчинить себе силы, которые не принадлежат человеку? Реб Йойхенен слышал о воздушном шаре, об увеличительных стеклах и телескопах, через которые видно, что происходит на Луне, о холодном огне под названием электричество. Но ведь подобные фокусы уже были. Было поколение, которое пыталось построить башню до неба, а сегодняшнее поколение пытается участвовать в сотворении мира. У тех перемешались языки, у теперешних перемешались мозги. Знания приводят к безверию. Во всем, что происходит, надо видеть величие Всевышнего, а человек думает, что может всего добиться своим умом, отбрасывает веру и начинает поклоняться сам себе, как фараон, царь египетский. Все эти поезда, газеты, воздушные шары и театры нужны лишь для того, чтобы гневить Господа и доказывать, что мир развивается по законам природы. Все это создано для грешников, а не для праведников.

А если так, зачем искать на свою голову приключений? Реб Йойхенен прекрасно знал, что такое поездка в Варшаву. Евреи бросят торговлю, чтобы его встретить и воздать ему неподобающие почести. Он остановится у какого-нибудь богача, будет есть его хлеб и спать в его кровати, пока жена и дети хозяина не начнут проявлять недовольство. Реб Йойхенен слышал, что творится, когда в Варшаву приезжает гурский. Сразу собирается столько хасидов, что по улице не пройти. Солдаты разгоняют толпу, бьют евреев. Хасиды рвутся в дом, где он останавливается, а прислуга их не пускает. Это унижение для бедняков и святотатство, да еще на глазах у христиан. Нет, не хотелось реб Йойхенену ехать в большой город. Варшавские хасиды приглашали на свадьбу, обрезание, праздник или выкуп первенца, а реб Йойхенен отказывался выполнить заповедь. Он придерживался правила: сиди и ничего не делай — так лучше.

Но в конце концов у него не осталось выбора. Его сын Цудекл оказался очень способным к учению. У парня был настолько острый ум, что иногда родителям даже становилось страшно. В восемь лет Цудекл уже сам изучал Талмуд, в одиннадцать знал «Пней Иешуа», «Циюн ленефеш хая» и комментарии Магарама Шифа. Цудекл сам, не посоветовавшись с отцом, начал вести переписку с величайшими раввинами, и они отвечали ему как равному. Его называли книжником, мудрецом и гордостью Израиля. Но способности Цудекла проявлялись и в другом. Среди книг он отыскал древнееврейскую грамматику и проштудировал ее за одну ночь. Достиг он успехов и в математике. За одну минуту Цудекл мог сделать такой расчет, на который опытному бухгалтеру понадобилось бы не меньше часа. Один молодой хасид показал ему, как ходят шахматные фигуры, и вскоре Цудекл стал обыгрывать лучших шахматистов Маршинова. Ребе прятал от сына философские сочинения, но тот находил другие книги. Он все схватывал на лету. Цудекл даже попросил отца заниматься с ним каббалой. Реб Йойхенен встревожился не на шутку. Он знал, что светские науки до добра не доводят, и потом, чем более велик человек, тем более велико в нем злое начало. Осталось одно: женить сына, и как можно скорее. Парню уже идет пятнадцатый год. Реб Йойхенен опасался, как бы не оказалось слишком поздно. Надо было поступить, как делали в старину: найти сыну невесту, когда ему было одиннадцать лет.

И тут Цудеклу как раз нашли невесту. В Варшаве жил старый маршиновский хасид, реб Исруэл Вальден, виноторговец и автор нескольких религиозных сочинений. Его сын, реб Ешайя Вальден, вел оптовую торговлю импортным вином и ликерами, а также лососем, сардинами и икрой. У него покупала вся шляхта. Сам реб Ешайя никогда не пробовал своих деликатесов, хотя все они были кошерные. Его сыновья и зятья постоянно ездили в Маршинов. У него было две незамужние дочери. Старшей, Дишке, было семнадцать, младшая, Ханеле, была ровесницей Цудекла. Многие хасиды в Варшаве отдавали девочек в школу, но реб Ешайя нанял для дочек учителя и учительницу, которые приходили к нему домой.

Варшавский сват, реб Лейзер Кутнер, предложил для Цудекла Дишку. Реб Ешайя согласился сразу, реб Исруэл тоже был не против. Но Ципеле считала, что Цудекл — еще ребенок, и не хотела, чтобы невестка была старше сына. Однако, во-первых, Дишка была невысокая, а Цудекл, чтоб не сглазить, был рослый, крепкий парень. Во-вторых, пока это только помолвка, а когда дойдет до свадьбы, разница в возрасте будет и вовсе не видна. Все бы хорошо, но колебалась и бабка жениха Иска-Темерл. Она не доверяла Ципеле и хотела сама посмотреть на невесту. Когда-нибудь Цудекл станет ребе, и его жена должна выглядеть прилично, а то сейчас такое время, что людям только дай повод сказать о праведнике дурное. А реб Йойхенен без одобрения матери и шагу ступить не мог. В общем, сват и реб Ешайя Вальден предложили, чтобы ребе, его жена, его мать и сам жених приехали в Варшаву. Реб Ешайя давно хотел пригласить ребе к себе. А теперь иначе и быть не могло, невеста к жениху не ездит. Хоть реб Йойхенену и не хотелось отправляться в большой город, ради сына все же придется, да и спорить с матерью он не мог. Видно, так предначертано свыше. Если Небеса решили послать человеку испытание, никуда не денешься.

 

2

Цудекл расхаживал по саду. Молодой человек был похож и на отца, и на мать. От Ципеле он унаследовал черные глаза, высокий рост и крепкое сложение, он был гораздо сильнее, чем отец и дед в его годы. У него был прекрасный аппетит, это был здоровый и веселый парень. А от отца ему достались прекрасная голова и привычка во всем доходить до самой сути. Цудекл был одет в репсовый кафтан, на ногах чулки и туфли, на голове бархатная шляпа. Он не переставая крутил кисть пояса, наматывая ее на указательный палец правой руки. Тонкие губы улыбались, черные глаза горели, длинные вьющиеся пейсы раскачивались в такт шагам. Цудекл считал в уме, извлекал квадратные и кубические корни из огромных чисел. Он сам выводил алгебраические формулы. Вместо иксов и игреков он использовал еврейские буквы: алеф, бейс, шин. Цудекл остановился под деревом и негромко сказал нараспев:

— Пусть у Рувена есть пол-алефа, а у Шимена алеф помножить на алеф… Если алеф помножить на алеф равняется шин, то…

В Маршинове почти не водилось светских книг, но Цудекл изучал сочинения Рамбама, «Цофнас панеях» и «Сейфер габрис». Он собирал знания по крупицам и, как истинный мудрец, делал собственные выводы. Цудекл знал о теории Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца, и о законе всемирного тяготения Ньютона, он разобрался, как устроены паровой котел, телескоп и микроскоп. Один из маршиновских просвещенцев подсунул ему книгу Слонимского о телеграфе, и Цудекл сразу понял, как электрический ток передает по проводам человеческую речь. В отхожем месте Цудекл случайно нашел номер «Гацфиро» и прочитал о кислороде, азоте, водороде и других элементах, из которых состоит материя. Он и сам ставил опыты. Цудекл выкачивал воздух из сосуда, раздобыл магнит и компас. Для него было величайшим наслаждением обточить напильником какую-нибудь железку, а потом наблюдать, как стружки собираются вокруг северного и южного полюсов магнита, или намагнитить гвоздь, чтобы тот сам начал притягивать. Цудекл получал электричество с помощью шелка и кусочка янтаря. В маминой комнате висела люстра из треугольных стеклышек, которые сверкали всеми цветами радуги, и Цудекл прочитал в «Сейфер габрис», что это призмы, преломляющие свет…

На свете множество вопросов, но и множество ответов. Отец предупреждал, что такой интерес к природе может привести к безверию. Но почему же? Ведь кто-то должен был все это создать. У всего должна быть первопричина. Хотя, с другой стороны, кто создал Бога? Всевышний был всегда…

Лавочники, снабжавшие двор продовольствием, заворачивали товар в бумагу, на которой было что-то написано по-русски, по-польски или по-немецки. Цудекл собирал обертки. Он не знал чужих языков, но к любой загадке существует ключ. Польские слова Цудекл спрашивал у матери. Немецкий язык похож на идиш. У дяди Шимена были учебники русского языка, написанные на древнееврейском, он оставил их в Маршинове, и Цудекл разобрался, что такое имя существительное, имя прилагательное, глагол. Только длинные русские слова было тяжело запоминать, еще тяжелее, чем арамейские. Да, по клочкам бумаги, в которые заворачивали селедку, свечи и мыло, Цудекл изучал языки. На одной бумажке — стихотворение, на другой — рассказ или научная статья без начала и конца. В больших городах, Париже, Лондоне, Берлине, люди влюбляются, танцуют на балах, занимаются наукой, делают открытия. Цудекл не мог понять лишь одного: откуда берутся природные силы? Почему магнит притягивает железо? Почему большее тело притягивает меньшее? Почему есть положительный и отрицательный заряд и разноименные притягиваются, а одноименные отталкиваются? Сколько Цудекл ни бился, он нигде не мог найти ответа на этот вопрос.

Когда отец отказался заниматься с ним каббалой, Цудекл сам засел за каббалистические книги: «Шефа тал», «Шаарей ойреях» и даже «Эц хаим» с пожелтевшими страницами в деревянном переплете. Каббала ответила на множество вопросов. Мир не возник из ничего, он часть Божественного света. Всевышний ограничил Себя, поэтому и появились нечистые оболочки. Но все же, откуда каббалистам знать, что происходит на небесах? Возможно, на них снисходил Святой Дух, но если так, почему учение Ари отличается от учения рабби Мойше Кордоверо?

В голову стали приходить грешные мысли. Что все живое совокупляется, Цудекл знал уже давно, ведь он с девяти лет изучал «Ксубойс». Да он и сам не раз видел, как петух взлетает на курицу, а кобель забирается на суку. Однажды видел, как прямо в луже кабан взгромоздился на свинью, а мальчишки кидались в них камнями. Совокупляются даже мухи, хотя непонятно, как они сами различают, кто у них самец, а кто самка. До поры до времени такие вещи не занимали Цудекла, но вдруг против воли он стал о них думать. Цудекл начал присматриваться к служанке Кайле, заметил, что у матери есть грудь. Понял, почему мужское и женское белье не одинаковое. Грешные мысли не давали покоя: ему хотелось спрятаться в микве, чтобы посмотреть, как женщины совершают омовение. Цудекл отдавал себе отчет, что подобные желания ведут прямо в ад. Но если это грех, почему Всевышний создал человека таким? Ему стало страшно. Значит, и родители это делали? Отец и мама? Это же конец света! И отца считают праведником? Хотелось и плакать, и плеваться…

Однажды ночью произошло то, от чего так предостерегают святые книги. Во сне Цудеклу явилась Лилит. Дьяволица выглядела очень похожей на мать, она была совершенно голой, с распущенными волосами. На утро Цудекл не мог смотреть маме в глаза. Ему принесли завтрак, но он решил поститься. Он заперся в комнате и принялся читать псалмы. Цудекл боялся не только наказания в аду, ему было страшно, что он может сойти с ума. Когда он читал псалмы, кто-то постучался в дверь. Это была Ципеле.

— Мама, что?

— С чего это ты за псалмы взялся? Сынок, тебе невесту нашли.

Цудекл вспыхнул и тут же побледнел.

— Ты шутишь?

— Какие шутки? Из Варшавы, из богатой семьи. Так что скоро к ним поедем.

Цудекл и смутился, и обрадовался. Он давно мечтал прокатиться на поезде. Ему так этого хотелось, что поезда снились ему по ночам. Воображение нарисовало девушку в нарядном платье, с волосами, заплетенными в косы, похожую на маму, но моложе и красивее одетую.

— Ну, что скажешь? — спросила Ципеле.

— Я же молод еще.

— Верно. Но твой отец, дай ему Бог здоровья, боится, как бы тебе не пропасть…

«Знал бы он, что я уже пропал! — пронеслось у Цудекла в мозгу. — Все мерзости давно знаю. Даже как любовью занимаются…»

Мать улыбнулась.

— Спустись вниз, поешь. Набирайся сил по варшавским мостовым ходить.

 

3

В Варшаве был переполох: приезжает ребе! Реб Йойхенена готовились встречать не только маршиновские, но и другие хасиды. Ребе сидел в вагоне, с ним ехали мать, жена, служанка Кайла, сын Цудекл, старосты Мендл и Авигдер-Майер и еще несколько хасидов. Хасиды прихватили с собой несколько бутылочек водки и воду, чтобы омывать руки, потому что в поезде воды взять негде. Без конца благословляли Всевышнего, поев, попив или справив естественные надобности. Ребе взял с собой «Тикуней Зогар» как оберег, ведь в поезде нет мезуз. В одной руке реб Йойхенен держал святую книгу, другой сжимал край сиденья. Паровоз ревел, как дикий зверь, вагон качался, и казалось, он вот-вот сойдет с рельсов. Дорога будто сама бежала навстречу, за окном летели поля, леса и реки, но ребе зажмурил глаза. Он боялся и за тело, и за душу. Сквозь перестук колес он ясно слышал стон: «Ой-вей, ой-вей!» Может, это стонет чья-то грешная душа, истязаемая демонами? Вошел кондуктор, что-то сказал по-польски или по-русски, оторвал корешки билетов. Хотя был день, он держал в руке фонарь. Этим фонарем кондуктор посветил под скамьи и накричал на хасидов, за то что налили воды на пол. Презрительная мина кондуктора, длинные усы, золотые пуговицы и низкий голос нагнали на реб Йойхенена страху. Кто знает, вдруг на него, не дай Бог, написали какой-нибудь донос, оклеветали, и сейчас его отправят в тюрьму? В голову пришла нелепая мысль: а если он уже похоронен, и кондуктор — это ангел ада? Ребе забормотал покаянную молитву. А тем временем Цудекл объяснял Мендлу, как работает паровоз:

— Все очень просто. У пара есть природное свойство расширяться. И если у него на пути находится какое-нибудь препятствие, он его толкает…

Реб Йойхенену не понравился этот разговор. Всюду, видишь ли, природные свойства. Захотелось спросить: «Ну а откуда взялось это свойство у пара?» Пара. «Стадо овец, у каждой пара ягнят». Все от Бога, и свойства пара тоже. Реб Йойхенен начал тихо молиться, чтобы Цудекл, сын Ципойры, не попал в трясину безбожия. Неожиданно поезд остановился. Снаружи доносился гул голосов. Мендл открыл дверь, и реб Йойхенен увидел море голов, как на Рошешоно в синагоге. Реб Йойхенен знал, что его будут встречать, но неужели все эти люди ждут его? «Вот она, Варшава, — подумал он. — Сколько же здесь евреев!»

Его то ли сопровождали, то ли несли. Со всех сторон тянулись руки, чтобы поздороваться с ребе. Огромный, толстый солдат в шинели, увешанной какими-то побрякушками, головою возвышаясь над толпой, орал на хасидов и расталкивал их с нечеловеческой силой. Кто-то закричал от боли. «Господи, это все из-за меня, из-за моих грехов», — думал реб Йойхенен. Толпа вынесла его на улицу, его посадили в дрожки. Мендл подложил на сиденье подушку: кто знает, вдруг в нем шерсть и лен. Мама и Ципеле потерялись в давке. Ребе хотел спросить, где они, но не решился: еще, чего доброго, подумают, что он какой-то дурачок… Реб Йойхенен видел высокие дома, дворцы, трубы, из которых поднимался дым до самых облаков. По мосту с ажурными железными перилами переехали широкую реку. На высоком постаменте — идол с мечом в руке, внизу какие-то черти, полулюди-полурыбы, пьют из огромных бокалов. Они напомнили ребе Бала и Астарту. «А где хасиды? — удивился он. — Их прогнали или, может, арестовали, не дай Бог?» Проносились, позвякивая, красные дома — трамваи. Люди спешили, кричали на разные голоса. Ребе чудилось, что он где-нибудь в Риме, Афинах или Карфагене, о которых он читал в агодах. Как тут можно жить? Как не заблудиться? Как соблюдать субботу? Мендл обратился к нему, но ребе не расслышал, из-за шума казалось, что в уши попала вода.

— Молиться надо, — сказал он себе.

Дрожки остановились, и ребе снова увидел толпу хасидов. Прибежали с вокзала или это другие? За что ему такие почести? Он все получит в этом мире и потеряет мир будущий. «Да не наступит на меня нога гордыни…», — шептал ребе, пока его вели по высокой лестнице. Перед ним распахнули дверь. Хотя ребе и был растерян, он все же не забыл поцеловать мезузу. Хасиды попытались проникнуть за ним следом, но их не впустили, дверь захлопнулась. Из-за нее донеслись недовольные вопли и ругань, кто-то крикнул: «Зараза!»

«Вот так, — подумал ребе. — Я даже не грешник, я злодей…» Его вели по просторным залам. Он заметил мать и Ципеле. Ему поднесли медный таз, кружку и полотенце. Все рвались ему услужить. «Разве можно воздавать такие почести человеку? Неправильно это, нехорошо…» Ребе вспомнил, как Иаков отказался от почестей в Египте, потому что боялся, что ему начнут поклоняться, как идолу.

Ребе хотелось тут же сесть за Тору, но его не оставили в покое. Сразу пошли посетители и посетительницы. Хасиды рвались к нему, колотили в дверь. Когда ребе понадобилось выйти по нужде, пришлось пройти через комнату, полную женщин. Миква вообще оказалась на другой улице. Когда его туда вели, за ним шли, за ним бежали, как, прости Господи, за сумасшедшим. Но реб Йойхенен не сердился на евреев: «Разве они виноваты? Они считают меня праведником, но и праведника нельзя так почитать. Почитать надо только Его, только Всевышнего…»

Едва он остался в комнате один, вошла Иска-Темерл в новой шубе и новом чепце. Реб Йойхенен встал.

— Мама!

— Сиди, Йойхенен, сиди.

— Мама, я домой хочу! — протянул он, как маленький.

Иска-Темерл покачала головой, улыбнулась.

— Что за спешка? Только приехали. Никуда не денется твой Маршинов.

— Плохо мне здесь.

— А чего ты хочешь? Тебя как царя встречают, на руках носить готовы. А враги бесятся от зависти.

«Какие враги, кто мне завидует?» — удивился Йойхенен. До сих пор он никогда не думал, что у него есть враги. Хотел спросить у матери, но решил, что это приведет к злословию. Женщины несдержанны на язык. Да и какая разница?.. Иска-Темерл оперлась рукой на стол, на пальце сверкнул перстень с двумя камнями.

— Йойхенен, я видела девушку.

— Какую девушку?

— Которую хотят выдать за твоего сына.

Реб Йойхенен не ответил.

— Даже не спросишь, понравилась ли она мне?

— Все еврейские девушки — дочери царя.

— И у царя дочери бывают разные, — нашлась Иска-Темерл. — Йойхенен, она мне не понравилась!

— Мама!

— Что, уже нельзя правду говорить? А если и так, за это меня накажут, а не тебя. Как не сказать-то? Свадьба — это тебе не фунт изюму. Девушка выглядит старше восемнадцати и далеко не красавица. Не для Цудекла она!

— Хорошо, мама, хорошо, как ты решишь, так и будет. Но унижать ее…

— Фу-ты ну-ты! А что я такого сказала?

 

4

В Маршинове ребе уделял Цудеклу больше внимания, но здесь было тяжело уследить за сыном. Цудекл один пошел гулять по большому городу и не заблудился. У него были деньги, и он накупил книжек, которые лучше бы не читать. Ребе был занят молитвой и Торой, к нему приходили раввины и даже праведники. А Цудекл сидел в гостиной и играл с реб Исруэлом Вальденом в шахматы. Вокруг стояли сыновья, дочери, зятья, невестки и просто знакомые реб Ешайи. Реб Йойхенен был застенчивым человеком, а Цудекл, наоборот, словно был создан для общества. Реб Исруэл Вальден вполголоса тянул напев без слов, и Цудекл негромко подпевал. Реб Исруэл теребил кончик седой бороды, а Цудекл поглаживал голый подбородок. Реб Исруэл шутил, и Цудекл отвечал шуткой. Женщинам было весело. Реб Исруэл считался сильным шахматистом, но Цудекл ставил ему один мат за другим. Старик все дольше размышлял над каждым ходом, а Цудекл, едва взглянув на доску, тут же передвигал фигуру. Пока реб Исруэл морщил лоб и раскачивался, словно над комментарием Магаршо, Цудекл расспрашивал зрителей. Сколько в Варшаве улиц? Какой высоты самое высокое здание? Почему на балконе ратуши все время крутится какой-то человечек? Откуда взялось название Варшава? А Висла? Оно как-то связано со словом «повисла»? Все отвечали наперебой, даже женщины и девушки, но, услышав ответ, Цудекл тотчас задавал следующий вопрос. Малкеле, жена реб Ешайи Вальдена, полная и румяная, в завитом парике, принесла чай. Старшая невестка, Двойра-Ройза, положила Цудеклу варенья, младшая невестка насыпала ему в чашку сахару. Цудекл всех поблагодарил. Дишка стеснялась подойти к столу, но сестры ее слегка подтолкнули. Цудекл попросил глоток воды, от чая ему только больше хотелось пить. Дишка побежала и принесла стакан воды на подносе. У нее так дрожали руки, что она расплескала чуть ли не половину. Цудекл пристально посмотрел на нее горящими черными глазами.

— Спасибо большое!

— Не за что, — тихо сказала Дишка, и ее круглое, бледное лицо залилось краской.

Дишка Цудеклу не понравилась, она показалась ему слишком толстой. Но здесь была и другая девушка, ее младшая сестра по имени Ханеле. У Ханеле было белое личико, веселые глаза и вьющиеся волосы. Когда она улыбалась, у нее появлялись ямочки на щеках. Она была выше и подвижнее сестры. Ханеле тоже смущалась, но при этом поддразнивала других, и Малкеле уже не раз повторила, что пожалуется отцу. Она напомнила Ханеле, что та как-никак младшая дочь, как говорится, «выскребок». Женщины якобы секретничали, но так, чтобы Цудекл все слышал. Они немножко красовались перед ним, показывали свои знания законов и святого языка. Выбранив Ханеле, Малкеле поцеловала ее в чепчик.

— Сперва Дишку, а потом, даст Бог, и тебя пристроим.

— Мама, ну что ты!

— Гляньте только, как покраснела!

— Ничего я не покраснела!.. — И Ханеле высунула кончик розового язычка.

— А ну, тихо! — прикрикнул реб Исруэл.

— Свекор опять проигрывает?

— С этим парнем шутки плохи, хорошо соображает.

— Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы! — сплюнула Малкеле.

— Да, тут уже ничего не поделаешь, — протянул реб Исруэл, глядя на доску.

— Еще можно спасти партию, — возразил Цудекл. — Если реб Исруэл хочет, я покажу.

— И как же? Ну, покажи.

Реб Исруэл и Цудекл поменялись местами. Казалось бы, для белых позиция была безнадежной, и Цудекл напряженно думал, накручивая на палец пейсу, но через несколько ходов отыграл-таки ладью. Зрители не смогли сдержать восторга. Женщины смеялись и падали друг дружке в объятья. Реб Исруэл поднял седые брови.

— Тут все против меня! Полон дом врагов. Куда же лучше королем отойти?

— А где тут король? Это? — спросила Ханеле.

— Это ферзь, — объяснил Цудекл.

— Ферзь? А королева где?

— Ферзь — это и есть королева.

— А чем она от короля отличается?

— Король больше, и у него корона.

— У королевы тоже корона.

— Но не в шахматах.

— Долго ты будешь мне мешать, коза? — рассердился реб Исруэл. — Корона-шморона, королева-шморолева. Как же походить-то? С этим парнем лучше не играть.

— Дедушка, можно, я тебя поцелую?

Реб Исруэл строго посмотрел на внучку.

— Потом! Разбаловалась тут!

— Нет, дедушка, сейчас!

— Малкеле, убери ее с глаз моих.

— Один разочек!

— Потом, я сказал!

— Ну пожалуйста.

— Нет.

— Вредный!

И Ханеле, подскочив к деду, принялась целовать его в лоб, щеки и седую бороду. Она чуть не опрокинула доску. Женщины смеялись до слез. Одна фигура упала, Цудекл наклонился и поднял ее с пола. Реб Исруэл встал.

— Не могу я играть, когда так шумно.

— Реб Исруэл сдается?

— А что, есть выбор?

Вошла служанка Кайла.

— Цудекл, тебя бабушка зовет.

— Иду!

Иска-Темерл сидела над книгой, на носу очки, в руке платочек. На столике стояли графинчик вина и поднос с нарезанным бисквитом.

— Бабушка, звала?

— Садись.

— Бабушка, что случилось?

— Цудекл, ты не должен сидеть в гостиной с женщинами.

— Мы с реб Исруэлом в шахматы играли.

— Реб Исруэл у себя дома. Ты сын ребе, у нас полно недоброжелателей, им только дай повод что-нибудь сказать…

— Но я же ничего не сделал.

— Все равно так нельзя. Твой отец — маршиновский ребе… Не перебивай! Хочу у тебя кое-что спросить.

— Что, бабушка?

— Тебя сговаривают с Дишкой, старшей. Что ты об этом думаешь?

— Не знаю.

— Цудекл, твой отец, дай ему Бог здоровья, великий человек, но он немного не от мира сего. Твоя мать еще слишком молода, она ненамного тебя самого старше. Ты у меня умница, чтоб не сглазить. Понравилась тебе Дишка или нет? Говори смело. Я никому не скажу.

— Младшая, кажется, поумнее…

И Цудекл покраснел до ушей. Иска-Темерл кивнула головой.

— Что ж, ты прав. И покрасивее. Не хочу грешить, но Дишка уж очень толстая.

— А сколько лет младшей?

— Ханеле? Твоя ровесница.

Цудекл посмотрел на бабку большими черными глазами.

— Да, бабушка, — сказал он, немного помолчав.

— Ну, сокровище мое, иди-ка позанимайся. Никто тебе плохого не сделает, бабка не позволит…

 

1

Варшавская пресса во всех подробностях расписала преступление Люциана: и как он пытался обокрасть Ходзинского, и как привел Касю к Бобровской, и как потом оставил жену и детей посреди праздничной трапезы. Фелиция чувствовала, что ей осталось недолго. Человеческие несчастья — хлеб газетных писак, вот они и старались вовсю, не брезгуя даже ложью. Старинный польский род был опозорен. Фелиция спрашивала себя: неужели это христианская страна? Все радовались ее унижению: полицейские, следователь, прокурор и даже прислуга, которую Фелиция кормила и одевала. Марьян терял пациентов. Хелена писала из Замостья, что детям стыдно появляться в гимназии. Фелиция целыми днями плакала, запершись в будуаре. Она стала ходить в другой костел, где ее никто не знал, и часами, преклонив перед Богородицей колени, изливала свою несчастную душу.

Аппетит и сон пропали, Фелиция стала вялой и апатичной. Марьян пичкал ее лекарствами, но от них становилось только хуже. Он и сам заметно похудел, ссутулился. Ему пришлось раздать адвокатам авансы и оплатить похороны дворника. Заработок упал, накопления подходили к концу. Фелиция считала, что ее смерть будет для мужа освобождением, и просила Бога скорее забрать ее к Себе. Ведь она, Фелиция, только мешает Марьяну. Она слишком слаба, чтобы удовлетворять его мужские потребности, она не может родить. И теперь она так его скомпрометировала. Фелиция была готова уступить место какой-нибудь молодой и красивой женщине, которая сделает Марьяна счастливым.

Иногда Фелиции казалось, что конец уже близок. Она лежала в кровати и не могла пошевелиться. То дремала, то, вздрогнув, просыпалась, потом опять засыпала. Ей снились кошмары, она видела то дьявола, то ангела. Ей являлись покойные родители; за ней гнались демоны; она слышала шорох крыльев и пение ангельского хора и видела небесное сияние. Фелиция улыбалась во сне. Как глуп человек! Он страшится того, что навсегда избавляет от страданий. Душа начинает жить только после смерти. Фелиции хотелось освободиться как можно скорее. Она просила Марьяна купить для нее место на кладбище и заказать гроб и памятник. Каждый раз, когда ей становилось немного хуже и начинала кружиться голова, она велела позвать священника. В любую минуту она была готова исповедаться, но Марьян говорил:

— Что ты, любимая? Ты ведь поправляешься, тебе лучше с каждым днем…

И он приносил ей чашку бульона или давал пригубить коньяку.

Марьян оказался прав. Бог не захотел забрать Фелицию к Себе. Сначала она отсыпалась после бессонных ночей, потом вернулся аппетит. Фелиция нашла ответ на мучившую ее загадку. Теперь она знала, зачем живет на свете. Вдруг ее осенило; она должна стать матерью и детям Люциана, и детям убитого дворника. Что с ними будет, если Фелиция умрет? Не будет же Марьян всю жизнь платить за преступление своего непутевого шурина.

Ответ был так прост, что Фелиция удивлялась, почему не нашла его раньше. Не иначе как ее душа спала летаргическим сном.

Жизнь обрела смысл. Фелиция преодолела стыд и пришла к Войцеховой, вдове дворника. В первый раз женщина чуть не набросилась на Фелицию с кулаками. «Убирайся! — кричала она. — Пошла вон, сестра убийцы!» Войцехова даже спустила на Фелицию собаку и пригрозила поленом.

Фелиция приносила подарки, но их выбрасывали. Когда она шла через двор, соседки выкрикивали ей в спину проклятия. Фелиция почти сдалась, но подумала: «А как поступил бы в таком случае Иисус? Что сделал бы святой Франциск? Неужели они не устояли бы перед недобрым словом?» Фелиция твердо решила, что пройдет испытание до конца. Она вымаливала у сирот прощение, приносила деньги и одежду, даже пыталась помогать Войцеховой стирать белье. Первой ее простила вдова, потом удалось примириться с детьми. Кто бы мог подумать, что Фелиция одержит победу? Даже собака, бессловесная тварь, теперь к ней ластилась, лизала туфли и виляла хвостом.

Процесс длился полтора года. За это время Фелиция как следует одела детей Войцеховой, младших пристроила в школу, старшим сыновьям нашла мастера, который взялся обучать их ремеслу, дочерям нашла хорошие места в приличных домах. Сначала Марьян посмеивался над женой, называл ее дурочкой и притворщицей. Он не признавал филантропии. Реформы — вот что необходимо! Благотворительность — это ерунда. Нужно заставить правительство создать демократические институты и ввести всеобщее равноправие. Но Фелиция смогла повлиять на Марьяна Завадского. Его взгляды изменились, он даже стал помогать жене. Фелиция не ограничивалась семьей дворника, но старалась делать что-нибудь и для Болека, незаконного сына Люциана. Но здесь она наткнулась на непреодолимое препятствие. Бобровская взяла Касю и ребенка под свое покровительство, Кася с сыном переехали к ней. Бобровская наотрез отказалась иметь дело с сестрой Люциана, графской дочкой. У Бобровской были свои планы.

Оказалось, что Фелиция помогла не только детям несчастного дворника, но и убийце. В варшавских салонах заговорили, что она подает пример христианского милосердия, и эти разговоры дошли до следователя, прокурора и самого судьи — обрусевшего поляка. Священники рассказывали о Фелиции с амвона, о ней даже появились статьи в клерикальной прессе. Аристократки, которые бойкотировали доктора Завадского, опять стали приходить на прием. На процессе, где Фелиция была свидетелем, те же репортеры, что сначала поливали ее грязью, теперь возносили ее до небес. Из Фелиции сделали святую и мученицу, ее стали приглашать в разные филантропические кружки, где собирается самое благородное общество. Да, люди таковы: то проклинают, то благословляют, то превозносят ложь, то отвергают правду, одна мода сменяет другую. Люциан мог получить двадцать лет каторги или даже пожизненное заключение, но судья назначил ему минимальный срок, предусмотренный за убийство. Позже в частной беседе судья сказал, что вынести столь мягкий приговор его побудили не аргументы защиты, но слова, поступки и слезы Фелиции.

 

2

Еще во время восстания Люциан нашел способ избегать страданий. Нужно лишь сказать себе: «Я покойник». Каждый раз, когда положение становилось непереносимым, он представлял себе, что уже умер. Он, Люциан, не живой человек, но дух или труп, свободный от надежд и желаний. Он слышал о мертвецах, которые ходят по свету и не могут найти успокоения в могиле, и уподоблял им себя. Он где-то прочитал о факирах, которых закапывают в землю, и они погружаются в анабиоз. Разве вся его жизнь не была борьбой с темными силами? Разве фатум не вел его с самого начала? Чем еще объяснить разные странные случаи, как не рождением под несчастной звездой? Еще ребенком, избалованным панычем, Люциан чувствовал руку судьбы. У него было все: одежда и еда, оружие, любовь матери, отца, сестер и брата. Прислуга его обожала, мужики и бабы цацкались с ним, его любили даже животные: кошки, собаки, лошади. Но Люциан так страдал, что уже тогда подумывал застрелиться. Он богохульствовал, а потом бежал к священнику исповедоваться. Он воровал, плевал на иконы, душил кур, как хорек, и мучил кроликов. Учиться ему было лень, и он изобретал всевозможные уловки, чтобы пропустить урок. В нем рано пробудилось влечение к женщинам, но он боялся болезней и скандалов с родителями. Люциан вычитал в энциклопедии, что бывает туберкулез почек, и тут же внушил себе, что у него это заболевание. Он услышал от матери, что у них в роду был сумасшедший, и стал бояться, что тоже сойдет с ума. Сколько он себя помнил, столько в нем жило предчувствие какой-то катастрофы. Страхи были столь велики, что он еще тогда искал утешение в мыслях о самоубийстве и в стоической покорности судьбе.

Катастрофа произошла раньше, чем он ожидал: восстание, скитания по лесам, холод и голод, похороны друзей и близких. Отца сослали в Архангельск, Люциана заочно приговорили к повешению. Он скрывался в Варшаве, работал на мебельной фабрике, жил со Стаховой. Потом бежал с Маришей, бедствовал в Париже, разочаровался в польских эмигрантах и вернулся на родину. Спутался с Касей, с Бобровской. Несколько лет пролетело, как дурной сон. Но ради чего он страдал? И почему все это должно было кончиться нелепым убийством бедного дворника, отца десяти детей?

Пока длился процесс, Люциан, сидя в Павяке, искал ответы на эти вопросы, но загадка, похоже, оказалась неразрешимой. Все смешалось воедино: злая судьба, неудачные обстоятельства, расшатанные нервы, слабый характер. Да, его жизнь была суетой сует. Но с другой стороны, разве остальные люди ведут не такое же хаотическое существование? Ведь так живет весь род человеческий. Рождаются, растут, болеют, грешат, ссорятся, испивают полную чашу, а потом приходит смерть — и все. Фелиция передала Люциану в тюрьму Библию, но, несмотря на скуку, он даже не открыл эту книгу. Бог Ветхого Завета играл с народом Израиля как кошка с мышкой. Иудеи все время упрямились и бунтовали, а Он беспрестанно карал их, и так из поколения в поколение, до сих пор. Новый Завет обещал всевозможные наслаждения в царствии небесном, но где гарантия, что это правда? Разве сами Папы не вели войн? Разве русские, пруссаки и австрийцы, три христианских народа, не рвали Польшу на куски, не строили виселиц, не насиловали женщин, не убивали? Могли бы они творить эти зверства, если бы действительно верили в Бога и в то, что проповедовал Иисус?

На все вопросы был только один ответ: жизнь так бессмысленна, что по сравнению с ней даже смерть полна смысла. Люциан так часто воображал себя мертвым, что это стало его обычным состоянием, чуть ли не реальностью. Его охватывало равнодушие, он погружался в нирвану, о которой читал еще в отцовской библиотеке. На допросах Люциан во всем сознавался и подписывал все протоколы. Он даже рассказал следователю о планах создать польскую мафию и ограбить Валленберга. Нанятые Фелицией адвокаты уговаривали его изменить показания, но он об этом и слышать не хотел. Сокамерники смеялись над ним, но он молча сносил оскорбления. Он был готов ко всему: и умереть на виселице, и отправиться в Сибирь. Он лежал на шконке, жевал липкий, непропеченный хлеб, глотал жидкую кашу, терпел холод, жару, вонь параши и грязных человеческих тел. Воры и убийцы, которые сидели с ним, играли в карты и курили пронесенный в камеру табак, пели надрывные песни о любви, женской неверности, жестокой судьбе уголовника и надежде выйти на свободу, но Люциан был выше этих сантиментов. Он стал равнодушен к фальшивому счастью и глупым мечтам.

Процесс был шумным. В газетах печатались подробные отчеты. Художники приходили на заседания и рисовали портреты Люциана, аристократки бились за билеты, но Люциан оставался безразличен. Он сидел на скамье подсудимых и даже не смотрел на расфуфыренных дамочек и франтоватых бездельников. Он почти не слушал, что говорят свидетели, прокурор и адвокаты. Ночью перед вынесением приговора он крепко спал. Люциан даже поленился сказать последнее слово. Когда судья спросил, не хочет ли обвиняемый сказать что-нибудь в свое оправдание, Люциан ответил:

— Нет, спасибо, ничего.

Но когда процесс завершился, в нем что-то начало просыпаться. Сокамерники поздравили его, надзиратель пожал ему руку. Как ни странно, Люциан впервые в жизни почувствовал вкус славы. Еврейский книготорговец со Свентокшиской захотел издать его биографию. Он печатал ее брошюрками, которые выходили раз в неделю и стоили одну копейку. Начальник тюрьмы пригласил Люциана к себе и показал ему эти книжонки. Жена начальника, полька, тепло встретила Люциана. Эта наивная дама, мать взрослых дочерей, поверила во всю ерунду, сочиненную бульварным писакой. Когда Люциан попытался сказать, что не такой уж он герой и характер у него не столь демонический, она перебила его и попросила не разрушать иллюзию.

Понемногу жизнь в тюрьме все больше становилась похожа на жизнь на свободе. Она оказалась такой же серой и унылой, с частыми огорчениями, редкими радостями и напрасными надеждами. Люциан играл в карты, курил махорку, ждал свиданий и передач. Приходили Фелиция и Мариша, разговаривали с ним через зарешеченное окошко. Бобровская писала письма, которые подкупленный надзиратель прятал в хлебную пайку. Кася уже не служила у Ходзинского. Она с Болеком переселилась к Бобровской, и та научила ее шить. Потом письма от Бобровской перестали приходить. Преступному миру известно все, и Люциан узнал, что она опять сошлась со своим бывшим любовником Щигальским. Он ушел из актеров и стал режиссером в летнем театре. Люциан прекрасно понимал, как Бобровской удалось поймать в свои сети этого старого развратника: она подложила под него Касю.

 

3

На другой шконке лежал Войцех Кулак и жевал кусок хлеба. Иногда он сплевывал на пол. Войцех был невысок, но широк в кости, курнос, с оттопыренной верхней губой и раскосыми монгольскими глазами. Сходство с монголом усиливали бритая голова и желтоватая кожа. Недаром его называли не только Кулаком, но еще Татарином и Китайцем. Войцех сидел за убийство, ему осталось еще почти четыре года. Кроме того, он был бардачом, как говорят уголовники, — совладельцем двух небольших борделей на окраинах Варшавы. Девочки приносили ему передачи, у него всегда водился табачок. Кулак каждый месяц платил надзирателям и самому начальнику тюрьмы, и у него было все: водка, колбаса, а иногда и жареная утка. Он часто получал письма, но не умел читать, и ему читал Люциан. Поэтому Войцех держал за него мазу — защищал и не давал другим уголовникам отбирать у Люциана еду и деньги. У Кулака был в камере кривой татарский нож, и он хвастался, что в укромном месте у него припрятан шпалер с маслятами. В драке Войцех бодался, как бык, или бил ногами в тяжелых башмаках на деревянной подошве. Он говорил, что опасается пускать в ход руки: кулаком у него удар смертельный.

— Эй ты, граф паршивый!

Люциан не ответил.

— Чего молчишь? Оглох, что ли?

Стоял жаркий летний день, но в камере было темно: зарешеченное окно вдобавок было почти полностью забрано досками, и снаружи над ним висел козырек. На облупившейся штукатурке дрожал единственный солнечный зайчик. Над головой нависал низкий потолок с перекрещенными балками. Наружная стена была такая толстая, что окно помещалось в нише. Оба, Люциан и Кулак, были одеты в серые суконные куртки и штаны, голову Кулака покрывала круглая шапочка того же цвета. Он разулся. Пальцы ног у него были необыкновенно длинные, как на руках. Кулак мог ногами резать хлеб и даже сворачивать папиросы.

— Эй ты, ясновельможный!

В тюрьме Люциан научился не отвечать, когда обращаются первый и второй раз, даже если это Кулак. Сразу отзываются только новички, фраера, и получают в ответ ругательство или насмешку. Старый заключенный сперва прикинется, что не слышит. Но, похоже, Кулак и правда хочет поговорить.

— Чего тебе?

— О чем задумался?

— Да так…

— О бабах небось?

Люциан улыбнулся.

— О чем же еще?

— Это ты зря. От таких мыслей можно и с катушек слететь. Немножко-то ладно, но если часто, клепки рассядутся, и что тогда? Вена в голове может лопнуть. Я-то знаю.

— Да и пускай лопнет.

— Что делать будешь, когда выйдешь? Уже решил?

— Нет.

— А с барехой своей? Неужели в живых оставишь?

— Не хочу сюда снова.

— Боишься? Разок попался и в штаны наложил? А я кое с кем поквитаюсь. Выпущу кишки.

— Опять ведь посадят.

— Нет уж. Этот раз — последний. Надо с одним свидетелем рассчитаться. Сработаю по-тихому. Заманю его в лесок за Прагой. Выпьем, закусим, побеседуем по душам. А потом скажу: «Вот и пришло твое время, братишка. Молись, потому как пора тебе к Богу отправляться». И перо под ребра.

— Найдут тебя.

— Не найдут! А если и заподозрят, как докажут? Ты, граф, боишься, что тебя бить будут. Тебе дадут пинка под зад, ты отца родного сдашь. А я не боюсь. Меня не расколют.

— Все равно заметут.

— Это ерунда. Они не имеют права долго держать. Мы кодекс получше адвокатов знаем. У нас свой закон. Если парень стучит, его быстренько на тот свет отправляют. Понял?

— Брось ты. Эта месть тебе слишком дорого обойдется.

— Ха! Проповедник нашелся. А зачем сам-то скок залепил у Ходзинского? Зачем тебе столько блядей надо было? Так что все, теперь ты один из нас.

— Нет, Кулак. Неохота мне все легкие за решеткой выхаркать.

— Что делать будешь?

— Уеду.

— Куда? А жить на что?

— Найдем чем заняться.

— И чем же? Кому ты нужен? У тебя ручки нежные, ничего не умеешь. Куда ты ехать собрался, к черту на рога?

— На Корсику или на Сицилию. А может, и в Калифорнию.

— И что там?

— Землю купим и дом.

— Зачем тебе земля? Носом, что ли, пахать ее будешь?

— Там апельсины растут. Пахать не надо. Если есть сотни две деревьев, только собирай урожай да продавай. На жизнь хватит.

— Ну да, ну да… Размечтался ты, братишка. Кто тебя там ждет? Ехали в Америку на пароходе триста поляков, из них тридцать один по дороге помер. В газетах писали. В еде черви завелись. Их даже не похоронили по-христиански. В воду побросали рыбам на корм.

— Какая разница, кто тебя после смерти жрать будет, черви или рыбы?

— А тех, кто доехал, отправляют уголек копать. Бывает, обвал в шахте, или от газа задыхаются. Я хоть и неграмотный, знаю, что к чему. Там сейчас кризис, вот так это называется.

— Все лучше, чем гнить тут.

Кулак задумался.

— А мне, по-твоему, хорошо? Каждый день — как год. Судья в помиловании отказал. Ему-то говорить легко, а попробовал бы он сам посидеть. Особенно в такую жару. Эх, на речку бы сейчас, искупаться. Я и саженками плавать умею, и по-лягушачьи, и на спине, и как хочешь. Или пива бы пару кружек. Собачья жизнь! Лежишь на нарах, а в голову всякие мысли лезут. Слушай, шляхтич, спросить тебя хочу.

— Что?

— Ты в Бога веришь?

— Абсолютно не верю.

— А кто ж тогда этот чертов мир создал?

 

4

У стены трое заключенных играли в очко. Колода была крапленая. Денег у парней не было, и они играли в долг, ставили на кон то, что заработают, когда выйдут на свободу. Один умело перетасовал засаленные карты, развернул их веером, потом дал другому снять и раздал ловко, как фокусник. Войцех вполглаза следил за игрой и подсказывал, когда пасовать, но вскоре ему это надоело, он сплюнул и повернулся к Люциану.

— Эй ты, маменькин сынок!

Люциан не ответил.

— Слышь, паныч хренов!

Люциан молчал.

— Тебе говорю, философ сраный!

Люциан приподнял голову.

— Чего надо?

— Я вот тебя спросил: кто этот вшивый мир создал?

— Никто.

— Но кто-то же должен был его создать?

— Кто, например?

— Ну, скажем, Бог.

— А кто тогда Бога создал?

— Да, верно. Выходит, все само собой появилось. А все-таки, откуда взялось небо, птички и все остальное говно? А душа как же? Ее тоже нет?

— Тоже нет.

— А тогда чем человек лучше быка? Почему человека нельзя убить?

— Он лучше тем, что у быков нет полицейских, судов, прокуроров. Одного быка режут, а другие спокойно стоят и едят траву. А люди, если одного убить, сразу всполошатся. Разве что войну начать, тогда можно резать друг друга, как свиней. Как, например, генерал Скобелев татар.

— Хорошо сказал. Ну а твои помещики мало, что ли, мужиков до смерти запороли? А убийцы — мы. Слушай, что бы ты сделал, если бы у тебя была такая микстурка: выпил и стал самым сильным человеком на свете?

— А что я должен сделать?

— Отомстил бы?

— Кому? Нет. Я бы только кацапов прогнал и в Польше порядок навел.

— Сколько баб взял бы себе?

— Сколько смог бы.

— Ты веришь, что у еврейского царя Соломона была тысяча жен?

— Вполне возможно.

— А зачем? Мне бы двенадцати хватило. Чтобы каждый месяц новая. Помещичьих дочек взял бы, самых красивых. Полек, француженок, русских парочку. Дочку генерал-губернатора взял бы. Его жена орала бы, а я бы ей по морде, потом связал бы их, и пусть лежат и смотрят, что я с их дочкой делаю.

— Ну, ты и скотина!

— А ты бы что сделал?

— На острове поселился бы.

— На острове? Один?

— С двумя негритянками.

— Почему с негритянками?

— С рабынями.

— Чем тебе белые не подходят?

— Не люблю людей.

— А черные что, не люди?

— Наполовину обезьяны.

— Странный ты, граф, странный. Что ж тебя гнетет, а?

— Скучно мне.

— Всегда?

— Всегда.

— И дворника со скуки убил?

— Выходит, так.

— Неужели не можешь себе какую забаву найти, чтобы развеселиться?

— Боюсь, что нет.

— Ты любил когда-нибудь?

— Женщину? Нет. За что любить кусок мяса с глазами? Каждая только о себе думает.

— Ну а ты о себе не думаешь?

— Я себя ненавижу.

— Да, ты настоящий граф. Жил один помещик в Полесье, и все ему опротивело. Было у него имение — в карты проиграл, была жена, красивая, как Мадонна, — он ее продал, а деньги пропил. А когда остался без гроша, заперся в амбаре и поджег его изнутри. Мужики попытались его спасти, так он в них из пистолета стал стрелять, никто и подойти не смог. Так и сгорел.

— Ненавижу огонь.

— А воду любишь?

— Да, в море бы прыгнул. Сперва напился бы допьяна, потом привязал бы камень на шею, и бултых!

— До моря, граф, далеко.

— Не очень.

— А что ты так помереть хочешь? Моя бабушка, царство ей небесное, говорила: могила не убежит. Вот лежу я здесь, и тоска берет, но могу с тобой поболтать. В карцере уж на что паскудно, но и там можно хоть языком пощелкать. Хочешь выстрел услышать? Чок!.. Четыре года — это немало, но свобода ближе с каждым днем.

— И смерть тоже.

— Эх, что-то ты совсем невеселый. Может, все-таки есть Бог?

— А если и есть, то что?

— Да ничего, просто… Бывает, сдается мне, что ты один из нас, но все же ты граф, помещик. Зачем же ты от своих панов ушел, а?

— Надоели они мне.

— Почему надоели?

— Потому что эгоисты. Только и умеют, что хвастаться своим геройством. Продали Польшу. За что людей любить? Человек — или дурак, или сволочь, или и то и другое.

— Нельзя же всех ненавидеть. Надо, чтоб хоть два-три надежных друга было. Вот я, к примеру. Есть у меня дюжина шлюх, я сижу тут, за решеткой, а мои денежки для меня откладывают. У меня мать старая, но она не нуждается, ей всё приносят. А почему? А потому что друзья. Надо, братишка, хоть кому-то доверять.

— А любовницы твои? Думаешь, и они тебе верны?

— Заткнись лучше!

— Вот видишь, сомневаешься.

— Я все знаю. И со всеми рассчитаюсь. За добро — добром, за зло — злом. А ты из-за своей спеси в грязь зарылся, как жаба. Чуть что не по-твоему, сразу злиться начинаешь, как старая панна. Пусть я простой хлоп, но тебя насквозь вижу. Жаль мне тебя, плохо ты кончишь.

— И как, по-твоему?

— Не знаю. Но твоя гордость тебя погубит. Попадешь в западню и не вырвешься. Слушай, а чего политические хотят? Что им от царя-то надо? Не может же он за каждым стойковым уследить. Ему бумагу положили на стол — он подписал. За что его убили?

— Им тоже скучно.

— Игра у них такая, царей убивать? Все не могут быть богатыми, кто-то и говно убирать должен… Ничего, братец, выше нос! Будет и на нашей улице праздник. Пока не умрешь, может, сам еще судьей станешь… Ладно, вздремну-ка я чуток…

Войцех Кулак отвернулся к стене и вскоре захрапел.

 

1

По ночам мысли не давали уснуть. Реб Йойхенен еще раз увидел в Варшаве то, что понял уже давно: даже у хасидов всем заправляют богачи. У них власть, им почет и уважение. Мать женила его на дочери богача, а теперь и его сын Цудекл — жених девушки из богатой семьи. Старшая оказалась некрасива, и мать выбрала для Цудекла младшую. «Какой же я ребе?» — думал Йойхенен. Ребе, который унизил еврейскую девушку, потому что у нее нос недостаточно красив. Что он сделал для своего народа? Честные евреи бедствуют, а он, не знающий никакого ремесла, живет в довольстве. Кто дает ему хлеб, одежду, жилье? Реб Йойхенен сел на кровати и вздохнул. Он не праведник, он злодей, вор и грабитель. Праведник, о котором говорится в псалмах, — бедняк. Для царя Давида праведник и бедняк — почти одно и то же. Конечно, это не всегда так, и среди великих были люди очень состоятельные: реб Менделе Витебскер, реб Менделе Римановер. Но большинство — бедняки. От огорчения Йойхенен даже на мать рассердился. Она желает ему добра, но заботится о его теле, а не о душе… Почему он до сих пор в Варшаве, что он забыл в этих роскошных гостиных? Почему позволяет, чтобы ему прислуживали? Йойхенену стало так страшно, что он даже не мог прочитать молитву. Имеет ли он право произносить святые слова, почему Всевышний должен его слушать?

Реб Йойхенен знал, что реб Ешайя Вальден однажды обанкротился. Говорят, так многие коммерсанты поступают. Живут на широкую ногу, растрачивают чужие деньги и объявляют себя банкротом. Выплачивают по счетам половину или тридцать процентов, а потом снова набирают кредитов и опять за старое. Но это же воровство! Как можно породниться с таким человеком? С таким даже рядом стоять нельзя! Чем дольше реб Йойхенен размышлял, тем хуже ему становилось. Он попал в ловушку. Как теперь спастись? Как преодолеть столько препятствий? Собрав бороду в кулак, Йойхенен раскачивался вперед-назад, сидя на кровати. Захотелось омыть руки, одеться и отправиться в изгнание. Прямо сейчас. Но разве можно бросить жену? А с детьми что будет? Ведь он обязан их кормить… На другой кровати проснулась Ципеле.

— Что с тобой?

— А? Ничего, ничего. Спи.

— Болит что-нибудь, не дай Бог?

Йойхенен задумался. Может, поговорить с ней? Рассказать о своих сомнениях? Но сможет ли женщина понять?

— Неправильно мы живем, — сказал он, помолчав.

— Ты о чем?

— Нельзя брать у людей деньги, — продолжил он неуверенно. — Сказано: «Кто честно трудится, тот больше, чем праведник». Мудрецы Талмуда были простые ремесленники: сапожник, кузнец… Трудились, а после работы изучали Тору.

— Тогда время было другое.

— А какая разница? Всевышний и Тора никогда не изменятся. Об этом каждый день говорят, когда «Ани маймин» читают.

— И чего ты хочешь? Ты ведь не станешь сапожником.

— Почему нет? Господь дал мне руки. Пусть не сапожником, есть и другие ремесла. Не нравится мне, что Цудекл может попасть в богатую семью. Теперь богачи десятину не платят, объявляют себя банкротами, еще не знаю что. Это то же самое воровство.

— Ты же сам хотел Цудеклу невесту найти.

— Боялся, пропадет он. Но среди богачей испытание очень велико. Страшно мне за сына!

— Цудекл — умница.

— Конечно, но в том-то и дело, что он даже слишком умен. Сказано: «Начало мудрости — страх Господень». А сегодняшние умники — безбожники. В больших городах совсем беда. Лучше бы Цудекл жил в каком-нибудь местечке, куда эта мода не дошла.

— Сейчас время такое, — ответила Ципеле, немного подумав.

— Какое?

— Не знаю. Одеваться стали по-другому. Была тут жена одного раввина, откуда-то с Волыни, кажется. Разнаряжена в пух и прах. Шляпа как у знатной дамы.

— И что с того? Жены раввинов тоже, бывает, ведут себя непотребно.

— Сейчас нельзя быть отсталым.

— Ты о чем?

— Это свекровь так сказала.

— Что значит отсталым? Надо служить Создателю. Почему мы здесь оказались? Душа спускается от небесного трона. Она, несчастная, не желает входить в тело, опускаться на нижнюю ступень. У нее есть свобода выбора, и это величайший дар. У ангелов свободы нет, на то они и ангелы, но человек волен выбирать между добром и злом, и это для него великая честь. Но если человек, не дай Бог, осквернит свою душу, она не сможет вернуться к истоку. Вселится в какое-нибудь животное и нескоро освободится.

Ципеле задумалась над словами мужа.

— И что ты предлагаешь? Ты день-деньской учишься. Ничего не ешь, в микву окунаешься. Разве ты мало Богу служишь? Совсем исхудал. Был тут один ребе, так у него брюхо — ого-го.

— Перестань! Так нельзя говорить. Бывают и среди праведников толстые. Рейш Локиш хотя бы…

— Почему он такой жирный? Потому что ест все время. Служка ему каждый час бабку подавал и кружку молока с пенкой.

— Ну и что? Может, это ему для здоровья необходимо. Бывают такие болезни. Завелся глист в животе и пожирает тело изнутри.

— Все раввинские жены красиво одеваются. У всех расходы, как же без этого? Вот и у нас долги.

— Долги? Кому мы должны?

— Да кому только не должны. Мяснику, рыбнику Берлу, Кайле даже.

Йойхенен схватился за пейсы.

— Кайле? Грех-то какой! Что ж ты мне раньше не сказала? Выходит, я каждый день запрет нарушаю. В Пятикнижии ясно сказано: «Не обижай ближнего твоего, и не грабительствуй. Плата наемнику не должна оставаться у тебя до утра». Сколько мы задолжали?

— За полгода. Посчитать надо.

Реб Иойхенен больше не мог говорить. У него комок встал в горле, на глазах выступили слезы. Он, Йойхенен, хочет привести Избавителя, а сам нарушает закон Торы. Почему ему до сих пор не пришло в голову спросить? А старосты? Может, он и им должен? Йойхенен погряз в трясине греха. Что делать, что делать? Он обязан что-то сделать прямо сейчас…

 

2

Проснувшись, Азриэл улыбнулся. Что за странный сон! Какой необычный механизм человеческий мозг! Азриэлу снилось, что он изучает Талмуд и бьется над каким-то сложным комментарием. Он даже помнил, какой раздел он разбирал: речь шла о маленьком дефекте легкого, который мясники называют вором. Отец все еще был раввином в Ямполе, но при этом жил в Варшаве, на Крохмальной. Сам Азриэл еще жил с родителями, но у него уже было двое детей, Юзек и Зина. Во сне присутствовала и мадам Беликова, с которой Азриэл познакомился на именинах Валленберга. Вроде бы она занимала место Шайндл… Что еще ему снилось? Что-то страшное, неприятное… Азриэл напряг память, но даже немногие подробности, которые он помнил, когда проснулся, быстро улетучились из головы. Значит, во сне нет ни времени, ни пространства. Значит, сон показывает «вещь в себе». Странно: все органы точно выполняют свою функцию. Даже если желудок болен, нельзя сказать, что он ошибается. А орган, который управляет всем телом, постоянно совершает ошибки, и во сне, и наяву. Но как природа или какая-то ее часть может ошибаться? Как может нарушать космический порядок?

На другой кровати спала Шайндл. Беременность протекала тяжело, даже тяжелее, чем первая. Шайндл боялась, что умрет при родах. Она накупила всяких оберегов и амулетов. Азриэл давал ей на ночь бром, но он и сам плохо спал. Нужно было вставать в семь утра, чтобы в полдевятого быть в больнице, но у него появилась привычка просыпаться каждые два часа.

Азриэл взбил подушку и попытался уснуть, но вместо этого стал думать о мадам Беликовой. Мозг отказался выполнять приказы того, что называется «я», «субъект», и что должно управлять. В Азриэле словно боролись несколько человек. Один со злостью приказывал уснуть. Другой думал, как бы встретиться с Ольгой Беликовой. Третий (или тот же самый?) строил воздушные замки, возводя стену за стеной, причем не более логично, чем во сне. Четвертый беспокоился: «Я слишком много работаю и очень мало сплю. Так и до неврастении недалеко. А вдруг это запоздалая деменция прекокс?» Он же (или, может, это еще один) наставлял: «У тебя жена и двое детей, скоро родится третий. Благодаря Шайндл ты стал врачом. Ты выучился на деньги ее отца. Какое ты имеешь право ей изменить?» Но ему тут же насмешливо возразил следующий: «Право? Что еще за право? На чем построена эта мораль? Моногамия неестественна! Евреи переняли ее у христиан. Почему я, Азриэл, должен быть большим праведником, чем праотец Иаков или пророк Моисей? Шайндл охладела. Сейчас, пока она беременна, она испытывает отвращение к близости. Она меня не удовлетворяет…»

Уже рассвело, когда Азриэл снова уснул. Ему приснилось, что какая-то сумасшедшая кусает его за руку. Он видел, как наяву, растрепанные волосы, дикие глаза, морщины на лбу и пальцы с длинными, острыми ногтями. «Отстань! Отпусти!» — кричал он. Придется ее задушить. Или я ее убью, или она меня… Он дернулся и проснулся. Лицо было мокро от пота. Азриэл посмотрел на руку, словно хотел убедиться, что на ней нет следов от укусов. Часы на костеле неподалеку пробили семь. Дети уже встали. Юзек теперь совсем взрослый, шестой класс закончил. Зина тоже подросла. Летом Шайндл увозила детей на дачу, но в этот раз она боялась уехать в какое-нибудь захолустье среди лесов и полей.

Азриэл поднялся с кровати. Шайндл повернулась, будто собралась встать, и опять заснула. Азриэл почесал щеку, тихо зевнул. Ванны в доме не было, и он пошел мыться на кухню. Служанка вышла. Он умылся под краном, потом обтерся холодной водой со спиртом: лучшее средство ускорить циркуляцию крови. Массируя себе грудь и плечи, Азриэл фантазировал, что бы он сделал, если бы выиграл в лотерею семьдесят пять тысяч (недавно он купил билет). Он поехал бы за границу изучать органическую химию, эта наука — ключ ко всем загадкам… Помог бы Ольге Беликовой… Он подскочил к плите: девушка поставила молоко, и оно чуть не убежало, Азриэл едва успел его снять. На кухне пахло кофе, цикорием, свежими бубликами и зеленью. Азриэл почувствовал голод. Неплохо было бы после завтрака поспать еще часок-другой… Где-то в мозгу сидит внутренний враг и постоянно пакостит. Когда надо спать, он бодрствует, когда надо бодрствовать, он хочет спать. У религиозных евреев для этого есть правильное название: злое начало.

На кухне появилась Шайндл в давно не стиранном халате и стоптанных домашних туфлях. Непричесанная, на лице желтые пятна, живот выпирает, как армейский каравай. Когда она заговорила, Азриэл в который раз увидел, что у нее не хватает переднего зуба.

— Что ты голый у окна стоишь? Простудишься.

— Ты что? В такую жару?

— Можно и в жару простыть. В городе болезни ходят. Хотя откуда тебе знать? Ты, кроме своих сумасшедших, ничего не видишь.

Юзек куда-то спешил. Азриэл знал, что у них «кружок», гимназисты тоже играют в революцию. За такое нередко выгоняют из гимназии, могут и в тюрьму посадить. Апухтин, куратор Варшавского университета, фактически представляющий в Царстве Польском Министерство просвещения, ввел строгий режим. Азриэл сколько раз предупреждал сына, что, если его поймают или хотя бы в чем-нибудь заподозрят, он больше не сможет учиться, потому что исключенных гимназистов заносят в черный список. Из-за революционных брошюрок и речей, которые друг перед другом произносят кружковцы, Александр Третий своей политики не изменит. Но Юзек делал вид, что даже не понимает, о чем ему говорят. Вот и сейчас он твердил, что собирается на Вислу купаться. Шайндл помогала девушке накрывать на стол и исподлобья посматривала на сына. Азриэл опасался, что Юзека арестуют, но Шайндл гораздо больше боялась, как бы он не утонул. В газетах все время пишут об утопленниках. Шайндл прекрасно знала, что мальчишки вытворяют на реке: катаются на лодках, ныряют и кувыркаются в воде, заплывают далеко от берега, чтобы показать, кто из них лучший пловец. А вдруг, не дай Бог, судорога? Река каждый день принимает новую жертву.

Но говорить без толку. В этой семье у каждого свои любимые фокусы. Быстрее, быстрее, наскоро глотают завтрак, не жуя, и бегом из дома. Даже Зина минуты не может посидеть спокойно: подружки ждут. Она танцевать учится. Теперь Азриэл не принимал пациентов по утрам. Вместо этого он уходил в больницу, а оттуда — в амбулаторию на Граничной улице. Домой он возвращался после четырех, обедал и шел в кабинет. Принимал он с шести до восьми, но «психи», как Шайндл называла пациентов, часто приходили раньше.

— Ну, любимая, до свидания.

Азриэл поцеловал Шайндл, обнял и нежно прижал к себе. Встав с постели, он выглядел усталым, под глазами синеватые круги. Но стоило ему умыться, поесть, надеть желтый костюм, замшевые туфли и повязать галстук, как он снова становился внушительным, сильным и элегантным — настоящий доктор. Шайндл еле удержалась, чтобы не сплюнуть от дурного глаза.

— Приходи пораньше. И так слишком много со своими сумасшедшими возишься. Поосторожней там с ними, а то мало ли что.

— Не беспокойся, все будет в порядке.

— Буду тебя ждать.

И Шайндл, встав на цыпочки, еще раз поцеловала его на прощанье.

 

3

Высокий молодой человек с длинным носом и серыми глазами за толстыми стеклами очков говорил по-польски:

— Доктор, ваш диагноз я заранее знаю: мания преследования. Врачи выучат одну фразу и повторяют ее друг за другом. Но почему мания? Разве не бывает, что кого-то преследуют на самом деле? Нас, евреев, преследуют уже две тысячи лет. Значит, у нас у всех мания? А если можно преследовать целый народ, почему не может быть, чтобы преследовали одного человека? Доктор, меня преследуют, это чистая правда. Все: отец, мать, сестры, братья. Если в доме что-нибудь ломалось, всегда виноват был я. Мальчишки кинут камень и стекло разобьют — я получаю взбучку. Сбежал из дома, стал экстерном, но меня проваливали на всех экзаменах. Я знал предмет лучше всех, но получал двойку или даже единицу. Профессор только посмотрит на меня, и я уже знаю: все, он меня срезал. Потом поступил в Житомирскую учительскую семинарию — то же самое. Все меня терпеть не могли: преподаватели, ученики, даже раввин, который там Библию преподавал. Когда по улице иду, на меня непременно каждая собака залает. Бросаются со всех сторон, боюсь, на куски порвут. Прихожу недавно к одному знакомому христианину, выбегает собачонка с таким визгом, будто ее режут. Гой глаза вытаращил. «Этот щенок, — говорит, — в жизни ни на кого не тявкнул. Хоть за ухо таскай, он только хвостом вилять будет». А когда меня увидел, словно взбесился, его еле от меня оттащили. Вы мне верите, доктор? Нет, не верите. Как вы можете поверить, если у вас в книге такое не описано.

Я по натуре романтик. Люблю прекрасный пол. Если мне женщина нравится, я для нее на все готов. Подарки посылаю и всякое такое. Но едва доходит до серьезного, ее будто подменяют. Вдруг начинает меня ненавидеть, такая злая становится, что глазам не верю. Они и сами не понимают почему. Одна — ее муж в семинарии преподавал, на тридцать лет ее старше — как-то сама сказала: «Что это со мной? Вы худшие чувства во мне пробуждаете». Все делала мне назло. Такие пакости выдумывала, расскажу, не поверите. Скажете, я либо лжец, либо сумасшедший. Отравить меня пыталась. Что вы так смотрите, доктор? Я знаю, не верите. Так все говорят, кто страдает так называемой манией преследования. А как же те, кого действительно отравили? Вы знаете, сколько их? Есть об этом какая-нибудь статистика? Был у нас в городе один еврей. Женился, а ровно через год препровождал жену на кладбище. Один раз, другой, третий, четвертый. Его убийцей прозвали. Случайность? Я не утверждаю, что он их травил. Отравить и словами можно. Вы, конечно, древнееврейский знаете. «Много посланцев есть у Него». Чтобы убить, нож не нужен. Не верите? Ну что ж. Когда-то и в метеоры не верили. Боялись правды. Люди предпочитают пребывать в неведении, пока возможно. Вы бы поверили, что курица может ненавидеть человека? Была у нас курица, так она меня ненавидела. Взлетала и пыталась мне глаза выклевать. Я тогда в школе учился. Однажды из-за этой курицы все книжки, все тетрадки в грязь уронил. Да, доктор, она со мной войну вела. Смешно? Мне самому смешно. Был бы я фанатиком, сказал бы, что в нее бес вселился. Но поверьте, доктор, я нормальный человек, нормальнее многих других. Не иначе как во мне есть дух какой-то, или жидкость, или магнетизм — назовите как хотите. Иногда думаю: «Вот бы эти профессора увидели!» Да если бы они хоть тысячу раз увидели, все равно бы не поверили.

Вот пришел я к вам. Заплатил, взял номерок и пришел. Пациент как пациент. Вы меня не знаете, а я-то про вас все знаю. Арона Липмана помните? Я с ним знаком, когда-то дружили. Он сейчас в Палестине, колонист. Мы с ним рассорились, но это уже другая история. Да, так вот, я у вас впервые, а вы уже испытываете ко мне неприязнь. Что, нет?

— Нет. Я испытываю к вам только симпатию.

— Вы обязаны так говорить, вы же врач. В общем, не закончил я семинарию. Они все там были заодно: директор, инспектор, ученики, даже посторонние люди в городе. Если все на одного навалятся, то уж точно побьют. Понимаю, доктор, вы заняты. Если бы я захотел поведать вам все свои несчастья, пришлось бы не одну сотню книг написать. Короче, за что бы я ни взялся, все кончается плохо, приходится свою шкуру спасать. Встретил как-то бедную девушку, сироту. Не красавица, но, казалось, милая, добрая. За душой ни гроша, ей бы повезло, если бы ее извозчик в жены взял. Голая и босая. Ее родственники якобы содержали, но фактически она была у них прислугой. Бесплатной служанкой, которая к тому же должна хозяйку маменькой называть. Я все видел. Такой я человек, все вижу с первого взгляда: и прошлое, и настоящее, а часто и будущее. Прекрасно понимал, что она испортится. В природе исключений не бывает. Но нельзя же всю жизнь прожить одному. Да и тлела в сердце искорка надежды. А вдруг? Бывает ведь иногда, что судьба возьмет да переменится. В общем, оказалась она той еще змеей. Чего только не вытворяла. Даже била меня. Может, я на атлета непохож, но я далеко не слабак. Дам — мало не покажется. Видите эти пальцы? Они монету могут согнуть. А она маленькая была, силы не больше, чем, простите, у клопа. И вот это хилое создание меня лупило почем зря, а я молчал. Почему молчал? Потому что считал, что это не ее вина. Родная мать из меня куски мяса вырывала и проклинала на чем свет стоит, так почему эта должна быть лучше? Нужно смотреть на вещи объективно. Она меня лупит, ногтями царапает, за волосы таскает, а я думаю: в чем причина? Вы будете смеяться, но у меня был чисто научный интерес. Только не подумайте, доктор, что я к вам за лекарством пришел. Я все книги по невралгии читаю, знаю я все эти лекарства. Ну, можно нервы бромом успокоить или еще чем-нибудь. Но я просто хотел, чтобы человек, медик, выслушал мою историю. Кто знает, может, когда-нибудь изменится отношение к тем, кого преследуют? Может, когда-нибудь увидят, что есть не только люди с манией преследования, но и те, у кого мания преследовать? Хотя это я уже другой вопрос затронул.

Да, мы развелись. И со второй я развелся, и сейчас, слава Богу, снова разводиться собираюсь. И больше никогда не женюсь, даже если ангела небесного встречу. Я знаю, доктор, вы считаете меня сумасшедшим. Наверно, вы мне уже ярлычок на латыни приклеили, вам все ясно. Но давайте допустим на минутку, что весь мой рассказ — это правда. Что тогда? Как это понимать? Ведь вся медицина, вся психология с ног на голову перевернулись бы. Ведь это означало бы, что так называемый сумасшедший более нормален, чем те, кто запирает его в сумасшедший дом. Понимаете меня, доктор, или нет? Или то, что я сейчас сказал, — тоже сумасшествие?..

 

4

Низенькая, толстая торговка с багровым, как прихваченное морозом яблочко, лицом жаловалась на икоту. Несмотря на лето, женщина была одета в толстый серый жакет. На боку сумка, голова повязана грязным платком. Каждую минуту она громко икала и вытирала нос уголком фартука.

— Мне настоящий доктор нужен, — начала она хрипло, — а не шарлатан какой-нибудь.

— Я доктор.

— Нервная я, нервная…

«Я тоже», — чуть не ответил Азриэл.

— На что жалуетесь? Что вас беспокоит?

Торговка испустила непонятный звук, то ли икнула, то ли рыгнула.

— Покупатели житья не дают… Доктор, дорогой, кто ж это выдержит? Все печенки переели. Целую неделю их ждешь — никого. Зато в пятницу прутся, тут как тут. Галдят, хоть уши затыкай. А покупать не хотят, только выбирают, роются в товаре, трогают, нюхают, сволочи паршивые. У меня тухлой рыбы не бывает, я всегда свежую беру. Сколько рыба может жить в лохани? Всего ничего. Лед покупаю, но он же тает, в такую-то жару. Чтоб им сдохнуть! Если ругаться на них не буду, только удавиться останется. Это из-за них у меня икота. Слышите, как икаю, да? Я не торговкой родилась, у меня отец был приличный человек, царство ему небесное. Может, слыхали? Реб Зайнвеле Гомбинер. Таких больше во всей Варшаве не сыскать. Они столпятся вокруг и никого не подпускают, из рук друг у друга вырывают, чтоб им так кишки повырывали. Дождутся вечера, когда уже свечи зажигать пора, чтобы схватить по дешевке. Пусть их самих черти схватят. Господи, чтоб им с ног до головы волдырями покрыться. Вот опять, слышите? И не отпускает. Аж трясет. Чтоб их так лихорадка трясла. А жить на что? Я женщина простая, вдова, шестеро детей. За место на рынке десять злотых в неделю плачу, и другие расходы, там грош отдашь, там два. Праведницы такие, в чепчиках, парики на нос налезают. Мужья у них в синагогах сидят, молятся день-деньской. А сами только смотрят, как у бедняка кусок изо рта вырвать. Я такая нервная стала, что, бывает, схвачу рыбину за хвост и махать ей начинаю во все стороны. Кричу, что на весь базар слышно. Или за гирю хватаюсь, так хочется кому-нибудь голову размозжить. Что со мной делается? Пошла к аптекарю, он говорит, я нервная. Глаз дергается, видите? В четверг вечером не уснуть, бьюсь, как линь на берегу. Утро, надо корзину брать и на рынок, а у меня в глазах темно, будто мне на виселицу идти, не дай Бог. Как жить, если лавочники друг у друга хлеб отбивают? Переманивают покупателей. На словах-то друг за друга стоять должны, а как пятница, так начинается грабеж. Пусть мне глаз выколют, если тому — оба. Отдаешь задаром, а на что субботу справить? Я в подвале живу. Сырость там, на стенах грибы растут, мыши бегают, детей пугают. За эту нору три рубля в месяц плачу. Чуть плату задержишь, хозяин управляющего присылает, чтоб на него черти холеру наслали, чтоб на него все мои несчастья свалились. Вроде приличный еврей, к ребе ездит, зятьев содержит. Была комиссия, приказали ему ремонт сделать, но он их подкупил. Вы же знаете, кто подмажет, тот и поедет. Вот и станешь тут нервной. Как-то раз начала икать и не могу остановиться. Думала, все, помираю. Пошла к ребе. К этому, как его? Реб Файвка из Праги. Не помогло, только восемнадцать грошей зря отдала. Говорят, честно торговать надо. А что мне делать? С сумой по дворам ходить? Чтоб они сами на костылях ходили! Чем такая жизнь, доктор, лучше лежать ногами к двери со свечой в головах. Мертвому-то все равно. Но те, кому есть на что жить, мрут как мухи, а тех, для кого жизнь — мучение, черти не берут. Что мне делать, доктор? Рвет меня все время, только увижу покупателя, сразу к горлу подступает… Ой, мамочки! Дайте что-нибудь! Миску! Быстрее!..

После торговки с икотой пришла девушка с сыпью. Врачи в больнице сказали, что это не кожное, а нервное заболевание. После девушки пришли мать с сыном. Глаза у женщины были молодые, а щеки морщинистые, как у старухи. У мальчика была крупная голова, бледное личико, растрепанные пейсы и испуганные глаза. Он держался за материнскую шаль.

— Как тебя зовут?

Ребенок не ответил.

— Отвечай, когда доктор спрашивает.

— Хаим-Алтер.

— Сколько тебе лет, Хаим-Алтер?

Хаим-Алтер уставился в пол.

— Скажи доктору, сколько тебе лет.

— Девять.

— Ну, и что с тобой, Хаим-Алтер?

— Людей боится, — ответила еврейка за сына. — Из хедера сбегал. Дети играют во дворе, а он дома сидит. Даже в окно боится выглянуть. Кто-нибудь в дверь постучится — он прячется. Это давно началось, когда он совсем маленьким был. Когда кто-нибудь приходил, он сразу под стол забирался. У меня муж — староста молельни. Мог бы раввином стать, но не захотел. Сначала-то мы внимания не обращали. Ну, стесняется ребенок, у евреев это часто бывает. Но чем дальше, тем хуже. В хедер пошел. Сидит там молча, как в рот воды набрал, день, два, неделю. Меламед удивился, когда узнал, что он говорить умеет. Дети тоже подумали, он немой, так его и прозвали. Пришлось его оттуда забрать. Муж сам с ним занимается. Голова-то у сына хорошая, уже Талмуд изучает. Дома три раза в день молится, а в синагогу идти страшно, людей боится. Ни у кого больше такой беды не видела. У всех праведников уже побывали. Он амулет Кожницкого ребе носит. Теперь это называют «нервы». У нас еще дети есть, так те, чтоб не сглазить, ничего не боятся. Откуда у него этот страх? Вы бы знали, чего нам стоило добиться, чтобы он согласился к доктору пойти.

— Чего ты боишься, Хаим-Алтер?

Мальчик не ответил.

— Пан доктор тебя спрашивает!

— Ничего…

— Ничего не боишься?

— Н-н-нет…

— Почему ты во дворе не гуляешь?

— Так.

— А молиться почему не ходишь?

— Я дома молюсь.

— Но ты же знаешь, что лучше молиться с миньяном?

Хаим-Алтер опустил глаза.

— Не бойся меня. Я тоже ребенком был, как ты. И тоже пейсы носил.

— Слышишь, господин доктор с тобой говорит? Расскажи ему все. Он добрый.

— Что рассказать?

— Тебя кто-нибудь обидел? Побил тебя, напугал?

— Н-нет.

— Тебе не нравится с мальчишками играть?

— Нет.

— Ну, скажи почему.

Хаим-Алтер поднял большие печальные глаза. Азриэл подумал, что у него очень длинные ресницы, как у девочки. В ребенке все было необычно нежным, благородным: высокий лоб, маленький носик, узкий подбородок, чуть оттопыренная верхняя губа. Мальчик напоминал тепличное растение.

— Видно, что ребенок из благородной семьи.

— Муж — потомок Тойсфес Йом-Това. Из рода царя Давида.

— Царя Давида? Он и правда выглядит, как принц.

Азриэл сел писать рецепт. Занес перо над листком бумаги и задумался. Что выписывать этим людям? Им на хлеб не хватает, одеваются в лохмотья, по ним ползают вши. Несут в себе наследие обитателей гетто: наветы, гонения, погромы. Вот у этого Хаима-Алтера уже сутулые плечи, впалая грудь, живот выпирает, ножки кривые, ручки как у шестилетнего ребенка. Лечение? С Тойсфес Йом-Това надо было начинать…

— Хаим-Алтер, это тебе.

Азриэл достал из кармана полтинник, но ребенок даже не протянул ладонь.

— Бери, не стесняйся.

— Доктор, что вы, не надо. Мы не такие люди…

— Пусть возьмет. Это на лекарство.

— Доктор, спасибо вам!

Пришлось упрашивать женщину взять монету. Еврейка осыпала Азриэла благодарностями. Хаим-Алтер исподлобья взглянул на него, и древняя гордость сверкнула в его огромных, серых глазах. Гордость униженного аристократа. Азриэлу показалось, что взгляд Хаима-Алтера говорит: «Погоди, мы еще с тобой сочтемся…»

 

5

Перед тем как разойтись по домам, молодые врачи беседовали в больничной канцелярии. Многие из них занимались общественной деятельностью, от общества «Здоровье» распространяли брошюры о гигиене на польском и даже на еврейском. Разговор все время шел об одном и том же: как приучить польских евреев соблюдать чистоту. Врач, связанный с еврейской больницей на Покорной, рассказал, какая там теснота, и как мыши бегают в коридорах, и как тяжело пациентам справлять нужду. Еврейские братства, помогающие больным, делают глупости: приносят еду, которую пациентам нельзя, пичкают их луком, чолнтом и запеканкой. Другой врач сказал, что собираются строить новую еврейскую больницу и что надо где-то найти еврейских сестер милосердия. Азриэл вспомнил, как женщины приходили с вопросами к его отцу и показывали запачканное белье и вшивые рубахи.

— До сих пор живем в Азии, — заметил врач постарше, пульмонолог.

— Да, в Западной Европе евреи совсем другие.

— Там у них хасидизма нет.

Азриэл собирался уходить, но вдруг к нему подошел еврей, который заваривал для врачей чай и подметал в палатах, и подал письмо в голубом конверте, адресованное доктору А. Бабаду. У Азриэла екнуло сердце. Письмо было от мадам Беликовой.

Глубокоуважаемый доктор Бабад!

Помните ли вы меня? Мы познакомились на балу у пана Валленберга. Я тогда упомянула, что мой сын Коля по ночам просыпается от страха. Говоря медицинским языком, у него «павор ноктурнус». Поскольку неврология — ваша специальность, я почла бы за честь, если бы вы согласились осмотреть ребенка. Мы с Колей почти всегда дома, вы могли бы прийти утром или вечером, как вам удобнее. Разумеется, если вам нетрудно. Хотя мы пообщались совсем недолго, у меня такое чувство, что мы с вами старые друзья. Надеюсь, вы меня не забыли и не сочтете мою просьбу слишком дерзкой.

С уважением и лучшими пожеланиями,

Ольга Беликова

Азриэл перечитал письмо несколько раз. От всего веяло теплом: от адреса на конверте, где перед его фамилией стояло «вельможному пану», от аккуратных, округлых букв, даже от капелек чернил, брызнувших с пера на бумагу. Азриэлу казалось, что он видит сквозь строчки, как тяжело было мадам Беликовой написать это письмо, сколько ей понадобилось сил, чтобы на это решиться. Как раз вчера он читал о телепатии. Разве это письмецо — не доказательство, что телепатия существует? Он думал о мадам Беликовой, и его мысль заставила Ольгу ему написать. Он не единственный невролог в Варшаве. И, само собой, дело не в том, что мадам Беликова решила сэкономить рубль… У Азриэла еще было немного времени. Он взял медицинскую энциклопедию посмотреть, что пишут о «павор ноктурнус», какие симптомы, какое лечение. «Цветы купить или не стоит?» — подумал он. Азриэл смотрел в книгу, но почти не понимал, что читает. «Неужели я влюбился? Но я не могу, мне нельзя, нельзя… Это убьет Шайндл…» Сердце бешено колотилось, буквы прыгали перед глазами. «Прямо сегодня пойти? Или завтра? Что надеть, какой костюм, какую рубашку?» Азриэл с детства привык прислушиваться к себе, и теперь одна его часть наблюдала, что происходит со второй. Исчезла скука, появились решительность и бодрость. Вдруг все стало выглядеть иначе: стол, книжный шкаф, окно и даже мусорный бак посреди двора. Изменился и свет летнего солнца, стал золотистым и слегка дрожащим. Облака в небе меняли форму. Сколько же сочетаний пара и света! Человеческий язык слишком беден, чтобы их описать. Вспомнилось каббалистическое выражение, означающее «менять форму». Что, например, происходит сейчас у Азриэла в мозгу? Если бы можно было проследить все физические и химические изменения! Нервы дрожат, клетки движутся, смешиваются, сливаются друг с другом. Несколько слов, которые мадам Беликова написала на бумаге, а Азриэл воспринял через световые лучи, устроили настоящий переполох у него в голове, в крови, в желудке и, кажется, в половой системе. Но этот же клочок бумаги, эти же написанные слова не произвели бы никакого впечатления на того, кто не умеет читать или незнаком с госпожой Беликовой. Значит, человеческое тело напрямую зависит от символов. Азриэл вспомнил стих Притч: «Добрая весть утучняет кости».

Он стал собираться домой. К обеду он уже опоздал. А сразу после обеда у него прием. Азриэл часто испытывал зависть к другим врачам: интернисту, венерологу, дерматологу, гинекологу. Они хоть что-то понимают в своей специальности. А Азриэл полез в область медицины, где не известно ничего. Кто знает? Вдруг и правда бывает, что курица преследует человека. В таких вопросах наука не смыслит ни черта.

 

1

Да, Колю по ночам мучили кошмары. Но и Коля, и его сестра Наташа были прекрасно воспитаны, обучены хорошим манерам, отлично говорили по-русски и по-польски и были аккуратно одеты. У мадам Беликовой были две комнаты и кухня. В квартире подметен каждый уголок. Азриэл принес матери цветы, детям коробку шоколада. Мадам Беликова покраснела, восьмилетняя Наташа сделала реверанс, Коля неловко последовал ее примеру. Служанка Ядзя тут же поставила цветы в воду. Деревенская русоволосая девушка с пухлыми щечками тоже покраснела от радости, что в гости пришел мужчина. Вечер выдался теплый, но в квартире было прохладно, как весной. Легкий ветерок залетал в окно, за которым темнели густые кроны деревьев. Пахло ночной свежестью, улица была зеленой, словно сад. Казалось, еще только канун Пейсаха… Паркет блестел, как зеркало. Каждая вещь находилась на своем месте. Нигде ни пылинки. Азриэл считал, что прогрессивные евреи идеализируют своих христианских соседей, но такой чистоты в еврейском доме ему видеть не приходилось, разве что у самых богатых и совершенно ассимилированных. Он сам никак не мог приучить Шайндл к порядку, хоть какую-то грязь у них в доме всегда можно найти.

Азриэл осмотрел Колю. Он посадил мальчика на табуретку, постучал по коленкам молоточком, послушал сердце и легкие. Физически малыш был совершенно здоров. Мать велела Наташе сыграть для пана доктора на пианино. Прежде чем Ядзя увела брата и сестру в спальню, они поклонились, пожелали доброй ночи и поблагодарили за подарок.

Азриэл сидел на стуле, мадам Беликова на диване. Торшер с зеленоватым абажуром горел мягким светом. Как держалась эта женщина, как умна и тактична была ее речь! Как легка улыбка! В этом доме европейская культура — не просто слова. Азриэл, прочитавший немало трудов по психопатологии, рассказал мадам Беликовой все, что знал о ночных кошмарах. Неизвестно, откуда берется это нервное расстройство и как от него избавиться. Но все же он спросил, не было ли в семье психических отклонений, эпилепсии или еще каких-нибудь заболеваний. Госпожа Беликова задумалась.

— Андрей был довольно нервный.

— Так…

— У меня тоже есть кое-какие причуды.

— Ну, у кого их нет.

— Бывают люди, у которых все делается быстро и легко, будто само собой.

Девушка подала чай, пирожные и фрукты. Потом спросила у хозяйки разрешения немножко погулять.

— Конечно, — улыбнулась мадам Беликова, — сколько хочешь.

— До свидания, пан доктор.

Они пили чай и беседовали, как старые знакомые. Она расспрашивала его о практике, он рассказывал о пациентах больницы бонифратров. Есть тихие, которые только грезят наяву, и буйные, на которых приходится надевать смирительную рубашку; меланхолики, равнодушные ко всему на свете, и параноики, которые считают себя обладателями спрятанных в земле несметных сокровищ или членами императорской семьи. Среди евреев необычайно много тех, кто считает себя мессией. Женщины больше, чем мужчины, склонны к сексуальной патологии. Сумасшествие — это, конечно, заболевание мозга, но оно сильнее, чем другие болезни, связано с социальными условиями, культурой, религией. Азриэл заметил, что психиатрия в широком смысле включает в себя все науки, искусства и идеи. Мы изучаем психику, даже когда учим латынь или осваиваем портняжество. Госпожа Беликова улыбнулась.

— Значит, портного можно назвать психологом?

— Некоторые философы считают, что все вещи суть идеи. Это самая логичная философская теория.

— Андрей любил поиграть с такими мыслями. Какое-то время он слушал лекции на философском факультете. В России и в Германии.

— Он за границей учился?

— Да, недолго. Когда мы познакомились, он уже закончил. Думали поехать в Швейцарию, Францию, Англию, но не получилось. Дети…

— Я бы тоже хотел побывать за границей, посмотреть, как там живут.

— Вы еще молоды, у вас все впереди. Он часто говорил об Альпах.

— А я никогда не видел гор. Ни гор, ни моря.

— То же самое могу про себя сказать…

Госпожа Беликова предложила выйти на балкон. Там стояло два стула. Азриэл и Ольга сидели и разговаривали. Небо было усеяно звездами. Здесь, на окраинной улице, царила тишина. Азриэл почти не видел лица Ольги, только слышал ее голос. Он удивлялся, насколько ему с ней легко. А она рассказывала о семье, родителях, гимназии. Она всегда была серьезной. Девушки любят солнце, а ей больше нравился дождь. Она любила читать умные книги и фантазировать. Особенно после смерти родителей. Ольга часто беседовала с мамой, словно та была жива. Она буквально видела ее перед собой. А у кого-нибудь еще так бывает?.. Мадам Беликова вспоминала родственников. В Барановичах у нее дядя, брат отца, он прекрасно знает Талмуд. И двоюродные сестры есть.

— Когда я крестилась, разумеется, я со всеми порвала. Наверно, они каждый день меня проклинают.

— А дети знают о своем еврейском происхождении?

— Знают. От детей ничего не скроешь.

— У вас есть знакомые в Варшаве?

— Почти никого. До сих пор не могу понять, что я делаю в этом городе. Случайно попала сюда после смерти Андрея и застряла. Вообще, Варшава для меня чужая. Разве что Валленберги. Единственные, с кем поддерживаю отношения.

— Они играют здесь важную роль.

— Я знаю. Но мне не хочется использовать свою дружбу с ними, это не в моем характере. Я даже сомневалась, можно ли вам написать насчет Коли…

Госпожа Беликова замолчала. На Азриэла вдруг нашел кураж.

— Мадам, если бы вы не написали, я бы сам вам написал…

И он осекся на полуслове.

Повисла долгая пауза.

— Почему вы так говорите?

— Сам не знаю. Я думал о вас. Иногда случайное знакомство производит сильное впечатление.

— Да, вы правы. Я по природе не дерзкая. Но вы в чем-то остались ешиботником.

— Боюсь, что так.

— Это как раз приятная черта. Андрей был человеком, уверенным в себе, но при этом скромным. Странное сочетание смелости и стеснительности. Мог, глазом не моргнув, сказать правду хоть генералу. Говорил такие слова, за которые могут и в Сибирь сослать. Но иногда становился робок, как гимназист. Наташа в него, а Коля больше на меня похож…

— У вас замечательные дети.

— Спасибо.

— Взгляните, как ярко звезды горят.

— Да, звезды. Я, кажется, рассказывала, что Андрей увлекался астрономией.

— Да, рассказывали.

— Целую ночь мог просидеть. Я иногда тоже в телескоп смотрела. Млечный Путь и все остальное. Какой в этом смысл, как вы думаете?

— Не знаю. Мы ведь вообще почти ничего не знаем.

— Когда опять придете, я достану телескоп. Лежит где-то запакованный. Он маленький, но видно через него хорошо. Особенно интересно на Луну смотреть. Что за человек ваша жена?

— Добрая еврейская женщина. Прекрасная мать.

— Конечно, как же иначе? Большинство мужчин довольно своими женами. Мы с Андреем были еще и друзьями. Нам всегда было о чем поговорить. Но видно, слишком большое счастье долгим не бывает…

 

2

Когда же это произошло, на третий или на четвертый раз? Он обнял ее и поцеловал. Она дернулась, но не стала вырываться. Перед этим они сидели на балконе. Ольга встала, чтобы принести Азриэлу воды. Он тоже поднялся. Азриэл думал об этом, но все произошло словно само собой. Ольгина ладонь легла ему на локоть.

— Нет, не надо, — тихо сказала она, чуть отстранившись.

— Почему?

— Еще не время… Я очень серьезно к этому отношусь… Мы пока не готовы…

Ее голос дрожал в полутьме.

Ольга вышла на кухню (у служанки был выходной). Она пробыла там долго, гораздо дольше, чем нужно, чтобы налить стакан воды. Азриэл стоял, слегка смущенный, обеспокоенный. Вдруг он ее оскорбил? Вдруг она воспримет его поступок как грубость? Что, если она не вернется и ему придется уйти, не попрощавшись? Другие влюбляются в совсем юном возрасте, а с ним это случилось только сейчас. Азриэл плохо представлял себе, что надо делать в подобных случаях. Он смотрел на небо и думал: «Какое значение имеет мой поступок для Вселенной?..» Азриэл прислушался к ударам своего сердца. На окраинной улице было тихо, как за городом. Деревья застыли, в воздухе висел негромкий, легкий звон: то ли стрекочут кузнечики, то ли это звенит у него в ушах. Ему казалось, что летняя ночь чего-то ждет, замерев в космической любви. Азриэл услышал шаги. Ольга принесла стакан воды на подносе.

— Вот вода, пейте. — В ее голосе слышались и упрек, и прощение.

Азриэл выпил воду одним глотком, как утоляют жажду все влюбленные. Ольга приняла у него стакан и поставила на пол. Она стояла в шаге от него, спиной к улице, прислонившись к парапету. Чуть наклонится назад и упадет. Ее лицо было в тени, но черные глаза светились радостью, смущением и игривой иронией умного человека, который вынужден притвориться глупым и наивным.

— Который час? — спросил Азриэл, хотя понимал, что такой вопрос не к месту.

— Посидите еще. Еще рано.

— Осторожнее, вы так упасть можете.

— Если и упаду, невелика беда. Детей вот только жалко.

Она снова села с ним рядом и придвинула стул чуть ближе. О чем-то задумалась.

— Странно, до того как с ним случилось несчастье, я думала, что скоро умру. Не знаю почему. Я была совершенно здорова. Но было какое-то предчувствие. Мне с детства всегда становилось страшно, когда все было слишком хорошо. Значит, должна случиться беда. Но совершенно не могла представить, что она случится с ним. Вы, конечно, не верите в такую ерунду.

— Я уже сам не знаю, во что верю, во что нет.

— Андрей был рационалистом. Полным. И все-таки иногда меня поражало, что он говорит. Я-то склонна к суевериям. Всегда верила в судьбу, «мазл», как говорят на жаргоне. Что-то ведет человека, какая-то невидимая рука. Но зачем Богу заниматься каждым человеком отдельно?

— Если Бог есть, Ему и такое по силам.

— Но для чего? Что вы думаете о спиритистах? Их сейчас много в Варшаве.

— Вот в это я не верю.

— Я тоже, но… Одна женщина меня уговаривала. Утверждала, что я смогу войти в контакт с ним. Но мне пришла в голову одна кощунственная мысль. Если бы он мог, он сам нашел бы способ подать мне знак. Сколько ночей я лежала без сна и молила об этом! Даже сказать не могу. Сначала он мне даже не снился, лишь потом стала его видеть.

— Что вам снится?

— Трудно сказать. Не помню. Словно не знаю, что он мертв, но знаю точно: он тяжело болен, как будто у него был сердечный приступ или что-нибудь такое. И я понимаю, что он в опасности, и поэтому он мне особенно дорог.

— Ага.

— Что такое сны?

— Это неизвестно.

— А что известно? Ради чего эти страдания? Я рано осиротела, и сначала отец снился мне каждую ночь. Потом, когда мама тоже умерла, он как бы отошел назад, а она заняла его место, будто обоим было слишком тесно. Странно, правда же? А теперь каждую ночь приходит Андрей. Бледный, тихий, грустный, даже описать не могу. Будто стыдится того, что с ним произошло.

— Что он говорит?

— Не помню, забыла. Что-то не очень важное. Когда просыпаюсь, удивляюсь, зачем он говорит о таких пустяках, а потом все забываю напрочь. Почему сны так легко забываются?

Из спальни донесся детский плач. Мадам Беликова вскочила и схватила Азриэла за руку. Это проснулся Коля, чего-то испугавшись во сне. Ольга потянула Азриэла в спальню и опрокинула стоявший на полу стакан.

Азриэл стоял возле детской кроватки и смотрел, как Ольга успокаивает сына, целует и утешает его: «Что с тобой, мой маленький, птичка моя?..» Она прикоснулась губами к его лбу. «Ой, да он весь вспотел!» Ольга гладила ребенка и шептала какие-то нежные, ласковые слова. На другой кровати посапывала Наташа. Вскоре Коля опять заснул. Мать поправила подушку и одеяло и на цыпочках пошла к двери. Азриэл взял Ольгу под руку. С минуту они стояли на пороге между темной спальней и слабо освещенной гостиной. Азриэл чувствовал тепло и дрожь Ольгиного тела.

— Это павор ноктурнус?

— Да, в легкой форме.

— Нам нельзя, — сказала она приглушенным голосом, — у вас жена… Вы должны быть ей верны… Не нужно… Как мы будем потом?..

— По логике вы правы.

— А как же без логики?

Они вошли в гостиную. На часах было полдвенадцатого.

— Что ж, мне пора.

Ольга вышла за ним в коридор и прикрыла дверь в комнату. В прихожей стало темно. Оба стояли тихо, застыв в напряженном ожидании, и прислушивались к силе, которая вот-вот толкнет их туда или сюда. Азриэл протянул руку, чтобы взять с вешалки шляпу, и не взял. Глаза Ольги светились в темноте, казалось, своим собственным светом.

— Мы ведь можем быть просто друзьями? — спросила она шепотом.

— Да, конечно.

— Наверно, я зря это говорю, но вы так напоминаете его… Точь-в-точь такой же характер… Такая же гордость… Невероятно!

Он обнял ее, и их губы слились в долгом поцелуе. Они не могли сдержать желания и не могли оторваться друг от друга. Азриэл толкнул дверь в кухню.

— Что вы делаете? Сейчас служанка придет…

 

3

Азриэл ехал домой. Он был не то чтобы счастлив, но доволен своей победой. Ведь он столько читал о любви, и вот теперь у него тоже любовь — самая настоящая. В его жизни появились тайна и опасность. Да, он женат, но Шайндл располнела, подурнела и давно охладела к нему… Город спал. Облокотившись на борт дрожек, Азриэл вдыхал прохладный ночной воздух. Судьба сделала ему подарок, угостила сладким пряником: он одержал победу над противоположным полом. Он начал увлекательную игру, в которой будут и риск, и тайные свидания, и запретные наслаждения. Привычная скука исчезла, началось приключение, как в романе. Но что сказать Шайндл? Где он был? Сколько он сможет ее обманывать? Она беременна, на позднем сроке. Развестись? Нет, этого он никогда не сделает. Он обязан ей очень многим, даже сегодняшней изменой. В голову полезли глупые мысли: «Я врач, у меня есть любовница. Теперь я самый настоящий европейский человек. Неплохо для бывшего ешиботника…» Он начал фантазировать, грезить наяву, но вдруг спохватился и вздрогнул. Азриэл представил себе, что Шайндл умерла при родах, а он крестился и женился на Ольге. Они ездят за границу, а живут в Петербурге, на Невском проспекте… «Боже мой! — прошептал Азриэл. — Ну и подонок же я! Пусть она живет до ста двадцати лет…» Азриэл вдруг забыл, что он атеист, и стал просить Бога: «Господи, пусть все будет хорошо, пусть она родит благополучно. Восемнадцать рублей пожертвую…! — Он не сразу понял, что молится. — Что со мной? Все симптомы неврастении! — Извозчик остановил лошадь, чтобы дать ей помочиться. — Животные — святые по сравнению с нами. Невинные и простодушные. Во всем подчиняются Богу, все делают только по Его воле…»

Он долго стоял у ворот и дергал шнурок колокольчика. Ночь была теплая, но ему стало холодно. Он один бодрствовал во всей Варшаве, погруженной в глубокий сон, — развратник, вернувшийся с гулянки. Что сказать жене? Азриэл никак не мог придумать какую-нибудь отговорку. Если мир состоит из атомов, то как они могут грешить? Как узнать, что капля воды, растворенная в твоей крови, сотню лет назад помогла потопить корабль? Разве что существует какая-то вселенская бухгалтерия: «Кому жить, а кому умереть, кому в срок, а кому до срока, кому от огня, а кому от воды…» Залаяла собака. Дворник вышел отпирать босиком, в одних кальсонах. Азриэл протянул ему двадцать грошей, тот взял монету, но даже не сказал спасибо. Казалось, он зол, что страдает за чужой грех.

Азриэл поднимался по лестнице. Ну и темень! Он так и не смог избавиться от детского страха перед темнотой. «А вдруг на меня бес нападет?» Воображение нарисовало серого человека, высокого, словно на ходулях, и мягкого, будто сплетенного из паутины, с длинными патлами и гусиными лапами. Азриэл улыбнулся. Как трудно побороть фанатизм! Может, и есть какая-то «жизненная сила». Вейсман отрицает ее существование, но это еще не доказано. Возможно, прав Ламарк. Хотя почему не могут быть правы оба, и Ламарк, и Дарвин?.. Последние несколько ступеней Азриэл пробежал бегом. Еще ребенком, живя в Люблине, он всегда так делал, если возвращался откуда-нибудь поздно вечером. Громко постучался и сразу услышал шаги Шайндл. Наверно, она не спала. На ней была ночная рубашка, живот выпирал вперед, волосы растрепаны, лицо бледно-желтое.

— Где тебя носило? За что мне горе такое? Я уже Бог знает что тут думала!

— У больного был.

— У какого больного?

Азриэл вошел.

— Ребенок. У него павор ноктурнус. Испуганный просыпается среди ночи. Разновидность неврастении.

— И что? Ты сидел у постели и ждал, пока он проснется?

— Да. А как еще диагноз поставишь?

— А если бы он на два часа позже проснулся, что тогда?

— Я врач, а не сапожник. — Азриэл уже видел, что ложь удалась. Да это и не ложь, так и было.

— А почему заранее не сказал, куда собираешься? Знаешь ведь, что я беспокоиться буду.

— В последнюю минуту позвали, пришлось идти.

— Где это? Где они живут?

— На Жельной.

— А что, там поближе врачей нет?

— Меня им Валленберг рекомендовал.

— Что они за люди? Молодые?

— У них двое детей, девочка лет восьми и мальчик лет четырех. Крещеные. Они мои статьи в «Курьере» читают.

— Выкресты? Ну, проходи, проходи, чего встал на пороге? Ушел и пропал! — по голосу было слышно, что Шайндл больше не сердится. Она поверила, что Азриэл говорит правду, и почувствовала себя виноватой. Зря она его подозревала. Уж очень она ревнивая, сразу начинает думать невесть что. А ведь он, бедный, так много работает, и днем, и ночью. Ее охватила жалость и нежность к мужу. «Не смогу без него. Если изменит, руки на себя наложу…»

— Есть, наверно, хочешь?

— Нет.

— Тебе там хоть чаю стакан предложили?

— Да, они люди приличные.

— А муж чем занимается?

— Военный врач.

— Тоже врач? Тогда зачем тебя позвали?

— Там сложный случай, необычный. Когда тебе акушер понадобится, ты его тоже бесплатно получишь.

— Ну-ну, вот они, твои заработки. Другие врачи деньги лопатой гребут, а ты задарма со своими психами возишься. А жена как? Красивая?

— Преданная мать.

— Все матери преданные. А я уже подумала, что ты меня бросил, другую нашел и сбежал с ней, — через силу улыбнулась Шайндл.

— Глупенькая ты моя.

— Всякое может в голову прийти. Кто я такая? Неряха несчастная. У тебя из-за меня одни беды. Я, бывает, думаю, ты праведник. Ты доктор, а я? Тебе со мной даже на люди не показаться.

— Не болтай. Я тебя люблю, ты моя жена и мать моих детей. И без тебя я бы доктором не стал.

— Ладно-ладно, оставь эти комплименты. Пошли-ка лучше спать, утро скоро. Азриэл, знаешь что? Мне до сих пор не верится, что ты врач! Мой муж — доктор! Сколько лет мы вместе? А кажется, только вчера помолвка была. Когда я твою подпись увидела, мне сразу стало так… Ладно, не бери в голову!

— Дай-ка я тебя поцелую, моя любимая!

 

1

На лето Клара отправила Сашу и Фелюшу в Ямполь, к деду Даниэлу Каминеру. У Каминера с Целиной уже было с полдюжины детей. У Клары появилась целая куча братишек и сестренок, а у Саши с Фелюшей — маленьких дядек и теток. Клара по-прежнему сердилась на отца за то, что он не сдержал слова отдать ей половину имущества, но дети не могут провести лето в городе, а Каминер соскучился по внукам. Кроме того, Калман и Клара заключили договор, что два раза в год она будет отдавать ему сына на несколько недель. Калман выплачивал на Сашу, или Сендера, как он его называл, тридцать рублей в месяц, а Клара подписала документ, что пригласит для Саши меламеда, не станет по субботам отправлять сына в гимназию и будет держать кошерную кухню. Ни одного пункта Клара не выполняла, но время от времени отдавать сына Калману все же приходилось, иначе он перестал бы платить. В дорогу Клара давала Саше филактерии, которые подарили ему на бар-мицву, и надевала на него талес. После развода Калман и Даниэл Каминер не разговаривали, но Майер-Йоэл, который теперь управлял поместьем, вел с Каминером дела.

Отправка детей на дачу разбередила старую рану Клары. Калман осыпал Сашу подарками, пытался заниматься с ним Пятикнижием и Мишной, разрешал ребенку кататься на лошади и всячески его баловал. И Калман, и Даниэл обожали ребенка и чуть ли не дрались за него. А вот Фелюшу Калман не признавал, хотя она была как бы его дочерью. Малышка рано поняла, что с ней что-то неладно. Ей уделяли куда меньше внимания, чем брату. Иногда она говорила, что у нее двое отцов: папа Якоби и папа Ципкин. Или придумывала, что ее подбросила в мешке цыганка. Как ни старалась Клара развеять подозрения дочери, все было тщетно. Фелюша продолжала донимать ее вопросами. Чтобы загладить вину перед дочерью, Клара покупала ей самые интересные и красивые игрушки в дорогих магазинах на Маршалковской, одевала Фелюшу в красивые платьица и пичкала ее лакомствами. Но от этого девочка становилась еще беспокойнее. Отправить ее и Сашу в Ямполь было нелегкой задачей.

Но детям необходим свежий воздух, а Кларе — покой на несколько недель, чтобы заняться своими делами. Луиза тоже уехала в Ямполь, и Клара осталась одна. Наконец-то она решилась на давно задуманный шаг. Тесть и теща Ципкина, пан Якоб Данцигер и пани Роза, поехали в Карлсбад. Хотели взять с собой Сабину. Она немного страдала желудком, врачи говорили, у нее камни в желчном пузыре. Горячие бани, минеральная вода, воздух и даже просто смена обстановки должны поспособствовать выздоровлению. Но Сабина не хотела ехать без Александра. Она открыто заявила, что, пока она будет поправлять здоровье, он будет дневать и ночевать у Клары. А поскольку Сабина об этом знает, ей никакие минеральные воды не помогут. Пани Роза, которая давно подбивала дочь развестись с этим проходимцем, решила, что сейчас самое время. Зачем нужен муж, которого нельзя оставить на пару недель? Хватит терпеть унижения! Она уверяла, что за границей дочь найдет себе кого-нибудь получше. А что? Сабина молода, ей же не семьдесят лет. Она еще вполне может встретить свою любовь. Приданое положено в банк на имя Сабины. Лежит там целехонькое, никто к нему не прикасался. Пусть дочь разведется и положит конец этой трагедии раз и навсегда.

Но Сабина была не готова на такой шаг, да и Якоб Данцигер был против. У них ребенок, Кубусь, чудный мальчишка. На Ципкине бухгалтерия и корреспонденция фирмы. Бухгалтер он так себе, но ему хотя бы можно доверять. Пан Данцигер стареет. Здзислав женился и хочет все прибрать к рукам. Оставлять дела на сына, пока Александр будет в отъезде, Якоб Данцигер считал рискованным. Здзислав — отчаянный человек, авантюрист и спекулянт. Его лодзинская женушка гонится за деньгами, сколько ни есть, ей все мало. А Александр при всех своих недостатках все-таки не вор.

Якоб Данцигер уговаривал дочь поехать. Чего бояться-то? Во-первых, он, Якоб, не верит, что у Александра шашни с Кларой. Никто свечку не держал. Если раньше что-то и было — подумаешь. Какие-нибудь коммивояжеры, когда на месяцы едут в глубь России, тоже там не постятся. Если мужчина не смог устоять, ничего такого в этом нет, тем более в наше время. Александр — муж Сабины, они поженились по закону Моисея и Израиля. Он отец ее ребенка. Так чего старое поминать?

Споры длились еще с весны. Это же не просто — взяли багаж и в путь. Нужно получить заграничные паспорта, все подготовить. Сабина металась туда-сюда, то настаивала на разводе, то обвиняла мать, что та хочет разрушить ее семью. Ципкин делал вид, что о спорах Сабины с ее родителями ничего знать не знает, но надеялся, что Сабина действительно уедет на пару месяцев. Их отношения становились все хуже, она постоянно к нему придиралась и часто отказывала в близости, ссылаясь на несуществующие болезни. Чуть что, бежала к врачу. Каждый раз, встречаясь с Кларой, Ципкин повторял, что они чаще смогут бывать вместе, потому что Сабина скоро уедет.

Но в последний момент — у Сабины уже был заграничный паспорт — она передумала. Пусть родители едут без нее. Сабина сняла на лето виллу (на самом деле просто небольшой домик) в Полянке, недалеко от Варшавы. Кларе все было ясно: у Сабины одна цель — отравить ей жизнь. Станция, где Сабина сняла дом, была так близко к Варшаве, что Ципкин мог ездить туда каждый вечер, а утром возвращаться в город. Поезда по этой ветке ходили часто, а летом еще пускали дополнительные. Узнав о выходке Сабины, Клара поставила все на карту. Она написала Ципкину, что после бессонной ночи твердо решила: пусть Александр выбирает, или она, или Сабина. Она, Клара, устала играть вторую роль и не желает терпеть унижения. Больше она не будет его наложницей, с нее хватит. Если Ципкин остается с женой, то для него нет места ни в доме Клары, ни в ее сердце. В этот раз она сделала такое, что было вульгарно даже на ее вкус: Клара подписала письмо кровью.

 

2

Клара велела посыльному не дожидаться ответа, но отдать конверт пану Ципкину лично в руки и сразу уйти. В конторе как раз оказалось много народу, и Ципкин прочитал письмо в спешке. Он побледнел, но тут же успокоился. «Вот и все, — подумал он, — но, может, оно и к лучшему. Она ведь тоже не молодеет…» Пока Ципкин разговаривал с людьми и возился с деньгами и векселями, он мысленно утешал себя, чем мог: «Вечной любви не бывает. Да и зачем мне это надо? Лучше сразу прекратить отношения, чем тянуть резину…» В тот день подводили баланс. Ципкин и младший бухгалтер Рубинштейн, молодой человек с кучерявой шевелюрой, сидели в заднем помещении. Щелкали костяшки на счетах, мужчины беспрерывно курили и отпускали шутки. Говорили не только о дебете и кредите, но и об актрисах, оперных певицах, польских гуляках и кацапских взяточниках. С важным видом вошел Здзислав. Решил поиграть в хозяина. Что ж, пускай, Ципкину не жалко, на вывеске ведь написано, что фирма принадлежит Якобу Данцигеру и сыну. На самом-то деле Здзислав большой роли не играет. Пан Данцигер не собирается оказаться в шкуре короля Лира, как он выражается. Он даже намекнул Ципкину, что в завещании большую часть имущества отпишет дочери, а значит, и ему, Александру. «Невозможно обладать всем на свете», — думал Ципкин. Клара неплоха как любовница, но жениться на такой — чистейшее безумие. Когда она сойдет со сцены, убеждал он себя, Сабина переменится. Она его любит, она мать его сына. А отношения с Кларой — мыльный пузырь, который все равно рано или поздно должен лопнуть.

Но чем ближе к вечеру, тем тоскливее становилось у него на душе. Он снова и снова перечитывал письмо, и с каждым разом кровавая подпись казалась все более мрачной и зловещей. А ведь сегодня ему как раз не надо ехать к Сабине. Часам к семи он может прийти к Кларе, они поужинают, а потом поедут на концерт в Швейцарскую долину или какой-нибудь летний театр. Сегодня они с Кларой свободны как птицы. Да, не было печали. Ципкин снова и снова перечитывал письмо, вглядываясь в неровные строчки. Каждая фраза дышала любовью и желанием. «Ты знаешь, что я думаю только о тебе». «Каждая наша встреча была для меня праздником». «Я хочу быть твоей, я предана тебе всей душою». Что он будет делать вечером? Сидеть у Семадени? Один? Ципкин вспомнил о сестре. Она снимает темную комнатушку на Дзикой. Нашла где-то уроки. Он, Александр, сунул ей в руки десять рублей. Как ни странно, прожив несколько лет в Варшаве, Ципкин остался почти один. С товарищами по университету он не встречался. Они уже получили дипломы, стали врачами. Кружки самообразования развалились. Одних знакомых арестовали, другие уехали кто куда. Несколько парней и девушек из провинции покончило с собой, никто даже точно не знал почему. Несколько уехало в Палестину, где какой-то барон основал колонию. Теперь они говорят на древнееврейском. «Израэлит» резко критикует новый еврейский национализм, но тут и там устраивают всякие собрания, куда приходят литовские раввины и реформисты. Что-то происходит в Варшаве. Даже революционеры продолжают тихо вести агитацию. А Ципкин со всеми порвал. Единственное место, где он может встретить либералов и радикалов, поспорить, сыграть в шахматы, — это дом Клары. С кем Ципкину дружить? С шурином Здзиславом и его приятелями, у которых только деньги на уме?

Закрыв контору, Ципкин пошел в ресторан. Он жевал без всякого аппетита и просматривал газету. Без Клары все казалось скучным и неважным: Петербург, Синод, баталии между Гладстоном и Солсбери, скандалы вокруг Болгарии, конкуренция между немецкими и британскими компаниями, золотая лихорадка в Трансваале. Где-то готовится выставка, где-то аннексировали какую-то территорию, королева Виктория скоро будет справлять юбилей. Здесь, в Варшаве, скачки на ипподроме и лотерея в Саксонском саду. Но какое это имеет значение, если не можешь поцеловать любимую, если лежать в постели — обязанность, а не наслаждение? Ципкин отправился домой на Новосенаторскую. «Счастливы ли они? — думал он, глядя на проходящие пары. — Или им даже лучше, что они никогда не знали настоящей любви? Вот этот старик, который еле ноги переставляет. На несчастного непохож. Чего ему хотеть, на что надеяться? Почему бородку теребит? Наверняка где-нибудь кубышка припрятана…» Ципкин взбежал по лестнице, вошел, зажег керосиновую лампу. Оттоманка, кресла, пианино — все в суконных чехлах для защиты от солнца. Пахнет нафталином и пылью. Ципкин открыл окно. В кабаре, что ли, пойти? Или в шахматный клуб? Он еще успевает на последний поезд в Полянку. Но ехать на вокзал, покупать билет, сидеть в вагоне, потом пешком, под лай собак, в темноте тащиться по немощеной дороге со станции — нет уж, увольте. Правда, там воздух, и сына хочется повидать, но Сабина сразу начнет ныть и жаловаться на здоровье. Ципкин даже подумал: а ведь если он порвет с Кларой, то отношения с Сабиной станут еще хуже. Пока ревнует, она хоть немного его ценит.

«Лучше книжку почитаю», — решил Ципкин. Но, едва он открыл застекленный книжный шкаф, желание читать испарилось. Вспомнил, что надо бы написать родителям, но посмотрел на чернильницу и решил, что напишет в другой раз. Пошарил в комоде, в ящиках письменного стола. «Разве это жизнь? Если за один день столько мучений, то вся жизнь — это настоящий ад. Была бы хоть бутылка водки или вина. Просто напился бы». Ципкин опустился в кресло. Долго сидел и разглядывал узоры на ковре. Вдруг в голову пришла мысль, от которой он даже вздрогнул: «А что, если выйти на улицу и проститутку найти?» Он зажмурил глаза. «Нет, старый я для таких приключений. Так можно и импотентом стать… Пойду-ка лучше к ней. Небось не прогонит. Хоть поговорить…»

Он стремительно поднялся с кресла. Быстрее! Надо торопиться, вдруг она куда-нибудь уйдет из дома. Ему стало нехорошо, к горлу подступила тошнота. Он помнил, что нужно бы закрыть окно, а то вдруг дождь. Сабина дрожит перед лучом солнца, перед каплей воды. Но ему некогда, надо спешить. Он погасил лампу и на ощупь стал пробираться к двери, но словно забыл, где она находится. Он заблудился в комнате, будто спросонья среди ночи. Ударился коленом о стул. Наконец-то нашел выход и сбежал вниз по лестнице. Можно взять дрожки, но до Горной недалеко, быстрее дойти пешком, чем их дождаться. Ципкин быстро прошагал Трембацкую, вышел в Краковское предместье и вскоре очутился на Горной. Вот и дом Клары. В квартире горит среднее окно. «А вдруг она там не одна? Что, если у нее мужчина?» — пронеслось в голове. Ципкин остановился, отдышался после быстрой ходьбы. Ему даже стало стыдно: он привязан к женщине, земные радости значат для него слишком много. Ну а какие еще, небесные, что ли? Вдруг Ципкин понял, что сейчас он может сотворить что-то ужасное, что полностью изменит его жизнь. Наверно, так чувствует себя тот, кто входит в казино в Монте-Карло, чтобы поставить абсолютно все, что у него есть…

 

3

Он подошел к двери и позвонил. Подождал, прислушиваясь. Похоже, никаких гостей нет. И вот раздались шаги, а потом — голос Клары:

— Кто там?

— Это я, — отозвался он хрипло.

Стало тихо. Она будто раздумывала, открывать или нет. Ципкин задержал дыхание. По ее сомнению он понял, что стоит на грани. Если она его не пустит, больше он ее не увидит. И наверно, Клара тоже это поняла. Она отодвинула засов, щелкнул замок, и дверь распахнулась. Клара стояла перед ним в халате и домашних туфлях. Что-то в ней изменилось: так выглядит тот, кто поставил все на карту и ожидает приговора судьбы. Прическа была другая, Клара похудела, казалась усталой, невыспавшейся, под глазами темные круги, но, несмотря на это, она будто стала красивее, утонченнее. Они приглядывались друг к другу, как близкие и в то же время чужие люди.

— Ты как будто меня не узнаешь, — сказала она по-польски.

— Узнаю.

— Ну, входи.

Он вошел в коридор, потом в гостиную. Снял соломенную шляпу, но не повесил на вешалку, а так и держал двумя пальцами. Папироса погасла, но он все сжимал ее губами. Что-то в гостиной изменилось, но он не мог понять, что именно. Новые занавески? Нет. Она убрала стул, на котором он обычно сидел. Значит, она его уже не ждала. Ципкину стало досадно. Клара искоса посмотрела на него. Ципкин побледнел, в его глазах читалось и мальчишеское упрямство, и неуверенность в себе.

— Надеюсь, ты принял окончательное решение. Если нет, лучше бы не приходил.

— Не понимаю, что на тебя нашло.

— Все ты прекрасно понимаешь. Не такой уж ты наивный. Нигде не написано, что одна женщина имеет право на мужа, положение в обществе и всяческие привилегии, а другой, которая жертвует своей жизнью, дозволено быть только бесплатным приложением. Но даже если и написано, я приложением быть не собираюсь. Так что решай, мой милый.

— Чего ты от меня хочешь?

— Я все тебе написала. Выбирай: я или она.

— Я не могу развестись за один день.

— Либо ты остаешься с ней, либо со мной. Двоеженство не пройдет.

— Если я от нее уйду, сразу место потеряю, — сказал Ципкин и тут же пожалел о своих словах. Кровь начала приливать к щекам, но словно остановилась на полпути.

— Значит, за любовь плату берешь? Ну, тогда другое дело. Знаешь, Александр, с меня хватит. Я далеко не уродина и не такая идиотка, как ты думаешь. Сама не понимаю, почему так долго терпела и молчала. После родов я сильно сдала, была совсем разбита. Ты загнал меня в угол, мой милый, но время прошло, и теперь я опять прежняя Клара. Так что не думай, что я буду за тобой бегать. Выбирай раз и навсегда.

И Клара улыбнулась. Точно так же она улыбалась, когда выигрывала у Ципкина в шашки. Были в этой улыбке и радость победы, и сочувствие. Ципкин долго молчал. Ощутил, что сжимает зубами давно погасшую папиросу, и вынул ее изо рта. Его зацепил снисходительный тон Клары. Она стояла перед ним, уперев руки в бока, дескать, все узнала-испытала и знает себе цену. Ципкин шагнул к печке и положил ладони на кафель, будто это зима и он хотел согреться. Все яснее некуда. Уйдет от Сабины — останется без гроша. Приданое положено на ее имя. Да если бы он и мог, все равно не стал бы брать деньги у женщины, которую сам же бросил. Допустим, он женится на Кларе. Как он даст свою фамилию женщине, которая дважды была замужем и легла с ним в постель при первой встрече? Как он сможет стать отчимом Саше? Сколько еще Клара сохранит красоту? Ей ведь уже сорок, даже чуть больше.

— Надо все обдумать, — сказал он после долгого молчания.

— Извини, Александр, но думать тебе лучше у себя дома.

— Выгоняешь?

— Нет, не выгоняю. Но я буду рада освободить тебя от всех забот, даже от обязанностей по отношению к твоей дочери. Такая жизнь для меня невыносима.

— Мне тоже тяжело.

— А тебе-то почему тяжело? И потом, так можно всю ночь проговорить. Но разговорами, мой милый, сыт не будешь. Не думай, что мне было легко. Ты и представить не можешь, что я перенесла. Не понимаю, как другие женщины могут такое переносить.

— Кто любит, тот все перенесет.

— Ну, другие меня мало беспокоят.

Ципкин потихоньку, останавливаясь на каждом шагу, подошел к окну, приподнял занавеску, выглянул на полутемную улицу. «Что же ей ответить?» — думал он напряженно. Вдруг само собой пришло решение. Он медленно повернулся к Кларе.

— Хорошо, я дам тебе окончательный ответ.

Она посмотрела на него, кажется, с испугом.

— И какой?

— Мне нужна ты, а не она. Но нам нельзя оставаться в Варшаве. Придется уехать.

— Куда?

— За границу. В Америку, например.

— Так…

— Иначе всю жизнь будем метаться.

— Да, ты прав.

— Ты готова на это?

— Готова.

Оба не ожидали, что разговор примет такой оборот.

— А ты куда хотела бы уехать? — спросил Ципкин чуть погодя.

— Не знаю.

— В Америке, по крайней мере, всегда можно заработать кусок хлеба.

— И что ты будешь там делать? Брюки шить?

— Не исключено.

— Хорошо, я согласна. Хотелось бы, чтобы Саша гимназию закончил, но, видно, не судьба.

— Там тоже можно учиться.

— Там все придется начинать с нуля. Но это не страшно. Если он пару лет поживет у моего отца, тоже не буду против. Я его люблю, но он еще ребенок, только жить начинает. А я хочу прожить как человек те несколько лет, что мне остались.

— Почему ты говоришь, несколько лет?

— Не знаю. Просто так. Ничего нельзя знать наперед. Если я не могу стать твоей женой, мне вообще ничего не надо.

— Пойдем спать.

— Я пойду за тобой куда угодно. Но ты должен мне обещать. И написать расписку.

— Считаешь, я способен тебя обмануть?

— Если не сдержишь слова, то все, я свободна…

И во взгляде Клары сверкнула ненависть, которую люди часто испытывают к тем, от кого зависит их судьба.

 

4

Клара проснулась, оттого что кто-то стучался во входную дверь. Шторы были спущены, и рассветная синева слабо просачивалась через них в спальню. Клара с Ципкиным только что уснули. Клара разбудила его.

— Александр, стучат. Слышишь? — позвала она приглушенным от любви и испуга голосом.

Ципкин прислушался.

— Кто это?

— Не знаю. Уже минут десять стучат.

Клара встала и накинула халат, Ципкин тоже быстро оделся, надел домашние туфли, которые Клара держала в квартире именно для него. Оба от усталости еле стояли на ногах. Быстро решили, что Клара откроет, а он подождет в гостиной. В передней было совсем темно.

— Кто там? — У Клары было предчувствие, что кто-то явился помешать ее счастью.

— Это я, Соня.

— Кто?

— Соня Ципкина.

— Твоя сестра! — Клара повернулась к Ципкину, который стоял на пороге, словно готовый броситься ей на помощь.

Она отперла замок, отодвинула засов и сняла цепочку. В дверях маячил силуэт девушки.

— Тысяча извинений, — быстро и тихо заговорила Соня. — Я бы не побеспокоила вас, но меня хотят арестовать. С одиннадцати часов по улицам кручусь.

— Что случилось? Александр, иди сюда!

Ципкин вышел в коридор.

— Соня? Что такое?

— О, ты здесь? У меня обыск был.

— Какой еще обыск? Когда?

— Я домой возвращалась, часов в одиннадцать, мы с Миреле в театре были. С Миреле Бабад. И еще один молодой человек, он не еврей. Они меня провожали. Идем, а на Дзикой парень ждет, Нотка, сын хозяина. Он и говорит: «Бегите, у вас обыск». Я к тебе пошла, на Новосенаторскую, но меня дворник не пустил.

— Что у тебя искали, что ты натворила?

— В Варшаве? Да ничего! Я живу в комнате, которую раньше Миреле снимала. Помнишь, я говорила, у них теперь типография. Они вместе живут. Ой, мне ж нельзя было об этом рассказывать! Это секрет. Они, как только про обыск услышали, сразу исчезли, как ветром сдуло. А я и не знала, куда бежать. Хотела у тебя спрятаться, но дворник не открыл. Осталась бы на улице, сейчас не холодно, но меня бы точно арестовали.

— Входите, что же мы тут стоим? — опомнилась Клара. — Она обещала мне прическу сделать и пропала. Я думала, не заболела ли. А что за христианин?

— Симпатичный такой, он у них главный. Мы вчера встретились, и они меня с собой взяли.

— А как ты узнала, что я здесь? — смущенно спросил Ципкин.

— Я не знала. Думала, ты дома или на даче. У меня при себе даже метрики нет. Все так неожиданно получилось. Надеюсь, пани Клара меня простит. За мной еще какой-то тип увязался. Не знаю, кто это был.

— Может, агент? — В голосе Клары прозвучала злая нотка. — Еще сюда заявятся…

— Нет, не агент. Александр, он только до твоего дома дошел. Когда стала звонить в ворота, куда-то делся. Просто какой-то хлыщ или Бог знает…

— Ладно, хватит в коридоре стоять, — перебила Клара. — Ну и ночка сегодня! Хотя уже утро. Извините, что мы в таком виде. У нас свои заботы. Александр, можно, я расскажу?

Они прошли в гостиную. Здесь гардины тоже были спущены, в комнате висел предрассветный сумрак, и их лица выглядели странно бледными, расплывались, как призраки на сцене.

— Так о чем вы хотели рассказать?

— Соня, мы скоро поженимся! Он разводится с женой…

Соня слегка отшатнулась.

— Александр, это правда?

— Да, Сонечка. Я никогда не любил Сабину. Это была глупость, с самого начала. Мы с Кларой любим друг друга. Наше чувство сильнее нас…

— О Господи! А как же Кубусь? Но я рада за вас. Твое счастье — это мое счастье. Мне Сабина тоже не нравится, а я ей. Александр, я не знала, что ты здесь, но решила, что пани Клара меня не прогонит. Инстинктивно почувствовала. Ну, поздравляю вас обоих. Надеюсь, вы будете счастливы. И у Фелюши будет отец…

Клару душили слезы. Она откашлялась, чтобы прочистить горло.

— Соня, а мы в постели и о вас говорили. Ой, что я болтаю! Хотя теперь у нас друг от друга секретов нет. Он ошибся, и я ошиблась, но Небеса устроили так, что любовь победила. Когда же это было, вчера? Я ему сказала: я или она. Мы за границу едем.

— Как за границу?

— Сонечка, мы и тебя возьмем, — вмешался Ципкин. — Мы так и так хотели, чтобы ты с нами поехала, но теперь, после этой истории с обыском, с полицией, и думать нечего. Наверно, даже лучше, если сначала ты уедешь, а потом мы. Правда, Клара?

— Да, конечно. Что ей тут делать? Мы пока окончательно не решили, но, наверно, поедем в Париж. А если там не сможем обустроиться, тогда в Америку. Детей придется на деда оставить. А у Саши еще и отец есть.

— В Америку? О Господи!

— А чем так страшна Америка? Никто нас там не съест. Кстати, вы есть не хотите?

— Нет, спасибо. Я очень устала. С десяти часов на ногах.

— Александр, я ей на диване постелю. А ты иди ложись. Мы, кажется, сегодня и полчасика не поспали. Соня, если все-таки хотите есть, могу стакан молока предложить с печеньем. Правда, оно черствое. Я вчера была в таком состоянии, что тоже не поужинала. Но вдруг он пришел, и сразу все стало хорошо. А что у них за типография? Миреле живет с тем христианином?

— Фиктивно. Хотя, может, и на самом деле. Они за ручки держались. А что касается типографии, они мне тоже предлагали участвовать, но я пока ответа не дала.

— Не надо, Сонечка, — сказал Ципкин. — Сейчас не время. В России к власти пришли черные силы. Говорят, среди поляков полно провокаторов. Попадешь в тюрьму, а кто тебя вытащит? Я здесь, в Польше, оставаться не могу. Ты же видишь, какая тут ситуация.

— Да, Александр, все вижу…

 

5

Часы пробили десять. Ципкин открыл глаза. Клара спала рядом с ним, посапывая, будто была глубокая ночь. Ципкин потер лоб ладонью. Это сон или явь? Да, ночью пришла Соня. Обыск. Он, Александр, дал Кларе слово, что разведется с Сабиной, еще и расписку написал. Да, все так и было!.. Он с удивлением посмотрел на Клару. А ведь она подкрашивает волосы. Вон у нее седая прядь. Ее лицо показалось ему слегка опухшим и помятым. На щеках — сеть мелких морщинок и какие-то ямки, пятнышки. Может, она когда-то оспой переболела? Господи, а ведь у него вчера от нее голова шла кругом. Они клялись друг другу в любви, он прижимался губами к ее губам и не мог оторваться. Она пробудила в нем силу, о которой он сам даже не подозревал. А сейчас рядом с ним лежит пожилая женщина с увядшей кожей, дряблой шеей и двойным подбородком. Нижняя губа слишком толстая, на лбу поперечная складка. Во всем облике — покорное безразличие, как у покойницы. «Что я делаю? Куда я с ней поеду? А жить буду на что? — спросил себя Ципкин. — И где гарантия, что мы завтра же не рассоримся?» Он вспомнил про Калмана, про ее первого мужа Гришу и про отца, прожженного коммерсанта Даниэла Каминера. Она сама рассказывала о генерале Риттермайере, полковнике Смирнове и поручике Поприцком. Кто знает, сколько еще мужчин у нее было. «Не успели познакомиться, как она со мной в постель легла». Вдруг заболела голова, захотелось помыться, выйти на свежий воздух, закурить. Было неудобно идти через комнату, где спала Соня. Ципкин тихо встал, надел халат и сунул ноги в туфли. Приоткрыв дверь в гостиную, он увидел, что Соня, одетая, сидит среди постельного белья на диване и читает книгу. Она подняла глаза, посмотрела на брата то ли с испугом, то ли с удивлением и улыбнулась.

— Уже встала? — спросил он, чтобы нарушить молчание.

— А я и не спала. Не смогла уснуть.

— Почему? Ты же такая усталая была.

— Не знаю. От этих новостей совсем сон пропал. Александр…

— Что?

— Да нет, ничего.

— Что ты хотела сказать?

— Много чего. Но пожалуй, лучше не буду.

— Можешь быть со мной откровенна. Ты ведь понимаешь, не все в наших руках, многое от нас не зависит.

Ципкин вышел на кухню. «Что за создание человек? — думал он, умываясь и зевая. — Мне не потянуть. Зачем я взвалил на себя такую ношу? Я же под ней свалюсь…» Вечером он был богатырем, а утром встал с головной болью, спину и колени ломило. «Наверно, артрит. Или, может, у меня с сердцем плохо?» Он засунул в рот указательный палец и потрогал качавшийся зуб. Посмотрел в зеркальце над краном. Совсем щетиной оброс. А волосы здорово поредели, лысина начинается. «Наверно, никогда мне покоя не будет, — проворчал он. — Что я, сумасшедший? Самоубийца? Родители узнали бы — померли бы, не дай Бог».

За спиной появилась Клара в вышитом халате и туфлях с помпонами. Видно, она встала сразу после него и уже успела привести себя в порядок. Она опять выглядела молодой и энергичной. Ее взгляд обещал новые бессонные ночи и авантюры. В глазах — задорный блеск, который так ему нравился, в улыбке — жажда жизни и наслаждений.

— А я и не слышала, как ты встал.

— Не хотел тебя разбудить.

В одно мгновение Клара стала серьезной.

— Александр, она твоя сестра, и, если ты сдержишь слово, она станет моей свояченицей. Я желаю ей только добра. Но я не хочу, чтобы она ехала с нами. Я хочу, чтобы мы побыли вдвоем хоть несколько недель.

— Совсем не обязательно, чтобы она ехала с нами.

— Что бы она ни говорила, я знаю: она на стороне твоей жены, хотя та ее и на порог не пускает.

— Соня тут вообще ни при чем.

— Александр, не хочу тебя торопить, но все, о чем мы договорились, надо сделать как можно быстрее. Не тяни. Разводное письмо ты можешь прислать ей из Америки. Лучше всего просто поставить ее перед фактом.

— Не могу же я уехать, ничего ей не сказав.

— Почему? Зачем тебе лишние разговоры, упреки, слезы? Не думай, что она просто так тебя отпустит. Хоть ты и донжуан, я знаю женщин лучше, чем ты. Но ничего с ней не сделается, в конце концов, у нее есть родители. А у тебя, не в обиду будь сказано, слабый характер. Сколько у тебя денег?

— Нисколько.

— Вообще?

— Абсолютно.

— Ты же бухгалтер.

— Это деньги тестя.

— А приданое?

— Я тебе уже говорил.

— Видно, тебе нравится оставаться в дураках. Ты знаешь, что у меня тоже не так много. Как мужчина может не иметь ни гроша? Это, прости меня, не идеализм, а просто глупость. Чего ради ты работаешь? Само собой, я продам мебель, но мне надо знать, что и как. Мы много говорили, но надо все решить точно. Мы не дети.

— Нужно хотя бы день-два, чтобы все обдумать.

— А что тут обдумывать? Если хочешь пойти на попятную, говори сразу. Время дорого. Паспорта нам не нужны. Перейдем границу нелегально, брать с собой нечего, двух сумок хватит. А когда перейдем — весь мир у наших ног.

— Да, любимая, ты права.

— Итак, с чего мне начать? Я — не ты, не могу сидеть сложа руки. Прежде всего, съезжу в Ямполь, с отцом поговорить. Нельзя вот так взять да подкинуть ему детей, надо, чтобы Целина тоже согласилась. Тетка сейчас тоже там. В общем, все это очень непросто.

— Когда хочешь поехать?

— Чем быстрее, тем лучше. Но я должна знать, что это не пустой разговор. Меня не раз в жизни обманывали.

У Ципкина дернулся кадык.

— Поезжай.

— Значит, решено? Ты уверен? Учти, я не собираюсь с отцом шутки шутить. Если я к нему поеду, отступать будет некуда.

— Да, расскажи ему все.

— Вот это я и хотела услышать. Умывайся. Думаю, Соне лучше побыстрее собрать вещи и уехать. Что она тут высидит? Еще беду на нас накличет.

— Хорошо, сейчас с ней поговорю.

 

6

Ципкин сидел во главе стола, Соня сидела по левую руку, Клара — по правую. Служанки в доме не было, и Клара сама приготовила завтрак. Ципкин твердил, что не хочет есть, но Клара отправила Соню за молоком и свежей выпечкой, надела фартук и встала к плите. Потом достала две бутылки: для Ципкина — вина, для себя и Сони — сладкой водки, налила всем по бокальчику и заявила:

— Это наша помолвка.

За трапезой разговаривали, как родственники, ничего не стесняясь. Клара и Соня поцеловались и перешли на «ты». Выслушав поздравления, Клара взяла серьезный тон. Значит, Соня готова уехать? Если так, откладывать незачем. Заговорили о том, как перейти границу, что взять с собой, что купить. Лицо Сони пылало: она сразу поняла, что Клара хочет от нее отделаться. Да, она, Соня, готова уехать немедленно. Родители приготовили для нее приданое (Клара ведь понимает, устаревшие понятия), отложили рублей двести. Ципкин вытаращил глаза: он не знал этой семейной тайны. Перед отъездом надо бы попрощаться с отцом и матерью, неуверенно продолжала Соня. Кто знает, может, они больше никогда не увидятся. И может, они что-нибудь ей дадут.

— Тебя там арестуют, — возразил Ципкин.

— В Куневе? С какой стати?

— Когда ты хочешь поехать?

— Надо узнать, когда поезд. Александр, а почему бы тебе тоже их не навестить? Они тебе такие же родители, как и мне.

— Александр, если начнутся всякие разъезды, все рассыплется, как карточный домик, — вмешалась Клара. — Что ты скажешь отцу? Что в меня влюбился? Он подумает, ты с ума сошел.

— Да, верно.

— Мы же за границу собираемся, а не на тот свет. Можно будет и вернуться. Когда-нибудь тут все переменится. Так что давайте не будем делать глупостей.

— Тогда я одна поеду! — выкрикнула Соня.

— Пожалуйста, Соня, как знаешь, — согласилась Клара. — Но если хочешь услышать мое мнение, я против. К тебе приходила полиция, тебя могут искать и там. Могут арестовать прямо на вокзале. Они рассылают депеши. Поверь, я знаю, что говорю.

— Я не могу уехать, не попрощавшись. Мама больна, ей недолго осталось. Папа…

— Для твоей мамы будет лучше узнать, что ты за границей, а не в тюрьме, — перебила Клара. — Александр, я неправа?

— Права.

— Все равно поеду! — Соня сама удивилась, откуда в ней столько упрямства.

— Хорошо, — нахмурился Ципкин. — Ты уже не маленькая. Хочешь рискнуть — дело твое. Одна просьба: не рассказывай про нас. Они только огорчатся, а изменить все равно ничего не смогут. Если согласятся отдать тебе двести рублей, бери и отправляйся в Париж. Договоримся, как там встретиться. Кажется, там польская газета выходит. Оставишь адрес в редакции. И мы так же поступим.

Соня опустила глаза.

— Не уверена, что у них есть наличные. Кажется, они отдали кому-то под проценты.

— Под проценты? — с упреком посмотрел на нее Ципкин. — Что ты несешь? Отец никогда так не делал.

— Лесоторговцу одному. Тот ему выплачивает, расписку написали. Может, ты его знаешь, Мейлах Бондер.

— Что-то не припомню. Папа всегда презирал ростовщичество. Наверно, это ради тебя. Евреи как с ума сходят, когда пора дочь замуж выдавать. Ладно, так когда ты поедешь?

— Сейчас пойду на вокзал. Вещи у меня собраны, но они там, на Дзикой.

— На Дзикую тебе нельзя. Может, сыщик уже поджидает у ворот.

— Дело не в паре платьев, хотя их тоже жалко. Но у меня там письма, бумаги.

— Какие еще бумаги?

— Александр, тебе этого знать необязательно.

— Дневник ведешь?

— Не твоя забота.

— Если ты всяких глупостей понаписала, они из этого целое дело могут раздуть. А если нелегальные письма, тем более. Соня, ты ведь уже не ребенок. Двадцать семь лет. Или двадцать восемь?

— Скажи еще, тридцать.

— От кого письма? Признавайся, бить не буду.

— Я тебе рассказывала про него. От Яцковича. Он у нас в училище преподавал.

— Это тот, которого посадили? А зачем он тебе писал, если вы жили в одном городе?

— У него привычка такая. Все, что приходит в голову, тут же записывает.

— Любовные письма тебе присылал?

— Разные…

— Значит, нельзя тебе в Кунев. Ясно как Божий день, сразу арестуют. Видно, судьба у тебя такая, стать мученицей.

— Не могу я бежать за границу, не поцеловав родителей на прощанье…

Клара переводила взгляд с брата на сестру и обратно, прислушиваясь к разговору. Она давно поняла, что Соня — идиотка. Клара даже пожалела, что перешла с ней на «ты». Двадцать семь лет, но выглядит на девятнадцать, а ума — как у одиннадцатилетней… Неожиданно Клара почувствовала ревность, будто Соня — не родная сестра Ципкина, а какая-то очень дальняя родственница, которая пытается его окрутить. Что это она так краснеет? Ручки изящные, нежные. Никогда не смеется, только улыбается. Ямочки на щеках. Что такой барышне делать в Америке? Конечно, она полагается на брата. «Вечная паразитка!» — вынесла Клара окончательный приговор.

— Ну а я сегодня в Ямполь, — сказала она вслух.

— Когда вернешься?

— Наверно, послезавтра, не раньше. Александр, — добавила она вдруг, — поклянись, что ты меня не обманешь.

От этой неожиданной бестактности Ципкин даже побледнел.

— Я еще вчера поклялся и всякое такое.

— Пусть она будет свидетельницей. Ты конечно же думаешь, я все забыла, но ты не раз меня разочаровывал. Скажу откровенно: не удивлюсь, если я продам все до последней рубахи, а тебе придет в голову вернуться к жене. И что мне тогда делать? Разве что веревку взять да удавиться.

Соня вспыхнула. Она смотрела то на брата, то на Клару. Казалось, хотела что-то сказать, но промолчала и смутилась, как школьница. Сколько жизнь ее ни учила, она всегда терялась, оказавшись в неловком положении. Ципкин занес ложку над тарелкой, да так и застыл. Он был до глубины души обижен несправедливым подозрением.

— Ну, если ты мне совсем не доверяешь…

Клара не успела ответить: раздался звонок в дверь.

Все разом притихли. Подумали об одном: полиция. Ципкин вскочил, готовый скрыться в спальне, снова сел и резко отодвинул тарелку. Соня замерла. Клара сказала, что Соне лучше бежать через заднюю дверь, но Ципкин возразил: если это облава, полицейские караулят оба входа. Если попытаться бежать, будет только хуже. Клара нахмурилась и бросила злой взгляд на Соню, которая сидела и обреченно смотрела перед собой, как животное, попавшее в ловушку. В конце концов Клара поднялась и пошла открывать. На пороге стоял молодой человек в студенческой фуражке.

— Здесь живет пани Клара Якобова? — спросил он с заметным малопольским акцентом.

— Это я.

— Прошу милостивую пани меня извинить. Могу я видеть панну Соню Ципкину?

— Зачем она вам?

— О, у меня к ней очень важное дело. Я должен ей кое-что сказать. Весьма сожалею, что вас побеспокоил. Я бы не посмел явиться так рано, но это в ее интересах.

— Как зовут пана, позвольте спросить?

— О, я забыл представиться. Мое имя Стефан Ламанский. Я друг панны Миры. Панна Соня ее знает.

— Я тоже знаю панну Миру, она часто делает мне прическу. Что с ней?

— Панна Мира заболела. Она попросила меня кое-что передать панне Соне.

Клара задумалась. Она сразу поняла, что это тот самый христианин, с которым Соня вчера была в летнем театре.

— Прошу пана идти за мной.

Соня стояла посреди комнаты. При виде гостя ее лицо просияло, глаза засветились от радости. Она покраснела, как гимназистка, и сделала движение, будто захотела его обнять.

— Пан Стефан!

Да, это был Стефан Лама, с которым они были в театре и который исчез, узнав про обыск. Он был одет в серый костюм, в руках держал книжку и какой-то пакет. Соня подбежала к Стефану, бросив быстрый взгляд на брата. Стефан Лама церемонно поклонился, несколько ниже, чем надо. Он словно хотел поцеловать ей руку, но не решился, посчитав это дерзостью.

— Доброе утро, панна Соня. О, я забыл поздороваться с милостивым господином, — повернулся он к Ципкину. — Меня зовут Стефан Ламанский. Могу ли я пожелать господам приятного аппетита? У меня важные новости, не терпящие отлагательства. Надеюсь, господа простят меня за беспокойство.

— Откуда пан узнал, что я здесь? — спросила Соня.

— Панна Мира сказала, что я смогу застать пани у брата на Новосенаторской или здесь. Я пошел на Новосенаторскую, но там никого не было, дверь заперта. Тогда я отправился сюда. Если не ошибаюсь, это брат пани. Похожи как две капли воды. Пусть господа закончат завтрак, я подожду.

— Нет-нет, мы уже позавтракали, — возразила Соня.

— Если пану надо поговорить с моей сестрой, вы можете пройти в гостиную. — К Ципкину только сейчас вернулся дар речи.

— Да, пусть пан пройдет со мной в гостиную, — смутилась Соня. — Это не мой дом, но…

И Соня вышла в коридор. Стефан Лама поклонился. Фуражку он все это время держал в руке. Почти по-военному повернувшись, он последовал за Соней. Каждое его движение было исполнено почтительности и благородства. В нем легко было распознать уроженца Краковской губернии, где шляхта еще помнит древние рыцарские обычаи. Войдя в гостиную, Стефан Лама тихо прикрыл за собой дверь. Его облик тут же переменился. Расправив плечи, он внимательно, даже строго посмотрел на Соню. Карими глазами он измерил ее с головы до ног.

— Как мне вас называть? Панна Соня? Или товарищ Соня? Мы мало знакомы, но Мира все про вас рассказала. Она утверждает, у вас достаточно понимания и воли, есть и кое-какой опыт. Там, у себя в местечке, вы боролись за наше общее дело. Это Польша, а не Россия, у нас тут другие условия и поэтому другая тактика. Программа тоже несколько отличается. Но в целом мы ведем ту же борьбу. У нас общий враг. Вы прекрасно говорите по-польски, значит, вы близки польскому народу.

— Где Мира? Что с ней?

— Миру арестовали.

— Как? Когда? О Господи!

— Господь тут ничем не поможет. Вчера, как только мы подошли к дому, в котором сейчас с ней живем, фиктивно, разумеется, я сразу заметил целую толпу шпиков. Сопротивляться было бы самоубийством. Остался один выход: бежать. Но я мужчина, а она женщина, ее догнали. Я ничего не мог сделать, за мою голову обещана награда в пять тысяч рублей. Как ни странно, пару дней назад мы говорили, что такое может случиться. В нашем деле надо быть готовым ко всему. Мира сказала мне, где вас найти.

— Понятно…

— Вы сможете нам помочь, если захотите. Но только если очень захотите, всем сердцем.

— Что я должна сделать? Где она? Что с ней будет? О, как это ужасно!

— Да, это ужасно. Но в нашем обществе много ужасного. Остается только обуздать чувства и посмотреть правде в глаза. Во-первых, нужно сообщить ее брату. Он врач, я знаю, где он живет. Сам я не могу вступить с ним в контакт. Потом — родители. Ее отец — раввин где-то на Крохмальной, но сейчас это не важно. У Миры немалые заслуги перед нашим движением, и ей нелегко будет вырваться из их рук. Реакция свирепствует, маска законности отброшена. В России фактически правит «черная сотня». Я уверен, у Миры достаточно характера и веры в наши идеалы, чтобы никого не выдать. Но охранка пытает политических заключенных не хуже инквизиции. Конечно, можно попытаться устроить побег, но это смотря где она сидит. Если в Цитадели, то оттуда не выбраться.

— Ой, бедная…

— Оставим причитания. Победа все равно будет за нами. Нас не запугать ни виселицей, ни Сибирью, ни пытками. Мы должны отвечать поступками, а не сантиментами!

И Стефан Лама упрямо закусил губу. Нахмурив лоб, он стоял перед Соней и смотрел ей прямо в глаза. Он напоминал ей Каракозова, Желябова, Кибальчича — всех героев, о которых ей рассказывал Яцкович, когда они ходили прогуляться по дороге на Слоним к мельнице или в лес, где куневский кружок устраивал сходки.

 

7

— Я за границу уезжаю! — вдруг выпалила Соня.

— За границу? Когда? Зачем? Неужели вы так скомпрометированы, что…

— Нет. Хотя и это тоже. Раз был обыск, значит, меня ищут. Но есть и другая причина…

— Зачем им вас искать? Если вам дали уехать из вашего местечка, значит, у тамошнего начальства против вас ничего нет. Здесь же вы, насколько я знаю, нелегальной деятельностью не занимались.

— Но ведь приходили.

— Они искали Миру, а не вас. Естественно, если бы агенты застали вас дома, они бы вас забрали. Но продержали бы вас недолго. Из-за такой ерунды нет необходимости становиться политическим эмигрантом.

— Дело не только в этом. Так получилось, что уезжает мой брат. Эта женщина, пани Клара Якобова… Хотя не стоит об этом.

— Личное дело?

— Да, личное.

— Но вы с братом, если не ошибаюсь, не сиамские близнецы.

Соня улыбнулась.

— Нет, но… Мы очень привязаны друг к другу. Может, не столько он ко мне, сколько я к нему. Он пошел на компромисс и, как говорится, утратил свое «я». Абсолютно. Он хороший, добрый, но слабохарактерный. Когда-то он верил в человечество, но теперь это в прошлом. Его жена — эгоистка, ужасная эгоистка. Из него сделали бухгалтера и вообще непонятно что. А эта Клара (ой, я слишком громко говорю!) совсем заморочила ему голову. Она была замужем. Брат Миры, врач, — зять ее мужа. Но что же я все болтаю!

— Куда ваш брат собирается?

— Они еще не решили. Может, в Париж. Я об этом только сегодня узнала. И, как говорится, сделала хорошую мину при плохой игре. Уговаривают меня с ними поехать. А потом хотят в Америку перебраться.

— В Америку?

— Но я сказала «нет». Надо еще с родителями проститься. Они говорят, ехать в Кунев — большой риск. Может, они и правы, раз меня ищут здесь, могут и туда сообщить. Я сделала не так уж много, но и не мало. Был у меня один близкий друг, Яцкович его фамилия, преподавал там в училище. Его арестовали. Я хранила его письма, и, конечно, вчера их нашли.

— А как его имя?

— Яцковича? Давид.

— Когда его арестовали?

— Месяца два тому назад. Нет, уже три.

— И в чем его обвинили?

— Он был руководителем нашего кружка. Еще у него литературу нашли. Он замечательный человек, необыкновенный. Из Вильно к нам приехал. Когда его арестовали, мне в Куневе совсем тошно стало.

— Что ж, ясно. Но это еще не причина бежать в Америку. Народ борется с угнетателями здесь, а не там. Не много чести отсиживаться в Швейцарии или Париже, оставив рабочий класс истекать кровью в руках палачей. Истинный борец — всегда в первом ряду, а не где-нибудь в резерве и уж тем более не на довольстве у врага.

— Да, это так, но я, как говорится, осталась без средств. Позже, когда каникулы кончатся, буду давать уроки, нашла одно место, но это еще не точно. А сейчас — брат уезжает, да еще этот обыск… В общем, придется сесть на хлеб и воду.

И Соня густо покраснела. Стефан Лама изучающе ее оглядел.

— Вы не одна такая, товарищ Соня. На хлебе и воде сидит весь человеческий род, кроме кучки чиновников, сатрапов и помещиков. Знаете, сколько платят рабочему, который трудится на фабрике по четырнадцать часов в сутки? От трех до пяти рублей в неделю. А ведь рабочий должен кормить семью. В Лодзи, у ткачей, совсем плохо. Многих просто вышвырнули на улицу умирать с голоду. Положение крестьян еще хуже. В деревнях открыли школы, но учеников собирают, только когда приезжает инспектор. Девяносто девять процентов крестьян до сих пор неграмотны. За что, по-вашему, такие люди, как Бордовский и Куницкий, отдали жизнь? Пойти на виселицу — это не каприз.

— Да, да, я знаю.

— Режим душит всех. Так называемые привилегии, которые Александр Второй дал народу, уже отобраны его сыном и Толстыми, Победоносцевыми, Игнатьевыми. Кто призывает к погромам? Опять же эти кровавые тираны. Они хотят обратить против евреев гнев народных масс. Польская буржуазия ничем не лучше. Кто поддерживает в Польше антисемитские издания? Не пролетариат, но шляхта, богатые торговцы, домовладельцы, царские лакеи. Разве вы не согласны, товарищ Соня, что кто-то должен им противостоять?

— Да, должен. Безусловно.

— И кто же? Старые, больные, умирающие от голода? Или трусливые, суеверные фанатики, поклоняющиеся кресту?

— Вы правы.

— Вы знаете, что, когда вынесли приговор Варинскому, судья Стрельников сказал: «Вы посеяли семена, и всходы не вырвать даже зубами»? Да, так сказал царский судья, хоть охранка и хвалится, что нанесла революции смертельный удар…

Побеседовав с Соней еще полчаса, Стефан Лама собрался уходить. Она проводила его до дверей. Он попрощался с Соней за руку, задержал ее ладонь в сильных, костлявых пальцах и не спеша спустился по лестнице. Тут же в коридоре показался Ципкин.

— Ушел?

— Да.

— Что случилось, чего ему от тебя надо?

— Ничего, ничего.

— Что с Миреле?

— Заболела.

— Она арестована?

— Александр, я остаюсь здесь, — помедлив, сказала Соня.

— Как остаешься? Клара запирает квартиру.

— Не в квартире. В Варшаве.

— И что ты будешь тут делать? Я больше не смогу тебе помогать.

— Мне не нужна твоя помощь… Александр, давай не будем ссориться. Я ни в чем не обвиняю тебя, а ты не обвиняй меня. Хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя и всегда буду любить. Не забывай об этом, что бы ни случилось…

 

1

Евреев в Варшаве становилось все больше и больше. Возле Кошар Мировских образовался базар. Во Дворе Яноша появились кошерная бойня и мясные лавки. Неподалеку находился Гостиный двор. Повсюду открывались мастерские, евреи занимались ремеслами и торговлей, зарабатывали на жизнь, не забывая о Торе. Все время возникали новые синагоги и хасидские молельни. А на других улицах, возле Налевок, жили просвещенцы, литваки из России. Польские населяли Крохмальную и Гнойную. До сих пор, как в прежние времена, еврей ранним утром ходил по улицам и призывал: «Поднимайтесь служить Создателю!» В пятницу вечером все лавки и магазины закрывались. Если кто-то хотел поторговать подольше, до самого зажигания свечей, чтобы выручить лишний грош, к нему приходили, бранились и заставляли закрывать. Даже воры, карманники и форточники, по субботам приходили на молитву.

В первые годы улица почти не замечала раввина Менахема-Мендла Бабада, но понемногу к нему привыкли и стали обращаться все чаще. Свадьба или развод — шли к нему. Евреи с Крохмальной не регистрировали браков, и для государства их дети были незаконнорожденными. Но какое евреям дело до государства? Евреи уже были евреями, когда русские и поляки еще по лесам бегали. Если реб Менахем-Мендл провел свадебную церемонию, значит, поженились, если велел написать разводное письмо, значит, развелись. У других раввинов это непросто, нужно потратить время и деньги, а он брал лишь несколько злотых. На Крохмальной, недалеко от Воли, был суд, но евреи туда не обращались. Там нужно адвокатов нанимать, у кого адвокат лучше, тот и выигрывает дело. Бывает, вопрос срочный, а в суде придется ждать не один месяц. Кроме того, там надо говорить по-русски и клясться на Пятикнижии. И зачем эта головная боль? В общем, поговорят евреи с Крохмальной о сделке или женитьбе, придут к соглашению и сразу — к реб Менахему-Мендлу. Все обсудят на родном еврейском языке, а потом реб Менахем-Мендл берет платок, приказывает обеим сторонам взяться за углы и выносит решение. В тяжбах он часто придерживался середины: истец требует десять рублей, ответчик утверждает, что ничего не должен — значит, пусть платит пять.

Каждый раз, когда к реб Менахему-Мендлу приходили с вопросом, Тирца-Перл пугалась, что муж не сможет ответить. В душе она считала его простоватым. К тому же он уже не молод. Она стояла за дверью и молила Бога, чтобы он послал раввину умные мысли. Но реб Менахем-Мендл всегда находил хорошее решение. У него было правило: никого не принуждать. Хочет еврей жить с женой — прекрасно, не хочет — пускай разводятся. Если маленькие дети, это, конечно, нехорошо, но достойная женщина найдет другого мужа, который будет кормить приемных сыновей и дочерей. Бывало, истец или ответчик кричал, что готов поклясться Торой или черной свечой, но реб Менахем-Мендл в своем суде клятв не допускал. Человек забывчив, особенно когда взволнован. Чем клясться, лучше заплатить несколько рублей.

— Сказано: когда звучат слова «Не произноси имени Господа, Бога твоего», мир содрогается, — каждый раз говорил раввин.

Доход по-прежнему был скуден, едва хватало на кусок хлеба, но много ли надо двум пожилым людям? Братство, которое молилось у раввина по субботам, оплачивало квартиру. Одежду старики носили аккуратно, у Тирцы-Перл до сих пор сохранились платья, которые подарили ей на свадьбу. Новой обуви не покупали, латали старую. По понедельникам и четвергам Тирца-Перл стала поститься. Зубов ни у мужа, ни у жены не осталось. Питались, макая кусок хлеба в борщ, жидкую кашу или горячую воду, куда кидали кусочек масла. Чуть-чуть мяса — только в субботу. Большое огорчение доставляли дети. Азриэл — врач, Миреле сидит в тюрьме. Реб Менахем-Мендл давно разочаровался и в сыне, и в дочери. Но истинные дети человека — это его богоугодные дела. Реб Менахем-Мендл приступил к написанию книги. Он взял на себя труд ответить на все вопросы, которые вызывает у «Тойсфес» комментарий Раши. Будущую книгу реб Менахем-Мендл назвал «Помощь мудрым». Раввин признавался жене: он надеется, что Раши выйдет встретить его у райских врат.

— Ты-то рай себе обеспечил, — отвечала Тирца-Перл. — А как же я?

— Даст Бог, будем там вместе.

— А за какие такие заслуги меня туда пустят?

И Тирца-Перл стала поститься два дня в неделю, а деньги, сэкономленные на еде, жертвовать на благотворительность.

Она часто говорила, что хотела бы прожить остаток жизни в Стране Израиля, но реб Менахем-Мендл совсем не хотел отправляться в дальние края. Конечно, это Святая земля, конечно, даже от ее воздуха умнеют, но, во-первых, нет денег на дорогу, во-вторых, он не хочет жить там на подачки. В-третьих, путешествие заняло бы немало времени. Раввин просил у Всевышнего времени и сил, чтобы закончить и издать книгу. Комментарий к целому Талмуду — это не шутка. Некий еврей, разъезжающий по всему свету, предложил объявить подписку и попросил, чтобы раввин дал ему право собирать на издание деньги. Но реб Менахем-Мендл отказался: кто знает, честный ли он человек. Вдруг люди заплатят, а потом не смогут получить книгу? Ведь это будет воровство… Раввину придется ездить по разным странам и разыскивать подписчиков. Такое ему явно не по силам. Если книге суждено увидеть свет, Всевышний пошлет и деньги, и издателя.

Работа шла тяжело. Дверь не закрывалась весь день: приходили кто с религиозным вопросом, кто на суд, кто за житейским советом или просто перекинуться словом. Нельзя же запереться от людей. Реб Менахем-Мендл слышал, что многие варшавские раввины запираются на цепочку, а жена или служка пускают только тех, кого надо. Но реб Менахему-Мендлу такой обычай был не по душе. Не по-еврейски это — закрываться от людей. Реб Менахем-Мендл просыпался рано-рано, когда улица еще спала в предрассветной тишине и можно было спокойно позаниматься. Он ставил самовар, выпивал стакан чаю и выкуривал трубку. Старик чувствовал, что Небеса ему помогают: в эти часы он легко разрешал самые сложные вопросы, заданные в комментариях. Реб Менахем-Мендл часто думал, что душа Раши находится где-то рядом и подсказывает верный ответ.

 

2

Калману Якоби стукнуло шестьдесят пять. Когда-то он думал, что в этом возрасте умрет. Недаром в «Эйн Янкев» сказано, что человек должен быть готов к смерти, когда достигает возраста, в котором скончался его отец. Кроме того, Калман всегда много трудился и пережил немало бед. Но, слава Богу, здоровье пока не подводило. Борода совсем поседела, но загорелое лицо осталось таким же румяным, спина прямой, как у восемнадцатилетнего парня, а взгляд ясным. Не иначе как за терпение Господь благословил Калмана силой. В поместье и на известковых разработках, почти исчерпанных, теперь заправлял Майер-Йоэл. Он старался как мог. Перестроил мельницу, купил новые жернова, чтобы молоть пеклеванную муку. Но Калман продолжал делать всякую тяжелую работу, не потому, что в этом была необходимость, но так уж он привык. Он по-прежнему вставал на рассвете, съедал краюху хлеба, миску творогу и запивал завтрак ковшиком воды. Калман носил мешки с мукой, помогал грузить известь, запрягал лошадей и колол дрова. Во-первых, он просто не мог сидеть без дела. Во-вторых, если еврей не учит с утра до вечера Тору, он все же должен чем-то заниматься. В-третьих, он уже несколько лет жил без жены, а кровь по-прежнему была горяча. Если бы не на что было расходовать силы, он бы, наверно, с ума сошел.

Нет, старость оказалась совсем не такой, как он себе представлял. Когда-то Калман думал: чем белее борода, тем чище мысли. Можно спокойно сидеть над книгой, позабыв о глупостях, которые не дают покоя молодым. Не тут-то было. Злое начало не покидает даже тех, у кого уже правнуки. Да, Калман стал прадедом, у дочери Юхевед Тайбеле был ребенок. У самой Юхевед, которая родилась, когда Калману было восемнадцать, уже не было месячных. Она носила чепец и очки и целые дни напролет просиживала над «Менойрас гамоэр» и «Нахлас Цви». А вот он, ее отец, не мог так много времени проводить с книгой. Нечистые мысли лезли ему в голову даже на молитве. По ночам воображение не давало уснуть — как тогда, когда он овдовел и собирался жениться на Кларе. Ямпольские сваты осаждали Калмана. Предлагали даже восемнадцатилетнюю девушку, дочь меламеда. Калман знал, что по Закону он может и даже должен жениться. Как говорит стих, «Утром сей свое семя и вечером не предавайся праздности». Но все-таки он не мог решить, как поступить. Когда Калман видел, как Даниэл Каминер, отец Клары, каждый год справляет обрезание, ему становилось не по себе. Зачем рожать детей на старости лет? Чтобы они сиротами остались? Никто не знает, что будет завтра. Жениться на молодой он не хотел, а сваты пока что не предложили Калману женщину, которая бы ему понравилась. Молодых он опасался, а старые — они и есть старые, у них взрослые дети и внуки, которых они хотят обеспечить. Короче, годы шли, а Калман оставался один.

Он перебрался в дом, где когда-то жил с Зелдой, и устроил там небольшую синагогу. Заказал шкаф для свитков Торы, расставил на полках Талмуд, Мишну, «Эйн Янкев» и другие книги. Была там и бима, и конторка со светильником, и даже медная кружка для омовения рук. У входа в память о Зелде постоянно горел светильник. Была в доме и комната для гостей. Иногда в поместье появлялись странники, собиравшие деньги на издание книги или для бедных невест. Пожилая еврейка из Ямполя помогала Калману вести хозяйство. Он уделял внимание каждому гостю, сам стелил постель и присматривал, чтобы сено было свежим, а белье чистым, давал на дорогу несколько злотых, иногда — меру ржи или ячменя. Бывало, гостей приезжало столько, что набирался миньян, но такое случалось лишь пару раз в году. Обычно Калман молился в одиночестве. В талесе и филактериях он шагал по комнате, останавливался у окна, смотрел на поля и печи, в которых обжигали известь. Что-то он приобрел в жизни, что-то упустил. Одна жена умерла, другая изменила. Дочь выкрестилась. Слава Богу, она у него не единственная. Юхевед — достойная жена и мать, Ципеле — и вовсе праведница. А он, Калман, так и остался висеть в воздухе.

Он молился и размышлял. Прикасался к филактериям и целовал кончики пальцев, поворачивался к восточной стене и читал «Шмойне эсре». Хорошо, что он построил у себя синагогу, Калмана спасает ее святость, здесь он может побыть наедине со своими думами и заботами. Калман знал, что шкаф со свитком нельзя открывать просто так, но иногда ему очень хотелось отодвинуть завесу и открыть дверцу. Дерево внутри — красное, как вино. Свиток в бархатном чехле прислонен к задней стенке, на нем корона с колокольчиками, на цепочке висит указка. Калман ясно ощущал запах райских благовоний. На пергаменте записана Тора, которую Моисей получил на горе Синай. Калман наклонялся и осторожно прикасался к свитку губами. Он, Калман, умрет, но Тора, которую он велел написать, будет жить и передаваться из поколения в поколение. Ее будут читать с бимы, будут целовать и танцевать с ней на Симхас-Тойру. На чехле золотой нитью вышита шестиконечная звезда и написано, что этот свиток Калман, сын Ури-Йосефа, заказал в память о своей жене Зелде, дочери Хаима-Дувида. Даст Бог, это зачтется Калману на том свете. Кто будет молиться за его душу, когда он умрет? Саша, что ли, Кларино сокровище?

Зимними ночами, когда Калман не мог уснуть, он вставал и шел в свою синагогу. Стучал в дверь, чтобы предупредить души умерших, входил, зажигал керосиновую лампу, подвешенную над столом, брал с полки Мишну и садился читать. За окном свистел ледяной ветер. В замке, где Калман когда-то жил с Кларой, теперь находился офицерский клуб. На мили вокруг тянулись поля и леса. Сколько же в них обитает всякой нечисти! Но тут, среди книжных полок, у теплой печи, Калман надежно защищен: тут обитает Дух Божий. Два позолоченных льва на карнизе шкафа поддерживают гривами скрижали, на двери мезуза в резном футляре. Над каждой книгой парила душа ее автора. Калман читал, негромко напевая. Он не помнил, где впервые услышал этот мотив. Казалось, слова Мишны просты и ясны. Здесь говорится о быке и осле, здесь о воровстве, здесь о свадьбе и разводе. Но есть в вечных словах и тайный, неуловимый смысл. Каждая буква наполнена святостью. Рабби Иешуа, рабан Гамлиэл, рабби Элиэзер — все они здесь, рядом. Мудрецы разговаривают с Калманом, как деды с внуком, объясняют, что можно, а что нельзя, что чисто, а что нечисто. Ему не продали Тору, как кота в мешке, не будь рядом помянут, но взяли его, Калмана, в компаньоны…

 

3

Живя в одиночестве, Калман почти забывал, что был женат на Кларе, но летом, когда Саша приезжал в Ямполь к отцу и деду, волей-неволей приходилось об этом вспомнить. Сын всегда являлся неожиданно, без предупреждения. За год он так сильно изменялся, что Калман с трудом его узнавал. И в этот раз к Калману ввалился крепкий парень, ничуть не похожий на еврея. На нем была куртка с золотыми пуговицами, фуражка с кокардой, рейтузы и высокие, почти до колен, сапоги. Он был не очень высок, но коренаст и широкоплеч. Из-под блестящего козырька на лоб падал густой черный чуб, цыганские глаза весело сверкали, на щеках виднелись следы бритвы. Калман остолбенел.

— Папа, это же я, Саша, Сендерл! — пробасил парень на ломаном еврейском.

— На чем приехал?

— На поезде. И Фелюша со мной.

Калман сделал вид, что не расслышал последних слов.

— Ну, как поживаешь? Как мама? — Калман тут же пожалел, что спросил о Кларе.

— Да все хорошо. Довожу учителей до бешенства, мама кричит.

— Что кричит?

— Что учусь плохо, отметки так себе. Хочет, чтобы я только пятерки с плюсом получал. Но это не для меня, мне другое больше нравится.

— И что тебе нравится?

— Много чего. В Висле купаться, гимнастикой заниматься. Напротив нашей гимназии другая есть, женская, так мы над девчонками подшучиваем, устраиваем всякие розыгрыши. А вот, смотри, лапсердак у меня. — Саша вдруг полез к себе под рубаху. — И филиктерии с собой взял. Я же еврей!

— Ну, слава Богу.

— Папа, а та серая кобыла у тебя осталась?

— Меламед к тебе приходит?

Саша задумался.

— Тот, с козлиной бородкой, ушел. Должен был учитель древнееврейского прийти, но из-за экзаменов у меня времени не было. После каникул опять начну. У меня и Пятикнижие есть, и молитвенник.

— Ладно, можешь брать кобылу. Но Пятикнижием сам буду с тобой заниматься. А сейчас молитву прочитаем.

— Я филиктерии у деда оставил.

— Я дам тебе филактерии.

Молиться у Саши не было ни малейшей охоты. Он нетерпеливо притопывал ногой, как резвая господская лошадка, то смеялся, то снова становился серьезен. В окно влетела бабочка, и Саша поймал ее в кулак. Ему хотелось всего сразу: прокатиться верхом, искупаться, поесть. Он пришел из Ямполя пешком. Калман принес молитвенник и филактерии. Оказалось, Саша совершенно забыл, как их надевать. Калман обмотал ремешком его мускулистую руку, показал пальцем, откуда начинать читать молитву. На кухне служанка готовила для Саши обед, а он расхаживал по синагоге, поскрипывая сапогами. Остановился на месте, только когда начал «Шмойне эсре», но бить себя кулаком по сердцу не стал и не склонился, когда читал «Мойдим». Калман рассердился, ему стало стыдно: его сын растет гоем. И все-таки Калман понимал, что любит его. Саша был очень похож на мать, но было в нем и неуловимое сходство с дедом Ури-Йосефом, царство ему небесное. «Разве он виноват? — подумал Калман. — Он как ребенок, похищенный язычниками». Вдруг, не закончив молитвы и не сняв филактерий, Саша подошел к отцу, положил руки ему на плечи и поцеловал в лоб. Калману стало неприятно: точно так же делала Клара, вдруг ни с того ни с сего лезла целоваться.

— Папа, я тебя люблю.

— Ты, главное, всегда оставайся евреем.

— А кто я, по-твоему, христианин, что ли? К нам в гимназию ксендз приходит, так все еврейские ученики выходят из класса. Нас жидами называют, а мы — кулаком в зубы. Я горжусь, что я еврей.

— Гордишься? Как это?

— Ну, так. Мы этих антисемитов в гробу видали. Можем и по морде дать, если что. Учителя все время ищут, к чему бы придраться. Если бы могли, они бы нас с костями съели. Но я их не боюсь. Мне как-то кол влепили, это отметка такая, а я только рассмеялся.

— Лучше еврею быть с евреями.

— А как я могу быть с евреями? Еврейских гимназий нет. Одни гои кругом. Вот я хочу инженером стать, и где мне учиться? Почему у евреев нет своей страны? Почему они не живут в Палестине?

— В Стране Израиля? Потому что они согрешили, и Бог их оттуда изгнал.

— Христиане тоже грешат, но у них все есть.

— Евреи — дети Господа, а со своим ребенком отец всегда строг.

— Они говорят, что Бога нет.

Калман вздрогнул.

— Кто так говорит? Ладно, снимай-ка филактерии. Они Богом заповеданы, вот тебе и знак, что Он есть. А ты какие-то глупости повторяешь.

Калман помог Саше снять филактерии, на кухне зачерпнул кружку воды из бочонка, чтобы сын омыл руки. Потом сидел за столом и ждал, пока сын поест и благословит. А Саша глотал испеченные на масле оладьи и запивал их молоком, посматривая через окно на замок. В прошлом году он познакомился с офицерами, их женами и дочерями. Офицеры давали ему покататься на своих лошадях и учили стрелять. За год Саша повзрослел, теперь он выглядел, как мужчина.

После еды отец с сыном пошли на конюшню. Серая кобыла, хоть и постарела, была еще вполне годна для верховой езды. Седло куда-то запропастилось, и пришлось его искать. Тем временем Саша решил искупаться. Видно, мать совсем не привила ему чувства стыда. Он начал раздеваться, ничуть не стесняясь отца. Калман отвернулся. Он подумал, что Саша ведет себя, как Хам, младший сын Ноя. Что за поколение? Как такой Саша мог выйти из его чресл? Мало того что Калману стыдно за сына, Саша еще напоминал ему Клару. Ее лицо, ее глаза, даже голос немного похож.

 

4

В тот вечер у Калмана не было работы, хотя шла жатва. Он сидел в своей синагоге и изучал Мишну. Сначала Саша навещал его через день, но прошла почти неделя, а он не появлялся. Погода стояла ясная и тихая, через открытые окна влетали мотыльки. На пожелтевшей странице лежало пятно солнечного света. Калман изучал трактат «Йоймо».

— За семь дней до Йом-Кипура, — негромко читал он вслух, — отделяют первосвященника от его дома и подготавливают другого священника… Рабби Иегуда говорит: «Также для него подготавливают другую жену, если эта умрет…» Ему отвечают: «Если так, это длилось бы бесконечно…»

Калман разбирал комментарии, теребя бороду. В воображении возник Храм: Святая Святых, ковчег, херувимы — все из чистого золота. Только раз в году сюда заходит первосвященник, облаченный для службы, с жаровней для воскурений. Вот священники разводят огонь на жертвеннике. А вот храмовый двор, куда может зайти любой еврей. Народу столько, что яблоку негде упасть. Но когда первосвященник произносит Имя Божье, все опускаются на колени и склоняются до земли. Калмана охватила тоска по временам, когда евреи жили в своей стране, три раза в год собирались в Иерусалиме, владели полями, лесами, садами и виноградниками. Царь правил народом, и пророки ходили из города в город. Конечно, тогда тоже грешили, думал Калман. Иеровоам установил двух золотых тельцов, и евреи им поклонялись. Как такое могло быть? Непонятно… Калман услышал шаги за перегородкой. Это не служанка Бейла шаркала ногами. Совсем другие шаги, давно забытые, но все же он сразу их узнал. Дверь распахнулась, и Калман застыл на месте. На пороге стояла дама в длинном, широком платье, белой блузке и широкополой соломенной шляпе, украшенной искусственными цветами, листьями и плодами. В нос ударил запах духов. Калман побледнел. Это была Клара, его бывшая жена. Калман чуть не потерял дар речи.

— Вот ты где, Калманка!

У Калмана задрожали руки.

— Чего тебе надо? — спросил он сдавленным голосом.

— Ты что, не узнал меня?

— Узнал. Не входи сюда! Нам нельзя находиться под одной крышей!

Несмотря на волнение, он заметил, как она постарела. Клара шагнула вперед.

— Чего ты орешь? Мне с тобой поговорить надо.

— Нам нельзя быть под одной крышей, я сказал!

— И что? Хочешь, чтобы я крышу снесла?

— Где служанка? Нам нельзя оставаться наедине!

— Да не бойся, не укушу я тебя.

— Выйди отсюда! Это святое место.

— Ну, давай выйдем. Как был ханжой, так и остался…

— Вот и иди!

Клара пожала плечами. А он совсем поседел, пейсы, борода — все белое. Клара не могла поверить, что этот старый еврей когда-то был ее мужем. Ей стало и стыдно, и смешно. Она повернулась и вышла. Поколебавшись, Калман двинулся следом, но не приблизился к ней, остановился в нескольких шагах.

— Чего тебе?

— Разговор есть.

— Ну, говори.

— Я так не могу. Что я, кричать тебе должна? Вот скамейка, давай сядем.

— Я не могу сидеть с тобой на одной скамейке.

— Сумасшедший фанатик!

— Зачем приехала?

— У меня здесь отец, дети. Братья и сестры еще… Ради тебя я бы сюда не потащилась, но поговорить все же надо.

Калман огляделся по сторонам. Он и Бога боялся, и людей стыдился. Вдруг их кто-нибудь увидит? Майер-Йоэл, служанка, какой-нибудь мужик, который помнит Клару. У Ямполя будет о чем посплетничать. Калман почувствовал, что краснеет.

— Садись, я тут постою.

Белой перчаткой Клара протерла скамью и села. Калман прислонился к дереву.

— Прости, но это закон.

— Ну конечно, закон. Вот из-за этих законов нас и не любят, и погромы устраивают, — начала Клара. — Мы остались азиатами, весь цивилизованный мир над нами смеется. Но я не об этом собиралась поговорить. Тебя уже не переделаешь. В праведники лезешь, что ли? Борода вдвое длиннее, чем была… Калманка, будь добр, выслушай спокойно. Я уезжаю за границу и оставляю детей на отца. На моего отца, не на тебя. Даст Бог, потом заберу их к себе. Через полгода, самое большое через год. Но до этого кто-то должен за ними присматривать. Фелюша еще маленькая, и ты ее не любишь, но Саша твой сын, твоя плоть и кровь.

— Ну и что?

— Ты обязан уделять ему внимание. И платить на него больше. Я осталась без денег. Ты, праведник, меня до нитки обобрал.

— Я тебя обобрал? Да ты после развода восемь тысяч получила. Состояние! А что ты все на тряпки потратила…

— Давай оставим расчеты. Если бы я тогда захотела, забрала бы все, что ты тут видишь. Зря я позволила тебе отделаться этими жалкими восемью тысячами. Но я столько глупостей натворила, что одной больше, одной меньше — не важно. Я не в претензии. Но Сашу ты обязан содержать. Он учится в гимназии, ему надо жить в Варшаве, а не здесь. Ему нужно жилье, надо платить за учебу и все остальное. Ему два года осталось, не бросать же.

— Куда ты уезжать собираешься?

— А сам как думаешь? В Маршинов к ребе? Я еще не стара, хочу пожить в свое удовольствие, на горячих источниках побывать, подлечиться немного. Но у меня нет денег. А отец должен помогать сыну.

— Я на него восемь рублей в неделю посылаю.

— Знаешь, это маловато.

— На восемь рублей в неделю я когда-то семью содержал… Я теперь не богат. Все у Майера-Йоэла, дай Бог ему здоровья.

— Что ж, дают — бери. Дурак он, что ли, отказываться? А вот ты дурак. Но помогать все равно должен.

— Я плачу, а он даже субботу не соблюдает.

— Соблюдает.

— Нет, он сам мне сказал. Ты обещала, что меламеда ему наймешь, а он и молиться-то толком не умеет.

— Ну, вот и найми, если тебя это так беспокоит. Тебя он послушает. У тебя есть возможность воспитать сына евреем. Только не сделай из него бездельника, которые сутки напролет в синагоге сидят. Гимназию он должен закончить.

— Я не могу платить за всякие гимназии.

Клара побледнела.

— А не будешь платить — заберу его с собой и окрещу. И не будь мое имя Клара, если я этого не сделаю.

Калман резко обернулся, будто ему показалось, что кто-то стоит за спиной и подслушивает. Внезапно он почувствовал резь в животе и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Захотелось подскочить к Кларе и ударить изо всех сил, но он совладал с собой. И шум поднимать не стоило, и прикасаться к этой суке нельзя. Она нечиста, к ней и подходить-то нельзя ближе чем на четыре локтя.

— Вот, значит, как далеко ты готова зайти.

— Представь себе, готова.

— И с кем же ты уезжаешь? С любовником своим?

— Да.

— Он ведь женат.

— Ничего, ради меня разведется.

Калман поежился, как от холода. Он пристально посмотрел на Клару. А все-таки она изменилась, постарела, черты лица стали грубее, в глазах появилось упрямство, которого не было, когда она была его женой. Она смотрела на него с неприязнью и любопытством, как смотрит на человека дикий зверь. Калману даже стало страшно. Это не женщина, а колдунья, ведьма. Он читал в «Кав гайошер» о дьяволицах, и теперь одна из них стояла перед ним. Калман взялся руками за пояс, чтобы защититься от нечисти, с которой он когда-то жил и которая родила ему сына.

— Ну, что скажешь?

И Калман ответил:

— Твоя взяла…

 

1

Услышав от Клары, что она собирается с Ципкиным за границу, Даниэл Каминер сказал:

— На твоем месте я бы лучше повесился.

После женитьбы на Целине он сильно постарел, лицо покрылось сетью морщин, острая бородка совсем побелела, спина ссутулилась. Дела в последние годы шли неважно. Во-первых, подряды отбивал конкурент Майер-Йоэл, во-вторых, генерала Риттермайера уже не было в живых. Старое поколение генералов и полковников вымирало, а с новым Даниэл Каминер не мог найти общего языка. Шутки, над которыми генерал Риттермайер и полковник Смирнов хохотали во все горло, не вызывали у молодых офицеров даже улыбки. Они не понимали и не хотели понимать острот и скабрезных намеков старого еврея с красным носом и рябым лицом. Взятки они брали, но возвращалось не больше, чем приходилось платить. Из Петербурга то и дело приезжали комиссии и ревизоры. Среди высших офицеров хватало либералов, которые по-настоящему заботились о солдатах, следили за качеством провианта и обмундирования. С такими Даниэл Каминер вообще не мог договориться. Целина тоже сильно изменилась, стала толстой и неопрятной. «Где ни пройдет, везде за собой грязь оставит», — говорил о ней Каминер.

Он высказал Кларе все, что думал: она старше Ципкина, значит, должна быть умнее. Что она будет делать за границей, на что они будут там жить? «Он переспит с тобой еще пару раз и бросит. Останешься одна, как дура», — заявил он дочери.

Тетка тоже сильно постарела, сгорбилась, на подбородке вырос пучок седых волос. Теперь она ходила с палочкой, но глаза остались такими же веселыми и насмешливыми. Она приехала в Ямполь помочь дочери с детьми.

— Зря ты это затеяла, Кларочка, — повторяла она племяннице.

— Я его люблю. Может, слышали когда-нибудь, что так тоже бывает?

— Любовью сыт не будешь.

Клара приехала в Ямполь в четверг и осталась до понедельника. Даниэл Каминер один раз высказался и больше не захотел обсуждать ее планы. Он согласился взять к себе Фелюшу (одним ртом больше, одним меньше, какая разница), но за Сашей пусть присматривает Калман. Тетка твердила, что Кларе надо выйти замуж. В Варшаве есть известные сваты, у них все расписано: деньги — это деньги, любовь — это любовь. А Клара уже настрадалась, хватит. Стену лбом не прошибешь. У Ципкина жена и ребенок, если разрушить чужую семью, ничего хорошего не выйдет.

Саша целыми днями пропадал в поместье, у отца, и возвращался к деду только под вечер. Еще недавно он был ребенком и вдруг превратился во взрослого мужчину с сильным, низким голосом. Однажды утром Клара взяла его прогуляться по Скаршовской дороге и рассказала, что он останется в Варшаве один, пока она, мать, не заберет его с сестренкой к себе. Саша опустил голову и ничего не ответил.

— Что думаешь, сынок?

— Ты же все равно меня не спрашиваешь.

Мимо проезжала какая-то кацапка, Саша махнул ей рукой и сел к ней в фаэтон. Похоже, в округе он знал всех.

Сидеть в доме было Кларе невмоготу. Дети визжат, Целина расхаживает, шаркая ногами. Клара решила сходить в лес за грибами и ягодами, взяла корзинку. Достала из сумки зеркальце, посмотрелась. Все же она еще не стара и недурна собой. Но она потеряла уверенность в себе. Действительно ли Александр ее любит? А если она ошибается? Вдруг он бросит ее за границей? С какой стороны ни смотри, а жизнь проходит впустую. У других в ее возрасте уже внуки, а у нее любовь. Дожила до того, что стыдно на люди показаться. Аптекарша Грейниха и Тамара Шалит до сих пор здесь живут, вся местная интеллигенция у них собирается, а Кларе приходится от них скрываться. В лесу, у речки, Клара присела на валун и задумалась. Может, она сама виновата, или это судьба? Первый муж, Гриша, ее не любил, она фактически женила его на себе. Калмана же она сама никогда терпеть не могла. С самого начала какое-то безумие. И от полковника Смирнова она была рада отделаться. Сама не знала, чего хотела. Думала, что достаточно быть любимой. Мечтала, чтобы кто-нибудь валялся у нее в ногах, ее следы целовал… Как теперь сложится с Ципкиным? Добьется ли она своего или впереди новые разочарования, огорчения, ссоры? Клара все поставила на карту: себя, детей, последние две тысячи рублей. Если проиграет, останется только утопиться…

Она собирала и собирала ягоды, но корзинка оставалась почти пустой. От волнения захотелось есть, засосало под ложечкой. Клара то морщилась, как от боли, то улыбалась. Ее захватили нелепые фантазии. Клара представляла себе Париж, океан, Америку. Она живет в Нью-Йорке, она богата, у нее миллионы, нет, миллиарды. Она владеет яхтами и пароходами, у нее дворцы в Калифорнии. У нее берет ссуды русский царь, в ее доме на вечеринках бывают маркизы и лорды. Одних цветов на три тысячи долларов… Тамара Шалит разорилась, и Клара взяла ее к себе, сделала управляющей в доме или компаньонкой, они вместе путешествуют… А вдруг судьба готовит ей совершенно иное: нужду, голод, болезни? Александр бросит ее, и она останется в Нью-Йорке одна, пойдет в кухарки или даже на панель и закончит свои дни в борделе где-нибудь в Буэнос-Айресе… Все под Богом ходим. Как это говорил Печорин? «Своей судьбы не минуешь!»

В субботу утром Даниэл Каминер взял талес и пошел в синагогу. На старости лет он стал несколько религиозен. Теперь у него в доме по субботам не варили обеда, еду готовили накануне, а в субботу только разогревали. Тетка испекла халу и коржи. Даниэл Каминер произнес благословение над стаканчиком водки, отломил кусок халы, потом пропустил еще несколько стаканчиков под рыбу. Выпивая, он бормотал под нос субботние гимны. После трапезы Даниэл Каминер растянулся на кровати, прихватив русскую газету. Тетка прилегла вздремнуть на кушетке, а Целина — в гамаке, подвешенном между деревом и стеной сарая. Бонна Луиза уложила спать Фелюшу. Клара уже договорилась с Луизой, что та останется с детьми, пока они с Ципкиным не устроятся за границей, и пообещала, что потом заберет бонну во Францию или в Америку. Луиза согласилась: она была уже стара и очень привязана к детям (Саша для нее тоже оставался ребенком). Француженка птицей металась по дому Даниэла Каминера, тараторила на ломаном польском и возилась не только с Фелюшей, но и с Клариными братишками и сестренками.

В понедельник с утра Клара со всеми распрощалась. Луиза всплакнула. Тетка шутила, но по ее щекам текли слезы. Целина качала головой, дивясь Клариной смелости. Даниэл Каминер поцеловал дочь в одну щеку, потом в другую и сказал:

— Присмотри, чтобы мне надгробие поставили.

— Папа, что ты болтаешь?!

— Да я уже скоро… — И он присвистнул.

Клара чмокнула отца в лоб, в бородку, а потом стала целовать ему руки и клясться, что он доживет до девяноста лет и еще приедет к ней в гости за границу. Саша уезжал с матерью. Она должна была устроить его в интернат, купить ему учебники, одежду и другие необходимые вещи.

 

2

В поезде у Клары появилось предчувствие, что Ципкин передумал. Саша с увлечением читал роман о мексиканских разбойниках, иногда вытаскивал из кармана пачку папирос и выходил в клозет покурить. Клара смотрела в открытое окно. Поезд несся мимо сжатых полей и огородов, засаженных хмелем, капустой и репой. Крестьяне копали картошку. Августовский день был солнечным, но прохладным. Эту пору поляки называют «бабье лето». Птицы, готовые улететь в жаркие страны, собирались в стаи. Крутились лопасти ветряных мельниц, тут и там из труб на соломенных крышах поднимался дымок. Все дышало покоем и благодатью. В небе висело солнце, такое яркое, словно оно смотрело на землю в первый раз, и его золотой лик отражался в каждой речушке, каждом пруду, каждой грязной луже. Коровы щипали траву. На лугу стояли две лошади, нашептывая друг другу на ухо свои секреты. Кларе показалось, что лошади говорят: «Так было всегда, и так будет всегда…» Она достала из сумочки записную книжку и карандаш и углубилась в расчеты: сколько у нее денег, сколько она сможет выручить за мебель, сколько стоят украшения, сколько надо оставить Саше. «Что мне делать, если он не сдержит слова? — опять и опять возвращалась к ней тревожная мысль. — К этому тоже надо быть готовой…»

Поезд прибыл в Варшаву в пятнадцать минут пятого, как всегда, с опозданием. Саша проголодался, и Клара впервые отпустила его одного в ресторан. Какой смысл его оберегать? Все равно скоро будет делать, что ему заблагорассудится. Взрослый человек, уже бородка растет… Клара поднималась по лестнице, вдыхая городские запахи. Пока она была в Ямполе, Ципкин должен был разобраться с женой и перевезти вещи. Но в душе Клара знала, что он ничего не сделал. Дрожащей рукой она отперла дверь. В коридоре было душно и пыльно. Войдя в гостиную, она увидела чужой чемодан. У нее закружилась голова: это чемодан Ципкина. Клара вошла в спальню. Ципкин, в одежде и ботинках, лежал на кровати.

— Александр!

— Клара!

Он вскочил, бросился к ней, и она упала к нему в объятия. Они целовались до боли в губах, прижимались друг к другу телами, терлись друг о друга, как два изголодавшихся зверя. «Не умереть бы от счастья!» — думала Клара. Неспроста она отправила сына в ресторан: все же она надеялась на эту встречу… Ципкин задернул гардины и начал срывать с нее одежду. Клара вздрагивала от каждого прикосновения, в ней смешались наслаждение и страх. Разве можно так любить? Разве можно настолько зависеть от другого человека? Она пожертвовала бы ради него всем, даже детьми…

— Хочу тебя! Хочу! — шептал ей на ухо Александр.

— Я умру без тебя, — отвечала она, зная, что это не просто слова.

Через полчаса Ципкин раздвинул гардины, в комнате опять стало светло. Скоро должен был прийти Саша, нужно было соблюсти приличия.

— Я там твой чемодан заметила, — только сейчас сказала Клара.

— Да.

— Как ты это сделал?

— Она еще ничего не знает.

— Как, почему? Хотя мне все равно.

Он пошел на кухню умыться. Клара переоделась в домашнее платье. Она металась по квартире, из спальни в гостиную, из гостиной в коридор. У нее была куча дел, и она не знала, за что хвататься. Сомнения исчезли, ее охватила дорожная лихорадка. Надо быстро все продать. Чем скорее они уедут, тем лучше. «Он меня любит! По-настоящему! — говорила она себе. — То, что другие получают в юности, Бог послал мне сейчас!» Она вышла на кухню. Александр, голый по пояс, плескался под краном. Услышав шаги, он обернулся. Клара только сейчас заметила, какой он бледный. Похудел, глаза покраснели, будто он не спал несколько ночей. Он молча смотрел на нее.

— Ну, с чего начнем? — спросила Клара.

— Тебе видней.

— Почему это мне? Ты же мужчина.

— Я готов уехать хоть сегодня.

— Я тоже, но дай мне еще один день. У тебя вообще денег нет?

— Триста рублей.

— Ладно, тоже лишними не будут. У нас за все про все три тысячи, кроме тех, которые надо оставить на детей. Боюсь, первый год придется нам поголодать.

— На хлеб я как-нибудь заработаю.

— Ну, мойся. Скоро сын придет. В Ямполе подумали, что я с ума сошла. Тебе сегодня никуда не надо?

— Нет. Мне идти некуда.

— А Соня где?

— Не знаю.

— Вот и случилось то, чего я столько лет ждала. Ты мой муж, я твоя жена. У тебя чудная дочь, красавица. А ты о ней даже не спросил.

— Сейчас меня только одна женщина интересует.

— И тебе не стыдно? Но как же я счастлива!.. Давай-ка я тебя помою.

Клара взяла губку и намылила Александру спину, плечи, грудь. Потом стала натирать его одеколоном и вдруг уткнулась лбом ему в плечо и, кажется, задремала стоя. Накатила усталость, колени подогнулись. Ведь она почти не спала ночами, с тех пор как Ципкин пришел и написал расписку. И не ела. Она чмокнула его в щеку и сказала, что ей необходимо прилечь хотя бы на пару минут. В гостиной она упала на диван. Да, она одержала великую победу, но войну еще не выиграла. Этот слабак просто втихаря сбежал из дома, у него духу не хватило сказать жене правду в глаза. Хотя она, Клара, сама посоветовала ему так поступить… Она закрыла глаза и погрузилась в темноту. Он бросил ради нее семью, отказался от карьеры. Видно, она может строить свое счастье только на чужом несчастье. Клара схватилась за голову. Что за хаос у нее в мыслях! Какой сегодня день, какое число? Господи, что будет через неделю, через месяц, через год? А ведь что-то будет. Время не стоит на месте…

 

3

Миреле арестовали. Из Отвоцка пришло сообщение, что Мирьям-Либа очень плоха. Шайндл родила мальчика. Нужно было сделать обрезание, Азриэл должен был пригласить родителей и тестя. Все это было очень трудно — и физически, и морально. Обрезание казалось Азриэлу варварством. Неужели так необходимо выполнять эту заповедь? Ведь перестали приносить в жертву животных. Правда, почти все варшавские ассимиляторы обрезают детей, но где тут логика? Почему Азриэл, врач второй половины девятнадцатого века, должен подражать бедуинам, которые до сих пор не отказались от этого дикого обычая? Но не делать нельзя. Шайндл будет ужасно огорчена. Родители тяжело переживают арест Миреле, и еще один удар совсем их добьет. И что сказать деду Калману, на деньги которого Азриэл учился? Может быть, Азриэл даже потеряет место в больнице: еврей, не сделавший ребенку обрезание, атеист и политически неблагонадежен. И родителей придется позвать, хотя Азриэлу было стыдно перед соседями-христианами за отца в меховой раввинской шапке и мать в чепце. При этом Азриэлу было стыдно, что он стыдится родителей, и от этого стыд становился еще сильнее. У Шайндл все кошерное, но реб Менахем-Мендл и Тирца-Перл все равно не будут есть в доме сына, они давно говорили, что ни к чему не прикоснутся. Мало того, малыш заболел дизентерией, и было неясно, получится ли сделать обрезание на восьмой день или придется отложить. Вся эта история превратилась для Азриэла в настоящий кошмар.

Азриэл поступил легкомысленно. Он не рассказал госпоже Беликовой, что его жена беременна и он скоро в третий раз станет отцом. Но тяжелые роды Шайндл, путаница с обрезанием и болезнь ребенка мешали ему приходить к Ольге или встречаться с ней в Саксонском саду. Даже когда они встречались, Азриэл выглядел растерянным, усталым и невыспавшимся. Нелегко гулять под ручку с дамой, когда твоя жена собирается рожать. Азриэла мучила совесть. И все-таки он думал о том, чтобы раз и навсегда покончить со своим еврейством. Чего евреи хотят, к чему стремятся? Ради чего все эти мучения? Мессия не придет никогда. Пусть верующие надеются на загробную жизнь, но он-то здесь при чем? Зачем ему нести этот груз? Какой смысл входить в еврейскую общину? Азриэл фантазировал, что они с Ольгой уедут в Россию или даже во Францию или Америку, где можно отбросить наследие предков и жить свободно.

Письмо о том, что Мирьям-Либа при смерти, лежало у Азриэла в кармане и не давало покоя. Ее сумасшедший муж Люциан все еще сидел в тюрьме. Отец отказался от нее, сестра о ней и слышать не хотела. Получалось, только Азриэл мог побыть с Мирьям-Либой в ее последние дни, но как ему уехать из города?

Он слушал рассказы пациентов, но у него в голове был не меньший беспорядок, чем у них. И роды, и обрезание стоили денег, а он ничего не подкопил. Пришлось взять в кассе сто рублей под высокие проценты. Он выписывал больным рецепты: снотворное, успокоительное, обезболивающее, но лекарство лишь ослабляет симптомы. Само общество с устаревшими законами, пустыми привилегиями, фанатичной религиозностью, диким стремлением к материальным благам — вот причина душевных болезней. А что он, Азриэл, мог поделать? Вступить в борьбу, как его сестра Миреле? Но Миреле не знала истории. А Азриэл знал, что стоит победить одну несправедливость, как тут же ей на смену приходят десять. У каждой революции есть свой Робеспьер, свой Наполеон, свой Меттерних. В борьбе погибли миллионы молодых людей, а у власти по-прежнему бисмарки и Победоносцевы. Вся Варшава говорила о провокаторе Минском, который сдал группу Марии Богушевич. Недавно был повешен некий Ковалевский. В России среди революционеров разлад, они предъявляют друг другу обвинения одно чудовищнее другого. Что будет с его сестрой? Отсидит десять лет, выйдет старой, больной и, наверно, разочарованной. Каждый день в Шлиссельбургской крепости и здесь, в Павяке и Цитадели, молодые люди вешаются, сжигают себя, облившись керосином, или пишут царю прошения о помиловании. Многие сходят с ума, и их переводят к Азриэлу, в больницу бонифратров…

Азриэл часто говорил об этом с Ольгой Беликовой. Как-то она рассказала, что в гимназии сама посещала кружок. Она до сих пор симпатизировала революционерам. Но она мать двоих детей. И потом, она видела в бунтарях немало эгоизма и фальши. Разумеется, надо что-то делать, но что? И что станет с Наташей и Колей, если ее посадят в тюрьму? И разве это чем-нибудь помогло бы народу?.. Ольга говорила то об одном, то о другом. В Варшаве ей нечем заняться, она чужая и евреям, и полякам. Русские, которые приезжают в Польшу, это люди низшего сорта. Детям здесь одиноко, и у нее тоже ни друзей, ни подруг. Ольга считала, что она еще слишком молода, чтобы оставаться одной. Раньше или позже она выйдет замуж. Она намекала, что доктору Бабаду пора бы принять решение: да или нет. Не годится двум взрослым людям прятаться от служанки, детей, соседей. Какой смысл сидеть в Саксонском саду или Лазенках, если они оба хотят быть вместе? Его неудержимо тянуло к ней. Несколько раз она отдалась ему на кухне, на кровати Ядзи, и близость подействовала на него, как магнетизм. В этой женщине был огонь, прежде незнакомый Азриэлу. Когда он слышал ее голос, ему становилось легко и спокойно. С такой дамой можно пойти куда угодно, в любое общество. С ней можно даже поговорить о психиатрии. Но как бросить Шайндл и детей? Разве Ольга бросила бы ради него Колю и Наташу? Азриэл запутался окончательно.

А тем временем подошел срок делать обрезание. Реб Менахем-Мендл и Тирца-Перл приехали к сыну на дрожках. Из Ямполя прибыл Калман, ему предстояло во время обряда держать внука на коленях. Пришел знаменитый моел. Он хвалился, что делает обрезание детям всех варшавских ассимиляторов и берет по пятнадцати рублей. Тирца-Перл предложила назвать внука в честь ее отца, реб Аврума-Мойше Гамбургера, но Азриэл не захотел давать ребенку такое старомодное имя. Мальчика зарегистрировали как Михаила, Мишу.

Шайндл всхлипывала, когда из спальни доносился плач ее малыша. Азриэл стоял, нахмурив брови. Он считал, что при таком расцвете антисемитизма, когда повсюду происходят погромы, ставить на тело ребенка еврейское клеймо — величайшая глупость. Но его мнения никто не спрашивал. В гостиной поставили кресло пророка Илии. На подносе лежали ломтики бисквита, стоял наполненный вином бокал. Азриэл надел ермолку и произнес:

— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, который освятил нас своими заповедями и повелел приобщить его к союзу Авраама, отца нашего!

И все ответили:

— Так же, как приобщился он к союзу, пусть придет он к Торе, и свадьбе, и добрым делам…

 

4

Так вышло, что пани Юстина Малевская, дочь Валленберга, на две недели забрала детей Ольги к себе на виллу в Биланов. Госпожа Беликова неожиданно обрела свободу. Азриэл собирался в Отвоцк к Мирьям-Либе, которой в последнее время стало значительно хуже, и предложил Ольге поехать вместе. Она согласилась не сразу. Вдруг они встретят там знакомых? А где они будут ночевать? Нет, она не пойдет на такую авантюру. Но у Азриэла были ответы на все вопросы. Шансов оказаться в одном дилижансе со знакомыми очень мало. В Отвоцке есть гостиница. Дорога займет часов шесть, не больше. Они выедут в восемь утра и в два будут на месте. В Отвоцке прекрасный воздух, а ни Ольга, ни Азриэл этим летом не были за городом. Почему бы не провести пару дней на лоне природы? Все-таки Ольга долго колебалась. Она считала их отношения грехом. Андрей перестал ей сниться, будто на том свете обо всем узнал. Она рисковала не только своим добрым именем, но и репутацией своих детей. Сначала она сказала «нет», но потом передумала. Она не привыкла все лето сидеть в городе и скучала по зеленой траве, деревьям, легкому ветерку и запахам лесов и полей. И конечно, ей хотелось побыть с возлюбленным и не скрываться от прислуги. Героини французских романов не останавливались ни перед чем, ехали на свидания куда угодно и отдавались любовникам в убогих грязных гостиницах, меблированных комнатах или даже в Булонском лесу. В конце концов, у Ольги нет мужа, она никому не изменяет. Она решила поехать.

Все прошло без помех. Азриэл взял в больнице отпуск на несколько дней. Шайндл после родов была слаба и не могла поехать. Утром, в четверть девятого, Азриэл сидел в дилижансе, который ждал пассажиров на Гнойной. Через пять минут появилась Ольга. На ней было недавно выглаженное платье и соломенная шляпа с зеленой лентой, в руках сумочка и коробка. Среди пассажиров не оказалось ни одного еврея. Ольга села рядом с Азриэлом. Погода стояла теплая. Переехали Пражский мост, и начались то ли городки, то ли деревни. Вдоль дороги сидели бабы с бидонами молока и корзинами, полными сыров, грибов и овощей. Перед казармами офицеры муштровали солдат. Во многих деревнях был базарный день. Где-то кружилась карусель, где-то крестьянские музыканты играли перед костелом в честь жениха и невесты, конские хомуты были украшены зелеными веточками. Крестьяне в окрестностях Варшавы — не то что православные из-под Туробина. Здесь мужик может заработать лишний злотый. За окном дилижанса проплывали хаты, крытые гонтом и даже черепицей. В шинках играли гармошки. В лавках продавали кожу, скобяные изделия, галантерею и мануфактуру. После деревень начались дачи, виллы с верандами и беседками. Сюда выезжали на лето русские чиновники. Шесть часов пролетели незаметно. Дилижанс вкатил в Отвоцк и остановился перед христианской гостиницей с рестораном. Азриэл показал паспорт, где Шайндл была записана как его жена. Но кто тут знает, что Ольга — не Шайндл? Все получилось так просто, что Ольга даже рассмеялась.

Им отвели номер наверху. В комнате с витражным окном было чисто и прохладно. Они пообедали, после чего Ольга пошла прогуляться, а Азриэл отправился к Мирьям-Либе. Сначала она жила в санатории, но потом сняла квартиру. Многие больные женщины снимали жилье и ухаживали друг за другом. Зимой дома стояли укрытые снегом, и приходилось расчищать дорожки лопатой. Зато воздух зимой еще лучше, чем летом. Пахнет сосновой хвоей и морожеными яблоками. Об Отвоцке рассказывали легенды. Бывало, что здесь у чахоточных вырастали новые легкие…

Каждый раз, приезжая в Отвоцк, Азриэл умудрялся заблудиться. Попробуй найди улицу, когда кругом лес. Вдруг посреди города натыкаешься на картофельные грядки или лужок с пасущимися коровами. После долгих поисков и расспросов Азриэл все-таки нашел нужный дом. Он открыл дверь и увидел Мирьям-Либу. Она лежала в кровати. На стуле стояли лекарства. Кроме Мирьям-Либы, в доме был только котенок, он сидел на окне и лизал лапку. С первого взгляда Азриэл понял, что Мирьям-Либа умирает. Ее лицо изменилось до неузнаваемости, золотистые волосы поседели. Шея казалась очень длинной, на ней появился кадык, как у мужчины. Улыбка больше походила на оскал, кожа пожелтела. Теми же остались только глаза. Азриэл, потрясенный, остановился на пороге.

— Мирьям-Либа!

— Азриэл!

С минуту оба молчали, потом Мирьям-Либа заговорила по-польски:

— Хорошо, что ты приехал. Мне уже недолго осталось.

— Не болтай глупостей!

— Смотри-ка, цветы принес. Поставь в воду.

Странно, но, когда она начала говорить, в ней появилось что-то от прежней Мирьям-Либы. Она стала расспрашивать о Шайндл, новорожденном, о Юзеке и Зине.

— А как там отец, как он выглядит?

— Неплохо, только поседел совсем.

— Как ты думаешь, он будет по мне траур справлять?

Азриэл вздрогнул.

— Хватит, перестань!

— Мужчины — такие трусы. Бывало, моя мама говорила: «Это глупая скотина смерти боится…»

Она замолчала и посмотрела на Азриэла. В ее глазах светилась усмешка. Вскоре она задремала. Казалось, Мирьям-Либа забыла, что у нее гость. Азриэл стал тихо распаковывать принесенные продукты: кефир, сардины, шоколад, бутылочку коньяку. В дверях появилась рыжеволосая голова: заглянула соседка. Она поманила Азриэла на улицу и рассказала, что вчера у Мирьям-Либы был доктор. Он считает, что ей осталось совсем немного. Еще соседка добавила, что на субботу и воскресенье к Мирьям-Либе приезжает Фелиция. Она делает все возможное, чтобы ее брат Люциан вышел из тюрьмы, пока не слишком поздно.

 

5

В ту ночь Азриэл и Ольга были вместе. Он был ее мужем, она — его женой. В открытое окно светила луна. Свежий ветерок приносил ароматы близкого леса. Азриэл увидел смерть, но от этого его жажда жизни не стала меньше. Они не хотели тратить на сон свои счастливые часы. Целовались, любили друг друга и не могли насытиться. О, если бы эта ночь могла длиться вечно! Если бы они могли уехать на далекий остров! И там, опьяненные любовью, забыть обо всем и обо всех… Ночи, полные страсти, были у Азриэла и с Шайндл, но Ольга пробудила в нем силы, о которых он сам не подозревал. Азриэл словно сошел с ума, он уже не понимал, происходит ли это наяву или это его фантазии. Уснули они только под утро, и вскоре их разбудили лучи солнца и птичьи голоса. В Варшаве всегда будни, а здесь природа справляет бесконечный праздник — зеленый, светлый, вечный праздник Швуэс. По стене прыгали солнечные зайчики, словно кто-то баловался с зеркальцем. Одна птица выкрикивала короткое «чив-чив», другая испускала длинные трели. Одна сердито каркала, призывая кого-то из увешанных шишками ветвей, другая куковала только для себя — певица, которая знает только две ноты. «Ку-ку! — повторяла кукушка. — Мир — это не материя, не разум и не воля, есть только „ку-ку“ и больше ничего. Им все началось, им же и закончится. Понимаешь? Нет, не понять тебе ни простоты его, ни глубины». Азриэл и Ольга лежали, обнявшись, и прислушивались. В Варшаве совсем забыли, что на свете существуют птицы. Разве человеческий род пережил бы войны и эпидемии, выстоял бы против голода и смерти, если бы не эта музыка, возвещающая рассвет? Чего стоила бы любовь, если бы птицы не приветствовали влюбленных по утрам?.. Ольга и Азриэл думали об одном и том же: остаться бы здесь навсегда!

В дверь постучалась горничная и спросила, не желают ли господа чаю, кофе, какао, подавать ли завтрак. Она принесла воду в кувшине. Ледяная, только что из колодца, вода хранила в себе тайны подземелья. Азриэл и Ольга умылись, уже не стесняясь друг друга, и приступили к завтраку. Корочка свежих бубликов с маком похрустывала на зубах. Молоко пахло коровьим выменем. Творог был посыпан тмином. В кофе оказалось многовато цикория, но все равно было очень вкусно. Поев, они снова легли в постель.

— Теперь мы знаем друг друга немножко лучше, — сказал Азриэл, прижав Ольгу к себе.

— Да, но что дальше?..

Азриэл оделся и пошел к Мирьям-Либе. Договорились, что Ольга будет ждать его у дилижанса. В это утро даже Мирьям-Либа выглядела куда лучше. Вокруг нее крутилась сиделка Хела, которая ухаживала и за Мирьям-Либой, и за ее рыжеволосой соседкой. Мирьям-Либе хотелось поговорить, она болтала о том о сем. Не мог бы Азриэл что-нибудь придумать, чтобы к ней приехал отец? Она хочет повидать его перед смертью. А повлиять, чтобы Люциана выпустили пораньше? Ему еще восемь месяцев сидеть. Почему Азриэл не переедет к Ципеле, в Маршинов? Правда, что Юхевед уже бабушка? Мирьям-Либа рассказала, что недавно приезжали дети, Владзя и Мариша. О, они такие красивые! Но немножко чужие. Дочь еще ничего, а сын был к ней совсем холоден… Пришла рыжая соседка. Видно, она тоже была не прочь поболтать с Азриэлом, у легочных больных нередко наблюдается эротомания. Мирьям-Либе это не понравилось, и она жестом показала женщине, что той лучше уйти.

— Ты так редко приезжаешь, — сказала она Азриэлу. — Наверно, больше не увидимся.

— Ты еще поправишься.

— Кого ты обманываешь?

Он помог Мирьям-Либе сесть в кровати и подложил ей под спину подушку. Азариэл заметил, что сегодня на ней роскошная ночная рубашка, наверно, подарок Фелиции. Мирьям-Либа надушилась и причесалась. Желание нравиться не покидает женщину даже на смертном одре.

— Ты все такая же красивая, — сказал Азриэл.

— Ай, кому это нужно?

Вдруг она стала серьезной.

— Азриэл, знаешь что? Я ведь была в тебя влюблена. До того как появился Люциан.

Азриэлу стало не по себе.

— Я тоже тебя любил. Много лет.

— Шайндл так ревновала… Сколько мне тогда было? Семнадцать, кажется. И вдруг пришел он и меня околдовал. Но я дорого заплатила.

— Ты была с ним счастлива? Хоть немного?

— Один день или два.

Азриэл опустил голову. Мирьям-Либа посмотрела в окно.

— Азриэл, ты веришь в Бога?

— Смотря что под этим понимать. Но вообще нет, не верю.

— А я всегда верила. А теперь кажется, что там ничего нет. Почему так? Скоро священник придет и всякое такое. И что мне делать?

— Не думай об этом.

— А о чем еще думать? Верю, но, когда беды сыплются со всех сторон, так что ни вздохнуть ни охнуть, начинаю сомневаться… Азриэл!

— Что, милая?

— Азриэл, не обижай Шайндл!..

Азриэл не понял связи между этими двумя мыслями. Но он давно знал, что законы ассоциации вовсе не такие, как считают психологи. Человеческая мысль внезапно перескакивает с одного на другое.

— С чего ты взяла, что я ее обижаю?

— Да так. Никого нельзя обижать на этом свете.

— Ты права.

— Дай руку.

Ее ладонь была теплой и влажной. Из леса опять донеслось: «Ку-ку!» Та же самая кукушка? Конечно, нет, и при этом та же: тот же голос, тот же тон и тот же смысл. Эта птица жила миллионы лет назад и, наверно, будет кричать «ку-ку!» еще долго после того, как человеческий род исчезнет с лица земли.

 

1

Лето прошло. В Варшаве выпал снег и тут же превратился в грязь, смешавшись с конским навозом. Как почти каждую зиму, старики твердили, что не помнят таких холодов. И опять, как всегда, беднякам не хватало угля. Больницы были переполнены. Покойников не успевали отвозить на кладбище. В клинике бонифратров пациенты лежали в коридорах. Город рос, за лето возвели немало новых домов и целых кварталов, но женщины рожали, и было много приезжих: евреев, поляков и даже русских. В Варшаве становилось все теснее. Каждую зиму что-нибудь происходит. Реб Менахем-Мендл Бабад стал терять зрение, оно ухудшалось у него с каждым днем. Окулист сказал, что на обоих глазах катаракты и надо делать операцию. Работу над книгой пришлось прервать, и разрешать вопросы, с которыми к нему обращались, раввину тоже стало трудно. Попробуй определи, чиста ли женщина, если толком не видишь пятен крови на белье, и кошерная ли утка, если не можешь как следует рассмотреть ее внутренности. На помощь приходила Тирца-Перл. Более того, она вслух читала мужу Мишну, Рамбама и «Шней лухойс габрис». Реб Менахем-Мендл удивлялся, за что Небеса вынесли ему такой приговор, и принимал его с благодарностью. Он вырастил негодных детей, он редко ездил к праведникам. Кто знает, может, он так старался защитить Раши, что где-то сказал резкое слово о мудрецах, написавших «Тойсфес». На небе всё учитывают. Но он еще здесь, на этом свете — вот оно, милосердие Божие. Наверно, Всевышний хочет, чтобы раввин предстал перед Ним, искупив свои грехи при жизни. «Бог не посылает плохого». Реб Менахем-Мендл помнил слова Геморы: «Человек обязан благословлять за плохое, равно как и за хорошее». Слава Богу, реб Менахем-Мендл еще в детстве выучил немало глав Мишны наизусть. Отец, реб Азриэл, за каждую выученную главу давал ему грош. И теперь эти знания очень пригодились. Все предначертано свыше. Когда реб Менахем-Мендл еще был ребенком, на небесах уже знали его будущее и позаботились, чтобы на старости лет он не остался без дела. Теперь он стал реже изучать Тору, зато смог больше времени уделять молитве и людям, которые приходили к нему за советом или просто излить душу. Какую-нибудь заповедь всегда можно выполнить.

Осенью в Отвоцке умерла Мирьям-Либа. В день ее смерти произошло одно странное событие. Утром Калман сидел в своей синагоге и читал псалмы. Вдруг через полуоткрытую дверь вошла женщина. Она появилась совершенно бесшумно. В первую секунду Калман принял ее за служанку Бейлу, но это была молодая женщина, худая и бледная. На ней были платок и безрукавка. Калман узнал свою дочь Мирьям-Либу. Он уже открыл рот, чтобы накричать на нее и выгнать из святого места, но она улыбнулась, прижала палец к губам и тотчас исчезла, словно растаяла в воздухе. Калман был потрясен. У него никогда не было видений. И сном это тоже не могло быть, все произошло наяву. Он вышел во двор, но никого не увидел, не было даже следов на снегу. Калман понял, что его дочь умерла. В тот день он постился, а еще через пару дней пришло письмо от Азриэла. Он был с Мирьям-Либой в ее последний час и сообщил точное время смерти. Ее кончина минута в минуту совпала с видением Калмана.

Калман прекрасно знал, что по выкрестам не справляют траура, не разрывают одежд и не сидят на полу босиком. Но ему не давал покоя увиденный призрак дочери: бледное лицо, грустная улыбка и такой родной, знакомый жест, которым она прижала палец к губам, чтобы Калман не кричал и не сердился. Рвать одежду нельзя, но Калман нашел старый кафтан с разорванными лацканами, который он надевал после смерти Зелды. Читать поминальную молитву Калман не осмелился, но изучать в память о заблудшей душе Мишну, наверное, не запрещено — так он решил. Калман выискивал главы, которые начинались с тех же букв, что имя дочери. Конечно, Мирьям-Либа совершила величайший грех, разменяла червонец, но она уже понесла наказание. Злодеи редко получают по заслугам на этом свете, обычно они наслаждаются жизнью, чтобы потом претерпеть муки ада. А Мирьям-Либа была наказана здесь, ее жизнь была полна горя и страданий. Она умерла молодой. Может, она заслужила прощение? Может, мать походатайствовала за нее перед Богом? Калман сидел над книгой и плакал. Он был один у себя в синагоге, никто не знал, в память о ком он зажег свечу, в память о ком учит Мишну. Господь милосерден, и Он знает: в том, что Мирьям-Либа сбилась с пути, виноват Калман. Нельзя было выдавать замуж младшую дочь раньше старшей. Но он был так поглощен делами и деньгами, что забыл о детях. Это Калман — истинный злодей…

Когда Калман раскачивался над книгой, слезы лились у него ручьем. Он постился. В голове звучали незнакомые напевы, он никогда их не слышал или давно забыл. То и дело он бросал взгляд на поминальную свечу. Огонек дрожал, покачивался, коптил, тянулся вверх. Раз Мирьям-Либа явилась Калману в день своей смерти, почему ее душа не может находиться здесь сейчас? Калман чувствовал, что у него в голове что-то перевернулось. Напали сомнения. Может, не надо было отказываться от дочери? Может, лучше было поехать к ней, поддержать деньгами или добрым словом? Вдруг удалось бы ее спасти? Майер-Йоэл дал ему тогда плохой совет, и Калман запутался во лжи. Он пытался сохранить свое имя, вместо того чтобы спасать дочь. Только теперь он понял, как нужно было поступить: бросить все дела, поехать за ней, осыпать ее подарками, упасть ей в ноги, попросить прощения. Может быть, за кругленькую сумму этот сумасшедший Люциан согласился бы оставить Мирьям-Либу в покое. А вместо этого Калман справил по ней траур. Слишком поздно он поумнел. И так во всем. Человек задним умом крепок. Но почему, почему?..

Обычно после Мишны читают поминальную молитву, но для нее нужен миньян, а Калман был один, поэтому он стал читать псалмы:

— Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне… Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу…

Не бывает так, чтобы все пропало, любой грех можно искупить, у каждого человека есть надежда на прощение. Грусть и утешение были в псалмах. Чем старше Калман становился, тем больше смысла, больше мудрости видел он в этих святых словах. Он не раз думал, что в псалмах говорится не только о будущем мире, но и об этом. Они куда лучше любых марципанов и театров. Калман решил, что каждый день будет читать по десять псалмов. Но не мог остановиться и читал одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

 

2

Хоть Новый год деревьев и не праздник, в Маршинов съехалось больше сотни хасидов, но не из Варшавы, а из других городов. Дело в том, что сват ребе Ешайя Вальден выдавал замуж старшую дочь Дишку, которая чуть не стала невестой Цудекла. Иска-Темерл ее забраковала, и Цудекл стал женихом младшей, Ханеле. Но вскоре после этого Дишку сосватали племяннику Майера-Йоэла Пейсаху-Дувиду. Реб Ехезкела Винера уже не было в живых. Его сын Мойшеле ездил не в Маршинов, к реб Йойхенену, а в Стиктин, к реб Шимену. Свадьбу собирались справлять в Варшаве, и на этой свадьбе впервые за много лет реб Йойхенен и реб Шимен должны были встретиться друг с другом. Хасиды прибыли в Маршинов, чтобы сопроводить своего ребе в Варшаву, ибо сказано: «Во множестве народа — величие царя». Молодые люди, которые интересуются всем, что делают праведники, и обожают вмешиваться в их ссоры, ожидали свадьбы с большим нетерпением. Реб Йойхенен никогда не сказал дурного слова о своем дяде Шимене, наоборот, он всегда упоминал его имя с уважением и любовью. А вот реб Шимен по-прежнему был зол на Йойхенена, называл его дурачком, бездельником, лицемером и прочими неподобающими словами. Он был остер на язык и мстителен. Теперь им предстояло встретиться, и народу было любопытно, как они себя поведут. О близкой свадьбе говорили во всех хасидских молельнях и синагогах и в Варшаве, и в провинции.

Реб Шимен не слишком беспокоился из-за предстоящей встречи. Он заранее решил, что с Йойхененом даже здороваться не будет. Шимен считал, что этот щенок Йойхенен обманом переманивает людей на свою сторону, и выискивал у него всяческие грехи и недостатки. У реб Шимена было несколько верных парней, которые ездили в Маршинов на разведку, а потом докладывали, что там происходит. Сам реб Шимен туда и носу не казал. Он даже поссорился с братом, чмелевским раввином, потому что тот когда-то ездил в Маршинов. Реб Шимен часто вспоминал слова Иисуса Навина: «Наш ли ты, или из неприятелей наших?» Теперь маршиновские и стиктинские хасиды ходили в разные молельни. Поделили книги и свитки Торы, столы и скамейки. Те, кто когда-то собирался в Маршинове, отдалились друг от друга.

Да, реб Шимен, человек воинственный и решительный, ничуть не боялся встречи со своим «врагом». А вот реб Йойхенен ночей не спал. Он считал, что дядя прав и что он, Йойхенен, действительно его оскорбил. Реб Йойхенен посылал реб Шимену письма с извинениями, а тот отвечал руганью и проклятиями. Эдак и до большого греха недалеко. Реб Йойхенен не знал, как посмотрит родственнику в глаза, но ехать на свадьбу все же придется, ведь реб Ешайя Вальден его сват и скоро, даст Бог, станет тестем Цудекла. К тому же реб Ешайя и его отец реб Исруэл — старые маршиновские хасиды, свои люди.

Были у реб Йойхенена и другие причины для огорчения. Последнее время он плохо себя чувствовал, сильно кашлял, у него часто был жар. У реб Йойхенена начиналась та же болезнь, от которой умер его отец, — чахотка. Врачи велели есть побольше жирного, пить козье молоко, запретили окунаться в микву. Нужно было беречь легкие. Но как он мог есть, если желудок усох от бесконечных постов? Йойхенен едва мог проглотить пару ложек бульону. И как можно произнести хоть одно еврейское слово, если перед этим не совершил омовения? Лекарства, хоть горькие, хоть сладкие, хоть кислые, тоже принимать нельзя. Вдруг они некошерные? Кто знает, чего в них намешано. И ведь они все равно не помогут. Иска-Темерл нашла в Варшаве профессора, крупнейшего специалиста. Она хотела, чтобы он обследовал сына, но ходить по врачам, раздеваться перед ними, смотреть на их бритые лица, слышать, как они говорят на почти забытом, ломаном еврейском языке, было для реб Йойхенена мучением. От этих людей так и несло высокомерием, еврейские слова у них звучали, как русские или немецкие. На дверях не было мезуз, а если даже были, то такие маленькие, что и не заметишь. Многие доктора не ограничивались осмотром больного, но начинали смеяться над талесом, называть евреев фанатиками, злословить. С картин на стенах улыбались обнаженные женщины, в комнатах стояли статуэтки, словно идолы. Даже вощеные полы выглядели неприлично. Зачем полировать пол? Чтобы кто-нибудь поскользнулся? И зачем звонок на двери, если можно постучаться? Зачем вообще гнаться за благами этого мира? После каждой встречи с врачами у Йойхенена было тяжело на сердце. Если они такие, то что выйдет из их детей? Но мама, дай ей Бог здоровья, заплатила за визит пятнадцать рублей. Придется пойти к варшавскому профессору.

Были у реб Йойхенена и другие печали. Цудекл ударился в науку. Добывал где-то трефные книги и читал их запоем. Даже когда сидел над Талмудом, думал о грамматике и цифрах. Цудекл так прославился своими способностями, что из Варшавы приехали двое польских журналистов, чтобы проверить его знания. Они задавали ему разные математические задачи, а Цудекл решал их, как орешки щелкал. Через пару дней в газете появилась статья. В ней было написано, что сын хасидского ребе моментально решает в уме такие задачи, что не каждый ученый решит без чернил и бумаги, да и то ему понадобится не один час. Был там и портрет Цудекла, видно, один из газетчиков умел рисовать. Узнав об этом, реб Йойхенен так рассердился, что впервые в жизни ударил сына. Но у Цудекла на все были оправдания. Где в Торе сказано, что нельзя хорошо считать? Разве один из мудрецов Талмуда, Шмуэл, не утверждал, что знает все небесные тропы, как переулки Нагардеи? Разве Рамбам не был ученым? Цудекл не понимал, что в прежних поколениях люди были другие. Раньше праведники во всем видели руку Создателя. А сегодня всё пытаются объяснить законами природы. Говорят, чернильница опрокинулась, и чернила сами написали письмо, полное мудрости. Земля оторвалась от Солнца, человек произошел от обезьяны. Ну хорошо, а тогда Солнце от чего оторвалось, от кого тогда обезьяна произошла? Реб Йойхенен рассердился не на шутку. Верят во всякую чушь, а Творца не признают. Кто знает, до чего еще Цудекл додумается? Реб Йойхенен боялся за сына. Наука расползается, как заразная болезнь, одна паршивая овца может все стадо испортить. Как выбить у сына из головы эти глупости? Как показать слепому, что свет существует? Но несчастный слепой хотя бы хочет видеть, а эти умники закрывают глаза и кричат, что им темно…

 

3

Свадьба получилась шумная. Церемонию провел реб Шимен, реб Йойхенен благословил молодых. Родители жениха и невесты попытались добиться у реб Шимена, чтобы он помирился с племянником, но он об этом и слышать не захотел. Оба праведника сидели за столом на почетных местах. Реб Шимен не умолкал ни на минуту. Его борода, когда-то черная как уголь, стала белей серебра, но глаза по-прежнему сверкали огнем. Реб Шимен ругал всех ребе подряд, смеялся над Гуром, Александровом, Радзимином. Всех праведников Польши он считал конкурентами и никому не давал спуску. Как только упоминали какого-нибудь ребе, Шимен тут же разносил его в пух и прах. Одного называл невеждой, другого — дураком, третьего — лицемером. Вспомнили одного ребе, и Шимен сразу сказал, что тот читает «Шма Исроэл», будто кобыла ржет. Вспомнили другого, и реб Шимен тотчас спросил: «Это вы о ком? О тугоухом Лейбуше, что ли?» Хасиды Шимена хохотали над шутками своего ребе. У каждого праведника свой путь, каждый служит Всевышнему на свой лад. Реб Йойхенен сидел, опустив голову и прикрыв глаза. Он бы и уши заткнул, чтобы не слышать злословия, но боялся унизить дядю. Что он делает? Он же знает, что за такие речи придется держать ответ перед высшим судом. Или он уже и в Бога не верит? От ужаса у реб Йойхенена бурчало в животе.

Начали дарить подарки. Свадебный шут выкрикивал имена гостей, расписывал, кто что дарит, да всё в рифму, вставляя русские и польские словечки. Реб Йойхенен знал, что по закону на свадьбе надо веселиться и веселить молодых. Даже в Геморе сказано: «Как танцевать перед невестой?» Можно смеяться, можно даже слегка переборщить с остротами, но шут все-таки явно перегнул палку. Он насмешничал, как просвещенец, и даже издевался над Торой и Талмудом. Многие хасиды напились. Один, сняв атласный кафтан, разливал пиво из бочонка. Вокруг толпились парни со стаканами в руках. Реб Йойхенен поморщился. Слава Богу, хоть до разврата не дошло, мужчины и женщины сидят отдельно. Правда, от такой музыки и танцев с дикими прыжками никто благочестивее не станет. Бас рычал, барабан гремел, скрипки завывали, как дикие звери. Из комнаты, где сидели женщины, доносились хлопки в ладоши и смех.

Реб Йойхенен еще ниже опустил голову. А если он чересчур строг? Сказано же у Екклесиаста, что всему свое время. Реб Йойхенен подозревал, что его слабое здоровье происходит от злого начала. Ведь дед, благословенной памяти, на праздники пил с народом вино, мед, пиво, даже английский портер и мог танцевать три часа подряд. Он все время улыбался в бороду, даже перед самой кончиной. А Йойхенен грустит на свадьбе. Может, это потому, что он грешен? Или потому, что болен? Хасиды встали в круг, и реб Йойхенену тоже пришлось идти танцевать. Он поднялся из-за стола. Танцевал он, закрыв глаза и еле переступая ногами. С него градом лил пот, скоро вся одежда промокла. Как он может плясать, когда люди болеют, парни мучаются в казармах, евреев изгоняют из городов и деревень? Как можно веселиться, если Дух Божий пребывает в изгнании? Реб Йойхенен танцевал и молился: «Господи, доколе Твой народ будет скитаться по свету, жить в рассеянии? Доколе будем мы блуждать в потемках? Прогони сатану, Милосердный! Пусть закончится власть дьявола, пусть настанет свет! Чего Ты ждешь, Отец Небесный? Пока остались в мире евреи, пошли нам избавление!..»

Пот стекал по лбу, мешаясь со слезами. Силы иссякали. Он словно таял, чувствовал, что исчезает, что сейчас от него ничего не останется. Все тело ломило. Ну и что? На то оно и тело, чтобы болеть. Реб Йойхенен еле держался на ногах, двое хасидов поддерживали его под руки. И он почувствовал, что их сила перетекает в него, как сказано: «А надеющиеся на Господа обновятся в силе». Ничего, еще немного! Еще немного! Реб Йойхенен вспомнил слова деда: если кажется, что все кончено, надо просто начать сначала. Он слышал крики хасидов: «Веселей! Давайте, давайте! Веселей!» Странно, но именно тогда, когда колени уже готовы были подломиться, усталость исчезла. Тело больше не властвовало над ним, он поднялся на другую ступень. Ушла печаль, пришла бодрость, ему стало легко и радостно. Реб Йойхенен читал в каббалистических книгах, что темноты не существует, она всего лишь видение. Он еще чувствовал боль, но это его не беспокоило. Тело есть тело, и он, Йойхенен, тут ни при чем. Пусть себе страдает. Это от него все заботы, все вопросы. Тело — это темнота, поэтому его и тянет к темноте. Йойхенену было весело. Он знал: было хорошо весьма и осталось хорошо весьма. Вокруг сиял свет, все миры танцевали и пели. Что такое грусть? Это ограничение, нечистая оболочка. «Веселей! Веселей!» — выкрикивал реб Йойхенен, не узнавая собственного голоса. Ведь это же голос деда! Значит, дед здесь, с ним, на этой свадьбе. Всё здесь, надо только сорвать завесу. Здравствуй, дед! Как там, в высших мирах? Когда придет Избавитель? Дед, помоги мне!..

Хасиды один за другим покидали круг, но реб Йойхенен продолжал танцевать. Танцевал и реб Шимен. Он славился выносливостью, но уже чувствовал, что ноги слабеют. Шимен смотрел на Йойхенена и удивлялся: как он может танцевать так долго? Ведь он очень болен. «Боюсь, он действительно праведник, — думал реб Шимен с завистью. — Словно бестелесный…»

— Всё, не могу больше, — проворчал он. — Ноги не держат!

И вышел из круга.

А реб Йойхенен и еще несколько крепких парней продолжали танцевать. Его глаза были закрыты, и он не знал, что танцующих остается все меньше, остальные стоят и смотрят. Он становился легче и легче, ноги двигались будто сами собой. Он уже был легок как перышко, ему казалось, что стоит расправить полы кафтана, и он взлетит… Музыканты заиграли старую маршиновскую мелодию. Каббала говорит, что под эту мелодию Баал-Шем-Това ввели в рай. Хасиды пели, прихлопывая руками в такт. Иногда кто-нибудь выкрикивал: «Бодрей, музыканты, не спать!» Парни раскачались под музыку, пощелкивали пальцами. Женщины стали потихоньку пробираться в комнату, они тоже хотели посмотреть, как танцует реб Йойхенен. Ципеле протолкнулась вперед, смахивая слезы. Она боялась, как бы муж, не дай Бог, не упал. Ципеле дала знак, чтобы музыканты прекратили играть. Они не сразу поняли, чего она хочет, но через пару секунд стало тихо. Танец закончился. Реб Йойхенен повис на руках хасидов. Они осторожно подвели его к креслу и усадили. Пот ручьем тек у него с бороды, кафтан промок насквозь. Реб Йойхенен сидел, не чувствуя ни рук, ни ног. Какое это счастье — не иметь тела! Только сейчас реб Йойхенен понял слова Геморы «Очень хороша смерть». А что же будет, когда душа навсегда покинет оболочку? Тело — это тюрьма. Хорошо, что никто об этом не знает, иначе никто не смог бы вынести этой ноши. Однако надо нести. Надо. Так хотят Небеса… Реб Йойхенен попытался открыть глаза и не смог. Веки будто склеились. Может, он спит? Ему нужно увидеть своих хасидов, он хочет быть с ними вместе. Он вздрогнул и посмотрел по сторонам. Пот и слезы мешали видеть, все расплывалось, как в тумане. Стены раздвинулись, потолок поднялся. Белесые пятна постепенно превращались в человеческие лица. Казалось, ему, реб Йойхенену, в одно мгновение дали увидеть хаос и тайну сотворения…

 

4

На свадьбу реб Йойхенен приехал с детьми. Шмарьёгу-Год еще ходил в хедер, он только недавно начал изучать Раши, но уже славился своими способностями. Цудекл уже был женихом Ханеле, дочери реб Ешайи Вальдена. Свадьбу назначили на первую субботу после праздника Швуэс. Зелделе шел пятнадцатый год, и ее помолвили с Пинхаслом, сыном раввина из Высокого. Раввин и его семья тоже были на свадьбе Дишки. Сватом выступил не кто иной, как дед невесты, реб Исруэл Вальден. Реб Йойхенен жалел, что нашел Цудеклу богатую невесту, да еще из Варшавы, и хотел, чтобы жених дочери был из небольшого местечка, где меньше соблазнов. Раввин из Высокого, реб Шмиэл-Арон Маргулис, написал несколько книг, его старший сын Пинхасл тоже писал комментарий к Торе. Он почти два года был женихом, но перед самой свадьбой невеста расторгла помолвку: за это время она успела стать образованной. Так Пинхасл и дожил до двадцати одного года, когда попал под призыв. В Высоковском повяте злодеи-врачи выдали ему зеленый билет, и через год Пинхасл должен был пройти повторную комиссию. Все это прибавило раввину и его жене Гененделе немало седых волос. Пинхасл сидел на одном хлебе, пил уксус, выкуривал в день немыслимое количество папирос, и в конце концов его освободили от армии и выдали синий билет. Пинхасл носил рыжую бороду, был невысок и коренаст, у него были голубые глаза, курносый нос и густые пейсы. Если бы он надел короткую одежду, то стал бы на вид кацап кацапом. Кто-то даже заметил, что Пинхасл немного похож на царя, не будь рядом помянут. Но Пинхасла и представить было невозможно без пейсов, талеса, суконных штанов, чулок, туфель и бархатной шляпы. Ни по-польски, ни по-русски он не знал ни слова. Пинхасл изучал Тору и служил Всевышнему, он был преданным учеником и сторонником реб Йойхенена. Книга, которую он писал, была истинно хасидским сочинением, слегка приправленным каббалой. Четыре раза в год Пинхасл ездил в Маршинов.

Пинхасл не поверил своим ушам, когда услышал, что за него сватают дочь ребе. Он, Пинхасл, станет зятем реб Йойхенена! За что ему такая честь? Пинхасл помнил, что уже учил Талмуд, когда у ребе родилась дочка, названная по Ямпольской бабке Зелдой. И скоро эта девочка станет его женой. В голове не укладывается. Парни в Высоком заискивали перед Пинхаслом, но не обходилось и без злословия. Все-таки его счастью завидовали. Но, раз это предначертано свыше, значит, так тому и быть. Мать заказала для Пинхасла новый кафтан, села в кибитку и поехала в Варшаву на свадьбу Дишки и помолвку сына. Поехало с ними и несколько хозяев. Всю дорогу Пинхасл говорил с отцом и попутчиками о Торе. Женщины расписывали жене раввина достоинства Зелды. Девушка славилась благочестием и праведностью. Она была совсем непохожа на своего брата Цудекла. У того были черные волосы и черные глаза, он был рослый, сильный и веселый. Зелделе же была вся в отца: бледная, худенькая, кожа да кости, веснушчатая и сероглазая. Ципеле тряслась над дочкой. Зелделе очень мало ела и была склонна к обморокам. В Маршинове не было девушек, с которыми она могла бы дружить, поэтому она целыми днями читала книжки или вышивала по канве. Она обожала наряды, ее туфельки всегда были начищены до блеска. Прежде чем выйти на улицу, она проводила по ним щеткой раз сто, не меньше. Еще Зелделе была ужасная трусишка. Когда темнело, она боялась выходить из дому, ей было страшно чертей и прочей нечисти. В детстве она слышала немало историй о бесах, мертвецах и вурдалаках.

И вот благодаря стараниям реб Исруэла Вальдена Зелделе стала невестой Пинхасла. Бабке Иске-Темерл это не очень-то понравилось. Реб Йойхенену подошло бы породниться с другим ребе или с богачом, но не с раввином из какого-то там Высокого. Да и жених, прямо сказать, староват. Обычно реб Йойхенен не спорил с матерью, но в этот раз проявил твердость. Лучше было бы, если бы Цудеклу тоже нашли невесту из небольшого местечка, где не от кого перенимать городские манеры. А то в Варшаве он играл в шахматы, к нему ходили всякие мастера считать, он возился с магнитами, электричеством и какими-то инструментами. Пусть хоть Зелделе не попадет в эти сети.

Ципеле расплакалась, когда увидела жениха. Он оказался совсем не от мира сего. Все время стоял где-то в сторонке, глядя в пол. При ходьбе шаркал ногами, борода — как у мужчины в летах, пейсы до плеч. Пинхасл нюхал табак и громко сморкался в огромный носовой платок, даже трубочку курил. В общем, Ципеле решила, что он больше похож не на молодого парня, а на вдовца или разведенного. А реб Йойхенену Пинхасл понравился. Настоящий хасид, к тому же из достойной семьи: Пинхасл вел свое происхождение от рабби Носона-Ноты Спиры и Рамо. На одну уступку реб Йойхенен все же пошел: разрешил, чтобы жених и невеста увиделись до свадьбы. Не поговорили, Боже упаси, только посмотрели друг на друга. В Талмуде сказано, что нельзя жениться, не посмотрев на невесту. Ведь если позже муж обнаружит в жене увечье, то она станет ему противна. После смотрин реб Йойхенен позвал дочь к себе.

— Ну что, видела жениха?

— Да, отец.

— И что скажешь?

— Не знаю…

— Понравился он тебе?

— У него уже борода.

— Разве это недостаток? Все праведные евреи носят бороду.

— Да, конечно.

— Так что ты думаешь?

— Старый он.

— Он уже был женихом, но та девка расторгла помолвку.

— Как-то я стыжусь его.

— Чего ж тут стыдиться?

— Девушки смеяться будут.

— Какие еще девушки? «Шулхан орух» начинается с того, что еврей не должен стыдиться служить Богу. Злодеи всегда смеялись над евреями, но евреи все равно оставались сами собой. Жизнь коротка, брак существует для того, чтобы рожать детей.

— Те девушки обо всех посплетничать любят.

— Кто любит посплетничать, может, не дай Бог, и в ад попасть. Сказано, что тех, кто злословит и клевещет, там за язык подвешивают.

— Да, я знаю.

— А если знаешь, чего же ты боишься?

— Я согласна.

— Уверена?

— Да.

— Если нет, найдем другого, помоложе.

— Не надо, отец. Я согласна.

— Помни, что жена должна быть преданна мужу. Сказано: хорошая жена та, которая выполняет волю супруга.

— Да.

— Ну, ты еще подумай. Такие вещи второпях не решаются.

 

1

Зимой Даниэл Каминер заболел. У него был жар и сильный кашель. Целина поила мужа чаем с малиной, натирала терпентином, но ничего не помогало. По утрам Даниэл пытался одеваться, но у него не было сил даже встать с кровати. Однажды он потребовал зеркало и увидел свои ввалившиеся щеки и растрепанную бородку клинышком.

— Целина, я умираю, — сказал Даниэл.

Она расплакалась и послала в Скаршов за доктором. У Даниэла Каминера было воспаление легких. Врач поставил банки и пиявки, но больному с каждым часом становилось все хуже. Клара была далеко, и от нее из-за границы приходили неутешительные известия. Она поссорилась с Ципкиным и проигралась в Монте-Карло. Ципкин бросил ее, и она связалась с русским евреем, купцом первой гильдии. Клара писала отцу короткие письма, полные намеков и многоточий. Но было ясно: его дочь опускается все ниже. А у него и без Клары семеро по лавкам, еще и Фелюша. Но, раз настало время умирать, ничего не поделаешь. Даниэл Каминер и верил в загробную жизнь, и не верил. Да, Бог есть на свете, но в голове не укладывается, что душа бессмертна. Что с ней происходит, когда человек умирает? Где они летают, эти души, сколько они могут парить над кладбищем или в пустой синагоге? Даниэл Каминер как был, так и остался насмешником: лежал, стонал и отпускал шутки. Он еще не умер, а эта дура Целина уже причитает, как по покойнику.

— Хватит орать! — прикрикнул на нее Даниэл. — Ангела смерти разбудишь…

— Что же со мной будет?

— Вдов на свете полно, станет одной больше.

— А дети как без отца?

— Ну, замаринуй их или засоли…

Шутки шутками, но за детей Даниэл и сам беспокоился. Капитала он им не оставит, последние два года были неудачные. Есть должники, но, когда лежишь в земле, попробуй с них получи. Целина, с ее-то куриными мозгами, с них стребовать не сможет. Ее мать слишком стара, уже даже шляп не мастерит, так что и на нее надежды мало. Была бы Клара, было бы на кого положиться. Но Клары здесь нет. Поразмыслив, Даниэл Каминер распорядился телеграфировать Саше, чтобы тот срочно приехал из Варшавы. Наверно, Саша все же не такой необузданный, как кажется. Правда, когда мать уехала, он совсем распоясался. Директор гимназии был им очень недоволен. Но ведь парня оставили одного в большом городе, и было бы странно, если бы он не пустился во все тяжкие. Даниэл Каминер понимал, что Саша — далеко не дурак, на ходу подметки рвет и людей видит насквозь. Кто знает, вдруг у него проявится коммерческая жилка. Недаром он внук Даниэла.

Саша приехал. Даниэл Каминер послал за полковником Шаховским, с которым последнее время вел дела. Они недавно поссорились, но как только полковник, престарелый кацап, увидел, что Каминер лежит больной, он тут же забыл об их размолвке и пообещал прислать полкового врача. Полковник, вытирая слезы, успокаивал Даниэла и желал ему скорейшего выздоровления. Но никто не может избежать ни болезней, ни смерти.

— Ваше благородие, — сказал Каминер, — я уже одной ногой в могиле. Вот этот молодой человек — мой наследник.

— О, отличный парень!

— Он позаботится о моих детях.

Полковник Шаховский расплакался. Целина поднесла ему стаканчик водки, чтобы немного его приободрить. Он поклялся Даниэлу Каминеру, что сделает для Саши все возможное. Пришел полковой врач, поставил банки, но Даниэлу становилось хуже прямо на глазах. Его прерывистое дыхание напоминало скрежет пилы, из носа капала кровь. Староста погребального братства пришел узнать, как больной себя чувствует, и намекнул, что пора бы прочитать исповедальную молитву. Но Даниэл Каминер упрямо ответил:

— Лучшая молитва — это жирная пища.

На другой день он умер. Полковник Шаховский приказал похоронить своего поставщика с военными почестями и музыкой. Раввин сказал, что у евреев с музыкой не хоронят, но вмешался аптекарь Грейн и обозвал раввина невеждой. В Ямполе было немало просвещенцев, и они встали на сторону аптекаря. Из Варшавы приехала тетка и привезла Целине шляпу с черной креповой лентой. Погребальное братство заломило невиданную сумму, но полковник припугнул, что сошлет их всех в Сибирь. Так и получилось, что похоронами Даниэла Каминера занялось начальство и безбожники. Грейниха, Тамара Шалит и Соня Соркес сшили саван. За гробом шла рота солдат, оркестр играл военные марши. Над могилой произнесли речи аптекарь Грейн, бывший бухгалтер Калмана Давид Соркес и сам полковник Шаховский. Офицерские жены обливались слезами, глядя на Целину и толпу ребятишек мал мала меньше… Сашу уже все знали. Женщины утешали его, мужчины похлопывали по плечу. Все твердили одно и то же: лучше бы ему было окончить гимназию и пойти в университет, но ничего не поделаешь, придется стать преемником деда. Ему помогут, научат. Бог его не оставит.

Офицеры Ямпольского гарнизона сдержали слово. Полковник Шаховский любил потянуть с оплатой, но в этот раз тут же покрыл все расходы. Конкурент Даниэла Каминера Майер-Йоэл тоже занимался поставками, но его лишили заказов и передали их Саше. В нем, похоже, проснулись еврейские способности к торговле. Саша так быстро во всем разобрался, что оставалось только удивляться. Он сразу сообразил, что надо вести двойную бухгалтерию, одну для полковника Шаховского, а другую для генерала Горна, который теперь был вместо генерала Риттермайера.

Сначала Майер-Йоэл хотел начать войну против Саши и его покровителей. Майер-Йоэл арендовал поместье и владел мельницей, он мог поставлять провиант дешевле, чем Саша. Майер-Йоэл хотел поехать в Варшаву, подмазать, где надо, и отобрать у Саши подряды. Но тут вмешался Калман. Его слово все еще имело вес. На нем по-прежнему оставались известковые разработки и поставка шпал. Калман отговорил Майера-Йоэла. Во-первых, Саша — не чужой человек, он все-таки сын Калмана, а Майер-Йоэл — зять. Стыдно будет перед гоями, если брат и сестра начнут друг другу глотки рвать из-за денег. Во-вторых, Майер-Йоэл и так далеко не беден. Сколько ему надо? С собой в могилу все равно не заберешь. В-третьих, Саша должен содержать вдову и сирот. В-четвертых, государство на его стороне. Калман все прекрасно видел. Саша дни и ночи просиживает в клубе, разъезжает с начальством в санях, увивается за офицерскими женами и дочерями. Когда он жил в Варшаве, Калман не так страдал из-за сына, а теперь Саша позорил его перед всем Ямполем. Но из ссор и ругани ничего хорошего не выйдет. Если парня вывести из себя, он, не дай Бог, и креститься может…

 

2

Соня получила от Ципкина письмо из Парижа — два исписанных листка. Она прочла:

Дорогая Сонечка, давно хотел тебе написать, но не знал твоего адреса. Когда я уезжал из Варшавы, у тебя не было постоянного жилья, было неизвестно, чем ты будешь заниматься и где окажешься завтра. Я узнал от родителей, что ты скитаешься по углам, и могу то же самое сказать о себе. За последние пару месяцев я сменил столько гостиниц, меблированных и всяких прочих комнат, что просто голова кругом. Должен тебе сказать, что я так и не сообщил родителям всех обстоятельств своего отъезда, хотя она требовала этого при каждом удобном случае. Инстинкт сразу подсказал мне, что эта авантюра долго не продлится. По письмам от родителей я вижу, что ты выполнила обещание ничего им не говорить, и я благодарю тебя за это от всей души. Я думал, что они узнают обо всем от Сабины, но она тоже молчит. Хорошо, что их не втянули в это болото.

Да, моя милая Соня, ты была права, тысячу раз права. Я поступил, как глупец и самоубийца. Я всегда считал себя практичным человеком, а тебя романтичной барышней, но должен признать, что ты разбираешься в людях гораздо лучше меня. Даже не могу рассказать, сколько я испытал за это время. Кажется, с тех пор как я уехал из Варшавы, прошли не месяцы, а годы. Мне уже не верится, что у меня есть сын, хотя я безумно скучаю по Кубусю, не забываю о нем ни на минуту и часто вижу его во сне. Понимаю, что не должен вываливать на тебя эту грязь, но нужно кому-нибудь выговориться. Я буквально раздавлен, и морально, и физически, поэтому выложу тебе всё. Наверно, я бы покончил с собой, если бы не папа с мамой. Не хочу причинить им такое горе на старости лет. У них и так не очень-то сладкая жизнь.

Если бы я захотел рассказать тебе обо всех своих злоключениях, обо всем, что я вытерпел от этой авантюристки, пришлось бы написать целую книгу. Так что буду краток. Едва мы уехали из Польши, она совершенно переменилась, в нее словно какой-то бес вселился. Она стала ужасно нервной, начала жаловаться, что скучает по детям, что она больна, что она сделала глупость и так далее. В Берлине она так оскорбила горничную, что я не смог поверить своим ушам. Она стала ужасно скупой, ругалась с официантами и с кем ни попадя, постоянно напоминала, что у меня нет денег. Вдруг ей пришла в голову безумная идея: ехать не прямо в Париж, а сначала в Монте-Карло. Там в гостинице она познакомилась с евреем из России, неким Миркиным. Чтобы описать этого типа, надо быть Тургеневым или Прусом. У него есть привычка: он просыпается среди ночи и требует подать жареную утку. Он везде появляется с телохранителем, который еще приводит ему уличных девок. Прости за такие слова, но это правда. Денег у него как грязи, он экспортирует меха из Сибири в Западную Европу, продает бухарские ковры и черт знает что еще. У него где-то жена и взрослые дети, ему лет шестьдесят пять, не меньше, и вдобавок он слеп на один глаз. Ты бы видела, как быстро спелись эти два проходимца, он и Клара. Будто уже сто лет знакомы. Я сразу словно перестал для нее существовать. Когда-то она продала себя Калману Якоби, а теперь нашла еще более старого и отвратительного. Калман-то хотя бы человек порядочный.

Сонечка, ты, наверно, смеешься, читая эти строки. Ведь ты меня предупреждала. И почему я тебя не послушался? Надо было плюнуть сразу же, но я был растерян и совершенно измучен всеми этими событиями. У меня просто не было сил принять какое-нибудь решение. Я, как последний идиот, потащился с ней в Монте-Карло и получил по заслугам сполна, а может, и чересчур. Там этот старый пес начал играть в рулетку и спустил несколько тысяч. Клара тоже захотела испытать судьбу и тоже проиграла больше тысячи рублей. Похоже, у нее были великие планы: она хотела увести этого Миркина у жены и опять стать миллионершей. Но он тоже не дурак. Пока ему не надоело, он развлекался с ней, кормил ее икрой и поил шампанским, но потом получил какую-то телеграмму (а может, и соврал, что получил) и срочно уехал. Обещал вернуться, даже оставил в Монте-Карло своего секретаря или кто он там ему. Черт его знает, что он придумал, но, так или иначе, его секретарь тоже скоро исчез. Разумеется, наши отношения на этом закончились. Я увидел всю ее жестокость. Сонечка, ты не поверишь, но были дни, когда я буквально голодал. Двести рублей, которые у меня были, ушли на дорожные расходы. Короче говоря, мы простились, вернее, расстались, не простившись. Она потом еще пыталась помириться, загладить свою вину, но, каким бы негодяем я ни был, все-таки я пал не так низко, как она. Я ушел от нее с проклятиями на устах, но проклинал я не столько ее (грязь — она и есть грязь, что с нее возьмешь), сколько себя и свою глупость. Я долго не решался написать Сабине, просто не мог. В конце концов написал, но она не ответила, и я не могу ее за это осуждать. Я предал всех и вся: ее, себя, сына. Но самое страшное, что я полностью потерял уважение к себе. Ужасно каждый день засыпать и просыпаться с мыслью, что ты подонок и тряпка. Надеюсь, ты никогда не испытаешь ничего подобного.

Зачем я тебе жалуюсь? Чем ты можешь мне помочь? Я в тяжелейшем положении, у меня не осталось ни франка. Продал золотые часы и вообще все, что у меня было. Я мог бы вернуться домой или уехать в Америку, но нет денег на дорогу. Я должен за гостиницу, в которой сейчас живу. Завидую каждой собаке на улице, каждой кошке, каждому червяку. Это не просто слова, это действительно так. Сонечка, скажу прямо: ты обязана мне помочь. Вышли мне сто пятьдесят рублей. Где ты найдешь эту сумму, я не знаю. Ты говорила, родители скопили для тебя приданое. Естественно, я всё тебе верну с огромной благодарностью. У меня нет никого, кроме тебя. Если ты тоже от меня отвернешься, мне останется только одно: умереть.

Сонечка, не обижайся на меня за такие слова. Мне очень плохо. Никогда бы не подумал, что за столь короткое время человек может пройти через такой ад. В Париже не топят, в комнате жуткий холод, но еще холоднее у меня на душе. Хочу попросить тебя еще об одном. Не могла бы ты встретиться и поговорить с Сабиной? Я ужасно с ней поступил и готов заглаживать вину всю оставшуюся жизнь. Расскажи ей, в каком я положении. По ее ответу ты поймешь, сможет ли она меня простить.

Милая Сонечка, Европа прекрасна, элегантна, свободна, но я не вижу ее красот, слезы застят мне глаза. Я не могу рассмотреть ни Елисейских Полей, ни площади Согласия, ни Лувра, ни Монпарнаса. Вокруг меня только мрак и печаль. Я думал, что знаю французский, но, наверно, я все забыл, а может, никогда его и не знал. Поляки, которые здесь живут, ненавидят евреев, а у евреев одно достоинство: благотворительная столовая, куда я хожу обедать, чтобы не помереть с голоду. Это столовая Израильского альянса [82] . Да, твой брат стал попрошайкой. Что за типы здесь встречаются, просто невозможно описать. Никогда бы не подумал, что на свете есть такие уроды. Конечно, тут есть и другие люди, но у меня не хватает смелости, чтобы попытаться с ними сблизиться.

Впрочем, моя дорогая, получается слишком много желчи для одного письма. Целую тысячу раз. Если ты не сможешь ничего для меня сделать, хотя бы напиши. Твой ответ уже будет большим утешением.

Твой несчастный брат Александр

 

3

Милый мой, дорогой, любимый брат Александр!

Помнишь, что я сказала тебе тогда, утром, у Клары? Что бы ни случилось, я всегда буду тебя любить. Тогда я сама не поняла смысла своих слов, но, видимо, у меня было предчувствие. Я безумно любила тебя всегда, с самого детства. Может, грех так говорить, но я люблю тебя больше, чем папу с мамой, даже не знаю почему. Наверное, потому, что ты такой горячий, можно сказать, такой дикий. Помню, иногда ты даже бил меня (как давно это было!), а я все тебе прощала. Но оставим сантименты!

Отвечаю не сразу, потому что, как только получила твое письмо, стала думать, что делать. Но, сколько ни ломала голову, так и не придумала, где найти хотя бы сто пятьдесят копеек, не то что рублей. У меня у самой произошла трагедия, но об этом лучше промолчу, тебе и своих бед хватает. Скажу только, что Миреле все еще очень плохо себя чувствует, лежит в больнице, и ходят слухи, что в ее болезни виноват ее лучший друг. Страшно подумать, что такое возможно. Он, конечно, все отрицал, но при этом посчитал за лучшее скрыться. Как я сама смогла этого избежать, для меня загадка. Ты атеист, а я всегда верила в Бога, и, может быть, это меня и спасло. Я разочаровалась, страшно разочаровалась, но не во всем человечестве, а только в отдельных людях. И до сих пор верю, что настанет утро и опять засияет солнце. Без этой веры я бы не могла жить, не могла дышать.

Я устроилась в галантерейный магазин. Да, я стою за прилавком и продаю воротнички, носки и запонки. Работа тяжелая, приходится очень рано вставать, потому что я должна открывать магазин. Закрывается он в семь вечера, но я остаюсь дольше, ведь еще надо все там привести в порядок. Пока поужинаю и вернусь домой (дом — одно название!), уже одиннадцать. Падаю в кровать и засыпаю как убитая.

Это просто чудо, что твое письмо пришло в пятницу, потому что в субботу магазин не работает. Расскажу тебе все по порядку. В субботу утром я пошла к Сабине. Кубусь очень милый, но Сабина — злая как черт. Сначала вообще не хотела меня впускать. Вылила на меня всю свою злобу, потом состроила саркастическую мину и стала меня высмеивать. Она хочет только одного, если не врет: чтобы ты прислал ей разводное письмо по еврейскому закону. По крайней мере, она так говорит. И ее мать, само собой, подливает масла в огонь.

А дальше было очень смешно. Представь себе, вышла от Сабины, иду Краковским предместьем, и вдруг кто-то меня окликает. Смотрю — какая-то дама в трауре. Я даже немножко напугалась. И как ты думаешь, кто это был? Клара собственной персоной! Я хотела убежать, но она схватила меня за руку с такой силой, что до сих пор локоть болит. Оказывается, у нее умер отец. Я сразу сказала, что не хочу иметь с ней дела, но она стала уговаривать меня куда-нибудь зайти, расплакалась посреди улицы, и я испугалась, что сейчас начнется скандал. Мы пошли в кафе, и там она битых два часа рыдала и говорила без остановки. Хорошо еще, что посетителей не было. Я и сама расплакалась. В наших чашках слез стало больше, чем кофе. В общем, что я могу тебе сказать? Я знаю все ее недостатки, но она не такая бессердечная, как Сабина. Бывает, у вульгарных людей тоже есть душа. Не могу передать все, что она рассказала, но суть в том, что она сожалеет о своих поступках. Тот торговец мехами разыскал ее в Варшаве, но она указала ему на дверь. А слышал бы ты, с какой нежностью она говорила о тебе! Конечно, это смешно, но она говорила, что тоскует по тебе и что готова твои ноги мыть и воду пить (ее слова). Хотела, чтобы я дала ей твой адрес, но я категорически отказалась. Она готова выслать тебе денег, но я знаю, как это тебя унизит. Вместо этого я экспресс-почтой переслала твое письмо родителям и сегодня (в четверг) получила телеграмму, что они отправили тебе деньги переводом. Прости, что я им сообщила, но не могла же я оставить тебя в Париже умирать.

Да, забыла сказать, что сын Клары, Саша, бросил гимназию и перенял дело деда. Клара рассказывает какие-то чудеса: дескать, он прекрасный подрядчик, очень быстро делает карьеру и скоро станет миллионером. А Фелюша вместе с Луизой вернулась в Варшаву.

Александр, еще я хочу тебе сказать, что мне нечего делать в Польше. Вернуться домой я тоже не могу. Боюсь, не заболеть бы, как Миреле. Здесь таких больных очень много, чуть ли не все… Ты сам понимаешь, что моя работа мне не нравится. Я устала от разочарований. Теперь у меня одно желание: уехать в Америку. Это свободная страна. На дорогу как-нибудь наскребу, но я не хочу ехать одна. Александр, дождись меня, я приеду к тебе. Ты собирался туда эмигрировать, и будет лучше, если мы поедем вместе. Ответь как можно скорее.

Крепко обнимаю и целую тебя, твоя сестра Соня

Р. S. Напиши сразу же, каждый день дорог!

Дорогой Александр!

Я только вчера отправила тебе письмо, а сегодня пишу снова. Клара пришла ко мне в магазин и стала умолять и требовать, чтобы я дала ей твой адрес. Просто не давала мне работать. Эта женщина совершенно буйная. Я испугалась, что старик (так мы хозяина называем) меня уволит. Адреса я ей не дала, но пообещала, что перешлю тебе ее письмо, что и делаю. Видно, она и правда тебя любит, но, ей-богу, не понимаю я такой любви. Все-таки я провинциалка, «куневская барышня», как ты когда-то меня называл… Как бы то ни было, ответь быстрее. Ты получил деньги? Хватит ли их тебе?

Целую,

Соня

Р. S. Если наша переписка прервется, знай, что я больна… Однако я все еще надеюсь на лучшее.

 

4

Письмо Клары Ципкину.

Мой дорогой Александр!

Пишу тебе и не могу сдержать слез. Может, они послужат доказательством, что я говорю правду. За короткое время я потеряла двух самых близких людей: отца и тебя. Я действительно не знаю, за что Бог так меня наказал. Недавно я несколько часов поговорила с твоей сестрой и по ее словам поняла, что ты считаешь себя правым и всю вину перекладываешь на меня. Но Бог знает, что это не так. Едва мы выехали из Варшавы, ты так переменился, словно в тебя вселился какой-то бес. Я была счастлива, что после стольких испытаний мы наконец-то вместе, но ты сидел в вагоне молчаливый и мрачный и почти не отвечал, когда я к тебе обращалась. Я подумала, что у тебя такое настроение, и решила оставить тебя в покое (ведь у меня тоже есть немножко гордости), но это «настроение» затянулось на всю дорогу. Боюсь, ты забыл, как ты себя вел, или же притворяешься, что забыл. Не хочу опять с тобой ругаться, но тогда ты был готов испепелить меня взглядом. Поджал свои тонкие губы и сидел, от тебя ни слова было не добиться. Смотрел на меня, как на врага. Понимаю, тебе нелегко было оставить семью, но ведь я тоже бросила детей, а еще раньше развелась ради тебя с богатым мужем. Больше ни для кого я не приносила таких жертв, и чем ты мне отплатил? Презрением и ненавистью. Когда я разговорилась с дамой в желтой шляпе, ты начал вставлять такие замечания, что я чуть не сгорела от стыда. Ты даже не посчитал нужным поднять мою сумку, когда я ее уронила, будто хотел продемонстрировать всем пассажирам свое равнодушие. Мне пришлось выйти в коридор, чтобы там поплакать. И это в первую ночь нашего долгожданного путешествия, нашего «медового месяца»! В Берлине ты каждый день куда-то уходил, до вечера оставляя меня в гостинице одну. Куда ты ходил, я так и не узнала, потому что ты не отвечал, когда я спрашивала. Никогда не пойму, как человек может так перемениться. У меня есть только одно объяснение: это моя злая судьба, которая преследует меня, сколько себя помню. Так было в пансионе, в гимназии, с Гришей и с другими. Все ненавидят меня, будто я тиран, сатрап, который мучает всех подряд, хотя я желаю всем только добра. Знаю, что тебе не понравились мои костюм и шляпа, но почему ты не пошел со мной к портному, как я тебя просила? Ты даже не захотел глянуть в журнал. Но потом, когда я потратила столько денег и сил, ты посмотрел и сказал: «Вульгарно!» Ты вынес смертный приговор и моему туалету, и мне самой. Что там было вульгарно? Шелк, бархат и страусовые перья повсюду в моде. Все осыпали меня комплиментами, дама, которая ехала на горячие источники, спросила адрес портного, и уверяю тебя, она весьма благородная, ее муж играет на бирже, и они живут на Маршалковской. Не могу понять, почему ты был так груб и жесток. Я не раз попыталась с тобой поговорить, разобраться, что происходит, но ты прекрасно умеешь игнорировать близкого человека, у тебя есть для этого свои «благородные» способы. Ты буквально не давал мне рта раскрыть. Что бы я ни сказала, ты всегда цеплялся к словам и смеялся надо мной. Ведь это из-за тебя все ночи в Берлине мы провели отдельно, вместо того чтобы быть вместе каждую минуту, каждую секунду. Ты сам знаешь, что это правда, а если я вру, то пусть я не доживу до свадьбы моего сына. Да, я клянусь, будто рыночная торговка, как ты выражаешься, но поверь, у рыночных торговок зачастую больше души, чем у таких, как ты. Ты срывал на мне свое плохое настроение, зная, что я завишу от тебя и стерплю и не такое. Твои издевательства над моим немецким тоже были отвратительны. А как еще я должна была говорить с немцами, если не по-немецки? Там все знали, что мы из России, и даже удивлялись, что я так хорошо говорю на этом языке. В Берлине я попросила тебя хоть раз сходить со мной за покупками, но ты отказал, и мне пришлось ходить по незнакомому городу одной. И хотя я делала хорошую мину при плохой игре, на сердце у меня было очень горько. Если бы ты смог его лизнуть, ты бы отравился этой горечью.

Теперь об этом старике, Миркине, из-за которого ты выстроил целую башню всяких обвинений, одно нелепее другого. Его единственный грех заключается в том, что он веселый и дружелюбный человек. По возрасту он годится мне в отцы, и ему хватило ума и жизненного опыта, чтобы понять, что между нами происходит, тем более что ты сам демонстрировал свою неприязнь ко мне. С кем еще я могла поговорить, если ты все время злился и молчал, как капризный ребенок? Мне надоело сидеть одной, и я надеялась, что ты не будешь против, если пожилой человек, да еще и калека, проявит ко мне отцовские чувства, немного позаботится обо мне и покажет мне город, который он прекрасно знает. Даже собака скучает в одиночестве. Но ты, кажется, только искал повода для ссоры и сразу стал изображать ревность, хотя надо быть сумасшедшим, чтобы заподозрить меня в таких отношениях. Неужели я бросила детей ради старика, который одной ногой стоит в могиле? Где был твой разум, где логика? Нет, ты прекрасно понимал, что я ни в чем не виновата, но тебе нужен был повод, как антисемитам, которые подкидывают евреям мертвого ребенка и говорят, что те зарезали его, чтобы испечь на его крови мацу. Теперь о Монте-Карло. Это была твоя, а не моя идея. Я хотела ехать из Берлина прямо в Париж, но вдруг ты стал с Миркиным запанибрата, причем на какой-то неестественный лад. Я-то заранее знала, что Монте-Карло до добра не доведет, но ты потащил меня туда, рассчитывая, что сможешь там от меня избавиться. Ты заманил меня в ловушку, но, сколько я об этом ни размышляла, не могу взять в толк, зачем. Фактически ты сам отдал меня в руки старому ловеласу Миркину. Ты шутил с ним, и я не раз замечала, что ты делаешь все возможное, чтобы скомпрометировать меня и выставить в ложном свете. То ли ты делал это просто так, то ли у тебя был заранее приготовленный план. Если ты все рассчитал загодя, это самый низкий поступок, на который только способен человек. Я устала, мне было тоскливо и одиноко, и ты этим воспользовался. Это была какая-то дьявольская игра, цивилизованный европеец никогда так не поступит. Даже если это получилось инстинктивно, все равно это довольно мерзко, поскольку показывает твою далеко не благородную сущность. Богом клянусь, ты сам заставил меня играть в рулетку. Наверно, надеялся, что я проиграюсь и покончу с собой. Господи, и это ты называешь любовью?! Злейший враг не загнал бы меня в такую западню. Ты хотел моей смерти, это чистая правда, и я даже стала опасаться, что ты меня отравишь или задушишь. Я до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю, сколько жестокости было тогда в твоих глазах. И вот я не выдержала и обо всем рассказала Миркину. Если бы рядом со мной оказался не он, а холодный камень, я рассказала бы камню, потому что у меня не было сил молчать.

Да, он влюбился в меня и сделал мне предложение. Он готов был жениться на мне сразу, вернее, как только добьется развода у жены, с которой он и так давно не живет. Разве я виновата, что пока еще могу кому-нибудь понравиться, особенно человеку, который скитается по свету и не знает, что такое тепло домашнего очага? Он золотые горы мне обещал. Поверь, он хоть и стар, но пользуется у женщин немалым успехом. Я своими глазами видела, как молодые красотки вешались ему на шею. Он сказочно богат и при этом умен. Но, несмотря на все его посулы, я ни минуты не воспринимала его всерьез. Я сразу ясно дала ему понять, что люблю только тебя и никто другой мне не нужен. Он очень огорчился и сказал, что наша с тобой любовь не взаимна и что мне нечего ждать от тебя, кроме презрения и насмешек. Он хотел подарить мне жемчужное ожерелье за двадцать пять тысяч рублей. Я сама была у ювелира, который его оценил. Но я только посмеялась над таким рыцарским поведением. И все это произошло потому, что ты где-то спрятался и меня бросил. Между прочим, этот Миркин меня не забыл. Он нашел меня в Варшаве, и я еле от него отделалась. Он хочет отписать мне целое состояние, и, поверь, хотя он стар и некрасив, он гораздо благороднее, чем ты. Если бы я могла его полюбить, я была бы самой счастливой женщиной на свете, но, к сожалению, я из другого теста. Могу тебе поклясться, что он до сих пор пальцем ко мне не прикоснулся, но мне все равно, поверишь ты или нет. Мне уже не важно, после этой злосчастной поездки я решила, что хватит бороться с судьбой. Вся моя жизнь — одно сплошное поражение, цепь ошибок и неудач. Смерть отца напомнила мне, что я тоже не вечна. Я надела траур и решила, что не сниму его до конца своих дней. Кроме того, я не совсем здорова и чувствую, что мне, как говорится, недолго осталось.

Твоя сестра ни за что не согласилась дать мне твой адрес, но пообещала переслать тебе это письмо. И на том спасибо. Хочу добавить еще только одно: если ты признаешь свои недостатки и захочешь вернуться ко мне, я всегда приму тебя с распростертыми объятиями. Твоя Фелюша — чудесный ребенок. Саша после папиной смерти взял на себя все его дела, и я уже вижу, что у него жизнь сложится куда лучше, чем у меня. Он умный и за последнее время так развился и духовно, и физически, что я его просто не узнаю. Фактически он моя единственная радость.

Ответь мне, пока не поздно!

Твоя Клара

 

5

Ответ Ципкина.

Дорогая Клара!

Я твердо решил больше никогда тебе не писать, но не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов. По твоему письму видно, что ты совершенно искренна, но я убежден, что искренность прекрасно сочетается с фальшью, искренним может быть даже преступник. Твое письмо доказывает, что ты понятия не имеешь, кто ты и на что ты способна. Дело в том, что каждый, даже вор или убийца, считает, что он прав. Объясню, в каком свете я тебя вижу. Возможно, я ошибаюсь, но я привык доверять своим глазам и мозгам. Тебе с самого начала захотелось считать себя богатой дамой, а меня — нищим, которого ты милостиво взяла на содержание. Так ты относилась ко мне с того момента, когда я к тебе пришел, это было совершенно очевидно, и я никогда не поверю, что ты сама этого не замечала. Я сразу стал при тебе кем-то вроде слуги, мальчика на побегушках. Только очень грубый, невоспитанный человек способен так явно, открыто унижать другого. Ты утверждаешь, я что-то демонстрировал. Кто бы говорил. Да ты просто кричала: «Смотрите, у меня есть деньги, а у него — нет!» О твоем платье скажу только, что оно было таким вульгарным, словно ты сошла с карикатуры. Когда я увидел тебя на вокзале, меня чуть не вытошнило от отвращения. Шляпа размером с овцу, а на ней целый сноп перьев. Украшения и вышивка на твоем костюме — образец безвкусия, так ты еще вылила на себя столько дрянных духов, что в носу щипало. Над тобой же все смеялись. Неужели ты настолько слепа, что этого не видела? Поверить не могу. Но твое отсутствие вкуса — это еще полбеды. Только мы сели в вагон, ты сразу начала флиртовать со всеми мужчинами подряд, а они перемигивались и отпускали шуточки в твой адрес. Можно было подумать, что ты пьяна. Женщины смотрели на тебя (и на меня) с презрением. Я боялся, что кондуктор отправит нас в третий класс или вообще высадит на ближайшей станции. В Берлине ты оскорбила горничную, официанта и даже гостиничного клерка. Если мы не муж и жена и у нас в паспортах разные фамилии, зачем эта болтовня о медовом месяце? Зачем рассказывать всем подряд, что ты оставила в Варшаве детей? Зачем изливать душу первому встречному идиоту? Ты делала из себя посмешище, и я даже начал подозревать, что ты тронулась умом. Во всяком случае, ты была очень близка к истерии. То хохотала, как шансонетка из дешевого ресторана, то бормотала что-то бессвязное, как будто тебя только что выпустили из сумасшедшего дома, прости за грубое слово. К сожалению, все было именно так. В Берлине на тебя напала мания покупать все подряд. Ты потратила семьсот марок на тряпки и еще какое-то барахло, которое мы даже не могли взять с собой. Совершенно лишние расходы, тем более что пришлось покупать чемоданы и доплачивать за багаж. Ты до того довела гостиничную прислугу, что она стала плевать тебе вслед, а когда мы появлялись в холле, там становилось тихо, будто мы — два дикаря из Африки. В номере ты каждую минуту звонила в звонок, а когда я говорил, что ты ведешь себя неприлично, ты отвечала площадной бранью, как проститутка, или даже драться лезла. Понимаю, у тебя были расшатаны нервы, но я тоже был совсем измотан, а твой показной кураж просто приводил меня в отчаяние.

Все, что ты пишешь о Миркине, — это ложь. Я не ревную, и если вы хотите пожениться, желаю счастья вам обоим. Но вела ты себя, как последняя шлюха. Ты пишешь, что он к тебе пальцем не прикоснулся, но я-то помню, как он тебя лапал. Поверь, я не страдаю галлюцинациями. В Монте-Карло ты совсем с цепи сорвалась. Один раз выиграв, ты решила, что сможешь сорвать банк. Миркин стал для тебя настолько своим, что заявлялся к тебе в шлафроке и домашних туфлях. Ты не только доверяла ему интимнейшие подробности, но еще и проклинала меня на чем свет стоит перед ним и его секретарем или прихлебателем. Или скажешь, что я выдумываю? Днем ты ходила с ним на прогулку, ночью, после казино, вы втроем до рассвета играли в карты. А как ты там пила! И неправда, что я показывал тебе свою ненависть или над тобой смеялся. Я слишком дорого заплатил, чтобы не обращать на это внимания, и я был потрясен до глубины души. Уже несколько недель я один, и ты никогда не сможешь себе представить, как мне больно. У меня было достаточно времени подумать, но я до сих пор не понял, что с тобой случилось и почему ты разбила все наши мечты. Ты же просто растоптала их, ты всё смешала с грязью. Когда ты нагулялась, а твой Дон Кихот со своим Санчо Пансой ушли к другой Дульсинее, ты возвратилась в Варшаву. Как ты сама говоришь, ты встретилась там с Миркиным, твой Саша делает карьеру, а я остался в чужом городе буквально без куска хлеба и без крыши над головой. Сам удивляюсь, как я пережил такие испытания и не покончил с собой. Таковы факты. Из-за тебя я лишился всего. Но я не в претензии. Ты такая, как есть, и я сам виноват, что плохо разбираюсь в людях. Об одном тебя прошу: оставь в покое меня и Соню. У нас была не любовь, а животная страсть, и такие отношения раньше или позже неизбежно заканчиваются похмельем. У нас все кончилось слишком быстро. Не буду отрицать, меня все еще влечет к тебе, но я знаю, что наша новая встреча привела бы к еще большему разочарованию. Подозреваю, что в душе ты ненавидишь мужчин, может быть, именно потому, что их любишь… Впрочем, хватит. Прости за все, поцелуй Фелюшу. Я, наверно, скоро переберусь в Америку и там, как говорится, начну с чистого листа, хоть я и потерял всякий вкус к жизни.

Александр

 

1

Зима прошла. Это была очень тяжелая зима. В Варшаве стояли такие морозы, что у деревьев трескались стволы. В полях озимые замерзали под снегом. Калман Якоби подхватил брюшной тиф и выкарабкался просто чудом. Якоб Данцигер, тесть Ципкина, в конце лета вернулся с курорта бодрый, веселый и располневший. Он готовился стать совладельцем фабрики в Лодзи. Но спустя четыре месяца у него случился сердечный приступ, и через неделю он умер. Его похоронили на Геншей улице, на Первой аллее. Пани Роза овдовела. Сабина, брошенная мужем, стала одеваться в черное и закрывать лицо вуалью. Фирма перешла к Здзиславу.

Умерла той зимой и жена пана Валленберга, пани Матильда. Ее положили на операцию по удалению камней, и она не очнулась от наркоза. Пани Матильду похоронили на Повонзках в семейном склепе Валленбергов. Пан Валленберг заказал надгробие знаменитому польскому скульптору и сам подал идею: на постаменте должен стоять ангел с лицом Матильды. Монумент обошелся в десять тысяч рублей.

И вот наступила весна. Побежали в Вислу веселые ручьи, начала высыхать грязь на улицах. Во всех синагогах читали поминальную молитву: много людей погибло зимой от тифа, воспаления легких, ангины и других болезней. В костелах матери, жены и сестры зажигали свечи в память об умерших родственниках. Весна выдалась ранняя, март стоял теплый. В еврейских пекарнях месили тесто для мацы. К реб Менахему-Мендлу шли продавать квасное. Он уже так плохо видел, что не мог без помощника написать расписку. Перед христианской Пасхой священник ходил по домам своей паствы, освящал куличи, а за ним следовала целая толпа дворников и благочестивых женщин.

У пана Валленберга готовились к Пасхе с большой помпой. Епископ освятил кулич, лежавший на золотом блюде. Во дворце на праздник собралась вся семья, но пан Валленберг впал в меланхолию. Пока пани Матильда была жива, никто и подумать не мог, что он так ее любит. Он часто сердился на нее. Она была далеко не так умна, как ее муж, ее было легко обвести вокруг пальца. Когда в доме не было гостей, пан Валленберг нередко бранил ее, словно еврейский сапожник, называл жену «idiotka» и «głupia kobieta». От обиды пани Матильда сразу начинала всхлипывать. Пан Валленберг мог пустить в ход и еврейское словцо, которое слышал от отца и деда. Иногда он кричал на жену:

— Ты, багейма!

Но тут же целовал ее в мокрые глаза и обещал купить какое-нибудь украшение.

И теперь, когда пани Матильды не стало, все увидели, как пан Валленберг был привязан к этой простой женщине. Когда он разговаривал с детьми, у него в глазах стояли слезы. Он запер ее будуар и никого туда не впускал. Пан Валленберг нанял человека, чтобы тот каждый день приносил на могилу свежие цветы. Он даже забросил свой любимый «Курьер», в который все еще вкладывал деньги. Но пан Валленберг начал поговаривать о том, что хочет написать мемуары, и намекал, что его конец уже близок. Он совсем потерял аппетит, его толстый живот исчез, под глазами легли темные круги. Пан Валленберг даже утратил вкус к гаванским сигарам. Врачи считали, что поездка за границу поправила бы его здоровье, но он повторял:

— Без нее мне любая поездка — ад кромешный…

Пан Валленберг начал писать воспоминания, но ему было трудно держать перо. Рука дрожала, строчки выходили кривые, он то и дело ставил кляксу. Хорошо бы диктовать, но, во-первых, секретарша занята в конторе, во-вторых, он не очень-то ей доверял. Он собирался рассказать о личном, и нужен был кто-то близкий. Выход нашла старшая дочь, пани Юстина Малевская: а почему бы не пригласить Ольгу Беликову? Она владеет польским не в совершенстве, но все же пишет грамотно, и у нее каллиграфический почерк. А стиль все равно будет править какой-нибудь профессиональный литератор. Ольга — свой человек, отец может ее не стесняться. Валленберг не сразу принял совет дочери, но, подумав, увидел, что Юстина, как всегда, права. Ему нужен тот, кто сам терял близких и потому сможет понять его чувства. Ольга Беликова до сих пор тоскует по мужу, она так и не вышла за другого. Она поймет, как холодно и пусто у него на душе.

Валленберг сказал «да», а остальное было делом Юстины. Преданная дочь, она по-настоящему любила отца, не то что младшая, Пола, которая думала только о себе. Отцу будет хорошо рядом с молодой женщиной, и для мадам Беликовой это тоже большая удача. Уж Юстина-то присмотрит, чтобы ее вознаградили как следует. Несчастной вдове и матери двух бедных сирот не помешает лишний заработок. Юстина приехала в карете к Ольге Беликовой, все ей рассказала, и та, как и следовало ожидать, с благодарностью приняла предложение. Она боялась только, что будет делать ошибки, но пани Малевская пообещала раздобыть академический словарь и сборник упражнений по орфографии. Она открыла сумочку и выдала Ольге двадцать пять рублей авансом. Как только пани Малевская уехала, Ольга отправилась на Маршалковскую и купила пару туфель, шляпу и перчатки. Не могла же она прийти во дворец оборванкой.

Назавтра Ольга Беликова приехала в дрожках к пану Валленбергу. Пан Валленберг встретил ее с радостью и сразу заговорил с ней как с близким человеком. Он даже всплакнул. Потом они расположились в кабинете, и он начал диктовать первую главу. В будущей книге пан Валленберг и не думал скрывать своего еврейского происхождения. Он рассказывал про своего деда, который служил помещику и ездил в Варшаву платить налоги, и про бабку Бейлу-Бруху, которая всегда ходила в чепце и по пятницам приносила беднякам в богадельню кисло-сладкого мяса и бульону. Ольга расчувствовалась. Ей казалось, она пишет автобиографию. Пан Валленберг в замшевых штиблетах расхаживал по комнате и диктовал громким, густым басом. Иногда прерывался, чтобы высморкаться и смахнуть слезу. У Ольги стоял комок в горле. Выкресты, которых она знала, стыдились своих еврейских корней как проказы, но пан Валленберг называл вещи своими именами. Он диктовал три часа подряд, и Ольга, хотя и училась в русской, а не польской школе, иногда что-нибудь подсказывала, поправляла какую-нибудь фразу.

Пан Валленберг оседлал нос очками в золотой оправе и перечитал рукопись, кивая седой головой. Первая глава вышла совсем недурно.

 

2

Солнце припекало, в Саксонском саду цвела сирень. На улицах, где еще не ходил трамвай, прокладывали рельсы, разбирали мостовую. Повсюду высились горы брусчатки и штабеля шпал. Их привозили на платформах, запряженных огромными ломовыми лошадьми. Тут и там грохотали тяжелые молоты. В Праге, Воле, Охоте, даже в центре Варшавы строили фабрики. Из Германии, Англии, Соединенных Штатов везли станки, такие огромные и сложные, что не понять даже, как человеческая голова смогла их придумать, а человеческие руки — собрать. В Краковском предместье, на Новом Свете, заменяли газовые фонари электрическими. Банки приумножали капитал и легко давали кредиты под небольшие проценты. Евреи брали подряды на застройку. Земля в городе дорожала, и здания строили в четыре и пять этажей. У многих новых домов было не по одному, а по два или три двора.

Власть подавила все бунты, начатые «Пролетариатом». Теперь в Царстве Польском развивалось полупатриотическое, полулиберальное движение, смесь радикализма с национализмом и немножко антисемитизма вдобавок. Но Польша не забыла виселиц и мученической смерти Бордовского и Куницкого, Осовского и Петрушевича. Не были забыты забастовки в Лодзи и резня в Жирардове. Первый «Пролетариат» был разгромлен, но возник второй. В Вильно, Белостоке, Риге, Минске еврейские интеллигенты и рабочие не прекращали социалистической деятельности. Одни считали себя народовольцами, другие симпатизировали марксисту Плеханову; одни склонялись к анархизму, другие говорили о создании еврейской социалистической партии. Некий Мендельсон, сын еврея-банкира из Польши, руководил группой польских социалистов в Париже. Этот Мендельсон был левее варшавских революционеров, он утверждал, что польские рабочие должны отказаться даже от национальных праздников и встать под знамена интернационализма. Захваченные социалистическими идеями еврейские парни и девушки из Вильно, Минска и Белостока помогали русским товарищам деньгами, снабжали их запрещенной литературой, гектографами, бумагой, шрифтами и всем, что необходимо революционным кружкам. Да и в русских революционных организациях евреев было немало.

С Миреле Бабад произошло несчастье. В «Сербии» (так называли женскую часть Павяка, где она сидела) у нее стал болеть живот. Ее часто тошнило. Миреле не привыкла жаловаться и обращаться к врачам. Стефан Лама научил ее, что революционерка должна переносить любые страдания, крепко стиснув зубы. Но сокамерницы быстро заметили, что Миреле раздалась в талии. Не было никаких сомнений; она беременна. Женщины не знали, смеяться или плакать. Они слышали, что Миреле работала со Стефаном в типографии и что они жили фиктивным браком. Что фикция стала правдой — это Миреле сколько могла держала в секрете, но шила в мешке не утаишь. С тех пор как Миреле стала революционеркой, у нее начались задержки: «праздников» не было несколько месяцев. Азриэл сказал, что это нервное, и выписал сестре рецепт. Узнай Миреле о своем положении раньше, можно было бы что-нибудь сделать. Друзья передали бы в тюрьму хину или другое средство. Одна из сокамерниц была акушеркой. Но теперь слишком поздно. Миреле уже была на пятом месяце.

В тюрьме ей казалось, что судьба обрушила на нее все удары, какие только возможно. В охранке ее били, называли паршивой жидовкой, угрожали пытками. У нее сильно болела поясница. Надзиратели и надзирательницы были грубы, следователь со смехом рассказывал, что в ее организации полно предателей. Он и правда знал каждую мелочь: на каких квартирах она жила, кто к ней приходил, с кем она встречалась. Было ясно, что доносит кто-то из ее ближайшего окружения. Но кто? Из-за провокаторов разрушается вера в человечество, появляются растерянность и сомнения. Мало того, еще и сокамерницы были не в ладах друг с другом. Женщины закатывали истерики, вопили и плакали, некоторые пытались покончить с собой. Одни жалели, что стали революционерками, другие становились мелочны, устраивали свары из-за куска хлеба, одежды, гребня, тряпки. Ссоры и споры день ото дня становились все яростнее. Ругались, издевались друг над другом, сбивались в стаи. Миреле должна была каждый день напоминать себе, что не даст втянуть себя в эти дрязги. За стенами бушевала реакция, а здесь бились из-за слов, фраз и вещей, ценность которых обнаружится только со временем. Нужна железная воля, чтобы не встать на чью-нибудь сторону и ни с кем не начать враждовать. Миреле не собиралась отказываться от принятых решений. Она могла за несколько часов не проронить ни слова, читала книги из тюремной библиотеки и совершенно перестала участвовать в дебатах. Часто она скатывала из хлеба шарики и затыкала ими уши, чтобы не слышать пустых разговоров, ругани и глупостей о народе, социализме, роли крестьянства, польской независимости и положении женщины в современном обществе.

Бывали минуты, когда Миреле боялась сломаться, но она каждый раз вспоминала Стефана Ламу. Как бы он поступил в таком случае? Что бы сказал? Она видела его лицо, его глаза, слышала, как он своим глубоким голосом шепчет ей на ухо слова утешения. Разве Стефан мало страдал? Разве он не бросил дом, не отказался от карьеры ради народного счастья? Разве изо дня в день не сталкивался с глупостью, непониманием, упрямством, даже с предательством? Миреле помнила его слова: революционер должен быть готов на все, ни на минуту не забывать о цели, об идеалах. Надо преодолевать рутину, слабости, неудачи, ошибки. Надо бороться не только с постоянным врагом, но и с лентяями, болтунами, дураками, карьеристами, которые хотят использовать революцию для личной выгоды. Нельзя забывать о сострадании и справедливости, но в то же время следует хладнокровно, как опухоль, вырезать Тихомировых, Минских, Гольдбергов — всех, кто вольно или невольно помогает врагу, усиливает его позиции. Миреле ни на минуту не забывала слов Стефана: кто не может нюхать порох, тот не построит баррикад.

Но к такому удару Миреле была не готова. Плевок в лицо организации и радость для властей. Подозрения сводили Миреле с ума.

 

3

В середине мая Люциана выпустили из тюрьмы. Фелиция в карете мужа, доктора Завадского, встретила брата у задних ворот Павяка. Хотя день выдался теплый, на Люциане было старое зимнее пальто, дырявые башмаки и полинялая твердая шляпа. Брат и сестра не сразу узнали друг друга. Люциану показалось, что он видит перед собой мать, и прошла чуть ли не минута, пока он не вспомнил, что ее давно нет в живых. Русые волосы Фелиции еще больше поседели. Она была в черном, на шляпе креповая лента: Фелиция носила траур по Мирьям-Либе. Люциан сильно похудел, кожа приобрела желтоватый оттенок, словно он болел желтухой, на висках появились серебристые нити. Брат и сестра обнялись, поцеловались. У ворот уже собралась толпа зевак. Кучер взмахнул кнутом, и карета покатила в сторону Желязной улицы, а оттуда по Гжибовской на Кредитовую. Так вышло, что в тот день доктора Завадского не было дома, он участвовал в каком-то семинаре, который проходил недалеко, на Новом Свете. Люциан вылез из кареты и прямиком направился в ворота. Служанка заранее отперла дверь. Никто не видел, как недавний заключенный поднялся по парадной лестнице и вошел в дом. Фелиция уже приготовила для брата комнату и одежду. Владзя и Мариша были в гимназии (Владзя вскоре должен был получить аттестат). Ванда, дочь убитого дворника, которую Фелиция взяла в дом без ведома Люциана, тоже куда-то отлучилась. Люциан пошел в ванную. Там для него растопили печь, на табурете лежало белье и халат, рядом стояли домашние туфли. Люциан взял губку и начал мыться. Он не узнавал ни Варшавы, ни жилья своей сестры. На Крулевской и Маршалковской он заметил трамваи. Стены ванной комнаты облицованы кафелем, ванна из белого мрамора. Намыливаясь душистым мылом, Люциан улыбался: видел бы его Войцех Кулак, вот позавидовал бы!.. Он вытерся турецким махровым полотенцем и накинул халат. В своей комнате он обнаружил летний костюм, соломенную шляпу, рубашку с крахмальным воротничком и шелковый галстук. На полу — пара новых лаковых туфель. Видно, теперь в Варшаве можно все купить готовое, как в Париже. Фелиция не забыла даже про запонки и подвязки для носков. Он подошел к окну, выглянул во двор. Служанка, которая открыла ему дверь, вынесла полный мешок и швырнула в мусорный бак. Это была старая одежда Люциана…

Вот так, легко и просто. Переоделся и стал другим человеком. Не прошло и двух часов, как он вышел из Павяка, а кажется, все это было много лет назад или он и вовсе прочитал об этом в книжке. Люциан посмотрел в зеркало и с трудом себя узнал. Приятно было ощущать на теле новую рубаху, свежее белье и чистые носки. Туфли были настолько легкими и удобными, что, казалось, он стоит босиком. Примерил соломенную шляпу — в самый раз. В дверь заглянула Фелиция.

— Родной ты мой…

И она тоненько всхлипнула.

Фелиция взяла его под руку и привела в столовую. Обедали позже, в четыре, но для Люциана приготовили, чем перекусить. Вошла кухарка в белом чепце на светлых волосах и коротком переднике, следом появилась еще одна девушка. Стол уже был накрыт: свежие булочки в соломенной корзинке, молоко и простокваша, ягоды с рынка, швейцарский сыр. Тут же стояла ваза с цветами сирени. У них всегда так или только сегодня такой праздник? Надо же, за годы тюрьмы Люциан совсем позабыл, что есть на свете ягоды и сирень и что соль насыпают в солонку. Он почти не помнил, как пользоваться салфеткой и приборами. Перед ним поставили тарелку с яичницей. Он улыбнулся обеим служанкам, подмигнул, но они не улыбнулись в ответ, лишь посмотрели на него смущенно и почтительно. Фелиция спросила, чего ему налить, кофе или чаю. Потом повернулась к девушке:

— Пан граф будет пить кофе.

Люциан еле удержался, чтобы не рассмеяться. Пан граф, во как!.. Он ел и пытался вспомнить светские манеры. Нельзя торопиться, нельзя чавкать. Доедать до конца тоже некрасиво, надо немного оставить на тарелке. Но он голоден, зверски голоден. Эти булочки ему на один зуб, а яичница только раздразнила аппетит. «Ну ничего, не сдохну же я с голоду! Надо представить, что я в карцере…» Он отхлебнул кофе, и голова закружилась, как от водки. Вдруг накатила страшная усталость. Он зевнул, прикрыв рот ладонью, как учили в детстве. Как это называется? Этикет. Фелиция с нежностью покачала головой. Сначала она напомнила ему мать, а теперь вдруг стала как две капли воды похожа на добрую бабушку, чей портрет когда-то висел в замке.

— Ты устал, наверное?

— Устал.

— Иди к себе в комнату, отдохни.

— Да, пожалуй, пойду, вздремну маленько! — ответил он весело, как Войцех Кулак.

Фелиция проводила Люциана в комнату, где он переодевался. Только теперь он заметил, что на кровати лежат две подушки в белоснежных наволочках и красное сатиновое одеяло, а со стены смотрит его портрет, написанный французским художником, когда Люциан был еще озорным мальчишкой, юным панычом. Все это слишком хорошо, чтобы продлиться долго.

— Раздеться лучше или так прилечь?

— Если сильно устал, разденься. До обеда три часа, да еще Марьян, наверно, задержится. У него реферат…

— Ага, благодарю.

Фелиция послала брату что-то вроде воздушного поцелуя. Люциан начал раздеваться. Он совсем отвык от подтяжек, воротничков и запонок. Крахмальный воротничок захрустел, когда он стал его расстегивать. Запонка упала на пол. Люциан лег на кровать, и ему показалось, что он погружается в мягкую, теплую, податливую трясину, что его затягивает в бездну. Он запрокинул голову, словно плыл на спине. Все слишком опрятное, слишком новое. Можно и пропасть в такой роскоши. Несмотря на усталость, ему было не заснуть. «Неужели еще тот же самый день? Как он может тянуться так долго? Я правда на свободе?» В тюрьме Люциан часто мечтал о том, как выйдет. Он всегда представлял себе шумный кабак, женщин, музыку, а эта Фелиция привезла его домой, как ученика из пансиона. За окном качались ветви акаций, в доме напротив играли на пианино. Печальные гаммы мешались со щебетом единственной птички. Здесь тише, чем в Павяке. «И это счастье? — спросил себя Люциан. — Этого ли я хотел?» Он прислушался к себе, попытался найти в себе ответ, но не нашел. Люциан закрыл глаза и понемногу начал засыпать.

 

4

Уснув, он опять очутился в Павяке. Войцех Кулак ругался с другим заключенным. Кто-то достал нож. Люциан проснулся, испуганный и возбужденный. Он давно заметил, что любой тревожный сон вызывает у него желание. Интересно, это у всех так или только у него? Он сел на кровати и ладонью вытер пот со лба. О чем он только ни думал, пока несколько лет сидел в тюрьме, но так ничего и не решил. Идей у него хватало: уехать в Америку или на Корсику, уйти в монастырь, купить пару моргов земли здесь, в Польше, или перебраться в Сибирь. Но он так ни на чем и не остановился. Кроме этих планов, были и другие, совсем фантастические: ограбить Валленберга, отомстить любовнику Бобровской Щигальскому, пристать к бунтовщикам, которые хотят свергнуть царя. Была мысль примкнуть к преступному миру, вступить в банду Войцеха… Да мало ли что может прийти в голову, если копаешься в себе по восемнадцать часов в сутки! И вот он сидит на кровати, зевает, потягивается. Все смешалось: усталость, возбуждение, нежелание встречаться с зятем и детьми. Фелиция сказала мимоходом, что взяла в дом девочку. «Какую еще девочку? Зачем, если у нее и так живут Владзя и Мариша?» — подумал Люциан с удивлением. Он недавно принял ванну, но кожа зудела. Он почесался. Это не блохи, это нервное. Звенело в ухе, ныл зуб, одна ноздря забита, как будто у него начинается насморк. Люциан поскреб пальцами в коротко подстриженных волосах. «Эх, черт! — проворчал он. — Жизнь моя собачья! Надо бы какую-нибудь блядь найти. Сегодня же вечером!» Он усмехнулся. Вспомнилось, как в камеру привели нового заключенного, семнадцатилетнего мальчишку, который изнасиловал мать. Педераст Войцех Кулак в ту же ночь воспользовался своим правом. «Свиньи, что возьмешь, — подумал Люциан. — Вот это жизнь без прикрас, как она есть». Он вздрогнул, по спине пробежал холодок, зигзагом, сверху вниз, от затылка до крестца.

Кто-то постучался в дверь. Люциан совсем позабыл, что надо говорить в таком случае. «Да!» — отозвался он. В комнату заглянула Фелиция.

— Не спишь? Ждем тебя к столу.

— Хорошо, иду.

— Люциан, дорогой, я должна тебе кое-что сказать. — Фелиция была очень серьезна и, кажется, даже немного испугана.

— Что?

— Я уже говорила, что взяла в дом девочку. Ванда ее зовут. Хочу, чтобы ты знал, кто она. Чтобы не вышло недоразумения.

— Ну, и кто же?

— Дочь несчастной жертвы. Я обязана была так поступить. Она милейший ребенок.

— Какой жертвы? А, понятно.

— Другим я нашла места, но Ванда очень способная. Учится только на отлично. Жаль было бы отдать ее в служанки. Она тебя простила. Это настоящая христианская душа. И с твоими детьми так сдружилась, что теперь им как родная сестра. Она тебе туда часто передачи относила. Я хотела тебе о ней написать, но подумала, что лучше не надо.

— Ясно.

— Ну, что скажешь? Надеюсь, это тебе не помешает.

— Почему это должно мне мешать? Такие, как я, ко всему привычны.

— Я обязана была искупить этот грех… Может, потому Господь и услышал мои молитвы…

— Ладно, ладно, всё правильно.

— Только ты ничего об этом не говори. Притворись, что ничего не знаешь. Есть вещи, о которых лучше молчать.

— Да, хорошо.

— Что с тобой? Ты не в духе?

— Да нет, просто отвык от мягкой постели.

— Бедный, родной ты мой! Ты уже достаточно настрадался, искупил все ошибки молодости. Да поможет тебе Господь встать на путь истинный!

И Фелиция покраснела, из глаз потекли слезы. Платка у нее с собой не оказалось, и она выбежала в другую комнату, чтобы выплакаться. Люциан поднялся с кровати. Как ни странно, от мягкого матраца все кости заболели. Он сжал кулаки и глубоко вдохнул. Плюнуть бы, да паркет нельзя марать. Хотелось выругаться или с кем-нибудь сцепиться. «Слишком тут хорошо, слишком тихо. Нет, не мое это!» Пальцами ноги он зацепил носок, поднял с пола и взял рукой: этому фокусу он научился у Войцеха. Опять пришлось застегивать твердый воротничок, завязывать галстук, возиться с манжетами и запонками. «Гадость какая! — ворчал Люциан. — Хуже наручников. Шею давит…» Он чихнул и постучал себя кулаком в грудь. После параши ночной горшок показался ему слишком изящным. Фарфоровый, что ли? Там из такого жрать были бы счастливы. Люциан уставился в пол и задумался. Мирьям-Либа умерла, детей он не видел несколько лет. Правда, Фелиция передавала в тюрьму фотографии, но это совсем не то. Как она сказала? Дочь несчастной жертвы. Ну и ладно, мне-то какое дело? Такому, как я, уже не измениться. Как таких называют? Подонки, отбросы общества. Все верно, так и есть. Люциан пошел искать гостиную или столовую, он совсем забыл, где тут что. Распахнул дверь и увидел все семейство. Марьян Завадский почти не изменился, только волосы вокруг лысины поседели. Владзя превратился в здоровенного парня, на полголовы выше Люциана. И очень на мать похож, только черты лица не такие благородные, как у нее, но гораздо резче, грубее. Русые волосы пострижены ежиком, серые как сталь глаза, курносый нос. На Владзе была гимназическая тужурка с тесным воротником. Этим летом он получает аттестат. Владзя встал, подошел к Люциану, улыбнулся — на румяных щеках появились ямочки — и, ни слова не говоря, расцеловался с отцом. Рядом с этим молодым великаном Люциан почувствовал себя хилым стариком.

— Вот ты какой! — сказал он, глядя на сына. — Подрос.

— Ну а как же? Столько времени прошло! — засмеялся парень.

— Помнишь его? — спросил Марьян Завадский.

— Еще бы! Он меня когда-то в Лазенки водил, ели там за столиком под открытым небом. Еще обруч мне тогда купил. Помните? — повернулся он к Люциану.

— Нет, но у меня вообще память никудышная. Дети всё лучше запоминают.

— Я и Париж помню.

— Не может быть. Тебе же всего полтора года было, когда мы в Польшу вернулись.

— Помню, помню. И как на поезде ехали, и все остальное. Отец мне не верит…

Владзя покраснел. Он привык называть отцом Марьяна Завадского, но теперь, когда вернулся настоящий отец, Фелиция строго-настрого велела детям называть Марьяна дядей, а ее тетей.

Марьян тоже расцеловал Люциана в обе щеки и потрепал ладонью по локтю:

— А ты неплохо выглядишь.

 

5

Мариша была на три года моложе Владзи. Она была очень похожа на Люциана, такая же стройная и кареглазая. Каштановые волосы заплетены в две косы. Ей недавно исполнилось пятнадцать, но лицо у нее было серьезное, как у взрослой. При виде отца она смутилась, робко улыбнулась и сделала книксен. Люциан взял дочь за руку и с нежностью поцеловал в висок.

— Ты очень красивая, — сказал он, помолчав. — На бабушку похожа, на мою маму…

Мариша смутилась еще больше.

— Да, и мама так говорит. То есть тетушка…

Панна Ванда, дочь дворника, тоже встала навстречу Люциану. Несмотря на городскую одежду, он сразу распознал в ней крестьянку. Это была девушка лет семнадцати, коренастая и румяная, с тяжеловатой челюстью, вздернутым носиком, соломенными волосами и светло-серыми, добрыми глазами. Такие в деревне гусей или коз пасут, подумал Люциан. Трудно поверить, что она такая способная, как говорила Фелиция. У Мариши изящные, тонкие руки с длинными пальцами (Фелиция рассказывала, что Мариша учится играть на пианино), а у Ванды — сильные руки служанки, по локоть усыпанные веснушками, высокая грудь, на шее — коралловые бусы.

— А это наша панна Ванда, — представила ее Фелиция.

Девушка густо покраснела, когда Люциан подал ей руку.

— Слышал, вы с Маришей лучшие подруги. — Люциан не знал, что еще сказать.

— Да, правда…

— Ну, давайте обедать, — решительно заявил Марьян Завадский.

Стол уже был накрыт. Кухарка тут же внесла огромную миску с дымящимся супом. За едой доктор Завадский рассказывал о конференции.

— В чем смысл этих собраний? — рассуждал он. — Зачем человек едет через всю Польшу выступить с рефератом, который так и так будет опубликован? Люди ищут повода для сборищ, банкетов и церемоний. А результат? Напечатают в «Курьере варшавском», что выступил такой-то и такой-то медик, и всё.

Любимый врач варшавской аристократии, Марьян Завадский остался сыном сапожника: он говорил во весь голос, шумно хлебал суп, не стеснялся крепкого словца. Фелиция любя подсмеивалась над мужем:

— Если бы все тебя слушали, люди сидели бы по домам и работали по восемнадцать часов в сутки.

— Между прочим, было бы неплохо. Зачем куда-то ездить? Для врача, который любит свою профессию и чувствует ответственность перед пациентами, все эти поездки — непозволительная роскошь.

— Но ведь надо получать удовольствия от жизни, — возразила Мариша.

— Что за удовольствие сидеть в прокуренном зале и дышать сигарным дымом? Ничего важного я там не услышал. Только нудные теории.

— Бывает, хочется увидеть новые лица.

— Чем новые лица интереснее старых? Анатомия у всех одна и та же. Индивидуальность доказывает только, что природа несовершенна и не в состоянии создать два одинаковых экземпляра, как сапожник не может сделать двух абсолютно одинаковых пар ботинок.

— Ты говоришь, природа не в состоянии, — возразила Фелиция, — но, может, она просто не хочет повторяться? Может, это Божья воля, чтобы все создания были различны?

— Опять ты про Бога! Зачем Богу надо, чтобы формы снежинок никогда не повторялись, если снег все равно растает? Недавно появились интересные исследования о кристаллах. Дело лишь в том, что атомы и молекулы располагаются в определенном порядке.

— Если бы не было Создателя, откуда атомы знали бы, как им располагаться?

— А Создатель откуда знает? Зачем приписывать непонятной сущности такие качества, как разум, сила, справедливость? Фактически Бог — не более чем икс в алгебре природы. Пустой символ.

— Марьян, для меня Бог — больше, чем икс. Без Бога и Его милости я бы дня не прожила. Что есть у человека, кроме Бога? Отец с матерью умирают, дети вырастают, и родители становятся для них обузой. Все превращается в прах, но Господь остается, как сказано в Библии…

— В чем она, мудрость Бога? — Люциан только теперь вступил в разговор. — Он захотел создать небо, создал, а потом все так и оставалось тысячи или миллионы лет. В Библии сказано, что Бог считает звезды. А зачем? Боится, что их украдут? Он карает непокорных, но кто сделал их такими, если не Он сам? Преступниками рождаются, а не становятся, я-то знаю. Говорят даже, что строение черепа влияет. Характер человека определен от природы. Опять же, легенды о Христе и непорочном зачатии…

— Люциан, родной, не надо! — перебила Фелиция. — Не хочу этого слышать! Ты с нами, и я счастлива. А из споров ничего хорошего не выйдет. Если б ты видел то же, что я, то ты бы…

— И что ты видела?

— Его милость, Его доброту. Каждый день вижу, каждую минуту.

— Какая доброта? Бог заботится о кошках и посылает им мышей. А где Его жалось к мышам?

— Он и мышей жалеет.

— Когда? Когда кошка хватает их зубами?

— Фу!.. Его жалость — это совсем другое. Он жалеет душу.

— Значит, у мыши есть душа?

— Ты, шурин, лучше перестань, а то твоя сестра тебе глаза выцарапает! — предостерег Завадский. — Она верит, что Бог ведет бухгалтерию и у Него каждый червяк и каждый микроб на учете. Если согласиться с Фламмарионом, что на других планетах тоже есть жизнь, можно представить, какая на небесах должна быть канцелярия. Будьте нате!

— Марьян, как тебе не стыдно! Ты забываешь, что Господь всемогущ, и то, что невозможно для нас, ничтожных людишек, для Него…

— Знаю, знаю, слышал я все эти аргументы. Но кто был на небе и видел, что Бог существует? Вы всё строите на слепой вере. Но к чему привела вера? К кострам инквизиции. Настоящий строитель тот, кто сомневается. Кстати, сомневающийся более религиозен, чем фанатик. У того, кто сомневается, Бог не столь антропоморфен.

— Да, верно, совершенно верно! — воскликнул Люциан. — У меня было время об этом подумать. Я сам хотел обратиться к Богу, когда все потерял, но что толку? Зачем обращаться к тени?

Фелиция резко поднялась со стула.

— Хватит, сейчас же прекратите! Еще и детей сбиваете с пути. Откуда у тебя способность говорить такие речи, если не от Него? Кто тебя сотворил? Бог слышит каждое твое слово, брат, но прощает тебя, потому что ты слеп. О, мы слепы, слепы! Но те, у кого есть глаза, видят свет. Мир невозможен без света. Невозможен! Чем отрицать Бога и полагаться на собственный разум, молитесь Ему, и Он откроет вам истину. Откуда взялась ваша наука, если не от Него? Тебе должно быть стыдно, Марьян, очень стыдно!..

Фелиция не смогла закончить, слезы потекли ручьем. Она всхлипнула и выбежала из комнаты.

 

6

— Да, баба есть баба, — протянул Марьян Завадский. — Вообще-то мы обычно избегаем таких диспутов. А то она выходит из себя, и тогда…

— Говоришь, избегаем, а сам постоянно ее донимаешь, — с укором сказала Мариша.

— И ты туда же. Люциан, твоя дочь — праведница. Они с Фелицией в одной партии, против меня объединились. А вот Владзя, по-моему, вольнодумец.

— Я не вольнодумец.

— А кто?

— Я принимаю вещи такими, как они есть. Это мой принцип. Что толку копаться? Ради мама́ я хожу в костел, но думаю по-своему.

— Одним словом, оппортунист. Это новая мода у нас в Польше. А Ванда где-то посредине. У нее врожденная, народная вера — не в Бога, а в себя, в свои силы. Народ спал неизвестно сколько тысячелетий, но теперь начал просыпаться. А когда совсем проснется, мало не покажется. Всю страну, все наше общество затрясет, как матрац, который служанка выбивает на балконе…

— Ты веришь в этих, как их там, в социалистов? — спросил Люциан.

— Зачем верить? Зачем держаться догм? Что-то будет, но никто не знает наперед, что именно. Силы накапливаются, как статическое электричество. И вдруг — вспышка или взрыв. Было как-то, стоял пастух на лугу в грозу, ударила молния и спалила ему штаны.

— Ну хватит! — поморщилась Мариша.

— А что такого? Мы все носим брюки или портки. Это я к тому, что невозможно узнать заранее, когда молния ударит.

— А если невозможно, зачем об этом говорить? — хитро улыбнулся Владзя.

— Хороший вопрос. Зачем ставить громоотвод? Молния может и штаны сжечь, и дуб расщепить, и надо от нее защищаться. Чем опутывать себя сетью противоестественных законов, человеку лучше бы изучать самого себя и то, что может ему пригодиться. Нельзя забывать, что человек — это животное и от природы ему никуда не деться. Когда он пытается это сделать, начинается вырождение. Вот, к примеру, как у евреев. Они так долго подавляли талмудическим аскетизмом человеческую природу, что она начала мстить. Когда идешь по Налевкам и смотришь, как они, сутулые, пейсатые, пытаются облапошить друг друга на шесть грошей, ясно видишь, что становится с человеком, когда он теряет почву под ногами и начинает строить воздушные замки. Тут недавно раввин приезжал, кажется, из Гуры-Кальварии. Евреи так Венский вокзал осаждали, что мимо не проехать было. Как татарская орда, и это в самом сердце Варшавы, на исходе девятнадцатого века. Да и мы, поляки, не лучше. Так до конца и не выбрались из Средневековья. Сотни лет кормили мандавошек, так называемую шляхту. Потому-то нас и порвали на куски…

— Папа!

— Мариша, не будь дурочкой. Кстати, вши ничуть не хуже людей. Посмотри как-нибудь в микроскоп, увидишь, какие это любопытные создания.

— Пожалуйста, перестань!

Люциан случайно встретился взглядом с Вандой, и она тут же опустила глаза. Теперь Люциан рассмотрел ее получше. Если у Мариши только намек на бюст, то у Ванды — пышная грудь, полные руки. Рано созревшая деревенская девка. «Я бы с ней переспал, — подумал Люциан. — Раз она меня простила, значит, и полюбить сможет. Ее отец умер. Если души не существует, то и прошлого нет. Фактически я совершенно другой человек…» За столом стало тихо, обед завершили в молчании. Фелиция вернулась в столовую и сидела сердитая, с покрасневшим носом. После обеда мужчины пошли в гостиную. Марьян Завадский закурил сигару и слегка хлопнул Люциана по плечу.

— Ну что, всё позади?

— Выходит, так.

— Надеюсь, у тебя там было время подумать, чем заняться.

Люциан помолчал с минуту.

— Не так много времени было, как тебе кажется. Там постоянно на людях, не дают поразмышлять.

— Но все-таки, наверно, что-то решил?

— Одно решил: ни на кого не полагаться. И на тебя тоже, разумеется.

— Я не к тому. Здесь твоя сестра, твои дети. Я-то один, а их много.

— Ты каждый шаг просчитываешь, для тебя деньги важнее всего.

— Что ж, отчасти ты прав. Короче, с чего начать собираешься?

— Пока не знаю. Во-первых, комнату надо снять, во-вторых, какой-то заработок найти. Хотел уехать на Корсику или в Калифорнию, но на это средства нужны. Еще сын у меня есть, правда, незаконный…

— Знаю, знаю. Фелиция попыталась ему чем-то помочь, но ее там и на порог не пустили.

— Да, слышал. В общем, надо разобраться.

— Смотри опять каких-нибудь глупостей не натвори.

— Каких глупостей? Я больше никого убивать не собираюсь. Даже тех, кого надо бы. Я через такое прошел, второй раз мне это не по силам. Все-таки не хочется, чтоб мои кости в канаве сгнили.

— Да, не стоит войну начинать. Знаешь, иногда я думаю, что канава — лучшая школа…

Марьян Завадский сел в кресло, прикрыл глаза и укутался облаком табачного дыма. Люциан немного потоптался на месте и пошел к себе в комнату. Солнце только начало садиться, оконные стекла пылали, как червонное золото. Люциан подошел к окну и посмотрел на багровеющее небо. Он был огорчен вопросом Марьяна. «Что я мог решить? — думал он. — Ему-то хорошо, у него профессия, жилье, жена, да еще и характер спокойный. А у меня ничего нет, кроме беспокойного сердца…» Он слышал голоса, в доме хлопали двери. «Смешная роль — отец детей, воспитанных чужими людьми… Нет, надо бежать отсюда. Не могу я провести здесь свой первый вечер на свободе…» Он надел соломенную шляпу и направился к выходу. Люциан боялся наткнуться на Фелицию, но она, наверно, была у себя в будуаре. Он вышел из дома, не спеша спустился по ступеням. Свободный человек, который может идти, куда пожелает. Он отдохнул, выспался, он сыт, обут и одет. Помедлил у ворот, размышляя, куда податься: налево или направо. За годы тюрьмы он совсем забыл город. «Интересно, заметно ли по мне, откуда я?» Захотелось увидеть себя со стороны. «Эх, была бы Мариша жива! Тогда бы у меня был дом…» Люциан все не мог решить, куда пойти, на Маршалковскую или по Горной в Краковское предместье. Главный вопрос всей его бестолковой, нелепой жизни: куда пойти? В какую сторону? Он стоял на перекрестке и не мог выбрать. По правде говоря, нечего ему делать ни на Маршалковской, ни в Краковском предместье…

 

7

Утром Войцех Кулак прочитал ему целую лекцию: «Лучше не ходи к этой Бобровской и другой своей бабе тоже. А то еще убьешь кого-нибудь. Ты парень горячий. Если где-то шпалер заначен, пусть там и лежит. Такие, как ты, сразу курок спускают». Войцех дал Люциану адрес малины где-то в Мариенштадте, сообщил секретное слово, чтобы Люциана там приняли как своего, и даже предложил заглянуть к одной из своих бывших подружек: «Уж лучше с тобой, чем с кем другим…» Но Люциан отправился на Маршалковскую, а оттуда на Желязную. «Никаких скандалов, никаких авантюр! — внушал он себе. — Даже ножа с собой нет. Вот и хорошо. Только посмотрю, и всё…» По Хмельной добрался до Желязной. Здесь был шлагбаум, ходили поезда. Люциан долго стоял и глазел на вагоны, паровозы, рельсы, семафоры. Товарняки везли лес, уголь, нефть. Ревели гудки, чумазые рабочие флажками и фонарями подавали сигналы. Из паровозных труб валил дым, из-под колес пар. Захотелось куда-нибудь уехать. Как бы он был счастлив, если бы мог сесть в вагон и отправиться куда-нибудь за границу, чем дальше, тем лучше! Но у него нет ни паспорта, ни денег. Он повернулся и пошел обратно, к городу. Бобровская жила между Луцкой и Гжибовской. Тот же забор, только заметно покосился, досок не хватает. Когда Люциан был тут в последний раз, лежал снег. Заглянул в открытую калитку: двое ребятишек играют в сумерках. Вдруг он заметил знакомую фигуру. Лица не разглядеть, но походка точно ее. Да, это Кася. Одета по-городскому: без шали, в ситцевом платье, туфли на каблуке. В руках корзинка. Кася стала выше ростом, немного располнела. Волосы собраны в пучок, словно у женщины в годах. Как же так? Сколько ей сейчас лет? Люциан подошел ближе к калитке. Кася все еще его не узнаёт.

— Przepraszam!

— Proszę bardzo, — ответил Люциан, не уступая дороги.

Стало тихо. Кася замерла.

— Люциан! Это ты! — сказала она, еле шевеля губами.

— Я.

— Господи!

Кася сделала движение, будто хотела перекреститься, но рука на секунду замерла в воздухе и опустилась.

— Да, это я, — повторил Люциан, не зная, как продолжить разговор, куда заведут слова. — Как видишь, жив.

— Когда ты вышел? Тебе же еще год оставалось…

— По амнистии.

— Амнистия? Понятно…

— Ну, как ты? Как Болек?

— Большой совсем, в школу ходит. Каждый день, кроме воскресенья.

— Каждый день, говоришь? Ну а что еще? Ты швеей стала?

— Да, швеей.

— Да не дрожи, не собираюсь я тебя убивать. У меня и оружия-то никакого нет.

Он сам не ожидал, что такое скажет. Кася стояла перед ним бледная, открыв рот и растерянно качая головой.

— Ты так меня напугал!

— Видно, у тебя совесть нечиста, раз боишься.

Она не ответила. Еще бы, она и слова-то такого не знает.

— А ты хорошо выглядишь. Красивый, нарядный!

— Наверно, не такой нарядный, как тот старый дед, Щигальский, — вырвалось у Люциана.

Кася отшатнулась, ее лицо снова стало серьезным, взгляд напряженным.

— Мне домой надо.

— Куда спешишь? Он тебя ждет?

— Купила вот кое-что.

— Что купила?

— Нитки.

— Нитки? Не трясись, ничего я тебе не сделаю. Пусть я убийца, но я человек не злой. Одного хочу: чтобы ты мне правду сказала.

Кася сглотнула слюну.

— Хорошо.

— Как ты пошла на такое? — еле слышно спросил Люциан. — Эта старая коза тебя заставила или ты сама?

Кася обернулась по сторонам.

— Не надо здесь, на улице.

— Надо, надо. Отвечай!

— Так вышло. Тебя забрали, и мы одни остались, как сироты.

— Кто это мы? Ты и эта падаль?

— Мы все. И тут он появился. Старенький, добрый… Подарки приносил: колбаски, водочки, того, сего. Мы думали, ты оттуда живым не вернешься.

— Продолжай.

— А тут он, такой веселый, шутит все время. Помочь обещал и ребеночку, и нам.

— И что дальше?

— И всё.

— Как вы это делаете? Втроем в одной постели?

— Боже упаси!

— А как?

— Никак.

— Правду говори!

— Он ведь старый очень, лет семьдесят. Только погладит, поцелует, ущипнет слегка. Ему с кем-то поговорить хочется, у него так на душе тяжело…

— Почему это тяжело?

— Да мало ли почему. Его из театра выгнали, из того, большого. Он аж запил с горя. А с Бобровской они давно в дружбе, сколько лет. Она его кума, как говорится. И…

— И что?

— Ничего.

— Ты любишь его?

Кася промолчала.

— Отвечай! Тебя спрашиваю!

— Нет. Да. Он как добрый дедушка. И для ребенка, и для всех. Войдет и давай палочкой махать. Не чтобы ударить кого, а так, в шутку, для смеху. И сразу в карман лезет: тому подарочек, этому подарочек. Именины там, день рождения. Платит за нас. К столу присядет, как свой. И говорит так по-простому, забудешь даже, что шляхтич.

— Какой, к черту, шляхтич? Ну, и что еще?

— И всё.

— А это самое с вами обеими?

— Когда как.

— Совсем, значит, стыд потеряла?

— Да нет же, что ты! Я не поняла, про что ты говоришь.

— Все ты поняла. Я бы тебя мог на месте голыми руками задушить, но не хочу. Одного хочу: знать правду.

— Так я же и сказала тебе правду.

— Ты была беременна от него?

— Беременна? Нет.

— А меня совсем забыла?

— Ей-богу, не забыла! Каждый день о тебе думала. Свечку ставила святому Миколаю. Мы знали, тебе еще не один год сидеть, а тут времена плохие, голод, холод. И люди судачат, пальцем показывают. Кто-то в газете написал. А женщины новых платьев не шьют, старые жакеты сами перелицовывают. Бобровская иглой укололась, палец стал гнить. Фельдшер сказал, отрезать придется. А тут он появился, добрый человек, к доктору ее отвел. Тот мазь выписал, сразу и полегчало. Болека в школу устроил, тетрадки купил, перья, пенал, с учителем поговорил. Там, сям три рубля надо — пожалуйста. Он теперь не зарабатывает, но в прежние годы скопил. Всегда поможет, хоть и старенький…

— Так. Что еще?

— Всё.

— Он сейчас здесь?

— Здесь? Да, наверное. Должен был прийти.

— Пойдем. Посмотрю на него.

— Ты только драки не устрой или еще чего такого.

— Какая драка? Да я, если б захотел, раздавил бы его как клопа. И вас заодно. Но не буду. Эта Бобровская всегда сукой была, сукой и осталась. А ты — дура деревенская. Глупа, как телка.

— Грех такие слова говорить.

— Давай, пошли!

 

8

Люциан распахнул дверь и увидел всё сразу: Бобровскую, Щигальского, новые вещи в доме. На окнах занавески, стены недавно покрашены, на полу дешевый ковер. В комнате было даже несколько литографий: Стефан Баторий, Ян Собеский, сцены охоты. На обитом стуле, тоже новом, сидел Щигальский. Люциан его помнил, когда-то Щигальский пристроил его статистом. Но за годы Щигальский заметно изменился. Он был толст, невысок, седые волосы пострижены в скобку. На нем был альпаковый сюртук, твердый воротничок и широкий черный шелковый галстук. На бархатном жилете с блестками — золотая цепочка. В первую секунду Люциану показалось, что он видит перед собой старую бабу: Щигальский был гладко выбрит, ни бороды, ни усов. Одутловатое лицо, двойной подбородок, шеи почти нет, густые, как мох, брови, мешки под маслеными карими глазами. Видно, Щигальский только что отпустил какую-то шутку: его морщинистое лицо было веселым, толстый живот колыхался от хохота. Бобровская и постарела, и помолодела. Она чем-то напомнила Люциану свежеиспеченную буханку хлеба. Волосы поседели, но лицо выглядело не таким изможденным, как раньше, щеки густо нарумянены. На ней был розовый домашний халат, она взбивала тесто в глиняной миске. Первым Люциана приветствовал попугай: испустил пронзительный крик и хрипло, скрипуче затараторил. Видно, узнал. Бобровская замерла с ложкой в руке и стояла, растерянно улыбаясь. Кася вошла следом за Люцианом. Щигальский резко оборвал смех и смахнул набежавшую слезу.

— Ну, здравствуйте.

— Господи Иисусе! Люциан! — выкрикнула Бобровская не своим голосом. Она взмахнула ложкой, и комок теста с яичным желтком шлепнулся на пол.

— Да, вот он я.

— Откуда ты? Адам, ты только посмотри! Кася!.. Ой, мамочки мои!..

— Тесто не опрокинь. Ну, вот я и вернулся. Что, не ждали?

— Глазам не верю! Кася, где ты его нашла? Когда ты освободился? Ну надо же, как гром среди ясного неба. А ведь как раз сегодня тебя вспоминала, вот Кася не даст соврать. Только утром глаза открыла и говорю: «Как он там, бедный, в такую жару…» Адам, а ты его помнишь? Ты же ему когда-то роли давал. Как эта пьеса-то называлась? Вылетело из головы. Да, вот так новость! Когда ж ты вышел? Мы считали, тебе еще год в том аду мучиться…

— По амнистии выпустили.

— Это что за амнистия? Та, давнишняя, что еще в честь коронации была? Это же чудо, чудо! А какой ты красивый! Кася, что встала как истукан? Возьми-ка у меня миску. Я тут собралась оладий испечь на масле. Пана Щигальского-то помнишь?

— Еще бы, конечно, помню. Мое почтение.

— Но что ты на пороге стоишь? Гость в доме — Бог в доме. Знала бы, цветы бы купила. Встретила бы тебя, как говорится, со всеми почестями. Да что я все болтаю? Совсем голову потеряла. А ты помолодел, похорошел. Кася, дай хоть стул ему, пусть присядет. И ложку у меня тоже забери. А то я не знаю, за что хвататься…

И Бобровская, раскинув руки, засеменила навстречу Люциану. Казалось, она хочет, но не решается заключить его в объятья и расцеловать.

— Да ладно, не беспокойтесь.

Бобровская остановилась.

— Чем же тебе угодить? Не знаю, что и придумать, голова всякими заботами занята. Нездорова я последнее время. Артрит замучил, все кости болят. По врачам ходила. Говорят, в Чехочинек надо ехать, на соляные источники. А тут он, как ангел с неба! Ну, где табуретка? Да оботри, чтоб он костюма не запачкал. А как он сидит-то на тебе! Как влитой. Тебя зимой забрали, холодно было, и у меня на сердце так же. Хорошо выглядишь, хорошо, разве что бледный немножко. Только не говори, что есть не хочешь. Сейчас все-таки оладий испеку. Твоих любимых, я же помню…

— Я недавно поужинал. Благодарю, я не голоден.

— Не голоден? Но ты садись, садись. У меня все руки в желтке, не могу тебя обнять. Кася, почему табуретку не вытерла?

— Чем я вытру? Тряпка мокрая.

— Ну что ты как маленькая? Другую возьми, или передником оботри, или хоть подолом своим… Да проходи же сюда! Ты только не думай, что мы тебя забыли. Каждый день говорили о тебе. Мы, две женщины, и твой сынок тоже. Он спит уже. Совсем большой вырос. Мы еще одну комнату приобрели, дверь туда прорубили, как раз из твоей спальни. Он там и занимается, уроки делает, пишет, считает, все честь по чести. Спит сейчас, озорник, любимчик наш… Мужчины, вы ведь знакомы, поздоровайтесь же, пожмите друг другу руку!

— Как же, помню пана графа, ведь он у нас актером был, — отозвался Щигальский и рассмеялся, будто сказал что-то остроумное. Он смеялся чуть ли не после каждой фразы, видно, это у него возрастное, старческое. Говорил он на разные голоса, то высоко, то низко, и его смех прерывался хриплым астматическим кашлем.

Люциан поклонился.

— Да. Здравствуйте.

— Играл, играл, хоть и небольшие роли, но талант налицо. Помню, помню. Что ж это за пьеса была? Кажется, обработка какой-то французской. Тогда у театра были здоровые амбиции, было желание развлекать и одновременно просвещать публику, как выражался… Кто же? Сент-Бёв, по-моему. А теперь, в эпоху пустого позитивизма, театр пытаются превратить в подобие университета, но без его достоинств, только с его изъянами: мнимой ученостью и фальшивой дидактикой. Проповедуют, поучают, но без толку, потому что все это только видимость, пустые слова. Любовь к порядку, стремление к накоплению капитала в крови у практичных англичан, у расчетливых пруссаков, но не у нас. Мы, поляки, всегда и во всем были эпигонами. Едва услышим, что где-то свадьба, сразу пускаемся в пляс. Наши критики выхватывают куски из чужого горшка и частенько обжигают себе рот.

И Щигальский опять засмеялся, довольный своей речью. За последние годы он немало натерпелся от рецензентов. Пьесы-однодневки, которые он теперь ставил в летнем театре, подвергались бесконечным насмешкам фельетонистов.

— Вы ошибаетесь, — хмуро посмотрел на него Люциан. — Похоже, вы меня с кем-то путаете. Никаких ролей я не играл, лишь несколько раз побывал статистом.

— Как же не играли? Статистом? Эльжбета, это какое-то недоразумение. Ты же сама его рекомендовала. Помню, как вчера. А роль любовника?

Щигальский снова весело рассмеялся, его лицо просветлело, а на глазах выступили слезы, словно он взглянул на солнце.

 

9

«Об искусстве болтаешь, старый пес, — думал Люциан, — а у самого один интерес: старая сука да молодая деревенская дура… Поубавили тебе твой чертов гонор. Помню, как ты сам других ногами топтал, как на пробах жрал апельсины и орал на артистов: „Еще раз! Сначала! Не так целуетесь! Не так идете! Не так стоите!“ Однако время — штука безжалостная, пообломало оно тебе зубы, вот ты и стал моралистом…» Но ненависти к Щигальскому он не испытывал. Люциану казалось, что сегодня он объективен, как никогда в жизни. Он сидел и страдал от скуки. «Ну, спит он с ними с обеими, а мне-то что? Эх, тоска. Хуже, чем в тюрьме… Кто он, собственно, такой? Мыльный пузырь. Ткни пальцем, и лопнет. На такого только прикрикнуть погромче, он и помрет на месте». А Щигальский говорил:

— Этот культ Моджеевской — настоящее варварство! У нее несомненный талант, но она не единственная в Польше. Коханская не менее талантлива, есть и другие одаренные актрисы. Это, дражайший граф, просто идолопоклонство. Они словно соревнуются в лести. Это называется «лизать задницу», простите за грубое выражение. Но зачем лизать задницу, даже если это задница гения? Она ничем не лучше любой другой. Народу нужны герои, идолы, а если героя нет, то надо его выдумать. Берут манекен и надевают на него лавровый венок…

— Проще простого, — вмешалась Бобровская, продолжая возиться с кастрюлями. — Мужчины всегда завидуют друг другу, ужасно завидуют. Поэтому им приятнее изливать похвалы на женщину…

— Изливать — верное слово. Но есть в этом некая система. Во-первых, если кого-то превозносят до небес, то кого-то непременно смешивают с грязью. С точки зрения христианства это грех. Обычное бахвальство…

— А что такое христианство? — спросил Люциан. — Разве Папа — не тот же идол?

— Давайте не будем заходить так далеко, дражайший граф. Без церкви было бы куда хуже. Я уже старик, одной ногой в могиле, как говорится. Но во мне дремлет желание посвятить пару своих последних лет вере. Церковью кто-то должен управлять, иначе она станет существом без головы, как у протестантов. Даже у евреев есть великий раввин, глава Синедриона, или как это у них теперь называется. В религии, по крайней мере, властвует закон: если согрешил, значит, продал душу дьяволу. Если раскаялся, Бог тебя простит. А в театре царит беззаконие, и это страшно. Ставишь пьесу, трудишься со знанием дела, с охотой, но вдруг появляется сопляк, который ничего не смыслит, и одним росчерком пера превращает в карикатуру все, даже твое прошлое. Такие выносят приговор без суда. Они как тот китайский император, пятилетний мальчик, который вычеркивал из книги имена своих подданных, и тех, кого он вычеркнул, казнили. Анархия, дражайший граф, власть примитива…

— Ты, мой милый Щигальский, слишком близко к сердцу принимаешь чужое мнение, — вставила Бобровская.

— Близко к сердцу? А что у нас, людей сцены, есть еще, кроме чьего-то мнения? Что от меня останется после смерти, кроме пачки рецензий? Я вырезаю их из газет и вклеиваю в альбом, это мой, так сказать, капитал. После писателя остаются книги, после художника картины. А что останется после нас? Время пожирает нас, как волк овец.

— А что останется после других людей? — спросил Люциан, просто так, чтобы поддержать разговор. — У меня одно желание — жить настоящим. А после смерти пусть хоть собакам скормят.

— Как можно жить настоящим, когда кругом враги? У меня бессонница, дражайший граф, так что у меня есть время подумать. Какая разница между этими людьми и преступным миром? У них та же мораль, только гораздо подлее. То, что преступник делает ножом, они делают с помощью пера. Скормят собакам? После смерти? Меня бросили собакам при жизни. И не только меня. Сегодня люди пожирают друг друга, это система. Ты уснул, а я тебе ухо откусил. Хе-хе-хе… Что, больно? Только не вздумай орать, собаки этого не любят. Откуда такое берется? А оттуда, что человек позабыл о религии. Я сам в молодости был атеистом. Мы играли, играли, но, когда я смотрю на результат, мне страшно становится. Ваша сестра — святая, дражайший граф. Вот таким я завидую куда больше, чем всем Моджеевским и Коханским, вместе взятым. Ваш сын, Болек, — чудный мальчишка, симпатичный, добрый, у него хорошая голова. А можно вас спросить, как там было? Все можно пережить, верно?

— Да, все. В Павяке говорят: рано или поздно все равно выйдешь, или ногами, или ногами вперед.

— Надо бы отметить такое событие. К сожалению, мне нельзя пить, здоровье не позволяет. Но чуть-чуть пригублю. Эльжбета…

— Да, сейчас накрою. Немножко водки с прошлого раза осталось. Я ведь не знала… Куда это Кася запропастилась? Наверно, пошла Болека будить. Лучше бы не надо, для ребенка это вредно. Люциан, милый, что ж ты все молчишь? Как сегодня день прошел?

— Вот так. Утром еще был там, а сейчас здесь.

— Вы уже виделись с сестрой, позвольте спросить? — поинтересовался Щигальский, немного подумав.

— Да, она меня встретила оттуда.

— Она прекрасный человек… А с Эльжбетой мы, так сказать, старые приятели. Познакомились, наверно, когда пана графа еще на свете не было… Хотя что я говорю? Женщина всегда остается молодой, никогда не стареет. Хе-хе… Между нами много чего было, но ничто не смогло нас разлучить. Я имею в виду, разрушить нашу дружбу. То, что она сделала для Каси, поистине благородно. Чистейший альтруизм.

— Щигальский, не надо мне льстить.

— А я и не льщу. Все-таки в каждом из нас есть что-то хорошее. Я всегда мечтал к старости выбраться из грязи, скопить пару тысяч рублей и купить небольшое поместье. Когда видишь синее небо и деревья, слышишь пение птиц, город со всеми своими фальшивыми амбициями и выдуманными достоинствами просто перестает существовать. Но есть проклятые души, которые вынуждены вдыхать вонь до самой могилы. Я из тех, у кого деньги в руках не задерживаются. Всё тратил. Не понимал, что умение экономить может быть великой добродетелью, не для филистеров, а для таких, как я… А теперь приходится ставить пьесы в летнем театрике, и то кто знает, надолго ли это. Всё хотят отобрать у человека, последний кусок хлеба вырывают…

Бобровская всплеснула руками.

— Щигальский, что это с тобой сегодня? Ты же всегда такой веселый.

— Ну, иногда и проговоришься, не всё же в себе держать. Извините, граф, мне пора.

— Куда ты собрался? Я же оладьи пеку.

— Нет, я что-то плохо себя чувствую. Желудок и вообще. Так что пусть оладьи будут для гостя.

Из спальни показалась Кася.

— Кася, дорогая, я ухожу.

— Почему? Ведь рано еще.

— Плохо спал сегодня ночью. Бывает. Не подумайте плохого, дражайший граф. Я старик, и все мои глупости — это от одиночества.

— Да, я понимаю.

— Бог создал человека очень одиноким, особенно в старости.

Щигальский поднялся со стула.

— А где моя палка?

— Что ты так торопишься? Кася, подай ему палку, вон она, в углу. Щигальский, обязательно дрожки возьми!

— Хорошо, возьму. Ну, всего доброго. Граф, может, пожелаете заглянуть к нам в театр? Театр как театр, хотя и под открытым небом. Один недостаток: галерки нет, разве что для ангелов…

Щигальский снова засмеялся и приподнял палку, будто собираясь ткнуть кого-нибудь в бок.

— До свиданьица, спокойной ночи!..

 

10

— Что это с ним? Вскочил и убежал! — сказала Бобровская, когда шаги Щигальского затихли на крыльце. — Он такой чувствительный! Вдруг старым себя почувствовал. Но дело не в возрасте, а в том, что его обидели. Человек столько лет прослужил, и вдруг такой плевок в лицо. Ну, да те, кто его обидел, тоже не вечно будут на коне… А как он еще недавно бушевал! Не каждый молодой так может…

— Если он ушел из-за меня, мне очень жаль, — сказал Люциан и тут же подумал, что на самом деле ему ничуть не жаль.

— Из-за тебя? Да нет, что ты. Просто тяжело ему. Пожилой человек на хлебе и воде сидит. Хотя кое-какие деньжата у него водятся… Вообще-то он редко такой мрачный, так-то он человек веселый. Пожалуй, даже слишком. Ну, Люциан, сегодня всё для тебя. Кася, что ты в углу стоишь? Подойди к нему, присядь рядышком, не стесняйся. Ты же, в конце концов, мать его ребенка…

— Он спит. Разбудить или не надо? — спросила Кася.

Люциан повернулся вместе со стулом, чтобы видеть ее лицо.

— Не надо.

— А знаете что? Я, пожалуй, сейчас уйду, — неуверенно предложила Бобровская. — А тесто пусть стоит. Люциан, разве что ты оладий хочешь…

— Я? Нет.

— Ну, ничего, не испортится. А мне к клиенту надо зайти. Давно пора, да все откладывала. Часа через два вернусь, а вы тут поговорите или не знаю что. Такая радость не каждый день бывает.

— Куда ты? — недоверчиво спросила Кася. — Что за клиент?

— Да какая тебе разница? Не можешь же ты всех моих клиентов знать. Думаешь, я тебе все свои секреты выдала? Нет, кое-что для себя приберегла. Хи-хи… Только вот что, дети мои: смотрите не поругайтесь. Она тебе ничего плохого не сделала, верно говорю.

— Ничего плохого? — отозвался Люциан. — А что она могла сделать? Если только налево сходить разок-другой.

— Что ты несешь! Он же старик. Расскажи ему, Кася, расскажи. А то он будет думать невесть что.

— Я уже рассказала.

— Что рассказала? Ну… Такие, как ты, Кася, сами себе вредят. Я-то старая, мне уже ничего не надо, только тепла немного да доброе слово, вот и все. Мы со Щигальским подружились, еще когда Бобровский был жив, царство ему небесное. Он Касю любит как дочь родную, бывает, в лобик поцелует, а дальше — ни-ни!

— Она сама сказала, что он с ней спал.

Бобровская вытаращила глаза.

— Так и сказала?

— Да.

— Зачем же ты соврала?

— Не говорила я так.

— Говорила, говорила! — выкрикнул Люциан. — Не виляй!

— Я не виляю.

Казалось, Бобровская собирается засучить рукава.

— Чего ты ему наболтала?

Кася не ответила.

— Так спал он с тобой или нет? — отвернувшись, спросил Люциан без гнева, но с отвращением в голосе.

По лицу Каси пробежала тень.

— Поначалу.

Бобровская мрачно посмотрела на нее.

— Стало быть, вы оба меня обманывали.

— Я не обманывала. Ты же все знала. Ты сама меня заставила.

— Я заставила?! Вот она, твоя благодарность! Хотя чего еще от тебя ждать? Когда это я тебя заставляла? Он заболел тогда, не мог домой пойти, вот и остался ночевать. Он в ту ночь чуть не помер. Когда же вы успели? Разве что когда я из дому выходила. И потом, ты уже не маленькая, у самой тогда уже ребенок был. Ничего я тебя не заставляла, не желаю клевету выслушивать! Деревенщина — она и есть деревенщина. Хочешь исповедаться — ступай в костел! Так что убирайтесь-ка оба отсюда и Болека своего забирайте. Сил моих больше нет, видеть вас не хочу. Вот она, награда за мою доброту. Без вас мне лучше будет.

Люциан встал.

— Ладно, пойду.

— И ее захвати. Я ей пропасть не дала, из грязи вытащила. Ты сел, а она с дитем без куска хлеба осталась. Дед, Антек, тогда пить начал запоями. Сначала-то помогал ей немного, иногда рублишко подкидывал, но чем дальше, тем меньше. Его баба не выдержала, бросила его. Вся забота на мои плечи легла. Я ее ремеслу учила, да только до настоящей швеи ей пока далеко. Едва научилась нитку в иголку вдевать. Она мне во столько обошлась, что я на эти деньги могла бы настоящую мастерицу нанять в помощницы. Что, неправда?

— Неправда. Ты со мной как с прислугой обращалась, гроша мне в руки не давала. Мой папочка, Антек, тебе платил. Его сестра, помещица, денег прислала, а ты всё на машинку потратила.

Бобровская побагровела.

— Вот оно как! Ах ты, паскуда, тварь неблагодарная! Сучка паршивая! Я, значит, еще тебе должна, я перед тобой виновата? Да, Люциан, удружил ты мне. Сам человека пошел убивать, а мне эту козу подбросил. Все, хватит с меня! Раз ты, хамка, считаешь, что я тобой пользовалась, убирайся вон и не возвращайся больше. А тебе, Люциан, прямо скажу: с такими, как ты, лучше не знаться. Ни к чему мне эта головная боль. Вы оба молодые, а мне покой нужен, не хочу я лишних хлопот. Щигальский — мой друг, как говорится, с юных лет, я беречь его должна, он тоже такого не вынесет. Только ты вошел, он сразу в лице переменился, а у него сердце слабое…

— Во-первых, если сердце слабое, пусть идет к врачу и в больницу ложится. Нечего тогда по бабам бегать. Во-вторых, не бойся, я сюда больше не приду.

— Можешь приходить, только без всяких фокусов. Лучше эту Касю отсюда забери и сыночка своего. Они для меня только обуза.

— Куда я ее заберу? Я сам бездомный.

— Забирай, забирай. Тебе жена нужна, а если не жена, так хоть прислуга. Сейчас все равно работы нет, я и для себя-то найти не могу. В конце концов, это ты ей жизнь поломал. И ребенок твой, твоя кровь и плоть. Этого, надеюсь, отрицать не будешь? Значит, так: Щигальский — старый, больной, скоро совсем беспомощным станет. Шло к тому, чтобы он сюда перебрался. А теперь он боится, бедный. Когда ты вошел, он побелел как стенка. И говорить стал, как на похоронах.

— Чего он испугался, старый дурак? Я таких не убиваю.

— Ну вот, опять начинаешь… Кася, чего стоишь столбом? Я тебя силой вышвыривать не собираюсь, но все же тебе придется уйти. Не прямо сейчас, конечно, на ночь глядя. Ладно, я отлучусь, а вы тут решите, что делать.

— А чего решать? Ему самому деваться некуда, — сказала Кася и тут же испугалась своих слов. — Если выгоняешь, в служанки пойду.

— Как же, ждут тебя. Кто тебя с ребенком возьмет?

— Ничего, возьмут. Если что, к папочке его отведу. Он внука с глаз не прогонит.

— Ага, отличное место для ребенка. Ну, вы родители, а я-то чужая. Я его люблю, он меня бабушкой называет, но с сегодняшнего дня все будет по-другому. Что скажешь, Люциан? Или, может, к тебе уже нельзя на «ты» обращаться?

— Обращайся, как хочешь. Болека я у тебя заберу, не волнуйся. Несколько дней потерпишь?

— Несколько дней роли не сыграют.

— Ну, пошел я.

— Что, уже? Можешь остаться ночевать, если хочешь. Я уйду куда-нибудь или в мастерской лягу.

Вдруг Кася выступила вперед.

— Нет, не надо!

— Стесняешься, что ли?

— Не хочу.

— Никто тебя и не принуждает.

— Она в старика влюбилась, — сказал Люциан.

Ему было и противно, и смешно чуть ли не до слез. Он подошел к двери, взялся за ручку и процедил сквозь зубы:

— Сына заберу, а вас обеих больше видеть не хочу. Если случайно на улице встретимся, лучше на другую сторону переходите. Падаль чертова!

Он медленно закрыл за собой дверь и спустился по гнилым ступеням. Вышел за калитку, немного постоял, вглядываясь в темноту. «Ну вот, и это пережил», — пробормотал он себе под нос. Пивные уже закрыты. У стены напротив маячила проститутка в красной шали, но Люциану не хотелось идти в какую-нибудь вонючую конуру. Он достал из кармана жилетки часы (те самые, что были у него в ту рождественскую ночь) и в свете газового фонаря посмотрел на циферблат. Ему осталось две дороги: либо к Фелиции, Завадскому, детям и Ванде, дочери несчастной жертвы, либо в Мариенштадт, в притон, о котором рассказал ему Войцех Кулак. Второй раз за сегодняшний вечер Люциан оказался на распутье.

 

1

Устроили стирку. Посреди кухни стояла лохань с синькой, на плите кипел котел, и служанка Марыля мешала в нем палкой. Пахло мылом, содой и остатками обеда. Шайндл развешивала на веревке выстиранное белье. У нее уже было немало седых волос, но нужно было заниматься ребенком: она кормила его, укачивала, не спала ночей. Азриэл из-за малыша тоже не высыпался. Он говорил, что заводить ребенка в их возрасте глупо, нужен он им, как собаке пятая нога, но Шайндл об аборте и слышать не хотела. И вот теперь расплачивалась. Она расхаживала по кухне в домашней юбке и стоптанных туфлях на босу ногу. Грудь полна молока, в глазах усталость и тоска человека, загнанного в угол. Дети сидели в комнате. Юзек недавно получил аттестат и записался на юридический факультет. У него уже были студенческая фуражка и мундир, он курил в открытую, как взрослый. Ростом Юзек был невысок, ниже отца, но унаследовал материнскую красоту: иссиня-черные волосы, чистое, белое лицо, прямой нос и полные губы. Черные глаза — всегда спокойные и мечтательные. Азриэлу показалось, что сегодня сын плохо выглядит. Юзек читал введение в юриспруденцию, стряхивая в пепельницу пепел с папиросы и поглядывая то на сестру, то в окно, то на дверь. Зина уже ходила в четвертый класс. Ее золотистые волосы были заплетены в две косы. Она была похожа на Азриэла, но чем-то напоминала и Мирьям-Либу. Когда-то очень беспокойная и шумная, с возрастом Зина стала задумчивей и тише, но девичьи капризы никуда не делись: она могла заплакать и тут же рассмеяться, часто выводила мать из себя, носилась с какими-то секретами. Гимназистки часто устраивали вечеринки, куда приглашали и мальчиков, но Зина всегда находила предлог, чтобы не пойти: она унаследовала отцовскую застенчивость. У Юзека были способности к математике, а для Зины алгебра была как темный лес. Она пыталась решить задачу, писала и зачеркивала, шмыгая носом.

— Юзек, ты должен мне помочь!

— Чего тебе?

— Не получается!

— Ну, сестренка, бывают в жизни вещи и похуже.

Из кабинета появился Азриэл. Он тоже читал книгу, но ему нужно было отдохнуть, немного прогуляться. Он не собирался сегодня встречаться с Ольгой, просто хотел пройтись до Жельной. От Налевок до Жельной путь неблизкий, но Азриэл преодолевал его за двадцать минут, а то и быстрее. Было полдесятого, но Ольга никогда не ложится раньше часу. Целый день Азриэл возился с сумасшедшими, а вечером о них читал. Надо слегка отвлечься. Нозология психических заболеваний, этиология, симптоматика, диагноз, течение, лечение — как замечательно все разложено по полочкам! Как точно в книгах классифицируют больных, разделяют на идиотов, кретинов, имбецилов, эпилептиков, истериков, ипохондриков и неврастеников! Вместо того чтобы признать: никто понятия не имеет, что творится в человеческом мозгу, хоть у больного, хоть у здорового, профессора развесили ярлычки на латыни и разыгрывают комедию, будто всё знают. Но что делается в черепе у него самого, у врача? Он якобы лечит других, а у самого тоже хватает отклонений: страхи, заботы, суеверия. Его одолевают навязчивые идеи. «Что было бы, если?..» — вот он, основной мотив. Если бы он выиграл двадцать пять тысяч. Если бы нашел средство для бессмертия. Если бы мог знать все на свете. Если бы приобрел гипнотическую способность подчинять своей воле других людей, мужчин и женщин… Он расхаживал по комнате и фантазировал, как мальчишка. С тех пор как он начал жить с Ольгой, он всегда обеспокоен и возбужден, всегда чувствует усталость. Стоит остаться в кабинете одному, как он ложится на кушетку. Дремлет или размышляет. Что такое этот мир? Тело? Дух? Что такое атом, что такое гравитация? Откуда все-таки взялась первая клетка? Могла ли она возникнуть случайно? Если нет, то какие силы заинтересованы в том, чтобы он, Азриэл, обманывал пациентов, Шайндл, себя? С недавних пор у него словно амнезия какая-то. Родители больны, он нужен им. Сколько раз собирался их навестить, но постоянно забывал. Последние дни он не может избавиться от чувства, что приближается кризис и скоро придется принять какое-то очень важное решение, которое изменит его жизнь. Но какой кризис? Почему люди верят предчувствиям как, например, служанка Марыля? «До чего ж я устал! — подумал Азриэл. — Слишком много взвалил на себя… Миреле сидит, как бы еще в Сибирь не сослали…» Вошла Шайндл. Зина подняла глаза от тетради и засмеялась.

— Мам, ты только посмотри на себя!

— Что такое?

— Ты вся измазалась.

— Ничего, вытрусь, не устраивай тарарам. Вон, у самой все пальцы в чернилах.

— Ты так смешно выглядишь!

— Ничего смешного, на кухне испачкаться недолго. Куда-то собираешься? — повернулась Шайндл к Азриэлу.

— Надо пройтись немного. А то голова всякой ерундой забита.

— Всегда говоришь «пройтись немного», а возвращаешься в час ночи. Я тоже сегодня из дому не выходила.

— Ну, пойдем вместе.

— Сам знаешь, мне некогда, никуда я не пойду. Потому и зовешь.

— Зачем ты так говоришь?

— Ладно, ладно. Когда вернешься? Перед дворником неудобно, каждую ночь его с кровати поднимаешь.

— Ты же знаешь, что это не так.

— Так, так. Можешь у детей спросить.

— Ни у кого я спрашивать не буду. Дети, спокойной ночи.

Он быстро спустился по ступеням и стремительно зашагал по улице. Миновал Пшеязд, Пшеходнюю, прошел через ворота и очутился на Граничной. Из Саксонского сада долетал аромат отцветающей сирени. На улицах пахло конским навозом и гнилыми фруктами. Несмотря на позднее время на рынках и в заезжих дворах еще суетились, нагружали телеги и платформы. Дилижансы забирали припозднившихся пассажиров. На Крулевской и Маршалковской разом вспыхнули электрические фонари. Этот район Варшавы уже выглядел совсем по-европейски. Проезжали конки с открытыми летними вагонами, позвякивали колокольчики, гремели на стыках колеса. Кондукторы продавали билеты. Рабочий в красной шапке ломом переводил стрелку. Жельная — опять темно и тихо. Вдруг Азриэл увидел у ворот Ольгу. Она стояла с таким видом, словно его ждала. Он кинулся к ней.

— Что ты тут делаешь?

Она улыбнулась.

— Тебя жду, разумеется.

— Мы сегодня свидания не назначали.

— Знаю.

— Я давно подозревал, что ты колдунья.

— Вышла прогуляться немного и вдруг почувствовала, что ты придешь.

— Ничего себе. Странно. Значит, и правда есть люди, которые могут читать чужие мысли.

— Есть. Я это с детства умею.

 

2

Только сейчас он заметил, что на ней новое платье и она выглядит совсем молодой, элегантной, почти богатой.

— Что это с тобой? Двадцать пять тысяч выиграла?

Она таинственно улыбнулась.

— Если б захотела, выиграла бы и больше.

— Что-то ты сегодня загадками говоришь.

— Да.

Немного помолчали, потом он спросил:

— Хочешь прогуляться или к тебе пойдем?

— Давай прогуляемся.

Она взяла его под руку. На ней были белые перчатки. Ее ладонь легко легла на его локоть, и у Азриэла появилось странное чувство, что сейчас она соскользнет… Они направились к Крулевской. Прошли по Пружной и оказались возле Саксонского сада. Им всегда было о чем говорить, но в этот раз они шли молча, будто готовились обсудить что-то очень важное. Азриэл даже слегка смутился. Вместо того чтобы зайти в ворота, Ольга остановилась у ограды и прислонилась к каменному основанию, из которого торчали кованые железные столбы. Теперь Азриэл рассмотрел ее получше. Она никогда не была такой интересной и загадочной, как сейчас. Ольга улыбалась, в глазах светилась незнакомая радость, которая к нему, Азриэлу, не имела никакого отношения. Ему стало тревожно на сердце. Вдруг он понял, что скоро ее потеряет, хотя не представлял, как это произойдет.

— Ну, что случилось?

Ольга тут же стала серьезной.

— Сегодня мы должны принять решение. Тебя это тоже касается.

— О чем ты?

— Валленберг сделал мне предложение.

— Какое предложение? Замуж выйти за него?

— Да.

Молчание затянулось. Азриэл почувствовал, что краска приливает к лицу. Было в их разговоре что-то непристойное, попахивало бульварным романом или письмовником. Сердце екнуло. Вдруг Азриэлу стало немного нехорошо.

— Как это произошло?

— Внезапно. Сама понять не могу.

— Ну да.

— Я должна дать ответ.

— Когда?

— Завтра.

Азриэл промолчал. Сделал движение, чтобы освободить руку из Ольгиных пальцев. Она крепче вцепилась в его рукав, но сразу же выпустила. Азриэл тоже прислонился к ограде, посмотрел на дом напротив. Вдруг понял, что за беспокойство мучило его в последние дни, не давало уснуть, сосредоточиться. «Как я сразу не догадался? — удивился он. — Знал же, что Валленберг ей диктует…» Он смотрел на окна второго этажа, на тени, которые двигались за гардинами. Мужчины, женщины. Что они там делают? Танцуют? Женщина, которая стояла с ним рядом, вдруг стала совершенно чужой. Настолько чужим может стать только близкий, родной человек, который оставил тебя, предал. Только тот, кто может все дать и все забрать. Азриэлу захотелось повернуться и уйти. Но, секунду подумав, он решил сохранить гордость и спокойствие, не устраивать сцен, как тот пациент, что подсматривал за бывшей возлюбленной в замочную скважину. Он, Азриэл, не намерен унижаться перед женщиной, которая кокетничает с ним, собираясь замуж за престарелого миллионера. И так все потеряно, лишь бы только достоинство сохранить. Неожиданно на душе стало легко, как бывает, когда разрешаются все вопросы.

— Ну, что молчишь? — спросила Ольга.

— А что сказать?

Она кашлянула.

— Пойдем. Ты много чего мог бы сказать. Ты не думай, что я всегда тебя обманывала. — Вдруг ее голос дрогнул. — Я ведь не такая…

— Теперь я не знаю, какая ты.

— Я та же самая, девушка из Литвы, — неожиданно сказала она по-еврейски. — Любовь — это для меня не шутки. — Она снова перешла на польский. — Я ждала тебя у ворот. Стояла и ждала, что ты придешь. Мысленно звала тебя. Всей душой звала, потому ты и услышал.

— А зачем звала? Чтобы я тебе компанию составил?

— Ты знаешь его, знаешь, как он богат и влиятелен. Но если ты хочешь на мне жениться, я скажу ему «нет». Он замечательный человек, он может нравиться, но мое сердце отдано тебе. Я ясно говорю?

— Да, ясно.

— Не могу я всю жизнь оставаться чей-нибудь любовницей. — Последнее слово она сказала по-русски. — Это не нужно ни мне, ни детям.

— Понимаю.

— Ты при каждом удобном случае говорил, что никогда не разведешься с женой. А мне что? Всю жизнь играть эту унизительную роль?

— Ничего унизительного.

— Это для тебя ничего. Дети взрослеют, Наташа уже все понимает. Сколько мне скрываться? И Ядзя все видит. Недавно твой волос на постели нашла.

— Ты права.

— Господи, сказали бы мне раньше, что я на такое способна, ни за что бы не поверила. Если бы кто-нибудь сказал Андрею, что я буду так себя вести, он бы его убил на месте. Это противоречит моей натуре, воспитанию, всему, во что я верю. Я далека от всякого фанатизма, но любовь для меня — это святое, самое святое. Делить любимого с другой женщиной… Господи, сама не понимаю, как я до этого докатилась. Будто это не я.

— Чего ты хочешь, конкретно? Что я должен сделать? — спросил Азриэл. — Моя жена на развод не согласится, да и я не могу.

— Ничего я не хочу! Все возможно! Если любишь по-настоящему. Всегда есть выход. Можно уехать в Америку. Никакая жена не удержит мужа силой. Ты когда-то намекал, что мог бы креститься. Тогда между тобой и твоей женой все будет кончено. Понимаю, для тебя это только слова, но знай: я готова на все! Завтра же уеду с тобой куда захочешь!

— Не кричи, я тебя слышу.

— Ради тебя я откажусь от его миллионов. А вот на что ты готов ради меня?

— На все, кроме одного: убить человека. Что-то еврейское во мне пока осталось.

— Это лишь красивая фраза. Ты бы ее не убил. Я пережила смерть Андрея, так что знаю: от страданий не умирают.

— Ты была молода. Ты и сейчас молода. А Шайндл этого не вынесет. Кроме того, я не могу стать вором.

— О чем ты?

— Я на ее деньги учился. Воровать, убивать — не в моем характере.

— Деньги можно вернуть.

— У нас ребенок маленький.

Ольга опять остановилась. Показалось, она сейчас рассмеется, но ее лицо осталось неподвижным и грустным.

 

3

— Ребенок? — переспросила она удивленно. — Когда это вы успели?

— Да вот, успели.

— И ты все это время молчал?

— Повода не было рассказать.

— Странно, очень странно. Скрывал от меня? А ведь я чувствовала, что ты о чем-то умалчиваешь. Кто у вас, мальчик, девочка?

— Мальчик.

— Ну, мазл тов! — В ее глазах сверкнула насмешка.

— Даст Бог, и у вас с Валленбергом дети пойдут, — ответил он тоже по-еврейски.

— Нет! Хватит мне двоих. Когда-то я хотела родить от тебя, но это уже не актуально. Как назвали?

— Мишей.

— Интересно, что еще я узнала бы, если бы порасспросила тебя как следует. Наверно, у тебя еще парочка любовниц имеется?

— Нет.

— Ну, понятно…

Дальше они шли молча, на расстоянии друг от друга. Каждый погрузился в свои мысли. Вышли на Александровскую площадь, оказались перед древним, немым, устремленным в ночное небо обелиском. Слабо светили редкие газовые фонари, было безлюдно и тихо, словно уже стояла глубокая ночь. Лицо Ольги было в тени, она шла маленькими шажками, глядя под ноги.

— Как это произошло, когда? — спросил Азриэл.

Ольга вздрогнула.

— Совершенно неожиданно, сама понять не могу. До этого он держался очень корректно. Диктовал. Иногда разговаривали о чем-нибудь, мы ведь давно знакомы. Тосковал по Матильде, я его утешала как могла. Я и правда ему сочувствовала. Нелегко остаться одному на старости лет. И вдруг он заговорил обо мне. Совершенно другим тоном. Мне стало как-то так… Не могу объяснить!

— А как с религией? Тебе же в католичество перекрещиваться придется?

— Да, он такое условие поставил.

— Ну, Христу-то все равно.

— Не смейся, это серьезно.

— Чего не сделаешь ради пары миллионов!

— Не нужны мне его миллионы. Если бы я гналась за деньгами, я бы с тобой тут не стояла, не разговаривала. Одного хочу: детей обеспечить.

— Все так говорят.

— Это правда. Сам посмотри. Зачем мне это надо? Он пожилой человек, у него сыновья, дочери, невестки, зятья, внуки. Патриарх, можно сказать. Страшно становится, когда об этом думаю. Больше всего перед Юстиной стыдно. Они меня возненавидят и будут правы. Поверь, мне бы лучше было без этих дворцов-салонов.

— Ничего, привыкнешь.

— Тебе легко говорить. Для меня это кризис, честное слово. Все, чего я хочу, это спокойно жить с любимым человеком.

— Он тебе наследство оставит.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Если я тебе не нужна, зачем издеваться?

— Ты нужна мне. Ты даже не представляешь, как нужна.

— Нет. Будь оно так, ты бы поступил по-другому.

— Не могу я убить четырех человек. Не могу семью бросить. Ты ведь свою тоже не можешь.

— Что ж, если так, больше говорить не о чем.

Они еще немного постояли на площади. Оба опустили глаза и словно что-то искали на мостовой под ногами. С Вислы долетал легкий ветерок. Где-то далеко просвистел паровоз, протяжно и тоскливо. Через минуту Азриэл и Ольга пустились в обратный путь. Она снова взяла его под руку, на этот раз крепко. Они прошли по Мазовецкой, вышли на Свентокшискую. Азриэл остановился перед витриной и попытался в темноте рассмотреть полированную статуэтку Будды — толстого, с голым пузом и драгоценным камнем во лбу. «Как они попадают в нирвану, такие жирные?» — подумал он. Напряг зрение, чтобы прочитать название книги, но свет фонаря был слишком слаб, и Азриэл не смог разглядеть готические буквы. Прошли Маршалковскую и снова оказались на Жельной. По пути обменивались короткими фразами. Она обращала его внимание на дома, магазины, вывески, лишь бы что-то сказать. Заметила, что Варшава — очень грязный город.

— Скоро будешь в Париже.

— В Париже? С чего ты взял?

— Он же тебя в свадебное путешествие пригласит.

— Почему ты так уверен? В путешествие…

Они остановились. Здесь, на Жельной, тротуары были засажены деревьями. Таинственные темно-зеленые кроны почти касались друг друга над мостовой. Стрекотали кузнечики. На землю падала тень переплетенных ветвей. Ворота были заперты, окна гасли одно за другим. Где-то лаяла собака. Для Азриэла эта улица связана с любовью, тайной, тихими встречами, поздними расставаниями. То ли улица, то ли сад. Вдруг Азриэл подумал, что ни разу не был здесь днем.

— Больше мы, конечно, не увидимся, — сказал он вслух.

— Почему же? Мы можем остаться друзьями.

— Да, верно. Ну, спокойной ночи.

— Подожди. Если хочешь, пойдем ко мне. Ядзи сегодня нет.

— А где она?

— У нее сестра заболела.

— Нет, Ольга. Зачем?

— Я думала… Хотя, наверно, ты прав.

— Всего хорошего.

— Куда ты так спешишь? Ты же сотрудничаешь с его газетой. Может, он тебя как-нибудь в гости пригласит или еще что-нибудь…

— Теперь часто будешь гостей принимать.

— Я вот что хочу сказать: мы всё равно будем где-то видеться, да я и не собираюсь тебя избегать, не хочу. У нас были счастливые минуты. Я никогда не забуду той ночи в Отвоцке. Никогда!

— И что из этого следует?

Наверно, Ольга хотела еще немного побыть с ним, но Азриэла охватило непонятное беспокойство. Ему захотелось скорее остаться один на один с постигшим его ударом. Ольга потянулась к нему, словно захотела поцеловать на прощанье, но он только подал ей руку и тут же выдернул ладонь из ее пальцев. Приподнял шляпу и быстро зашагал прочь. Он знал, что она смотрит ему вслед, но не обернулся. Его несколько утешало, что он сумел сохранить достоинство, не стал унижаться перед ней, повел себя как мужчина. Он понимал, что скоро почувствует тоску, желание, пустоту, раскаяние, но одно Азриэл знал твердо: он никогда не будет ни перед кем плакать, ни у кого не станет искать сочувствия. Лицо горело, как от пощечины. Мысленно он снова и снова повторял самый сильный аргумент: если она никогда не пожертвует своими детьми, то почему он должен жертвовать своими? Разве это не логично? Вдруг он почувствовал, как любит Юзека, Зину, даже Мишу. Они — его плоть и кровь. Он в ответе за них. И перед Шайндл он в долгу. Все же он не такой негодяй, чтобы бросить их на произвол судьбы. Он психиатр, а не сумасшедший… И еще одно знал Азриэл: именно такое поведение удержит Ольгу силой, существование которой не может объяснить никакая психология; силой духа, которая воздействует на время и пространство по никому не известным принципам. Материалисты могут смеяться, но у души (или чего бы там ни было) свой магнетизм, свои законы гравитации…

 

1

Странная ситуация: самому находиться на грани самоубийства и при этом отговаривать от самоубийства другого. Парень с Жельной улицы, демобилизованный солдат, уже пытался отравиться. Он постоянно носил с собой бритву, готовый в любую секунду перерезать себе горло или вскрыть вены. И повторял один и тот же вопрос: «Если все люди врут, если жизнь не имеет смысла, то зачем тяжело трудиться, зачем мучиться? Почему человек должен целый день надрываться, а ночью дрожать как в лихорадке? Чего ради? Что молчите, доктор? Нечего сказать?»

«И правда, зачем?» — подумал Азриэл, когда парень ушел. На сегодня это был последний пациент. Шайндл с младшими детьми, Зиной и Мишей, уехала на дачу в Новоминск. Служанку она взяла с собой. Азриэл ужинал в одиночестве. Когда он громко вздыхал или начинал напевать, по пустой квартире разносилось эхо. В окно, выходящее на запад, светило пурпурное солнце, так ярко, словно в первый день творения. Синее небо над крышами темнело, приобретая лиловый оттенок. Азриэл заварил чай и принялся жевать кусок черствой булки со швейцарским сыром. В доме пахло, как в детстве, в день поста, когда родители куда-нибудь уходили. Так вот, зачем? В какой умной книге написано, что надо дышать, растить детей, успокаивать пациентов, потерявших последнюю надежду, и потихоньку приближаться к старости, болезням, смерти? «Ну и пускай выходит замуж», — сказал Азриэл вслух. Что их связывает? Андрей погиб — она стала спать с ним, Азриэлом. Подвернулся Валленберг — она побежала к нему. А почему бы и нет? Что, собственно, может сдерживать современного человека? Если Бога нет, если не веришь в бессмертие души, надо брать от жизни все. Что такое цивилизация, культура? Танец на могилах. Ты умираешь, а я иду в театр. Тебя послали воевать с турками, а я сплю с твоей женой. Ты по шестнадцать часов в сутки работаешь за кусок хлеба с селедкой, а я купаюсь в шампанском и цитирую «Фауста». Революция? А толку? Культ очередных героев. У революции свои идолы. Если они придут к власти, то станут бандой Робеспьеров… Азриэл встал и подошел к книжному шкафу. Почитать что-нибудь? Байки Поля де Кока? Стишки, которые поэты посвящали своим любовницам? Письма Наполеона? Историю испанской инквизиции? Азриэл стал просматривать философские сочинения. Ну что, друзья-философы, что скажете? Что мне, по-вашему, делать? Возлюбить интеллектуальной любовью аморальную природу? Или задушить свою волю? Вы ведь это не всерьез, мои дорогие профессора. Это ведь только слова. Чем заняты философы? Тем, что смеются над несчастными. Как же я раньше этого не понимал? Вся их культура — и моя тоже! — построена на эгоизме: она для здоровых, богатых и жестоких. Сильный мужчина и распутная женщина были и остались их богами. Все их герои — убийцы и потаскухи. Я, Азриэл, пытался стать одним из них, но слишком поздно проснулся. И остался докторишкой на Новолипках. Мой отец — реб Менахем-Мендл, моя жена — Шайндл… Потом? А когда потом? У меня уже седина на висках. Скоро стану старым евреем… Чего я хочу? Ради чего мучаюсь? Я такой же ничтожный, как они, но без их силы…

Азриэл снимал с полки один том за другим и ставил обратно. Что бы такого сделать? Свет зажечь? На улицу пойти? А там куда? В театрик на Пшеязде, на очередную комедию о рогоносце? Выхода нет, если это правда. Если Дарвин не ошибся, то ничего, кроме дарвинизма, и быть не может. Раз главный принцип жизни — убийство, то необходимо быть убийцей… Если сможешь, конечно… Азриэл надел шляпу и взял трость. Вообще-то эти сомнения терзают его не один год, но они становятся всё сильнее и сильнее. Он остановился у двери и начал быстро соображать. Веру предков он утратил, а в секулярном мире Наполеона и Робеспьера, Гегеля и Дарвина, Маркса и Фейербаха не может прижиться. И никогда не сможет. Что же, черт возьми, у него есть? Сколько можно висеть между небом и землей? Интересно, только ему так тяжело? Похоже, это неврастения. Как жить выдуманными надеждами? А как без них? На что надеется Миреле? Даже если пролетариат победит, что с того? Исчезнут смерть, болезни, старость, предательство, равнодушие? Человеческая натура изменится? А если я все это знал, зачем тогда женился, да еще и детей на свет породил? Как любви выжить в этой дикой чащобе, где царит ненависть? В голову пришел неожиданный парадокс: надо быть сумасшедшим, чтобы не сойти с ума в этом сумасшедшем мире.

Он толкнул дверную ручку и вышел из дома. Прошел Кармелитскую, Лешно, Соляную, Электральную. Город гудел. Все смешалось на вечерних улицах: евреи шли с молитвы, проститутки стояли вдоль стен, лавочницы распродавали остатки фруктов, носильщики брели с корзинами на плечах. Было шумно: извозчики щелкали кнутами и кричали: «Но!» Те, что правили легкими двухколесными кабриолетами, орали: «Прочь с дороги!» Торговки зазывали покупателей, предлагали яблоки, груши, ягоды, молодую картошку, горох и Бог знает что еще. Кучка евреев благословляла луну. Мимо прошел парень с длинными пейсами и томом Талмуда в руках. У Азриэла защемило сердце. Хорошо ему, этому парню. Он не сомневается, он верит каждому слову «Шулхан-оруха». Хасидская молельня ему и дом, и клуб, и этот мир, и будущий. Там он молится, учит Тору, танцует, пьет, справляет годовщины праведников. Там его уважают. Там даже не слышали про Дарвина… И почему я так это возненавидел? Чем теория Канта-Лапласа умнее Книги Бытия? Был туман, он клубился, крутился, перемешивался. Из воды и грязи возникла клетка. Как она возникла? Откуда взялась материя, законы физики («вечные законы»), энергия? Почему тела притягиваются? Что это такое — гравитация? Как она работает? С каких пор? Как ни печально, безверие — это тоже вера. Вера в слепоту и бесцельность всего на свете…

Азриэл вспомнил, что давно не был у родителей. Когда-то ему нельзя было к ним приходить. Отец его стыдился. Но с тех пор как реб Менахем-Мендл ослеп, а Миреле посадили, родители стали приглашать Азриэла к себе. Его уже знала вся Крохмальная, у него было оттуда даже несколько пациентов.

 

2

Все было по-прежнему: мамино морщинистое лицо и чепец на коротко постриженной голове, отцовский бархатный кафтан с поясом и ермолка над высоким лбом. У мамы не осталось ни единого зуба, теперь она с трудом пережевывала пищу голыми деснами. Отцовская борода еще больше поседела и слегка съехала набок. Он сидел в кресле. Хотя он ничего не видел, на столе ярко горела керосиновая лампа и лежало несколько книг. Старик медленно говорил, обращаясь к Азриэлу:

— Навестить пришел? Ну, слава Богу, опять увиделись. Я скучал по тебе, очень скучал. Ты же мой сын, в конце концов. Шутка ли сказать? «Как отец милует сынов…» Твоя мать только о тебе и говорит. Особенно с тех пор, как с Миреле беда приключилась… Ну, всё от Господа. От Него только добро, да у нас не хватает силы это добро принять. Сами виноваты, что получаем суровое наказание. Когда отец дает сыну плод, а глупый ребенок выкидывает мякоть и ест кожуру, разве отец виноват?

— Отец должен бы его предостеречь, дать ему разум. Ты ведь имеешь в виду Небесного Отца?

— Конечно. Он дал разум. Кто же еще, если не Он? Дал разум, дал Тору, которая говорит, что можно, а что нельзя. «Нет наказания без предупреждения». Он предупредил, а мы не послушали. Чего же ты еще от Него хочешь?

— Послушали бы, если бы точно знали, что это от Бога. А как можно быть в этом уверенным? У каждого народа своя религия.

— Если бы можно было Его увидеть, не осталось бы выбора. А мир стоит на выборе. В чем вообще можно быть уверенным? В том, что завтра будешь жив? В заработке? Человек должен выбирать между истиной и ложью. А если бы каждый день раскрывались небеса и с них спускался сонм ангелов, то чего там было бы выбирать? Понимаешь, о чем я?

— Да, отец, понимаю.

— Ангелам все дается легко, поэтому они и не получают награды. А человек должен быть тверд в своей вере. Каждый день, каждую минуту. Даже величайший праведник сомневается. Даже про Ноя сказано, что он сомневался, и верил, и не верил. Пока не начался потоп и не загнал его в ковчег.

— Я помню, отец.

— Ну а как твоя медицина?

— Да так же, тоже ничего не известно наверняка. Приходится самому искать.

— Что ж, на то тебе зрение и дано. Вот потерять его — это беда. Теперь друг-то твой, забыл, как зовут, говорит, скоро можно будет операцию делать. Надо, говорит, только еще немного подождать. Когда совсем ослепну и эти — как их там? — катаракты толще станут, можно будет их снять. Так во всем: перед рассветом должно стать совсем темно. Этот мир заключен в оболочки, и, прежде чем отправиться на тот свет, блуждаешь в потемках. И что тогда делать? Кто верит, знает, что есть солнце. А человек без веры — как слепой, который думает, что, коль скоро он ничего не видит, нет ни солнца, ни звезд. Только тьма египетская…

В комнату вошла Тирца-Перл.

— Опять поучаешь? Он еще войти не успел, а ты уже со своими проповедями. Азриэл, я тебе клецки сварю.

— Не надо, мама, спасибо.

— Тогда, может, рисовой каши с молоком? Шайндл-то уехала. Что ж ты там ешь? Совсем без сил останешься. Вон, бледный какой. В твои годы мужчина…

— Мама, честное слово, я уже поел.

— Где ты поел? Давай все-таки сварю немножко риса. Не бойся, не отравишься. Ты же у нас доктор, сам должен знать: рис для желудка полезен.

— Ну, свари, если хочешь.

— Что значит «если хочешь»? Ты мой сын, так что нечего тут. Для меня ты по-прежнему ребенок. Ты-то всегда хорошим ребенком был. Вот Миреле — та была плакса. Чуть что — сразу в слезы. Я было думала, не сглазил ли ее кто. А вот чтоб ты заплакал, такого и не припомню. Я тебя до полутора лет грудью кормила, даже дольше. Что это за мода на дачу уезжать? Жена должна быть с мужем.

— Я тоже туда езжу на субботу. Мише, Мойшеле то есть, свежий воздух нужен, да и Шайндл не сказать что совсем здорова.

— А что с ней?

— Нервы.

— Когда ты врач по нервам, тебе все вокруг нервными кажутся. А вот я ни разу не слышала, чтобы кто-то был нервный. Когда про эти нервы знать не знали, никто ими и не страдал.

— Мама, знала бы ты, что из-за них бывает!

— Взяли злое начало в человеке и назвали его нервами… Менахем-Мендл, я на тебя тоже сварю.

— Не хочется молочного.

— Поешь, поешь. Голодать — это не на пользу.

Тирца-Перл ушла на кухню. Реб Менахем-Мендл сдвинул ермолку повыше и обмахнулся ладонью.

— Жарко что-то, да? Ну, на то оно и лето, чтобы было жарко. Ни ветерка! А ведь оглянуться не успеешь, как зима наступит. Сейчас три недели идут, после субботы девять дней останется. Девятое ава, а там и элул скоро. Как поживаешь-то? Как заработок?

— Ничего, зарабатываю.

— И всё медициной?

— А чем же еще?

— Что ж, неплохое ремесло, достойное. Врач — посланник Божий. Рамбам тоже был врачом, но нашел время написать «Яд хазоко». Так ты, бедный, все с умалишенными возишься?

— И с умалишенными, и просто с нервными.

— И какие они?

— Разные, у каждого свое горе. Вот сегодня молодой человек приходил. Влюбился, а она от него сбежала.

— Почему?

— Другого полюбила.

— История старая, как мир. Они евреи?

— Да, евреи.

— Порченые только, а? Что значит любить человека? Написано: когда раб, которого полагалось освободить, говорил «люблю господина своего и госпожу свою», ему прокалывали ухо и он оставался рабом. Раз все создал Он, то и любить надо Его. Ведь откуда красота берется? Тоже от Него. Мудрость праведника в том, чтобы видеть первопричину. Если вдуматься, откуда все свойства, то, выходит, любить надо только Всевышнего, благословен Он.

— Но ведь написано, что Иаков любил Рахиль.

— Так все образованные говорят. Это другое. Красота Рахили — из десяти проявлений Всевышнего. Что такое человеческая красота? Сегодня он красив, а завтра вскочила бородавка на носу, и всё, красоты как не бывало. Дочь Калмана была красива, и помещик уговорил ее креститься, не про нас будь сказано. А потом она ему надоела. Тем, кто гонится за благами этого мира, быстро все приедается. Так человек устроен.

— Согласен с тобой, отец.

— А если согласен, почему сам живешь иначе?..

 

3

Тирца-Перл поманила Азриэла на кухню.

Мать стояла перед сыном, сутулая, в чепчике на макушке. На горбатом носу — очки с единственным стеклом. На столе — «Менойрас гамоэр». Она смотрела на Азриэла с тревогой.

— Что там с Миреле? Что еще за несчастье на мою голову?

— Мама, я не знаю.

— Не знаешь? Тут девушка приходила, горбатенькая, из этих. Такое рассказала, что у меня в глазах помутилось. Не дай Бог, если отец услышит, ему и без того бед хватает. Что там произошло? Я уже боюсь на улице показаться, мне же глаза выцарапают. Таких, как я, раньше камнями побивали. Такого даже у цирюльников и фельдшеров не бывает.

— Мама, я в этом не виноват.

— Чего им надо? Если б она крестилась, и то легче было бы. Я бы знала, что потеряла дочь, и всё. А так ночей не сплю. Даст Бог, зачтутся мне мои страдания. Азриэл, чего они хотят?

— Мир освободить.

— Эти бандиты — мир освободить?! С ума они посходили! Они что, думают, Господь долго их терпеть будет? Хоть Он и обещал, что не будет нового потопа, но Содом-то уничтожил за грехи.

— Пусть Он поступает, как хочет.

— Почему ты не выяснишь, что там? Я толком и не поняла, что она говорила, горбатенькая эта. Мне сразу худо стало, голова крутом пошла. Думала, сгорю со стыда. Я ее и не разглядела даже. Так и сидела, будто дубинкой по голове ударенная.

— Да, мама, еще бы. Но ты-то в чем виновата?

— Как в чем виновата? Сказано же: «Проклят будет вырастивший такую». Раньше бы за это огнем сожгли. Она ведь из рода священников.

— Мама, мне пора.

— Хорошо, хорошо, иди. Видишь, что бывает с теми, кто Бога забыл!..

Реб Менахем-Мендл дремал в кресле. Азриэл подошел к отцу попрощаться. Старик вздрогнул и открыл голубые, по-детски наивные глаза. Азриэл пожал ему руку, пожелал здоровья. Потом поцеловал мать в морщинистую щеку и вышел на темную лестницу. До сих пор он думал, что мать ничего не знает о Миреле, но кто-то ей доложил. Горбатенькая какая-то. Да, ну и старость у родителей. В воротах он столкнулся с незнакомым мужчиной. Как ни странно, Азриэл сразу почувствовал, что это не случайная встреча. Потом он нередко вспоминал эту секунду. Загадка без ответа, разве что допустить, что и правда существует шестое чувство. Мужчина заговорил по-польски:

— Надеюсь, пан меня извинит. Не знает ли пан, где тут живет раввин?

— Вот эта дверь, справа. А что, собственно, вам угодно? Я его сын.

Силуэт мужчины качнулся в темноте.

— Вы доктор Бабад?

— Да.

Долгая пауза.

— Господин доктор, мне надо с вами поговорить. Ворота скоро закроют. Давайте лучше выйдем на улицу.

— Кто вы? Что вам нужно?

— Пусть пан доктор не беспокоится. Я не так опасен, как про меня говорят. Хотел представиться вашим достойным родителям, но раз случай свел меня с вами, то тем лучше. Прошу вас, пан доктор, найдите пару минут меня выслушать и не делайте выводов, пока я не закончу. Больше мне от вас ничего не надо.

— Но кто вы?

— Меня зовут Стефан Ламанский. Я муж вашей сестры.

— Муж? Впервые слышу, что она замужем.

— Не официально, но… Пожалуйста, давайте выйдем. Вон дворник уже идет запирать. Так вот, я ее муж и хочу остаться ее мужем, когда она выйдет на свободу или сможет бежать. Я в ужасном положении, господин доктор, страшнее и представить невозможно. Собирался поговорить с вашими уважаемыми родителями, но, насколько я понимаю, они не знают польского. Это и удерживало меня до сих пор. Я думал о вас, доктор Бабад, но слышал, что вы, как бы это сказать, человек нетерпеливый. Однако я попал в западню, и мне необходимо, чтобы у вас нашлось терпение и желание меня выслушать. А то и начинать не стоит.

— Говорите, я вас слушаю. Вам куда?

— Мне? Все равно. Куда пойдет пан доктор, туда и я. Вообще-то я человек решительный, но уже три раза сюда приходил, топтался перед домом ваших родителей, да так и не зашел. Сегодня попозже пришел, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из посторонних. К сожалению, я не знаю жаргона. И вдруг встречаю вас. Разве это не странно? Я так нервничаю, что мне все кажется странным, обычное необычным. К тому же у меня жар. Нельзя с постели вставать, но эти дикие слухи, которые про меня распускают, и ужасный случай с Мирой — все это так меня взбудоражило, что… Простите, доктор, что я так невнятно выражаюсь. Даже не знаю, с чего начать. Мне не привыкать к трудностям, но это слишком для одного человека. Бывают удары, против которых не устоять. Сбивают с ног быстрее, чем успеваешь понять, откуда они посыпались. Наверно, доктор Бабад, эти отвратительные сплетни уже до вас дошли. Вы понимаете, о чем я.

— Да, я уже слышал.

— От кого? Хотя не важно. Это ложь, доктор Бабад, чудовищная ложь! Я мог бы вам поклясться, но у нас, атеистов, даже нет возможности поклясться чем-нибудь святым. Все, что я могу, это дать вам честное слово, что я стал жертвой преступного оговора, скандальной клеветы, на которую способна разве что охранка или черносотенцы — ее подручные. Меня обложили со всех сторон, ведь за мою голову шпики пообещали пять тысяч рублей. По всей России разосланы депеши. Даже мои товарищи, за которых я без колебаний пожертвовал бы жизнью, готовы меня предать, буквально уничтожить. Я не могу выйти из дому, потому что боюсь, что кто-нибудь тут же застрелит меня в спину, как обычно поступают подлые трусы. Я дал им знать, что готов предстать перед судом своих товарищей, и, если они признают меня виновным, я сам пущу себе пулю в лоб. Но у меня даже нет права, которое есть у любого уголовника, — права на защиту. Меня приговорили без суда. Я сказал, мне нечем клясться. Но память о моей матери для меня свята. Для меня в мире нет ничего более святого. И я клянусь вам ее прахом, доктор Бабад: все, что я вам рассказал, — чистая правда!

Хриплый кашель прервал речь Стефана Ламы. Он прикрыл рот ладонью. Азриэл не верил своим глазам. Этот незнакомый человек, назвавшийся мужем его сестры, чуть не разрыдался перед ним посреди улицы.

 

4

Азриэл только сейчас спохватился, что они уже дошли до конца Цеплой. Слева стояла казарма жандармерии, справа — Волынского полка. Было темно и тихо. Стефан Лама высморкался в платок и тихо сказал:

— Пусть пан доктор меня простит.

В последние месяцы Азриэл нередко думал об этом провокаторе Стефане Ламе, который заманил его сестру Миреле в сеть, да еще и обесчестил. Когда ребенком, в хедере, Азриэл читал историю о Симеоне и Левин, которые вырезали Сихем из мести за свою сестру Дину, ему очень не нравился их поступок. Он считал, что Иаков правильно проклял их перед смертью: «Симеон и Левий братья, орудия жестокости мечи их». Но теперь Азриэл куда лучше понимал гнев братьев. Ведь с их сестрой обошлись как с блудницей. И вот перед ним стоит совратитель и всхлипывает в платочек — слезливый мерзавец в широком воротнике, помятом и несвежем. В тусклом свете фонаря Азриэл видел, что Лама небрит и бледен. На нем каскетка с клеенчатым козырьком, в руке сумка. Он напоминал Азриэлу рекрута. И он еще называет себя мужем Миреле! Зятек нашелся!

— А чего вы, собственно, хотели от моих родителей? Вы же знаете, они несколько старомодны… Раввин…

— Да, конечно, конечно. Не думайте, доктор Бабад, что мне легко далось это решение, — заговорил Стефан Лама уже другим голосом. — Я вынужден отсюда уехать. Это буквально вопрос жизни и смерти. Не хочется стать жертвой недоразумения или даже злого умысла, ведь движение распалось на два враждебных лагеря, идет борьба, которая может быть выгодна только врагу. Среди нас появились так называемые патриоты, которые под маской социализма пытаются разжечь ненависть, обманывают народ, подстрекают его к новому восстанию. Нет нужды объяснять вам, господин доктор, как бессмысленны и опасны подобные фантазии, как они вредны для дела пролетариата. Националистический чад отравляет атмосферу шовинизмом и ненавистью, и на поверхность поднимаются пиявки, кровососы со свиными рылами. Эти вампиры веками отбирали у народа хлеб, до смерти пороли крестьян и помогали врагу рвать Польшу на куски. Не буду рассказывать вам, какую мерзкую роль сыграл наш последний королек, Понятовский. Вы знаете, что он помог поработить Польшу, а потом этот любимчик кровавой Екатерины стал ее придворным льстецом и попрошайкой, наподобие альфонсов, которые, состарившись, выпрашивают кусок хлеба в борделях. В тысяча восемьсот шестьдесят третьем паны обратились к крестьянам и рабочим за помощью, но, к счастью, народ понял, что свой палач не лучше чужого, и послал этих авантюристов с их казацкими братишками куда подальше. Разумеется, за все это опять расплачивался труженик, он всегда покрывает расходы. И теперь эта патриотическая зараза опять нашла поддержку, и где? В наших рядах. Даже не могу описать, что там делается. Рассуждают якобы о рабочих, их положении, но в действительности думают лишь об одном: как вернуть власть помещикам и отобрать у народа последний кусок, те крохи, которые швырнул ему Александр II. Будто бы хотят освободить Польшу от чужого ярма, а на самом деле мечтают надеть на страну свое. В Европе, особенно во Франции, есть группы, которые осознают эту опасность и не устают предупреждать. Их вождь сейчас в Париже, молодой человек, блестяще образованный. Недавно он приезжал в Варшаву. Само собой, нелегально, под чужим именем. Если его схватят, его ждет виселица. Он ветхозаветного вероисповедания, и вы не поверите, доктор Бабад, но некоторые, пытаясь опровергнуть его аргументы, опускались до самого гнусного антисемитизма. Я сам не из тех, кто скрывает свои убеждения, а у этих мерзавцев накопилось столько яду, что они могут пойти на любую подлость. Им хотелось бы избавиться от меня, потому-то они и закрывают глаза на то, что провокатор, а может, и не один, находится в их рядах. По правде говоря, они все там провокаторы. Предатель останется предателем, как бы он себя ни называл… Но что же я вам голову морочу? Вам ведь это неинтересно.

— Почему же? Я слышал, что произошел раскол у русских, но что в Польше тоже — это для меня новость.

— Вообще-то я не имею права об этом рассказывать. Хотя, с другой стороны, никакой тайны тут нет. А я полностью доверяю вам, доктор Бабад, уже потому, что вы брат Миры. Это, конечно, внутренние партийные дела, но ведь все равно шила в мешке не утаишь, эти секреты и так всем известны. Я уже не одну неделю болен, серьезно болен, нервы совсем расшатаны. Спать не могу, это хуже всего. У меня всегда были стальные нервы, а сейчас до того дошел, что, бывает, мышь зашебаршит — я вскакиваю. Я понимаю, что говорю бессвязно. Вот вы что-то спросили, а я уже и не помню что. Это тоже от нервов. Да, о ваших родителях. Дело в том, что я вынужден уехать за границу и мне хотелось бы увидеть ребенка, хоть раз. Понимаю, как вам неприятно это слышать, но ведь это все-таки мой ребенок, мой и Миры. Дитя любви. Я знаю, как филистеры относятся к таким детям, но я выше этого. И, уверен, вы тоже достаточно прогрессивный человек, чтобы не придавать значения мелким формальностям. Если бы Мира была на свободе и ваши родители потребовали бы выполнить ту или иную церемонию, я бы согласился, чтобы не доставлять им бессмысленных огорчений. Все же нужно различать старшее поколение, которое просто не может принять прогресса, и лицемеров, которые маскируют свою косность революционными фразами… Короче, я надеялся, что они дадут мне адрес.

— У них нет адреса. Отец вообще ничего не знает. Мать слышала, но…

— Значит, уважаемый доктор, мне очень повезло, что я вас встретил. Надеюсь, вам понятны мои муки. Хотя бы раз увидеть своего ребенка! Наверно, вы скажете, что это сентиментальность, но есть же биологические законы, которые…

Стефан Лама замолчал. Они прошли Мировскую и оказались на Электральной. Ни одного прохожего, погашенные окна и темные ворота тонули в ночной тишине. Азриэлу стало не по себе. Вдруг появится патруль и их обоих арестуют? Или, может, за ними следит кто-нибудь из революционеров. Азриэл слышал немало историй о том, как они мстят. Надо бы поскорее отделаться от этого Стефана.

— Ребенок на Дзикой, недалеко от Повонзека. Но должен предупредить: они вам не друзья. Может, вам не стоит самому лезть в петлю?

— А кто они? Я в том районе всех знаю.

 

5

— Их фамилия Цибуля, — сказал Азриэл. — Его зовут Йонас. Слесарь.

— Цибуля? Что-то не знаю таких.

— По-моему, они связаны с организацией. С ребенком сидит горбатая девушка, не помню ее кличку. Зовут Эдзя.

— Горбатая? Тоже не встречал. Странно. А дом какой?

Азриэл назвал номер.

— Завтра же схожу, посмотрю. Слесарь на дому работает?

— Ни разу его там не застал.

— Ладно, завтра сам увижу. Спасибо вам, огромное спасибо. Вы сами понимаете, что все это произошло — как бы сказать? — совершенно неожиданно. Это была катастрофа, но я пока надеюсь, что все кончится хорошо.

— Хорошо? Она может шесть лет отсидеть, а потом ее куда-нибудь сошлют. Как ребенок будет расти без родителей, что из него выйдет?

— Все не так уж плохо. Этот варварский режим долго не протянет. Что-то произойдет.

— Что произойдет? Разве только эпидемия начнется.

— Доктор, вы пессимист. А вот я, несмотря на все свои несчастья, не утратил веры в человека. Эра несправедливости не может длиться вечно. Сейчас, как говорится, тьма перед рассветом. В Европе прогресс, пролетариат поднимает голову. Его сила возрастает с каждой новой фабрикой. Даже Бисмарку пришлось допустить рабочих депутатов в рейхстаг. Они в открытую произносят речи о социализме.

— Из чего следует, что пролетариат так хорош? Судя по вашим же словам, они далеко не святые.

— Вожди, те, кто гонится за привилегиями, но не массы. Народ всегда хорош, даже слишком хорош, и в этом его трагедия. Народ — как медведь, который сам не понимает, насколько он могуч. Но ничего, едва этот медведь нанесет лапой один удар, как тут же осознает свою силу. И тогда — конец всем тиранам!

— Где написано, что сам народ не может стать тираном? Откуда тираны берутся? Тоже из народа.

— Доктор, вы шутите. Кого народ будет угнетать? Сам себя?

— Не исключено.

— Это пессимизм. Ваша сестра как-то сказала, что вы читаете Шопенгауэра. Я тоже его читал, но не так страшен черт, как его малюют. Когда народ придет к власти, все переменится. Настанет свобода, а там, где человек свободен, всегда побеждает разум. О Марксе знаете?

— Читал о нем немного. Насколько я понял, он на свой лад толкует Дарвина.

— Не совсем так.

— Если все виды борются за существование и эта борьба — сила, которая фактически создала все, от блохи до человека, то как она может исчезнуть? Разве гравитация знает исключения? Как можно ее ликвидировать? Как в мире, построенном на причинно-следственных связях, ни с того ни с сего может наступить царство свободы?

— Я вижу, доктор, вы глубоко начитаны. Гравитация тоже знает исключения, воздушный шар, например. И любой план, любая человеческая система пытается избежать слепой причинности. Разве нет? Да и свобода — тоже следствие определенных причин.

— Он так считает, но откуда знать, что так и будет? Это не более чем благое пожелание. Они уже перегрызлись в России, а теперь вы говорите, что то же самое начинается в Польше. Будет, как во время французской революции, а может, и гораздо хуже. Здесь они тоже не обойдутся без гильотины.

— Кто «они»? Рабочим незачем убивать друг друга. Труду нужна кооперация.

— Торговле тоже нужна кооперация.

— Торговля построена на конкуренции, а в чем конкурировать рабочим? Средства производства будут совершенствоваться. Работа будет забирать все меньше времени, и народ сможет заниматься образованием, совершенствоваться, развиваться. Национализм исчезнет вместе с капитализмом. Пролетариат везде одинаков, и его стремления более или менее совпадают. Он положит конец любому фанатизму и примет только научно обоснованные истины. А все остальное выбросит, как мусор.

— А почему одни рабочие должны мерзнуть в холодной Сибири, а другие разгуливать по Французской Ривьере? Почему одни должны прозябать в убогих деревнях, а другие — жить в Париже или Швейцарии? Даже здесь, в Варшаве, все рвутся в центр, все хотят жить в роскошных квартирах. Кому охота сидеть в мансарде где-нибудь в Воле. Равенство физически невозможно, так что привилегии и привилегированные будут всегда. Если жизнь — продукт бесконечного убийства, как утверждает Дарвин, то убийство никогда не прекратится.

— Нет, это неверно. Вы медик и о вопросах социологии судите поверхностно, простите за дерзость. А я занимаюсь этими вопросами день и ночь. Борьба идет между классами, но когда человечество построит бесклассовое общество, она исчезнет, а вместе с ней исчезнет и фальшивое, искусственное разделение на религии и народы. В отличие от утопистов Карл Маркс — ученый. В «Капитале» он доказал, что сама история ведет к тому, что… Однако уже поздно, а мне надо еще кое-куда зайти. Может, еще встретимся при более благоприятных обстоятельствах.

— Будем надеяться.

— Если бы я не был полностью убежден в истинности того, что говорю, я бы сегодня же вечером пустил себе пулю в лоб.

— Не стоит, не стоит. Вы же сказали, что надеетесь на лучшие времена.

— Конечно. Что нового слышно о вашей сестре?

— Она в Цитадели. В пятом корпусе.

— Я знаю.

— Всё по-старому. Затягивают процесс. Может, он еще не один год продлится.

— Это их обычная тактика. У них ни свидетелей, ни доказательств. Слишком мало даже для царского суда. В любой комедии должна быть хоть капля реализма. Что ж, спокойной ночи и большое, большое спасибо. Я сейчас, как я уже говорил, в западне, но, надеюсь, за границей у меня будет возможность доказать свою невиновность. Если сможете повидаться с сестрой, передайте ей, что я ни в чем не виноват.

— Хорошо. Если, конечно, удастся с ней поговорить.

— Я понимаю, какие трудности…

— Эти трудности будут всегда, — вдруг сказал Азриэл, еще не зная, куда его поведет и что он скажет дальше. — Жизнь — постоянный кризис, и человек, да и любое существо, каждую минуту находится на краю пропасти, ходит по канату. Жизнь — вечная игра, и никакая сила на свете не может этого изменить. В будущем риск станет больше, а не меньше. То, что сегодня происходит на поле боя, станет повседневностью. Каждую минуту человек будет играть с жизнью и со всем, что у него есть.

Стефан Лама остановился.

— Почему вы так считаете? Это, извините, мистицизм в чистом виде.

— У меня свое понимание дарвинизма. Теория теорией, а факты фактами. Жизнь — это опасность, поэтому борьба неизбежна. Другими словами, борьба за существование — это самоцель. Опасность — как воздух, которым дышит все живое.

— Если принять вашу точку зрения, получается, жизнь должна становиться все тяжелее.

— Так и есть.

— Ну, это у вас сейчас просто настроение такое. У меня больше причин опустить руки, чем у вас, доктор Бабад. Я потерял все: дом, родителей, семью, друзей. Здесь, в Варшаве, мне платят злом за добро. Я говорю не о том, что я сделал для народа, но о личных отношениях. Теперь я вынужден все оставить и бежать куда-нибудь за границу, и можете не сомневаться, что репутация провокатора побежит впереди меня. Вы не представляете, какой ужас и какую ненависть вызывает само это слово. Да иначе и быть не может. Попасть под такое подозрение — хуже смерти. И что мне делать? Покончить с собой, что ли, и тем самым подтвердить правоту настоящих провокаторов и предателей? Нет уж. Я хочу, чтобы все узнали правду. И надеюсь, так и будет, я смогу доказать. Да, я рискую каждую минуту, каждую секунду, каждые полсекунды, именно так, как вы говорите. Но я никогда не соглашусь, что в этом смысл жизни и тем более что это исторический закон. Впрочем, уже поздно, а мне еще далеко идти. Спокойной ночи, доктор Бабад. Спасибо за все.

— Спокойной ночи.

Стефан Лама подал Азриэлу руку и качающейся походкой побрел прочь. Азриэл смотрел ему вслед: проходимец в потертой куртке и мятой каскетке, с сумкой в руке. «Все-таки вид у него подозрительный. Арестуют сегодня же, — подумал Азриэл, — или кто-нибудь из своих пристрелит». Ему казалось, он видит человека, который идет в последний путь.

 

6

Когда Азриэл распрощался со Стефаном Ламой, было уже полпервого. Азриэл пошел домой. Ему казалось, что горечь всей его жизни превратилась в горечь во рту. Он замерз, в носу свербило, болела голова, ноги были как ватные. Приходилось сплевывать на каждом шагу. «Что со мной? Заболел, что ли? Или с ума схожу?» Разговор с любовником сестры оставил тяжелое впечатление, а собственные слова о том, что любые усилия бесполезны, подействовали, как яд. «Что я тут делаю? Взять да к чертовой матери покончить со всем этим раз и навсегда, — думал Азриэл. — С Шайндл — это все равно не жизнь. Чем дальше, тем тоскливее. Сумасшедшие и полусумасшедшие донимают, как мухи. Ничего не достиг, даже позаниматься времени нет. Тошнит от этой рутины. Надеяться? А на что мне надеяться? Все проиграл, все потерял. Идиот я все-таки. Мог бы на Ольге жениться, карьеру сделать, но ради дочки Калмана Якоби всем пожертвовал. Ну, те, кто добровольно идет на гибель, не имеют права на что-то претендовать. Для овец, которые отдают себя на съедение волкам, рая не предусмотрено…» Надо прибавить шагу, ему в семь утра вставать. Но он по-прежнему еле переставлял ноги. Ерунда, не важно… «Эх, и зачем я детей наплодил! — вдруг подумал он с болью. — Придется, значит, дальше тянуть эту канитель!» Он разозлился на Шайндл. Просил же ее аборт сделать, но она из тех, что только и умеют размножаться, как кролики. У нее одна задача — добавлять ему побольше забот. Азриэл чуть не задохнулся от гнева. «Ничего, я еще отомщу. Уйду от нее. Вот если бы я умер? Жили бы они себе дальше, она бы, наверно, опять замуж вышла. А я, дурак, должен костьми ложиться ради этих паразитов!..»

Он подошел к воротам и несколько раз дернул звонок. Пошло оно все к черту! Чтоб им провалиться!..

Дворник открыл, недовольно ворча. Азриэл даже не приготовил для него монетку. В темноте поднялся по лестнице. Черти? А интересно было бы, если бы они существовали. Это значило бы: все-таки что-то есть… Что-то такое, что не прошло через мясную лавку Дарвина… Войдя, Азриэл сразу заметил, что в комнате горит свет. «Еще не ложился, негодяй, — покачал головой Азриэл. — Сидит над какой-нибудь дурацкой книгой, глаза портит. Юриспруденция! Законы джунглей!..» Он открыл дверь и увидел сына. Юзек сидел в кресле, тужурка расстегнута, руки на коленях, волосы взъерошены. Всегда спокойный, застегнутый на все пуговицы, сейчас он выглядел взволнованным и растерянным. «Что это с ним?» — подумал Азриэл.

— Почему не спишь? — спросил он вслух. — Что уставился в одну точку? Раздевайся и ложись.

Юзек даже не пошевелился.

— Папа, мне надо с тобой поговорить.

— О чем? — Азриэл почувствовал беспокойство. — Ночь на дворе. Мне уже вставать скоро.

— Папа, сядь.

— Да что случилось-то? Говори давай.

— Я не пойду в университет.

Азриэл нахмурился.

— А куда? Лавочку откроешь?

— Уеду отсюда.

— Куда уедешь? Черт возьми, да что с тобой?

— В Палестину.

— Ну, счастливого пути! — усмехнулся Азриэл. — Праматери Рахили привет передавай.

— Папа, я не шучу.

— Ты что, каких-то речей наслушался или брошюру Пинскера прочитал?

— Все гораздо серьезней, чем ты думаешь.

— Что серьезней, чего ты мне голову дуришь? Или выкладывай все по порядку, или вообще хватит об этом. Я не могу из тебя каждое слово тянуть.

— Почему ты сегодня такой злой?

— Не твое дело! Мне поспать надо хоть пару часов. Даже лошадь без отдыха пахать не может.

— Папа, лучше я тебе завтра все расскажу.

— Нет уж, давай сегодня. Только покороче. Ну, я слушаю! Куда ты ехать собрался, какая муха тебя укусила?

— Я этого не выдержу…

— Чего не выдержишь? Что опять язык проглотил?

— Антисемитизма этого. Ты не знаешь, через что я в гимназии прошел, я тебе никогда не рассказывал, смысла не было. Но теперь скажу. Мне там проходу не давали, все, учителя, ученики. Сто раз на дню, если не тысячу, напоминали, что я еврей. Ты экстерном учился, а я в гимназию каждый день ходил. Меня там даже били, и не раз. Но теперь такое случилось…

— Что случилось?

— Еще с двумя студентами к Лудсу пошли. Сидим за столиком, никого не трогаем, вдруг двое заходят и начинают к нам цепляться, оскорблять. А потом один сорвал с меня фуражку и швырнул на пол. Я его на дуэль вызвал, а он ответил, что от жидов вызов не принимает. И ударил меня…

— А ты почему его не ударил? Вас же трое было.

— Он меня выше на голову. А те двое испугались. Над нами все кафе смеялось, кто-то в мою фуражку еще и воды налил. Так что я и фуражку потерял, и честь. Нет, папа, я так больше не могу! Лучше умереть, чем так жить.

— Мы две тысячи лет так жили.

— Вот и хватит. С меня довольно. Тот, кому в шапку воду льют, а он молчит — червь, а не человек.

Азриэл почувствовал жар в груди.

— Ты прав. Но Палестина — не выход.

— А где выход? Я все обдумал. Если не уехать, то мне только застрелиться остается. Сперва его застрелить, а потом самому. Хотя я его не узнаю, если встречу. Такой удар получил, что всю жизнь не оправиться.

— Когда это было?

— Вчера.

— Вчера? А что же твои товарищи?

— Сидели тихо, глаза поднять боялись. Евреи — это не люди. Сам знаешь, папа, такая жизнь нас кастрировала.

Азриэл не ответил. Вышел в коридор, постоял в темноте.

 

7

Через несколько минут он вернулся в комнату.

— А что конкретно ты собираешься делать? Турки не лучше поляков или русских. Не давай кому попало забивать тебе голову.

— Я знаю, папа. Но это наша страна. Наша земля.

— Почему она наша? Потому что евреи жили там две тысячи лет назад? Знаешь, как все народы перемешались за это время, сколько народов вообще исчезло? Если перекраивать карту мира, исходя из того, что было две тысячи лет назад, три четверти человечества должны переселиться. И с чего ты взял, что мы действительно происходим от тех самых израильтян? Откуда у меня светлые волосы и голубые глаза? Древние евреи были черноволосые.

— Откуда ты знаешь? И потом я-то как раз черноволосый. Но я не собираюсь копаться в генеалогии.

— Что ты будешь там делать? Болота осушать, чтобы малярию подхватить? Для этого гимназию закончил?

— Папа, я здесь не останусь. Ненавижу этот город. Не хочу ходить по улицам, где кто-нибудь может указать на меня пальцем: вон тот, кто получил пощечину.

— Там тоже кто-нибудь может тебя ударить, турок или араб.

— Там я смогу ответить.

— Ответишь, и тебе ответят. Никто тебе ничего не гарантирует. Евреев бьют две тысячи лет. И в нашей стране нас тоже били. Вавилоняне, греки, римляне. Польшу тоже разорвали на части.

— Поляки у себя дома. Они ведут нормальную жизнь.

— Ты можешь стать поляком или даже русским. — Азриэл тут же увидел неправду своих слов.

— По-твоему, это выход?

— Нет, но… Если что-то менять в жизни, стоит сперва подумать, а не кидаться сразу начать все с нуля. Ты можешь в Европу поехать учиться. Там евреев не бьют.

— Бьют, бьют. Я читаю «Израэлит». «Der Jude ist unser Unglück» — главный лозунг везде, в Пруссии, Австрии, Венгрии. Я не могу принять веру тех, кто меня бьет.

— А какая у тебя вера? Во что верим мы, современные евреи? Что вообще в нас осталось еврейского? Ладно, пойду-ка я спать. Завтра у меня тяжелый день. Тут вопрос только в том, кого как назвать. Я не радикал, но национализм — это нелепость. Чем пруссак отличается от австрийца? Или датчанин от норвежца? Из-за чего мелкие немецкие княжества сотни лет воевали друг с другом? Чистое безумие.

— Это безумие — закон жизни.

— Так будет не вечно. Из-за чего эта вражда? Точно не из-за идей. Все хотят одного — власти. Возьми хотя бы Америку. Мешанина из сотен народов. Кстати, можешь стать американцем. Все, что для этого нужно, это шифскарта.

— Все евреи не могут стать американцами.

— А ты обо всех не думай. Ты молодой еще, вот и повторяешь все, что где-то услышишь. Евреи так же могут вернуться в Палестину, как мадьяры — снова стать татарами. Ладно, давай завтра поговорим. Спокойной ночи.

— Папа, если бы я думал, как ты, я был бы социалистом.

— И что? Посадили бы, как твою тетку Миреле. В Цитадели места хватит.

— Но что же делать?

— По крайней мере, не вредить. От безумия лекарства нет.

— Папа, я уеду отсюда.

— Не собираюсь тебя держать.

Азриэл ушел к себе в спальню и хлопнул дверью. Час от часу не легче. Когда Шайндл услышит, она тут все вверх ногами поставит. Она же с ним как курица с яйцом носится. «Все летит к чертям!» — сказал он себе. Не зажигая света, сел на кровать и начал раздеваться. «Вот гордая бестия, — ворчал он себе под нос. — Моя кровь, сразу видно!..» Лег, но не мог уснуть, все чувства обострились до предела. Подумал: «Вот так с ума и сходят. Копится напряжение, пока что-то в мозгу не перевернется». Он долго размышлял над этой импровизированной теорией. А что, не хуже других теорий, о которых он читал в книгах и журналах по психологии. Он каждый день узнаёт новые имена и гипотезы, высосанные из пальца. Накопили массу материала, но методы лечения недалеко ушли от Средневековья или времен Гиппократа. Азриэл никогда не пропускал статей Шарко, а недавно услышал новое имя молодого психиатра Жане. Эрлих предложил окрашивать клетки крови. Рейхерт исследует эмбриологическое развитие мозга. Бирсов, Герлах, Гольджи вносят вклад в изучение нервной системы, но чем это поможет пациентам Азриэла из клиники бонифратров и еврейской больницы? Он, Азриэл, никого не может загипнотизировать, даже Шайндл. Гипнотизер Фельдман показывал чудеса, но все демонстрации гипнотизма, которые Азриэл наблюдал в больнице, были очень сомнительны и не приводили к окончательному улучшению.

Он сам изо дня в день становится всё более нервным. Азриэл сравнивал свое расстройство с творчеством писателя или художника, которому постоянно нужна новая тема, хотя творческий порыв всегда одинаков. С детства Азриэл испытал все: ему снились дурные сны, он боялся нечисти и покойников, смерти родителей, разных бедствий и катастроф, его преследовали навязчивые идеи и вспышки безумия, которым и названий-то нет. Он мучился запорами и бессонницей, страдал от собственной застенчивости и ипохондрии, боялся разориться. Да и чего только не боялся! Через все мировые трагедии прошел. Каждая плохая новость в газете причиняла боль, рассказы пациентов лишали покоя. И при этом — постоянная тоска и гнетущие мысли, что он неправильно живет, впустую тратит время. А что делать? Вот такой он, не может примириться с человеческой слепотой и бесцельным существованием. Вечные вопросы: «зачем?», «для кого?», «куда?» Все держится на честном слове: семейная жизнь, принадлежность к еврейскому народу, профессия. В Палестину? Допустим, Палестина. Надо же хоть на что-то опереться: на Тору, Талмуд, Огюста Конта, Карла Маркса. Валленберг? Пускай выходит за Валленберга. Революция? Пускай совершают революцию. Ему, Азриэлу, скоро сорок. Старость не за горами. Все, что он смог, это по наследству передать детям свои страдания. Юзек хочет уехать. В глазах Зины нет-нет да и мелькнет немая печаль, как у многих в пубертатный период.

Однако все-таки надо несколько часов поспать, если он хочет встать вовремя. Азриэл закрыл глаза. Бром он принимать не стал, до этого он не опустится. Лежал неподвижно и прислушивался к неразберихе в собственной голове. Мысли оседали вниз, как не растворившиеся комочки препарата в плохо взболтанном пузырьке с лекарством. Сексуальные фантазии наталкивались на беспокойство о Юзеке. Кружились слова, сами по себе, без связи, без смысла. Вспыхивали разноцветные пятна: красные, зеленые, синие, фиолетовые; становились то ярче, то темнее, меняли форму, превращаясь то в квадраты, то в ромбы, то в трапеции; сливались друг с другом и разрывались на части. И, как ни странно, в этом хаосе, кажется, была какая-то гармония, какая-то закономерность. Может, тут действовала та же сила, что выстраивает кристаллы и рисует на стеклах морозные кусты и деревья. Но как это все работает?.. Азриэлу снился сон: он опять был мальчишкой. К отцу пришел мясник, принес легкое. Они надували его, осматривали, хлопали по нему ладонью, искали изъян. Кто-то оторвал струп, «вора», как его называют мясники. И вот отец говорит:

— Трефная!

И Азриэл понимает во сне, что происходит какая-то ошибка: струп отрывают, только если скотина кошерная.

 

1

Письмо Сони родителям:

Дорогие папочка и мамочка!

Простите, что пишу не по-еврейски. Попыталась, но совсем забыла правописание. Даже не все буквы помню. Но, в конце концов, вы же знаете польский. Уже пять дней, как я в Нью-Йорке. Мы простились два месяца назад, а мне кажется, что это было давным-давно! Иногда я вообще сомневаюсь, что у меня когда-то был дом. Кажется, что я переезжаю с места на место с тех пор как стала взрослой. Сначала Берлин, потом Париж, потом Шербур, а дальше — пароходом в Америку. Тринадцать дней пути. Мы даже в шторм попали, и верующие пассажиры во весь голос читали «Шма Исроэл», хотя никакая опасность нам не угрожала. Вы же знаете, как пугливы наши евреи, особенно женщины. Почти все страдали морской болезнью. Я сама три дня пролежала пластом, и, простите, меня ужасно рвало, просто наизнанку выворачивало. За все это время съела лишь несколько сухариков. Александр, слава Богу, качку переносил хорошо, но он уже давно впал в меланхолию. Только вы не волнуйтесь, у него это скоро пройдет. Если бы я ехала одна, я бы по дороге умерла со скуки, но он такой хороший брат, заботится обо мне. Условия на пароходе были так себе. Мы ехали на средней палубе, спали не на кроватях, а на чем-то наподобие нар, как в солдатской казарме, он — с мужчинами, а я — с женщинами. Страшно вспомнить, какая там была грязь, а о дурных манерах пассажиров я вообще не говорю. Это был какой-то кошмар. Куда приятнее вспоминать красоту океана. Над волнами парили летучие рыбы, из воды выпрыгивали дельфины. Не передать, насколько Атлантический океан прекрасен, особенно на закате. Один раз, после дождя, мы видели радугу от края до края горизонта, смотрели и не могли налюбоваться. Я, бывало, полдня или полночи простаивала у борта. До чего же велик океан! До чего же огромен! Даже трудно представить, что в мире есть что-то такое большое. Однажды мы увидели вдали силуэт корабля. У одного из пассажиров оказалась подзорная труба, и мы смотрели по очереди. С нами ехала компания молодых людей, и они просто так, в шутку, положили в бутылку письмо, запечатали ее и бросили за борт. Мне пришла в голову странная мысль, что человек, упав в воду, почти сразу тонет, а такая бутылка может проплыть тысячи миль и прибиться к берегу. Я в эту бутылку тоже вложила привет вам, мои родные… Еще с нами ехали группы из Одессы и Киева, бывшие студенты, интеллигенты и рабочие. Некоторые из них называли себя «Ам о лам» [103] , то есть «Народ мира». Они хотят основать в Америке колонии, жить в них сообща и всем друг с другом делиться. Другие были их противники. Они каждую ночь вели дискуссии и так кричали, что я глаз сомкнуть не могла. Еда тоже была не слишком хорошая. Многим вообще ничего не доставалось, кроме нечищеной картошки с селедкой. У каждого свои мысли, свои идеалы, все спорили друг с другом, будто были у себя дома, а не плыли над океанской бездной. Александр не захотел участвовать в этих дебатах, из-за чего его невзлюбили, но я его никому в обиду не дала. Так мы и добрались до Нью-Йорка. Проплыли мимо островка со статуей Свободы. Увидели ее еще издали, и все закричали «Ура!». Из порта нас выпустили быстро, иммигранты должны только показать, что у них есть пять долларов или десять рублей на человека.

Даже не могу описать, как сильно Нью-Йорк отличается от других городов! В Берлине и Париже тоже немало удивительного, но Берлин и Париж хоть чуть-чуть похожи на Киев или Варшаву, а в Нью-Йорке все совсем иначе. Он далеко не так красив, как Париж! Даже, можно сказать, вовсе не красив. Большинство домов не оштукатурено, повсюду голый кирпич. Дворов здесь нет, дети играют прямо на улице. Я учила в гимназии французский, а по-английски не понимаю ни слова. На пароходе все разговаривали по-русски. Мне дали самоучитель, но у американцев очень странный выговор, как будто у них рты устроены не так, как у всех людей. Бог знает, выучу ли я когда-нибудь этот язык. Мы поселились в еврейском квартале. Александру Америка сразу не понравилась, вы же знаете, как быстро он загорается и остывает. Мы быстро нашли комнату у одной вдовы, в оплату также входит обед. Еврейский язык здесь не такой, как у нас, в нем очень много английских слов. Хозяйка называется «миссис», квартирант — «бордер». Жара здесь просто непереносимая, продукты надо хранить на льду. Люди ходят по улицам полуголые, спят на крышах. Крыши здесь не наклонные, а плоские, как на Востоке. Мне иногда кажется, что я попала куда-то в Персию или Палестину. Здесь много немцев и евреев из Германии, которые говорят по-немецки, и мы кое-как друг друга понимаем. Американцы — очень приветливый, дружелюбный народ, когда спрашиваешь дорогу, берут под руку и провожают. Еврейские колонии отсюда очень далеко, несколько суток на поезде. Говорят, там совсем дикие места, только индейцы живут. Кстати, в Нью-Йорке много негров, они совершенно черные, и китайцев, но кос они тут не носят. Попадаются испанцы, итальянцы, много поляков. Те, кто недавно приехал, отправляются на угольные шахты. В городе много железных мостов, по которым ходят поезда. Есть тут и трамваи, они очень смешные, билет надо опускать в стеклянную коробку. Из одной части города в другую надо добираться паромом. Приезжих тут называют зелеными. Да, я, ваша дочь, здесь зеленая, все так говорят.

Родные мои, вы о нас не беспокойтесь, хотя здесь все далеко не так прекрасно, как расписывал агент. Работу найти очень трудно. По так называемому Свиному рынку ходят безработные и ждут, что кто-нибудь их наймет. У одного в руках пила, у другого рукоятка от швейной машины или еще какой-нибудь инструмент, чтобы сразу было видно, у кого какая профессия. Хозяева и агенты приходят и выбирают. Очень похоже на невольничий рынок. И все-таки грязного, плохо одетого или босого тут встретишь редко. Даже самые бедные люди едят белый хлеб и открыто говорят, что думают. Тут и мужчины, и женщины смело высказывают все, что в голову приходит. Иногда не могу удержаться от смеха, такое тут все забавное. Здесь не стыдятся никакой работы. Я собираюсь устроиться в мастерскую, по-местному «шап». Александр тоже обязательно что-нибудь найдет, хотя и говорит, что хочет поселиться в колонии или вернуться в Европу. Видно, как ему тяжело. Конечно, он поступил глупо, но нельзя же за это так себя казнить! А эта Сабина мне никогда не нравилась, она всегда вела себя не по-родственному. Вот только ребенка жалко.

Дорогие мои, мы постоянно вас вспоминаем, думаем и говорим о вас днем и ночью. Подозреваю, что Александр написал вам письмо, где высказал все свое разочарование, но не воспринимайте этого всерьез, у каждого бывает такое настроение. Здесь очень напряженная обстановка, все бегают, мелькают вокруг, как во сне. Иногда мне кажется, что я до сих пор на пароходе. Голова кружится, все плывет перед глазами: стены, улицы, земля и небо. Но говорят, это скоро пройдет. По крайней мере, тут нет опасности чем-нибудь заболеть.

Как ваши дела, мои дорогие, любимые, единственные? Знаю, вы беспокоитесь из-за нас. Вы будете смеяться надо мной, но у меня одно желание: перевезти вас сюда, чтобы мы были все вместе. Тут много синагог и верующих евреев с бородами, хотя все носят короткую одежду. Кризис будет не вечно, и мы снова станем счастливы. Обнимаю и целую вас тысячу раз. Надеюсь, вы напишете мне длинное-длинное письмо, где подробно обо всем расскажете. Когда я пишу вам, мне кажется, что вы здесь, рядом.

Ваша любящая дочь

Соня

 

2

Письмо Ципкина Сабине:

Дорогая Сабина!

Я писал тебе уже дважды, из Монте-Карло и из Парижа, но ты не посчитала нужным ответить. И вот теперь я пишу тебе из Нью-Йорка в третий и последний раз. Не в моем характере перекладывать свою вину на кого-то другого. Но такова, видно, моя судьба, иначе я не могу объяснить, почему за последний год я наделал столько глупостей. Я сам себя загнал в угол и не вижу выхода. Ты, наверно, заметила, что у меня даже почерк изменился. С шести утра и до позднего вечера я работаю на станке, делаю крышки для консервных банок. Я и так всегда был на стороне эксплуатируемых, но не представлял себе, что фабрика или мастерская, «шап», как ее здесь называют, — это сущий ад: грохот, вонь, пыль и бесконечная ругань мастера. Не знал, что день, час или даже десять минут могут тянуться так долго. Ноги болят, в глазах рябит, голову будто сверлом сверлят, и это шесть дней в неделю за пять долларов. Стою у станка и нажимаю на педаль, так сгибается полоса жести. Первую половину дня не могу дождаться гудка на «ланч». Перекусить ходим в забегаловку при пекарне. Едят там стоя или сидя на высоких одноногих табуретках, такие только американцы могли придумать, они на всем экономят. А после обеда не могу дождаться гудка, который означает, что рабочий день кончился и можно идти домой. Дом, где я живу, стоит возле самого элевейтера. Это такая железная дорога, поезд проходит буквально под окном, и в комнате вся мебель дрожит. Меня уверяют, что я к этому скоро привыкну, но такая привычка — сама по себе плевок в лицо всему человечеству. Одно утешение: я изучаю новую сторону жизни, смотрю, так сказать, суровой правде в глаза.

О Нью-Йорке можно рассказывать бесконечно. Этот город окончательно лишает душевного равновесия, здесь сам хаос свил себе гнездо. Тут все поставлено с ног на голову. Что у нас в Европе прекрасно, то здесь отвратительно, что вызывает у нас улыбку, то воспринимают здесь всерьез. Тут якобы свобода и демократия, но на выборах покупают голоса, как на базаре, и в открытую берут взятки. Здесь правят продажный полицейский, мясник и пивовар, это их город, их философия и эстетика. Здесь даже к смерти относятся без всякого почтения, похоронное бюро стоит между парикмахерской и рестораном. Кладбища не огорожены, могилы заброшены. Конюшня — а напротив больница. Женщины сидят в барах и пьют пиво огромными кружками. Мужчины могут говорить только о боксерах и цирковых атлетах. На тротуарах сидят негры — чистильщики обуви, на площадях выступают ораторы. Даже религиозные обряды совершают на улице. От местной архитектуры свихнуться можно. Пытаюсь читать на английском газеты, но в них ни слова о международном положении, только о браках, похоронах и развлечениях. Мистер такой-то вернулся из-за границы, миссис такая-то уезжает за границу, мисс такая-то выходит замуж. Проповеди священников, пасторов и рабаев [104] преподносятся, как открытие Северного полюса. А дальше — реклама. Рекламируют себя даже церкви и спиритуалисты. Жара тут непереносимая, печет как в аду. Постоянно что-то загорается, и пожарные ездят туда-сюда. Я уже побывал на знаменитом Кони-Айленде. Он от меня далеко, надо добираться паромом. Только там я понял истинное значение слова «плебс». Шум, крики — не описать. Едят сосиски (их тут почему-то называют горячими собаками), выстраиваются в очередь к гадалкам и астрологам, ломятся в паноптикум, чтобы поглазеть на двухголовую женщину, на полудевушку-полузмею, на то, как борются карлик с великаном, на восковые фигуры королей, президентов, римских пап и известных преступников, и все не переставая сосут карамель и грызут орехи. А посреди толпы стоит монах или миссионер и орет в рупор, что второе пришествие близко и надо срочно спасать душу. Не поверишь, но мы с Соней, чтобы развеять скуку, покатались на карусели, а я даже попробовал жевать табак. Да, янки жуют табак, представляешь? В общем, Кони-Айланд — это смех сквозь слезы.

Впрочем, хватит жалоб. Есть в Нью-Йорке и что-то хорошее. Здесь даже выходит социалистическая газета на немецком, правда, ее социализм довольно вялый. Евреи играют тут важную роль, особенно немецкие евреи. Кто-то сказал мне, что каждый открывает свою Америку, каждый сам себе Колумб.

Пишу тебе, потому что узнал печальную новость о кончине твоего отца. Соня сказала мне об этом еще в Париже, но я все тянул с соболезнованиями. Фактически он был моим единственным другом и защитником в семье, и я искренне сожалею, что омрачил его последние дни. Но не стоит сочувствовать умершим, ведь это счастье — покинуть этот уродливый мир с его бессмысленными стремлениями и пустыми надеждами. Невозможно описать, что я тут переживаю каждый день. Я буквально потерял почву под ногами. У меня наступил полный духовный паралич. Чем больше думаю о своих поступках, о том, что я сделал несчастными тебя, ребенка, своих родителей и себя тоже, тем сильнее мне кажется, что я заколдован или вообще мертв и нахожусь в аду. Соня говорит, ты настаиваешь, чтобы я прислал тебе еврейское свидетельство о расторжении брака. Разумеется, пришлю, но прошу тебя об одном одолжении: напиши мне, как там Кубусь, и пришли его недавнюю фотографию. Ты ведь не будешь отрицать, что он мой сын, а я его отец. Я же тем временем найду раввина (к ним тут обращаются «доктор» или «преподобный»), который нас разведет. Надеюсь, ты простишь мне зло, которое я тебе причинил. Хочу, чтобы ты знала: в Париже я получил длинное письмо от Клары. Она попросила прощения, написала, что хочет ко мне приехать, но я даже не ответил. Эта женщина разрушила мою жизнь и убила во мне веру в людей. Я больше никогда не женюсь, можешь не сомневаться. На мой взгляд, американская семья — это пародия и издевательство. Забыл рассказать, что Соня работает на швейной фабрике, научилась шить на машинке (здесь это называется «оперейтор»). Соне, наверно, еще тяжелее, чем мне, но ей хватает мужества, чтобы не унывать. Каждый день после работы она ходит на курсы английского. Как-то весь субботний вечер простояла в очереди, чтобы попасть в оперу на Патти [105] , которая недавно покорила Петербург. И у нее еще хватает сил ходить на выступления всяких ораторов.

Я пока так ничего и не решил. Бывают дни, когда уже готов вернуться в Европу, только на билет не хватает. Но есть и планы поселиться в какой-нибудь еврейской колонии среди девственных лесов или прерий, подальше от так называемой цивилизации. Несколько колоний основало тут общество «Ам олам». Некоторые уже развалились, но другие не хотят сдаваться, несмотря на тяжелейшие условия. Иногда бываю в одной молодой компании. Здесь, в определенном смысле, политикой интересуются больше, чем в России. Приезжают известные социалисты из Германии, из Англии даже приезжала дочь Карла Маркса. Много говорят об анархии и о том, что нескольких революционеров приговорили к смертной казни. Но мне кажется, не знаю почему, что это не слишком искренне. Чего-то не хватает, не могу понять чего. Мне тут одиноко, и это, конечно, влияет на настроение. Надеюсь, в этот раз ты ответишь. Напиши быстрее, а то я могу вскоре отправиться обратно в Европу или куда-нибудь в штат Орегон, недалеко от Тихоокеанского побережья. Но одно могу сказать точно: в Нью-Йорке я не останусь. Прости за все, поцелуй Кубуся много-много раз.

Твой

Александр

 

1

Стоял месяц элул, но день выдался жаркий. После обеда пациентов у Азриэла оказалось немного. Это были все те же нервные женщины, каждая со своими недугами и жалобами. Еврей, который приносил докторам чай, открыл дверь и впустил последнюю пациентку. Азриэл стоял у окна и смотрел во двор, на детей, игравших у мусорного бака, на окна в противоположной стене, сквозь которые было видно, что делается в квартирах. Кусочек еврейской жизни. Отъезд Юзека — уже вопрос решенный. Азриэлу пришлось занять для сына триста рублей в кассе взаимопомощи. Шайндл на даче. Ходит там с перевязанной головой и пьет снотворное. Азриэл обернулся и застыл на месте. У дверей стояла Ольга. Она была бледна, но улыбалась.

— Так-то ты принимаешь пациентов?

— Мне уже худо от них.

Оба немного помолчали, скрывая свои переживания.

— Я за номерок заплатила, как все. Вот! — Ольга протянула ему голубой клочок бумаги.

— На что жалуетесь? — спросил Азриэл шутливым тоном.

Ольга закусила губы.

— На все сразу.

— Нервы?

— Да.

Они снова замолчали, глядя друг на друга — влюбленные, которые не могут ни быть вместе, ни расстаться. Азриэл видел печаль в ее глазах, упрямо сжатые губы, новую соломенную шляпу, белую блузку, серое плиссированное платье, белую сумочку. Она оделась, как ему нравится. Даже сережки выбрала его любимые. Ольга стояла перед ним, словно невеста на смотринах. Покорная, измученная бессонными ночами.

— Да что с тобой?

Она вздрогнула.

— Я все ему рассказала.

— Валленбергу?

— Да. О тебе, о нас с тобой.

— И?

— И все. Он даже не удивился. Я прямо сказала, что не смогу его полюбить, потому что люблю тебя.

У Азриэла защипало глаза.

— Ты сегодня последняя «пациентка». Пойдем отсюда.

— Ты домой не торопишься?

— Тороплюсь, но ничего. И потом, ты же можешь пройтись со мной. Они все на даче.

— Юзек тоже?

— Да. Пусть с матерью побудет. Он в Палестину собирается.

— В Палестину?

— В Палестину.

— Странно.

— Даже очень.

Он подошел к ней и словно украдкой поцеловал ее в щеку. Ольга схватила его руку и крепко сжала. В ее глазах тоже сверкнула слеза, она была готова расплакаться.

— Лучше подожди внизу. — Голос Азриэла дрогнул. — Мне еще в канцелярию надо зайти.

— Хорошо. Я тебе написать хотела, но что-то будто не позволяло перо в руки взять. Я у ворот сада буду.

— Ладно, жди там. Я быстро.

Он проводил ее до выхода и направился в канцелярию. Прошел мимо дверей дантиста, акушера, хирурга, педиатра — из-за каждой доносились стоны и жалобы. В канцелярии была только кассирша. Азриэл отдал девушке номерки, взял шляпу и сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступени, как мальчишка. С ним это не впервой — после поражения приходит победа! Все, что недавно казалось будничным, серым и тусклым, вмиг стало ярким и праздничным. Солнце уже не пекло, а лишь пригревало. Благоухали цветы в корзинах цветочниц. Перебегая улицу, он чуть не попал под дрожки, даже ощутил на щеке горячее лошадиное дыхание. У ворот Саксонского сада, возле палатки с обручами, воздушными шарами, свистульками и мячами, стояла Ольга, любовь, которую не купишь за миллионы. Она улыбнулась ему счастливой улыбкой человека, готового принести себя в жертву. Они вошли в сад. Азриэл взял ее за руку в белой перчатке, и они двинулись по аллее, как парень и девушка на первом свидании. Здесь не было спуска, но они шли легко, словно под гору.

— Что это он в Палестину собрался? — спросила Ольга.

— Его обидели, оскорбили в кафе. Ни учиться идти не хочет, ни на службу. Даже на один год.

— Кто оскорбил?

— Какая разница? Он теперь «палестинец». В страну предков хочет.

— А мать что?

— Для нее это удар, конечно.

— Что он там делать будет?

— Землю пахать, болота осушать.

— И не отговорить?

— Нет. Бесполезно.

— Понятно.

Они хотели присесть, но все скамейки были заняты. Женские шляпы были украшены искусственными цветами и фруктами: вишнями, сливами, гроздьями винограда. Мальчики в матросках гоняли обручи. Девочки подкидывали мяч, подпрыгивали, повторяя какую-то скороговорку, другие играли в классы. В речке плавали два лебедя, и бонны с детьми кидали им хлебные крошки. Вдалеке то ли играл, то ли репетировал оркестр, был слышен звук трубы. Сентябрь — прохладный месяц, но в этом году жара не отступала. Они вышли к дворцу. Здесь было кафе. Ольга и Азриэл прошли во второй зал и сели за столик. Ольга заказала кофе, Азриэл взял картошку с простоквашей: он целый день ничего не ел. Сквозь щели между гардин пробивались лучи вечернего солнца, падали на вощеный пол и оклеенные обоями стены, на жирандоли и золоченые рамы картин. Пахло свежей выпечкой, кофе и какао. Вокруг люстры летали две блестящие зеленые мухи. Господин за соседним столиком читал газету, пуская сигарный дым в седые усы. Официант принял заказ и направился к буфету.

— Когда это произошло? — спросил Азриэл. — Как?

— Несколько дней тому назад. Нет, погоди. Позавчера. Нет. В воскресенье. Он спросил — я ответила. Но я бы так и так ему сказала рано или поздно.

Азриэл поклонился то ли с искренней, то ли с притворной благодарностью: дескать, недостоин он такой жертвы.

— Я скучал по тебе.

Ольга стала серьезной, только в глазах по-прежнему светилась еле заметная улыбка.

— А я не просто скучала. Это нечто гораздо большее.

— И что же?

— Смерть. Я не могу жить без тебя.

Ее губы задрожали. Она знала, что женщине нельзя так говорить.

 

2

Ольга пила кофе маленькими глотками. Говорила она медленно, с трудом, будто после тяжелой болезни. Он и представить не может, как она страдала. Валленберг торопил ее с обручением, но она тянула время. Он прекрасный человек, умный, толерантный, у него масса достоинств, но он ей неприятен. Физически неприятен. Она не выносит его прикосновений, от его нежностей ее тошнит. Буквально. Пару раз чуть не вырвало. У нее бессонница началась.

— Посмотри, что у меня с глазами! Это от недосыпания. Каждую секунду с собой борюсь. Сама не понимаю, как у меня до сих пор голова не взорвалась. Уже была на грани самоубийства. Зря я тебе это рассказываю, хотя какая разница. Думала, хуже смерти Андрея уже ничего не будет. А тут опять ад начался. Всё сразу: и тоска по тебе, и отвращение к нему. А его тоже жалко, он ведь все видел, что-то сделать пытался. Подарками меня осыпал. Вдруг, в это воскресенье, чувствую, что больше не выдержу. Взяла и все ему высказала.

— Что он про меня говорил?

— Ничего плохого. Только хорошее. Он очень благородный, очень добрый. Теперь, когда всё позади, могу тебе сказать: это человек, каких мало. Я в жизни никого так не уважала. Как подумаю, что боль ему причинила, даже в каком-то смысле в смешное положение его поставила, совсем горько становится. Хотя и без того на душе кошки скребут.

— Он не разозлился?

— Да нет, что ты. Даже денег предложил, большую сумму. Просто так. Я, разумеется, ответила, что ни копейки не возьму. Говорил, что собирается мне наследство оставить.

— А про нас с тобой что сказал?

— Отругал меня. Сказал, женщина ни при каких обстоятельствах не имеет права уводить чужого мужа. Будто я сама не знаю. Еще добавил, если ты несчастен со своей женой, лучше развестись, чем вести двойную жизнь. Логично, по-моему. У него принципы железные, как у наших отцов и дедов. Он больше еврей, чем ты.

— Наверно, так и есть.

— Не поверишь, но он добился от меня уважения, даже любви. Я ради него на все готова. Но стать его женой — никогда.

— Да, я понимаю.

— Ну вот, а теперь я твоя…

— Я счастлив, Ольга. Мне ведь тоже было тяжело. Тяжелее, чем ты можешь себе представить. Но что я мог сделать? Миллионеру я не конкурент.

— Если бы он не был богат, все было бы куда проще.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего, не важно.

В первом зале кто-то забарабанил на пианино. Ольга прислушалась, даже стала постукивать пальцами в такт. Она смотрела на Азриэла, бледная, измученная и смущенная. Азриэл одержал победу, но из-за этого его ответственность стала гораздо больше. Еще вчера Ольга была бесконечно далека, словно находилась на луне, он мечтал о ней, как о сказочной принцессе. И вот она сидит рядом, теперь она принадлежит ему. Он украдкой посматривал на нее. До чего же красива! Как идет ей эта бледность! А с каким вкусом она одевается! Женщина, которая ради него, простого парня из Ямполя, бросила Валленберга, всемирно известного железнодорожного магната… «Я буду ее любить, буду любить всю жизнь! Покажу ей, как высоко я ценю ее поступок. До чего же я счастлив!..» Азриэл прислушался к себе. Тяжесть, которую он ощущал в левой стороне груди, с тех пор как они расстались, вдруг исчезла. Он чувствовал себя легко и свободно. Наверно, так чувствуешь себя, когда поднимаешься ввысь на воздушном шаре, и атмосферное давление становится все меньше. Кто знает, какую еще тяжесть носит на себе человек, сам того не понимая. Например, страх смерти. Как от него избавиться? Никак, разве только умереть… Азриэл давно потерял аппетит, но тут почувствовал зверский голод. Он доел картошку, но в животе по-прежнему бурчало. Заказал еще пирожные и шоколад. Азриэл словно выздоровел после долгой болезни. Ольга заказала еще одну чашку черного кофе.

— Так что ты говорил про Юзека? Я толком не поняла.

— А что тут понимать? Погромы сеют панику. Одно безумие порождает другое. Ладно бы он хоть в Америку собрался. Палестина — это же пустыня.

— Америка тоже когда-то пустыней была.

— Ну, это когда-то. Ладно, пусть делают, что хотят. Но для матери это, конечно, удар.

— Почему? Там тоже люди живут.

— Она столько надежд на него возлагала. Первая заповедь любой религии: не рассчитывать на людей.

— А на кого ж тогда? Я тоже на людей рассчитываю.

И Ольга густо покраснела.

Было уже поздно. Господин за соседним столиком докурил сигару и встал. У двери он обернулся и бросил понимающий взгляд: «Вижу, вижу, как вы запутались…»

— А дети-то где твои? — вдруг спохватился Азриэл.

— Наконец-то спросил! У Малевской, в Вилянове.

— Она знает, что ты с ее отцом рассталась?

— Надеюсь, нет, но, боюсь, скоро узнает. Тогда конец нашей дружбе. Мы с ней последнее время не слишком друг с другом откровенны.

— Ну да.

— Я даже подозреваю, что это она меня ему посватала.

— А зачем ей это надо?

— У женщин свои резоны. Она хочет, чтобы ее отец был счастлив.

— Служанка дома?

— Нет, с детьми.

— Тогда, может, к тебе?

— Хорошо. Если ты хочешь.

Он постучал ложечкой о блюдце. Подошел официант, и Азриэл расплатился. До Жельной было недалеко, только пройти через Саксонский сад, но Азриэл взял дрожки. Проехали Александровскую площадь, Крулевскую, пересекли Маршалковскую. Азриэл чувствовал и желание, и страх одновременно. Он так ее хочет, но вдруг он сегодня не сможет? Или служанка придет, или Малевская отошлет детей домой. Вдруг в доме начнется пожар? Вдруг Валленберг поджидает у ворот? Или внезапно начнется землетрясение, или упадет комета. Мало ли что бывает в лотерее, которую называют судьбой… На Маршалковской уже горели электрические фонари. Витрины магазинов ломились от всевозможных товаров. Шампанское и конфеты, цилиндры и очки, мужские костюмы и нарядные куклы, мебель и меха, галстуки, сигары и ликеры. На табличке под микроскопом написано, что он увеличивает в пятьсот раз. Азриэл только вчера проходил здесь, и все казалось ему выгоревшим за лето и пыльным. А теперь все сверкало и блестело, каждая вещь стояла на своем месте. От фонарей тянулись голубоватые лучи и освещали улицу, словно застывшие молнии.

 

3

Азриэл и Ольга никогда в жизни не думали, что ночь любви может быть столь прекрасна. Было тепло, как в середине лета, но рассвело только в пять часов. Времени хватило на все: и на любовь, и на сон, и на то, чтобы в перерывах между ласками перекусить хлебом, фруктами и сыром — тем, что нашлось у Ольги в буфете. Они строили планы. Сейчас, пока Юзек с матерью, а Ольгины дети с Малевской, можно ненадолго куда-нибудь съездить. Азриэлу давно пора немного отдохнуть от своих сумасшедших. Отпуск? Ни к чему, он просто возьмет несколько дней, врач тоже может заболеть. Они уснули, когда через гардины в спальню проникли багровые лучи восходящего солнца. Лишь когда часы в гостиной пробили десять, они проснулись и снова припали друг к другу. Он остался лежать в кровати, а она приготовила завтрак. Азриэл смотрел, как Ольга то входит, то выходит из спальни, и думал: «Чем она мне не жена? Тем, что не ворчит, не отравляет существование всякими заботами и придирками?» Неужели и правда из-за кольца и брачного договора, написанного на арамейском языке, он должен всю жизнь промучиться с давно охладевшей женой, с остывшей душой, как другие, как его пациенты? Вот они, моральные законы.

Ольга подала ему завтрак в постель. Он жевал булку, запивал молоком и думал. Решено: он разведется. Конечно, он будет содержать Шайндл и детей. Через пару лет Зина станет взрослой, а до этого ему придется очень много работать. Но ничего. Разводились и куда большие праведники, чем он. Креститься? Может, и правда? Не помрет, если разок окунется в воду. «Что во мне осталось еврейского? Религии без веры не бывает. Вот только родители. Они этого не переживут. Но ведь можно им и не говорить. За границу уедем. Куда-нибудь в Америку…»

Позавтракав, он опять ненадолго задремал. Тем временем Ольга помыла посуду и оделась. Когда Азриэл встал, они всё решили за одну минуту. Он велел Ольге собрать вещи, взять самое необходимое. Они куда-нибудь поедут, хотя он еще не знает куда. Он выйдет первым, чтобы соседи не увидели их вместе, и будет ждать ее на углу Жельной и Свентокшиской. Ждать пришлось долго. Азриэл стоял у витрины антиквара и разглядывал фарфорового Будду, бронзового Мефистофеля, серебряного сатира. Сочинения Кохановского, Рея и Клопштока лежали здесь вперемежку с брошюрами о гигиене и онанизме. Азриэл то и дело посматривал, нет ли Ольги. Непривычно вот так с утра стоять посреди улицы, когда не надо торопиться к больным, для которых не существует лекарства и у которых мозги так забиты черт-те чем, что, сколько ни пытайся вычистить, все без толку. Он вспомнил одного из своих пациентов. «Доктор, я же здоров. Почему меня не выписывают? Сами посмотрите, какой у меня ясный взгляд», — повторял он каждый раз, когда Азриэл заходил в палату.

Все произошло очень быстро и легко, словно было спланировано заранее. Они с Ольгой пошли на Мазовецкую и оттуда послали в больницу телеграмму. Потом взяли дрожки и поехали на Венский вокзал. На площади перед вокзалом стояли дилижансы. Один шел в Гродзиск с остановками в деревнях Блохи и Прутков. Надо бы заскочить домой, взять кое-что из вещей и предупредить дворника, что его не будет несколько дней, но уже нет времени. Азриэл помог Ольге войти и пошел поговорить с погонщиком. Не знает ли тот какого-нибудь спокойного постоялого двора в тихом, зеленом месте? Тот поскреб в затылке. Азриэл протянул ему четвертак. В дилижансе сидели евреи, хасиды, которые, похоже, загодя ехали на Рошешоно к ребе. Было и несколько поляков. Никогда прежде Азриэлу так не бросались в глаза различия между этими двумя народами, живущими бок о бок уже Бог знает сколько сотен лет. Все совершенно разное: внешность, одежда, язык, поведение. Поляки заняли свои места и сидели тихо. Евреи без конца пересаживались, размахивали руками, громко переговаривались. Узлы и котомки то и дело падали с полок, и приходилось их поднимать. Хасиды в ермолках и рубахах нараспашку, рыжебородые и чернобородые. Один еврей, оказалось, сел не в свой дилижанс. Он вышел, волоча два мешка, побольше и поменьше. Вместо него появился другой, тоже с багажом, запыхавшийся и потный. Пора было трогаться в путь, но тут старик в двух ермолках, одна на лбу, а другая на затылке, заявил, что ему надо пойти помочиться. Поляки засмеялись и начали его передразнивать, подражая еврейскому выговору. Ольга закусила губы и, отвернувшись, прижалась лицом к оконному стеклу. Азриэлу стало гадко на душе. «Господи, я уже стыжусь евреев. Как же далеко я зашел…» Парень с рыжей бородкой порылся в сумке, достал краюху хлеба и бутыль с водой, полил на пальцы и сказал благословение. «Аминь!» — отозвались остальные. Он отломил кусок и протянул другому парню, с черной бородкой. Завязался разговор. Что значит быть козницким хасидом?

— Реб Ехезкеле Кузьмирер, — сказал еврей с бельмом на глазу, — не раз говорил, что изучать «Авойдас Исроэл» можно только в пятницу после миквы…

Старик долго не возвращался из уборной. Поляки приказывали погонщику ехать, евреи кричали, что надо подождать. Азриэл стал думать о Юзеке. По логике сын прав, изгнание есть изгнание. Все осталось как во времена Тита, ничуть не лучше. Иаков и Исав не могут ужиться в одном доме. Современный светский еврей? Он еще больше ненавистен гоям, чем верующий. Религиозные хотя бы держатся особняком, а светские лезут не в свое дело. Возглавляют оппозицию в парламентах, хотят революций, пытаются реформировать чужое государство, чужую культуру… Ну а Палестина чем поможет?

Старик вернулся, вытер мокрые руки о полу кафтана и благословил Бога. Дилижанс покатил по Маршалковской. Ярко светило солнце, вскоре запахло полями и лугами, но хасиды были равнодушны к красотам этого мира. Старик говорил, остальные слушали, склонив головы. Азриэл тоже прислушался к разговору.

— Вот спроси, что такое Козниц, никто толком не ответит. Коцк — это Коцк, Пшисха — это Пшисха, а Козниц — это всё сразу: и Тора, и трепет перед Всевышним, и любовь к народу Израиля. Как сейчас помню, поехал мой отец, царство ему небесное, на Швуэс к Козницкому Магиду…

— Ваш отец? К Магиду?

— Да, мой отец. Лет семьдесят тому назад, а может, и больше. Я тогда совсем маленьким был, меня к меламеду водили. Сразу после войны с Наполеоном.

— Вы и войну с Наполеоном помните? — всплеснул руками парень с рыжей бородкой.

— А кто же, если не я, ты, что ли? Вы тут все сопливые еще. А я-то многое помню… Своими глазами их видел, французишек… Когда они уже отступали…

И старик прижал ладонь к пергаментному лбу.

 

4

Постоялый двор оказался что надо. Он располагался недалеко от Прушкова, на речке под названием Утрата. Погонщик сделал крюк, чтобы подвезти Азриэла и Ольгу поближе, и Азриэл дал ему рубль. Это была старая корчма у леса, поодаль стояли виллы, где проводили лето богатые поляки. Но дачники уже вернулись в Варшаву, детям пора было в школу. Азриэл и Ольга оказались единственными постояльцами. Им предоставили комнату с отдельным входом. Хозяйка и ее дочь-вдова тут же кинулись готовить для гостей. Азриэл показал паспорт, но женщины, похоже, не умели читать. Окно выходило на поляну, поросшую редкими кустами можжевельника. Несколько часов езды на волах или полчаса поездом — и совсем другой мир! После пыльной и шумной Варшавы от тишины звенело в ушах. Пообедав картошкой с капустой и свиными отбивными, Азриэл и Ольга прилегли отдохнуть. Продремали до вечера, а потом пошли на речку. У Ольги был купальный костюм, а Азриэл просто обернул бедра полотенцем, все равно на берегу больше никого не было. Впервые за лето оба почувствовали, что такое чистая речная вода. Ольга немного поплавала. Когда-то она с Андреем переплывала Неман. Азриэлу глубина была по пояс. Они плескались, ныряли, пытались ловить рыбу руками, целовались в заброшенном сарае на другом берегу. Азриэл крикнул, чтобы услышать эхо. Потом сидели на полусгнившем бревне и грелись в лучах заходящего солнца, ярко-красного и необыкновенно огромного. По небу плыли легкие облачка, над водой клубился туман.

— Как в Друскениках, — сказала Ольга.

Заговорили об Андрее, о Валленберге. Ольга начала рассказывать про свою семью. В Литве нет такой шпаны, как в Польше. Там евреи другие. Даже ортодоксы не такие дикие. Дед Ольги служил помещику, прекрасно ездил на лошади. А те, в дилижансе, совсем не от мира сего, словно с луны свалились. Ольга задумалась.

— А как твой отец выглядит?

— Примерно так же, как они.

— Да брось.

— Может, когда-нибудь сама увидишь.

— Как же я его увижу? Я для него проклятая…

Последнее слово она сказала по-еврейски, с литовским выговором.

Взошла луна в кольце тумана, почти полная, до новолуния еще три четверти месяца. Одна за другой зажигались звезды. Азриэл и Ольга пошли «домой». Выпала роса, квакали лягушки, веял прохладный ветерок. Азриэл вспомнил, что уже месяц элул. В синагогах уже трубят в рог. Как быстро пролетело лето в этом году! Быстрее, чем всегда. Или так кажется? Наверно, он достиг возраста, когда годы начинают катиться под гору. Зимой, когда стоят морозы, он строит планы на лето. Он будет купаться, валяться на траве, ночевать в саду, есть фрукты прямо с дерева. Повесит между столбами гамак и будет греться на солнце. Будет уходить в лес и спать там на мягком мху до полудня. Но ничего не получается. Весной обычно холодно и дождливо, а взять отпуск летом не удается. Дачный поселок, где живет Шайндл, больше похож на городок, чем на деревню.

Ольга остановилась.

— Слышал? Дикая утка!

В доме они зажгли свечу, но вскоре погасили. Зачем привлекать мотыльков, если от луны и так светло, как днем? Азриэл и Ольга долго беседовали, сидя на соломенном тюфяке. Вокруг ни следа цивилизации. Наверно, тысячу лет назад, когда мазов-шане еще не были поляками, все тут выглядело точно так же. Влюбленные говорили обо всем: о возрасте Земли и возникновении Солнечной системы, о жизни, любви и смерти. Что такое эта маленькая планета? Что представляют собой эти светлые точки в небе? Что такое свет? Что такое эфир? Что такое время? Пастер во Франции недавно выступил со своими открытиями, Кирхгоф в Германии создал целую науку — спектральный анализ. В Англии основали Общество психических исследований. Газеты каждый день сообщают о новых открытиях, исследованиях, фактах, которые переворачивают все представления о природе. Азриэл твердил, что сделал ошибку. Не надо было идти в психиатрию. Это область, в которой никто ничего не понимает. А если уж пошел, то не надо было оставаться в Варшаве. Ведь что такое Варшава? Провинциальный город, хоть и довольно большой.

— Если б мы тогда были вместе, — сказала Ольга, — то за границу бы уехали.

— На что бы мы там жили?

— Ничего, с голоду бы не померли. Я бы сестрой в больницу устроилась, а ты бы наукой занимался.

Как она его понимает! Ольга знает, почему у него душа болит. Да, наука — вот к чему он стремился с детских лет. А кем стал? Докторишкой, который изо дня в день выписывает одни и те же рецепты и бегает из амбулатории в больницу, из больницы домой к пациентам. Поначалу он ругался с санитарами и сторожами из-за того, что они жестоко обращаются с душевнобольными. Но эта война была проиграна заранее. В лечебных заведениях Варшавы становилось все теснее. Больные валялись на полу в коридорах и, были случаи, бросались на врачей, пытались ударить или укусить. Смирительная рубашка оставалась фактически единственной защитой. Когда-то Азриэл мечтал о лаборатории, экспериментах. Но он слабо знает органическую химию. И даже приличного микроскопа так и не приобрел. Пока он боролся за кусок хлеба, мир ушел далеко вперед.

— Я все решил, — сказал Азриэл, — мы будем вместе.

— Как ты это сделаешь?

— Просто возьму и уйду.

— Легко сказать…

Они разделись, легли в постель, и все повторилось опять: нежность, любовный шепот, клятвы и обещания… Да, они будут вместе, никаких сомнений. Их любовь сильнее морали, сильнее закона, сильнее смерти. Это не любовь, это судьба. За ночь они не раз засыпали и просыпались. К утру началась гроза. Азриэл встал закрыть окно. Лило вовсю. Когда молнии освещали комнату, можно было разглядеть потолочные балки, иконы на стенах, ботинки Азриэла и Ольгины туфли на полу. Раскаты грома становились все ближе. Казалось, ломаются деревья в лесу и скалы крошатся в пыль. «Это что, конец света?» — спросила Ольга. Они сидели на кровати и смеялись. Где-то лаяли собаки, в хлеву мычала корова и билась рогами в дверь. Рассвело. На поляне разлились огромные лужи, они морщились под ветром и отражали бегущие тучи. Ливень не прекращался. Стало холодно и сыро, а Азриэл и Ольга не захватили теплой одежды. Хозяйка принесла парное молоко, горячий цикорий и черный хлеб. Она нашла для Ольги жакет, а для Азриэла куртку. Они завтракали, греясь у печной стенки, которая выходила в их комнату. Стрекотал сверчок. Насекомые пытались найти в хате убежище, медленно ползали по потолку с обреченностью существ, чье время уже сочтено. В курятнике закричал петух. По лицу Ольги бежали тени, а в глазах светились и смех, и радость, и надежда — будь что будет…

 

5

После полудня запахло настоящим наводнением. Лило как из ведра. Речка Утрата вышла из берегов. Вербы гнулись и окунали в воду ветки, словно девушки, моющие волосы. Мостик снесло потоком. Казалось, постоялый двор вот-вот затопит, вода уже стала затекать в хлев и поднялась до фундамента дома. Кричали петухи, тревожно кудахтали куры, выли собаки. Даже утки испугались непогоды. Обе хозяйки, мать и дочь, зашли к постояльцам поговорить. Рассказали, что эта речка, с виду такая невинная, натворила немало бед. В ней не раз тонули дети и даже взрослые. В речке живет водяник, летними вечерами он пением заманивает девушек и топит. Да и во всей округе полно всякой нечисти. У них в доме за печкой живет домовой. Бывает, ночью схватит полено и давай колотить им о пол. Когда злится, зажигает лучину, бьет яйца, переворачивает опару или опрокидывает ушат с помоями. Но, бывает, раздобрится и подкинет старинную польскую монету. Как-то у них тут девушка ночевала, так он ей волосы в семь косичек заплел и пребольно за руку ущипнул вдобавок. Женщины сказали, что, если ливень не прекратится, придется спасаться вплавь, хоть в корыте. Ольга улыбалась, но Азриэл понимал, что она напугана. Ему и самому было неспокойно. А вдруг это кара Божья?

К вечеру дождь перестал. На прояснившемся небе появилась радуга, как после всемирного потопа. Вода понемногу начала спадать. Хозяйки сварили на ужин кашу со шкварками и напекли пирожков с сыром. Распелись птицы, где-то прятавшиеся во время ненастья. Заквакали лягушки в болоте. Женщины, подобрав подолы, ходили по двору и собирали оставленные под дождем вещи: топор, мотыгу, мешки и тряпки. Ольга разулась и стала им помогать. Золотистое, словно отмытое от летней пыли солнце клонилось к закату. Азриэл остался в комнате. На восточной стене дрожали отблески лучей. Он здесь немногим больше суток, а кажется, прошла не одна неделя, с тех пор как он уехал из дому. Как там Юзек? Как Шайндл? За Мишей-то хоть присматривает? А Зина? Сможет ли он и правда от них уйти? Бросить их и начать жить с Ольгой?

Разум говорил, что да. Почему нет? Все люди — эгоисты. Разве Юзек не готов причинить матери боль из-за своей мальчишеской гордости? Разве Зина рано или поздно не уйдет к какому-нибудь избраннику? А сама Шайндл? Она ведь из него веревки вьет. Совсем не считается с тем, что он работает с утра до ночи. Еще и недовольна, постоянно какие-то претензии. Если все думают лишь о себе, почему он, Азриэл, должен приносить себя в жертву? Семейные отношения — это не что иное, как договор. Что было бы, если бы Шайндл была молода и красива, а он, Азриэл, стал для нее обузой? Он прекрасно знал, как поступают женщины в таких случаях.

И все-таки что-то в нем протестовало. Он чувствовал, что две силы ведут в нем борьбу. Азриэл думал, что заплесневелое доброе начало давно покинуло его к чертовой матери, но вдруг оно вылезло из футляра и, как старый набожный еврей, стало грозить карами небесными. «Как это ты уйдешь? — спрашивало оно сердито. — Неужели ты такой подонок? Ты что, был на небе и видел, что Бога нет? С чего ты взял, что долго проживешь с этой крещеной? У тебя контракт с Всевышним, что ли? Если ты можешь делать все, что в голову взбредет, почему ты осуждаешь воров, грабителей, убийц, тех, кто подбивает на погромы и кто устраивает погромы? Если тебе можно делать что хочешь, то почему им нельзя резать детей и вспарывать подушки и перины? Понимаешь ли ты, Азриэл, сын Менахема-Мендла, что стоишь на одной ступени с Люцианом? Ты рассуждаешь о благородстве, порядочности, морали. На чем зиждется твоя мораль? На дарвинизме? На пустых фразах Гегеля, Фихте, Конта? Поверь: есть и Создатель, и душа, и свобода воли, есть заповеди и грехи. Если пророк Моисей и не бывал на небесах, все равно есть небеса, и Бог, и книга, в которую каждый сам записывает себе приговор своими поступками… Не думай, что сможешь сделать несчастной целую семью, а тебе это сойдет с рук. Все тебе зачтется. Не для того Бог дал тебе разум и чувства, чтобы ты вел себя как последняя свинья…»

Так оно проповедовало, говорило с жаром, принимая разные обличья: отца, деда, старого маршиновского ребе, люблинского раввина. «Разрушение Храма, изгнание из Испании, зверства Хмельницкого и Гонты. Хочешь заключить союз с этими убийцами? Что будет, если остальные мужчины начнут поступать, как ты? Тогда семьи вообще не будет, все женщины станут шлюхами, вырастет поколение преступников. На земле и так мало мира и покоя, но и того не останется. Человечество выродится, одичает, люди начнут есть друг друга. Поймают одного такого же, как ты, да просто изжарят его на огне. А что? По твоей философии можно…»

Азриэл больше не мог вынести этих наставлений. Зажег свечу. Он захватил с собой несколько номеров «Гацфиро». В Варшаве не было времени на еврейские газеты и журналы. Брал в руки, листал и откладывал на потом. А вот теперь захотелось почитать. Чего только не пишут! Ссоры между раввинами в Лондоне и между резниками в Йоханнесбурге. У Самуила Финна семидесятилетний юбилей. В Ришон-ле-Ционе невиданный урожай винограда, в Хадере строят новые дома, в Иерусалиме Ротшильд основал новую больницу. Что-то происходит с евреями, жизнь меняется прямо на глазах. В детстве Азриэлу никаких новостей о евреях слышать не приходилось, а сейчас все бурлит, все кипит. Здесь погром, а там еврей стал министром. Здесь еврею нельзя ездить на осле, а там еврей ссужает деньги королям. Антисемит Дрюмон перевел на французский пасквиль Брафмана «Книга кагала». Оскар Штраус из Нью-Йорка стал американским консулом в Константинополе. В Бомбее, в Индии, обнаружили еврейскую общину, которая существует там с разрушения Второго храма. Статья, что в этом году цедраты привезут в Варшаву с Корфу. Нашлись мошенники, которые их подкрашивали, но раввинат узнал и запретил, так что можно будет покупать смело. В пальмовых почках и ветках мирта тоже недостатка не будет. Реклама новых книг. Сочинители стали писать для простонародья на жаргоне. Под заголовком «Новый закон против евреев» Азриэл прочел: «Наши враги в Петербурге пытаются провести закон, по которому евреи смогут креститься только семьями. Причина в том, что многие принимают христианство ради права на жительство, но дома продолжают держаться еврейских обычаев…» Азриэл покраснел. Чтобы он, сын раввина Менахема-Мендла, стал одним из них? Порвал со своими корнями, со святым языком, каждое слово которого вызывает у него тысячи ассоциаций? С другой стороны, если материалисты правы, зачем оставаться с гонимыми? Зачем мучиться с Шайндл? Чего ради нести это никому не нужное бремя?..

 

1

Едва Юзек заговорил об отъезде в Палестину, как вот он, отъезд, и глазом моргнуть не успели. Юзек даже не захотел подождать, пока пройдут Дни трепета. Шайндл вернулась в город. Из-за сына она целыми днями лежала пластом, перевязав голову, умоляла, плакала, но Юзек оставался глух. Он даже постельного белья не захотел с собой брать, готов был ехать в страну предков с одним чемоданом. Уезжал он не один. В Варшаве собралась целая группа «палестинцев», одни из Литвы, другие из Польши. Пели песни, курили самокрутки и говорили о морях, кораблях и гаванях, о земле, которую барон Ротшильд бесплатно раздает колонистам, о турецких законах и чиновниках. Слушая эти разговоры, Шайндл ломала руки. Сколько Юзек ей ни втолковывал, что еврейские лавочки — это ерунда, что у народа должна быть своя страна, свой язык и культура, Шайндл не могла его понять. Она твердила, что сына не иначе как сглазили. С чего еще мальчик решил бросить родителей, отказался от университета и собрался в Палестину? Наверно, с ума сошел. Говорят, там голод, арабы остались такими же дикарями, как во времена Измаила, и легко подхватить малярию, осушая болота. Земля там неплодородная, скудная, каменистая. Шайндл знала, что в Страну Израиля едут умирать, а не жить. Уезжают бедные старики, для которых всей общиной собирают деньги в жестяную кружку. В детстве ей рассказывали о Иерусалиме, праматери Рахили, праотце Аврааме и пещере, где он похоронен. Шайндл представить себе не могла, что эта страна существует до сих пор. А если и существует, то это ж где-то за тридевять земель. Она рыдала, пока слезы не иссякли, и уговаривала сына, пока у нее не кончились слова. Азриэлу пришлось взять для Юзека ссуду, Калман тоже дал денег, но ведь вся компания отъезжающих собирается жить коммуной и всем друг с другом делиться. Шайндл видела их: чернявые, патлатые парни с усталыми глазами. Они носили черные рубахи и, когда говорили, часто вставляли слова на святом языке. Ехала с ними и одна девушка. Еще до отъезда она взяла себе необычное имя — Авигаиль.

Шайндл еле пережила дорожные сборы, а когда сын уехал, в доме стало пусто, как после похорон. На Рошешоно Шайндл всегда готовила карпа, покупала яблоки, мед и виноград, чтобы сказать над ним благословение, как было заведено у ее родителей. В этот раз она оба праздничных дня пролежала в постели, даже не пошла в синагогу послушать, как трубят в рог. Азриэл убеждал ее, что надо смириться. Бывает, ребенок умирает, но Юзек-то жив. Вон, письмо прислал из Констанцы. Но Шайндл продолжала тосковать. Азриэл наблюдал в собственной семье классический случай melancholia simplex. Все симптомы налицо: грусть, рассеянное внимание, потеря аппетита, бессонница, бесконечные разговоры об одном и том же. Он выписывал жене обычные лекарства: хлорал и опиум. Шайндл спала допоздна, но вставала с пустой головой, как она говорила. Время для нее тянулось ужасно медленно, кожа стала сухой, она бродила по комнатам, бледная и задумчивая, глядя прямо перед собой. Хотя Азриэл понимал, что Шайндл больна, он не мог избавиться от досады. Она почти перестала обращать внимание на Мишу. Азриэлу казалось, что в ее меланхолии есть какое-то упрямство. Неужели она настолько расстроена, чтобы совсем не понимать, что делает? Не такое уж большое горе приключилось, чтобы с ума сойти. А она ухватилась за свою трагедию, как утопающий за соломинку. Говорит, это он виноват, подавал сыну плохой пример. Вот и для Юзека семья — пустой звук. Шайндл предсказывала, что Зина тоже плохо кончит. Подруг нет, целый день сидит, книжки читает. Страшно подумать, но как бы, чего доброго, не пошла по дорожке Мирьям-Либы…

Шайндл говорила об этом с такой горечью, что Азриэл едва решался отвечать. Ведь ситуация гораздо хуже, чем ей кажется. Азриэл попал в ловушку. Каждый день он думал, что уход из семьи сломит его и морально, и физически. Он сам не мог поверить, что способен на такую низость.

Перед Йом-Кипуром Шайндл стало лучше. Она сходила купить свечу и начала готовиться к посту, есть побольше, чтобы набраться сил. Накануне вечером надела праздничное платье, взяла молитвенник и пошла в синагогу. С Мишей остались Зина и служанка Марыля. Азриэл тоже вышел из дома. Когда-то на Новолипках жили только христиане, но сейчас вокруг был еврейский квартал. В окнах горели свечи, евреи шли на молитву. У мужчин под верхней одеждой белые халаты и талесы, на ногах домашние туфли. Женщины — в шубах, юбках и украшениях. Просвещенный еврей во фраке и цилиндре шагал к немецкой синагоге, жидкая серебряная бородка тщательно расчесана надвое. С ним под ручку — дама в шляпе со страусовыми перьями. Огромное, красное солнце садилось куда-то за Волю, и багровые полосы облаков напоминали распаханные борозды. Магазины и лавки закрыты на железные засовы. Кажется, даже гои идут медленно, тихо. Проехала полупустая конка. Недалеко, на Крохмальной, отец сейчас читает молитву или слушает, как кто-нибудь читает для него. Мама роняет слезы, зажигая свечу. Миллионы евреев в России, Германии, Палестине, Йемене, даже в Америке и Аргентине бьют себя кулаком в грудь, каются в грехах, просят у Всевышнего прощения. В местечках, наверно, до сих пор сами делают восковые свечи, наверно, еще жив обычай перед Йом-Кипуром получать удар розгой. Только он, Азриэл, непонятно как оторвался от своего народа. Их Бог уже не его Бог, их вера перестала быть его верой. Что ему «Кол нидрей»? И все же он начал тихо говорить слова молитвы. «Господи, если Ты есть, прости меня. А если Тебя нет, то что же тогда есть?» Азриэл почувствовал жалость к людям, которые должны все испытывать на своей шкуре, за все платить. Даже если у Бога есть какой-нибудь план, то человеку в этом плане отведена роль мученика…

Ольга приглашала Азриэла к себе, она тоже каждый год не знала, что делать вечером на Йом-Кипур. Но Азриэл пошел к Эстер Ройзнер, с которой когда-то познакомился у Миреле, на Дзельной, где они с Ципкиным вели кружок для тех, кто решил заняться самообразованием. Дело в том, что ребенок, которого Миреле родила в тюремной больнице, остался у Йонаса Цибули совсем без присмотра, и Эстер Ройзнер взяла малыша к себе, а Азриэл стал ей помогать. Эстер по-прежнему водилась с радикально настроенной молодежью. Дочь раввина Вера Харлап умерла от чахотки, Соня Рабинович неожиданно покончила жизнь самоубийством, но Эстер Ройзнер нашла себе новых друзей. У нее было свое жилье и «працовня» на Сольной улице, она держала прислугу. Эстер выглядела все так же молодо и заводила романы с интеллигентами. Но видимо, она искренне любила ребенка. Отец, Стефан Лама, оказался ренегатом и провокатором, мать сидит в Цитадели. Должен же кто-то растить Кароля-Фридерика, дитя свободной любви, названное матерью в честь Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

 

2

Чтобы попасть в дом Эстер Ройзнер, нужно было пройти через святое место — помещение, которое на Дни трепета превращали в синагогу. Азриэл увидел талесы и белые халаты, услышал напев «Кол нидрей». Народу было очень много, Азриэл остановился у двери. Горели керосиновые лампы, в ящиках с песком стояли свечи. Пол был устлан соломой. Как всегда на Йом-Кипур, пахло свечным салом, воском и парафином — знакомые с детства, но почти забытые запахи. Кантор закончил «Кол нидрей» и начал сначала. Певчие подтягивали. На ковчеге со свитками Торы — белая атласная занавеска. Одни прихожане в простых черных ермолках, другие в белых, расшитых золотой ниткой. Дети заглядывают в отцовские молитвенники. Женская половина отделена повешенными на веревку простынями, из-за них доносится тихий плач. Азриэл стоял, прислушиваясь. Это не хасидская молельня, здесь собрались простые люди, но со всех сторон раздавались такие же всхлипы и вздохи, как в Ямполе, Люблине, Туробине, Маршинове: «Господи! Ой-вей, Отец наш небесный!..» Люди умирают, но народ жив. Как все знакомо! Старики, пожилые, молодые, дети. Мужчина, по виду извозчик, подошел и протянул Азриэлу свой молитвенник. Кантор пел: «Прости нас!..» Азриэл знал, что Эстер Ройзнер ждет, но не мог уйти, неудобно было перед извозчиком. Так и простоял со всеми до конца «Шмойне эсре», шепча знакомые слова о Боге, великом, могучем и грозном, который творит благо, и помнит добрые дела отцов, и посылает Избавителя сыновьям их сыновей; о Боге, который помогает, спасает и защищает, воскрешает мертвых и исцеляет больных (не всегда, подумал Азриэл), который освобождает узников (после двадцати лет каторги) и исполняет обещание возвратить жизнь тем, кто покоится в земле. До чего же непоследовательны эти молитвы! То Бог крепко-накрепко связан с Израилем, народом Своим, Сионом, где обитает слава Его, и царством Давида, помазанника Своего, то вдруг переход к чему-то наподобие религиозного интернационализма: оказывается, Бог милостив ко всем Своим созданиям, и все склонятся перед Ним и выполнят волю Его от всего сердца. «И увидят это праведники, и возрадуются, и благочестивые восхвалят Тебя пением, а несправедливость замолкнет, и зло рассеется, как дым, ибо настанет Твое царствие на земле». Перешли к «Ал хет», и Азриэл подумал, что совершил почти все перечисленные в молитве грехи: он жил с чужой женщиной, обманывал Шайндл, лгал, насмешничал, мало помогал родителям, был невнимателен к пациентам, отчуждал детей от еврейских обычаев, замышлял дурное…

«Известно Тебе все скрытое в мире, известны тайны всего живого. Ты проникаешь в наши сокровенные мысли, испытываешь ум наш и сердца наши. Ничего от Тебя не утаить, ничто не скроется от Тебя…» Целая философия заключена в этих словах. Мал человек, слаб и ничтожен, но Бог даровал ему искру Своей святости, свободу воли. Человек может грешить и творить добро. И если виновен, может просить прощения. «Бог мой! Чтобы Ты создал меня, был я недостоин, а теперь, когда я создан, все равно я ничто. Прах я при жизни, тем более после смерти. Стою перед Тобой — сосуд, полный стыда и позора…»

Азриэл не собирался молиться и сначала даже разозлился на длинноносого человека с обветренным, загорелым лицом, который подсунул ему молитвенник. Но чем дальше, тем теплее становилось на душе. «Что такого в этих словах? — думал Азриэл. — Можно ли воспринимать их всерьез? Обычная поэзия. Но почему никакая другая поэзия — ни Пушкин, ни Байрон, ни Бете, ни Гейне — не имеет такой власти надо мной? Разок прочитал — и хватит, а молитвы, которые повторяешь из года в год, даже изо дня в день, остаются ярки и свежи? Что это, самовнушение, сила привычки? Нет, это нечто большее. У тех нет ни капли надежды, а здесь надеждой дышит каждое слово. У тех человек или ничто, или идол (если он чем-нибудь выделяется), а здесь человек — дитя Божие…» Кантор пел. Открыли ковчег, и Азриэл увидел свитки Торы в белых чехлах, увенчанные коронами, с указками, висящими на цепочках. На карнизе ковчега написаны десять заповедей. «Интересно, Пушкин, Байрон, Гете и Гейне их соблюдали? А я сам? Как согласовать эти заповеди с теорией Дарвина? Не соответствуют они научным представлениям…»

Азриэл вышел из синагоги и направился к Эстер Ройзнер. Ему было неловко, что он так растрогался. Проходя через двор, он посмотрел на усыпанное звездами небо. Какое отношение земля имеет к тому, что находится над ней? Там множество солнц, горячих, расплавленных шаров. Они вращаются, испускают лучи, летят в бесконечном пространстве. Какое им дело до желаний и стремлений Азриэла? Разве что предположить, будто у них есть сознание, душа… Он постучался. Из-за двери слышались голоса. Раздались шаги, и на пороге появилась Эстер Ройзнер, на вид совсем юная, стройная, быстрая. Волосы заплетены в две косы, в темно-зеленых глазах улыбка, верхняя губка чуть вздернута. Трудно поверить, что ей уже под сорок. Модное платье, ожерелье на обнаженной шее. Эстер выглядела так, будто никогда не знала горя и страданий.

— С праздником, — сказал Азриэл по-еврейски.

— И вас также! — засмеялась Эстер.

Она подумала, что он пошутил. Но сразу нахмурилась и перешла на польский.

— Вы опоздали ровно на два часа. Мы вас к ужину ждали. Что случилось? В синагоге были?

— Как вам сказать…

— Ладно, входите. Ребенок спит. Мы думали, вы уже не придете.

Эстер состроила ему глазки. Она знала его еще студентом, они даже пару раз целовались в коридоре. Тогда Арон Липман был духовным наставником Миреле. Ципкин вел кружок. Соня Рабинович и Вера Харлап непрерывно ссорились. А теперь Арон Липман где-то в Палестине, Миреле сидит в Цитадели, Ципкин странствует по Америке. Ни Веры, ни Сони нет в живых. Она, Эстер Ройзнер, за эти годы тоже через многое прошла. Бывало, влюблялась, и слегка, и по-настоящему. Несколько раз была арестована, правда, ее вскоре выпускали. Но все эти события совершенно на ней не отразились: ни одной морщинки, ни одного седого волоса. Осталась как была. По-прежнему на все готова ради народа («ради нашего дела», как теперь говорят), все также знакомится с молодыми людьми, участвует в дискуссиях, ходит на свидания, смотрит на луну. И при этом превосходно шьет и умеет находить богатых клиенток. Эстер сама о себе говорит, что она дамочка что надо. Только одному она так и не научилась — писать. Если нужно написать письмо, приходится кого-нибудь просить. Неграмотность — ее единственная трагедия.

 

3

Азриэл увидел всех сразу, как на сцене, когда поднимают занавес: горбунья Эдзя стояла у этажерки и перебирала книги, другая девушка, с вьющимися светлыми волосами, румяная и голубоглазая, сидела на диване. У нее на коленях лежал журнал. Молодой брюнет в пенсне, черной блузе и полосатых брюках курил папиросу и беседовал с толстым коротышкой — нечисто выбритое, жирное лицо, засаленный воротник, на лысине три волосины. С первого взгляда не понять, то ли из интеллигентов, то ли из рабочих. На пиджаке пятна, похожие на клейстер, во рту сигара.

— Вот он, гость, который заставил себя ждать, — сказала Эстер по-польски. — Эдзя, вы с ним знакомы. Это доктор Бабад, брат Миры. Это Кароля, это Каменецкий, это Блайвайс.

— Очень приятно, очень приятно, — раздалось со всех сторон.

— А мы уже думали, вы не придете, — сказала Эдзя.

— Да, я задержался.

— Вы не заслужили ужина, но иногда человек получает больше, чем заслуживает, — кокетливо сказала Эстер Ройзнер. — Что будете есть?

— У нас сегодня ветчина в честь Йом-Кипура! — добавила Эдзя.

— Даже не предлагайте ему, он только что из синагоги! — крикнула Эстер.

— Как, правда?

Все засмеялись, кроме толстяка Блайвайса.

— А что смешного? — спросил он. — В синагоге на Тломацкой интеллигентов полно. Одни приходят концерт послушать, другие — из-за родителей, соседей или просто чтобы у полиции подозрений не вызывать. В прошлом году, в это же время, я был в Петербурге. И куда, по-вашему, я пошел на Йом-Кипур? В синагогу! Надо было там кое с кем встретиться. На Офицерской улице роскошное здание построили, в сотни тысяч рублей обошлось. На открытии два года назад генералы были, полковники, всё высшее начальство. Генералы Грессар, Лихачев и Лебедев Тору целовали своими вонючими губами, свиньи чертовы. Раввин Драбкин речь произнес на русском языке. Само собой, властям комплиментов наговорил. Я об этом от одной его родственницы знаю. Симпатичная девушка, из наших. Рассказала, до полной нелепости дошло. В своей речи раввин заявил, что в России миновало время, когда евреев притесняли — ни больше ни меньше. И это как раз когда издали дюжину новых законов против евреев. Как вы можете объяснить такое поведение, доктор Бабад?

Наверно, Блайвайс был из России, он говорил по-польски с русским акцентом. Все притихли.

— А что тут объяснять? Просто польстил властям.

— Рад, что вы не видите в этом каких-то особых намерений. Как-то дискутировали об этом. Был там один, из мелких торговцев, в общественные деятели лезет. Так он считает, что раввин просто обязан был это сказать. Дескать, он своей речью улучшил положение евреев. Но я указал на три факта. Во-первых, лесть не может изменить отношение режима к евреям. Реакция все равно будет носить антисемитский характер, кто бы ее ни проводил, Победоносцев, Брэтиану или даже Бисмарк или Мольтке. Различия будут невелики. Это одно. Второе: притеснение меньшинств при поддержке их религий — ярчайшее проявление империалистической и буржуазной идеологии. Вы знаете, как обращаются с евреями в русской армии. Но на Йом-Кипур еврейским солдатам дают отпуск. Капитализм заинтересован в религии. Пусть еврейская религия, все равно это лучше, чем атеизм, потому что любая религия поддерживает статус кво. Это, можно сказать, аксиома. И наконец, третье. Евреи льстят гораздо больше, чем духовенство других угнетенных народов. Наши раввины и главы общин вытаскивают из ковчега Тору перед любым помещиком, генералом или полицмейстером. У тех же поляков, например, нет молитвы за правительство. Они по воскресеньям не читают в костеле «Ми шебейрех» за принцев и принцесс. Император недавно был, а может, и сейчас находится в Елисаветграде, в том самом Елисаветграде, где пару лет назад произошел ужаснейший погром, и газеты пишут, что тамошние евреи из штанов повыпрыгивали от счастья. Как возносить хвалу — этому нас учить не надо…

Блайвайс говорил медленно, кажется, с удовольствием слушая собственный хрипловатый голос. Перечисляя свои доводы, он загибал короткие, толстые пальцы. Когда он закончил, никто не ответил — возразить было нечего. Азриэл пристально посмотрел на Блайвайса. Да, верно сказано, и все же есть в его словах какая-то фальшь, есть что-то отталкивающее во взгляде узких масленых глаз, в жирных губах и глубоких морщинах возле огромного рта. Вид как у оратора, довольного своей гладкой, хорошо отрепетированной речью. А в лице что-то неуловимое, что трудно описать: смесь глупости, мелочности и жестокости. И мальчишеское тщеславие. Видно, хочет, чтобы кто-нибудь возразил, и вот тогда он устроит дебаты.

— Если вы придете к власти, то заставите читать «Ми шебейрех» за вас. — Еще не договорив, Азриэл пожалел о своих словах и улыбнулся, дескать, это он так, не всерьез.

Блайвайс усмехнулся, показав крупные, редкие зубы.

— Мы? Во-первых, мы не собираемся приходить к власти. Править будет рабочий класс. Будет учредительное собрание, дума, назовите как хотите, и наши делегаты будут трудиться ради нас, а не мы ради них. Так что не нужно будет никому льстить. Это раз. Во-вторых, при новом строе не будет ни синагог, ни церквей. В-третьих…

— В-третьих, я чай налила, стынет! — перебила Эстер Ройзнер.

Все засмеялись.

— Вечно эта Эстер со своими шутками! — сердито сказал Блайвайс и опять сунул в рот погасшую сигару.

Азриэл пил чай, вполуха слушая беседу. Надо бы поговорить с Эстер насчет ребенка, но гости, похоже, не торопятся разойтись. Разговаривали о том, что Азриэл и так знал из газет: о наводнении в Силезии, провале Буланже, кризисе в Соединенных Штатах, визите кайзера Вильгельма в Вену. Рабочие восстают повсюду: в России, Бельгии, Голландии, Англии и Германии, где недавно была коронация. Блайвайс вернулся к еврейскому вопросу. Рассказал, что где-то на Медовой из танцевального зала на Дни трепета сделали синагогу. В какой-то газете писали, что хасиды на Рошешоно устроили в молельне драку. Блайвайс заметил, что, если бы заправилам еврейских общин дали оружие, они перестреляли бы друг друга не хуже, чем черносотенцы.

— Не беспокойтесь, доктор, — повернулся он к Азриэлу. — Я не антисемит, но от нашей богоизбранности воняет за версту…

 

4

Спорили обо всем сразу, перепрыгивая с одного на другое. Можно ли убить провокатора, если нет полной уверенности, что он предает? Можно ли бросить бомбу в сатрапа, если при этом пострадают ни в чем не повинные люди? Существует ли революционная этика? Блайвайс ссылался на Желябова, Эдзя настаивала, что, если речь идет об интересах народа, отдельная личность не имеет значения. Но Кароля, румяная блондинка с голубыми глазами, твердила, что нельзя. Она так горячилась и размахивала руками, что даже обожглась папиросой. Азриэл подумал, что Кароля, судя по выговору, или полька, или родилась в семье ассимиляторов. Эстер Ройзнер тоже участвовала в дискуссии. Она сыпала лозунгами, повторяла, что революцию не делают в шелковых перчатках, что лес рубят — щепки летят. Но как Эстер ни пыталась скрыть свою неграмотность, шила в мешке не утаишь. Она путала слова и делала грамматические ошибки, ее фразы часто были совершенно бессвязными. Кажется, ее слушали только потому, что она хозяйка и подает чай с бутербродами и потому что она всей душой предана идее, но в общем-то на ее слова обращали мало внимания. Азриэл упомянул Французскую революцию, Робеспьера и Дантона, но Блайвайс только отмахнулся:

— Извините, доктор, но эти имена — всего лишь шаблоны. Едва заходит речь о вооруженном восстании, их вытаскивают и делают из них пугала. Пусть Робеспьер совершал ошибки, но разве из-за этого можно осуждать борьбу за свободу? Разве можно в борьбе с тиранией применять такое понятие, как этика? А что еще могли сделать якобинцы? Допустить, чтобы аристократия потопила революцию в крови? Это было бы этично? Почему те, кто прощает буржуазии ее подлость, требуют этики от угнетенных? И почему они не требуют морали от Бисмарка?

— Бисмарк и не претендует на справедливость.

— Но как сместить Бисмарка? Молитвами, чтением псалмов?

— Невозможно добиться справедливости несправедливыми методами! — сказала Кароля.

— А как борьба может быть справедливой? Если у тебя в руках винтовка и ты стреляешь в тех, кто по ту сторону баррикады, как можно быть уверенным, что пуля не поразит невиновного? Нет сомнений, что в борьбе против масс буржуазия использует солдат из крестьян и рабочих, по крайней мере, из люмпен-пролетариата, который выполняет то, что ему приказывают. Бисмарк и Мольтке никогда не стоят в первых рядах, но прячутся у других за спиной…

— Значит, нельзя стрелять из ружей! — воскликнула Кароля.

— А из чего? Из палок?

— Я против террора!

— Значит, Кароля, вы не против того, что миллионы крестьян умирают от голода, а тысячи углекопов погибают в шахтах, — возразила Эдзя. — С этим вы примирились. Для вас главное — сохранить свою мораль, верно?

— Почему свою? Нашу общую.

— Когда вы разочаруетесь в нашей морали, вам останется отцовская фабрика. А что останется нам? Ничего, кроме цепей!

— Вы хотите меня оскорбить.

— Эдзя, это некрасиво, — вступилась за Каролю Эстер Ройзнер. — Она не виновата, что у ее отца фабрика.

— Я и не говорю, что она виновата. Но то, что все противники террора сами из буржуазии, это факт. Просто боятся за свою шкуру.

— Вы уже на личности переходите…

Каменецкий, молодой человек в пенсне, до сих пор молчал, но вдруг вступил в разговор.

— Наша дискуссия теряет смысл. Я бы сказал, становится слишком односторонней, — начал он, теребя кисть на поясе. — Мы говорим так, будто что-то зависит от нашего решения. Фактически же все зависит от обстоятельств. Никто не может предвидеть, что произойдет, когда массы потеряют терпение и, так сказать, на пороховую бочку упадет искра и раздастся взрыв. Все наши теории ничего не стоят. Фактически мы те, кто расчищает путь, если можно так выразиться, но, когда плотина прорвется и поток хлынет во все стороны, стихия нас не спросит, на что ей обрушиться. Легко может получиться, что массы возглавит кто-нибудь из народа, простой рабочий или крестьянин, в то время как теоретики будут стоять в стороне, не зная, что делать. Очень просто. Революцию невозможно спланировать, как архитектор планирует дом или инженер машину. Тут действуют непредвиденные природные силы. Эксплуатируемые массы становятся как наэлектризованные, да, наэлектризованные. Они ведут себя не как индивидуумы, но как коллектив, и вопрос морали отпадает сам собой. Спросите у водопада, или шторма на море, или саранчи, почему они поступают так, а не иначе. Наружу вырываются слепые силы, чисто физические, хотя нельзя отрицать, что психология тоже играет определенную роль…

— Что вы, собственно, хотите доказать, Каменецкий? — строго спросил Блайвайс. — Все и так знают, что революция — не игра. Но откуда у вас этот страх? И зачем отрицать значение тех, кто готовит почву для восстания? Такой революции, как вы тут описали, никогда и нигде не было, ни в тысяча семьсот восемьдесят девятом, ни в тысяча восемьсот сорок восьмом, ни в тысяча восемьсот семидесятом. Насколько я знаю — а я немного изучал этот вопрос, — каждое восстание было подготовлено, и никто не полагался на чудо или на то, что вы называете стихией. Когда я слышу болтовню о какой-то мистической стихии, которая, как ураган, сметет все зло, я всегда подозреваю, что это попытка снять с себя всякую ответственность и взвалить ее на неопределенное будущее, на что-то вроде библейской войны Гога и Магога. Я вижу в этом стремление отвертеться от черной работы. Так и к мессианизму Товяньского скатиться недолго…

— Не знаю, почему вы так превратно толкуете мои слова. Я не имел в виду ничего подобного.

— Иногда нужно вникать не только в слова, но и в то, что за ними стоит, — как говорится, видеть между строк. Сейчас в Польше и России немало интеллигентов, которые любят революционные фразы, но их истинная цель — чинить препятствия…

— Кто эти интеллигенты? Зачем им это надо? Можно расходиться во мнениях, спорить о методах, но зачем обвинять во враждебных намерениях тех, кто приносит себя в жертву нашему делу? Насколько я знаю, охранка не видит разницы между народовольцами, социал-демократами и польскими пролетариями. Разве это не значит, что все они ее враги?

— Это ничего не значит. Факт, что некто попадает в тюрьму или в архангельскую ссылку, где играет на пианино для губернаторской дочки, не имеет большого значения, если мы не представляем себе ясно, за что он туда попал, что сделал, что сказал. Вот наша подруга Кароля не признаёт террора, хотя бывают случаи, когда террор необходим, когда он остается единственным оружием против эксплуататоров. Во время революции она бы учредила суд моралистов, который бы каждое деяние рассматривал с точки зрения абсолютной этики. И у вас тоже каша в голове, только другая. Для вас революция — что-то вроде землетрясения или извержения вулкана.

— Вы приписываете мне слова, которых я не говорил.

— А что вы понимаете под стихией?

И Блайвайс пристально посмотрел на Каменецкого с самодовольством преподавателя гимназии, который экзаменует нерадивого ученика. Каменецкий нервно намотал на палец кисть пояса, покраснел, потом побледнел. Его лицо пошло пятнами, левой рукой он снял пенсне, протер о рукав и снова водрузил на переносицу.

— Возьмите словарь и посмотрите! — ответил он резко.

Азриэл заметил у него в глазах то же, что пару недель назад у Стефана Ламы: отчаяние, ненависть и страх.

 

1

Лето прошло, наступила осень, потом зима. Варшава бурно развивалась. Повсюду провели электричество, появились телефоны. Говорили, что скоро из Варшавы можно будет звонить в Лодзь и даже в Петербург и Париж. Газеты каждый день сообщали о новых технических достижениях, но, несмотря на это, город оставался грязным, люди жили бедно, многие голодали. Строились дома, появлялись даже новые улицы, но в городе становилось все теснее, целые семьи ютились в сырых, темных подвалах, жилье дорожало. Доктор Завадский, убежденный либерал, напечатал в популярном медицинском журнале серию статей, построенных на статистике, в которых доказывал, что благодаря развитию промышленности, медицины и гигиены население Польши растет так быстро, что ртов становится гораздо больше, чем хлеба. Если рождаемость будет и дальше повышаться с такой же скоростью, в недалеком будущем наступит перманентный кризис, проще говоря, голод. Доктор Завадский напомнил читателям о теории Мальтуса и намекнул, что пора отбросить средневековые предрассудки и всерьез задуматься о контроле рождаемости, как в Англии, Франции и других цивилизованных странах. Один католический журнал тут же выступил с нападками на доктора Завадского, либералов, суфражисток, социалистов и атеистов, а заодно на богатых евреев, которые гонятся за модой и пытаются принести в Польшу западноевропейский декаданс.

Пока доктор Завадский был занят этой полемикой, в его доме разыгралась трагедия, как сказал бы сам Марьян, вполне в духе Средневековья. Неожиданно пропал Люциан. Он несколько месяцев прожил у Завадских, но однажды вечером, в начале октября, вышел из дому и не вернулся. Фелиция волновалась, плакала и в конце концов обратилась в полицию. Люциана искали, но не нашли. Фелиция дала объявление в несколько газет, но никто не откликнулся. После долгих сомнений Фелиция пошла к гадалке и медиуму пани Хмельской. Пани Хмельская попыталась вызвать дух Люциана, но тщетно. Гадалка заключила, что Люциан по-прежнему на этом свете. Она посмотрела в хрустальный шар и сказала Фелиции, что ее брат жив, находится где-то в Варшаве или недалеко от города и скоро объявится. Заодно гадалка обратилась к душам графини и графа Ямпольских. Родители тоже сообщили несчастной дочери, что их сын Люциан жив, он попал в какую-то любовную историю, но, с Божьей помощью, благополучно из нее выпутается. На глазах у Фелиции Хмельская занавесила окна и вошла в транс. В темноте раздался мужской голос. Это был дух старого польского генерала, погибшего во время восстания Костюшко. Во время сеанса Фелиция будто бы почувствовала холодное дуновение ветра, и кто-то невидимый прикоснулся к ее затылку, а потом погладил по щеке. У Фелиции не осталось сомнений, что Хмельская и правда разговаривает с духами. Но разве можно к такой обращаться? Это же колдовство! Церковь резко выступает против спиритистов, считая их слугами дьявола. А Марьян смеется над ними и называет их жуликами, шарлатанами, вымогателями и аферистами. Фелиция ничего не рассказала ни мужу, ни исповеднику. Впервые в жизни она утаила от священника свой грех. Ее мучила совесть, у нее пропал сон, хотя до этого она спала прекрасно.

Дети тоже нервничали из-за внезапного исчезновения Люциана. Владзя, который только начал учиться на медицинском факультете, жаловался, что отцовское исчезновение и объявления в газетах сильно ему вредят: его не принимают в аристократические студенческие кружки. Он говорил, что хочет уехать учиться в Краков, а лучше во Францию. Вся Варшава знает, что у него мать еврейка, а отец отсидел за убийство. Один студент даже узнал имя его деда: Калман Якоби. Этот студент так донимал Владзю, что тот вызвал его на дуэль. Чуть не дошло до кровопролития. Владзя сказал, что был бы счастлив, если бы отец вообще никогда не вернулся.

Мариша успела привязаться к «папочке». Он всегда был с ней ласков, целовал ее и покупал подарки. Теперь Мариша грустила, ходила по дому молчаливая и задумчивая и иногда плакала во сне. Как ни странно, с тех пор как Люциан ушел из дому, Ванда тоже изменилась. Они с Маришей спали в одной комнате, но вдруг между девушками какая-то кошка пробежала, и Ванда стала ночевать в маленькой боковой комнатушке, хотя там не топили. Единственным, кого мало заботило бегство Люциана, был Марьян Завадский. Он повторял, что шурин — психопат, маньяк, преступник и подлец. Для семьи лучше держаться от него подальше. Пока он был здесь, он палец о палец не ударил, только бездельничал, трепал языком, хвастался и жрал. Марьян дал ему переписывать свою рукопись, но дальше первой страницы дело не пошло. Этот Люциан — прирожденный дармоед. То, что у него приличные, толковые дети, Завадский рассматривал как аргумент против отсталых биологов, которые считают, что всему причиной наследственность. Вот, пожалуйста — у него в доме трое детей, три живых примера, что гораздо важней среда и воспитание.

У доктора Завадского дел было по горло. Он принимал пациентов на дому, работал в двух больницах, ездил в карете с визитами. Кроме того, он участвовал в издании медицинской энциклопедии, писал книгу и состоял в разных обществах. Торшер в его кабинете горел до двух часов ночи. Марьяну Завадскому собирались дать должность профессора в Варшавском университете, но он сам все испортил, открыто высказывая либеральные взгляды. И все же его высоко ценили. Несколько раз его вызывали в замок генерал-губернатора. Вся польская аристократия хотела видеть Завадского своим семейным врачом. Он играл в шахматы с железнодорожным магнатом Валленбергом. Для сына сапожника Марьян Завадский сделал потрясающую карьеру. Фелиция рано постарела, увяла и давно охладела, но Марьян Завадский все равно очень любил жену. Она была заботлива и нежна с ним, как мать, повышала его престиж, была отличной хозяйкой. Приемные дети доставляли ему не меньше радости, чем родные, а может, и больше. У него не было с ними никаких забот…

Однажды ночью, когда доктор Завадский писал работу о сердечной патологии, в коридоре раздались шаги. Кто-то постучался в кабинет. Это была Ванда в халате поверх ночной рубашки и домашних туфлях.

— Чего не спишь? — удивленно посмотрел на нее доктор Завадский.

— Папа, я заболела.

— Что у тебя болит?

— Сердце.

— С чего ты взяла, что это именно сердце? Потому что в доме врача живешь?

— Бьется.

— Оно и должно биться. Подойди сюда.

Он приставил к ее груди стетоскоп.

— Здорова, как корова. Иди спать!

 

2

Ванда ходила в выпускной класс. Она должна была окончить гимназию еще в прошлом году, но вдруг стала получать плохие отметки, двойки и даже единицы. Она поздно начала учиться, одноклассницы называли ее Маткой: Ванда как-то обмолвилась, что хочет выйти замуж и родить двенадцать детей. Учителя часто подшучивали над панной Вандой, самой старшей в классе, взрослой девушкой с высокой грудью и полными бедрами. Слишком хорошей ученицей эта крестьянская дочь не была никогда, а тут у нее совсем пропала охота заниматься. Фелиция начала говорить, что надо нанять ей репетитора. Однажды вечером доктор Завадский позвал Ванду к себе в кабинет, чтобы проверить, как она знает тригонометрию. Оказалось, девушка не понимает разницы между синусом и косинусом. Доктор Завадский достал из стола лист бумаги и карандаш и велел Ванде принести циркуль и транспортир. Марьян чертил на бумаге графики, злился на приемную дочь и ругал на чем свет стоит российскую систему образования. В Западной Европе педагоги ищут новые методы, стараются облегчить процесс обучения, внести в него больше жизни, больше практики. А тут будто и не слышали, что был такой Песталоцци. Марьян Завадский объяснял Ванде, как все просто: вот синус, вот косинус, вот тангенс, вот котангенс. Это же не какая-то абракадабра, любой ребенок и то поймет.

Он кричал на нее, а у нее лицо шло багровыми пятнами. Она еле сдерживалась, чтобы не расплакаться. «Что, если сказать ему правду? Он может мне помочь», — думала Ванда. Он был ниже ее на голову, но у этого маленького человечка с морщинистым лбом и седыми растрепанными волосами вокруг лысины было все: деньги, положение, знания, ум и при этом честность и доброе имя. А она, Ванда, глупа и вдобавок грешна, нечиста. Она потеряла невинность. Отдалась тому, кто убил ее отца. Уже третий месяц, как у нее нет кровотечений. Она предала всех: Господа милосердного, и покойного отца, и добрых господ, которые взяли ее к себе в дом, и Маришу с Владзей. Остался единственный выход — смерть. «Нет, не могу ему сказать. Лучше умереть!» — решила Ванда. Дрожащими руками она собрала со стола листы бумаги и чертежные принадлежности и пошла к себе в комнату. Ноги стали как деревянные, на пороге она чуть не упала. «А вдруг он заметил? А что, если он догадается? — спрашивала она себя. — Господи, пошли мне смерть, избавь меня от позора!» Она вошла в комнату и бросилась на кровать. «Что он со мной сделал, что он сделал! Лучше бы к отцу на тот свет отправил! Я заслужила наказание! Смерть — это еще мало. Кожу надо с меня содрать и уксусом полить… Даже на исповеди не призналась. Все осквернила, церковь, святую общину. Проклятая я, пропащая!..» Панна Ванда купила в аптеке пузырек йода, но хватит ли, чтобы отравиться? Может, лучше повеситься? Или пойти на чердак, где она согрешила, и выброситься из окна? Нет, зачем пачкать мостовую мозгами и кровью? Завадским придется покупать гроб, оплачивать похороны. Лучше всего утопиться в Висле. Тело съедят рыбы, а душа отправится в ад…

Панна Ванда тихо всхлипывала. Она подложила под щеку полотенце, чтобы не замочить подушку слезами. Да, пока Висла не замерзла, она должна это сделать! Оставить записку, чтобы Завадские знали, из-за кого она пошла на такое? А как же ее настоящая семья? У нее есть мать, сестры, братья. Они так гордятся, что она учится, что живет у благородных людей. А он? Где он сейчас? Думает ли о ней хоть изредка? Раскаивается ли? Нет, у таких, как он, нет совести. Они гордятся своими победами. Говорят красивые слова, чтобы заманить в сети невинную душу. Лежа с ней, он болтал о ее отце, которого сам убил. Это он издевался над ней… Поверить невозможно, что бывает на свете такая подлость. А как поверить, что она, Ванда, способна так низко пасть? Отдаться убийце, слушать его дьявольские речи, пока он осквернял ее тело. Она целовала губы, которые проклинали Бога и человека, насмехались над смертью и всем святым. Есть ли на свете большая мразь, чем она, Ванда? Какое наказание она заслужила? Сам Люцифер не смог бы выдумать чего-нибудь хуже. Этот Люциан — дьявол, а не человек…

Ванда закусила кулак, чтобы в других комнатах не услышали ее плача. Понемногу слезы иссякли. Тихо, неподвижно лежала она в темноте. Стала вспоминать подробности: как он целовал ее в коридоре, шептал комплименты, нежно покусывая за мочку уха, как рассказывал про восстание, про апашей в Париже, про Стахову, Касю, Бобровскую и Маришу — крещеную еврейку, которая умерла в Отвоцке. Ловко же он вскружил Ванде голову! Медленно, будто невзначай, разжег в ней огонь греха. Золотые горы обещал, говорил, увезет ее в Калифорнию или на Корсику. Они уедут на пароходе за море, начнут новую жизнь, нарожают детей. Где ж ее мозги были? Разве она не видела, что он врет? Как могла поверить его обещаниям? Что ж она, не понимала, что может забеременеть? Он опьянил ее, околдовал, подчинил своей воле. Она совсем перестала соображать. День и ночь только и думала, как бы побыть с ним лишнюю минутку. На какие только хитрости ради этого не пускалась! Такое придумывала, словно была прирожденной мошенницей и лгуньей. Теперь она сама не понимала, как у нее хватало смелости. В доме, внизу, принимают гостей, а они лежат наверху, на чердаке. Один раз чуть не забыли дверь закрыть. Совсем стыд потеряла, как последняя шлюха. А кто ж она? Шлюха и есть, даже хуже… Ну а потом? Потом, когда она сказала ему, что беременна, он сбежал, не попрощавшись. Сейчас, наверно, шляется где-нибудь с дружками Войцеха Кулака… С такими же, как он сам… Хотя кто знает? Может, к этой швее вернулся, к Бобровской. Или к Касе.

Вдруг Ванда кое-что вспомнила. За день до исчезновения Люциан читал на чердаке газету и вдруг сказал: «Сдох старый пес!» Умер Щигальский, режиссер, который жил с этими бабами, пока Люциан сидел в тюрьме. Кажется, Люциан еще сказал, что Щигальский к ним переехал. Значит, в газете может быть адрес… В голове у Ванды зашевелились мысли, начал созревать план — последняя соломинка, за которую хватается утопающий. Она подумала, что газета может до сих пор валяться на чердаке, там давно не прибирали. Ванда села на кровати и прислушалась, затаив дыхание. Прежде чем покончить с собой, она должна хоть разочек его увидеть, сказать то, что она мысленно говорила ему сто раз на дню…

 

3

Утром, собираясь в гимназию, Ванда сказала Фелиции, что после уроков пойдет навестить своих, как она их называла: мать, братьев и сестер. Она никогда не ходила к ним на неделе, только по субботам. Фелиция удивилась, но возражать не стала. Она прекрасно видела, что девушка страдает, но считала, что это из-за плохих отметок, и собиралась нанять ей репетитора. В классе Ванда все пропустила мимо ушей. Аттестат, который недавно был для нее так важен, потерял всякую ценность. Она не слышала, что говорят с кафедры учителя. Краснолицый профессор с седыми бакенбардами читал лекцию по логике, рассказывал о каких-то силлогизмах и цитировал стишок на латыни, с помощью которого проще запомнить, как их строить. Из этого стишка у Ванды осталось в голове только одно слово — Барбара. «При чем тут Барбара?» — удивлялась она. На перемене Ванда пошла в туалет, чтобы избежать разговоров с одноклассницами. В соседней кабинке заперлись две девочки. Они о чем-то шептались и хихикали. Ванде показалось, что они говорят что-то неприличное. Что ж, им все можно, они девственницы… После уроков Ванда сразу ушла, не подождав Маришу — та была классом моложе. Гимназия находилась на Маршалковской. Ванда пошла в сторону Свентокшиской. Оттуда по Багно и Панской можно попасть на Желязную.

Да, ночью Ванда нашла газету. В некрологе было написано, что последние недели Щигальский жил у своей старой приятельницы Эльжбеты Бобровской, вдовы актера Винценты Бобровского, который когда-то блистал на сцене в поставленных Щигальским пьесах. Был там и адрес: улица и номер дома. И вот Ванда отправилась на поиски Люциана…

Когда она вышла из гимназии, было еще светло, но зимний день короток. С утра шел дождь, потом похолодало, и дождь сменился снегом, сухим и колким. Над железными кровлями висело низкое, желтое, как ржавчина, небо. На Свентокшиской поставили печку и продавали жареную картошку — первый признак зимы. Из трубы шел дымок, то пытался подняться вверх, то расстилался по земле. У печки грели руки носильщики. Тупые, мутные глаза людей, которым давно не на что надеяться. По Панской брела старая прачка с огромным узлом на спине. Непонятно, как она не упадет под такой ношей. «Не одной мне тяжело, другие тоже мучаются, — подумала Ванда. — Как я до сих пор этого не замечала?» Ей захотелось подать милостыню какому-нибудь бедняку, но все нищие, видимо, попрятались от непогоды. Была б тут где-нибудь церковь, чтобы зайти, преклонить колени перед статуей Богородицы! Ванда начала тихо молиться, как это делала Фелиция: «Боже всемогущий и милостивый, Ты видишь мои страдания, знаешь о моем горе. Да, я согрешила, но он заколдовал меня, ослепил… Святая Дева, что мне делать? Плохо мне…» Снег с каждой минутой становился все гуще. Он уже не таял на меховом воротнике и колол шею, словно белый еж. Прохожих было мало, Ванда двигалась сквозь снежную пелену. Все побелело: тротуары, балконы, печные трубы. Попался навстречу еврей с облепленной снегом черной бородой, в длинном кафтане и сапогах с широкими голенищами. Он шагал против ветра — согбенная фигура с опущенной головой. Куда он идет? Наверно, в свою молельню… Он тоже молится Богу… Открытый магазинчик, за прилавком еврейка в чепце, вяжет чулок четырьмя спицами. Знает ли она, как она счастлива? У нее муж и дети, законные, а не какие-нибудь ублюдки. Ей не нужно сдавать экзамены и получать аттестат. Откуда-то появился высокий человек с шестом, на конце шеста язычок пламени — то ли фонарщик вышел зажигать газовые фонари, то ли ангел принес на землю небесный огонь. Дорога пошла под уклон. По обеим сторонам улицы стояли лавки и мастерские, где трудились сапожники, портные, жестянщики. Черный человек с волосами, как проволока, грязный, как трубочист, работал клещами. Не смотреть! А то ребенок будет уродом!.. Ванда улыбнулась: в ней просыпаются материнские чувства…

На Желязной Ванда долго искала, где живет Бобровская. Номеров на домах не разглядеть из-за снега, а лампочек у дверей, как в новых кварталах, тут не было. Уличные фонари отбрасывали тусклый соломенно-желтый свет. Наконец кто-то показал ей калитку, она вошла, и на нее тут же накинулась собака. Ванда отогнала ее папкой с тетрадями. Девушка распахнула дверь и выплеснула помойное ведро, чуть не попав Ванде на ноги. Она объяснила Ванде, как пройти к Бобровской. Осторожно поднявшись на крыльцо по гнилым ступеням, Ванда постучалась. Никто не отозвался. Она открыла дверь и сразу услышала крик: — Закрывай! Небось не лето!

В клубах пара толстая женщина гладила на столе платье. Горела керосиновая лампа. Завопил попугай в клетке.

— Стой! Дай снег смету.

Бобровская взяла веник и смела снег с башмаков Ванды.

— Что привело сюда паненку в такую метель?

— Вы пани Бобровская?

— Я, кто же еще.

— Простите…

Ванда замолчала.

— Ты говори, говори. А я гладить буду, а то утюг остынет. Чего хочешь-то? Пошить что-нибудь нужно?

— Простите. Может, пани знает, где найти графа Люциана Ямпольского?

Бобровская притопнула ногой.

— Надо же, я ведь как нутром чуяла! А на что он тебе? Животик, что ли, тебе приделал?

У Ванды чуть сердце не остановилось. Она попятилась к двери.

— Да не беги! Я женщина простая, привыкла прямо говорить. Снимай пальтишко, садись. У меня глаз наметанный, все вижу, мне пальца в рот не клади. Вон табурет. Садись к печке, погрейся. Чем смогу, помогу.

У Ванды потекли слезы, в горле застрял комок. В ней смешались два чувства: страх и давно забытая крестьянская покорность. Она еле смогла выговорить одно слово: «Спасибо».

— Ты раздевайся, раздевайся. Пальто просуши, а то, как выйдешь, продует. Погоди, сейчас доглажу. Граф твой — негодяй, уголовник, первый хам во всей Варшаве. И как ты ему в лапы попала? А ты ведь по виду-то из благородных…

— Простите…

— Ну, не плачь. Сейчас закончу, и поговорим. Что за собачья погода! А ты даже без калош, без зонта. Да ранец-то сними, никто твоих книжек не съест…

Бобровская набрала в рот воды из ковшика и брызнула на расстеленное на столе платье.

 

4

Ванда говорила сквозь слезы, шмыгала носом и сморкалась в платочек. Бобровская поставила перед ней чашку горячего чаю, но Ванда к нему даже не прикоснулась. Бобровская беспрестанно всплескивала руками:

— О Господи! Дочка убитого! Отца на тот свет отправил и дочь совратил! Ребенка ей сделал! Да большего негодяя во всем мире не найдешь! Совсем у него сердца нет. Убийца, бабник! Дьявол, а не человек. Понятно, понятно. Добрые люди тебя к себе взяли и его детей от той еврейки, чахоточной… Ой, мамочки, что-то мне аж худо стало! Поверить не могу! Вот же скотина, вот сволочь! Душегуб проклятый! Как же ты могла с ним, если он твоего батюшку убил? Уговорил, голову вскружил тебе? Да, язык у него хорошо подвешен, это он умеет. Когда ему от тебя что-то надо, сразу ласковый становится, мягкий, как масло. Знаю я его. Очень хорошо знаю. Он и меня опозорил на весь свет. Когда-то друзьями были. Свой тут был, мой хлеб ел. Я у Щигальского, царство ему небесное, для него роли выпрашивала. А он чем отблагодарил? Ославил меня. По судам из-за него затаскали, в газете написали. Сам в тюрьму за убийство пошел, а мне свою любовницу с ублюдком подкинул… Мать-то ее, Каси этой, его от виселицы спасла, а он с дочкой закрутил. Привычка у него такая, семьи разрушать. Прямо тебе скажу: последнее дело спать с убийцей своего отца. Невинности уже не вернешь… Я-то тебя не осуждаю, я ни в кого не кидаю камни. А раз уж ты пришла ко мне, то выкладывай все до конца. Как родной матери…

Ванда опять разрыдалась.

— Где он сейчас?

— Где он сейчас? — усмехнулась Бобровская. — Хороший вопрос. Не больше твоего знаю, где он. Когда из тюрьмы вышел, визит мне нанес. Только я его прогнала к чертям собачьим. И Касе этой тоже на дверь указала. В прислуги пошла, наверно, а ребенка на своего отца бросила. Непутевый человек, пьяница, даже жалко его. Но я ее в доме оставить не могла, не нужен мне тут ее любовничек. Если он от тебя скрывается, ни в жизнь его не найдешь, милая моя. Или за границу уехал к чертовой матери, или где-нибудь здесь с блатными якшается, с которыми в тюрьме сдружился. А если и найдешь, что толку? Соли ему на хвост не насыплешь…

— Простите, но что же мне делать теперь?

— Ну, хватит выть!.. Была бы ты из простых, я бы тебе рожать посоветовала. Мало ли незаконных детей, стало бы одним больше. Но ты в благородной семье живешь, нельзя, чтобы тебя с пузом видели. Пока незаметно, но это ненадолго. Сколько, говоришь, у тебя праздников не было?

— Третий месяц.

— Значит, еще надежда есть. Знаю одну акушерку. Она тебе выскребет. Опасно, конечно, да и грех к тому же, но что тебе остается? Они ж тебя из дому выгонят, а родная мать на порог не пустит. Ничего, не ты первая. Раньше оно редко бывало, а теперь к таким акушеркам и знатные дамы приходят, которые на пианино играют. Мы, женщины, Богом прокляты. Оно, само собой, денег будет стоить, но та, к которой я тебя отведу, свое дело знает. Ей опыта не занимать, раньше в больнице работала. Двадцать пять рублей берет, но зато у тебя кровотечения точно не будет. А сейчас иди домой, ложись в постель. Больной притворись, полежи несколько дней. Одно условие: что бы ни случилось — а то, знаешь, всяко бывает, можно и на ровном месте ногу сломать, — держи язык за зубами. Чего чай-то не пьешь?

— Спасибо.

— Давай, вытирай слезы. Попала в беду, надо выкарабкиваться. В другой раз умнее будешь. Деньги есть у тебя?

— Нет. Откуда?

— Четвертной выложить придется, деньги вперед. Потом еще дрожки взять, до дому доехать. Придумаешь какую-нибудь отговорку, скажешь, плохо стало на улице, в обморок упала. Зубы заговорить всегда можно. Были б у меня деньги, я бы тебе одолжила. Потом отдала бы, а нет — и ладно, да я сама без гроша. Может, какие украшения есть?

Ванда уже не плакала. Она согрелась, сняла берет. Бобровская подала ей миску каши и кусок хлеба. Ванда ела и поверяла этой незнакомой женщине свои секреты. Да, есть колечко с бриллиантом и сережки. Заложить? Хорошо, заложит. Но возьмут ли в ломбард? Она даже не знает, где это. А вдруг заподозрят, что она краденое принесла? Ванде казалось, что это говорит не она, а кто-то другой. За один вечер она стала взрослой, детство кончилось. Тяжелое чувство. Она спокойно разговаривала о том, что совсем недавно вызывало у нее отвращение или смех. Она стала как те женщины, что приходили к ее матери («настоящей матери») излить душу. Ей показалось, что у нее даже голос изменился. «Разве бывает, чтобы человек так быстро стал другим? — думала она. — Или это сон?»

А Бобровская наставляла:

— С чего это тебя заподозрят? Ты же девушка взрослая. Только беретика этого не надевай и книжек с собой не бери. Лучше к какому-нибудь еврею иди. Ему все равно, кто ты и откуда украшения, лишь бы прибыль получить. Посмотрит в микроскоп, и, если камень настоящий, получишь рубля два. Он тебе расписку даст, что ты должна процент платить, пока свою вещь не выкупишь. Если вовремя не заплатишь, он ее на аукционе продаст.

— Где такого еврея найти?

— Да их сколько угодно. Один тут есть, недалеко, на Желязной.

— И как же я двадцать пять рублей наберу?

— Ничего не поделаешь, раз это столько стоит…

— Да и некогда. Мне в гимназию ходить надо.

— Про гимназию забудь!

— Как это «забудь»? Не могу же я прийти домой и сказать, что… Они ведь столько денег потратили.

— А это уже не мое дело. Я тебе вообще ничего не должна, ты мне никто. Могла бы просто тебе сказать, чтоб ты мне голову не дурила, и до свидания. Но такой уж я человек, всем помочь пытаюсь. Если вижу, что у кого-то горе, сразу сердце кровью обливается. Кто бы он ни был, хоть жид…

— Может, пани за меня в ломбард сходит? Я не умею.

— Когда? Как? Да меня скорей, чем тебя, заподозрят. У меня украшений нет. Были когда-то, но ничего не осталось, кроме крестика. Так когда пойти собираешься? Чем быстрее, тем лучше. А чем дольше тянуть, тем опаснее будет.

— Да, я понимаю.

— И зачем я в чужое дело полезла? Мало мне своих бед?.. Давай, доедай кашу!.. В мои годы уже покоя хочется хоть капельку, ей-богу…

Бобровская поднялась, но тут же снова села и, не выпуская пустой чашки, из которой пила Ванда, сложила руки на коленях.

 

5

Был поздний вечер. Доктор Завадский, Мариша и Владзя пошли в театр. Фелиция осталась дома. Она терпеть не могла французских комедий, где смеются над Богом, церковью и семьей. «Как можно в субботу вечером смеяться над всем святым, а в воскресенье утром идти в костел? — вопрошала Фелиция. — Как могут эти непристойности сочетаться со словами Библии?» Доктор Завадский возражал, что сейчас в театр ходят все, даже священники. Евангелия не имеют никакого отношения к реальности, а во французских комедиях жизнь показана правдивее, чем во всех церковных проповедях. Но Фелиция ответила:

— Лучше книгу почитаю.

Завадский хотел взять в театр Ванду, но она сказала, что должна навестить мать, и ушла сразу после обеда. Она сочинила целую историю. Приезжает дядя из Плоцка, надо испечь пирог. Фелиция удивилась. Она никогда не слышала, что у Ванды есть дядя в Плоцке. Но если девочка хочет навестить родных, Фелиция не может ей мешать. В последнее время Ванда плохо выглядела. В гимназиях слишком большие нагрузки. Изучают всех русских царей, всех этих Иванов. Забивают детям голову знаниями, которые никогда не пригодятся. Учат чему угодно, но не тому, как стать настоящей христианкой, верной женой и хорошей хозяйкой. Эта новая педагогика только калечит. Прививают детям жадность, эгоизм, безбожие и презрение к старшим. Как ни печально, это так.

Фелиция сидела в будуаре и читала жития святых, старинную книгу с золотым обрезом и гравюрами, материнское и бабкино наследство. Чуть ли не каждую минуту Фелиция думала о Люциане. Где он сейчас? Как такой мог родиться у них в семье? Недавно из Замостья пришла открытка от Хелены. У нее пятеро детей, старший, Юзеф, совсем взрослый. У брата Фелиции, который после восстания уехал в Лондон, уже внучка. Ей дали английское имя — Кэтрин Джоан. Брат писал раз в год, поздравлял с Рождеством. По письмам видно, что он стал забывать польский язык. Вставляет английские слова. Многие фразы, хоть и написаны вроде бы по-польски, выглядят очень странно. Даже почерк изменился. «Остался ли он католиком?» — думала Фелиция. У него жена англичанка. Ведь протестанты знать не знают, что такое истинная вера…

Фелиция задремала. Ей приснился сон. Гостиная уставлена горящими свечами, на столе гроб. Монахини читают по молитвенникам, входят какие-то девушки. Фелиция вздрогнула, проснулась и перекрестилась. «Господи Иисусе, Матерь Божья, смилуйтесь!..» Она видела все очень отчетливо: каждую свечу, каждый огонек, серебряную отделку гроба, черные платья монахинь. Даже чувствовала сладковатый запах воска и ладана. Что это значит? Почему? Может, Фелиция увидела свою смерть? Или смерть кого-нибудь из близких? К ней, Фелиции, никто бы монахинь не позвал… От страха холодок пробежал по спине. Фелиция опустилась на колени. Была бы здесь часовенка, как когда-то в поместье!.. Держа в руке жития, Фелиция шептала молитву и быстро крестилась. Внезапно раздался звонок. Уже вернулись из театра? На часах только четверть одиннадцатого, а они завели привычку приходить из театра не раньше двенадцати. Что-то случилось, какое-то несчастье? Фелиция с трудом поднялась с колен. Рот наполнился слюной, она судорожно сглотнула. «Господи, пусть лучше со мной, чем с кем-нибудь другим. Накажи меня вместо них. Я свое отжила. Возьми меня к Себе, Господи! Не могу я больше страдать!..» Она слышала, как служанка открывает дверь. Хотела выйти в коридор, но от страха не могла шагу ступить. Что-то девушка долго возится с замком. Вдруг подумалось: «Сейчас покойника внесут! Господи, дай мне сил выдержать это испытание! Огради от беды, да будет благословенно имя Твое!..» В ту же секунду дверь распахнулась, и в будуар ввели Ванду. С одной стороны ее поддерживала под руку служанка, с другой — какой-то мужчина, видно, извозчик. Лицо Ванды было белым как мел.

— Она жива, жива! — не своим голосом крикнула Фелиция. — Что с ней?!

— Чувств лишилась у меня в дрожках, — повернулся к ней извозчик.

— На диван ее, быстрее! — приказала Фелиция. — Ванда, что с тобой? Ты не умрешь, не умрешь! Доктора! Надо «скорую помощь» вызвать!

В кабинете Завадского уже был телефон, но Фелиция до сих пор ни разу не пользовалась этим аппаратом. Она всегда вздрагивала, когда он начинал звонить. Есть в этих механизмах какое-то колдовство, что-то дьявольское. Но сейчас Фелиция кинулась к этой адской машинке. В кабинете было темно. Фелиция бросилась на кухню за спичками, но не смогла их найти. Схватила керосиновую лампу и опять побежала в кабинет. Рука дрожала. Хоть бы не уронить, пожара не устроить. Лампа дергалась, как живая, огонек метался за стеклом. Фелиция поставила лампу на стол и подошла к телефону на стене. Сняла трубку, приложила к уху, но кажется, неправильно, не той стороной. Попыталась перевернуть, шнур запутался. Из трубки доносились бормотание и визг.

— Быстрее! «Скорую помощь»! Говорит жена доктора Завадского! — закричала Фелиция. На станции что-то кричали в ответ, но она не могла разобрать ни слова. Может, извозчик умеет звонить? Она пошла обратно в будуар. Ноги не слушались, она спотыкалась на каждом шагу, как в ночном кошмаре. Вошла и увидела на ковре кровь. Ванда лежала с открытыми глазами, уже без пальто. Платье тоже в крови. Фелиция бросилась к извозчику.

— Добрый человек, вы по телефону говорить умеете? Вызовите «скорую помощь»!..

— У меня лошадь замерзнет.

— Помогите, прошу вас! Я заплачу!.. Мадзя, воды принеси! Вот, возьмите лошадь накрыть!..

Кроме персидского ковра, в комнате был небольшой плюшевый коврик. Фелиция подняла его и подала извозчику. Он взял его, но тут же протянул обратно.

— Христом Богом прошу, пойдемте к телефону. Мадзя, покажи ему!..

— Не умею я по телефону разговаривать. Все дрожки кровью заляпали… Вы мне три рубля должны.

— Заплатим, заплатим. Где сумочка моя? О Господи! Деточка, что с тобой? Упала откуда-то? Дрожки сбили? Да ответь же!

Извозчик надел шапку.

— Никто ее не сбивал. Рожает или выкидыш. Лучше повитуху зовите. Не видите, что ли?

 

6

Зимним вечером Фелиция сидела в будуаре и читала жития. Завадский принимал в кабинете пациентов. Читая, Фелиция думала о своем и боролась с дремотой. В последнее время она ночью не могла уснуть, а днем глаза слипались от усталости. Слава Богу, Ванда не умерла (может, благодаря молитвам Фелиции), но оставить ее в доме Фелиция не захотела. Гимназию тоже пришлось бросить. Завадский пристроил Ванду в больницу, она ходила на курсы сестер милосердия и при этом отрабатывала свое содержание. Произошедшая история была для Фелиции ударом, а для детей — позором. Фелиция часто вспоминала свой сон. Можно ли изменить судьбу? Вдруг Фелиция услышала, как кто-то отпирает входную дверь, не изнутри, а снаружи. Показалось? Раздались быстрые шаги, и на пороге появился Люциан, в куртке и высоких сапогах, на голове каскетка, какие носят рабочие или блатные. Бородку отпустил. Стащив с головы каскетку, он объявил:

— А вот и я!

— Звонить надо в дверь, когда приходишь.

— Не хотелось с прислугой столкнуться.

Раньше Фелиция вскрикнула бы от радости, неожиданно увидев брата, но после скандала с Вандой ее уже ничего не могло поразить. Она не удивилась бы, если бы Мариша сделала то же самое, что Ванда, или если бы Владзя вдруг пошел по стопам отца, или если бы узнала, что Марьян ей изменяет. Она спокойно и грустно смотрела на Люциана.

— Значит, жив.

— Жив. Только не думай, что я опять тут поселиться собираюсь. Попрощаться пришел.

— Уезжаешь?

— Да, в Америку.

— Марьяну не попадись на глаза. А то как бы он какой-нибудь глупости не сделал.

— Какой глупости? Пусть попробует! Я вооружен. Если меня кто-нибудь хоть пальцем тронет, сразу пулю в лоб.

Фелиции стало страшно.

— Не лезь к нему! Он вспыльчивый, но добрый и зла тебе не желает. Он тебя любит, как брата. К тому же он тебя старше.

— Подумаешь! Насколько он старше? И никто меня не любит. Я всех ненавижу, и все меня ненавидят. Я загнанный зверь. Бежать надо из этой проклятой Польши. Меня убить хотят!

Фелиция почувствовала слабость во всем теле. Казалось, ее покидают последние силы.

— Кто хочет тебя убить? Ты сам себе злейший враг.

— Хватит с меня этих бабьих разговоров! Я не за тем пришел, чтоб ты мне мораль читала. Мне деньги нужны.

— Что ж, спасибо за откровенность.

— Сколько сможешь дать?

— Всё, что у меня есть. Но не больше, у Марьяна просить не могу. А сколько тебе надо?

— Пятьсот рублей.

— Я тебе свой жемчуг отдам. Заложишь. Он больше стоит.

— Насколько больше?

— Раз в двадцать.

— Хорошо. Расписку тебе принесу. Или сама заложи, если хочешь. А Ванда где?

— Зачем она тебе? Мало зла ей причинил?

— Скажи, где она!

— В больнице какой-то. На сестру милосердия учится.

— В какой больнице?

— Не знаю. Что тебе от нее надо? Оставь ее в покое. Все равно ведь уезжаешь. Достаточно всем нам бед наделал.

— Каких бед? Сидишь тут, в тепле, в добре, а я скрываться должен. Ты на пуховых перинах лежала, когда я с кацапами воевал, в лесу траву ел с голоду. Я бы тоже мог на богатой жениться и в карете разъезжать, если бы согласился москалям служить, как те чертовы предатели.

— К чему этот разговор? Сейчас Польша переживает плохие времена, но Бог нам поможет.

— Какой еще Бог? Бога нет, мы бы сами себе помогли, если бы не были народом вшей, крыс и клопов. Не хочу больше быть поляком, слышишь? Хочу уехать в Америку и забыть эту вонючую страну. Там есть право на свободу мысли. Осточертела эта жизнь, эта ложь, эти сказочки про Христа и Богоматерь и прочее дерьмо. Мария была просто шлюха, Иисус — незаконный сын еврейского плотника. Вот это правда!

Фелиция не пошевелилась.

— Что с тобой? Что тебя гнетет?

Люциан поморщился.

— Да всё. Что за собачья жизнь? Рождаемся во грехе, мучаемся несколько лет, и на корм червям. Тошно мне! Зачем я этих чертовых детей породил? Тоже ведь сдохнут. Маришу кто-нибудь совратит рано или поздно, во Владзе есть какая-то жестокость. Никого не люблю, только тебя немного. Но ты уже старая. Лет на семьдесят выглядишь. Нездорова, может?

— А тебе не все равно?

— Мне-то все равно. Просто вошел, и показалось, что мать увидел. Сколько тебе лет? Ладно, Фелиция, мне пора! — спохватился Люциан.

— Хорошо, не буду задерживать.

— Все сразу навалилось: и есть нечего, и денег ни гроша, еще и заболел.

Фелиция вздрогнула.

— Что с тобой?

— Не важно.

— Что-то серьезное или так?

Он криво улыбнулся. Один глаз у него был заметно больше другого. Люциан стоял перед ней бледный, как снег за окном, в бородке проседь, над высоким лбом залысины, на губах будто пьяная ухмылка. Фелиция заметила в нем то, что может увидеть только старшая сестра: было в Люциане сходство и с отцом, и с матерью, но остались и собственные детские черты, знакомые ей с тех давних лет, когда она играла с ним в родительском поместье. Казалось, он хочет сказать что-то смешное, но не решается.

— Это против правил хорошего тона, — начал он наконец, — но у меня…

И он назвал венерическую болезнь.

— Это лечится.

— Да, я знаю.

Фелиция закрыла лицо ладонями. Люциан подошел к окну. Она опустила руки и посмотрела на него. Со спины он выглядел гораздо старше. Одно плечо ниже другого, волосы на затылке взлохмачены, ноги в высоких сапогах нетвердо стоят на полу. Вдруг Фелиция почувствовала, что к ней возвращаются силы. Она встала и подошла к нему.

— Не ходи в этой куртке, надень что-нибудь другое. Простудишься.

Люциан не ответил.

— Люциан, еще не поздно!

Он быстро обернулся.

— Ладно, давай жемчуг!

— Сейчас дам, он твой. Тебе врач нужен.

— Какой еще врач? Ты про своего паршивого мужа? Для меня все кончено.

— Но почему, почему?

— Просто так. Отстань.

Он резко опустил руку в карман брюк. Фелиция догадалась, что у него там револьвер. Люциан смотрел на нее, одновременно как маньяк и как ребенок, у которого только что появилась новая игрушка. «Вдруг правда выстрелит, — подумала Фелиция. — Наверно, то был мой гроб…» Но страха она не почувствовала, напротив, ей даже стало смешно. Значит, вот как выглядят убийцы и совратители. Мальчишка, глупый мальчишка! Ребенок с револьвером… Вспомнились слова Евангелия: «Не ведают, что творят…» Она потянула его за рукав.

— Вынь руку из кармана!

Рядом с сестрой ему стало легче и спокойней. «Надо бы и ее застрелить, — подумал он. — Чтобы не мучилась… Прямо ко лбу приставить и…» Он посмотрел на нее весело, с отчаянной радостью человека, который уже дошел до точки. «Сейчас узнаю, есть Бог или нет…» Фелиция словно прочитала его мысли.

— Глупый. Есть Бог.

И пошла прочь из комнаты. Надо поговорить с мужем. Вдруг ей стало ясно, что Марьян поможет Люциану, как бы ни был на него рассержен.

 

7

Тот вечер Люциан провел с Фелицией и Марьяном. Марьян не был специалистом по венерическим болезням, но все-таки осмотрел шурина и дал лекарство, чтобы снять боль. Решили, что на другой день Люциан пойдет к венерологу, старому знакомому Марьяна. Люциан даже немного поговорил с Владзей и Маришей. Потом все трое, Люциан, Марьян и Фелиция, допоздна просидели в столовой. Марьян рассказывал о новых достижениях медицины. Он не раз упомянул старую теорию, что в человеческом организме всем управляют нервы и мозг. «Человек — это механизм, — повторял Завадский. — Очень сложный, но все же механизм. Да фактически и вся природа — механизм: космос, Солнечная система, каждый лист на дереве, каждый цветок в горшке. В школьных учебниках всё по отдельности: физика, химия, ботаника, зоология, космография. Но в природе все силы действуют сообща». Фелиция возражала, а Люцинан принял сторону Марьяна.

— А что у меня не в порядке? — спросил он зятя. — Физика или химия?

— У тебя функциональное заболевание.

— Что это значит?

— В целом механизм исправен, но один винтик полетел.

— Думаешь, можно починить?

— Знаешь, что тебе нужно? Жена и профессия.

— И чем бы я мог заняться?

— Сначала вылечись. На твоем месте я пошел бы на аптекаря учиться.

— Учиться? В моем возрасте?

— Не такой уж ты старый. И женщину с деньжатами еще сможешь найти.

— Оптимист ты, зять, однако.

— Нет, почему же? У женщин перверсивная натура, они любят шарлатанов.

И Завадский подмигнул Люциану, чтобы показать, что это просто шутка, он не хочет его оскорбить.

Люциан побрился и принял ванну. Он выпил чаю с малиной, поцеловал Фелицию и пошел спать. Как же все-таки он любит сестру, которой причинил столько горя! А она все ему простила. Если таким может быть один человек, то почему такими не могут стать все? «Неужели ее физика или химия так сильно отличаются от моих? Мы же родные брат и сестра». Люциан вошел к себе в комнату. У него опять есть дом, пусть хотя бы на время. Он долго сидел на кровати, удивляясь, как он мог так запутаться, натворить столько бед. «Зачем я это делал? Почему? — спрашивал он себя. — Будто в меня какой-то бес вселился. Пора прекращать эту комедию!» Ему не было ни радостно, ни грустно. Он сидел, уставившись на носки сапог. «А вот возьму и останусь здесь… Хватит уже. Все, я вылечился. Навсегда». Люциан разделся, положил револьвер в ящик ночного столика, укрылся одеялом и вскоре задремал. Через несколько часов он проснулся. Открыл глаза. Спать больше не хотелось. Люциан сел на кровати. Жгучая боль, которая мучила его в последние дни, прекратилась. Он стал думать о Ванде, которую таким ужасным способом привел в этот дом и точно так же выгнал отсюда. «Простила ли она? Да, конечно. И она меня любит. Жаль, у нее денег нет, — вдруг пришло ему в голову, — а то могла бы стать для меня той женщиной, о которой Марьян говорил. Я бы стал аптекарем, а она аптекаршей. Вместе бы капли отсчитывали». Люциан улыбнулся. «А я уже в Америку собрался или застрелиться. Просто нервы. Не могу так больше. Лучше спокойно прожить несколько лет, что мне осталось…»

И вдруг подумалось, что не осталось ему ничего, ни нескольких лет, ни нескольких недель, ни даже дней. Он стоит на краю, дальше идти некуда. Прислушался к себе. Ничего не надо, ничего не хочется, ни спать, ни бодрствовать. «Что со мной? Химия изменилась?» Его охватило полное равнодушие. Никогда такого не было. Захотелось зевнуть, но получилась отрыжка. Значит, учиться? На аптекаря? Ему стало смешно. В Америку? На пароходе? К янки? Глупость. Бессмыслица. Исчезла боль, исчезли амбиции, забылись старые счеты. Похоже, он пресытился всем на свете. Опять спать, опять есть. Тьфу! Идти к врачу? Больно надо. Хватит! Что-то умерло в нем. Его механизм работает из последних сил, вот-вот остановится. Он наполнен до краев. Попробовал представить свое будущее, но фантазию словно парализовало. Он мог думать только о прошлом, но и прошлое стало плоским и бесцветным. Остались только имена: Мариша, Стахова, Кася, Бобровская. Попытался вспомнить их лица и не смог. Вот и имена начали забываться. Какой-то непонятный процесс шел в его мозгу: память будто выветривалась с каждой минутой. Бобровская превратилась в Храбовскую. Он знал, что это неправильно, но не мог исправить свою ошибку. Выдвинул ящик и достал револьвер. «Пора! — сказал кто-то. — Больше тебе ничего не остается». Руки не слушались. В темноте он с трудом разобрался, где ствол, где рукоятка. Господи, прости меня! Он понимал, не умом, но чем-то другим, чему нет названия, что выполнил свое предназначение и его зовут обратно, туда, откуда он пришел. Он положил палец на спусковой крючок и приставил дуло к виску. Задремал сидя, с открытыми глазами. Ствол сполз на щеку, потом уперся в подбородок. Люциана больше не существовало, он куда-то погружался, растворялся в чем-то неведомом, неизвестном. Оно тихо переливалось, перемешивалось, крутилось вокруг него — нечто непонятное и неосязаемое. Исчезала граница между внутренним и внешним. «Что это, смерть? — подумал Люциан. — Но ведь я еще жив…» Тело стало тяжелым и неповоротливым, внутренности будто застыли. Ему захотелось изрыгнуть, выплюнуть их. «Все, больше не могу!» — сказал он себе. Еще пару секунд он о чем-то думал, но сам не понимал о чем, словно говорил на языке, которого не знал. «Сейчас!» — приказал кто-то. Не подчиниться было невозможно. Он обязан доиграть до конца последний акт. Собравшись с силами, он поднял револьвер и спустил курок. Череп раскололо, будто клином, но боли Люциан не почувствовал…

На другой день его обрядили и уложили в гроб. У Фелиции случился сердечный приступ, поэтому Мариша и Владзя все взяли на себя. Завадский не признавал религиозных обрядов, но Мариша настояла, чтобы отца похоронили как правоверного католика. Во всех подсвечниках и канделябрах зажгли свечи. Открытый гроб установили на столе. Из костела, в который ходила Фелиция, прислали двух монахинь, старую и молодую, чтобы прочитать молитвы. Вечером Фелиции стало лучше. Ей помогли выйти в залу. Она все узнала: отделанный серебром гроб, оплывающие свечи, монахинь, запах воска и ладана. Забинтованная голова Люциана покоилась на шелковой подушке. Это был уже не Люциан, а какой-то чужой человек с незнакомыми чертами лица. Даже курносый нос стал острым и горбатым, как у еврея. Люциан ушел в далекий, тихий край. Ощущалось что-то торжественное и величественное, словно дом превратился в церковь. «А где же девушки?» — подумала Фелиция. В ту же секунду распахнулась дверь и вошла Ванда. Еще две девушки шли следом. Всхлипывая и обливаясь слезами, Ванда бросилась к покойнику, упала на гроб и заголосила:

— Любимый! Любимый! Что же ты наделал?! Почему, почему?..

«Ой-ой-о-о-ой! Ой-ой-о-о-ой!» — тянула она, и в этом крике слышался вечный голос деревни, голос множества поколений ее предков-крестьян. Казалось, это воет несчастное, страдающее животное. Две другие девушки, наверно, были с курсов, где Ванда училась.

Фелиция стояла, окаменев. Значит, все предопределено? И человек — всего лишь игрушка? Значит, ему было предначертано так погибнуть? На душе было пусто. Плакать она не могла. Подошел Марьян.

— Зачем он это сделал? Эх, дурак!

— Марьян, замолчи!

— Иди, ляг в кровать. Бледная, как свечка.

Он поддержал ее под локоть и заодно нащупал пульс. Сердце билось очень медленно. Казалось, после каждого удара оно задумывается, биться дальше или перестать.

 

1

Состояние Шайндл становилось все хуже. К меланхолии добавилась мания преследования. Шайндл без конца повторяла, что Азриэл хочет ее убить. Она отказывалась принимать лекарства, которые он ей выписывал, и намекала, что муж подсовывает ей яд. Шайндл ни разу не видела Азриэла с Ольгой, но вдруг начала говорить, что у него есть любовница, на которой он женится, как только Шайндл умрет. Азриэл признавал, что в этом бреде есть какая-то логика. Шайндл даже знала — но откуда?! — что его любовница — светская, из образованных.

— Тебе незачем меня травить, — говорила Шайндл. — Я и так долго не протяну.

— Шайндл, да что с тобой?

— Я пока что не совсем с ума сошла. Знаю все твои штучки.

Раньше Азриэл часто рассказывал Шайндл о гипнотизме и однажды взял ее с собой на сеанс гипнотизера Фельдмана. И теперь Шайндл обвиняла Азриэла, что он ее гипнотизирует. Разговаривает целую ночь, а она из-за этого не может спать. Азриэл лечил пациентов с помощью электричества, он установил в доме телефон, и Шайндл обвиняла мужа, что он ее электризует. Она пошла к доктору Гальперну, соседу напротив, и излила ему душу. Доктор Гальперн все передал Азриэлу. Она пожаловалась Гальперну, что Азриэл электризует ей голову и левую ногу и заставляет ее принимать отраву, которая прожигает ей дыру в сердце. Он желает ее смерти, они с Зиной против нее в заговоре. Дочь смеется над ней, передразнивает ее, исподтишка показывает ей фигу. Когда доктор Гальперн спросил, зачем родной дочери издеваться над матерью, Шайндл ответила:

— Когда они меня похоронят, они все выкрестятся.

— А вы им назло ешьте, пейте и будьте здоровы, — посоветовал врач.

— Нет, они сильнее. Придется мне отступить…

Какая злая судьба: весь день возиться с чужими сумасшедшими, а вечером приходить домой к сумасшедшей жене. Азриэл подробно написал обо всем тестю. Калман приехал в Варшаву поговорить с дочерью, но она заявила, что он тоже встал на сторону ее врагов. Калман предложил ей переехать в поместье, где теперь хозяйничал Майер-Йоэл, или к Ципеле в Маршинов, но Шайндл ответила:

— Отец, тебе лишь бы меня из дома увезти.

— Милая, неужели ты думаешь, я тебе зла желаю? Ты ведь моя дочь, а я старый еврей.

— Он и тебя загипнотизировал.

Юзек часто писал из Палестины, одно письмо бодрей другого. В Палестине очень тепло. По утрам часто идет дождь, но днем сияет солнце. Трава зеленеет. Юзек ухаживает за коровами и лошадьми. Он учит древнееврейский язык, у него есть собака и ружье. Он теперь мускулистый и загорелый. Юзек присылал фотографии: вот он работает на винограднике, вот он верхом на лошади, вот он с ружьем в руках стоит у палатки. Но Шайндл не читала писем сына, хотя ее болезнь началась из-за его отъезда, а на фотографии даже не смотрела. Отворачивалась, будто хотела сказать: «Это всё ваши фокусы…» Вскоре все Новолипки и окрестные улицы узнали, что жена доктора сошла с ума. В Варшаве Шайндл привыкла носить шляпу, но теперь опять стала закутываться в шаль, как когда-то в Ямполе. Она выходила на улицу в засаленном платье и дырявых башмаках с развязанными шнурками. Ее мания странным образом передалась Азриэлу. Он начал бояться, как бы Шайндл ему чего-нибудь не сделала. Кто знает, на что она способна. В клинике бонифратров и еврейской больнице он наслушался ужасных историй, как мать зарезала ребенка, муж сжег заживо всю семью или зарубил жену и детей топором… Азриэл не мог спать по ночам, засыпал и тут же просыпался. Дошло до того, что он стал класть под подушку нож, чтобы защититься от Шайндл, если она на него нападет. Служанка Марыля отказалась от места. Шайндл заявила Марыле, что она колдунья и подкладывает в горшки какие-то травы. Сидеть с Мишей стало некому. Ребенок тоже был измучен. Он чувствовал, что от матери плохо пахнет, стал ее бояться и называть жабой. Азриэл убедился, что Варшава — то же местечко, только большое. О его несчастье знали все: и пациенты, и коллеги. И все соглашались, что с такой женой жить невозможно. Это опасно и для него, и для детей, и даже для соседей. Ольга тоже знала, что происходит у него в семье, но ни разу об этом даже словом не обмолвилась. Она стала с ним нежнее и терпеливее, больше не предъявляла претензий, когда он приходил поздно или не приходил вообще. Больничный ординатор, которому Азриэл доверился, говорил открыто:

— Ее нельзя оставлять в доме.

Легко сказать, а что поделаешь? Что у бонифратров, что в еврейской больнице пациенты лежат в коридорах. В Варшаве и пригородах есть частные клиники, но не еврейские, а Шайндл почти не знает польского языка. К тому же она становилась все религиознее, повсюду ходила с молитвенником, без конца драила и прокаливала посуду и бегала к раввину со всякими вопросами. Само собой, кошерной пищи в этих клиниках нет, Шайндл там просто с голоду помрет. Да и вопрос еще, возьмут ли ее туда. Это ведь католические лечебницы под надзором ксендзов и монахинь. Азриэл начал искать, куда пристроить сына, но это за границей есть приличные детские дома (по крайней мере, так в газетах пишут), а в Варшаве пока нет. Разве что отдать Мишу в приют для подкидышей. При всех достижениях цивилизации в таком европейском городе, как Варшава, нет пристанища для душевнобольной женщины и ее ребенка. И что делать тем, кто не может платить? А ведь он, Азриэл, фактически принадлежит к этой категории…

Неожиданно Ольга предложила Азриэлу отдать Мишу ей. Она растит двоих, пусть будет третий. Азриэл не знал, что ответить. Он боялся, что Шайндл придет в полное отчаяние, если ребенок исчезнет из дома. И скандала с родственниками не избежать — ведь отец, тесть и Майер-Йоэл быстро узнают, что он отдал сына какой-то крещеной. Так он и объяснил Ольге. Рано или поздно положение изменится, остается только ждать. Казалось, их толкает друг к другу сама судьба. Азриэл тосковал по Ольге каждую минуту, когда они не были вместе. А она искала любой предлог, чтобы с ним увидеться, поджидала его у амбулатории, оставляла Наташу с Колей на служанку и шла встретить его у больницы. Ольга уже не скрывалась от соседей, служанки и детей. Азриэл понимал: Ольга ждет не дождется, когда Шайндл отправят в сумасшедший дом, а она займет ее место.

 

2

На Йом-Кипур Калман поехал в Маршинов. Свою проповедь ребе построил на заключении к недельной главе, которую читают перед праздником: «А нечестивые — как море взволнованное, которое не может успокоиться, и которого воды выбрасывают ил и грязь». Ребе говорил про образованных. Он никогда не повторялся и в этот раз даже посмеялся над светскими евреями в их собственной манере. «Нечестивый, — говорил он, — всегда бьется за победу, или в войне, или в любви. И тут есть противоречие, ведь война — это не любовь, а наоборот, ненависть. Как же увязать одно с другим? Объяснение таково. Любой человек — раб. Если он трудится над собой, то он раб Господа, если же нет, то просто раб. „Сыны Израилевы — Мои рабы“. Человек рожден служить. Если он не служит Всевышнему, то служит другому человеку. „Сказал безумец в сердце своем: нет Бога“. У нечестивого, который не верит в Создателя, голова занята светскими вещами, он думает прежде всего о себе. Но кто-то красив, кто-то богат, кто-то силен, кто-то умен. И тот, кто думает лишь о материальном, начинает завидовать. Зависть порождает гнев, а гнев приводит к войне. Сказано: „Люта, как преисподняя, ревность“. Есть такая любовь, которая подобна смерти и преисподней, это любовь, порожденная ревностью и завистью. Ведь что такое плотская любовь? Один завидует другому и хочет отобрать у него то, что тому принадлежит. Так у светских: когда мужчина влюбляется в женщину, он становится ее рабом. Но, удовлетворив свою похоть, он бросает любовницу, ведь эта рабская любовь — не что иное, как распущенность. Вот почему война и любовь нечестивца происходят из одного корня, и вот почему сказано, что любовь злодея — это зло».

Слушая эти святые слова, Калман вспоминал Клару. Ведь это о ней! Она всегда болтала о любви, но сколько же при этом в ней было злобы! Ее любовник, этот развратник Ципкин, которого она привезла в поместье, завидовал богатым, хотя якобы стоял на стороне бедных и хотел свергнуть царя. И чего они добились? Он бросил семью и убежал в Америку, а она осталась с незаконной дочкой. Не видать им счастья ни на этом свете, ни на том. Клара живет на подачки от Саши. Калман слышал от него, что у нее плохо со здоровьем: желудок, женские болезни. «Воды, которые выбрасывают ил и грязь» — это про нее. И все-таки Калману было ее жаль. Сама себя губит. Если бы Калман был богат, как раньше, он платил бы ей пенсию, но Клара сама его разорила. Это из-за нее он передал дела Майеру-Йоэлу и теперь у него на содержании. Правда, Калман до сих пор получал какую-то прибыль с поместья и известковых разработок, но они уже почти исчерпаны. Ему скоро семьдесят, силы не те, что раньше. Майер-Йоэл много раз предлагал, чтобы Калман переехал жить к нему или снял дом в Ямполе. Зачем сидеть одному в глуши? Но Калман не хотел оставить свою синагогу. Он привык к тишине, пению птиц в полях и бескрайнему небу над головой. Здесь он сам себе хозяин. Служанки у него теперь не было, он сам готовил еду в горшке на треножнике и доил корову. Иногда доить приходила баба из деревни, а Калман наблюдал. Была у него и упряжка, на субботу или праздник он ездил в Ямполь помолиться с миньяном. Калман даже купил для себя место на Ямпольском кладбище, он хотел лежать рядом с Зелдой, хотя и боялся, что она стыдится его на том свете из-за истории с Кларой…

Зима выдалась тяжелая. Снегу выпало только по колено, а морозы стояли сильные, и мужики говорили, что озимые могут померзнуть. Если так, то, не дай Бог, второй год подряд будет неурожайным. Вдобавок у Калмана стали болеть зубы. Раньше такого никогда не было, но вот началось. Юхевед, которая сама уже почти все зубы потеряла, настаивала, чтобы он поехал в Варшаву к дантисту. Но Калман решил: на что ему эти дантисты? Уж лучше мучиться на этом свете, чем в аду, или, не дай Бог, в кого-нибудь переродиться. Грехов у него немало. У него плохие дети, а внуки — и вовсе не евреи. Когда умрет, за его душу и молиться будет некому. Саша не умеет, да и не захочет. Это милость Божья, что Калман может искупить хоть часть своих грехов при жизни. По понедельникам и четвергам он постился, на буднях не ел мяса и не покупал новой одежды, донашивал старую. В морозы он почти не выходил из дома, сидел в своей синагоге у печки и изучал Мишну или читал псалмы. Бывало, заглядывал в «Менойрас гамоэр», «Нахлас Цви» или даже в тайч-хумеш Зелды. Зрение стало слабеть, но Майер-Йоэл привез Калману очки, в них читать было немного легче. Странно, но Калман до сих пор нередко чувствовал желание. Наверно, у него это до самой смерти не пройдет. Хотя он ел постную пищу и спал на жестком соломенном тюфяке, ему часто снились женщины. Во сне он вступал в связь с Кларой или даже с солдаткой Антошей, которая давным-давно прислуживала ему в лесной сторожке. Антоша много лет назад утонула в Висле, но во сне нет ни возраста, ни смерти, там все перемешано. Сон — это утешение для человека. Иногда злое начало пробуждалось в Калмане и наяву. Когда он, седой старик с распухшей от зубной боли щекой, близорукими глазами и больными ногами, сидел над Мишной, вдруг нападало такое желание, будто он был молодым парнем. Калмана аж трясло:

— Господи, да что ж это такое?!

Однажды к Калману приехал Саша. Оставив кучера в санях, он вошел и сообщил новость: Клара здесь, в Ямполе. Попрощаться заехала, в Америку собирается.

— И что?

— Хочет с тобой повидаться.

— Опять? Зачем?

— Надеется, ты ее простишь. Она боится на пароходе ехать.

— Скажи, я все ей прощаю.

— Э, скажи лучше сам. Чего ты боишься? Ей от тебя ничего не надо, она другого любит.

— Я не боюсь.

— Может, отговоришь ее? Старая она уже для таких глупостей. Папа, а сколько ей лет?

— Не знаю.

— Она говорит, сорок два, а по-моему, больше. Сорок шесть, наверно?

Калман не ответил.

— Такую глупость придумала. Смешно, ей-богу!

И Саша посмотрел на часы. У него не было ни времени, ни охоты выполнять поручение матери. Когда-то он стыдился отца, а теперь и ее тоже. Саша даже завидовал тем, кто рано осиротел.

 

3

Саша еще немного побеседовал с отцом. Калман напомнил, что надо бы надеть филактерии, но Саша сказал прямо: «А зачем, если Бога нет?» Пожаловался на Майера-Йоэла. Саша хотел купить мельницу, но тот отказывается продавать. Вскоре Саша ушел. Он легко забрался в сани, укрыл ноги полстью, и кучер хлестнул лошадей кнутом. Несмотря на жгучий мороз, Саша был в коротком тулупчике, рейтузах и высоких узких сапогах, на черных как смоль волосах лихо заломленная охотничья шляпа с зеленым пером. Саша насвистывал, как летом. Он был так силен, так полон энергии, что, ему казалось, мог выпрыгнуть из саней и вырвать с корнем вековое дерево. Люди жалуются на болезни, а он знать не знает, что это такое. Стоило ему опустить голову на подушку, он тут же крепко засыпал. Снов он почти никогда не видел. Саша любил плотно поесть, выпить большую чашку крепкого кофе, пропустить стаканчик водки, но у него никогда не болел живот и не бывало изжоги. Он мог прошагать не одну милю, проездить целый день на лошади и не почувствовать усталости. Среди офицерских жен о его мужской силе ходили легенды. С женщинами он придерживался простого принципа: никаких уловок, комплиментов, ухаживаний и воздыханий. Да — да, нет — нет. Он говорил с ними открыто и грубо, называя вещи своими именами. Саша терпеть не мог сантиментов и не скрывал презрения к слабому полу, нелепому, бесхарактерному и хитрому. Он считал, что у женщин одна цель: завоевать мужчину, а потом предать. Саше еще не исполнилось девятнадцати, но опыта было лет на тридцать. Он уже не раз видел, как женщина разрушила мужчине жизнь. Мать — отцу, Целина — деду. Одна тактика: опутать паутиной тонких, невидимых нитей, подчинить себе, добиться жалости, нарожать кучу детей-паразитов, а потом угробить, похоронить и прибрать к рукам наследство. Конечно, женщинам тоже не всегда сладко живется, но паучий инстинкт есть у всех, от придворной дамы до прачки. Саша твердо решил, что не женится никогда. Что касается любви, то лучше обмануть, чем оказаться обманутым. При всей своей хитрости женщины влюбчивы, привязчивы и легковерны. Хоть золотые горы обещай, любую ложь принимают за чистую монету, особенно если умеешь найти подход. Женщина что угодно простит, если вовремя добавить фальши, которая окажется ей по сердцу. Саша читал об этом в книгах, слышал от друзей и, главное, много об этом размышлял и не раз убеждался на собственном опыте. Все-таки надо знать, что представляет собой женский пол. Кто незнаком с повадками зверей, охотником не станет.

Он сидел в санях, глядя на заснеженные поля, на пока что дымящие трубы печей для обжига извести, на замок, где он родился. Теперь там офицерский клуб. Ямполь рос прямо на глазах. Появились даже двухэтажные каменные дома с балконами. Вдали чернели армейские казармы и водяная мельница его дяди Майера-Йоэла. Странно, как крепко Саша со всем этим связан. В офицерском клубе он частый гость. Он водит шашни с офицерскими женами. Поместье и известковые разработки, можно сказать, его, хотя по бумагам поместье принадлежит престарелому князю, а разработки записаны на имя отца. От Саши зависит каждый торговец в Ямполе. Саша в дружбе с приставом, повятским и армейским начальством, полковником Шаховским, его женой и дочерьми, даже с генералом Горном и его семьей. У него, у Саши Якоби, есть протекции к люблинскому губернатору, петроковскому губернатору, генерал-губернатору. Саша сам себе удивлялся. Большинство молодых людей сидит сложа руки, а он заводит новые знакомства, завязывает отношения. Если так пойдет и дальше, скоро он доберется до Петербурга, может, даже до императорского двора. Это же так легко: каждый, как бы высоко он ни стоял, любит, когда ему делают что-то хорошее. Любому приятно услышать похвалу, кому-то нужна протекция, кому-то совет, кому-то помощь. Делать добро нетрудно, и оно возвращается с лихвой. А что до женщин, то их легко купить улыбкой, взглядом, комплиментом, подарком. Главное не замыкаться в одном кругу, не упускать возможностей. Даже лакею надо подать злотый, даже собаку погладить, чтобы не лаяла. За взятку можно получить что угодно. Пока еще Саша не встретил чиновника, который не брал бы. Саша твердо усвоил: купить можно любого, разница лишь в цене. Он часто думал, что есть такая сумма, которую можно предложить даже императору.

— Эй ты, Яцек!

Кучер повернул голову.

— Tak, proszę pana?

— Что там у тебя с Магдой? До сих пор ломается?

Яцек поскреб пятерней под бараньей шапкой.

— Она девушка хорошая, только ее с панталыку сбивают, отговаривают. У меня врагов много.

— Завидуют тебе? Ну ничего, будет она твоей.

Яцек остановил лошадей.

— Мачеха у нее — гнида. Ненавидит меня, не знаю за что.

— Вот старая! Как собака на сене, — заметил Саша, — сама не ест и другим не дает.

— Это вы верно сказали.

— Ладно, поговорю с ней.

— Сделайте милость. Не знаю даже, чем отблагодарить. Паныч такой добрый!

— Ну, мы же с тобой мужчины.

Да, Саша от кого угодно своего добьется, но забот все равно хватает. Во-первых, Целина с малышней, его дядями и тетями. Саша обязан их содержать, никуда не денешься. Целина весь день ходит из угла в угол грязная, нечесаная, дети заброшены. Еще и старую мать к себе взяла. Совсем дедовский дом загадили. Долго они еще будут у Саши на шее сидеть? Но дед оставил завещание. Полковник Шаховский — в каком-то смысле опекун его вдовы, Сашиной приемной бабки. Не так-то легко отделаться от этой семейки. Мать в Америку собралась, к этому Ципкину. Тоже лишняя головная боль. Одно дело — чужие глупости, но когда это твоя мать… Саша с детства досадовал на свою мамашу, которая наговаривала на отца, а сама болталась со всякими хлыщами. Это из-за нее у Саши такое презрение к женщинам. Ее авантюра с Ципкиным, рождение незаконной дочери, отъезд за границу доставили Саше немало позора. И теперь она опять бежит вдогонку за этим болваном. Саша даже знал о Миркине, богатом торговце мехами, и о его секретаре, с которыми мать развлекалась в Монте-Карло. Саша не раз хотел высказать ей в глаза, что он думает о таком поведении, но как-то смелости не хватало. А она до сих пор убеждает себя, что Саша еще маленький. Хотела бы, наверно, чтобы он всю жизнь оставался в роли маленького ребенка…

 

4

После смерти деда Саша разделил дом на две части. На одной половине жила Целина с оравой детей, на другой — он, Саша. Он забрал себе лучшую мебель и ковры. На половине Целины всегда был дикий беспорядок, воняло дымом, луком и мочой. В Сашином жилище прибирала полька Ганка. С утра до ночи она подметала, мыла и стирала. Паныч редко обедал дома, его то и дело приглашали в гости. В офицерском клубе был ресторан, Саша часто обедал там. Ганка готовила для себя в маленьких горшочках и целый день напевала, как птичка. Иногда паныч приходил ночью к ней в постель, но следил, чтобы она не забеременела. Он и других женщин приводил к себе домой, но Ганка знала, что ей лучше молчать. Она поклялась ему на крестике, который висел у нее на шее, что будет держать язык за зубами. Ганка желала одного: чтобы он никогда не женился. Она решила: если он женится, она учтиво поклонится, поздравит и уйдет прочь.

Внезапно приехала его мать. Само собой, мать — не жена, но хлопот прибавилось. Клара с порога стала учить Ганку, как вести хозяйство: здесь не мети, там не стой. С Целиной и ее детьми Ганка была в ссоре, а Клара тут же стала водить их на Сашину половину, угощать печеньем. Еще и приказывала Ганке наливать молоко или какао. Это было унизительно, и оставалось утешать себя только тем, что пани скоро уедет в Америку. Ганка подслушала, как паныч разговаривал с матерью. Она требовала денег, даже угрожала подать в суд, плакала и твердила, что его отец, Калман Якоби, ей всю жизнь загубил. Ганка слышала, как Саша сказал:

— Ты и в Америке долго не выдержишь.

— Значит, в море утоплюсь! — ответила Клара.

Но сегодня у пани было хорошее настроение. Она сидела на диване, заложив ногу за ногу, и вязала кофточку для дочки Фелюши, которая осталась с няней в Варшаве. Ганка украдкой поглядывала на Клару. Все-таки не чужой человек, сразу видно, мать паныча. Такие же глаза, рот, выражение лица, такая же хитрая улыбка. У нее любовь с кем-то в Америке… Наверно, Клара догадалась, что Ганка думает о ней, причем что-то хорошее.

— Ганка, поди сюда, — позвала она вдруг.

— Да, пани.

— Садись. Поговорить с тобой хочу.

— Спасибо, я постою.

— Садись, садись. Вот сюда, на скамеечку.

— Хорошо.

Клара вывязала крючком еще несколько петель и опустила работу на колени.

— Ганка, ты, похоже, девушка умная. Скажи, что ты думаешь о моем Саше.

Ганка покраснела.

— Кто я такая, чтоб о нем думать? Я всего лишь прислуга.

— И что же? Мужчинам это все равно. Покажи мужчине страшную принцессу и красивую цыганку, сама знаешь, кого он выберет. Ганка, я его мать и имею право знать, как он живет.

— Да, пани.

— У него бывают женщины?

— Иногда.

— И на ночь остаются?

— На ночь? Нет.

— Он спит с ними?

— Пани, простите, откуда же мне знать? Я в замочную скважину не подсматриваю.

— Когда он спать ложится?

— По-разному.

— Поздно, наверно?

— Не рано.

— А встает когда?

— Бывает, допоздна спит. А бывает, ни свет ни заря.

— Ганка, скажи, ты ему предана?

— Да, пани.

— Ганка, в его возрасте так жить нельзя!

— Но что же я могу сделать? Я только служанка.

— Иногда и служанка может повлиять, если у нее есть голова на плечах.

— Да, пани, он делает, что хочет, никто ему не указ. Все должно быть в точности, как он приказал. Я его во всем слушаюсь. Верна ему, как собака…

— Человек — не собака.

— Да, но…

В замке входной двери щелкнул ключ: вернулся Саша. Ганка вскочила и бросилась на кухню. До сих пор она никому не раскрывала секретов паныча, но вдруг высказала такое, о чем следовало бы промолчать. Ведь пани ее выдаст. Ганка замерла, опустив глаза. «Все из меня вытянула, ведьма черноглазая. Он на меня рассердится и выгонит. Что я тогда делать буду? Не смогу без него! Люблю его, какой он ни есть…» Ганка почувствовала, что всем сердцем ненавидит эту женщину, которая уедет к своему любовнику, а она, Ганка, потеряет все сразу, и место, и счастье… «Что мне тогда делать, что делать? Разве только веревку взять и удавиться!» Ганка слышала, что они о чем-то говорят, но слов было не разобрать. Спорят, ругаются. Саша даже кричит на мать. «Сейчас войдет и меня прибьет», — подумала Ганка. Однажды, когда она что-то забыла, он дал ей оплеуху и оттаскал за косы. У него всегда револьвер с собой. На стене висела иконка. Ганка упала на колени. Наскоро прочитав молитву, подкралась на цыпочках к двери и прислушалась.

— В твоем возрасте здоровье беречь надо, — говорила Клара. — Жеребца, которого для скачек держат, на старых кляч не ставят.

— Мама, хватит, и слышать не хочу!

— Лучше сейчас, чем тогда, когда силу потеряешь.

— Я здоров, как бык.

— Бык тоже может здоровье потерять. Сынок, ты не думай, это не шутки. Был у нас родственник в Ломже, тоже по фамилии Каминер. Великан! Я его дядей звала, хотя это был какой-то дальний родственник отца. Так он в Ломже всех девок перепробовал. И вдруг парализовало. Мужчина свой костный мозг женщине отдает, а она забирает. Знаешь, как говорится: дурак дает, умный берет…

— Мама, прекрати!

— Лучше бы тебе жениться. Мне-то все равно, стану я бабкой или нет. Так и так скоро уеду.

— Да никогда я не женюсь!

— Почему?

Саша немного помолчал.

— Чем кто-нибудь будет спать с моей женой, лучше уж я буду спать с чужими женами.

— Фу, как некрасиво!

— Зато правда.

Ганка вытерла слезу. «Он не женится! Я останусь с ним навсегда!» Осторожно, неслышно ступая, она отошла от двери. Сегодня она уже два раза поела, но радостная весть пробудила в ней голод. На столе стоял горшок с прокисшими клецками. Ганка хотела их выбросить, но теперь стала глотать одну за другой. Опустошив горшок, начала оттирать его пучком соломы. «Не позволю, чтобы они лишили его здоровья! — бормотала Ганка сквозь зубы. — Приворожу его, привяжу к себе…» У себя в деревне она слышала, как это сделать: помыть грудь, а потом добавить воду ему в пищу. Надо попытаться, вдруг что-то выйдет. Ганка достала зеркальце. Долго рассматривала свое отражение: соломенные с золотым отливом волосы, румяные щеки, курносый носик, ярко-красные губы, голубые глаза, зубы — ровные и крепкие, как у собаки. На полной белой шее — бусы, Сашин подарок. Грудь — такая высокая и упругая, что, кажется, блузка вот-вот лопнет. «На что ему эти старые суки? — с удивлением подумала Ганка. — Я куда красивее их всех. И всегда верна ему буду». Она показала себе язычок и засмеялась, отчего на щеках появились ямочки. Посмотрела на стену, где висели медные кастрюли и тазы. Вот в этом тазу она сегодня ночью помоет грудь и, как только выпадет случай, нальет немного воды ему в суп…

 

1

Когда Клара была маленькой, одна престарелая родственница рассказала ей историю о девушке, которая посмеялась над праведником. Он проклял ее, пожелав ей вечно оставаться молодой. Проклятие осуществилось, все ее ровесницы состарились, сгорбились, их лица покрылись морщинами, но ее волосы были всё такими же черными, а щеки румяными. Из-за того что ее муж превратился в седого старика, она не захотела с ним жить. Внуки стыдились ее, ведь она выглядела моложе их. Старухи ее сторонились, а девушки смеялись над ней и называли бабушкой. Ей было так плохо и одиноко, что она бросилась в колодец.

Наверно, Клару постигло то же проклятие. Ей уже далеко за сорок (насколько далеко, Клара предпочитала не думать), но у нее маленькая дочурка, и она собирается ехать к любимому. Калман Якоби был для нее слишком стар, а Ципкин слишком молод. Он писал ей такие пламенные письма! Но мужчина должен быть старше женщины, а не наоборот. Клара боялась ехать в Америку. Ведь это так далеко, когда здесь день, там ночь. Как бы чего не случилось в дороге. Бывает, пассажир заболеет, умрет, и его бросают за борт. В газетах полно таких случаев. Вдруг эта поездка — ее последний путь? Клара понимала, что это просто нервы, но потеряла покой и сон. Именно сейчас, ни раньше ни позже, у нее пропали месячные. Ее кидало то в жар, то в холод. У нее все болело: голова, живот, поясница. Корсет давил грудь. Доктор говорит, это связано с менопаузой, но вдруг у нее опухоль? Может, это рак желудка? Раньше Клара совсем не боялась смерти, но теперь ей было страшно. В ее возрасте многие умирают. Рак груди, рак матки, сердце, почки, сахар, мало ли что еще. Ведь и ее маме было примерно столько же, когда она умерла. Клара впала в ипохондрию. Приготовления к отъезду шли все медленнее. Неизвестно, есть ли в Америке хорошие врачи. Александр гол как сокол, значит, приличного жилья у нее там не будет. Еще, чего доброго, придется работать идти.

Клара уже несколько лет подкрашивала волосы, а теперь совсем поседела. Сколько она ни красилась, седина все равно была видна. Как Клара перенесет плавание? Это две недели, не меньше. Приедет в Нью-Йорк седой старухой. Она выглядит, как бабушка Фелюши, а не мать. Если что, Саша поможет ей деньгами, но уж очень он боевой. Путается с женами начальства, еще эта привычка револьвер с собой таскать. Клара хотела его предостеречь, но он и слушать не стал. О чем только не передумаешь долгой зимней ночью, когда не можешь глаз сомкнуть! Всю свою жизнь вспомнишь, все ошибки, все глупости.

Гриши, ее первого мужа, давно нет в живых, а Клара до сих пор помнит все оскорбления, все обидные слова, которыми он ее называл. Мысленно ругается с ним, и только теперь ей приходит в голову, что надо было тогда ему ответить. И с отцом Клара сводит счеты. Ведь он фактически отдал ее в руки кацапам, у которых получал подряды. Смирнов ее, можно сказать, просто изнасиловал… Потом эта комедия с Калманом. Что это было? Легкомыслие? Безумие? Судьба? Ее деды были праведными евреями, а отец не захотел идти по их стопам. Считал себя просветителем. В Йом-Кипур у нее на глазах ел и курил сигары. Подделывал счета, говорил при дочери непристойности… Тут Клара себя одернула. Все-таки он ее отец, царство ему небесное. Эти размышления завели ее черт знает куда. Она-то сама чем лучше? Какое она имела право разрушить семью Александра? Может ли теперь ради него перечеркнуть все свое прошлое? В ней боролись страх и желание. Оно пробуждалось в ней, едва она отбрасывала грустные мысли. Аж кровь закипала в жилах. От фантазий голова шла кругом. Кларе становилось так жарко, что приходилось выходить на кухню попить водички… Она засыпала, тут же вздрагивала, просыпалась и засыпала снова. Ей снилась больница, похороны, кладбище. То она лежит в постели с Александром, то с кем-то другим, незнакомым. Он ласкает ее и шепчет нежные слова, но какие-то странные, сумасшествием отдают…

Однажды, когда Клара вернулась от юриста (она оформляла заграничный паспорт для себя и Фелюши, Луизе не надо, у нее французское гражданство), Луиза встретила ее в коридоре и объявила:

— Месье Мирки́н ожидает в гостиной!

— Месье… какой?

— Миркин.

Луиза произнесла фамилию на французский манер, с ударением на последнем слоге. Клара рассмеялась и тут же нахмурилась.

— Зачем ты его пустила? Меня нет, и всё.

— О, мадам, этот ужасный русский просто ворвался сюда…

— Что ж, долго ему ждать придется.

Клара пошла в будуар. «Отбою нет от ухажеров!» — сказала она себе. Этот богатый еврей был ей неприятен. Прилип к ней в Европе, старый черт. Это из-за него у нее начались недоразумения с Александром. Было время, она проклинала Миркина на чем свет стоит. И все-таки, когда он исчез, Кларе стало грустно. Когда она вернулась из этого неудачного путешествия, ей было одиноко. Пролетала неделя за неделей, а в дверь никто не звонил. Ну, вот он и отыскался. Нежданно-негаданно… В тот день был небольшой морозец. Клара принесла домой коробку и пакет: по дороге она зашла в кафе, а потом кое-что купила в магазине братьев Янковских.

Она посмотрелась в зеркало, поправила прическу. Лицо разрумянилось от мороза, глаза блестели. Клара припудрила подушечкой щеки, побрызгалась духами. Быстро, тайком от себя, сделала из графина глоточек ликеру для храбрости. «Что ему надо? Явился — не запылился, красавчик…» Только сейчас, выйдя из будуара, она заметила в передней роскошную шубу, плюшевую шляпу и зонт с серебряной ручкой. Открыла дверь в гостиную. Вот и Миркин собственной персоной — низенький, толстый, белые как снег волосы, подстриженные седые усы. На нем клетчатый английский костюм, широкий галстук с золотой искрой, высокий воротничок, в мясистых губах сигара. От Миркина пахло деньгами, заграницей, Ривьерой. Он встал и раскрыл объятья (жирные пальцы унизаны перстнями), но Клара поморщилась и покачала головой. Тогда Миркин склонился и поцеловал ей руку. Сигару он ловко вынул из янтарного мундштука и бросил в пепельницу. Миркин был бы очень даже недурен собой, если бы не бельмо на левом глазу.

— Кто ждет, тот дождется, — сказал он по-русски.

— Но я не ждала вас, господин Миркин.

— Забыли меня? А вот Миркин никого не забывает! — крикнул он хрипло. — Уж если Миркин кого полюбил, то это навсегда!

— Вы даже не написали ни разу.

— Что я вам, писатель? Только что скорым приехал из Берлина. Клара Даниловна, как это вам удается? Помолодели, похорошели! Голубушка, это ж просто наслажденьице на вас смотреть!

Слово «наслажденьице» он сказал по-еврейски. Миркин причмокнул и всплеснул руками. На манжетах сверкнули запонки с рубинами. Клара улыбнулась:

— С комплиментов начинаете?

— С комплиментов? Красавица моя, я всегда говорю только правду. Борис Давыдович Миркин — не льстец какой-нибудь. У меня всё вот отсюда!..

И он ударил себя кулаком в широкую грудь.

 

2

Клара решила не рассказывать Миркину, что едет к Александру. Зачем ему знать ее секреты? Миркин долго говорил о себе. Да, этим летом был в Карлсбаде. А что остается? Печень не обманешь. Если один сезон не побалуешь ее минеральной водой, начинает о себе напоминать. Заодно в Италию заехал. Ницца? Да, недавно оттуда. Да, в отеле «Европейский» остановился. Секретарь? Яша? Конечно, тоже здесь. Монте-Карло? В Монте-Карло тоже побывал. На этот раз повезло, выиграл, хе-хе… Клара с удивлением смотрела на Миркина. Он так говорит, будто не знает, что есть на свете бедность, болезни, несчастья, смерть. «Притворяется? — думала Клара. — Или он и правда такой крепкий? Ему ведь за шестьдесят. Он что, газет не читает, некрологов в них не видит?» А Миркин болтал о выставках, скачках, каком-то бароне, какой-то лотерее. Потом стал расспрашивать Клару. У нее, кажется, отец скончался? Очень жаль. А этот, как его, ее друг? Да, Ципкин. Клара хотела что-нибудь соврать, но была не готова и сказала правду: Александр в Нью-Йорке, она собирается к нему. Он развелся, они поженятся. Чем он занимается? Пока не устроился. Хочет поселиться на ферме, хотя какое-то место у него есть. Сестра? Тоже там. Ремеслу обучилась. Миркин кашлянул и забарабанил волосатыми пальцами по подлокотнику кресла.

— На какой еще ферме? Насколько я знаю, он никогда земледелием не занимался. — Даже по голосу было видно, что Миркин быстро понимает и просчитывает ситуацию. Не тот он человек, который легко допустит ошибку.

— Его отец был управляющим у Радзивиллов. Есть там такая колония. «Ам олам» называется.

— Социалисты, анархисты? Слышал про эту колонию. Все общее, даже жены. Но работать там никто не хочет. Голодают, разбегаются, как тараканы.

— Да что вы! Но он еще про частную ферму говорил. Правительство землю дает.

— Ерунда!

— Я бы хотела, чтобы он на врача выучился. У него пять семестров.

— Опять учиться пойти? Это возможно, но для этого нужна железная воля и деньги.

— Боюсь, у него ни того, ни другого.

— Вот и я так думаю.

Луиза подала чай с пирожными. Вечерело. Клара хотела зажечь свет, но Миркин сказал, что любит зимние сумерки. Отчасти ради них он и возвращается в Россию. Ницца прекрасна, но быстро надоедает. В Европе нет таких снегов, такого неба, такой тишины, как здесь. Варшава, конечно, не Москва или Петербург, но все-таки лучше, чем Париж. Там настоящей зимы не бывает. Дождь и промозглый ветер. Саней там не встретишь. В Лондоне и вовсе тьма египетская. Миркину и в Нью-Йорке приходилось бывать по торговым делам. Холод, сквозняки, мрачные, неуютные дома.

В комнате становилось все темнее, лицо Миркина скрылось в тени. Клара уже не видела, какой глаз у него слепой, а какой зрячий. Его голос зазвучал глуше.

— Не понимаю вас, Клара Даниловна. Ей-богу, не понимаю.

— Про такую вещь, как любовь, слышали когда-нибудь?

— Да, но… Во всем должен быть здравый смысл. Давайте не будем себя обманывать. Вы все-таки не восемнадцатилетняя барышня. Пора уже о покое подумать.

— И то верно.

— Эх, Клара Даниловна, а ведь мы вместе могли бы быть счастливы.

— Опять начинаете?

— Я вас ни на минуту не забывал. Этот Ципкин вам не пара. Казалось бы, взрослый человек, но, как бы сказать, психология мальчишки. Как был студентиком, так и остался. Учиться! Да он ни на что не способен. Свою жизнь разрушил и вашу разрушит, Боже упаси. Зря он развелся.

— Я его не заставляла, Борис Давыдович. Я и сама разведенная.

— Он правда отец вашей дочки? Видел ее, она за няней выбежала. Красавица!

— Правда.

— Да, как все запутано! Но только… Америка — это не то. Посмотрите, кто туда едет. Богатые — больше в Европу, а не в Нью-Йорк. Детей в Англию отправляют. А Нью-Йорк — что там делать? Передники шить?

— Он в Калифорнию хочет.

— Ну, можно и в Калифорнию. Знаете что, Клара Даниловна? А давайте-ка отужинаем вместе. На санях прокатимся.

— Поужинайте у меня.

— У вас дома на санях не покатаешься.

— Вы неисправимы. Погодите, взгляну, как там Фелюша. И свет надо зажечь. Смотрите, опять снег пошел.

Клара поднялась. Миркин тоже встал и вдруг заключил ее в объятия и поцеловал в губы. От него сильно пахло табаком. Кларе стало противно.

— Борис Давыдович, прекратите!

— А что такого? Не бойтесь, на его долю тоже останется… Надо наслаждаться жизнью, Клара Даниловна. Нам все по плечу. Деньги для меня роли не играют. Вся Европа у наших ног! Весь мир!

— У вас жена!

— Знали бы вы мою жену. Ксантиппа! Мы с ней никогда друг друга не понимали. Что ни делает, все мне назло. У нее адвокатов целая банда. Настраивают ее против меня, мерзавцы. Лишь бы из меня деньги тянуть. Как только я вас в первый раз увидел, Клара Даниловна, тогда, в берлинском экспрессе, сразу подумал: вот он, мой ангел…

— Вы всем женщинам это говорите.

— Отнюдь нет! Вы меня обижаете. Я стар телом, но молод душой. Эх, молодость, молодость. Вот были времена! Поедемте за границу, Клара Даниловна! Вы, голубушка, большего достойны. Поверьте, я очень несчастен, хоть и немалого добился. Никто меня не понимает. Мне друг нужен, близкий человек, кому можно сердце раскрыть. А все эти дамочки — это так, пустое…

На последнем слове Миркин задержал дыхание. Он опять обнял Клару и прижал к толстому животу, так крепко, что ей стало больно. Даже китовый ус в корсете хрустнул. Она мягко, чтобы не обидеть Миркина, попыталась высвободиться.

— Борис Давыдович, пожалуйста, не надо. Вы меня задушите.

— А? Ну, извините, извините. Не подумайте плохого… И рад бы вас забыть, да не могу. Ваш образ всегда у меня перед глазами, хоть в поезде, хоть где. Эх, вот бы еще несколько счастливых лет… Семь лет изобилия, как говорится…

— А потом?

— Я вас всем обеспечу, ни в чем нуждаться не будете!

— Меня уже обеспечивали, было дело.

— Я человек небедный, а денег мне с собой в могилу не брать. От детей благородства не жду, они на ее стороне. Войдите в мое положение, поймите, как я одинок…

Его голос задрожал. Борис отпустил Клару, закашлялся и достал платок. Вдруг за окном загорелся фонарь. Белый луч, отразившись от снега, осветил комнату. В слепом глазу Миркина сверкнуло что-то похожее на испуг.

— Извините!..

 

3

Клара мало разговаривала с Луизой, потому что плохо знала французский, а Луиза так и не научилась хорошо говорить по-польски. Да и вообще Кларе трудно было понять эту старую деву. У Луизы давно не было никого, кроме чужих детей, которым она верна собачьей верностью. Часами сидит и смотрит в окно, как кошка. О чем она думает? О мужчинах? О том, что старость не за горами? Луиза привезла из Франции поваренную книгу и сонник, двадцать лет это ее единственное чтение. И все-таки иногда Луиза скажет что-нибудь такое, что сразу становится видно: жив в ней еще французский дух. Клара попросила у нее совета. Луиза знает, что Клара любит Александра, но от этого Миркина просто так не отделаешься. Согласен ее содержать, приглашает в увеселительную поездку по Европе. Он и Луизу с Фелюшей готов взять. Итак, что Кларе делать? Как бы Луиза поступила на ее месте? Пусть скажет откровенно. В черных глазах Луизы вспыхнул огонек.

— Мадам, я бы поехала, если бы меня позвал месье Миркин!

— Даже если бы другого любила?

— Другой ничего не узнает. Месье Сипки́н в Америке. Поездка останется в секрете. Месье Миркин богат, месье Сипкин est très charmant, но беден, как церковная мышь. Можно сделать так: его письма Саша будет пересылать мадам в Европу. Мадам будет отвечать Саше, он будет наклеивать русские марки и отправлять в Америку. Как месье Сипкин узнает, где мадам?

Клара засмеялась. Она не ожидала от Луизы такой хитрости. Обычно равнодушное, тупое лицо бонны оживилось, она начала бурно жестикулировать и быстро заговорила по-французски, так что дальше Клара почти ничего не поняла. Было время, когда Клара могла посоветоваться с теткой, но та уже очень старая, еле двигается. И вот Луиза с ходу, не задумываясь, выдала готовый план. Как раз в тот день пришло письмо от Ципкина. Настроения оно Кларе не прибавило. Да, он скучает по ней, но она должна быть готова к трудностям. С работы он ушел, разругался с мастером. Надеется, что скоро найдет другую, но сейчас кризис. Жилье очень дорогое, нанять прислугу тоже стоит немало. Тут, можно сказать, нет среднего класса. Или ты богат, или беден. Только одна радостная новость: Соня нашла свое счастье. Оказалось, Яцкович, ее друг по Куневу, тоже в Америке. Соня знать не знала, что он в Нью-Йорке, они случайно встретились на лекции и через пару дней поженились. Александр, само собой, был на свадьбе. У Яцковича здесь полно друзей из России, отмечали дома у одного из них. Пили, произносили тосты, дискутировали. А через три дня молодые вышли на работу, Соня шить платья, а он шить рубашки. Такая проза жизни, Нью-Йорк есть Нью-Йорк. С фермой в Орегоне ничего хорошего, теория оказалась очень далека от практики… Чем дальше Клара читала, тем тоскливее становилось у нее на душе. Едва она успела дочитать письмо до конца, раздался звонок в дверь. Луиза вошла и взволнованно объявила:

— Месье Миркин!

Миркин сиял от радости. У него два билета в оперу. Ложа, первый ярус. Дают «Риголетто». Миркин надеется, Клара не откажется с ним пойти. Он будет счастлив провести с ней сегодняшний вечер. Миркин слегка хрипел от нетерпения. Он даже не разделся. Стоял на пороге в распахнутой шубе, в одной руке меховая шапка, в другой сигара. Лицо красное от мороза, слепой глаз бегает туда-сюда. Клара нахмурила брови.

— Мне хотя бы переодеться надо.

— Жалко даже минуту потерять.

— Это вам жалко, но не мне. И будьте добры, Борис Давыдович, снимите шубу. Вы же не мужик!..

Кларе не понравилась самоуверенность Миркина, но письмо Александра ослабило ее позицию. Клара понимала, что совершает ошибку — который раз в жизни! — за деньги продаваясь старику. Опять та же глупость. Но все-таки она пошла переодеваться. Нечего кобениться, Миркин, если захочет, кого-нибудь помоложе и покрасивее найдет. Александр — человек непрактичный… Стоя перед платяным шкафом, Клара на секунду закрыла лицо ладонями. Почему судьба так жестоко с ней играет? Всё как в какой-то драме… Клара позвала Луизу, чтобы та помогла ей надеть корсет. Обнаженная, с обвисшей грудью, Клара стояла перед француженкой, а Луиза, проворными пальцами затягивая шнурок, щебетала как птица. Клара понимала только одно слово: «Мадам, мадам…» «Он покупает меня, — думала Клара, — или у нас просто свидание? Сначала меня отец продал, теперь сама себя продаю. Вот тебе и мадам. Ладно, будь что будет». Ей было и смешно, и больно. Недорого она себя оценила. Стало быть, они были правы, и Гриша, и Калман. «Такая и есть, как они меня называли…» Клара надушилась и проглотила кусочек шоколадки. Ей стало весело. Как говорится, не мытьем, так катаньем… У ворот стояли сани, запряженные парой мышастых лошадок. Не простые сани злотый за поездку, а изящные, разукрашенные, с богатой упряжью, латунными фонариками на оглоблях и медвежьей полостью. Нарядный кучер щелкнул кнутом, кони рванули с места, так что Клара повалилась на Миркина, и понеслись. Из-за снегопада города было не узнать. От скорости рябило в глазах, дома летели навстречу, подковы гремели по обледеневшей мостовой. Клара увидела, что они выехали на Маршалковскую.

— Куда вы меня везете?

— В Вилянов.

— В оперу опоздаем. Мне еще переодеться надо.

— Ничего, успеем!

Нет, Миркин — это не Ципкин, который водил ее в кондитерскую пить черный кофе и рассказывал байки, как все будет замечательно. Миркин все приготовил заранее: билеты, сани, наверно, и ресторан выбрал, где они будут обедать. Он не трясется над каждой копейкой. Клара смеялась про себя. Как сильно он прижимает ее к себе! Как тяжело дышит! Астма у него, что ли? Лучше было бы ему Луизу отдать… Проехали Маршалковскую и оказались в Мокотове. По сторонам дороги тянулись поля, белые, бескрайние, до самого горизонта. Деревья со стеклянными ветвями напоминали канделябры. В голубоватом дыме над крышами хат было что-то языческое, словно он поднимался из подземных капищ. Щелкал кнут, пронзительно каркали вороны. Но вот снег из белого стал синим, заискрился россыпью бриллиантов, и невозможно было налюбоваться этой красотой. «Еще поживу, — думала Клара, — выпью чашу до дна». Одну руку Миркин уже положил ей на грудь, а другой залез к ней в муфту, но Клара не сопротивлялась. Он дышал тяжело, как кузнечный мех. Пускай, он ведь платит. Вспомнилась еврейская пословица: если жрать сало, то чтоб по бороде текло. Александр? У него, наверно, тоже кто-нибудь есть. Хотят, чтобы женщина была святой, а сами что творят?

Не доезжая Вилянова увидели у дороги ресторан с заиндевелой вывеской. Кучер остановил сани и помог господам выйти. Тяжелая дверь распахнулась, выпустив клуб пара. Клара вошла в зал с каменным полом, посыпанным опилками. На стенах — чучела птиц, рогатые оленьи и клыкастые кабаньи головы. Пахло пивом, вином и жареным мясом. Из другого зала доносилось пение и мужские голоса. Клара оробела, ей показалось, что она попала в разбойничье логово, но тут же, улыбаясь, подскочил метрдотель в элегантном фраке. Все уже было заказано: столик, обед, водка и вино. Официанты принесли тарелки, бутылки и бокалы, икру высшего сорта, куропаток, зайчатину и свежайшие пирожные, предложили раков. Миркин жевал, пил, вытирал губы салфеткой, со знанием дела обсуждал каждое блюдо и не забывал подливать Кларе вина. Казалось, он никогда не утолит голода. Он потел, сопел и чавкал. Клара отвернулась. Она видела в нем себя как в зеркале. Миркин так же, как она, жаждал наслаждений, пока не поздно хватал все, что можно.

— Клара Даниловна, я наверху комнату снял, отдохнуть после обеда…

— Борис Давыдович, — сказала Клара на родном языке, — вы бы хоть меня сначала спросили.

 

1

В маршиновских молельнях парни перешептывались, что стиктинские, хасиды реб Шимена одержали победу: сын ребе Цудекл пошел по неверному пути, снял еврейский кафтан и надел короткую одежду. У реб Йойхенена все хуже со здоровьем. Он редко выходит молиться в синагогу, во время молитвы лишь открывают дверь в его комнату. Варшавские профессора говорят, что ребе должен переселиться в Отвоцк, а еще лучше уехать куда-нибудь в горы, велят ему есть побольше жирного. Но ребе и постного-то почти не ест. За всю неделю — несколько стаканов молока с яичным коржом, в субботу — глоток вина, краюшку халы, кусочек рыбы, чуток мяса. Похудел, кожа да кости. Лицо белое как мел, борода и пейсы совсем поседели. Только глаза блестят по-прежнему. Реб Йойхенен изучает каббалу: «Зогар», «Тикуней зогар», «Сейфер Разиэл», «Пардес», «Эц хаим», «Мишнас хсидим». Целый день в талесе и филактериях сидит над книгами. К жене совсем не прикасается, не приходит к ней в спальню даже в пятницу вечером. Староста Мендл рассказывал о ребе нечто совсем невероятное. Реб Йойхенен почти перестал посещать место, куда царь пешком ходит. Когда он молится или изучает Тору, от него пышет жаром. Однажды ребе встал читать «Шмойне эсре», а Мендл прикоснулся к сиденью его стула, так чуть руку не обжег. Мендл клялся бородой и пейсами, что в темноте лицо ребе сияет мягким светом. Спит он не больше двух часов в сутки и во сне шевелит губами. Как-то Мендл подошел к спящему ребе и услышал, что тот говорит на арамейском. Праведные евреи, которые ни за что не будут преувеличивать, рассказывали, что видели своими глазами, как ребе творит чудеса. Когда он собирается что-то написать, перо (ребе пользовался только гусиными перьями) притягивается к его руке, как магнит. Когда он читает, книжные страницы переворачиваются сами собой. Все, кто заходил к ребе в комнату, твердили одно: от его тела пахнет цедратом, миртом и гвоздикой — ароматами райского сада. Хасиды, привозившие записки со своими просьбами, выходили от ребе бледные от изумления: упомянуто имя ребенка, но не сказано, что он болен, а ребе желает ему выздоровления. И на другой день отец получает из дома телеграмму, что сыну гораздо лучше. Едва ребе пожелал здоровья, как больной пошел на поправку. Или отец жалуется, что сын страдает в армейской казарме: отказывается есть трефное, терпит унижения от старших по званию. Ребе пожимает плечами: «Какая казарма? Его давно там нет». Хасид удивляется. Как же так? Ведь он недавно получил от солдата письмо. А через пару дней узнаёт, что сын бежал из полка и благополучно пересек границу. Или еще случай. Мальчик начал слепнуть. Родители приезжают в Маршинов, плачут. Профессора не смогли помочь, а ребе выслушал, вздохнул и велел промывать глаза чаем. Недели не прошло, как зрение вернулось. Чудо за чудом, одно больше другого.

Как ни странно, ребе, кажется, не осознавал своей силы. Как-то он спросил Мендла, почему в Маршинове так много народу не только в праздники, но и в будни. Мендл ответил, что это из-за чудес. Реб Йойхенен удивился и впервые с тех пор, как стал ребе, даже рассердился: «Какие еще чудеса? Не болтай глупостей!» Ведь Всевышнему чудотворцы не нужны, мир существует по законам, которые Он создал. Ципеле рассказала отцу о странностях мужа. Она получила письмо от Зелделе, которая жила с Пинхаслом в Высоком. Зелделе написала, что ждет ребенка. Ципеле пошла к мужу сообщить радостную новость, но он будто бы уже все знал. Она и рта раскрыть не успела, как ребе сказал, что желает дочери счастливо разрешиться от бремени. У Ципеле руки-ноги отнялись. Ведь из Высокого давно никто не приезжал, да и Зелделе держала свою беременность в тайне, чтобы не сглазить. Откуда же ребе мог узнать? В другой раз, когда Ципеле передала мужу письмо, он начал читать его, не вскрыв, но вдруг спохватился, кажется, даже смутился и распечатал конверт. Рассказывая об этом отцу, Ципеле плакала. Разве она достойна жить с таким праведником? Что будет с ней после смерти?

— Дочь, тебе великое счастье выпало, — ответил Калман.

— Отец, он совсем от меня отдалился.

Ципеле всхлипнула и вытерла батистовым платком глаза. Калман и сам еле сдержал слезы.

— Даст Бог, через сто лет будешь сидеть с ним рядом в раю.

— Но я хочу быть с ним здесь!

И Ципеле разрыдалась.

Многое произошло за последние годы. Калман оставил поместье и переехал из Ямполя в Варшаву. Реб Менахема-Менда, отца Азриэла, уже не было в живых. Ему удалили катаракту, а через пару недель после операции он скончался. Тирца-Перл уехала в Палестину. Писала оттуда, что молится у Западной стены, в «Хурве» рабби Иегуды Хасида и на могилах праведников. Тирца-Перл встретила в Палестине своего внука Ури-Йосефа, он стал, Боже упаси, земледельцем или колонистом, как их тут называют. В благодарность за то, что Калман помог Тирце-Перл с отъездом, она прислала ему подарок — мешочек святой палестинской земли. Калман поселился в доме реб Менахема-Мендла на Крохмальной. Тут все осталось по-старому: стол, за которым раввин изучал Тору, скамьи, ковчег со свитком, книги. Калмана осаждали сваты, но он больше не хотел жениться. Его борода и длинные пейсы совсем побелели. Зубы выпали один за другим, но что такое зубы? Враги, причиняющие боль. Теперь Калман постоянно носил очки и ходил с палкой, но силы, слава Богу, пока его не покинули. На буднях он ел овсяную кашу с хлебом, в пятницу готовил чолнт и относил в пекарню по соседству, чтобы там еду сохранили до субботы в печи. На субботу Калман приглашал гостей. Братство, ухаживающее за больными, по-прежнему молилось в доме реб Менахема-Мендла, и Калман стал у братства кем-то вроде старосты. Пару раз в неделю он и сам дежурил у чьей-нибудь постели. Дети и внуки прекрасно обходились и без него, а больные нуждались в его помощи. В какой-то книге Калман прочитал, что человек принадлежит тем, кому нужен он, а не тем, кто нужен ему. Конечно, нелегко было не спать ночей, выносить горшки, слушать стоны, вздохи и жалобы, но хвала Всевышнему, что Калман может выполнять заповедь, которая вознаграждается и на этом свете, и на том.

Но если зять, маршиновский ребе, нездоров, а дочь зовет приехать, надо бросать все дела и отправляться в Маршинов. Если ухаживать за простым человеком, когда он болеет, важнейшая заповедь, то как не навестить больного праведника? С другой стороны, на простого человека можно и прикрикнуть, если он не выполняет предписаний врача, можно даже силой заставить его принять лекарство. А с великим праведником что делать? Калман загодя решил, что попытается убедить зятя, напомнит, что надо беречь здоровье, но, едва он вошел к ребе и увидел его лик, у Калмана язык прилип к гортани. Калман стоял не перед мужем Ципеле, а перед святым. Снаружи доносится будничный шум, но у реб Йойхенена каждый день — Йом-Кипур. Горели свечи, за окном светило солнце, Дух Божий покоился на золотистых обоях, на лице реб Йойхенена, его расшитом талесе и каждой нити цицес. Явственно чувствовались взмахи ангельских крыльев, словно в комнату спустилось все небесное воинство. Даже муха, сидевшая на стене, залетела сюда неспроста. Разве такому, как Калман, позволено тут заговорить? Колени подогнулись от страха. Реб Йойхенен встал, подошел к Калману и с любовью в голосе сказал:

— Здравствуйте, тесть. Как поживаете?

И подал руку, горячую, как огонь.

 

2

Хасиды рассказывали о чудесах реб Йойхенена, а образованные не переставали удивляться Цудеклу. Все, кто его знал, клялись, что у него просто необыкновенные способности, поверить невозможно, пока сам не увидишь. Когда ему захотелось выучить французский, он три раза прочитал французско-польский словарь и запомнил каждое слово. Потом прочитал грамматику и сразу запомнил все правила и исключения. Таким же способом он учил греческий, латынь и даже английский и итальянский. Аттестат он получил меньше чем за год. Цудекл записался на математический факультет Варшавского университета, но ему там и учиться было нечему. Другие студенты были по сравнению с ним как дети малые. Профессора приглашали Цудекла в гости и обсуждали с ним сложнейшие задачи, как с равным. В доме профессора Дикштейна, известного ассимилятора, Цудекл вообще стал своим. Он пока не начал есть трефного, но в помещении снимал шляпу и позволял себе выпить в гостях чаю или кофе. Кроме математики, Цудекл занимался физикой, химией, биологией, философией. Да проще сказать, чем не занимался. Когда Цудекл впервые пришел к дяде, доктору Азриэлу Бабаду, тот был поражен, насколько хорошо молодой человек разбирается в анатомии и физиологии. Профессора предупреждали Цудекла, чтобы он сильно не разбрасывался, но он только смеялся. Знать надо всё. В мозгу места достаточно. Наоборот, чем больше знаешь, тем свободнее мыслишь.

Отступничество Цудекла потрясло всю Варшаву. Пол-Польши только об этом и говорило. Реб Ешайя Вальден советовал дочери развестись с безбожником, но Ханеле и слышать не хотела. Ее дед, реб Исруэл, к тому времени уже умер. Цудекл одевался по моде, а Ханеле сняла парик. Ешайя Вальден должен был еще пять лет содержать зятя, но Цудекл с женой сняли жилье в Старом городе. Община ассимиляторов выделила Цудеклу субсидию, он давал уроки в богатой семье. Ханеле, любимица родителей, втайне от отца просила у матери деньги. Но деньги Цудекла мало беспокоили. Его интересовали только книги, он с ними ложился и с ними вставал. Пока евреи поколение за поколением протирали штаны в синагоге, рассуждая о яйце, снесенном курицей в праздник, другие народы породили Архимеда и Эвклида, Коперника и Галилея, Лейбница и Ньютона, Паскаля и Эйлера, Ламарка и Дарвина. Одни раскачивались над Талмудом, а другие строили железные дороги и пароходы, создавали телеграф и телефон, микроскоп и спектроскоп, укрощали силы природы. Каждый день Цудекл узнавал что-нибудь новое: о таблице Менделеева, геометрии Лобачевского, исследованиях Фарадея, Максвелла, Гельмгольца и Герца. Ум, годами боровшийся с хитрыми вопросами Талмуда, наткнулся на золотую жилу науки, погрузился в неисчерпаемое море знаний. В Польше было мало научных изданий, но Цудекл покупал у «Гебетнера и Вольфа» новейшие немецкие книги и журналы, где рассказывалось о последних открытиях и экспериментах. Читая, Цудекл переворачивал страницы с неимоверной скоростью. Кто это видел, не могли поверить, что он вообще успевает читать. Но потом, когда его спрашивали, становилось ясно, что он все усвоил, ничего не пропустил…

Куда все-таки ведут эти силы? Какова их цель? Цудекл любил заглянуть вечером к дяде Азриэлу на Маршалковскую, порассуждать с ним, откуда что берется. Цудекл и Азриэл понимали друг друга с полуслова, ведь оба черпали знания из одного источника. Говорили о Спинозе, Канте и Гегеле, о «Шайгес арье», «Нойдо бигудо» и «Циюн ленефеш хая». У Цудекла сохранились хасидские привычки. Он бурно жестикулировал, хватался за подбородок, хотя бородку давно сбрил, морщил лоб, кусал ногти. Рассуждая о «я» и «не-я» Фихте или слепой воле Шопенгауэра, Цудекл мог запросто опрокинуть стакан чая на клетчатую скатерть Ольги. Ольга не скрывала, что этот юный гений ей не нравится. Ей неприятно было слышать у себя в доме картавый жаргон и наблюдать местечковые манеры. Даже когда Цудекл пытался быть галантным и целовал ей руку, его нос упирался ей в запястье. Ольга говорила, что так цицес целуют, а не ручки дамам. Кроме того, после визитов Цудекла Азриэл (Азя, как она его называла) надолго оставался грустным и растерянным. Но как Ольга ни пыталась избавиться от этого гостя, у нее ничего не получалось, Азриэл приглашал его снова и снова. Причем Цудекл нравился не только Азриэлу, но и тем, кто посещал Ольгин салон. Им было любопытно. Они задавали Цудеклу математические задачи, и он решал их как орешки щелкал. За полминуты он перемножал в уме два восьмизначных числа, легко находил квадратные и кубические корни. Собравшиеся каждый раз спрашивали Цудекла, как он это делает. Как он так быстро находит ответ: видит его или вычисляет? Было о чем поговорить и поспорить. Благодаря Цудеклу вечера становились гораздо интереснее. Кроме математики, часто говорили о гипнотизме.

Когда-то Азриэл отвергал гипнотизм. Сеансы, которые он наблюдал в больнице, его не убедили. Азриэл видел, что гипноз действует лишь недолгое время. Он пытался лечить гипнозом Шайндл, когда она еще жила дома, но результат был отрицательный. Сама идея внушать другому человеку свои мысли казалась Азриэлу иррациональной, чем-то вроде колдовства на современный лад. Если можно повлиять словом или взглядом, значит, столь же реальны сглаз, порча, проклятие или заклинание. Азриэл не видел большой разницы между месмеризмом и спиритизмом. Оккультизм гораздо ближе к древним суевериям, чем к науке. Азриэл даже считал, что душевные болезни, в том числе и так называемые функциональные, имеют органическую природу, зависят от строения мозга и протекающих в нем химических процессов. Разве слова и взгляд могут изменить связи между клетками? Чем больше Азриэл сомневался, тем больше читал о гипнотизме. Центром изучения оставалась Франция, Париж и Нанси, но исследования велись по всей Европе. Понемногу Азриэл стал убеждаться, что в этом что-то есть. Все-таки Бернхейм, Либоль, Шарко, молодой Жане — ученые, а не шарлатаны, и демонстрации Фельдмана — это не фокусы. Гипнозом действительно можно погрузить в сон. Азриэл видел, как загипнотизированные дрожали от внушенного холода и потели от внушенной жары, реагировали на галлюцинации. О мошенничестве не могло быть и речи.

Вскоре Азриэл и сам овладел гипнозом. Он научился снимать Ольге головную боль, даже по телефону. Ольга много лет страдала бессонницей, и теперь Азриэл иногда гипнотизировал ее, чтобы она уснула. Он использовал метод Либоля: усаживал Ольгу в кресло и приказывал ни о чем не думать, освободиться от мыслей, насколько это возможно. Потом приказывал смотреть на крышку серебряных часов, которые держал на фоне стены, и начинал говорить: «У тебя перед глазами туман, твои веки опускаются, руки и ноги тяжелеют. Туман поглощает тебя, ты уже почти не слышишь моего голоса. Тебе хочется спать. Ты закрываешь глаза…» Иногда он клал руку ей на эпигастрий (отличное слово для живота). Как ни странно, у него получалось почти всегда. Казалось бы, в существовании гипноза не должно было остаться никаких сомнений, и все же Азриэл сомневался. Каждый раз у него появлялось подозрение, что Ольга ему подыгрывает…

 

3

Сначала Ольга настаивала, чтобы Азриэл развелся с Шайндл. Если жена сумасшедшая, суд сразу разведет. Но Азриэл так долго тянул и откладывал, что Ольга устала. Кажется, он вообще не хотел развода. Похоже, не было у него и желания креститься и жениться на Ольге. Они стали жить вне брака. Соседи и знакомые об этом не знали или делали вид, что не знают. Для всех Ольга стала госпожой докторшей, но по паспорту она оставалась Беликовой. Он был еврей, а она и дети, Наташа и Коля, по документам были православной веры. Из-за этого часто происходила какая-нибудь путаница. С точки зрения закона Ольга была его сожительницей. Когда они куда-нибудь ехали, всегда возникали сложности, из-за того что у них разные фамилии. Ольга и Азриэл не могли остановиться в одном гостиничном номере. С детьми тоже получалось непросто: Наташа и Коля русские, Зина и Миша — евреи. Но Ольга быстро поняла, что скандалами ничего не добьется. Она решила, что потихоньку вытащит его из болота, в котором он увяз. Когда они стали жить вместе, Азриэл был нищим докторишкой на Новолипках. Пациенты — мелкие лавочники и торговки с рынка. В больнице и амбулатории он получал гроши. У него не было ни приличной мебели, ни ковра. С тех пор как Шайндл забрали в лечебницу, в доме постоянно был беспорядок. Ольга тактично и терпеливо подводила к тому, что Азриэл должен перебраться на Маршалковскую и открыть другой кабинет. Миша был совсем заброшен, ребенок оказался на грани нервного срыва. Он все время плакал, у него случались судороги. Ольга взяла его под опеку, и вскоре ему стало гораздо лучше. Это Ольга надоумила Азриэла всерьез заняться гипнотизмом. Азриэл не любил общества, но Ольга понемногу приучила его к тому, что надо приглашать гостей и завязывать отношения с достойными семьями. Ей приходилось биться за каждую мелочь, убеждать его, что на окнах должны быть занавески, на полу ковер, а на стенах картины. Из Ямполя, или где он там родился, Азриэл перенес в Варшаву местечковые привычки. Он понятия не имел, что такое семейный бюджет, жил одним днем, не делал сбережений, а одалживал деньги в кассе под чудовищные проценты. Потом он сам признавался, что это Ольга нашла ему богатых пациентов и что благодаря ей он выбрался из нищеты и приобрел известность.

Но, как сказал один француз, чем больше все меняется, тем больше все остается по-старому. В душе Азриэл остался таким же, как был. Посреди бала он мог бросить гостей, уйти и запереться у себя в комнате. Он открыто высказывал то, чего говорить не следует, признавался пациентам, что он, врач, знает очень мало, и объяснял им, что во многих случаях медицина бессильна. Пациентки жаловались, что доктор Бабад не узнаёт их на улице, смотрит на них, а шляпу не снимает. То же говорили и соседи. Теперь у Азриэла была карета, но, когда он шел куда-нибудь пешком, легко мог заблудиться. Он плохо ориентировался даже на Маршалковской, вместо того чтобы повернуть в сторону Крулевской, запросто мог направиться к Венскому вокзалу. Сколько Ольга ни покупала ему зонтов и калош, он постоянно их где-то забывал. Азриэл гипнотизировал других, а сам мучился от бессонницы, зуда и колик. Простуду он переносил на ногах. Когда получил из Палестины телеграмму, что его мать умерла, никому об этом не рассказал. Ольга узнала о смерти Тирцы-Перл лишь потому, что случайно нашла телеграмму через несколько недель. Ольга не могла отделаться от мысли, что Азриэл что-то скрывает. Может, он неизлечимо болен? Или тоскует по Шайндл? Или его гнетет так называемая мировая скорбь, о которой пишут все литературные журналы? Она не могла понять.

Не сомневалась она только в одном: он ее любит. Это было видно. Когда Азриэл был в хорошем настроении, он целовал ее, обнимал, называл ласковыми, смешными именами. Иногда он бывал бодр и весел, шутил, дурачился, смеялся. Азриэл сам говорил, что в нем есть немного от маньяка, у которого депрессия сменяется экзальтацией. То он бывал скуп, то сорил деньгами; то чурался детей, то становился заводилой в их играх. Что бы ни произошло между ним и Ольгой днем, ночью они мирились. Начав жить вместе, они не охладели друг к другу, как бывает со многими парами. Наоборот, их отношения стали ярче, достигли гармонии, у Ольги и Азриэла появились семейные ритуалы и свой язык, понятный только им двоим. Азриэл говорил, что сексуальное влечение обладает всеми симптомами сумасшествия. Ольга сравнивала любовные переживания с духовными оазисами в пустыне рутины, они подчинялись неким законам, в них была своя иррациональная логика. Днем Ольга и Азриэл избегали разговоров о том, что они живут вне брака, однако ночью это была главная тема. Из темноты появлялся образ Андрея. Ольга снова становилась литовской еврейкой, даже начинала говорить на родном языке с давно, казалось бы, забытыми пословицами и поговорками. Все смешивалось, когда они лежали в постели: жизнь и смерть, Люблин и Вильно, скромность и разврат, любовь и ненависть. В момент экстаза Ольге мерещились незнакомые, страшные лица. Сколько Азриэл ни расспрашивал, она не могла описать ему своих видений. Да, все-таки что-то у Ольги с Азриэлом было не так. Они были одновременно и близки, и далеки друг от друга. Он стал для нее примерно тем же, чем был Андрей: самым близким, родным человеком и в то же время чужим, загадочным и непонятным. Небольшое счастье, которое Азриэл ей дарил, едва уравновешивало ее боль и муки. Если станет хоть чуть-чуть хуже, произойдет трагедия…

А его дочь Зина Ольгу просто ненавидела и даже этого не скрывала. Двадцатилетняя девушка, недавно окончившая гимназию, держалась так, будто она, а не Ольга, была в доме хозяйкой: громко хлопала дверьми и командовала прислугой. Сначала, получив аттестат, Зина хотела поехать учиться за границу, но так и осталась в Варшаве. Она была как две капли воды похожа на отца: высокая, белокурая, с белым как фарфор лицом. Ее считали красавицей, но Ольга не находила в ней особой красоты. Вела себя Зина непонятно, с Ольгой ругалась, с отцом редко обменивалась словом. У нее не было подруг, молодых людей она сторонилась, одевалась как попало, читала глупые книжки и совсем не думала о своем будущем. Правда, учила языки, английский и итальянский. Но на что они ей, если она целыми днями молчит и, похоже, собирается промолчать всю жизнь? Азриэл часто на нее жаловался. Она как стеной от него отгородилась, избегала его, дерзила и чуть что грозилась уйти из дома. В комнате всегда запиралась на замок и цепочку. Зина никогда не садилась за стол вместе со всеми, ела, спала, читала и занималась, не соблюдая никакого режима. Обычно Азриэл легко ставил диагноз, но родная дочь была для него загадкой. Что это, меланхолия? Идефикс? Или у нее за мать душа болит? Ольга молчала, но у нее было свое мнение насчет приемной дочери: Зина — просто избалованная девица, эгоистичная, спесивая и бессердечная. К Ольге в дом проник враг…

 

4

Цудекл не просто стал ассимилятором, он пошел дальше. Упершись кулаком в выбритый подбородок, он тянул нараспев:

— Какая разница, веришь ты или нет, что Тора со всеми толкованиями была дана Моисею на горе Синай? Что значит быть евреем, кто такие евреи? Они ничем не отличаются от остальных людей. В природе нет евреев, есть только гомо сапиенс. Эти условности выеденного яйца не стоят.

— Если Моисей не говорил с Богом, это еще не доказывает, что Бога нет, — возразил Азриэл. — Ex nihilo nihil fit.

— А если даже Бог есть, то что? Раз мы все равно не знаем, чего Он хочет, зачем выдумывать всякую чепуху? Где логика, дядя Азриэл?

— Логика в том, что в истории тоже действуют законы природы, как в физике или эмбриологии. Раз евреи появились, значит, это было нужно каким-то высшим силам.

— То же самое можно про любой народ сказать.

— Да, конечно.

— А как же исчезнувшие религии?

— Они должны были исчезнуть.

— Так, может, время нашей религии тоже прошло?

— Даже смертельно больной зовет врача. Никто не уходит добровольно.

— А самоубийцы? Они ведь тоже часть мироздания.

— Самоубийцы — исключение, а не правило.

— Как в природе могут быть исключения? — Цудекл попытался взяться пальцами за несуществующую пейсу. — Это же не латынь или французский язык. В математике исключений нет.

— Где написано, что природа — это математика?

— Скорее математика, чем грамматика.

— Пусть самоубийцы кончают с собой, а я хочу жить. И хочу, чтобы жил мой народ.

— Тогда тебе, как твоему Юзеку, надо в Палестину ехать.

— Тут ты прав.

— И потом, что значит «мой народ»? Что у тебя общего с йеменскими или индийскими евреями? Национализм — это эгоизм и инерция. А если ты хочешь жить здесь, придется их отбросить. И что останется? Старая легенда.

— Во-первых, эта легенда мне по ночам спать не дает. Во-вторых, повсюду устраивают еврейские погромы. Совершенно реальные.

— Устраивают, потому что помнишь, как Аман сказал? «Есть один народ, разбросанный и рассеянный между народами… и законы их отличны от законов всех народов, и законов царя они не выполняют», — процитировал Цудекл. — С тех пор ничего не изменилось. Мы хотим быть сразу и русскими, и евреями, и французами, и турками. Хотим понемножку брать у всех народов. Но если живешь в Польше, будь поляком, не пытайся стоять одной ногой в Варшаве, а другой в Иерусалиме. Все равно надвое не разорвешься.

— Выкреститься, что ли, предлагаешь?

— Валленберг, покойничек, правильно говорил: как можно жить среди народа, чьи женщины для тебя нечисты, чья еда тебе запрещена, чей Бог для тебя идол? Невозможно быть отдельной группой внутри другой группы.

— Это ты уже палку перегибаешь! Говоришь, как антисемит.

— Может, антисемиты и правы.

— А что будет, если социалисты победят?

— Тогда все человечество объединится, и не останется места ни для Израильского альянса с его лозунгом «Все евреи едины», ни для «Мефицей Таскала», ни для гурских и александровских хасидов с их враждой.

— Значит, сейчас я должен стать гоем, чтобы через тридцать лет перестать быть гоем?

— История динамична. Ты же когда-то заглядывал в «Феноменологию» Гегеля? Дух диалектичен. Из любого «да» торчит «нет». Конечно, это ерунда, но не без остроумия, и частичка правды в этом есть. Вот я, дядя Азриэл, гедонист. Когда человек делает то, что доставляет ему удовольствие, он выполняет Божью волю. Евреи страдают, значит, идут неверным путем.

— Поляки тоже страдают. Стань лучше немцем или англичанином.

— Если получится, стану.

— Чтобы тебя с бурами воевать послали?

— Боюсь, тогда выбора уже не будет.

— Англичане хотят, чтобы воевать шли добровольно.

— Мало ли чего они хотят.

— Это твоя философия?

— Это Спиноза.

— А как же быть еврею, который получает удовольствие, оттого что он еврей?

— Это только верующие. Вот в тебе, дядя Азриэл, что осталось еврейского?

В дверь постучалась Ольга.

— Идите чай пить.

Азриэл и Цудекл пошли в столовую. На столе стоял самовар, вокруг сидели Наташа, Коля и Миша. Пятнадцатилетняя Наташа училась в четвертом классе гимназии. Высокая, стройная девушка со вздернутым носиком, черноволосая и черноглазая. Рот чуть великоват, поэтому мальчишки дразнили ее Лягушкой. Одиннадцатилетний Коля — копия матери: блестящие черные глаза, прямой нос, острый подбородок. Волосы пострижены ежиком. На Коле была гимназическая тужурка с позолоченными пуговицами и узким воротником. Миша тоже уже учился в школе. Он был очень похож на Шайндл. Пока Ольга выходила, чтобы позвать мужчин к столу, Коля и Миша где-то нашли веревочку и принялись играть в колыбель для кошки. Они снимали бечевку друг у друга с пальцев, складывая разные узоры. Ольга схватилась за голову.

— Грязная веревка! Быстро руки мыть!

— Мам, она не грязная.

— Сейчас же, я сказала!

Она пошла на кухню, вернулась с губкой и полотенцем и сама стала мыть мальчикам руки. Наташа снисходительно улыбнулась, как старшая сестра. Коля показал ей язык. Миша звонко смеялся, от губки было щекотно. Азриэл налил чаю Цудеклу, потом себе. Капнул в стакан лимонного сока. Дети положили сахар в чашки, Азриэл и Цудекл пили вприкуску. Кухарка в расшитом фартуке и чепчике на льняных волосах сновала туда-сюда. Ольга посмотрела на Цудекла.

— Ну, как дела, пан Здзислав?

Цудекл словно очнулся от сна.

— Спасибо, пани, дела как сажа бела. — По-польски он говорил бегло, но с заметным акцентом. — Всё спорим, а что толку от этих дискуссий? Иногда животным завидую, они выполняют биологические функции молча. У животного каждый поступок продиктован природой, поэтому оно не ошибается. Так же, как камень: упал по закону Ньютона и лежит. Маленький камушек доказал, что Аристотель был неправ. Это я про опыт, проведенный на Пизанской башне.

— А разве слово — не поступок? — спросил Азриэл. — Разве наш интеллект — не часть природы? Почему камень не может ошибаться, а наш мозг совершает ошибку за ошибкой?

— И что дядя хочет этим доказать? С точки зрения пантеизма нет изначально неправильных идей, есть только извращенные идеи. Все ошибки субъективны.

— Я всего лишь хочу сказать, что без дуализма между телом и духом невозможно мыслить. И я считаю, что дух не относится к природе, на него не распространяются ее законы. А если так, твой гедонизм и все материалистические учения рассыпаются как карточный домик.

— И что остается?

Ольга хлопнула ладонью по столу.

— Опять они начинают! Нельзя о чем-нибудь попроще? Чтобы детям тоже понятно было?

 

5

— Папа, животные тоже ошибаются, — вдруг сказала Наташа. — Если курице подложить утиные яйца, она их высидит и будет думать, что утята — ее дети. Это что, разве не ошибка?

— И я хочу сказать. — Коля поднял руку, как в классе.

— Надо же, какие вдруг разговорчивые стали, — улыбнулась Ольга.

— Что, Коля?

— Когда мы в Вилянове были, у пани Малевской, там мальчишки яму вырыли, а сверху тряпку расстелили. А кошка не знала, что там яма, и провалилась.

— Провалилась! — прыснул Миша.

— Слышал? Как тебе такие аргументы? — спросил Азриэл. Но Цудекл, кажется, уже размышлял о чем-то другом. Поднял глаза, нахмурился и пожал плечами. Потер пальцами висок. Точь-в-точь как ешиботник, задремавший над Талмудом, подумал Азриэл.

— Кошка? Утята? Не знаю, можно ли назвать это ошибкой. Обычно ошибка — это когда определенная мысль оказывается неверной. Курица и кошка все делают инстинктивно. Это означает только, что инстинкт несовершенен. Знаешь, как охотники пускают в воду деревянную утку или используют манок для птиц. Хорошо, дядя Азриэл, допустим, что животные обладают зачатками разума и могут ошибаться. Какое отношение это имеет к нашему разговору?

— Если возможна ошибка, то есть и грех. А если есть грех, то о каком детерминизме может идти речь? Значит, есть и свобода воли, значит, имеют право на существование и абсолютная этика, и религия.

— «Если…» Дядя Азриэл, ты же знаешь, что это трансцендентные понятия. Хорошо, допустим, что есть всё: Бог, свобода выбора, душа, пороки и добродетели. Но если ты не веришь, что Бог кому-то явился и ясно выразил Свою волю, то откуда знать какому-нибудь Янклу, как Ему служить? И как суд, пусть даже Небесный суд, может наказывать, если нет определенного кодекса, но даже в одной стране действуют разные кодексы, противоречащие друг другу? Любая религия утверждает, что Бог открылся человеку. Это вера в того или иного пророка: Моисея-Шмоисея, Будды-Шмуды, Конфуция-Шмонфуция. Чистый деизм — это не религия.

— А что, если возможна общая, единственная религия? Может, человек должен открыть Бога, как открыл Америку или гравитацию? Я думаю, все религии — не более чем ступени эволюции единой религии будущего. Как законы Кеплера — часть теории Ньютона.

— Опять начинается! Дети, допивайте чай. Миша, прекрати щеки надувать! — прикрикнула Ольга. Потом повернулась к Азриэлу. — Пан Здзислав прав. Не знаешь — не говори. Лучше верить без философии. Одним разумом Бога не отыщешь.

— Определенные истины уже найдены. И как раз не разумом.

— Какие истины?

— Десять заповедей.

Цудекл помотал головой, будто сгоняя муху со лба.

— Тоже мне открытие. Борьба за существование — это биологический закон. По Мальтусу, войны необходимы. Вся история состоит из войн. Та же Библия запрещает убивать, но в ней же есть приказ вырезать всех хананеян, мужчин, женщин и детей.

— «Не убий» — это только к своим относится.

— А чем свои лучше чужих? Это всё социальные законы.

— Если человек — часть природы, то и общественные законы — это законы природы.

— Природе все равно, кто кого убивает. Скот режут тысячи лет, а природа молчит. Можно представить себе, чтобы люди раскаялись в том, что убили столько быков, телят и кур? Опять же, почему именно человек для природы так важен?

— Хотя бы потому, что человек больше страдает. Он может предвидеть будущие страдания, живет не только в настоящем.

— А если страдает, значит, он какой-то особенный? Природу не беспокоило бы, останься люди каннибалами.

— По-твоему, Цудекл, можно и погромы устраивать.

Ольга вздрогнула.

— Прошу тебя, хватит, перестань! — сказала она строго.

Ведь сколько она просила этих двух ешиботников не вести при детях своих дурацких споров. Так нет же! Стоит им встретиться, как тотчас разводят дискуссию по-польски с еврейским акцентом. Как два бездельника в синагоге. Но у Цудекла, несмотря на местечковые манеры, хотя бы современные взгляды, а Азриэл все пытается оправдать заплесневелый еврейский мир, от которого он бежал. Но так и остался фанатиком. Особенно Ольге не нравились разговоры о религии. Наташа и Коля — христиане, а Азриэл, Зина и Миша — евреи. В школе Миша должен выходить из класса, когда священник проводит урок закона Божьего. Дети есть дети, многого не понимают. Когда они ссорятся, Ольга каждый раз боится, что Коля назовет Мишу жиденком. Говорить за столом о погромах она считала верхом бестактности. Чья вина, что темные мужики способны на такие зверства? Зачем забивать детские головы этими ужасами?

В столовой стало тихо. Слышно было только, как Миша отхлебывает чай, позвякивая ложечкой в стакане. Коля посерьезнел, Наташа отвернулась в сторону. Азриэл пил, нахмурив брови. Он видел, что его доводы слабы, хотя «Критика чистого разума» Канта построена на сходных аргументах. И отец, царство ему небесное, то же самое повторял. Кричал: «Значит, мир брошен на произвол судьбы! Нет, выходит, ни Судии, ни Закона!..» А может, мир и правда брошен на произвол судьбы? Может, и правда можно погромы устраивать? Странно, но Цудекл, лишь недавно свернувший с праведного пути, вполне с этим примирился, а у Азриэла руки дрожат, когда он читает в газете о любом убийстве, любой жестокости. Везде мучают, режут, убивают невинных людей. Особенно евреев, конечно. Изгоняют отовсюду. Сколько их покинуло Польшу, а пресса возмущается, что приезжает слишком много литваков. Льется еврейская кровь, летит пух из еврейских перин. Откуда в России взяться справедливости? Полиция, суд — все куплено. В Священном синоде сидят преступники. Поляков тоже угнетают, но далеко не так, как евреев. Да и евреи тоже хороши. Безжалостная конкуренция, банкроты позорят свой народ. Каждый стремится урвать побольше. Палестина? Все там не поместятся. Турки запретили евреям покупать землю, арабы устраивают всякие пакости. Ассимиляция? Никому не нужна эта разношерстная толпа, кроме разве что кучки миссионеров, которым заплатили. Социализм? Он сам собой не наступит. Опять не обойтись без террора, революций, убийств. И потом, кто сказал, что те, кто придет к власти, окажутся праведниками? Социалисты уже переругались между собой, раскололись на разные партии. Тюрьмы переполнены. А евреи всё прибрали к рукам.

Нет, мясную лавку кровью не отмоешь, это понятно. Но чем тогда? И какая роль в этой неразберихе досталась ему, Азриэлу? Роль свиньи у корыта? Хватать все, что попадется? Колю с Мишей в университет пристроить на юридический, Наташе жениха найти, какого-нибудь офицерика? Со студенческих лет Азриэлу казалось, что он растет, совершенствуется. Его ослепили такие слова, как «культура», «гуманизм», «прогресс», «цивилизация». И вот он протрезвел. У него не осталось ни веры, ни идеалов, ни надежды. Молодость прошла, старость не за горами. Работа все тяжелее, расходы все больше. Он никому не рассказывал, что по ночам не спит из-за этих «вечных вопросов». Они его с ума сведут. «Зачем я живу? Что здесь делаю? Какова моя миссия? Каков мой долг?» — спрашивал он себя снова и снова. А что, если он просто скотина, которая пасется, пока не сдохнет или пока ее не зарежут. Прав Цудекл, прав: по логике и по науке можно всё…

— О чем задумался? Чай стынет…

 

6

В воскресенье утром Ольга с Наташей и Колей пошли в церковь. Ольга не хотела, чтобы дети выросли атеистами. Кроме того, посещением церкви она показывала, что, хоть она и вынуждена жить с мужчиной, к тому же евреем, вне брака, она принадлежит к русской общине Польши и остается верной дочерью православной церкви. С Мишей осталась няня. Азриэл каждое четвертое воскресенье месяца навещал Шайндл в лечебнице профессора Пшедборского, между Прушковом и Блоне, недалеко от того места, где он когда-то провел с Ольгой пару дождливых летних дней. В клинике было отделение для неопасных душевнобольных. Сначала профессор Пшедборский не хотел брать Шайндл из-за ее религиозности. Она молилась сутки напролет и устраивала скандалы, потому что в лечебнице не было кошерной пищи. Даже в сумасшедшем доме есть такая вещь, как главенствующая культура. Были среди пациентов и антисемиты. Но Азриэл пошел на большие расходы. Он сам нанял для Шайндл сиделку, вдову фельдшера. И потом, Азриэл ведь тоже был психиатром. В конце концов профессор Пшедборский уступил коллеге. Через какое-то время Шайндл стало лучше: исчезли мысли о самоубийстве, она перестала разговаривать сама с собой, расхаживая по комнате и ломая руки. У Шайндл началась стадия, которую психиатры называют хронической меланхолией: больной приспосабливается к своему состоянию, что вызывает некоторое улучшение. Однако прогноз был неутешительный, ведь Шайндл была уже немолода, и то, что ее муж живет с другой, тоже не способствовало выздоровлению. Но все же ее состояние стабилизировалось.

Теперь у Шайндл была отдельная комната в небольшом домике недалеко от главного здания. Она принимала опиум и хлорал, ходила в турецкую баню, ей делали массаж, она два раза в день, одна или с сиделкой, гуляла в саду. Шайндл превратилась в пожилую, усталую женщину с беспокойными черными глазами, всегда в платке и сером платье до земли. На подбородке вырос пучок седых волос. Санитары и санитарки звали ее мамашей, бабулей или тетенькой. Сиделка готовила для нее еду в кошерных горшках, продукты привозили из Блоне. На Пейсах у нее была маца, а на Рошешоно и Йом-Кипур Шайндл отпускали в Блоне помолиться в синагоге. Часто видели, как Шайндл сидит перед своим домишкой на скамейке и вяжет спицами фуфайку, которую она никак не могла закончить. В пятницу вечером Шайндл зажигала пять свечей в латунных подсвечниках. Ее знало всё Блоне, весь Прушков, да и вообще вся округа. Евреи поговаривали, что эта женщина в ясном уме, но муж-аферист засадил ее в сумасшедший дом, чтобы развлекаться с другой…

Азриэл вышел из кареты. Шайндл стояла в дверях. Сиделка, хромая литвачка пани Шимкина, поздоровалась с Азриэлом, что-то сказала ему на ухо и ушла, оставив его с Шайндл. Азриэл подошел к жене.

— Доброе утро, Шайндл.

— Доброе утро.

— Как поживаешь?

— Как видишь.

— Можно войти?

— Почему нет?

Шайндл пропустила Азриэла в дом и вошла следом. В комнате было две кровати, одна Шайндл, другая сиделки. Стояли шкаф и комод. Очень похоже на дом в Ямполе, даже запахи те же: лук, цикорий и плесень. На низенькой скамеечке сидела кошка. Шайндл опустилась на край кровати, Азриэл на табурет. Положил на стол две коробки: подарки для Шайндл и пани Шимкиной. Шайндл опустила глаза, словно смутившись. Она рано постарела, лицо покрыто сетью морщин, из-под платка выбиваются седые локоны.

— Как себя чувствуешь? Лучше?

— Да так…

— Миша совсем большой стал.

— А? Ну да.

— Привет тебе передает.

— Спасибо, очень приятно, — ответила Шайндл, как по письмовнику.

— И Зина тоже.

Шайндл задумалась.

— Она невеста уже?

— Зина? Нет.

— А чего она ждет? Восемнадцать лет все-таки.

— Нет, Шайндл, все двадцать.

— Как двадцать? Хотя…

Оба замолчали.

— Пани Шимкина жалуется, ты совсем не ешь, — снова заговорил Азриэл.

— Да ем я, ем. Сколько есть можно? Уже в глотку не лезет.

— Надо питаться, чтоб силы были.

— А на что мне силы? Мне недолго осталось.

— Пани Шимкина хорошо готовит?

— Пересаливает.

— Так скажи ей, чтобы солила поменьше.

— Говорила. Да кто меня послушает? Плевать она на меня хотела.

— Я сам ей скажу.

— Не надо. Она мне еще больше вредить начнет. С гоями путается, развратница.

— Шайндл, тебе кажется. Она ведь не молоденькая уже. Да еще и хромая.

Шайндл усмехнулась, в глазах сверкнул безумный огонек.

— Она притворяется. Когда никто не видит, не хромает. Ее только поманят, она бегом бежит, как девочка. Уже забеременела как-то раз, но выкинула. А плод ложкой закопала.

— Что ты выдумываешь? Ей за пятьдесят.

— Ну и что? Слушай, когда у нас Швуэс?

— Через три недели. Я же тебе календарь привозил.

— Украли его у меня.

— Как украли?

— У меня всё воруют. Зря только деньги тратишь. Что ни привезешь, она тут же сопрет. Страницы из молитвенника повырывала. Теперь и помолиться не могу.

Азриэл встал.

— Где он? Покажи-ка.

Молитвенник лежал на столе, Азриэл взял книгу, пролистал. Все страницы были на месте.

— Ничего тут не вырвано.

— Вырвано.

— И что именно?

— Молитва, которую на могиле родителей читают.

— Ее тут и не должно быть, это из другого молитвенника.

Шайндл не ответила. То ли не расслышала, то ли сделала вид, что не слышит. Прикрыла глаза, сложила руки на коленях и сидела, тихая, грустная, погрузившись в какие-то мучительные, не дающие покоя размышления, о которых никому нельзя рассказать. Губы шевельнулись, на них появилась печальная улыбка и сразу погасла. Казалось, Шайндл беззвучно говорит: «Как же легко вас, мужчин, обмануть…»

— А спишь хорошо? — спросил Азриэл.

— Хорошо, когда не мешают.

— Кто тебе мешает?

— Мешают, и всё.

— Шайндл, кто?!

Она подняла глаза, посмотрела с тревогой.

— Ладно, хватит!

— Шайндл, я твой муж, я хочу тебе помочь. К тому же я врач. Кто мешает тебе спать?

— Мешают. Знаешь что, ступай-ка ты откуда пришел. Давай, скатертью дорожка!

Лицо Шайндл скривилось, будто ей в рот попало что-то кислое. Она сплюнула, и капелька слюны повисла на нижней губе.

 

1

Клара лежала в постели. Волосы побелели, лицо пожелтело. Луиза тоже заметно постарела, поседела. Фелюша уже ходила в школу. Подложив под голову и спину три подушки, Клара Бог знает в какой раз просматривала пачку писем, которые тоже начали желтеть, как ее лицо. Она читала их то сначала, то с середины. Луиза принесла лекарство и стакан воды. Клара проглотила таблетку, поморщилась, запила. Уже два года как она страдает камнями в желчном пузыре. Всех врачей обошла, но ничего не помогает. Консилиум трех профессоров решил, что нужна операция, но неизвестно, поможет ли она. Уверенности никакой. И что будет с Фелюшей, если Клара умрет? Правда, у Фелюши есть богатый брат, но как он будет за ней присматривать? Не дай Бог девочке попасть к такому воспитателю. Может, Александр взял бы ее к себе в Америку, но у него там теперь другая семья, жена и дети. Он стал нью-йоркским врачом. Кларе он не писал, но Фелюше прислал к Новому году открытку и подарок. На бумаге, в которую была упакована посылка, стоял его адрес. Он жил в районе под названием Ист-Бродвей. Клара написала ему несколько длинных писем, а в ответ получила лишь пару строк: хочу все забыть, у меня семья, и не надо бередить старые раны.

Да, Клара проиграла. Дважды ей выпадала возможность навсегда связать жизнь с Александром, и оба раза судьба подослала этого старого хрыча Миркина, который разрушил все планы. Его уже не было в живых. Обещал оставить ей наследство, а сам в завещании даже ее имени не упомянул. Впрочем, не так уж он был и богат. Оказалось, его любимчик Яша в последние годы нещадно его обкрадывал. Клара давно решила никого ни в чем не винить. Она сама делала глупости, никто ее не заставлял. Трое мужчин ее обидели: отец, первый муж Гриша и Борис Миркин, и все трое уже на том свете. Калман — старик. Как-то она встретила его на улице и еле узнала. Согнулся пополам, с палкой ходит. На нищего похож. К Александру, само собой, у Клары никаких претензий. Это она его обманула, а не он ее. Клара досадовала на Луизу, француженка дала ей тогда плохой совет. Но ведь Клара не из-за этого так поступила. Дело не в чьем-то совете, а в ее дурных наклонностях.

Но когда после очередного приступа лежишь в постели и никто не заходит навестить, надо ведь о чем-то думать. От будущего ждать нечего, вот мысли и возвращаются к прошлому. Альбомов, куда офицеры писали ей стишки и комплименты, Клара не хотела брать в руки. Только недавно она поняла, сколько в этих комплиментах было иронии, сколько кацапской насмешки. Другое дело — письма Ципкина. Вот где настоящая любовь! Даже в упреках видно серьезное чувство. Поначалу ему в Нью-Йорке было очень тяжело. До чего же он тогда ненавидел Америку! Рвался куда-нибудь на ферму, в прерии, в Орегон или Калифорнию, готов был даже в Европу вернуться. Не раз намекал, что хочет покончить с собой. «Зачем я живу? Куда подевались мои идеалы? Зачем я оказался в этом безумном, варварском Нью-Йорке? Я тоскую по тебе, Клара, ты нужна мне… Знаю, из-за твоего эксцентричного характера мне будет с тобой нелегко, но я не могу без тебя!.. Единственная радость — книги. Уже читаю по-английски, здесь есть огромная библиотека. Боюсь только, как бы зрение не испортить, читаю слишком много». Или вот: «Клара, любимая, если бы мы с тобой могли прогуляться в воскресенье по Сентрал-парку или съездить на выходные куда-нибудь в деревню, побыть на лоне природы!.. Милая Клара, здесь можно путешествовать от Атлантического до Тихого океана, от канадского севера до Огненной Земли в Аргентине. Канада тянется почти до Северного полюса, а от Огненной Земли рукой подать до Южного». Чего он только не выдумывал! Поселиться в маленьком домишке где-нибудь в лесу, перебраться в Британскую Колумбию или даже стать охотником в Мексике или Бразилии. Он витал в облаках, пока не встретил девушку, учительницу. Они с Соней помогли ему окончить университет. Ципкину зачли семестры, которые он проучился в Варшаве. Так он осуществил давнюю мечту стать врачом.

Клара попыталась представить себе Америку, Нью-Йорк, Ист-Бродвей. Как он выглядит? Похож на Варшаву или Париж? Как поезда могут идти над крышами? Какие там дома? Похож ли Сентрал-парк на Саксонский сад? Вот Александр. Он живет в двенадцатиэтажном доме возле Сентрал-парка. Над крышей пролетают скорые поезда, а внизу расхаживают янки, негры, китайцы, испанцы, евреи. Кричат, громко разговаривают, смеются. Весь Нью-Йорк — огромный маскарад, бесконечный карнавал. Александр носит цилиндр и говорит по-английски. У него с балкона виден Атлантический океан. Со всего мира, из Индии, Китая, Японии, Европы приходят корабли, с них сгружают чай и кофе, сахар и меха, которые импортируют из Сибири дети Миркина. Разъезжают в каретах леди и джентльмены в цилиндрах. Матросы заходят в скромные домики под красными фонарями. Повсюду звучат музыка и смех, веселье и танцы не прекращаются всю ночь. Напротив, через улицу, — знаменитые бродвейские театры, цирки, кабаре, рестораны и «Метрополитен-опера», где выступают величайшие певцы и певицы из Европы…

А ведь она, Клара, могла бы сейчас быть там, в этом чудесном, светлом городе, в том самом доме на Ист-Бродвее. Могла бы сидеть с ним и Фелюшей на балконе и смотреть на Сентрал-парк и острова в Атлантическом океане. Наверно, они хорошо видны через подзорную трубу. После ужина они с Александром отправили бы Фелюшу спать, а сами поехали в оперу. Потом вернулись бы домой и легли в постель. Интересно, какие там спальни, какие кровати… В Нью-Йорке она бы вылечилась от камней. Ципкин вовремя поставил бы диагноз, и она не запустила бы болезнь. Началось с того, что у нее стало слегка побаливать сердце. Можно жить, если знаешь зачем. Газеты пишут, что в Америке все женщины выглядят молодо. Шестидесятилетние дамы находят юных любовников, а с мужей после развода получают алименты, четыреста долларов в неделю… Даже Соня, простушка Соня нашла в Америке свое счастье. Ее муж Яцкович, бывший социалист, открыл фабрику дамского платья. Пришла в голову глупая мысль: есть ли у его фабрики трубы? А зачем трубы швейной фабрике? Разве только чтобы пар от утюгов выходил…

Однако к чему эти пустые мечты? Клара осталась в Варшаве одна-одинешенька, живет за счет Саши, а он ее не балует. Фелюша растет без отца. Клара больна. Смерти она не боялась, но что будет потом? Что случится через минуту после того, как ее душа покинет тело? Вдруг и правда есть рай и ад, ангелы и черти? Вдруг ее будут привязывать к скамье и подвешивать на цепях? Или ей предстоит скитаться по безлюдным лесам, среди змей и скорпионов? Клара часто думала, что надо раскаяться. Но она даже не знала, как это делают. Вот теперь было бы хорошо, если бы рядом оказался такой человек, как Калман. Саша пообещал, что будет читать по ней поминальную молитву, но разве можно ему доверять? Да и толку-то от его молитвы. Как бы хуже не стало…

Клара закрыла глаза. Пачку писем она засунула под подушку. Старый хирург сказал прямо: можно прооперировать, но он не гарантирует, что операция пройдет успешно. У Клары было тяжело на сердце.

 

2

Когда она не была больна и одинока, Клара редко видела сны, но теперь, когда она неделями не встает с постели, сновидения набросились на нее, как саранча. Клара еще не успевала закрыть глаза, как что-то начинало сниться. Она опять была с отцом, с Гришей или Александром. Иногда ей грезилось, что она живет в замке, а Калман ей не муж, а свекор. Бывало, замок сливался в одно с квартирой Александра в Америке. Ямполь и Нью-Йорк становились единым целым. Наверху идут поезда, а внизу веселятся русские офицеры. Клара танцует то с одним, то с другим, ее тело стало легким-легким. Вдруг она взлетает. Танцующие останавливаются, смотрят, вытаращив глаза, и указывают на нее пальцем. А она парит в воздухе, движется медленно и плавно, как летучая мышь. Играет музыка. За распахнутыми окнами шумит ночной Атлантический океан, таинственный, темно-зеленый, как бутылочное стекло. Волны вздымаются так высоко, что непонятно, как они не затопят салон Александра. «О Господи, я лечу! — говорит себе Клара. — Можно летать и без крыльев…» Она открыла глаза и посмотрела на часы. Продремала пять минут. Вошла Луиза, низенькая, седая — одинокая душа.

— Лекарство для мадам!

— Ага, мерси боку.

— Может, мадам выпьет чаю?

— Попозже. Там, в шкафу, есть такая толстая книга с застежками. Луиза, принеси ее мне.

— С золотыми буквами на корешке? Молитвенник?

— Да. Откуда ты знаешь? Ты что, по-еврейски читать умеешь?

— О, мадам, я знаю все.

Луиза вышла и вернулась с молитвенником. Давным-давно Калман подарил его Кларе на их свадьбу. Долгие годы книга пылилась в шкафу. Клара несколько раз даже собиралась ее выбросить или отнести в какую-нибудь синагогу. Но вот настало время взять молитвенник в руки. Молитвы переведены на идиш, кроме них были в книге и разные притчи. Когда Клара была маленькой, отец приглашал для нее учителей древнееврейского, и она не забыла алфавит. Клара начала читать: «Господи милосердный, я, Твоя рабыня, стою перед Тобой, изливая свою молитву. Мои колени дрожат, моя душа в смятении. Кто я, чтобы раскрывать уста перед Тобою? Всего лишь плоть и кровь, погрязшая в бесчисленных грехах. Но Ты, Отец наш небесный, добр и милостив, не отвергаешь Ты молитвы несчастного. Услышь, Господи, мой плач, собери мои слезы в бурдюк. Ты помнишь, что мы — всего лишь прах, мимолетный сон, недолговечная тень, цветок, что вот-вот увянет. Это Ты, Господи, вдохнул душу нам в ноздри, придал жизнь нашим телам. Мы — творения Твоих рук…»

Когда-то эти слова казались Кларе нелепыми. Она, смеясь, даже показывала гоям, как еврейка зажигает свечи, произносит благословение над куском хлеба и размахивает пальмовой веткой. Но теперь Клара не могла смеяться над молитвами. Пусть их язык старомоден, но разве человек не погряз в грехе? Разве он не подобен тени, которая скоро исчезнет, и цветку, который скоро завянет? Она бы что угодно отдала, лишь бы узнать, правда ли, что на небе есть Бог, который присматривает за человеком и слышит его молитвы. Или, как рассказывал ее отец, на небе нет ничего? Монгольфьер поднимался выше облаков, но там не оказалось ничего, кроме воздуха. И Александр говорил то же самое. Твердил, что Землю никто не создавал, миллионы лет назад она оторвалась от Солнца и постепенно остыла. После смерти от человека остается то же, что от кошки или хорька: тело съедают черви, а души не существует.

А если так, то зачем жить? Не лучше ли и вовсе не рождаться на свет? С другой стороны, кто знает? Может, поднимись воздушный шар еще выше, что-нибудь бы обнаружилось…

Клара отложила молитвенник и повернулась к стене. Сколько это будет продолжаться? Сколько она будет мучиться из-за камней и больной печени? Хоть кто-нибудь к ней на похороны придет? Саша часто уезжает. Когда ее будут провожать в последний путь, он может оказаться где-нибудь в России. Александр, конечно, даже ничего не узнает. Закопают ее где-нибудь у кладбищенской ограды, и вскоре все забудут, что жила такая Клара на свете. А если и не забудут? Если даже похоронят на первой аллее и поставят мраморный памятник с золотыми буквами, что с того? Если человек не лучше хорька, почему его не забыть, как хорька?

Мысли Клары снова и снова возвращались к ошибкам прошлого. О том, что вышла за Гришу, она не жалела. Она его любила. Это он плохо с ней обходился, а не она с ним. У них много чего было, и плохого, и хорошего. Она ухаживала за ним, как мать, а он ругал ее и даже бил. А вот за Калмана она зря вышла, это было ошибкой с самого начала. Это отец ее подговорил, думал, Калман поможет ему нажиться. Да и сама Клара позарилась на замок. Убедила себя, что старый муж будет ее оберегать, на руках носить, а она будет лепить из него что захочет. Может, так бы и вышло, не будь она с ним груба. Почему бы и нет? Но ад, через который она прошла с первым мужем, сделал ее злее, а не добрее. Она мстила Калману за обиды, которые нанес ей Гриша, но Калман-то в чем виноват? Добилась же она, чтобы Калман надел короткую одежду. Добилась бы и всего остального, если бы не была столь деспотична, не смеялась над ним. Что она думала, будто можно жить с человеком и ноги об него вытирать?

А как она Александру морочила голову?..

Осталась в жизни Клары одна неразгаданная загадка. Ей понравился план Луизы, и Клара поехала с Миркиным в Европу. Александр писал в Варшаву, а Клара договорилась с Сашей, чтобы он пересылал ей письма Ципкина, а Ципкину — ее ответы. Пять месяцев все шло как по маслу, хотя Александр удивлялся, почему она тянет с отъездом в Америку. Миркин как с цепи сорвался. Несмотря на больной желудок, он волочился за всеми встречными девками (чуть ли не у Клары на глазах), при том что с мужской силой у него становилось все хуже. Секретарь Яша оказался жуликом, картежником и подонком. Клара уже решила распрощаться с Миркиным и купила билет на пароход. Дошло до того, что Миркин собрался втихаря следовать за ней, он каждую минуту выкидывал что-нибудь новенькое. И вдруг Клара получила от Ципкина письмо, отправленное прямо на ее парижский адрес. Он узнал, что она в Европе. Позже Ципкин написал, что ему анонимно сообщили об этом из Варшавы. Его последнее письмо хранилось у Клары с другими пожелтевшими листками бумаги. В этом письме Ципкин, как раньше Гриша и Калман, назвал ее шлюхой…

Кто мог ему рассказать? Саша? Или сам Миркин? Или его секретарь? Нет, Александр писал, что анонимное письмо пришло из Варшавы. Может, это неправда? Если это сделал Саша, то зачем? Он клялся и божился, что это не он, да и вообще это на него непохоже. Не в его характере вытворять такие штуки. Клара подозревала всех: Целину, покойную тетку (хотя ни Целина, ни тетка знать не знали, где она) и даже Луизу. Но скорее всего, это все-таки любимчик Миркина Яша. Клара не раз думала: если бы Бог решил исполнить ее последнее желание, она перед смертью попросила бы Его показать анонимку и сказать, кто ее написал. Ведь какой бы Клара ни была дрянью, этот доносчик еще хуже…

 

3

Сын Миреле Кароль-Фридерик умер от воспаления легких. Его хоронили Азриэл и несколько парней и девушек из кружка Пролетариата. Это было непросто. Еврейская община отказалась выделить участок на кладбище, ведь ребенок был необрезанный. Католики тоже отказались, потому что он не был крещен. С большим трудом получили согласие евангелистов. Кто-то попытался сказать на могиле речь, но началась гроза. Среди хоронивших Азриэл узнал несколько человек, которых видел у Эстер Ройзнер на Йом-Кипур. Кроме самой Эстер, на кладбище были Кароля и толстяк Блайвайс. Молодой человек, рассуждавший о стихии, покончил с собой, никто не знал почему. Азриэлу рассказали, что Стефан Лама за границей, что он стал агентом охранки и шпионит за социалистами во Франции и Швейцарии. Потом Азриэл много об этом думал. Знали бы его родители, что вырастет из их потомков. Дочь где-то в ссылке, один внук похоронен на евангелистском кладбище, другой — колонист в Палестине. Сам Азриэл живет с крещеной. Почему тот парень застрелился? Не смог стихии дождаться? Или разуверился в ней? Или испугался ареста? В их кругу самоубийства — не редкость. Вешаются, стреляют в себя, принимают яд, обливают себя керосином и поджигают. Недавно Азриэл читал предсмертную записку одного из таких. Ждал, что хотя бы перед смертью тот выскажется ясно, но в записке было столько шаблонных трескучих фраз, что Азриэл так и не смог добраться до смысла, так и не понял, что мучило человека и почему он решил свести счеты с жизнью.

А Стефан Лама? Как он мог стать шпиком после речей, которые той ночью произносил перед Азриэлом? Решил так отомстить товарищам за предательство? Или это неправда, его оклеветали? Все возможно. Странно, но именно среди тех, кто говорит о разуме и логике, полно людей, поступающих иррационально. Сами не понимают, что делают, верой и правдой служат какой-нибудь идее, но вдруг бросаются в прямо противоположную сторону. Все у них запутано: то безответная любовь, то лезут помогать кому попало в беде, хотя их не просят, то еще что-нибудь. Азриэлу пришло в голову, что сейчас и литература такая, высокопарная и бестолковая. Он читал современные романы и стихи в журналах. Авторы шумели, кричали, с чем-то боролись, с кем-то сводили счеты. Несчастья, тьма, судьба, но Азриэл не мог понять, что так гнетет молодых литераторов. Каждая строка противоречит предыдущей. Целое поколение мечется и, как тот самоубийца, не может объяснить, что причиняет ему боль. Ну а сам-то он, Азриэл?..

Однажды вечером Азриэл шагал по Маршалковской (он решил каждый день проходить пешком не меньше пяти верст), и вдруг кто-то его окликнул. Это была Эстер Ройзнер. Она по-прежнему прекрасно выглядела, но в этот раз Азриэл заметил, что возраст все же наложил на нее отпечаток. Она слегка располнела, да и по лицу было видно, что годы берут свое. Одета она была богато и со вкусом. Азриэл не обрадовался встрече. Кто знает, вдруг за Эстер следят. На улицах полно штатных и добровольных агентов. Теперь каждый дворник — сыщик. А он, Азриэл, считается неблагонадежным, в охранке записано, что когда-то он состоял в кружке самообразования. И о его сестре там не забыли. Но он же не такой человек, чтобы встретить знакомую и сбежать. Была поздняя весна — шляпа Эстер была украшена цветами, — но дни стояли холодные и дождливые. Погода была скорей осенняя.

— Если вы великий доктор, значит, можно друзей не признавать? — кокетливо спросила Эстер. — Разве я виновата, что так постарела?

Азриэл ответил комплиментом, на который она напрашивалась: время над ней не властно, она все так же молода… Эстер засмеялась, поблагодарила и взяла его под руку, но вскоре отпустила. Стала расспрашивать, что слышно о Миреле. И вдруг спохватилась:

— А я ведь самого главного не рассказала.

— Что случилось?

— Стефана Ламу прикончили.

Азриэл вздрогнул. Почувствовал, что бледнеет.

— Кто прикончил?

— Не знаю. Кто-то.

— Когда? Как?

— Да просто всадили маслину…

Азриэлу показалось, он сейчас задохнется.

— Вы знаете, как я к этому отношусь.

— Относитесь как хотите, но так ему и надо. Провокатор получил по заслугам. Жаль только, что поздно, давно пора было. Это ведь он сдал вашу сестру, можете не сомневаться.

— Наверное.

— И вообще много вреда причинил.

— Да…

— Вам что, его жалко?

— Нет, но… Все равно неприятно об этом узнать.

— Провокаторов надо уничтожать, — сказала Эстер. — И молодцы те, кто это делает.

— А вы могли бы его убить?

— Если бы случай представился, конечно. Как бешеную собаку.

— Своими руками застрелить или зарезать?

— Зарезать — нет, а застрелить — да. Зарезать женщине тяжело, это дело мужское.

Оба замолчали.

— У вас есть родные? — спросил Азриэл после затянувшейся паузы.

— Нет, родители умерли.

— Кто был ваш отец? Вы рассказывали, да я забыл.

— А почему спрашиваете?

— Просто так.

— Обычный еврей. Сначала лавку держал, но разорился, стал меламедом.

— Меламедом?

— Да. Детей Талмуду учил. Он был кожницким хасидом. Мой дед, реб Бурех Гостынинер, был старостой у Кожницкого ребе.

— И сколько он застрелил провокаторов?

Эстер засмеялась.

— Странные вопросы задаете. Видно, вы сегодня не в настроении. Если я вас огорчила, мне очень жаль.

— Не огорчили, но во что мы, евреи, превратились? За одно поколение! Раньше мы все-таки избегали кровопролития.

— Раскаяться решили, праведником стать? Идет борьба не на жизнь, а на смерть. При чем тут евреи, не евреи…

До двух ночи Азриэл пролежал в кровати без сна. Встал, пошел в кабинет, зажег свечу. Долго рылся в книжном шкафу, пока не нашел Тору. Сел на стул, начал перелистывать страницы. И вдруг спохватился, что читает псалмы вслух…

 

4

Азриэл читал как попало, не по порядку. Ведь тут вся философия, вся жизненная мудрость. Как же я это пропустил? Изучал Спинозу, Лейбница, Фихте, Шеллинга, а свое, родное, прозевал. Что имеет в виду поэт, сочинитель псалмов? Чего он хочет? Во что верит? У него каждое слово сказано неспроста, это без сомнения. Он не хотел стать профессором, как Гегель, не добивался премий, как Шопенгауэр. Кто бы он ни был, царь Давид или простой еврей, какой-нибудь Мойше или Хаим, он понимал, что говорит. Благо тому, кто не сидел в собрании злодеев. А кто они, эти злодеи? Что они делают? Он объясняет дальше. Что ты хвалишься грехом, силач? Твой язык — как остро отточенная бритва. Ты любишь ложь, и зло тебе милее добра… Тебе по сердцу обман и бесстыдные речи. Огради мою душу от грешных, мою жизнь от преступников, у которых в руках награбленное. Ага, вот кто такой злодей. Очень просто: лжец, вор, взяточник, клеветник, интриган. И убийца, само собой. А праведник? Господи, кто поселится в Твоем шатре? Тот, кто идет прямой дорогой, говорит правду от всего сердца и не возводит поклеп на ближнего. Клевета ему отвратительна, а тем, кто трепещет перед Господом, воздает он почести. Он не нарушает клятв, не ссужает денег под проценты, не берет взяток. Такой, как он, никогда не оступится…

Откуда поэт это знает? Может, возносился на небо и говорил с Богом? Почему он не сомневается, что Бог есть и что Ему так дороги праведники? На чем построена его уверенность? Верил ли он в бессмертие души, в воскресение мертвых? Если нет, то где праведники будут счастливы? На этом свете, здесь, где войны, эпидемии, голод, нужда? Видно, что ему не нужны доказательства, для него это аксиома. Раши считает, что сомнение само по себе относится к категории зла. Но он приводит кое-какое доказательство. Возможно ли, чтобы тот, кто создал глаз, сам не видел, кто создал ухо, сам не слышал? Чтобы тот, кто дал человеку разум, сам чего-то не понимал? Да, это хороший старый довод, лучшего нет. Но из чего следует, что зло будет наказано? Это построено на опыте? Или утверждается априори, как религиозный постулат? Этот поэт мыслил отчасти, как Спиноза или Кант, или же был всего лишь наивным человеком, который не задумывался над вопросами познания?

Допустим. Но как тогда получилось, что на псалмах выросли такие люди, как отец, мать, дед, Калман, а на Гегеле — Бисмарк, Мольтке, прусские юнкеры и те, кто стреляет и бросает бомбы? Можно ли такого человека, каким был отец, воспитать на Декарте, Спинозе, Канте, Фихте? Нет, никогда. Пусть это всего лишь темнота, духовное болото, но на этом болоте вырастают цветы, в то время как на их вершине ползают змеи. Кто хочет посадить сад, не спрашивает, логична ли земля, ясна ли, симметрична, прозрачна. Он спрашивает только одно: что может тут вырасти? А как оно будет расти, заранее не знает в точности ни один ботаник…

Открылась дверь. На пороге стояла Ольга в шлафроке и домашних туфлях.

— Что ты вскочил среди ночи? Это что за книга? Ты молишься?

— Нет, не молюсь.

— Сам не спишь и мне не даешь. Что-то случилось?

— Ничего.

— Любимый, что с тобой?

Азриэл опустил голову.

— Не могу я вести такую жизнь.

— Какую? О чем ты?

— Не могу больше быть гоем.

— Ты не гой. Если хочешь, ходи в синагогу хоть каждый день. Я не против.

— Не в этом дело.

— А в чем же? Ты никому ничего плохого не делаешь, а за мои грехи ты не в ответе.

— Ты тут ни при чем, Ольга.

— Да что случилось-то? Ты же врач, а не спекулянт какой-нибудь. Честно свой хлеб зарабатываешь.

— В этом, кстати, я тоже не уверен. Я никому не помог, никого не вылечил.

— Ну, стань интернистом, выписывай касторку. А к кому идти тем, у кого нервы больные?

— Ко мне им идти бесполезно. Остаются такими же, как были.

— Ты не Бог. Если бы кто-то другой мог их вылечить, они бы к тебе не обращались.

— Ладно, Ольга, это долгий разговор. Иди ложись.

— Зачем? Раз уж проснулась, теперь несколько часов уснуть не смогу. Может, чайник тебе поставить?

— Нет, спасибо.

— Если ты меня разлюбил или мои дети тебе мешают, говори прямо. Я ко всему готова. Наверно, поэтому на меня беды и сыплются.

— Ольга, что ты болтаешь? Я люблю тебя. Просто не спится.

— Что это за книга? Сидишь, бормочешь, как мой дедушка Берл. Он тоже среди ночи просыпался и начинал вот так бормотать. Бабушка всегда ругалась.

— Так ведь я как раз из таких родом.

— А я, по-твоему, из каких? Но обратной дороги нет. Человек всегда идет вперед. Что ты собираешься сделать? Разрушить все, что мы потом и кровью выстроили?

— Ты хотя бы христианка, а я ни христианин, ни еврей. Вишу в воздухе. Стефана Ламу застрелили. Помнишь такого? Это моей сестры… отец ее ребенка.

— Кто застрелил?

— Не знаю, кто-то из них.

— А ты-то здесь при чем? Я почувствовала, что тебя что-то гнетет.

— При том, что живу так же, как они. Такая же пустота. Еще чуть-чуть, и тоже возьму револьвер да застрелю кого-нибудь.

— Пока что стреляют они, а не ты.

— А что сможет меня удержать? Забочусь только о теле, а не о душе. Светская жизнь — это убийства, разврат и подлость.

— Да брось. А чего бы ты хотел? Монахом стать, отшельником?

— Любую книгу возьмешь — там воспевается убийство, во имя какой-нибудь идеи или просто так. В театр пойдешь — то же самое. Войны, революции, дуэли. В лучшем случае — комедии о рогоносцах. А пациенты, думаешь, о чем говорят? Каждый день этим ядом дышу.

— Знаешь, не понимаю я тебя. Никто не заставляет об убийствах читать. Не нравится тебе театр, буду одна ходить или с Наташей. Ничего не поделаешь, жизнь полна мерзостей.

— Мой отец был от них далек.

— Ну и переезжай на Крохмальную. Стань там раввином!..

 

5

— Любимый, я тебя не понимаю. О чем ты? Мы оба столько работаем. Не думай, что мне легко. От твоей Зины помощи не дождешься, я бы сказала, она больше мешает. Миша — тоже трудный ребенок. Я всегда должна быть начеку. Расходы у нас были бы больше раза в два, если бы я на всем не экономила, каждую копейку не считала. Слава Богу, у нас хорошая квартира, мебель. У тебя прекрасный кабинет. С тех пор как мы съехались, ты стал известным врачом. Чего ж ты хочешь? Все разрушить и стать религиозным фанатиком? Ты уверен, что Богу это надо?

— Не хочу я ничего разрушать, и ни в чем я не уверен. До сих пор я молчал. Встал, потому что не спалось. Но раз уж ты начала расспрашивать, скажу: сейчас я переживаю ужасный кризис.

— Какой кризис? Может, ты просто устал? Есть у меня один план, потом расскажу.

— Что за план, при чем тут твои планы? Ты родилась в более или менее светской семье, тебе дома никакой религии не навязывали. А мне ее прививали с детства. Я знаю, что ничего нового не открыл. Не думай, что я себе что-то внушил или страдаю манией величия. Скорее наоборот. Ты не представляешь, как я опустился в собственных глазах. Я с детства искал духовную опору. В пять лет задавал те же вопросы, что мне сейчас покоя не дают. А в девять, не поверишь, пытался каббалой заниматься. Это такое мистическое учение. У нас в доме ни одной светской книги не было. Знания по крупицам собирал, находил книжки, читал украдкой. В играх я никому не уступал, лучше всех мальчишек бегал, прыгал, по деревьям лазил. Но даже когда на дерево или на крышу забирался, все время размышлял, что мир собой представляет, откуда он взялся. Кто его создал, из чего? Когда стал готовиться на медицинский, увидел, что уже лет шесть-семь интересуюсь теми же вопросами, что Зенон, Аристотель или Декарт. Это не к тому, что я такой способный. Многие дети о том же спрашивают, для этого гением быть не надо. Но я всегда надеялся, что когда-нибудь смогу учиться и найду ответы, и в шесть лет, и в шестнадцать, и в двадцать шесть.

Ольга поставила поближе табуретку, села.

— Ну, теперь у тебя есть все книги. Был бы в них ответ, ты бы его уже нашел. Но его нет. И где ты собираешься его искать? Опять в синагоге?

— Его нет, Ольга. Но это еще не всё.

— А что еще? Если наука не может ответить, то кто сможет? Еврейский молитвенник, которому триста лет?

— Ольга, не пугайся. Ничего ужасного я делать не собираюсь. Помню, что на мне большая ответственность, ты и дети. Но раз ты спрашиваешь, хочу, чтоб ты знала: я разочаровался в жизни, которую я веду.

— В чем разочаровался? Что такого ты делаешь? В казино играешь, с шансонетками танцуешь? Работаешь, читаешь, отдыхаешь два часа в сутки. Это грех? Ты не обязан содержать меня и моих детей, но о своих ты должен заботиться.

— Опять пытаешься мне зубы заговорить. Я и не отказываюсь заботиться. Но мне дышать нечем. Мы ни субботы, ни еврейских праздников не справляем. Ничего святого. Суббота — день как все остальные. Человек должен на что-то надеяться, чего-то ждать, кроме старости, болезней и смерти. Должен быть с другими людьми, а я с кем могу быть? Общество — это ж скука смертная. Разговоры о моде, карьере, свадьбах, даже о политике меня совершенно не интересуют. Несут всякую чушь. Сидят старики, которым пора бы о чем-то более высоком подумать, и болтают глупости, как будто у них впереди вечность. Терпеть их не могу! Может, они в тысячу раз умнее меня. Пока ты на этом свете, о нем и надо думать. Но что мне делать, если я все равно не могу отогнать мысли о главном? Это как душевная болезнь. Но эта болезнь начинается в четырехлетнем возрасте, тянется до сорока, и ее не вылечить. Тоска невыносимая, так мало того, я вижу, она до добра не доведет. Стефан Лама мне никогда особо не нравился, я его и знал-то всего ничего. За то, что он сделал Миреле, я должен его ненавидеть. Но когда я слышу, что какой-то парень или девушка взяли револьвер, пиф-паф и готово, мне худо становится. В среде, из которой я вышел, человеческая жизнь — самое святое, самое ценное. Однажды он ко мне пришел, на улице встретились, целый вечер проговорили. Он был как все, верил в те же иллюзии: всё ради человека. Из дома убежал, голодал, скрывался, и вдруг кто-то решает, что надо его убрать. И это не единственный случай, таких убийств сколько угодно. Режут, стреляют, воюют, устраивают революции, и всё во благо человечества. Я тут недавно проанализировал все современные идеологии и убедился: чем бы они друг от друга ни отличались, у них есть общая идея — непременно надо кого-нибудь или что-нибудь уничтожить: государство, класс, группу. Бей евреев, бей турок, бей забастовщиков, бей буржуев. Главное — бей! Всади нож в горло или в сердце. Пусть кто-то истечет кровью и умрет. Пусть кто-то останется сиротой, потеряет мужа или сына. Знаю, Ольга, ты скажешь, в Библии то же самое, там тоже убийств хватает. Но евреи, среди которых я жил, никого не убивали, они были далеки от этого. У туробинских евреев не было ни земли, ни царя, ни героев. Их били, а они никого не трогали. Знаю, ты хочешь сказать, это не их заслуга, что они всегда оставались безобидными созданиями. Пусть так. Я понимаю, это не заслуга розы, что она роза, а не терновый куст. И все-таки роза есть роза. Я не один год прожил среди этих людей и ни разу не слышал, что надо кого-нибудь прикончить, угробить, убрать и других выражений, которые слышу все время, с тех пор как от них ушел. Они поступали именно так, как проповедуют христиане. Не думай, что я себя обманываю. Попадались и среди них нечестные люди, жулики и даже воры. Лавочник мог обвесить или обсчитать. Они были далеко не ангелы. Но они по крайней мере не прославляли жестокость. Ольга, современная культура, к которой я так тянулся, полностью построена на зле. Творят зло, говорят о зле и забавляются злом. Об убийцах сочиняют стихи, им ставят памятники. Каждый раз вздрагиваю, когда сижу в театре и вижу, над чем смеется публика. А смеются всегда над обманутым, оскорбленным, униженным. У них даже юмор жесток…

— Любимый, ты преувеличиваешь. Ты сам себе это внушил, у тебя мания. Я тоже тех евреев знала. И ссорились они, и доносили друг на друга. Был случай, раввина из местечка изгнали. Нищие дрались до смерти, хотя никаких современных идей знать не знали, слишком темные были для этого. Жили как в болоте, только синагога и молитвы с утра до вечера. Грязные, вспомнить противно. Как-то хотела к одним зайти, открываю дверь, а там семья, все во вшах с ног до головы. На ярмарке евреи с пейсами еще как мужика обманывали. Может, и убивали бы, будь у них власть. Ты говоришь, будто все современные идеи вертятся вокруг убийства. А как же попытки улучшить жизнь, как же реформы? Посмотри на Западную Европу. Там уже ликвидировали неграмотность. Даже здесь, в России, что-то меняется. Крестьян освободили. Разве можно было уничтожить рабство молитвами? Без бунта, без борьбы никак. Что делать с тиранами, которые угнетают народ? Ей-богу, ты, как ребенок, рассуждаешь. Весь мир не станет одним большим Туробином…

 

6

— Да, Ольга, по логике ты права. Логика всегда на стороне жестокости. Но я не могу поступать, как они. Свергают одного тирана — на его место приходят десять. И так уже тысячи лет, может, десятки тысяч. И все борцы уверяют, что это последний бой, последнее убийство. Вот отрубит гильотина еще одну голову, и сразу установится порядок. Но сами рубят и рубят, и так из поколения в поколение. Если на земле останутся два человека, и то один приговорит другого к смерти во имя будущего. Ты говоришь, мир не станет большим Туробином, но весь мир меня больше не волнует. Мне бы для себя найти духовное пристанище, тихий утолок, как у евреев в том же Туробине, Ямполе или даже здесь, в Варшаве.

— Где ты его найдешь? Когда они молились, то не сомневались, что Бог слышит каждое слово. Думали, Ему очень надо, чтобы они целовали цицес. Моя бабушка говорила, что за каждое благословение получают золотой стул в раю. Представляешь, сколько там было приготовлено золотых стульев для моей бабки Пеши! И ты хочешь вернуться к этим суевериям? Я не знаю всех еврейских книг, но их писали люди, а не ангелы. Выдумывали что попало. Я когда-то читала одну книгу про Талмуд. В те времена в Азии думали так, но теперь это смешно, дико и нелепо. И ты можешь поверить, что все написанное этими бездельниками идет от Бога? Скажи прямо!

— Нет, Ольга, не могу.

— А тогда чего ты хочешь? Ты же бежал оттуда, сам говорил, ты там задыхался.

— А теперь задыхаюсь здесь.

— Ах, любимый, зачем самому себе придумывать неприятности? Ты не можешь отвечать за всех. Никого не убиваешь и убивать не хочешь, так что живи и радуйся.

— Я тоже хочу убивать.

— Что ты имеешь в виду?

— Я тоже мыслю их категориями. Как только начинаешь рассуждать о мире и о том, как его переделать, в голову сразу приходят мысли об убийстве.

— А зачем размышлять о мире? Изучай свою профессию. Ты же всегда хотел стать ученым. Теперь у тебя есть все возможности. Если нужна лаборатория или инструменты, подкопим и купим. Я постараюсь, чтобы у тебя было все необходимое.

— Какая лаборатория при моей профессии? Когда-то хотел изучать мозг, но уже слишком поздно. Вирхова из меня все равно не получится. А если даже открою в мозгу какой-нибудь орган или как это назвать? Это очень сложный механизм. Чтобы изучить все его винтики, еще тысячи лет понадобятся, а то и десятки тысяч. А когда всё изучат, вдруг окажется, что это лишь инструмент, нужный для чего-то еще более сложного или вообще непознаваемого. Я больше не верю, что наука может ответить на все вопросы. Наоборот, она только оправдывает всякое зло.

— А во что тогда верить? В старые сказки?

— Надо верить в Бога.

— В которого? И потом, кто запрещает тебе верить? Чего ты хочешь? В молельню ходить с талесом под мышкой?

— В молельнях не замышляют ни покушений, ни войн, ни революций, ни погромов. Там я еврей среди евреев. И никто меня не зарежет.

— Опять ты про убийства! Я правда боюсь, что с тобой что-то не в порядке.

— Поверь, я не брежу, знаю, что говорю. Почти все поляки — антисемиты. Они хотят от нас избавиться. Теперь они даже не хотят, чтобы мы ассимилировались, и заявляют об этом в открытую. Русские нас ненавидят. Для революционеров я реакционер, для пруссаков я одновременно проклятый русский, грязный еврей и вонючий поляк. Для французов, наверно, варвар, для англичан — вообще дикарь. Общество движется к тому, что скоро на каждого повесят ярлычок. Всё, что Дарвин говорит о первобытных обитателях джунглей, происходит сейчас у людей. Только это хуже, чем у животных. Зверь просто хочет есть, а человек — еще и угнетать других. Нас обвиняют, что мы считаем себя избранным народом. Да только когда еврей перестает считать себя избранным, получается куда хуже. Так все пытается к рукам прибрать, что гоям смотреть страшно. Никогда раньше не было у нас столько жуликов и авантюристов, как сейчас. Не может еврей перестать быть евреем, это путь в безумие. На что они все надеются? На такое правительство, на сякое правительство, на хорошего чиновника, на плохого чиновника. Если могила — последняя ступень, то и жить незачем. Покончить с собой, и все дела.

— А что делать? Придумать для себя рай и в нем жить?

— Обычно пессимизм приводит к унынию. Мир не может быть так плох, как считает Дарвин. Без надежды, без Бога нет справедливости.

— А во имя Бога мало крови пролили? Нет, все-таки ты слишком наивен. Я себя безбожницей не могу назвать, но нельзя все строить на неизвестной величине, на иксе. Остается признать, что есть только тот мир, в котором мы живем.

— Я не могу с этим согласиться.

— Так что ты делать-то собираешься? Смотри, светает. Поставь книгу на место и иди поспи, тебе уже вставать скоро.

— Хорошо.

— Ну, давай лапу.

Ольга взяла его за руку и помогла встать. Потом задула свечу. С минуту они молча стояли в темноте.

— Что с тобой, любимый? Почему мне никогда нет покоя? Андрей тоже терзался всякими вопросами, копался в себе. Иногда думаю, он утопился. Что людей мучает?

— Страх смерти.

— Да, наверно…

Они вернулись в спальню, легли, каждый на свою кровать. Перед Азриэлом встало из темноты лицо Стефана Ламы, он будто снова услышал его слова: «Если бы я не был полностью убежден в истинности того, что говорю, я бы сегодня же пустил себе пулю в лоб». Он верил, верил, как они все. Но жизнь поступила с ним жестоко, он своими руками все разрушил. Потом кто-то его застрелил. А потом Эстер Ройзнер надела шляпу с цветами и пошла рассказать Азриэлу радостную новость… Как легко они смиряются со смертью! Сколько теорий выдумали, чтобы оправдать убийство! Странно, главное для них — человек, и при этом он не имеет никакого значения. Хотят сделать жизнь лучше, но она для них ничего не стоит… Нет, он, Азриэл, не может в этом участвовать. Чем дальше, тем хуже. Как там Ольга сказала? «Чего бы ты хотел? Монахом стать, отшельником?» Да, может, и так. От чего они убегали? Они ведь тоже принадлежат к роду человеческому…

 

1

Итак, что делать? Как убежать и куда? Ольга права: он обязан заботиться о своих детях, о Шайндл и о детях Ольги тоже. Надел ярмо, значит, хочешь не хочешь, а неси, деваться некуда. Спал ночью, не спал, а утром надо вставать, потому что служанка должна застелить кровать и сделать уборку, кухарка подала завтрак, семья сидит за столом, а в коридоре ждут пациенты, больные, которым необходимы таблетки, лечение электричеством или гипнозом, просто доброе слово. Надо заплатить за квартиру, опустить монету в газовый счетчик, рассчитаться с бакалейщиком, молочником, портным, сапожником. Отшельником стать… Что за чушь, каким еще отшельником?

В книгах о буддизме написано, что отшельник отвергает карму и погружается в нирвану, удалившись в пустыню. Но под Варшавой пустынь нет. Да хоть бы и были, он не смог бы туда уйти, потому что надо посылать деньги Миреле в Сибирь, иначе сестра погибнет от голода и холода. Пока жив, от тела не убежишь. Хотя и с телом тоже не жизнь. Как с ним примириться? Как вообще можно от чего-то убежать, если не знаешь зачем, ради чего?.. Кажется, для сомневающихся синагогу пока не построили. Разве есть молельня для тех, кто ищет Бога? Возможна ли религия без догматов, без пророков? Можно ли остаться евреем без «Шулхан оруха»?.. Он, Азриэл, попал в ловушку. Как бы он ни поступил, кому-то от этого будет плохо.

Ольге повезло. Валленберг сдержал слово. Он завещал ей семь тысяч рублей. Ольга давно мечтала построить или купить виллу, тоскуя по тем далеким дням, когда они с Андреем жили в Друскениках, на Немане. У всех известных варшавских докторов есть загородные дома. Со времен восстания прошло больше тридцати лет, но в Польше оставалось много разорившихся помещиков, у которых можно было купить запущенное имение по сходной цене. Ольга начала искать через агентов. Азриэл тоже был бы рад приобрести клочок земли, чтобы хоть изредка уезжать туда из этого города. Где можно лучше спрятаться от тревог, как не среди лесов и полей? Где можно найти убежище надежнее, чем на лоне природы?

Агенты приходили и звонили по телефону, и Ольга каждое воскресенье требовала, чтобы Азриэл поехал с ней посмотреть какое-нибудь поместье.

Азриэл не отказывался, эти поездки были для него отдыхом. В Варшаве толчея и теснота, многоэтажные дома совсем заслоняют небо. Но стоит выехать из города, как вот он, простор: бескрайние поля, и аисты парят под облаками, как в Ямполе или Туробине. Здесь словно время остановилось. Божьи создания квакают, стрекочут, щебечут на все лады. Бывает, услышишь кукушку, точь-в-точь как в Отвоцке, когда Азриэл в последний раз приезжал к Мирьям-Либе. Но была у поездок за город и неприятная сторона. Дело в том, что Азриэлу нравилось все, каждый раз он был готов подписать договор. Однако Ольга упрямилась, торговалась, искала недостатки. То ей не нравился дом, то вода, то земля, то еще что-нибудь.

Азриэлу казалось, что Ольга никогда ни на чем не остановится, но в конце концов она нашла, что хотела. Это было небольшое поместье на Висле, недалеко от Варшавы, между Закрочимом и Новым Двором. Моргов сто пятьдесят, в основном пастбища. Берег здесь был песчаный, возле дома сад: яблони, груши, сливы, крыжовник, смородина. Было в поместье два десятка исхудалых коров, несколько лошадей, коз и даже свиней. В заболоченном пруду водились карпы и плавали дикие утки. Пьяница-помещик забросил хозяйство, но старый каменный замок был надежен, как крепость. Перед окнами росли тополя, помнившие Наполеона, вокруг замка стояли конюшни, амбары, овчарни, сараи и ветхая сыроварня. Цена была невысока, но оказалось, придется вложить деньги в ремонт. Здесь работали те самые крестьяне, что когда-то были крепостными. Сделали первый взнос. Азриэл потратил на покупку все свои сбережения, еще и ссуду в банке взял, но он возлагал на поместье большие надежды. В крайнем случае можно будет перебраться туда из города, удалиться от мира и начать жить сельским трудом. Они с Ольгой стали совладельцами.

Азриэл считал, что с ремонтом торопиться некуда, но Ольга была нетерпелива. Не откладывая дела в долгий ящик, она наняла строителей. Нужно было залатать крышу, переложить печи, вымостить дорожки, выкопать второй колодец, купить новую мебель. Ольга обещала Азриэлу, что больше не будет занимать денег, но раз начали, отступать некуда. Время летит быстро, вот и второй взнос надо выплачивать. Из денег, которые Азриэл откладывал про черный день, не осталось ничего. Теперь у него было два дома: в Варшаве и в Топольке — так называлось поместье. Нужно было рассчитываться с прислугой, и старикам крестьянам, которые уже не могли работать из-за ревматизма и других болезней, полагалось выплачивать хоть какое-то содержание. А пациентов, как назло, стало очень мало: наступило лето, и богатые дамы разъехались по дачам и курортам. Расходы выросли, а доходы уменьшились.

Азриэл занимался расчетами. Сидел в кабинете и каждую свободную минуту писал цифры на клочке бумаги. Уже первые недели показали, что прибыли поместье приносить не будет. Крестьяне требовали за работу слишком высокой платы, трава выгорела на солнце, и коровы почти не давали молока. Плоды в саду разворовывали, или их клевали птицы. Мужики вовсю пользовались правом ловить рыбу и рубить лес. Являлись с разными претензиями солтыс и войт. Надо бы нанять эконома, но попробуй найди такого, чтобы был не вор и не пьяница. Мужики держали злющих собак, и стоило Азриэлу показаться на улице, как псы кидались на него со всех сторон. Даже купание в Висле не доставляло радости, берег был усеян острыми камнями, а недалеко от поместья, по словам крестьян, был водоворот, который мог затянуть лучшего пловца. К Ольге приезжали соседи и советовали, чтобы она и ее муж получили разрешение на револьверы: в округе полно бандитов. Другие же соседи сразу начали выказывать неприязнь к евреям, которые грабят польскую землю.

Иллюзия, что на матушке-земле можно обрести покой, быстро рассеялась. Наоборот, тут еще ближе к первобытному лесу и его законам. Он не отступает, этот первобытный лес. Повсюду дикие звери и ядовитые змеи… За лето Ольга всегда поправлялась на несколько фунтов (потом она их сбрасывала), но этим летом она похудела, как от чахотки. Она совершила ошибку, но не сдавалась. На каникулы детей привезли в Топольку, в городе осталась только Зина. Каждый день Ольга посылала Азриэлу письмо или телеграмму. Ремонт шел очень медленно. Нужны были инструменты, строители ленились. Мастера явно завысили цену. Гмина требовала уплатить налоги. Похоже, все почуяли, что имеют дело с людьми неопытными и не слишком влиятельными, и каждый старался урвать кусок пожирнее. До сих пор поляки нравились Ольге, но теперь она стала отзываться об этом народе по-другому. Однажды воскресным вечером, когда Ольга и Азриэл уже лежали в помещичьей спальне, под окном прогремели три выстрела. Кто и зачем стрелял, они так и не узнали.

 

2

Прежде чем пригласить очередного пациента, Азриэл пару минут ходил по кабинету из угла в угол, собирался с духом, сам себя гипнотизировал. Люди приходят к нему за поддержкой. Он должен каждого успокоить, пообещать, что все будет хорошо, как лжепророк. Но ведь не будет хорошо. А он обязан убеждать их, что мир не так уж плох, избавлять их от страхов. Скончался кто-то из близких? Ничего не поделаешь, надо выкинуть из головы и жить дальше. Кто-то боится умереть? Глупости. Не надо об этом думать, лучше просто наслаждаться жизнью, если, конечно, можешь наслаждаться. Супруг изменил? Дети эгоисты? Банкротство на носу? Старость надвигается? Тоска, бессонница, совесть мучает? Это всего лишь нервы. Надо взять себя в руки. Надо смотреть с практической стороны… Другой врач осмотрит больного и выпишет рецепт, а он должен еще и наврать с три короба. Азриэл открыл дверь и увидел в коридоре Эстер Ройзнер. Она бросила вопрошающий взгляд. Похоже, она пришла с каким-то тайным поручением. Азриэл пригласил ее в кабинет.

— Ну, кого на этот раз застрелили?

Эстер не улыбнулась.

— Ваша сестра в Варшаве, — сказала она тихо.

— Миреле? Как?

Голос Эстер стал еще тише.

— Бежала из Сибири.

— Понятно…

— Ей надо срочно перебраться через границу.

— Где она сейчас?

Эстер назвала адрес. Они еще немного поговорили, она подала ему руку и ушла. После Эстер была только одна пациентка, и Азриэл быстро с ней разобрался. Вечером он должен был дежурить в еврейской больнице, но позвонил и сказал, что не придет. Подошел к окну, посмотрел на улицу. Его охватило странное чувство: Миреле будто вернулась с того света. Сколько же ей сейчас лет? Он вспомнил, как в Ямполе она пришла к нему в синагогу и заявила: «Пошли домой! Сват приехал». Как давно это было! Потом ее сослали в Сибирь, и вот она бежала оттуда. И должна срочно уехать за границу!..

Деньги, конечно, необходимы, Миреле наверняка без гроша, но это даже хорошо, что больше нет пациентов. Надо иногда и одному побыть. Азриэл подошел к книжному шкафу, достал книгу, заглянул в нее и поставил обратно. Взял перо и снова начал писать цифры на клочке бумаге. «Давно ли я стал таким экономным?» Весь стол завален счетами. Кому только Азриэл не должен! Еврейская община требует пожертвований. Юзек недавно женился, хочет перебраться в другое поселение, просит у отца денег. Тополька — это вообще какое-то несчастье на его голову. Ольга пишет, они опять в долгах. И так всегда. Едва Азриэл решит, что надо хоть чуть-чуть отдохнуть, как со всех сторон начинают сыпаться новые заботы. С ним словно какая-то сила играет, создает препятствие за препятствием, сводит на нет все надежды. Проходя по коридору, он услышал, как Зина что-то бормочет у себя в комнате. Лучше бы в Топольку поехала, побыла на свежем воздухе, с Мишей там посидела, а она в такую жару торчит в городе. Сама себя наказала. Тоже хочет мир переделать? Но ее-то что не устраивает? Ни о какой религии она знать не знает, ее светской девушкой воспитали. Захотелось войти к дочери и задать вечный отцовский вопрос: «Чем это кончится?» Но Азриэл махнул рукой. Спустился по лестнице, вышел на улицу. По соседству строили кирпичный дом. Рабочие из муниципалитета разворотили мостовую, остались только рельсы конки. Пахло известью, потревоженной землей и горячей городской пылью. Все-таки это опасно, идти к Миреле. Кто знает, вдруг это провокация. Может, ей дали бежать, чтобы увидеть, с кем она будет встречаться. Его прошиб пот. Дрожки Азриэл брать не стал, пошел пешком. То и дело он огладывался, не шпионят ли за ним, не идет ли кто следом. Как назло, на улицах было полно полиции и конных жандармов. Навстречу без конца попадались патрули. Что за день такой? Узнали, что на кого-то покушение готовится, или сегодня похороны какого-нибудь революционера? Глупо было бы попасть в тюрьму ни за что ни про что. Хуже смерти… Вдруг Азриэл спохватился, что тихо читает молитву, он даже пообещал сделать пожертвование. «Господи, — шептал он чуть слышно, — помоги, сделай так, чтобы я не попал к ним в руки. И Миреле тоже помоги. Она и без того настрадалась…» Он остановился и вытер пот со лба. «Значит, я верю в Бога, в провидение, даже в силу молитвы. Но ведь я и не прекращал верить. Каждый раз молился, когда становилось худо. Да, так и есть…»

Азриэл давно не был на Дзикой. Здесь было шумно, сновали туда-сюда прохожие, на тротуарах стояли молодые оборванцы, перекрикивались, мусоля губами окурки. По булыжной мостовой грохотали тяжело нагруженные платформы. У ворот стояли торговки, продавали пироги и бублики, печеные яблоки, горох и бобы, халву и лакрицу. Разносчики тащили полные корзины, толкали тележки. Азриэл еще застал время, когда это был очень спокойный, тихий квартал. А теперь — вывеска над каждой дверью, из окон доносится стрекот швейных машин и ткацких станков. На Геншей в дверях лавок стояли приказчики, зазывали покупателей. Повсюду гостиницы, рестораны, столовые. Прошел интеллигент — волосы до плеч, широкополая шляпа, на шее черный платок вместо галстука. Учитель древнееврейского? Или революционер? Есть среди них молодые люди, которые, несмотря на правила конспирации, одеваются как хотят. Где-то недалеко от Дворца Красинских у них что-то наподобие биржи. У ворот Азриэл в последний раз обернулся посмотреть, не следят ли за ним, и стремительно вошел во двор, словно бросился в холодную воду. «Ну, будь что будет. — В нем снова проснулся фаталист. — Жаль, цианистого калия не захватил. Если арестуют, отравился бы…» Азриэл понимал, что вторая мысль не согласуется с первой, но так уж устроен человеческий мозг: противоречия ему не страшны…

Он медленно пересек двор. Сглупил, надо было захватить с собой медицинский халат. Если что, сказал бы, что идет к больному. Хотя к какому больному, куда?.. В правом углу, на первом этаже, была хасидская молельня. Из открытых окон доносились слова Торы. В щели между занавесками Азриэл разглядел бледное лицо, ермолку, карниз ковчега, огонек поминальной свечи. «А вот зайду туда и останусь, — мелькнула мысль. — У меня двести рублей с собой. Года на полтора хватит. Когда-то здесь, в Варшаве, на два рубля в неделю жил. Еще часы можно продать…» Фантазия разыгралась. Сначала Ольга будет его искать, но рано или поздно перестанет. Миреле уедет за границу и без его помощи. Ольга может остаться в Топольке, Зина где-нибудь найдет место. Только Шайндл и Мишу жалко. Шайндл, конечно, отправят в еврейскую лечебницу. Миша, наверно, остался бы с Ольгой, она к нему очень привязана. Или его мог бы взять к себе Майер-Йоэл, или реб Йойхенен… А он, Азриэл, что делал бы? Изучал бы Тору, Вавилонский Талмуд, Иерусалимский, комментарии. Если бежать, то лучше сюда, а не в Топольку. Если религия — опиум, как они говорят, значит, этот сорт опиума отлично подходит еврейской душе. Над этими страницами народ грезил две тысячи лет. И это были прекрасные, благородные грезы, а не кровавые кошмары…

Он увидел номер на двери. Постучался и тотчас услышал шаги. «Кто там?» — спросили из-за двери по-русски. Азриэл ответил паролем, который передала ему Эстер Ройзнер:

— Агент по продаже швейных машинок…

 

3

Дверь открылась. Смуглая женщина в простом платье без украшений, с черными волосами, заколотыми гребнем, внимательно оглядела Азриэла.

— Proszę!

В темном коридоре пахло кухонным чадом и грязным бельем. В доме был маленький ребенок, Азриэл услышал поскрипывание колыбели и монотонный убаюкивающий мотив: «А-а-а! А-а-а!» Хорошо малышу, он хотя бы полиции не боится, подумал Азриэл. Он вошел в комнату. За столом сидел молодой человек в белых нарукавниках и возился с каким-то механизмом. Бомбу, что ли, делает? Нет, это всего лишь разобранные стенные часы. Смуглая женщина постучалась в дверь, ведущую в другую комнату. Дверь открылась, и Азриэл увидел маленькую, пожилую, чтоб не сказать старую, незнакомку в черной юбке и серой блузке. Седые волосы собраны в пучок. В первую секунду Азриэл даже подумал, что произошла какая-то ошибка, и тут же понял: да, это Миреле. Вдруг он узнал ее, словно к ней на миг вернулся прежний облик. Но как же все-таки она изменилась! Морщинистое лицо потемнело, как печеное яблоко, маленький носик покраснел и заострился. Она пронзила его злым старушечьим взглядом.

— Миреле, это ты.

— Азриэл!

Тонкими руками Миреле обвила его шею, Азриэл прижал ее к себе.

— Что, постарела твоя сестра? — спросила она, выпуская его из объятий.

— Миреле, почему ты по-русски говоришь?

— Подзабыла еврейский.

Но вскоре она все-таки заговорила на родном языке, предложила брату сесть. «Вроде ниже ростом стала. Или она всегда была такая маленькая?» — удивлялся Азриэл, разглядывая сестру. Вот она, Миреле. Теперь у нее кривые пальцы, острые локти и дряблая кожа на шее. Бывало, в детстве они ссорились, он поддавал ей, а она царапалась. Лепили пирожки из песка. Играли, как будто он муж, а она жена: он уходил молиться в синагогу, а она варила ему бульон в глиняном черепке и, если под рукой не было воды, требовала, чтобы он помочился… Азриэл украдкой смахнул слезу. Сначала Миреле говорила медленно, с трудом, делала ошибки и все время вставляла русские слова. Спросила, когда годовщина смерти родителей. «Выговор как у литвачки. И откуда у нее такой твердый „р“?» — думал Азриэл. А она рассказывала, как неделями добиралась до Варшавы на санях и телегах. «На поезде нельзя было, — говорила Миреле. — Они депеши разослали». Она перечисляла русские города и деревни, вспоминала крестьян, которые ей помогали: «Не поверишь, меня в сундук спрятали, ящик такой, вроде гроба. Его на телегу поставили и еще мешками с овсом завалили. Дырку проделали, чтоб я не задохнулась. Всё бы ничего, но вот когда надо было нужду справить… Оказалось, я сильнее, чем сама думала. Всё выдержала. Они считают, я еще много пользы смогу нашему делу принести, если за границу переберусь, но я сомневаюсь. Так и не научилась речи произносить. Осталась простой бабой…»

Она подмигнула, и по мелькнувшей в ее глазах улыбке Азриэл опять узнал прежнюю Миреле.

— Как тебе там жилось-то?

— Как-то жилось… Я тебе писала, но ты так редко отвечал. Правда, деньги присылал регулярно. Спасибо тебе.

Оба замолчали, не зная, о чем говорить. Время сделало их чужими друг другу. Азриэлу подумалось, что Миреле каким-то чудом стала старше, чем он. Он испытывал перед ней стыд за свои мальчишеские страдания и сомнения. Азриэл чуть ли не завидовал этой маленькой, щуплой женщине, которая раз и навсегда решила, каковы ее цель и долг. Были в ней и гордость, и сила. Казалось, она смотрит на брата с легкой насмешкой.

— В общем, ты теперь настоящий пан доктор.

— А то.

— Слушай, а куда пропал этот?.. Забыла, как зовут.

— Ципкин?

— Да, Ципкин.

— Стал американским врачом.

— Тоже врачом? А эта где, как же ее?

— Клара? Здесь, в Варшаве. Совсем больная.

— А остальные?

— Вера Харлап умерла.

— Это еще при мне было. Или нет, я тогда в Цитадели сидела.

— Соня Рабинович покончила с собой.

— С чего это она? Хотя бывает. У нас в Сибири это не редкость, правда, чаще среди мужчин. Сдают, начинают в себе копаться. Особенно зимой, когда день короткий. Только встанешь утром, печку затопишь поесть приготовить, как уже темнеть начинает. Некоторые на охоту ходили, в шахматы играли. Дура она все-таки. Это я про Рабинович.

— Мне как раз казалось, она далеко не глупа.

— Да нет, так, болтушка. Все не могла гимназию забыть, отцовскую лесопилку.

— А ты до сих пор веришь в революцию?

Миреле стала серьезна.

— Да, верю.

— Тут, в Польше, все остановилось.

— Остановилось? Не знаю. Как идеал может остановиться? Рабочие по-прежнему порабощены, крестьяне голодают, буржуазия становится все подлее. Ты бы видел, кого в Сибирь ссылают. Мещане, учителишки всякие, чиновники. Идут по этапу. Солдат не хватает, набирают мужиков с дубинами или даже баб арестантов охранять. Вот до чего дошло!

— Так всегда было.

— Ну, нет, не настолько. Массы теряют терпение, бедствия крестьян обострились больше обычного. Этот нарыв скоро лопнет!

Миреле зажмурилась и приоткрыла рот, показав беззубые десны.

— Куда ты поедешь?

Она задумалась.

— Пока неизвестно. Куда ЦК пошлет. Сегодня надо кое с кем встретиться. Наверное, завтра будет ясно.

— Как твое здоровье?

— Да ничего. Ревматизм, но от этого не умирают. Главное благополучно границу перейти.

— Я тебе денег дам. Сколько тебе нужно?

— Даже не знаю. Ты всегда готов помочь.

— Ты ведь моя сестра.

— Да, но ты ж теперь такой важный, большим человеком стал. А что с твоей женой случилось?

— Она с ума сошла.

— Из-за чего? Всегда такая веселая была, наивная, но живая. Эстер Ройзнер что-то мне говорила. А она совершенно не изменилась, да? Сыплет теми же фразами. Слушай, а эта женщина, с которой ты живешь, — кто она?

— Вдова, докторша.

— Значит, одного врача поменяла на другого… У нас там словно время остановилось. Жизнь, так сказать, мимо проходила. Но по забастовкам на железной дороге было видно, что народ пробуждается. Без всякого сомнения.

Смуглая женщина постучалась и молча поставила на стол два стакана чаю с пирожными. Она будто совершала важную церемонию, которую нельзя прервать ни единым словом, нельзя даже отвести глаза. Азриэл подумал, что когда-то благочестивые еврейки так же прислуживали ешиботникам, когда те приходили обедать. Миреле посмотрела на нее с дружеской, но чуть насмешливой улыбкой:

— Благодарю…

 

4

Миреле взяла кусочек сахара, по-деревенски обмакнула в чай, надкусила.

— Мел, что ли?

— Какой еще мел? Сахар как сахар.

— Совсем не сладкий.

— Да брось.

— Что-то я совсем вкус чувствовать перестала. Еще там, в ссылке. Все-таки это было слегка чересчур. Зато теперь в себя прихожу. Не знаю только, как до границы добраться. Сколько отсюда до Млавы? На волах поеду, в Германии на поезд пересяду.

— Ты плохо выглядишь. Устала?

— Устала. Все смотрю, как ты на отца похож. Вроде другой, а все-таки… И от деда Аврума что-то есть.

— Да, и мама так говорила. Мне всегда казалось, это смешно. А ты на нее похожа.

— Да. Бывает, скажу что-нибудь и испугаюсь: будто ее голос услышала. Представь, я там только по-русски разговаривала. По-еврейски всего лишь несколько раз довелось. Сослали туда одного слуцкого, из рабочих, так он никак не мог по-русски научиться. Такой смешной был, совсем простой. Филактерии с собой привез, молился каждый день. О нашем деле ничего знать не знал. В последние годы охранка совсем взбесилась, хватала людей, которые ни сном ни духом. Его только одно интересовало: когда Ханука, когда Пурим, когда Пейсах. Еврейского календаря там ни у кого не было. Этот литвак как узнал, что у меня отец раввин, стал с вопросами по Торе приходить.

— И чем кончилось?

— Заболел и умер. Истаял как свеча.

— Сколько ж этой революции надо жертв?

Миреле немного помолчала.

— Я не хочу с тобой спорить, но что бы ты там ни думал, что бы ты ни говорил, а людям надо есть и одеваться. Режим, который не дает народу жить, должен быть уничтожен. А как еще свергнуть банду тиранов?

— Вопрос в том, как сделать, чтобы не появились другие тираны. Я изучал историю и знаю: чуть ли не каждое поколение свергает тиранов и порождает новых. В одной Франции за последние сто лет свергли Людовика XVI, Наполеона, его наследников, и все они были тиранами на свой лад. Теперь французские социалисты опять призывают к революции. На смену аристократам пришли буржуи и оказались такими же паразитами, хотя они происходят из народа и поют «Марсельезу». Кто гарантирует, что это последние паразиты? Откуда ты знаешь, что других не будет? Ты когда-нибудь думала об этом?

— Думала. До сих пор власть захватывали буржуазные клики, но в этот раз к власти придет народ. Кого он будет угнетать? Сам себя?

— Одни люди будут угнетать других.

— Мы создадим систему, при которой эксплуатация будет невозможна. Вон, посмотри в окно, дети целый день возле помойки играют. Я, когда через двор шла, хорошо их рассмотреть успела. У одного сыпь, у другого из уха течет, у третьего парша. А в Сибири что делается! Не поверишь! Целые деревни заражены сифилисом, в соломенных крышах гнездятся клопы и сыплются с потолка людям на голову. Зашла как-то к одному мужику. В доме, считай, ничего, один топчан, на котором спят всей семьей — отец, мать, взрослые дети, и вся стена иконами увешана. Зарабатывает копейки и всё пропивает. Можно двадцать деревень объехать, и ни одной газеты не увидишь. Понятно, что таких нетрудно на погромы подбить.

— К погромам как раз и подстрекают те, кто читает газеты или в них пишет. Образование не сделает человека лучше.

— И все-таки что-то делать надо. Ты, Азриэл, всегда был пессимистом. Но народ пессимизмом не накормишь. Вот ты сам во что веришь?

— Точно не в человека.

— А в кого? В Бога?

— Знаешь, я пришел к выводу, что каждый отвечает за себя и только за себя. Поверь, я бы тоже хотел жить в справедливом мире, но от материалистов и дарвинистов справедливости не дождешься. Те, кто стремится урвать лучший кусок, смогут сделать это при любой системе. Человек достаточно хитер, чтобы сообразить, как получать привилегии и мучить других во имя высших целей. Разве инквизицию создали не для защиты христианских идеалов? И почему бы не создать инквизицию, чтобы защищать гуманизм? Облик человеческого рода складывается из обликов его отдельных представителей. Чтобы человечество было физически здоровым, каждый должен умываться, причесываться и чистить зубы. Так же и с душой. Не надо отвечать за весь мир, надо начать с себя. Законы алгебры — от Бога, они универсальны.

— Не понимаю я тебя. Хочешь сказать, несколько праведников или филантропов могут сделать мир лучше?

— По крайней мере, они не сделают его хуже. Человек должен применять всю энергию, чтобы не увеличивать мировое зло. Воз истории слишком велик, чтобы остановить его или сдвинуть с места в одиночку. Все, что может человек, это не добавлять в него своего дерьма, он и без того чудовищно тяжелый.

— Эх, Азриэл, так ты за эти годы ничему и не научился. Одна забастовка на железной дороге способна сделать больше, чем все церкви, синагоги и проповеди. Был у нас один толстовец, как они себя называют. Волос не стриг, мяса не ел. Потом в мистицизм ударился. Юродивые были всегда и везде. И в России разных сект хватает, есть даже скопцы, которые себя кастрируют во славу Божию. Их тоже в Сибирь ссылают. Борода не растет, голос тонкий, как у женщины. Смотреть страшно. И что, мир от этого лучше становится?

— Мир невозможно переделать. Знаешь что, Миреле, ты устала. Не хочу я тут дебаты разводить, без толку это. У тебя самые благие намерения, ты готова собой жертвовать, а с точки зрения религии намерение важней действия. Я тоже мог бы понадеяться на какой-нибудь ЦК, но не вышло. Так что лучше я с Богом проиграю, чем с человеком выиграю.

— С Богом? Впервые слышу, чтобы образованный человек так говорил.

— Миреле, это вопрос именования. Бог — это всё вместе: причина, цель, смысл, соотношение частного и общего. Ты на пару лет меня моложе. В моем возрасте уже нельзя утешать себя тем, что произойдут какие-то реформы. В Западной Европе их было полно, а результат один — погибли десятки миллионов людей. Очередная война может начаться в любой день. Люди готовы убивать друг друга. Французы хотят реванша, пруссаки мечтают захватить Восток. Балканы — пороховая бочка. Англичанам нужны новые колонии. В один миг ситуация не изменится, а то, что придет потом, может оказаться еще хуже. Мировая политика — это Молох. Сколько я еще проживу? Чтобы дождаться изменений к лучшему, надо жить вечно.

— Ты просто эгоист!..

 

5

Только позже Азриэл понял, что Миреле неспроста приняла сахар за мел: это был симптом, она подхватила брюшной тиф. Положить сестру в больницу было нельзя, ее разыскивала полиция. Миреле осталась на квартире. Она лежала на узкой железной кровати, и Азриэл сам ее лечил. Температура подскочила до сорока одного, в бреду Миреле говорила то по-русски, то по-польски, то по-еврейски. Иногда напевала песенки, которые слышала в Сибири. Ей мерещилось, что ее приговорили к повешению, она болтается на виселице, но ее обхватила за шею какая-то баба и не дает петле затянуться. Миреле вырывается и убегает, ей надо пересечь границу, ее ждет ЦК, от ее резолюции зависит, начнется ли забастовка железнодорожников в Англии. Соратники соблюдают строжайшую конспирацию, но в их ряды затесался провокатор. «Застрелю его как собаку! — кричит Миреле. — Бомбой взорву!..» Хотя пиявки уже вышли из моды, один из коллег Азриэла все же считал их недурным средством. Проведать больную приходили Эстер Ройзнер, Кароля, незнакомая Азриэлу полька из Второго Пролетариата. Заглядывал врач-поляк, связанный с революционерами. Когда Миреле ставили пиявки, одну на плечо, другую на висок, она вдруг сказала:

— Это кто, капиталисты?..

И рассмеялась собственной шутке.

Азриэл не рассказал Ольге про Миреле, лучше, если все останется в тайне. А Ольга ни с того ни с сего решила дать бал. Она приехала в Варшаву загорелая, похудевшая и злая. Почему он на выходные не ездит в Топольку? Бросил ее там одну! Чем это он занимается в душном и пыльном городе? В голосе Ольги звучало отвращение — можно было подумать, что она уже не в силах нести свою ношу. Но вдруг заговорила о новом ярме, которое решила водрузить себе на шею, — устроить бал в конце лета, после жатвы. Она загодя выбрала день и уже успела пригласить Валленбергов, соседей-помещиков и все начальство из Нового Двора и Закрочима. Раз приобрели землю, надо заводить новые знакомства, налаживать отношения. Оно будет стоить денег, но расходы окупятся, ведь Азриэл сможет расширить практику. Планов у Ольги было выше головы. У одного из соседей недалеко от Топольки есть лес, где можно охотиться. Если помещик разрешит, перед балом мужчины смогут немного пострелять. Для женщин Ольга придумала другое развлечение — катание на лодках по Висле. Наташе давно пора встречаться с молодыми людьми, и сама Ольга не желает годами сидеть за печкой. Раз уж поселились в Топольке, придется там жизнь налаживать. Ольга говорила с жаром и заранее сердилась, что Азриэл не загорелся ее идеей: «Не могу я жить, как ты. Не могу из года в год во всяком старье копаться. Хочу жить как светская дама, а не монашка или жена раввина какого-нибудь». Азриэл посчитал и показал Ольге, во сколько сотен обойдется ее затея. Ему опять придется залезть в долги, взять кредит. Но Ольга возразила:

— Не был бы ты таким батленом, мы бы не сидели в нищете!..

Слово «батлен» она сказала по-еврейски: так называют тех, кто не работает, а целыми днями протирает штаны в синагоге. Ольга перечислила Азриэлу с полдюжины врачей, которые живут во дворцах, покупают женам жемчуга и берут по двадцать пять рублей за визит.

— Можешь хоть десять балов устроить, — сказал Азриэл, — но я ни на один не приду и денег не дам.

— Это твое последнее слово?

— Да, последнее.

— Ну, нет так нет. А я все равно не собираюсь сидеть с тобой, как в монастыре.

Ольга заявила, что продаст все украшения, но бал состоится. Она случайно выбрала ночь Девятого ава, ни раньше ни позже. Этот год был високосный, и пост выпадал на конец лета.

У Азриэла не осталось выбора. Пришлось рассказать Ольге, что Миреле в Варшаве и больна тифом. Ольга снова рассердилась.

— Ты что, хочешь, чтобы тебя арестовали? Из-за твоей глупости тебя самого в Сибирь сошлют.

— Значит, я должен родную сестру умирать оставить?

— В Варшаве и другие врачи есть. Что ты понимаешь в тифе? Только навредишь ей.

У Миреле наступил кризис, и Азриэл всю ночь просидел возле ее постели, оставив Ольгу дома. Какие странные совпадения! Как слаженно действуют силы, управляющие человеческой судьбой! Ночь выдалась очень душная, но окно было закрыто и задернуто занавеской: нельзя, чтобы со двора было видно, что в комнате горит свет. Приходилось опасаться дворника, они о любой мелочи тут же доносят в комиссариат. У Миреле был жар, ей дали пропотеть, укрыли одеялом. Она лежала, закрыв глаза, изможденное лицо шло то бледными, то багровыми пятнами. Волосы стали сухими и ломкими. Она тяжело дышала и металась в постели, иногда ее губы начинали что-то бормотать. Азриэл не спускал с нее глаз, вытирал ей пот со лба. До чего ж медицина бессильна в таких случаях! Какая ирония: пройти в ссылке семь кругов ада, а потом свалиться от ничтожной бациллы. Миреле много лет боролась с властью, а теперь ей выпало сражаться с внутренним врагом, который хотел разрушить ее тело. Война, везде война, в джунглях, полях, городах и в самом человеке. Тюрьма и ссылка, годы постоянного недоедания испортили Миреле сердце. Она мечтает освободить рабочих и крестьян, разбить оковы царизма, победить черносотенцев и помещиков. Как ее отец, она ведет непрерывную борьбу со злом. Но даже если она победит, что последует? Не будет ни Освобождения, ни Божественного света, ни праведников, изучающих Тору. Будут газеты и журналы, театры и кабаре, поезда и машины… Стоит ли ради этого погибать? Ведь раньше кто-то уже погибал за сегодняшние газеты, театры и поезда. Вспомнит ли кто-нибудь всех таких Миреле, отдавших свою жизнь? Если после смерти нет ничего, если человек — всего лишь животное, то пусть и остается животным…

Вдруг Азриэл вспомнил слова Миреле, что он очень похож на отца. Отец, отец, как ты жил? Что такое твоя философия? Неужели в тебе было меньше инстинктов, чем в пчеле, муравье, микробе? Неужели твоя жизнь была ошибкой природы? Но как природа может совершать ошибки?

Ты был аскетом, отец, монахом без монастыря. Как китаец, ты окружил себя стеной, сложенной не из кирпича, а из Закона. Ты убежал, отец, ты спрятался. Чего ты боялся, Менахем-Мендл? Мира с его красотой, народов с их противостоянием, королей и феодалов, прекрасных дам и благородных рыцарей, даже поэтов и философов, на которых держится этот свет. Из поколения в поколение ты создавал для себя все больше ограничений, запрещал себе одну радость за другой. Все стало для тебя трефным, все стало мерзостью. Даже к своей Тирце-Перл ты не прикасался по две недели в месяц. Даже на цветок или дерево не мог посмотреть, даже музыка стала тебе противна. Даже в математике ты видел грех. Сидел над Талмудом и выискивал, как бы еще больше оградить себя от других народов.

Почему ты так поступал, Менахем-Мендл? Потому что они воевали, а ты хотел мира. Они дрались на дуэли из-за шлюх, а тебе были милы скромницы. Они служили худшему из идолов, телу, мимолетности, моде, силе, а ты хотел служить Богу, постоянству, вечности. Они убивали друг друга, а ты даже не понимал, ради чего. Ты называл их злодеями, всех этих эллинов, римлян, кельтов, саксов, славян. Вся их культура — язычество, искусство — разврат, армии — банды убийц, законы — жестокость, книги — бахвальство. А свои книги ты писал так, чтобы их невозможно было перевести на чужой язык. Твои заповеди были таковы, что их можно было выполнять только в гетто, между еврейским кладбищем и миквой. Христиане проповедовали их, а ты их соблюдал. Христиане обещали Царство Божие, а ты в нем жил. Тебя били, а ты не отвечал ударом на удар. На тебя возводили наветы, а ты молчал. На тебя вешали желтую звезду, и ты носил ее даже дома за закрытыми ставнями. Ты хотел от них только одного: чтобы они не замечали тебя, как ты не замечал их.

Но твои дети не пошли по твоему пути, Менахем-Мендл. Твоя Миреле ушла из гетто. Она хочет обнять всех: крестьян и рабочих, русских и турок, монголов и негров. За тобой не последовал никто, кроме кучки бездельников из синагоги, а она не успокоится, пока не сгинут все тираны и не развеются в прах все религии. Она хочет исправить все твои грехи, Исав, хочет разрушить стены твоего гетто, Иаков. Пусть она только выздоровеет и пересечет границу. Она тут же начнет привозить запрещенную литературу, делать бомбы, вести агитацию. Берегитесь, правительства, она будет бить вас вашим оружием… Она сама себе и суд, и полиция. Ее бог куда более жесток, чем ваши боги. Ее бог — это природа, случайность, бесцельность, материя. Как вы довели до абсурда религию, так она доведет до абсурда безверие…

Ну а ты, Азриэл? Ты так и стоишь на полпути между отцом и сестрой.

Из синагоги ты ушел, а бал, затеянный Ольгой, тебя пугает. Чего ты боишься, ешиботник? Не хочешь пить вино в день Девятого ава? Стесняешься танцевать с женами начальства? Неприятно пожимать руки, устроившие погром? Для таких, как ты, нет места в этом мире. Ни в одной стране, ни в обществе, ни на баррикадах. Ни Богу свечка ни черту кочерга.

Возвращайся в синагогу, Азриэл. Никому ты не нужен, бездельник несчастный. Кровь Менахема-Мендла течет в твоих жилах. Сам посмотри, что ты натворил по дороге от Ямполя до Маршалковской. Жену до сумасшествия довел, дочь гойкой вырастил, со злодеями связался. Взвалил на себя ношу, которая для тебя слишком тяжела, да еще и ненавистна вдобавок. Возвращайся, бестолковый. Назад, назад!

Есть теперь и «просвещенные» раввины, которые отвергают еврейскую изоляцию. Что ж, пусть они цитируют Тору и «Премудрость Иисуса сына Сирахова», пусть строят храмы, в которых звучит орган. Пусть восхищаются светской жизнью. Беги от них, Азриэл, беги. Если сидишь в кожевенной мастерской, не будешь пахнуть бальзамом. Если валяешься в грязи, не спрячешься от свиней. Брось это все: материализм и фальшивый идеализм, социологию и дарвинизм, их культуру и политику. Их полуправды хуже, чем целая ложь. Что толку от науки, если она не знает главного? Что толку от мудрости, если она отвергает первоисточник? Сколько бы они ни говорили, они ничего не скажут, что бы ни делали, ничего не доведут до конца. Пусть они смеются над еврейской изоляцией, но это праведность, святость и чистота. В ней есть надежда, а там — ничего, кроме скверны, жестокости и лжи!..

Азриэл вздрогнул. Миреле застонала. Через щель между шторами проник пурпурный луч рассвета.

 

1

Вечер накануне Девятого ава. Огромное багровое солнце садится в облака, желтые, как сера, и красные, как пылающий уголь. В синагогах Нового Двора и Закрочима загодя перевернули скамейки. В подсвечнике горит единственная свеча. В еврейских домах завершили последнюю трапезу: кусок хлеба, посыпанный пеплом, и крутое яйцо — символ скорби. Евреи разулись и приготовились оплакивать разрушенный Храм. А в Топольке почти все было готово к балу. Много гостей приехало еще утром, потому что помещик Садовский разрешил поохотиться в своем лесу. Привезли собак и стали охотиться на зайцев, кроликов и даже белок и ворон. Каждый раз, когда гремели выстрелы, казалось, будто трескаются древесные стволы. Дамы катались на двух лодках, нанятых Ольгой. Висла была спокойной и гладкой, как зеркало, но стоило лодке чуть накрениться, помещицы поднимали визг. В доме заканчивали последние приготовления. На кухонной плите кипели горшки, огромные, как котлы. Во дворе жарилась на костре целая свинья, которую заколол накануне слуга Антоний, а в печи доходили утки и гуси. Кухарки наварили всевозможных компотов. Пахло мясом и рыбой, выпечкой и макаронами, лавровым листом и красным перцем, корицей, шафраном и гвоздикой. Ольга то и дело заходила попробовать, присматривала за каждым блюдом. Это недосолено, в это надо добавить пряностей. Из-за густого пара даже лиц не разглядеть — видны только глаза.

В столовой уже расстелили скатерти, расставили хрустальные бокалы и фарфоровые тарелки, разложили серебряные приборы и вышитые салфетки. Вина и ликеры искрились в бутылках и графинах, отражавших лучи заходящего солнца. Музыканты в зале настраивали инструменты. Подняв черное крыло, показывал струны рояль, для которого пригласили настройщика из Варшавы.

Ольга даже подумать боялась, в какую сумму обошлась ее затея. Но зато явились все приглашенные. Были здесь супруги Малевские, была и младшая дочь Валленберга Пола с мужем. Под деревом дремал на стуле отставной генерал. В лесу охотились полковник артиллерии, глава повята, почтмейстер и целая толпа офицеров и окрестных помещиков. Приехали даже ксендз и православный поп. Перед домом стояли брички, фаэтоны и несколько карет. Денщики и кучера лениво переговаривались, поглядывая на деревенских девок, которые помогали по кухне. Старую корову с тощим выменем закололи, но остальная скотина мирно паслась на лугу, помахивая хвостами как ни в чем не бывало. Для ужина зарезали множество кур, гусей и уток, и над помойной ямой, полной птичьих голов, лапок, кишок и крыльев, вились тучи блестящих, жирных мух, привлеченных запахом свежей крови. Оставшиеся в живых куры и петухи клевали во дворе зернышки, прежде чем отправиться на ночь в курятник. Солнце еще не спряталось за горизонт, но уже показались месяц и первые звезды. Ольга начала беспокоиться, как бы охотники не заблудились в темноте, но тут они и появились, неся добычу: двух зайцев, несколько кроликов, фазана и дикую утку. Опустив книзу морды, бежали усталые собаки, охотники держали дубельтовки наперевес. Одни тут же стали умываться у колодца, другие разошлись по комнатам, чтобы переодеться. Наташа уже успела познакомиться с молодым поручиком. Она сидела с ним в беседке и показывала альбом, куда ей писали стихи гимназисты и даже студенты. Поручик тут же вспомнил несколько строк, которые писал в альбомах всех знакомых девушек. Достав химический карандаш, он сделал вид, что напряженно думает, затем послюнявил языком грифель и старательно вывел:

Вдруг с Вислы долетел истошный крик. Одна лодка опрокинулась, и дамы оказались в воде. Мужчины засуетились, охотники побросали двустволки и трофеи и побежали к реке. Ольга упала в обморок. У нее весь день было неспокойно на душе, она предчувствовала, что случится несчастье: пожар, убийство или еще что-нибудь. Она потеряла сознание на кухне, и две поварихи кинулись натирать ей виски уксусом. А тем временем мужчины совершали чудеса героизма. Офицеры сорвали с себя мундиры, сапоги и бросились в воду. Дамы с перепугу вцеплялись в своих спасителей, тянули их на дно, и тем приходилось отбиваться кулаками. Один поручик сам чуть не утонул, его еле вытащили. К счастью, река здесь была неглубока, и все благополучно спаслись. Мужчины принесли женщинам сухую одежду, а прислуга подала прямо на берег ликер и водку. Дамы то смеялись, то плакали. Гости разделились на две партии: одни считали, что бал надо отменить, а другие твердили, что нельзя так огорчить хозяйку. Чтобы их приободрить, приглашенные музыканты грянули марш. Кто-то запустил фейерверк, офицеры стали стрелять в воздух.

Началась какая-то вакханалия. Все напились — и мужчины, и женщины. Кто-то закусывал стоя, кто-то — сидя на земле. Денщики, которые тоже помогали спасать тонувших, смешались со старшими по званию. Один офицер потерял сапог и прыгал на одной ноге. Дамы, только что оглашавшие берег громким плачем, теперь хохотали как сумасшедшие, бросались друг дружке в объятия и целовались с чужими мужьями — ведь сегодня каждый мужчина был героем. Ольгу привели в чувство. Иванов, военный и по совместительству повятовый врач, взял на себя роль ее помощника. Он попросил гостей успокоиться, пойти в дом и сесть за стол. При этом он заметил, что в России подобное происшествие не вызвало бы ни малейшей паники. Ольга еле сдерживала слезы. Азриэл на бал не приехал, и ей пришлось выдумать объяснение: она всем говорила, что на него напал пациент и нанес ему серьезные повреждения. Она якобы получила телеграмму. Полковник медицинской службы Иванов своим авторитетом смог навести порядок. Все понемногу успокоились, Иванов произнес за хозяйку тост, и гости крикнули кто «Ура!», кто «Виват!». Наскоро поели, выпили всё вино и водку и пошли в зал танцевать. Правда, двум пожилым дамам стало дурно, и одну увезли домой, а другую уложили на кровать в Ольгиной спальне.

В зале снова начался балаган. Гремела музыка, грохотал барабан, танцующие топали ногами, как в шинке. На улице несколько молодых офицеров продолжали палить из ружей. Всех охватило какое-то дикое веселье. Из деревни неподалеку прибежали девки и теперь плясали на траве с денщиками и кучерами. Врач Иванов пригласил Ольгу на танец. Федору Петровичу Иванову перевалило за пятьдесят, но его спина была прямой, как доска. Это был человек огромного роста, с густыми седыми волосами, квадратным лицом, вздернутым носом и далеко посаженными голубыми глазами. У него на груди висела медаль, которую врачу редко удается заслужить. Доктор Иванов несколько раз участвовал в экспедициях в Среднюю Азию. Родился он где-то на Урале, а в Польшу его перевели из-за дуэли. Все знали, что он не берет взяток, но снисходительно относится к еврейским призывникам, особенно молодым хасидам с впалой грудью и сутулой спиной. Он легко выдавал им синие и белые билеты.

За годы траура по Андрею и жизни с Азриэлом Ольга совсем разучилась танцевать. Азриэл терпеть не мог, когда кто-нибудь клал руку ей на талию. Ольга иногда устраивала вечеринки, но старательно избегала приглашений на танец. А теперь полковник Иванов умело вел ее. Он не флиртовал, но говорил серьезно. В нем чувствовались сила и уверенность. Азриэл изводил Ольгу своим беспокойством и чувством вины, поселил в ней страх перед людьми. Он пытался вернуть ее в мир, из которого она ушла и в который совсем не хотела возвращаться. И сейчас она отдыхала от недавней суеты и потрясений, танцуя с элегантным, благородным кавалером. А рядом Наташа — в который раз! — танцевала с молодым поручиком, тем самым, что написал ей стишок в альбом.

 

2

Несмотря на все шансы провалиться, бал удался. Как ни странно, этому немало поспособствовала перевернувшаяся лодка. Танцевали до рассвета. Все гости повторяли одно и то же: давненько они так не веселились. Ольга завязала новые знакомства, получила несколько приглашений и выслушала множество комплиментов — и от мужчин, и от женщин. Она боялась, что наготовила слишком много еды, но вынужденное купание пробудило у гостей аппетит. Всё смели со столов подчистую, выпили все напитки. Польские помещики, которые всегда воротили нос при виде русских, забыли былую вражду. С полковником Ивановым Ольга танцевала три раза (больше, чем подобает), и он сказал, что будет рад посетить ее в Варшаве. Когда последние гости разъехались, уже всходило солнце. Ольга пошла в спальню, прямо в бальном платье рухнула на кровать и проспала до одиннадцати. Так крепко она засыпала, только когда была девочкой — в пасхальную ночь после четырех бокалов вина…

На другой день паковали вещи: Наташе пора было возвращаться в гимназию, Коле в прогимназию, а Мише в училище. Кроме того, после бала нужно было сделать уборку, навести порядок. Ольга отправилась в Закрочим за покупками. Она совсем забыла, что сегодня Девятое ава, и вспомнила об этом, только когда приехала и увидела, что евреи ходят по улице босиком, а мальчишки кидают в них репьями, метя в бороду. Женщины — тоже босые, неумытые, с помятыми лицами, на головах — грязные платки. Из синагоги доносились печальные голоса, там шла молитва. Двери домишек были распахнуты, и Ольга видела, как пожилые еврейки, сидя на низеньких скамеечках, покачиваются над молитвенниками. На кухнях возились непричесанные девушки. Мир ушел далеко вперед, а в Закрочиме по сей день рыдают над Храмом, который кто-то разрушил две тысячи лет назад. Некоторые лавчонки все же были открыты, и Ольга купила упаковочную бумагу, нафталин, жестяную лейку и еще кое-какие мелочи. Хоть и был день скорби, торговцы запрашивали немалую цену, и Ольге приходилось раскошеливаться. Из задних помещений выглядывали дети в дырявых кафтанчиках и грязных лапсердаках, бледные, с растрепанными пейсами, сутулые, как старички, в глазах — испуг и печаль. На кроватях такое белье, что взглянуть противно. Несло гнилью и отхожим местом. Мухи жужжали над каждым куском еды. Повсюду пыль и копоть. «Вот она, еврейская жизнь! Вот куда хочет вернуться Азриэл! — думала Ольга. — Отсюда вышел и сюда же стремится. Нет уж, без меня! Без меня и моих детей!» По дороге домой она проезжала мимо кладбища. Ольга совсем позабыла еврейские обычаи. На могилах лежали женщины и хрипло голосили. Ольга приказала кучеру остановить бричку. Казалось, женщины что-то просят у мертвых, они так кричали, словно покойники могли их услышать. На одном из покосившихся, заросших мохом надгробий были вырезаны поднятые ладони — жест священников, благословляющих народ. Рядом кого-то хоронили. Черные, как грачи, евреи стояли вокруг свежей могилы, один, кажется, читал кадиш. «Поехали! — приказала Ольга кучеру. — У христиан на могилах цветы сажают, а здесь голый песок. Азиаты! Ненавижу, больше смерти ненавижу! Лучше умереть, чем вернуться в эту грязь!»

Переезд в город был делом непростым. Эконома так и не нашли. Был, правда, в Топольке старик поляк, кто-то наподобие управляющего, но на него нельзя было полагаться. Ольга боялась, что за зиму весь скот зарежут или он просто передохнет. Бабы накопали картошки, но очень мало, и продать было совершенно нечего. Вложенные в поместье деньги оказались мертвым капиталом, о прибыли и речи не было. Ольга сама не понимала, как могла так ошибиться. Она во всем винила Азриэла. Кто не знает, чего хочет, тот и других всегда сбивает с толку. В других руках Тополька могла бы приносить доход, но для этого надо жить тут круглый год, а если сидеть в Варшаве и трястись над каждой копейкой, то, само собой, будут одни убытки. Ясно, что обрабатывать землю — это не для евреев. Вот если бы владельцем был доктор Иванов, уж он-то сумел бы сделать из поместья конфетку…

На другой день Ольга с детьми и одной служанкой сидели в карете. Сзади тащилась телега с вещами, за которыми присматривала другая девушка. Проезжали Закрочим. Еврейки сидели на скамьях или ступеньках и вязали чулки. В синагоге, где вчера рыдали над разрушенным Храмом, сегодня нараспев учили Талмуд. Прошел пейсатый парень с книгой под мышкой.

— Вон еврей идет, — указал на него Коля.

— Папа говорит, я тоже еврей, — отозвался Миша.

— Да, верно.

— Тогда почему у меня на висках таких завитушек нет?

— Погоди, еще вырастут, — хихикнула Наташа.

— А что значит еврей?

— Это вера такая.

— Правда, что евреи — это черти?

Наташа и Коля засмеялись. Ольга сердито посмотрела на детей.

— Неправда, Мишенька. Евреи — такие же люди, как все.

— А почему еврейских мальчиков не пускают на уроки Закона Божьего?

— Потому что у евреев другая религия.

— Какая?

— Ну, почти такая же, но немножко отличается.

— Евреи не верят в сына Божьего, — вмешался Коля. — Они убили нашего Господа.

— Разве можно убить Господа?

— А ну хватит болтать! — прикрикнула Ольга. — Незачем детям говорить о религии.

— Почему незачем?

Наташа улыбалась, но Ольга видела, что голова дочери занята другими мыслями. Наташины глаза то радостно вспыхивали, то грустнели. Ольга знала, что случилось с девушкой: она влюбилась в молодого поручика, который написал ей в альбом стишок и танцевал с ней на балу. «Что ж, это неизбежно, каждая женщина должна через это пройти», — утешала себя Ольга. Последние недели она чувствовала себя странно, у нее будто почва ушла из-под ног, все стало шатким и непрочным. В ту ночь она проснулась и долго не могла заснуть. Откуда ни возьмись появился страх: кровать — это всего лишь две доски. Запросто можно упасть. Повернешься и свалишься на пол! Ольга понимала, что это глупо, но страх становился все сильнее. Она встала и с обеих сторон приставила к кровати стулья…

Когда они приехали, Азриэла не было дома. Войдя в кабинет, Ольга сразу заметила, что со стены исчезли часы с серебряной крышкой. Значит, он больше не занимается гипнозом? Азриэл вернулся поздно. Ольга не дождалась его и легла. Хотела почитать, но глаза слипались, и она погасила торшер. Лежала в темноте, то дремала, то просыпалась. Первой вернулась Зина, потом пришел Азриэл, запер за собой дверь. Ольга слышала его шаги. Наверно, он старался ее не разбудить. Разделся в гостиной, тихо вошел в спальню и лег в постель. Ольга приподнялась.

— Это ты?

— А кто же еще? Не спишь?

— Где часы, которые в кабинете висели? — спросила Ольга после долгого молчания.

Азриэл ответил прямо: гипнотизм — это болезнь, а не лекарство. Лекарство — это свобода воли, свобода выбора. Нервные болезни — это ложная идеология, продукт отрицания души, отношения к человеку как к механизму. Азриэл говорил медленно, негромко.

— Они не спят, они притворяются, — слышала Ольга его глуховатый голос. — Комедию ломают. Так заврались, что уже не отличают правду от лжи.

— И что будешь делать? Талмудом с ними заниматься?

— Я должен начать все сначала.

— Что начать? Мы без куска хлеба останемся. Если надумал все разрушить, мне с тобой не по пути. Сразу тебе говорю.

— Ага.

— У меня дети, мне их еще вырастить надо. Да и самой пока что не девяносто лет.

— Понятно.

— Что понятно? Невозможно быть умнее всех на свете.

— Не хочу быть мошенником. Я больше не верю в этот фатализм.

— Решил с собой покончить? Что ж, дело твое. А я уж как-нибудь по-другому…

 

3

Жена Цудекла Ханеле захотела отметить Рошешоно, точь-в-точь как когда-то в родительском доме. Цудекл твердил, что ни к чему это. Никто не был на небесах и не видел, как там решается судьба человека и как трепещут ангелы, когда в книгу жизни записываются все его добрые и злые дела. Цудекл повторял, что коль скоро Ханеле сняла парик и порвала с фанатизмом, то и нечего теперь. Но Ханеле даже слушать не стала. Парик — не самая важная заповедь. У литваков даже раввинские жены ходят с непокрытой головой. А Рошешоно — это таки Рошешоно. Ханеле заплатила за место в синагоге и напекла «птичек», как называют в Варшаве праздничные халы. Она купила яблок и меда, живого карпа, моркови и винограда, чтобы сказать над ним благословение, — в общем, нашла на рынке все, что должно быть на праздничном столе в еврейском доме. Вечером после молитвы она зажгла свечи в серебряном подсвечнике — отцовском подарке на свадьбу. Раз уж решили отмечать, Цудекл пригласил дядю Азриэла. Ханеле хотела, чтобы трапеза прошла как положено. Разделили голову карпа, говоря: «Чтобы мы были во главе, а не в хвосте». Со словами: «Чтобы Ты ниспослал нам благополучный и сладкий год» — обмакнули в мед кусочки яблока. Положили в тарелки по ложке моркови: «Чтобы наших заслуг пред Тобою стало больше». Цудекл сидел во главе стола, улыбался, но иногда о чем-то задумывался. Странно было сидеть тут, в варшавской квартире, когда к отцу в Маршинов съехались тысячи хасидов. Двор полон народу, синагога не может вместить собравшихся, кажется, стены вот-вот рухнут. Дни трепета в Маршинове — это вам не шутка! Если бы он, Цудекл, не сбился с пути, то сейчас сидел бы по правую руку от отца и на него, сына ребе, пристально смотрели бы тысячи глаз. В воображении Цудекл ясно видел море меховых шапок, пейсы, бороды. С каждым годом приезжает все больше народу, а он стал просвещенцем. Все удивляются, не могут понять. А все-таки хорошо, что Ханеле решила отметить Рошешоно. Когда горят свечи и на столе свежая скатерть, в доме гораздо уютнее. Лучше сидеть за праздничным столом, чем при свете керосиновой лампы читать «Курьер варшавский» или какой-нибудь немецкий альманах. Хала, рыба и бульон напоминают о Маршинове. И с дядей Азриэлом всегда приятно поговорить. Поспорили немного о законах праздника, не всерьез, а так, чтобы показать друг другу, что не совсем их забыли. Цудекл, увлекшись, начал растягивать слова и махать руками, как меламед в хедере.

— Цудекл, прекрати! — воскликнула Ханеле, разрезая на порции курицу. — Зачем ты дразнишься?

— Кто дразнится? Это древняя культура. У каждого народа свои церемонии. Обычай трубить в рог существует, наверно, с каменного века. Им подавали сигнал к военным действиям. Когда был Храм, раструб рога отделывали золотом, а по бокам того, кто в него трубил, стояли еще двое трубачей.

— Еще двое? Зачем?!

— Вон, спроси дядю Азриэла, если не веришь.

— Да, это так.

— Мне-то откуда знать, я ж Тору не учила. Он мне всякие небылицы плетет, а я уши развешу и слушаю. Но одно я знаю: праздник есть праздник. У гоев, не будь рядом помянуты, тоже свои праздники. У них это называется «Новы рок», — показала Ханеле свои познания.

— Совершенно верно!

— Эх, дядя Азриэл, грустно мне что-то! — вздохнула Ханеле. — Вы б видели, как у нас дома праздники справляют! Маменька на Рошешоно и Йом-Кипур золотое платье надевает до пят. Как наденет, в доме светло становится. И золотая цепочка есть у ней, тяжелая такая, это ей еще бабушка подарила, царство ей небесное. Папенька в молельню ходит, а у маменьки свое место в синагоге, у самой перегородки. Молитвенник у нее с серебряной застежкой. Как подумаю, что маменька с сестрицей сейчас на молитве, а я тут одна, без них, аж плакать хочется…

В ее глазах блеснули слезинки.

— Ну, распустила нюни! — засмеялся Цудекл, но тут же стал серьезен.

Ханеле ушла на кухню. Слышно было, как она всхлипывает и сморкается.

— Кровь не вода, — заметил Азриэл.

— Дядя, сколько можно за это цепляться? Рано или поздно все равно придется с этим покончить.

— Цудекл, нехорошо это.

— Что нехорошо, дядя Азриэл? Сменяются поколения, сменяются эпохи. У мазовшан тоже были свои обычаи, они были язычниками, поклонялись Бабе Яге и прочей нечисти. Сейчас они христиане. Если бы все держались за прошлое, не было бы эволюции.

— Для них переход в христианство был прогрессом. А в чем заключается прогресс для нас? Раньше у нас была богатая духовная жизнь, а теперь мы остались с пустыми руками.

— Выработается что-нибудь другое. Мы живем в переходный период. Нельзя останавливаться на полдороги. Наши законы происходят из Индии или даже не знаю откуда… У них там точно такие же законы насчет женских кровотечений. А запрет есть трефное происходит от табу африканских негров. Ей-богу, дядя Азриэл, гордиться нам нечем. Мы и Десять заповедей откуда-то позаимствовали.

— Если верить библейской критике, у нас вообще ничего нет. Вся Тора — одна сплошная ошибка.

— Вот именно. И не надо бояться смотреть правде в глаза.

— Да, но что тогда остается? С научной точки зрения сад и подвал с затхлым воздухом имеют одинаковое право на существование, но в подвале можно задохнуться. И потом, если правду — как вещь в себе — все равно невозможно постичь, если наука субъективна, утилитарна, если она фактически всего лишь фантазия, значит, можно выбирать что хочешь. Так зачем отбрасывать золото и выбирать грязь? Если бриллиант и уголь суть одно и то же, то почему бы не выбрать бриллиант?

— Потому что бриллианты бесполезны, а на угле работают фабрики. Я имею в виду каменный уголь, а не тот, которым прокаливают плиту перед Пейсахом. Дядя, вы ошибаетесь. По Канту, действительность — не фантазия, не сон. Шопенгауэр опровергает второе издание «Критики», а фактически второе издание — это и есть настоящий Кант. Кант — это не Беркли.

— Как бы то ни было, истины не знает никто.

— Дядя Азриэл, а что вы делать-то собираетесь? Ольга мне рассказала. Знаете, опасно это.

— А чего тут опасного? Нигде не написано, что один человек должен содержать десятерых. Зине уже двадцать, пора самой на хлеб зарабатывать. Я не хочу людей обманывать, чтобы Ольгины дети ходили в частную гимназию. Мой отец жил на шесть рублей в неделю, значит, и я смогу. А честным трудом можно и по пятнадцать-двадцать добывать.

— Вы серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Но ради чего? Стоит ли овчинка выделки?

— Понимаешь, Цудекл, то, что они называют нервами, на самом деле духовная болезнь. Не могу забыть, как однажды мама сказала, царство ей небесное: «Взяли и назвали злое начало нервами». Наши деды не были нервными, хотя их гнали и мучили. Зло было для них не болезнью, а испытанием. Нервные болезни, как теперь стало понятно, это результат отрицания души и свободы воли. Грешник, о котором говорится в псалмах, нервный, потому что он как перекати-поле — катится, куда ветер дует. А праведник — как дерево с глубокими корнями. Если человек знает, чего хочет, он не будет нервным. Ко мне женщины приходят. Их мужья стонут, когда надо по векселю заплатить, а они с любовниками по курортам ездят. Творят черт-те что, да еще они и нервные, видишь ли. Начитались в книжках про любовь и счастье, а у самих дома вредная свекровь, старая мать и забитый муж. Все они на одном помешались: удовольствий хотят. Боятся, не успеют взять от жизни все. У евреев не принято было приносить мужей в жертву женам. Нашим матерям и бабкам никогда легко не было. А теперь семья стала Молохом, современная женщина — что-то наподобие идола. Напудрит личико и идет по костям. Их дочери вырастают антисемитками, ненавидят евреев, как пауков. О любви болтают, но всем подавай врачей да адвокатов, и несчастные отцы с ног сбиваются. И чем тут поможет гипнотизм? Не хочу я поддерживать это зло.

— Дядя Азриэл, ты преувеличиваешь. И потом, точно так же говорят нигилисты.

— Они того же самого хотят.

— А что поделаешь? Природа аморальна, а человек — часть природы.

— Наши отцы и матери тоже были частью природы…

 

4

За время болезни Миреле так ослабела, что не могла стоять на ногах. Ей пришлось заново учиться ходить. Оставаться на Дзикой было нельзя. У одного товарища из Второго Пролетариата (Первый ликвидировала охранка) был дом недалеко от Фаленицы. Миреле могла пожить там до конца праздников. Этот товарищ, Ян Попелек, работал машинистом на паровой мельнице в Праге. Азриэл купил Миреле белье, туалетные принадлежности, а также сардин, коньяку и других продуктов для восстановления сил. Он решил, что сам отвезет все это к пану Попелеку. Из окна омнибуса Азриэл осматривал город. Пыль, грязь и вонь сточных канав. Чем дальше от центра, тем старомодней выглядит Варшава. Ветхие, покосившиеся домишки и даже люди, словно из другого поколения, одеваются, как во времена Понятовского. Сапожники вытащили верстаки прямо на улицу, стучат молотками, забивают гвозди в подметки. Куда-то спешат седые старухи в дырявых шалях и широких фартуках по щиколотку. На замшелых, таких низких, что можно достать рукой, козырьках над дверями сидят кошки и голуби. Собаки лежат в пыли, вытянув лапы и высунув языки. На скамейке возле забора сидит парализованный в толстых носках, без сапог, и пытается донести до рта кусок бублика, но рука дрожит, не слушается. Звонит церковный колокол, откуда-то появляется катафалк, старухи крестятся. Из-за домов внезапно вырастает фабричная труба.

И вдруг Азриэл увидел такое, что не поверил своим глазам. Недалеко от фабрики под фонарем стояла его дочь Зина. Она разговаривала с мужчиной в картузе и высоких сапогах. «Не может быть, показалось», — подумал Азриэл, но тут омнибус остановился, кому-то надо было выходить. Да, это она. Азриэл еле удержался, чтобы ее не окликнуть. Неужели она проституцией занимается? Кровь прилила к щекам, словно его ударили по лицу. «Что это? Галлюцинация? С ума схожу?» Он приподнялся с места, как будто тоже решил выйти. «Не может быть! Что она тут делает? Что за парень?» Вдруг Азриэла осенило. Наверно, она тоже из Пролетариата, как ее тетка Миреле. Он остался сидеть. А что, почему бы и нет? От Зины с ее капризами можно ожидать чего угодно. Но когда она успела? И зачем? Все-таки это на нее непохоже. Она эгоистичная, нелюдимая. О чем ей говорить с этим рабочим или крестьянином? В одну секунду он многое узнал о дочери, но тут же появились новые вопросы. Все стало еще непонятнее. «Такая конспирация — не знаешь, что и думать», — сказал он себе. Как же он раньше ничего не заметил? Вот дурак! И не подозревал даже. Азриэлу стало стыдно за себя, за дочь, за Ольгу. Кто знает, что Зина хранит дома. Всю семью подвергает опасности!

Оставив у Яна Попелека пакет, Азриэл взял дрожки и поехал домой. «Может, она уже и не девственница, — пришло ему в голову. — Они там все за свободную любовь…» Он сидел, потрясенный, словно его ударили по голове. Она ведь Альфреда де Мюссе читает, Бодлера! От Байрона и Леопарди без ума! Или это лишь притворство? Нет, как-то тут одно с другим не вяжется. Неужели все-таки это была галлюцинация? Странно, уже несколько дней он не переставая думал о дочери. Они очень редко разговаривали в последние годы. Она говорила, что ей не нравятся суфражистки, эти синие чулки, а месяца два назад заявила, что хочет пойти на курсы, учиться на акушерку или на фельдшера. На какие-то лекции стала ходить. Азриэл давно заметил, что Зина совершенно равнодушна к одежде. Донашивает за Ольгой старые жакеты и пальто. И кровать застилает редко, в комнате вечный беспорядок. Что ж, какая разница, ассимиляция всякая бывает. А чего он ждал? Его дочь даже еврейского алфавита не знает. Ведь он, отец, учил ее чему угодно, только не еврейским традициям. Сам подавал ей пример, как избавляться от своих корней. Еще когда в гимназию ходила, могла сказать о евреях какую-нибудь гадость. У них в классе были две еврейские ученицы, так они ей не нравились. Она даже гордилась, что выглядит, как польская девка… Его дочь, внучка Ямпольского раввина. «Как это могло случиться? Вроде бы не такой уж я ассимилятор. Просто не думал об этом. Сам-то я все-таки „Гацфиро“ почитываю, у меня еврейских книг целый шкаф. Юзек — тот вообще в Палестину уехал». Азриэл усмехнулся. Он внимательно читал в еврейских журналах статьи о воспитании, а вырастил гойку. Да и у тех, кто пишет эти статьи, то же самое. Когда дело доходит до детей, тут все одинаковы: гебреисты, сионисты, радикалы. Вспомнилось из «Мивхар гапниним»: «Дети — это то, что скрыто в родительском сердце».

Вернувшись домой, Азриэл сразу пошел в комнату Зины, но дверь была заперта. Он нашел запасную связку ключей и открыл. Просмотрел книги на этажерке, но нелегальной литературы не обнаружил. Заглянул в ящики комода, в секретер, даже под подушку. Вдруг заметил, что матрац вздулся посредине. Сорвал простыню и нащупал бумаги, еще что-то твердое. Принес нож и вспорол матрац. Ольги не было дома, и Азриэлу стало неприятно: он как жандарм, проводящий обыск. Засунул в матрац руку и начал вытаскивать целые пачки брошюр и листовок. Ничего себе! За каждую такую бумажку можно головой поплатиться. А это что? Какой-то сверток, очень тяжелый. Револьвер и патроны. Азриэл впервые в жизни взял в руки револьвер и удивился, как много он весит. Хоть бы не выстрелил. Азриэл понятия не имел, как обращаться с оружием. Черт его знает, вдруг заряжен… Родная дочь решила принести его в жертву. На лбу выступили капельки пота, в глазах замельтешили огненно-красные точки. Сердце так заколотилось, что, казалось, вот-вот выскочит через горло. В ушах загудело. Что с этим делать, куда спрятать? Вдруг сейчас кто-нибудь войдет! Если его застанут с револьвером, тюрьмы не миновать, а то и виселицы. Азриэл почувствовал то же, что недавно в омнибусе: его будто ударили по лицу.

 

1

Кларе стало гораздо лучше, она почти выздоровела. Но врачи предупреждали, что болезнь может вновь обостриться, и велели придерживаться строгой диеты: есть вовремя, хорошо пережевывая каждый кусок, и не употреблять жирного, мучного и крахмала. Один из врачей предписал ей каждый день совершать конную прогулку. Но боли, слава Богу, прекратились. Луизе больше не надо было готовить для Клары грелку на живот. Профессор сказал, что, если беречься, с камнями можно жить и жить много лет. Но Клара не очень-то верила в диеты. Чем жирное мясо вреднее постного? Ведь жир придает силы. И откуда желудку знать, что жареное, что вареное, а что печеное?

Лежа бессонными ночами в постели, Клара разработала план. Она знала, что все будут ее отговаривать, и врачи, и Саша, но твердо решила воплотить его в жизнь. Когда Кларе казалось, что она вот-вот умрет, она не могла перестать думать о Фелюше. Что будет с девочкой, если та останется и без отца, и без матери? И вот Клара решила, что, пока у нее есть силы и голова работает, она должна увезти Фелюшу в Америку, к папе. Ничего, он не прогонит с порога свою дочь. Она его плоть и кровь, они похожи как две капли воды. Там, в Нью-Йорке, у Фелюши будет семья, она получит образование, станет человеком. К тому же Клара и сама всей душой хотела где-нибудь побывать, увидеть Америку, о которой рассказывают столько чудес, да и Александра повидать. Она не собиралась разрушать его семью. Боже упаси! Она купит билет туда и обратно. Привезет дочь и вернется в Варшаву. Клара не хотела, чтобы ее кости покоились где-то на чужбине, если ей суждено вскоре умереть. А если она проживет еще много лет, то, конечно, будет тосковать по Фелюше, но ведь сможет и навестить ее когда-нибудь. Остался только один вопрос: что делать с Луизой? Клара поговорила с француженкой, и та согласилась остаться в Нью-Йорке. Если мосье Сипки́н не захочет взять ее бонной, она найдет другое место, а с Фелюшей будет видеться по выходным. Ведь она любит девочку, как родную дочь.

Услышав эти слова, Клара разрыдалась. Ей и самой будет не хватать Луизы, но Фелюша важнее. Интересно, есть ли в Нью-Йорке хорошие врачи? И подойдет ли Кларе тамошний климат? Ведь она все-таки больна. А то она смогла бы остаться там на пару лет. В Варшаве у нее больше никого нет. Саша — взрослый человек, сам уже давно мог бы жениться и детей завести. У него для матери нет ни времени, ни терпения. Она его месяцами не видит. Так чего ей тут сидеть и платить по тридцать рублей за квартиру?

Клара написала Саше длинное письмо. Он как раз был по делам в Варшаве и нанес матери визит. Он стал уже совсем взрослым мужчиной, высоким, полным, с бакенбардами и постриженными усами. Дедовский дом он оставил Целине, а для себя построил настоящий дворец недалеко от замка Ямпольских. Саше принадлежало все поместье, он даже вытеснил с мельницы Майера-Йоэла, тот переселился в Варшаву и теперь торговал мукой.

Саша позвонил, и Луиза открыла дверь. Она бросилась к нему, хотела расцеловать, но Саша брезгливо отстранился: от француженки разило чесноком. Да и сколько можно целоваться с няней, до старости, что ли? Ему и без Луизы поцелуев хватает. Он слегка погладил ее по голове и направился к матери. Пол дрожал от его шагов. Саше казалось, если он вытянет руку, то развалит старую кирпичную стену, как Самсон. (Про силача Самсона ему когда-то рассказывал меламед, нанятый Калманом за восемь рублей в неделю.) «Опять старуху куда-то черт несет, — думал Саша о матери. — То лежит помирает, то к любовнику бежать собралась. Наверно, это я в нее такой буйный…» Он взглянул на себя в зеркало. Загорелое лицо, из-под шляпы-панамы падает на лоб густой черный чуб. Английский костюм, ботинки от лучшего сапожника в Варшаве, галстук заколот булавкой с бриллиантом, манжеты — бриллиантовыми запонками, на левой руке — перстень ценой в две тысячи с лишним. В нагрудном кармане — кошелек, набитый бумажками по пятьдесят рублей, по сто и даже пятисотенными. «Ладно уж, помогу. Мне-то все равно, здесь она будет или уедет. Пусть порезвится еще, кляча старая», — решил Саша и распахнул дверь в будуар.

— Сашенька! Сыночек!

Целоваться с матерью у Саши тоже не было ни малейшего желания, но мать есть мать, не оттолкнешь, как няню. Он позволил себя поцеловать и поставил ногу на сиденье стула:

— Когда уезжаешь? Сколько тебе дать?

— Нет, вы только посмотрите на него! Быстрый какой! Садись. Покормлю тебя сейчас.

— Чем покормишь? Да я только что брюхо набил, как свинья. Мне скоро идти надо.

— Куда? А я думала, ты ради меня в Варшаву приехал.

— Да, но… Дел по горло. Тебе врачи разрешили ехать?

— Я их не спрашивала.

— Ну, смотри, тебе решать.

— Конечно. Я уже давно не девочка, могу и сама решения принимать. А ты хорошо выглядишь, прекрасно. Только толстоват чуть-чуть.

— Что верно, то верно, желудок у меня бездонный, постоянно жрать хочу. Я тебе две тысячи дам. Хватит?

У Клары защипало глаза.

— Еще спрашиваешь. Мне столько и не нужно.

— Не хочу, чтобы моя матушка каждый рубль экономила. Если мало будет, телеграмму оттуда пришлешь.

— Дай тебе Бог здоровья!

— Прекрати, а то ты прямо как старая бабка. Что ты задумала? Ципкина у жены отбить?

— Ты что, с ума сошел? И не думала даже. Куда мне, старой такой? Хочу Фелюшу туда увезти. Я же тебе писала.

— Ладно, хорошо. Если у меня будет сестра в Америке, может, и сам когда-нибудь туда съезжу. Будет у кого остановиться. Поезжай первым классом. Ты морской болезнью не страдаешь?

— Понятия не имею. Я ведь никогда на пароходе не плавала.

— В хорошей каюте качку легче переносить.

— Я так мечтаю до твоей свадьбы дожить, — вдруг сказала Клара.

Саша посмотрел на мать.

— Свекровью стать хочешь?

— Хочу, чтобы ты жил как человек, а не бегал как мальчишка.

— Кто бегает-то? Знаешь, для здоровья все равно, с одной спать или с десятью.

— Сынок, пожалуйста, не говори так.

— Мама, весь мир — это грязь и обман. Зачем себя связывать, если можно быть свободным? Рассказал бы я тебе, как я живу, ты не знала бы, плакать или смеяться.

— А с чего тут смеяться? Любовь — это я понимаю, но с кем попало — это нехорошо.

— Почему же нехорошо? Жить с одной — это с ума сойти можно. Приедается. Я тебе откровенно скажу: чем больше, тем лучше. Женщины — существа наглые, но если знают, что их могут поменять как перчатки, сразу кроткими становятся, как овечки. Лучше у меня будет один костюм и пятьдесят женщин, чем одна женщина и пятьдесят костюмов.

— Фу… Где ты такого набрался? Ты ведь в душе добрый, нежный человек. Просто еще не знаешь, что такое любовь. Дай Бог тебе найти хорошую девушку, которая тебя полюбит. Тогда все поймешь… Куда ты так торопишься?

— К дочери генерала одного.

— Она вдова?

— Нет, замужем.

— Сашенька, это опасно. Зачем так рисковать?

— Ерунда! Если что, у меня револьвер с собой. А без риска скучно, жизнь пресной становится…

 

2

Все произошло очень быстро. Клара заказала заграничный паспорт. От жилья отказываться не стала, но оставила его на Сашу. Он часто бывает в Варшаве, так зачем платить за гостиницу, когда тут четыре комнаты со всеми удобствами? После каникул Фелюша должна была идти в школу, но вместо этого Клара пригласила для нее учителя английского языка. Пусть девочка возьмет перед отъездом к папе хоть несколько уроков. Клара ничего не сообщила Ципкину, лучше это будет для него сюрпризом. В деньгах недостатка не было, с квартирой возиться не пришлось, так что все прошло легко. Как только паспорт был готов, Клара и Луиза упаковали вещи. После путешествия с Миркиным у Клары остались два элегантных чемодана. Прощаться было не с кем, тетка давно умерла, с соседями Клара не сдружилась. Расцеловалась с Сашей, всплакнула. Саша срочно уезжал куда-то в Россию и не мог проводить мать на вокзал.

— Если я там умру, найди какого-нибудь еврея, чтобы по мне кадиш прочитал, — сказала Клара.

— Не бойся, мама, ты еще сто лет проживешь, — ответил Саша и отбыл по своим делам.

Вот так, очень просто. Клара, Луиза и Фелюша сели в бричку. Следом покатила другая бричка с багажом. Билет в оба конца Клара купила через агентство на Новосенаторской. Через это же агентство по телеграфу забронировала номер в берлинской гостинице, чтобы переночевать по дороге. Клара сама себе удивлялась. Только что лежала в кровати и строила планы, и вот уже мчится вторым классом в Берлин. Телеграф и телефон превратили жизнь в игру. Кондуктор улыбнулся и ущипнул Фелюшу за щечку. На каждой большой станции в вагон приносили газеты, журналы, шоколад и пирожные. Фелюша не отрывалась от окна. Жатва уже закончилась, но осень выдалась теплая. Солнце припекало, птицы, которые в сентябре уже улетают в теплые края, еще только собирались в стаи и кружились над полями. Фелюша без конца показывала матери: «Смотри, мельница! Речка! Товарный поезд! Цистерны!» Таможенники почти не стали досматривать багаж. Луиза говорила со всеми по-французски, что заметно повышало Кларин престиж. В последние годы Клара стала суеверной, привыкла обращать внимание на каждую мелочь. Во всем видела намеки, знаки, хорошие или плохие приметы, ходила к цыганкам раскинуть карты. Но теперь она ни о чем не тревожилась. Она ела что хотела и не испытывала боли, камни будто растворились. Ее даже не беспокоило, что приезд в Берлин совпадает с Рошешоно. Когда она была тут с Миркиным, он водил ее на Гренадирштрассе, где они ели кошерные пельмени в еврейском ресторане. В прусской столице поселилось немало русских и польских евреев. Миркин показал ей синагогу и даже микву, но теперь у Клары не было времени на такие курьезы.

Ночь в Берлине, а утром — скорым поездом в Гамбург. Между Россией и Пруссией шла война тарифов, и в русских и польских газетах без устали описывали грубость и жестокость прусских полицейских, юнкеров и студентов, но Клара видела только образцовую немецкую вежливость. Все кланялись ей, называли ее «gnädige Frau», старались угодить, осыпали комплиментами Фелюшу, и Клара не скупилась на чаевые. Посадка на пароход «Блюхер» тоже прошла легко и быстро. Кларе досталась просторная каюта, в которой даже был туалет, стояли две кровати и диван, над краном висело зеркало. На письменном столе лежала стопка бумаги. Через круглые окошки было видно море. Оставив Фелюшу с Луизой, Клара поднялась на палубу. Подъемные краны загружали в трюм бочки, ящики и огромные тюки, обернутые рогожей и стянутые стальными лентами. Кларе даже не верилось, что пароход может вместить столько груза. На нижних палубах (Клара видела их отсюда) плакали, целовались и обнимались с провожающими грязные, бедно одетые пассажиры, иногда Кларе удавалось расслышать еврейское словечко. А в первом классе все было чин по чину. Дамы в дорогих платьях и украшениях обмахивались веерами, как на балу. Мужчины в цилиндрах курили сигары. Генерал прощался с дочерью. Трое здоровенных англичан обступили тощую, веснушчатую девицу. Длинноволосый толстяк в пелерине снова и снова целовал ручку даме, которую величал графиней. Клара думала, что, едва она сядет на пароход, он тут же тронется в путь, но прошел еще не один час. Солнце стало клониться к закату, на мутных волнах загорелось багровое пламя, вода и огонь смешались друг с другом. Корабли в гавани дымили трубами, гудели, пыхтели, сбрасывали через люки нечистоты. Матросы взбирались по вантам, тащили канаты, перекрикивались. Вокруг мачт кружили чайки. Пахло углем, машинным маслом и тухлой рыбой. Кларе трудно было представить, что этот пароход привезет ее прямо в Нью-Йорк, в город, который она видела только в мечтах.

Подняли якорь, отдали швартовы. Пароход загудел так, что Клара зажала ладонями уши. Гамбургские дома, церкви и фабрики поплыли назад. На оконных стеклах вспыхнул пурпур заходящего солнца. В небе показались первые звезды. Расступился, раздвинулся, закачался горизонт, открывая глазу морские просторы. Луч маяка скользнул по мелким суденышкам. Подошел молодой человек в морской форме и протянул Кларе подзорную трубу. Море расстилалось все шире, и видно было, как оно подбрасывает на волнах корабли, словно щепки. Луиза позвала Клару вниз. Служащий за стойкой раздавал билеты с номерами столов.

Когда-то Клара читала книжки о морских путешествиях. В этих книжках мореходов подстерегали всевозможные опасности: бури их топили корабли, пираты грабили, из пучин появлялись гигантские чудовища и проглатывали людей вместе с кораблем. Но «Блюхер» больше походил на отель. Клара причесала Фелюшу и вплела ей ленты в косички. Потом они сидели за столом в роскошном зале, а официанты во фраках разносили яства, которые в Польше нечасто можно отведать: салаты, морскую рыбу, устриц и супы. Подали вино. За соседним столиком раздался хлопок: открыли шампанское. Напротив Луизы сидел француз, они разговорились. Mon Dieu, он ее земляк! Может, даже дальний родственник! Пока еще стоит Франция, пока еще люди говорят по-французски! Клара знала этот язык не слишком хорошо, но две сестры-венгерки, ехавшие к дяде в Чикаго, говорили по-немецки. Клара немного побеседовала с ними на онемеченном еврейском, и они заверили ее, что немецкий у нее просто безукоризненный.

Клара взяла с собой лимоны и капли от морской болезни, однако ночь прошла спокойно. Утром было солнечно, но к обеду стало пасмурно, поднялся холодный ветер. Лучи, пробиваясь сквозь завесу туч, золотом и серебром отражались в зеленых волнах, тягучих, как смола. Вода пенилась и кипела, будто в огромном котле. Началась качка. Луиза заранее отвела побледневшую Фелюшу в туалет. Клара, надев меховой жакет и сунув руки в муфту, кое-как поднялась на палубу. Ветер трепал подол платья, толкал то вперед, то назад, в лицо летели соленые брызги. Клара где-то читала, что морской болезни нельзя поддаваться, надо бороться изо всех сил, но желудок решил по-своему. Напала икота. Клара стояла у парапета и смотрела на бушующие волны, пока комок не подкатил к горлу и ее не вытошнило съеденным на завтрак салатом.

В столовую она в тот день больше не пошла.

Клара и Фелюша лежали пластом. Шторм разыгрался не на шутку. Волны били по обшивке корабля, как гигантские молоты. Фелюша заснула, а Клара не могла сомкнуть глаз. Через иллюминатор она видела океан и низкое, серое небо. Когда волна ударяла в борт, Кларе казалось, что на этот раз пароход точно пойдет ко дну. Вода переливалась, как лава космического вулкана. Темно-зеленые валы с пенистыми гребнями наступали, как полчища неведомых врагов, готовые все разрушить и проглотить. «Блюхер» взбирался на волну, Кларина кровать на секунду зависала в воздухе, и тут же все обрушивалось в бездну, волны разбегались, как черти, разогнанные заклинанием, чтобы сразу снова начать свою дикую игру. Океан бушевал весь день и всю ночь. Из глубин поднимались неясные призраки, кружились у поверхности и снова исчезали в бурлящем вареве. Машины стучали, сотрясая стены каюты. Протяжно ревел гудок, предупреждая об опасности встречные корабли. Неожиданно оказалось, что Луиза не подвержена морской болезни. Она приносила Кларе и Фелюше поесть и выжимала для них лимоны. Француженка рассказывала Кларе корабельные новости: что сказал капитан, что надели к ужину дамы. От качки страдало большинство пассажиров. Сестры-венгерки не появлялись в столовой, и Луиза со своим земляком остались за столиком одни.

Днем было еще ничего, а ночью становилось совсем тоскливо. Фелюша вздыхала во сне. Клара лежала и молилась, чтобы хоть ребенок остался жив. Пусть ее маленькая ласточка, невинная душа, благополучно доберется до берега! Камни снова давали о себе знать. Боль накатывала волнами, то усиливалась, то ослабевала. Клара потела, ее бил озноб. Судовой врач принес лекарства, но они не помогли. В Варшаве Луиза приготовила бы для нее грелку, но здесь такой возможности не было. Клара стонала, иногда вскрикивая, как роженица. Когда боль отпускала, она лежала, не шевелясь, и прислушивалась к реву ветра. Утонуть? Стать пищей для рыб? Неужели судьба уготовила ей такую кончину?

Клара то засыпала, то просыпалась. Ветер ревел и завывал. Кровать качалась из стороны в сторону, и Клара хваталась за железную спинку, чтобы не упасть на пол. Стальные балки скрипели, казалось, они готовы сорваться с болтов. Из коридора доносился звук шагов, было слышно, как хлопают двери. Пароход шел очень медленно, будто из последних сил. Похоже, катастрофы не миновать. «Уж лучше бы поскорей!» — думала Клара с ужасом. Лишь бы Фелюша спаслась, а она, Клара, обойдется без похорон, могилы и савана. Если Бог есть, пусть Он найдет ее тут и перенесет прямо в ад… Клара то молилась, то смеялась. Вдруг раздался грохот, наверно, пароход налетел на скалу или айсберг. Клара громко вскрикнула, у нее чуть сердце не остановилось.

Через четыре дня шторм прекратился, но Клара не смогла встать с кровати. Только за пару дней до прибытия в Нью-Йорк она опять вышла в столовую. Зал будто бы стал просторней. Пассажиры казались совершенно незнакомыми, словно они сели на пароход посреди океана. Колени дрожали, пол уходил из-под ног, и Кларе приходилось опираться на Луизу, чтобы не упасть. За это время Луиза и француз, коренастый мужчина с седой шевелюрой и черными усами, стали совсем близки друг другу. Они весело болтали, смеялись, он подливал ей вина и даже помогал разрезать бифштекс. Позже Клара спросила Луизу, что все это значит, и та, смущаясь, ответила, что они с мосье Дижаком, вдовцом, собираются пожениться, когда приедут в Нью-Йорк. Но пусть мадам не беспокоится: Луиза все равно останется Фелюше второй матерью… Луиза поклялась Кларе, что в ночь перед отъездом из Варшавы ей приснилось, будто ее ведут к алтарю, а жених выглядит точь-в-точь как мосье Дижак…

После шторма наступил полный штиль. На водной глади покачивались водоросли. Мужчины и женщины, несколько дней пролежавшие по каютам наедине с болезнью и страхом, измученные и бледные, выбрались на палубу, надев вещи, предназначенные, видимо, для поздней осени: телогрейки, пледы, шали и накидки. Заново знакомились, рассказывали друг другу о недавно пережитых неприятностях. Было тепло, как летом. Над водой парили летучие рыбы, выпрыгивали дельфины, похожие на гигантских мышей. Стюард расставил на палубе складные стулья. Старушки, укрыв ноги пледами, сидели, вязали на спицах и беседовали о мигрени, ревматизме, микстурах от кашля и теплом белье. Клара тоже сидела среди них, но не могла участвовать в разговоре. Во-первых, потому, что они говорили по-немецки и по-английски, во-вторых, потому, что какая-то сила словно оторвала ее от человеческого рода. У них мужья, сыновья, дочери, внуки, они точно знают, к кому едут и насколько. А у нее никого и ничего нет. С другой стороны, для молодых она старуха. Клара с завистью наблюдала, как молодые мужчины и женщины флиртуют друг с другом. Мужчины шутят, женщины смеются. «Что они такого говорят друг другу, почему им так смешно? — думала Клара. — Притворяются или им и правда весело? Думают, вечно будут молодыми?» Несколько англичан в каскетках и клетчатых костюмах начали играть в какую-то игру, где надо было специальными лопатками передвигать деревянные чурбачки. Женщины тоже приняли участие. Пожилой господин с моноклем показывал такие чудеса ловкости, что остальные ему аплодировали.

Клара попыталась прогнать грустные мысли, но не смогла. Слишком много горечи накопилось у нее в душе, она одновременно и любила жизнь, и ненавидела. Ей по-прежнему хотелось быть распущенной, но не нравилось, когда другие ведут себя фривольно. Ею овладело тяжелое чувство. Мысли от земных забот снова и снова возвращались к кому-то непонятному, к тому, кого называют Богом… Даже Фелюша что-то заметила.

— Ты как-то постарела, — сказала она матери. — Никто не верит, что ты моя мама. Все думают, бабушка…

 

3

В Нью-Йорке лило как из ведра. Пройдя таможенный досмотр, Клара, Луиза и Фелюша вышли на улицу. По мостовой, заваленной конским навозом, растекались огромные лужи. Все промокло насквозь: дома из красного кирпича с пожарными лестницами на фасадах, конки и осаждавшие их пассажиры. Над улицей тянулся железный мост, по нему двигался поезд, и казалось, он идет прямо по крышам. Здесь все выглядело одновременно и новым, и старым, будто городу уже много сотен лет, и время успело наложить на него отпечаток. За пеленой дождя высились здания из железа и камня, с плоскими крышами и узкими окнами. Дымили заводские трубы. Все, кто ехал первым классом, уже сошли на берег и теперь садились в пролетки. Хлопали кнутами извозчики в клеенчатых плащах и мокрых цилиндрах. За мосье Дижаком приехал родственник в карете, и Дижак попросил его сперва отвезти в отель мадам Жакоби, ее дочурку и мадмуазель Луиз.

Карета покатила по затопленной ливнем улице мимо неоштукатуренных домов с узкими дверями. Клара смотрела через запотевшее стекло, и чем больше смотрела, тем больше удивлялась. Неужели это Нью-Йорк? По сравнению с Берлином или Парижем выглядит очень провинциально. Водосточные канавы разлились, как реки, в них плавают тряпки и обрывки бумаги. Прохожие с дырявыми зонтами перепрыгивают через лужи, отворачиваясь от ветра. Запряженные тяжеловозами фургоны, перегородив проезд, стоят вокруг насоса с корытом, из которого поят лошадей. Все тут очень странно. Через окна парикмахерской видно, что клиенты не сидят, а лежат, накрытые простынями, как в больнице перед операцией. На одной вывеске — бритая голова, на другой — ванна. В закусочной посетители — все на одно лицо — сидят на высоких табуретках за стойкой и жуют бутерброды. Фабрика. Гудят станки, рабочие и работницы возятся с кусками ткани. Беспорядок, спешка, суета. Раньше Клара видела такое разве что во сне. Даже городской шум не такой, как в Варшаве, Берлине или Париже. Стучит, трещит, только непонятно что. Много недостроенных домов, видны стальные каркасы. На заборах — размокшие афиши и полуотклеившиеся плакаты. Прошел навстречу негр, черный человек с ослепительными зубами и огромными белками глаз. Чтобы защититься от непогоды, он накинул на плечи мешок. Мясная лавка. Мясник в окровавленном переднике распиливает ножовкой кость. Рынки, магазины. В витринах всё вперемежку: связки сушеных грибов и чеснока, обернутые мешковиной сырные головы, лук и помидоры, редька и яблоки, кофемолки и молотки для мяса, раки, рыба и еще какие-то морские твари, которых Клара прежде никогда не видела. На аляповатых вывесках нарисованы смешные человечки и всевозможные товары.

Ливень неожиданно прекратился, выглянуло солнце, и сразу стало очень душно. Карета остановилась у гостиницы. Портье ловко подхватил чемоданы. Клерк заговорил с Кларой по-немецки. Он курил фарфоровую трубку, на кафельной стене у него за спиной висели ключи. Поднялись по узкой лестнице с красной ковровой дорожкой. Клара сняла двухкомнатный номер. В нем пахло старой рассохшейся мебелью, инсектицидом и клопами. Портье внес багаж. Вот Клара и в Нью-Йорке.

Ведь она еще в детстве столько слышала про эту Америку! Когда в России день, в Америке ночь, и люди там ходят вниз головой… Чего только не рассказывали! А оказалось — страна как страна, небо наверху, земля внизу. Клара подошла к окну и начала через лорнет изучать город, в котором так неожиданно очутилась. Вдруг пришло в голову: если после смерти есть жизнь, она должна быть примерно такой же: и похожей на земную, и непохожей… Что это за великан? А, он идет на ходулях. На нем цилиндр в красную и белую полоску. Клоун из цирка, что ли? Уличный торговец выкрикивает свой товар на разные голоса. Вокруг кучка людей. Или он что-то бесплатно раздает? Хватают, довольные. Здесь люди такие быстрые, проворные, так ярко одеваются. Напротив — магазин одежды, в витрине манекены, как живые, в плюше и бархате, шелках и мехах. В Польше такого не увидишь. У витрины стайка девушек, все в новых платьях и шляпках, будто на свадьбу идут. Что они там рассматривают, что им еще надо? И так разодеты в пух и прах. А вон девушка на велосипеде! Как быстро ножками работает! И не боится же, что ее собьют. Почему у всех прохожих в руках коробки и пакеты? Да, здесь всё иначе. Даже пальто носят совершенно другого покроя.

А ко второму окну приникли Луиза с Фелюшей. Фелюша забралась на стул и каждую секунду кричит: «Луиза, смотри! Мама, смотри!» Уличный фотограф вел под уздцы какое-то животное, не пони, не жеребенка и не ослика, но похожее на них на всех. У животного на спине маленькое седло со стременами. А это кто, в желтых штанах, шляпе с пером и с попугаем на плече? А вон парень продает игрушечных паяцев. Потянешь за нитку — они машут деревянными руками и ногами. Здесь, кажется, играют все, и дети, и взрослые. Газетчики выкрикивают новости. На противоположной крыше кто-то гоняет голубей длинным шестом. Клара никогда не видела, чтобы погода так стремительно менялась. Только что небо было свинцово-серым, и вот оно уже ярко-голубое.

— Ну, Фелюша, как тебе Америка?

— Мамочка, чудесно!

— Луиза, а ты что скажешь?

— Очень красивый город, мадам!

Фелюша проголодалась, и Клара отпустила ее с Луизой в ресторан напротив, а сама принялась осматривать номер. Ощупала матрацы, заглянула в выдвижные ящики. Туалет находился в коридоре, там же была ванная комната с такой длинной и глубокой ванной, что можно утонуть. Клара открыла краны. Вот так чудо! Из одного пошла холодная, а из другого горячая вода. Позвав служанку, Клара на ломаном немецком с помощью жестов объяснила, что хочет помыться. Девушка улыбнулась, ответила по-английски и принесла кусочек мыла в пестрой бумажке. Клара заперла дверь и разделась. Происходящее до сих пор казалось ей сном. Когда же она привыкнет, что она в Америке? Она плескается в нью-йоркской ванне, в регистрационной книге стоит ее имя: Клара Якоби. Где-то здесь, на одной из этих праздничных улиц, живет Александр. Она намылила живот, грудь, бедра. Клара снова почувствовала вкус к жизни. Возле ванны стояла табуретка, на ней валялся обрывок газеты. По рисункам Клара догадалась, что это реклама косметики, корсетов, отравы для тараканов и средств по уничтожению волос на теле. Вот рядом две картинки: слева — женщина, старая, растрепанная, лицо в морщинах, а справа — она же, но помолодевшая, элегантная, бодрая, улыбающаяся. Под картинками слова «before» и «after». Клара сообразила, что это значит «до» и «после». Она улыбнулась, вспомнив, как евреи называют Америку: Золотая Страна.

 

4

Все получилось гораздо проще, чем Клара ожидала. Мосье Дижак пригласил Луизу в гости, и она взяла с собой Фелюшу. Опять похолодало, а у Клары было мало теплой одежды, и она пошла в магазин готового платья. Там же ей сделали массаж и прическу, подкрасили волосы, чтобы не видно было седины, и заверили, что краска очень стойкая. Клара нашла в магазине все, что хотела, и одежду, и парфюмерию. Еще в Варшаве она купила английский разговорник и заучила несколько фраз. Теперь она быстро начала понимать многие слова и даже целые предложения. Не так уж, оказывается, трудно жить в Америке. За деньги здесь можно получить все. Нью-Йорк — город как город, он тоже на земле, а не на небесах. Перед отелем стояли извозчичьи пролетки, Клара просто села в одну из них и назвала адрес: Ист-Бродвей, дом такой-то. И надо же, извозчик оказался евреем! Клара аж рассмеялась, услышав его сочный варшавский идиш. Да, он из Варшавы, там тоже извозчиком был. Обернувшись назад, он говорил с Кларой и правил лошадью, не глядя на дорогу. Знает ли он Варшаву? А то! Как свои пять пальцев! Горная улица? Еще бы! Там же вся аристократия живет, сливки общества, фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. Почему уехал оттуда? Дельце на него завели, вот и уехал. А что, сидеть и ждать, пока эти антисемиты в Павяк отволокут? Не дождутся, фоньки, черта с два! В гробу он их видал, пускай лежат там тихо и гниют!.. Извозчик все время наклонялся к Кларе, будто хотел получше ее рассмотреть, казалось, вот-вот кого-нибудь собьет. Нет, это дураком надо быть, чтобы остаться там, с этими болванами, холеру им в кишки! Америка — страна неплохая, у кого денежки водятся, для тех тут рай. Английский? Невелика хитрость, простой язык. Многие слова на еврейские похожи. У нас «ант», у них «хэнд», у нас «фис», у них «фут», у нас «фингер» и у них «фингер», «ман» и «мэн», «кац» и «кэт». А к кому пани приехала, кто у нее тут? Муж? Фэмили? Как это обратно поедет? Да ну, что за чушь! Здесь хорошо, даже бедняки белый хлеб едят. Он и на себя зарабатывает, и матери иногда пару долларов посылает. Н-н-о-о-о!.. Тпру, стой!.. Эй, дядя, куда прешь? Ослеп, что ли? Эти лоточники прямо под лошадь кидаются, того и гляди, переедешь кого. Да, они все евреи, в Варшаве торговали и здесь торгуют. Устраиваются в жизни. Тут проще, это не Россия. Работать много надо, но, если пара центов в кармане завелась, свободен как птица. Да, антисемиты здесь тоже есть, евреев называют «шини», что ли. Только за это слово тут сразу в морду бьют. Тут если двое дерутся, третий не полезет. Американцы говорят: майнд ёр оун бизнис! Но-о-о!..

Пришлось остановиться, чтобы пропустить пожарную команду. Пожарные, не в медных касках, как варшавские, а в черных шапках с двумя козырьками, показались Кларе похожими на палачей. Звенели колокола, громыхали по мостовой колеса, лошади рвались из упряжи. Извозчик наклонился к Кларе: «Опять что-то подожгли, сволочи, чтоб они сдохли! Застрахуют, а потом поджигают. Если поймают, мало не покажется, будет трабл, но чего не сделаешь ради пары тысяч долларов? Когда я сюда приехал, иншуренс всего ничего был, сейчас куда больше. Я бы за это сам им ноги переломал. Все им денег мало, на человеческих жизнях наживаются. Тут как-то целая семья сгорела, босс свою контору поджег. Но попался, голубчик, посадили в призон. Пусть Бога благодарит, если живым оттуда выйдет. Но-о-о!»

Все смешалось на улице: почтовые кареты, извозчичьи пролетки, трамваи, ломовые телеги и даже несколько велосипедов. Из окон высовывались головы. На тротуаре детишки играли и орали пострашнее лесных разбойников: запускали мяч и ловили его широкой кожаной перчаткой. Мальчишка в кепке, маленький и толстый, как бочонок, размахивал деревянной битой, похожей на покрашенную скалку. Такого столпотворения Клара не видела даже в Париже. Здесь не было ворот, не было дворов, фасады домов выходили прямо на улицу. На крышах висело белье. У дверей стояли баки, полные мусора и печной золы. Толстуха с нарумяненными щеками и подведенными глазами, в красных чулках и туфлях с помпонами, проклинала кого-то на английском и идише. Извозчик доверительно наклонился к Кларе: «Шлюха чертова! Работать не хотят, суки, еще и французскую болезнь разносят. У них черви в крови, попал к такой парень — и готово. Нос отгнивает, потом мясо начинает от костей отваливаться… У меня жена, детишки, дай им Бог здоровья. Старшая в хай-скул ходит. Это как у нас гимназия. Мог бы я в Варшаве дочь в гимназию отдать? А тут дядя Сэм платит. Здесь все равны, каждый — ситизен! Но-о!.. Приехали, вот он, Ист-Бродвей. Какой намбер, вы сказали? А это синагога. Здесь верующих евреев полно. Мой сын тоже в талмуд-торе отучился. Бар-мицву справили, все честь по чести. Влетело в копеечку, доложу я вам…»

Дома здесь были пошикарнее, чем в соседних кварталах, мужчины носили цилиндры, а женщины роскошные платья. На углу разговаривали двое, один, седой, высокий, в пелерине и белых перчатках, размахивал тростью с серебряным набалдашником. Наверно, музыкант или актер. Клара уже видела на улицах афиши еврейского театра: в Нью-Йорке есть театр, где играют на жаргоне. Прошла женщина с детской коляской. Пролетка остановилась у двухэтажного неоштукатуренного дома, на каждом этаже по три окна. Да, это здесь. На застекленной двери золотыми цифрами написан номер. Рядом табличка: «Доктор Александр Ципкин». У Клары все поплыло перед глазами. Она протянула извозчику горсть мелочи, он сам отсчитал сколько надо. Клара добавила еще монету на чай. Извозчик взмахнул кнутом и укатил. У Клары подгибались колени. Вот его дом! А она представляла себе мраморные хоромы. Сердце колотилось, в горле застрял комок. Господи, не умереть бы! Хоть бы успеть его увидеть!.. Она сделала глубокий вдох, заставила себя успокоиться. Как светская дама, чуть приподняла подол широкого платья с тесьмой и поднялась на крыльцо. «Чего я так боюсь? — сказала она себе. — Не съест же он меня…» Она нажала кнопку звонка. Открыла девушка, похоже, служанка. Что-то сказала по-английски. Клара ответила по-русски. Девушка жестом пригласила ее войти.

В передней сидели две женщины. Одна похожа на рыночную торговку, другая, в чепце и очках на горбатом носу, могла быть женой раввина. Аквариум с золотыми рыбками, пейзаж на стене. Окно выходит в крошечный садик: два дерева, на мощеной дорожке желтеют палые листья. Пахнет капустой, как будто на кухне варят щи. Дрожащей рукой Клара взяла со столика журнал, но читать не смогла. Мало того что она не знала английского, буквы прыгали перед глазами, переливались золотым и зеленым, строчки скручивались, как пружины… Жена раввина покашливала, торговка вздыхала. Клара закрыла журналом лицо. Из-за двери слышался голос Александра, ниже, чем раньше, хрипловатый, но это его голос. Клара закрыла глаза и снова стала молиться, чтобы не помереть на месте, прежде чем увидит его лицо.

 

1

Торговка надолго исчезла в кабинете. Клара слышала голоса врача и пациентки. Ципкин говорил по-еврейски. Она в первый раз услышала, как он говорит на этом языке. Настоящий литвак! Кларе даже стало смешно. Она подняла журнал повыше, чтобы не только ничего не видеть, но и не слышать. До встречи с Александром остались считанные минуты, надо успеть успокоиться. Она откинулась на спинку стула и запрокинула голову. Варшава? Отец? Тетка? Гриша? Всё в прошлом, ничего не осталось, все превратилось в прах. Калман еще жив, но тоже одной ногой в могиле. Все проходит. Сейчас Клара на Ист-Бродвее, а где она будет через год? Через два года? Через пять лет? Тоже куда-нибудь уйдет. Туда, откуда не возвращаются. «И никто по мне скучать не будет… — Клара вздрогнула. — Я же еще молодая, откуда у меня эти мысли? Попрошу, чтоб он меня тоже осмотрел. Главное — сердце…» Клара почти задремала, в голове стало пусто. «Может, я и правда тяжело больна…» Открылась дверь. Клара поняла, что торговка вышла. С порога Ципкин говорил что-то о трех чайных ложках после завтрака, обеда и ужина. Breakfast, dinner, supper — эти слова Клара уже знала. Вдруг подумала: «А что я ему скажу? Нельзя перед ним унижаться. Скажу, что Фелюшу привезла, и все». Она почувствовала, что Ципкин смотрит на нее, словно пытается разглядеть ее лицо через журнал… В кабинет вошла вторая пациентка. Казалось, время остановилось. Чем они там занимаются? Почему так тихо? Аборт ей делает, что ли? Клара усмехнулась. Что за глупая мысль? Она уже, наверно, бабушка давно… Где-то в доме раздался детский плач — звук, который проникает через любые стены. Женский голос: кто-то утешает ребенка. Или кажется? В приемной было очень душно, Клара стала обмахиваться журналом. Ну и дура же я! Надо ж было такую авантюру затеять! Может, встать и уйти, пока не поздно? Они там никогда не закончат. До смерти будет сидеть там с этой теткой… В ту же секунду пациентка появилась из кабинета. Ципкин вышел следом, объясняя, как делать ингаляцию: «Вдыхать глубоко, но осторожно, чтоб не ошпарится. Вот так: ах-ха!..» Клара приподняла журнал. Краешком глаза она видела нижнюю половину ципкинской фигуры: белый халат, клетчатые брюки и огромные ботинки. Неужели он носит такой большой размер? Клара отложила журнал. Все расплывалось, как в тумане.

— Come in, please!

Клара поднялась. Колени дрожали, пришлось сделать усилие, чтобы они не подогнулись. Теперь она его видела. Это Ципкин, хотя и заметно постаревший: на круглой плеши растут редкие волоски, как трава на болоте. Брови, кажется, стали гуще, он близоруко щурит глаза. Возле рта появились две глубокие морщины, губы недовольно кривятся, будто он вынужден делать что-то такое, что очень ему не нравится. Он ее не узнал! Защипало в носу, захотелось плакать. А может, оно и к лучшему? Осмотрит меня, и я уйду… Кабинет был обставлен так же скромно, как и передняя: два стула, письменный стол, лампа, среди бумаг лежит стетоскоп. Наверно, он и глазными болезнями занимается: на стене таблица для проверки зрения, как у окулиста. Ципкин снова что-то сказал по-английски. Клара откашлялась и ответила по-польски:

— Пусть пан доктор меня простит, я не знаю английского.

Стало тихо. Оба опустились на стулья. Он молчал, но Клара видела, что он узнал ее голос. На глаза навернулись слезы.

— Я не обознался? — спросил он, помедлив, и было видно, что он не сомневается в ответе.

— Ты не обознался, — ответила она ему в тон.

Он остался сидеть — нищий докторишка напротив стареющей дамы. Ципкин выглядел слегка растерянным и в то же время равнодушным, как человек, который давно не ждет от жизни ничего хорошего. «Он расстроился, что я не пациентка, — неожиданно для себя подумала Клара. — Ничего, я ему помогу».

— Это очень неожиданно, — сказал он по-польски, но с незнакомой, новой интонацией. Слово «неожиданно» прозвучало у него как-то очень жестко и будто бы с еврейским акцентом.

— Да, неожиданно.

Оба замолчали. Клара попыталась не глядя достать из сумочки платок, случайно вытащила вместе с ним зеркальце, уронила к себе на колени.

— Что случилось? Почему ты не сообщила, что приезжаешь?

— Не знаю. Твоя дочь тоже здесь.

— Фелюша? Где она сейчас?

Клара назвала гостиницу, в которой они остановились.

— Ты что, ее одну там оставила?

— Нет, с Луизой.

— А, ну хорошо.

Ципкин поднялся и быстро взглянул на дверь, словно собираясь ее запереть. На секунду навис над Кларой и опять сел. Они смотрели друг на друга. У нее по щекам текли слезы, но она их не вытирала. Он протянул руку и отодвинул в сторону стетоскоп, будто подчеркнув тем самым, что это не визит пациентки к врачу, а просто частный разговор.

— Да, вот так сюрприз.

— Надеюсь, я тебя не огорчила своим появлением.

— Нет, что ты. А я думал, мы больше никогда не увидимся.

Его губы задрожали.

Они наперебой заговорили о чем-то совершенно неважном: как прошла поездка, какой был пароход, где она на него села, где сошла. И пока они болтали об этой ерунде, незримая сила протянула ниточку от прошлого к настоящему, быстро-быстро стерла отпечатки времени с их лиц, фигур и голосов. Казалось, невидимая кисть заретушировала морщины, разгладила щеки, вернула обоим прежний облик, вытащив его из их памяти. Ципкин как по волшебству снова стал молодым, к нему вернулись мальчишеская робость и нахальство донжуана — сочетание, которое так нравилось Кларе. Ее глаза, которые сначала показались Ципкину усталыми и погасшими, вспыхнули былым огнем, на лице проступили бесстыдство и вожделение, но в то же время еврейская мягкость и материнская нежность. Все произошло за несколько секунд. Оба удивлялись и сами не понимали почему. «Ведь это же Александр, почему же он показался мне таким чужим?» — подумала Клара. «Это та же самая Клара, ничуть не изменилась», — решил Ципкин. Он узнал ее черты, которые успел позабыть. Они проглянули в ней, словно написанные самой природой письмена. Он встал и выглянул в коридор, наверное, чтобы убедиться, что там нет пациентов, а заодно украдкой бросил взгляд на другую дверь, которая вела из кабинета в комнату и была завешена зеленой гардиной.

 

2

— Как тебе в голову взбрело в Америку поехать? — спросил Ципкин.

Он тут же понял, что вопрос прозвучал слишком грубо, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Клара будто не сразу поняла, о чем он спрашивает.

— Как? Да очень просто. Фелюша — твоя дочь. Открытки, которые ты раз в год присылаешь, ей отца не заменят. Она в школу ходит, там у всех детей есть отцы. Была бы девочка, не дай Бог, сиротой…

Клара осеклась. Последняя фраза получилась явно не к месту. Ципкин опустил глаза.

— Я в последнее время вспоминал тебя. Часто вспоминал.

— Часто?

— Да, очень.

— А я думала, ты меня совсем забыл.

— Нет, Клара. Я ничего не забыл, хоть и пытался. А что мне оставалось? Когда узнал про твою выходку с Миркиным, мне это было как нож в сердце. Решил, что все кончено.

— Миркин умер.

— Когда? Я ни на него, ни на тебя зла не держу. У тебя натура такая, с этим ничего не поделаешь. Ты знаешь, что я женат.

— Знаю. Слышала, в доме ребенок плакал. Твой сын?

— Да, сын. Чудный малыш. И жена у меня замечательная. Она из Венгрии. Это она помогла мне университет окончить.

— А как Соня?

— Соня теперь богатая, у ее мужа фабрика. Трое детей.

— Видишься с ней?

— Изредка. Она образцовая мать. Ее муж, Яцкович, стал обычным фабрикантом, забыл все свои прежние мечты и идеалы. Я тоже в движении не участвую, но связь с ними поддерживаю. Здесь много социалистов и анархистов, у них центр в этом районе.

— Я себе Нью-Йорк совершенно иначе представляла.

— А что ты себе представляла? Люди везде одинаковы. Из России едут и едут, пароход за пароходом. Но что ты соберешься сюда перебраться, я и подумать не мог.

— Я на время, не навсегда.

— На время? И как долго тут пробудешь?

— Пока не знаю, как получится.

Ципкин взял со стола печать и прижал к недописанному рецепту.

— Но сейчас ты здесь.

— Да, Александр, сейчас я здесь. Хотя иногда кажется, что это только сон. Проснусь, открою глаза — и ничего нет. Я болела долго, чуть не померла, но сейчас мне лучше. У меня камни были, еще до того как ты уехал, помнишь? Так вот, лежала я как-то в постели и вдруг подумала, что нельзя оставить Фелюшу круглой сиротой. Она-то в чем виновата? Каждый должен за свои грехи отвечать.

— Да, ты права.

— В общем, решила, что хуже не будет, если ее сюда привезу. Все как-то очень быстро произошло. Сашу помнишь, конечно, он ведь твой ученик. У деда подряды перенял, у моего отца. Только Саша еще его превзошел. В лучших домах бывает, с ним генералы советуются, и не только насчет провианта. Золотая голова! Очень умный, я бы даже сказала, слишком умный, а это уже плохо. Было бы лучше, если бы он жил без всякой философии, но он, похоже, в меня пошел, отец-то у него — человек простой. Короче, я все ему рассказала, и он мне помог. Он очень добрый, ему для меня ничего не жалко.

— Он не женился?

— Нет. Даст Бог, когда-нибудь женится все-таки.

— Почему бы нет? Вот я, как видишь, стал врачом на Ист-Бродвее. Наверно, так на небесах было в книгу судеб записано.

— Надеюсь, ты счастлив?

— Счастлив? Пожалуй, да. Моим идеалом была Европа, а не Америка, но здесь свободная страна. Говори что хочешь, пиши что хочешь. Президента тут ругают похлеще, чем у нас дворника, но если все разрешено, то уже и неинтересно. Чего ломиться в открытую дверь? Я Фелюшину фотографию получил. Это когда снимали? Она там красавица.

— Скоро ты ее увидишь. Она уже гораздо красивее меня.

— Зачем ты так говоришь? Как видишь, я совсем не богат, но это мой собственный дом, у меня есть практика. И все для меня кончено, — добавил Ципкин неожиданно для себя. Никогда прежде такая мысль не приходила ему в голову.

— Как это все кончено? У тебя семья, профессия…

— Да, но… Раньше я к чему-то стремился. Думаешь, большая радость лечить тут всяких? Моя жена — прекрасный человек, но она из Венгрии, это совершенно другой мир. На первый взгляд, казалось бы, такие же, как мы, но на самом деле у них все иначе. Они очень прагматичные, любят ясность: либо да, либо нет. У них нет ни наших сомнений, ни нашей веры. Я вырос на русской и польской культурах, это адская смесь. Ты замуж не вышла?

— Ты же сам знаешь, что нет.

— Да откуда я могу знать? Столько лет ничего о тебе не слышал.

— Потому что не хотел слышать. Предпочел отгородиться от меня стеной. Даже не выслушал моих объяснений. Другую сторону, так сказать.

— Какую еще другую сторону? А что я услышал бы? Факты сами за себя говорят.

— Какие факты? Знаешь, Александр, нельзя выносить приговор, пока не ясна каждая деталь. Во Франции женщина совершила убийство, а суд присяжных единогласно ее оправдал. Ее даже цветами осыпали. Когда узнали, сколько она вынесла, поняли, что она святая, а не преступница. А я никого не убила, разве что саму себя. И ты от этого только выиграл. Может, если бы я тогда к тебе приехала, ты был бы сейчас портным, а не врачом.

— Хочешь сказать, ты это ради меня сделала?

— Нет, этого я не говорила. Да и неважно, какая разница? Прошлого все равно не воротишь. А жаль. Жаль, что в восемнадцать лет у меня не было столько же ума, сколько сейчас. Твое письмо меня как холодной водой окатило. Я тогда уже заболела, казалось, еще немного, и без куска хлеба останемся. Фелюша совсем маленькая была. И тут появляется он. Вскружил мне голову, золотые горы наобещал. Грех о мертвых плохо говорить, но большего лжеца я в жизни не встречала. Да он ведь и сам себя обманул. Не хочу сказать, что я поступила умно. Когда потом об этом размышляла, мне казалось, что меня заколдовали или сглазили. Один Бог знает, сколько я слез пролила. Из-за этого совсем разболелась. Ты спросил, не вышла ли я замуж. Я-то нет, а вот ты женился. Знаешь, я даже подозреваю, что, когда ты отправил мне то письмо, у тебя уже была твоя венгерская невеста.

Ципкин поднял брови.

— Коли так, тебе причитается.

— Нет, ничего мне не причитается. Ни мне, ни кому другому. Я сполна заплатила за свою ошибку. Высшую цену!

Клара открыла сумочку, достала платочек и утерла слезы.

 

3

— А у тебя ведь сын в Варшаве? — спросила Клара.

— Да, Кубусь.

— Слышишь о нем что-нибудь?

— Иногда, редко.

— Она замуж не вышла?

— Сабина? Вышла.

— Что ж, люди устраиваются в жизни, никто не хочет остаться один. Александр, не думай, что я приехала у тебя милости просить или хочу Фелюшу на тебя спихнуть. Как я поняла, ей тут места нет. Я себе все это совершенно иначе представляла. Луиза выходит замуж, нашла жениха на пароходе. Но она хочет, чтобы Фелюша осталась с ней. Она сама старовата, чтобы родить ребенка, а ты знаешь, как они друг к другу привязаны. Я могла бы потребовать у тебя выплаты алиментов, или как это тут называется, но так низко я не пала. Одного хочу: чтобы Фелюша знала своего отца, а не считала себя незаконнорожденной. Пойди повидайся с ней. Это же твоя родная дочь! Мне-то уже ничего не надо.

— Где ты остановилась?

Клара снова назвала гостиницу.

— Почему там? Ну, неважно. — Ципкин понизил голос. — Моя жена ужасно ревнива, хотя я не даю повода. Венгры — люди странные. Очень религиозна, ест только кошерное и все остальное соблюдает. Я не поддаюсь, остаюсь атеистом. Сколько у нас скандалов из-за ее капризов! Когда у меня пациентка, она иногда подслушивает. Так что если хочешь продолжить разговор, лучше пойдем к тебе.

— Можно, только Фелюши сейчас нет дома. Луиза ее в гости взяла к своему французу. Я решила, что сначала лучше сама с тобой встречусь.

— Да, правильно. Тут у многих врачей кареты, но я не хочу становиться извозчиком. Кучера держать, как в Польше, тут слишком дорогое удовольствие, врач сам лошадьми правит. Здесь ко всему другой подход. Демократия — так, по крайней мере, они это называют. Все традиции с ног на голову поставлены. По вызовам пешком хожу или езжу на элевейтере. Это городской поезд, ты, наверно, уже видела. Жене скажу, что ты пришла меня к больному позвать.

— Если ты так ее боишься, может, лучше нам порознь пойти?

— Я не боюсь, и у тебя на лбу не написано, кто ты. Не думай, что я такая тряпка, просто не хочу ругани. И огорчать ее тоже не хочу. Ты не представляешь, как она переживает. Это тип такой.

— Понятно, понятно, я ведь тоже не деревянная, какой бы падшей ты меня ни считал. Только еще один вопрос: кто написал то письмо?

— Какое письмо?

— Письмо о том, что я тогда была в Париже.

Ципкин побледнел.

— Не знаю. Оно анонимное было.

— Ты тогда написал, что оно пришло из Варшавы.

— Нет, из Парижа.

— Оно у тебя сохранилось?

— Наверно, но надо поискать.

— А я, идиотка, сына подозревала, Сашу. На каком языке оно было? На русском?

— На русском.

— Значит, это он сам или его секретарь. Редкий подонок и вор. Вот уж правда, на все воля случая. Может, помнишь: Яша Винавер.

— Да, его любимчик.

— Он самый. Не знаю, что эта мразь против меня имела. Я ему ничего плохого не сделала.

— Видишь ли, не в том дело, что на тебя донесли. Твои поступки от этого ни лучше, ни хуже не становятся.

— О моих поступках только я знаю и Бог, это не для тебя, как бы близок ты мне ни был. Что произошло в ту поездку, рассказать невозможно, да если б я и рассказала, ты б не поверил. Когда-то думала, что уж кого-кого, но меня-то никто не обманет, а этот Миркин запросто обвел меня вокруг пальца. Даже рассказывать не буду, нет нужды перед тобой оправдываться, я ни в чем не виновата. Он уже был полным импотентом. Вообще-то я об этом и раньше знала, не от него, он-то до последнего разыгрывал Казанову. От его врача. Да, есть такие доктора, которые готовы выболтать все секреты своих пациентов, особенно после стаканчика вина. Потому-то я с ним и поехала. Я хотела приехать к тебе, но не хотела стать для тебя обузой, а он пообещал, что акции мне купит, будет для меня на бирже играть. Да чего он только не обещал! А мне еще хотелось Европу посмотреть до отъезда в Америку навсегда. Мечтала тебя удивить: приехать и сразу дом купить или тебя отправить в университет. Но все, что он говорил, оказалось чудовищной ложью. Сам уже чуть живой был, но за шлюхами волочился, а этот Яша Винавер его обдирал как липку. В жизни таких аферистов не видала. Тургеневым надо быть, чтоб эту парочку описать. Ну я-то быстро сообразила, в какую компанию попала, уже готова была все бросить и поехать к тебе, но тут от тебя письмецо пришло. Поверь, Александр, с того дня, как у нас с тобой впервые была связь, я только тебя любила, все время тосковала по тебе. Готова это на Божьем суде сказать. Все же есть какие-то тайные силы, которые ставят препятствия на моем пути. Кто-то меня постоянно преследует, вредит мне. Всю жизнь, с детства. Ты подумаешь, я с ума сошла, но я своими глазами видела…

— Что видела? — насторожился Ципкин.

— Ладно, не сейчас. Еще успеем об этом поговорить. Когда узнаешь всю правду, начнешь по-другому на меня смотреть.

— Факт, что ты дважды с ним связывалась. И факт, что ты за своего Калмана вышла, потому что у него было поместье. Хочу, Клара, чтобы ты знала одну вещь: я больше никогда не смогу воспринимать тебя всерьез.

— Воспринимай как хочешь…

— Подожди, я сейчас вернусь.

— Давай, жду.

Ципкин встал и вдруг прикоснулся к лицу Клары, словно захотел заслонить ей свет. Она схватила его руку и поцеловала. Все произошло совершенно неожиданно и очень быстро. Он отодвинул зеленую портьеру и исчез за дверью. Глаза Клары наполнились слезами. Потрясенная, она сидела, опустив голову. Ладонь Ципкина слегка пахла потом, но прикосновение пробудило в Кларе желание. Все, что она годами пыталась в себе задушить, вспыхнуло с новой силой. «Я люблю его! Он будет моим во что бы то ни стало!» — подумала она. В висках стучало, затылок болел, сердце бешено колотилось. Она прижала к животу кулак, чтобы умерить спазмы. «Мы не можем друг без друга. Вот она, жестокая правда! — чуть слышно сказала она себе. — Он все мне простит…» И с ужасом поняла, что готова пожертвовать ради него даже детьми…

 

1

Уже три дня по крыше барабанили дождь и град. К счастью, дом стоял на пригорке. Внизу лужи разлились, как реки, и в них отражались ветви деревьев, на которых кое-где упрямо, из последних сил еще держались красные листья. Замолкли птицы, которые совсем недавно свистели и щебетали на все голоса, лишь иногда каркала ворона или пронзительно вскрикивала чайка. Над зарослями кустов клубились обрывки тумана, и Кларе казалось, будто там что-то тлеет и никак не погаснет. Когда открывали окно, снаружи доносился запах гнили. В комнатах стоял жуткий холод, и Александр без конца подкладывал в камин толстые поленья. Когда сидишь в кресле-качалке, пламя обжигает щеки, а спина мерзнет. Тусклый дневной свет едва проникал сквозь запотевшие стекла. Недалеко, в паре миль от дома, проходила железная дорога, изредка был слышен гудок паровоза, но увидеть здесь нельзя было ничего, кроме кривых древесных стволов и серого неба. Хозяин, у которого Ципкин снял дом на неделю, предупредил, что в лесу водятся олени, змеи и даже кабаны, поэтому в комнате на всякий случай хранились два древних охотничьих ружья и вдобавок сабля. В шкафу стояли старинные книги, тронутые плесенью. На стенах висели портреты офицеров, служивших в армии Линкольна. На полу лежали ковры, а одеяла были сшиты из разноцветных лоскутов, которые прежняя хозяйка, старая дева мисс Кларк, старательно подбирала друг к другу, коротая долгие зимние вечера. Мисс Кларк уже восемь лет как на том свете, а дом достался по наследству ее племяннику, железнодорожнику из Кротона-на-Гудзоне, и теперь он на лето привозит сюда свою семью.

Ехать сюда глубокой осенью — это, конечно, была глупость, но Клара давно привыкла, что у нее в жизни все идет наперекосяк. Ципкин знал эти места, ему уже доводилось тут бывать. Для жены он придумал нелепую отговорку: якобы тут живет один из его давних пациентов, он серьезно болен, а доверяет только ему, Ципкину. Ципкин даже отправил сам себе телеграмму, подписавшись чужим именем. Фелюша осталась с Луизой в нью-йоркской гостинице. Александр снял деньги со счета в банке, и парочка тайно приехала сюда, чтобы предаться любовным утехам, насытить истосковавшиеся тела и договорить, о чем когда-то не договорили. В этом захолустье им и заняться-то больше было нечем, кроме как лежать на широкой кровати под лоскутным одеялом и согревать друг друга. Даже еды было мало — до магазина путь неблизкий. Захватили с собой только хлеб, сыр, колбасу, масло и яйца. В чулане оказались дрова и керосин. Нашлась в доме корзина яблок из сада. Клара и Ципкин приехали сюда теплым октябрьским вечером. Стояло бабье лето, на оклеенных обоями стенах дрожали золотые солнечные зайчики, в воздухе летала паутина. Но за ночь погода переменилась. Ципкин даже опасался, что дождь перейдет в снег и дом так засыплет, что им будет не выбраться. Могли случиться и другие неприятности. Вдруг жена заподозрит, что дело нечисто? Окрестные фермеры — янки-пуритане. Вдруг донесут в полицию? Но Ципкин пошел на риск. Уж больно однообразна жизнь с венгерской женой. Он не мог забыть Клару, и ему хотелось перемены.

Ночью, в темноте, поседевшие волосы Клары снова становились черными. Она рассказывала ему все без утайки: про Гришу, Калмана, Смирнова, Миркина. А исповедавшись, предавалась греху с новой силой. До чего же непонятна человеческая природа! Что не нравится при свете, нравится в темноте. Ревность становится источником наслаждения. Распущенность разжигает страсть. Он расспрашивал ее, выпытывал каждую мелочь, а она даже преувеличивала. И он платил ей той же монетой — ведь и она хотела все знать о его похождениях, о Сабине, второй жене Лизе и других женщинах, которые у него когда-то были, даже о деревенских девках в имении Радзивиллов и проститутках, к которым он захаживал с приятелями-студентами, когда учился в Киевском университете. Они целовались, клялись друг другу в любви и говорили, пока разговор не пришел к тому, к чему неизбежно должен был прийти. Смогут ли они дальше жить друг без друга? Неужели им опять придется расстаться, чтобы умирать от одиночества? Клара высказалась ясно: если Александр смог уйти от Сабины, то почему не сможет уйти от своей венгерской простушки? Если Сабина нашла себе другого мужа, то почему Лиза не найдет? Пусть Александр оставит ей дом с кабинетом и уйдет к ней, Кларе. У нее есть кое-какие деньжата, украшения, и сын поможет в крайнем случае. Александр может стать врачом где-нибудь в Калифорнии, Аргентине, Южной Африке, даже во Франции или Италии. Для них открыт весь мир. В конце концов, у них же дочь! Чем прятаться в этой дыре, среди болот и диких зверей, лучше счастливо жить, ни от кого не скрываясь. «Любимый, сколько нам еще осталось? Давай проведем остаток жизни вместе. Разве это хуже, чем бессонными зимними ночами умирать от желания и тоски? В рай за свои мучения мы все равно не попадем…» Клара говорила сквозь слезы, прижимаясь мокрым лицом к груди Александра. Она сказала вслух то, о чем он и сам думал. Он опять сделал ошибку. Лиза холодна как лед, лежать с ней в постели — наказание. Но она заботится о ребенке, постоянно думает о хозяйстве, горшках, белье, деньгах. Первое время Ципкин и Лиза с трудом понимали друг друга, он говорил с ней на ломаном немецком. Потом они перешли на выученный английский — язык без аромата, без вкуса, без ассоциаций.

Ципкин пытался разобраться в себе, понять, почему его так тянет к Кларе. Сабина и Лиза — его законные жены, Клара — любовница. Она уже не молода, но не утратила привлекательности. В ней сочетаются дерзость и какая-то мистическая святость, она способна пробуждать чувства. Она умеет быть серьезной и ироничной. Может прикинуться глупенькой и наивной, как пятнадцатилетняя девочка. Она все время болтает, мешая русский, польский и еврейский, рассказывает небылицы о себе, о других женщинах, о мужчинах, которые ее домогались, и своих давних девичьих мечтах. Даже к разговорам о смерти она способна добавлять чувственность. Когда она умрет, то оставит Александру в наследство жемчужное ожерелье, и он наденет его на шею той, которая ее заменит. Клара взяла с него слово, что он не будет долго о ней грустить, но как можно скорее найдет себе другую… Ципкин не мог понять, почему его так возбуждает эта болтовня. Однако что известно медицине о нервной системе и силах, пробуждающих симпатию или антипатию между полами? Она разжигала в нем желание, которое он не мог преодолеть. Предательница, седая ведьма с камнями в желчном пузыре ненадолго вернула ему молодость. Но может ли он ради Клары второй раз оставить семью, может ли ей доверять? Обещания, которые они друг другу дают, это всего лишь часть их игры. Они оба знают, что их клятвы невыполнимы. Они опьянены ласками и поцелуями, но за этим опьянением прячутся трезвое недоверие, легкомыслие и досада, которым нет оправдания.

Ночью прошла гроза. От раскатов грома дребезжали оконные стекла, ветер завывал в каминной трубе. Ципкин сравнивал себя с Робинзоном Крузо, который после кораблекрушения оказался на необитаемом острове и вдруг встретил там Шахерезаду. Но буря не будет длиться вечно, Шахерезада скоро расскажет все свои сказки. Нет, Ципкин не собирался бросать дом, за который уже выплатил кредит, верную жену и сына, названного Биллом в честь деда Бериша, чтобы со своим медицинским дипломом и этой старой авантюристкой пуститься в странствия по Америке. Он еще не забыл те месяцы в Париже, когда Клара вернулась в Варшаву, а он, Ципкин, без гроша в кармане болтался по бульварам и хлебал жиденький супчик в бесплатной столовой Израильского альянса.

 

2

— Если не хочешь на мне жениться, пусть я буду твоей наложницей, — твердила Клара. — Неужели я даже этого недостойна? Я ведь мать твоего ребенка.

— Клара, дорогая, это Нью-Йорк, а не Стамбул. Здесь нет гаремов.

— Да при чем тут гарем? Сниму жилье, а ты будешь приходить, когда сможешь. И пусть мне кажется, что я в Варшаве. Такова уж, видно, судьба моя несчастная.

— Значит, остаться тут хочешь?

— Я сама не знаю, чего хочу. Что мне в Варшаве делать? Я там поедом себя ела, места себе не находила. Здесь, по крайней мере, буду знать, что ты где-то рядом. Не сможешь каждый день приходить, так хотя бы пару раз в неделю или когда захочешь.

— К сожалению, у меня мало времени.

— Насколько мало? Ты же к своей жене веревкой не привязан. От Сабины ты ко мне бегал. Почему мне так не везет? Если не Сабина, то Лиза, если бы не Лиза, то еще что-нибудь. Что за жизнь проклятая!

Клара плакала, а Ципкин целовал ее мокрые глаза. К утру ливень прекратился, но небо не прояснилось. Густой, белый как молоко туман окутывал деревья, клубился над кустами, разливался у горизонта, как море. Отойди от дома на десяток шагов — и потеряешься. Ципкин два дня не брал в руки книгу, а теперь ему захотелось почитать. Он устал после бессонной ночи, голова раскалывалась, болели суставы. Ципкин чувствовал себя слабым, как после тяжелой болезни. В Нью-Йорке он никогда не ложился днем, но сейчас ему хотелось прилечь. Он зевал и потягивался, мысли путались. Да, с Кларой хорошо, он много лет по ней скучал. Но она тоже не помолодела, выглядит неважно, под глазами фиолетовые круги, на лице морщины. Это заметно особенно с утра. Она попыталась что-нибудь приготовить, но оказалось, печь на кухне сильно дымит. В шлафроке и домашних туфлях, накинув на плечи пальто Ципкина, Клара бродила по дому. Все романы в книжном шкафу оказались дешевой бульварщиной, и Ципкин взял книгу об оккультизме. Сначала было скучно, но понемногу он вчитался. Неужели в этих рассказах о спиритизме есть хоть малая толика правды? Если да, то это переворачивает все научные концепции. Все истории в книжке были рассказаны «свидетелями» и начинались одинаково: некто до поры до времени был противником спиритизма, но потом увидел истину своими глазами и больше не может ее отрицать. Ципкин прочитал о медиуме миссис Б. Когда она входила в транс, из нее начинал говорить индеец племени сосквеганна. Он говорил мужским голосом, с акцентом и типичными для индейца ошибками в английском языке. Давно умерший вождь читал мысли и предсказывал будущее. Но столь всеведущим был не только этот мертвый индеец. Ему не уступал круглый деревянный столик: он выстукивал ножками ответы на любые вопросы, которые ему задавали. На сеансах из темноты всплывали призрачные лица, вспыхивали огоньки, в комнате дул холодный ветер, слышался трубный звук. Невидимая рука передвигала предметы, а иногда в шутку хлопала кого-нибудь по спине или дергала за ухо. Ципкин поморщился. Неужели эти суеверия до сих пор живы? Он вспомнил, что слышал похожие истории в поместье Радзивилла, от крестьян и даже от родителей. В одну девушку вселился дибук. Он читал наизусть Талмуд, издевательски перевирая слова, и выводил на чистую воду мужчин и женщин, рассказывая об их тайных грехах. Его пытались изгнать звуками бараньего рога, огнем и амулетами, но нечистый только хохотал. Слабая девушка легко, будто перышко, поднимала камень, который не могли поднять трое мужчин, и катала его по всему телу… «Зачем людям эта ложь? — удивлялся Ципкин. — И почему эти выдумки так однообразны?»

Он заговорил об этом с Кларой, но она с ним не согласилась. Ведь это правда! Она поклялась, что сама видела, как столик отвечал, сколько у кого мелочи в кошельке. Какие еще нужны доказательства? А когда она жила с Калманом, гадалка предсказала ей, что в ее жизни внезапно появится молодой брюнет и она родит от него ребенка. И когда она лежала в Варшаве больная, цыганка раскинула ей карты и заявила, что Клара скоро поедет за море.

— Как ты думаешь, любимый, почему мы здесь очутились? — качала она головой. — Да потому, что я все эти годы звала тебя, и ты меня слышал. А я слышала твой голос и поэтому не могла тебя забыть. Иногда я отчетливо слышала, как ты зовешь: «Клара, Клара…»

— Это иллюзии. Мы просто скучали друг по другу.

— Нет, милый, не так все просто. Это человеческие души тянутся друг к другу. Не поверишь, но Гриша мне до сих пор снится.

— Почему не поверю? Мне до сих пор снится старый граф Радзивилл.

— Раньше он злился на меня, даже бил. Просыпаюсь, а на груди синяки от его щипков. А теперь добрый стал со мной. Наверно, потому, что мне уже недолго осталось…

— Чушь! Не болтай!

— Любимый, нам суждено было встретиться. Как только я в первый раз тебя увидела, тогда, у Миреле, сразу же поняла: это ты! Меня даже в жар бросило…

Первая половина недели пролетела незаметно, но потом дни потянулись медленно. Ципкин с Кларой нашли в доме колоду карт. Играли в шестьдесят шесть, беседовали, спорили о всякой ерунде. Решили прогуляться. Долго брели по раскисшей дороге, пока не добрались до загородного магазинчика, купили поесть. Когда шли обратно, попали под дождь и вымокли до нитки. Вскоре стемнело, делать было нечего, кроме как лечь в постель. Накрылись всеми одеялами, которые оказались в доме, немного согрелись, но ногам все равно было холодно. Разговоры о любви, тоске и желании уже наскучили, надоело повторять одно и то же. Клара что-то бормотала во сне. Потом проснулась: у нее ломило поясницу и побаливал живот. Хорошо еще, что она захватила из Варшавы таблетки и капли. Ципкин встал и растопил камин. Любовники то засыпали, то просыпались. Ночь распалась на куски. Ципкину было неудобно: матрац продавлен, подушка жесткая, простыня грубая. Захотелось курить, он взял сигарету, Клара тоже сделала несколько затяжек. Потом попросила его положить руку ей на живот: от его прикосновения боль стихает.

— Наверно, жалеешь, что со мной связался?

— Что ты, я же тебя люблю.

— Разве это любовь? Хотя лучше помолчу.

— Клара, ты же понимаешь, что сама виновата.

 

3

Клара разбудила его поцелуем:

— С первым снегом тебя!

Ципкин приподнялся в кровати, посмотрел в окно и увидел, что серый мир за ночь стал чистым и белым. Снова засвистели птицы, по-зимнему пронзительно и резко. Солнечный свет слепил глаза. Мутный, скрытый дождем и туманом пейзаж опять стал отчетливым и ярким, можно было даже различить струйку дыма над крышей. Значит, чье-то жилье не так далеко, как казалось. Ципкину стало радостно, как в детстве: «Ура, зима!» Он крепко обнял Клару, и они долго целовались как безумные. А до чего ж хорошо было зимой в поместье Радзивилла и потом в Киеве: коньки, санки, шубы, вечеринки! В Америке никто знать не знает, как это весело. Даже представить себе не может. Бывало, садились в сани, студенты, барышни. Извозчик в медвежьей шубе, валенках и башлыке поверх меховой шапки погоняет лошадок, и они летят как птицы, в гору, под гору. Седоки смеются, прижимаются друг к другу. Высшему обществу такое веселье неведомо, так радоваться могут лишь те, кто стоит на ступень ниже. А потом пили из самовара чай с вареньем, курили папиросу за папиросой и спорили до трех часов ночи. Любой студент — философ, любая курсистка — мыслитель, всех беспокоит судьба человечества, все грезят о светлом будущем. Отцы, те самые, что уезжали на еврейские праздники в Гусятин или Туриск, со временем стали терпимее, начали искать для дочерей образованных женихов. Матери в париках помогали девушкам устраивать свидания. Каждый новый стишок в журнале становился событием, каждая новая пьеска вызывала бурные дискуссии. Любая высказанная вслух мысль пахла Сибирью, Шлиссельбургской крепостью или эмиграцией в Европу, но в то же время надеждами, которые витали в воздухе, бежали по телеграфным проводам, рисовались на стекле вместе с морозными узорами. Однако что толку от воспоминаний? Неделя любви миновала, и, коль скоро Ципкин не решился пустить жизнь под откос, надо возвращаться в Нью-Йорк. Они в последний раз позавтракали вместе. Ципкин принес ледяной воды из колодца, помылся до пояса, растерся полотенцем. Неделю назад он рвался сюда, а теперь хотел скорее отсюда уехать. Он расшалился, как мальчишка. Полуголым выскочил из дома, на снег, пестревший следами птичьих лапок, и плеснул из ведра помоями на стаю ворон. Те взлетели, каркая и хлопая крыльями, а Ципкин слепил снежок и запустил в окно.

Тащиться на станцию пешком, как двое нищих, не хотелось, но извозчика тут не найдешь. Запирать дом на замок не было необходимости, они просто плотно закрыли дверь: воров в округе, похоже, нет. Ципкин нес обе сумки, свою и Клары, она ему помогала. Шли мимо ферм, покосившихся сараев и домишек с жестяными трубами. Если бы не собаки в будках, можно было бы подумать, что тут нет ни души. На станции никого, поезд на Нью-Йорк только что ушел. Сильно накурено, как где-нибудь в России или Польше. Топится железная печка. На голых кирпичных стенах таблички с разными надписями, вокруг керосиновой лампы под потолком летает, громко жужжа, единственная муха, пережившая осень. Сидя на скамье, Ципкин курил сигарету за сигаретой. Клара спрятала руки в рукава и через грязное окно смотрела на составы с нефтью, углем, лесом. На вагонах непонятные слова, она не могла их прочитать. Казалось, эти поезда странствуют сами собой, просто так, без цели, по неведомым краям, где не ступала нога человека.

Входили американцы, обращались к Ципкину по-английски, говорили, что вот и наступила зима, что больше тепла не будет, а скоро начнутся настоящие морозы. (Потом Ципкин пересказал Кларе их слова.) Они не были похожи ни на помещиков, ни на мужиков: что-то третье, в России таких людей нет. Не то земледельцы, не то интеллигенты. В глазах — дружелюбное веселье, готовность пожать руку первому встречному, рассмеяться любой шутке. И одеваются иначе, гораздо легче, чем кацапы. В коротких овчинных полушубках, белозубые и длинноногие, они казались Кларе другой породой людей. Даже их собаки выглядели цивилизованнее, чем злобные российские псы. В соседнем помещении стучал телеграф и звонил телефон. Начальник станции — простой молодой парень, и никаких жандармов, чтобы расхаживали тут и требовали у всех предъявить паспорт. Все тихо и спокойно, будто путешествовать в Америке самое обычное занятие.

А потом Ципкин и Клара вместе с попутчиками сидели в вагоне и ехали вдоль реки по белым просторам. Никто не стоял, никто не прятался от кондукторов под лавкой. К вечеру еще сильней похолодало, опять пошел снег. Ветер наметал сугробы и нес над полузамерзшей рекой густые хлопья. В белесом небе кружили отчаянные птицы, ничуть не боясь близкой бури, и летели низкие облака. Ничего не говорило о том, что это Америка, точно такой же ландшафт можно наблюдать в России или Польше. Ципкин не отрываясь смотрел в окно. Казалось, он не мог налюбоваться этой чистой белизной. Клара закрыла глаза. Будь что будет, будь что будет. Она и так слишком задержалась на этом свете, давно должна была помереть. Каждый прожитый день — подарок Небес. Он хочет остаться со своей венгеркой? Пускай остается. Этот мир Кларе больше не принадлежит. Она снимет квартиру, будет растить Фелюшу, и пусть ей кажется, что она в Варшаве. А он иногда будет приходить. Или не будет. Клара загрустила. Разве она виновата, что мужчины не знают, что такое любовь? Клара чуть приоткрыла один глаз. Только что было светло, и вот уже сумерки, снег за окном стал синим. Александр что-то черкал карандашом в записной книжке. Поезд остановился в какой-то деревушке. Вошел человек с целой связкой веников. Из экипажа долго вылезала очень толстая женщина в шубе и бархатной шляпе. Провожатый внес в вагон корзину и сумку. Серые водянистые глаза на красном лице женщины смотрели властно и уверенно. У европеек не встретишь такого взгляда.

Поезд тронулся. Ветер усилился, снежные хлопья вдребезги разбивались о стекла вагонных окон. Паровоз свистел, из трубы валил густой дым. По сторонам тянулась снежная пустыня — никаких признаков жилья. «А где поля, где крестьяне? — удивлялась Клара. — Откуда они берут еду в таком количестве, если здесь ни клочка возделанной земли?» Вспомнились книжки про индейцев. А вдруг краснокожие дикари поджидают в лесу, готовые напасть на поезд и вырезать пассажиров? Что будет с душой, если она покинет тело тут, в Америке? Здесь тоже есть ад и рай? Или душе придется лететь в Европу? Клара засмеялась. Какие глупости лезут в голову! Ципкин нежно взял ее за руку.

— А я думал, ты спишь. Через пятнадцать минут приедем.

 

1

Когда Зина ушла, дом для Азриэла опустел, словно умер кто-то из близких. Она ушла, не попрощавшись, даже не сказала, где собирается жить. Только заявила отцу: «Я не еврейка, не нужен мне ни ты, ни твоя мораль!» И хлопнула дверью, так что стекла задрожали. Азриэл не спал всю ночь. Даже к Ольге в спальню не пошел, прилег на диване в кабинете. Лежал в темноте и думал. Что он сам во всем виноват — это ясно. Так он ее воспитал: не привил ни веры в Бога, ни любви к своему народу. Но теперь-то что делать? Что из Миши вырастет в такой семье?

«Либо так, либо эдак, — рассуждал Азриэл вслух. — Если я перестал быть евреем, значит, пора креститься. Если нет, то надо и Мишу воспитывать евреем. Родители евреи, дети гои — ерунда какая-то. Медленное самоубийство, то же крещение, только без церкви. Сейчас такой контраст между родителями и детьми возможен. Но что во мне осталось еврейского, и что должно остаться у Миши? Отдать его в „хедер метукан“? Прямая дорога к ассимиляции. Выкреститься можно не только сразу, но и за несколько поколений: отец чуть-чуть, сыновья побольше, внуки полностью. Если покатился с горы, до подножья не остановишься. А что остается? Старый хедер, старое Пятикнижие с комментариями Раши, старый Талмуд с „Тойсфес“. Как я приучу его выполнять заповеди, если сам их не выполняю и даже не верю, что они от Бога? Значит, выхода нет? Значит, на мне закончился еврейский народ? Получается, мне выпало остановить еврейскую историю, длившуюся четыре тысячи лет». Азриэл усмехнулся. Вспомнил лозунг просвещенцев: «Будь евреем дома и человеком на улице!» Демагогия, хитрая попытка оправдать ассимиляцию.

Вдруг вспомнил о Палестине. Юзек неверующий, но остался евреем. Даже письма теперь пишет на древнееврейском и подписывается Ури-Йосефом. Женился на еврейской девушке, их дети пойдут в еврейскую школу. Но где гарантия? Что будет, если турки их выгонят? У других народов все завязано на государстве и армии. Пока Эльзас принадлежал Франции, эльзасцы были французами. Когда пару десятков лет пробудет немецким, станут немцами. Гои всё насаждают огнем и мечом: религию, культуру. Вот только евреям насильно ничего не привили. Евреи никогда не признавали себя проигравшими, и в этом их сила. Можно отрывать от них куски, но нельзя повредить ядро. Но на чем все это держалось? Лишь на одном — на вере в Бога. На Пятикнижии, Талмуде, мидрашах и «Шулхан орухе». Эти книги оказались сильнее всех армий, крестовых походов и костров инквизиции.

Может ли критика Библии разрушить то, что не смогли разрушить огонь и меч? Могут ли материализм и рационализм положить конец народу Израиля? Нет, не могут. Они лишь снова отрубят гнилые ветви, а ствол уцелеет и позже обрастет новыми ветвями. Это так же верно, как то, что сейчас ночь на дворе…

Истина? А что такое истина? Разве в бритом подбородке ее больше, чем в бороде? Разве в галстуке больше, чем в лапсердаке? «Декамерон» правдивее, чем «Шевет мусар»? «Страдания молодого Вертера» или стихи Гейне значительнее, чем «Месилас йешорим»? Их законы и этикет лучше нашего «Шулхан оруха»? Разве они не цепляются веками за всякие выдумки? Разве не дерутся на дуэли за честь шлюх? Разве каждые пару лет не начинают войн, не проливают целые реки крови за колонии, тарифы, правительства, мнимый престиж? Даже наука — разве это истина? Кто-нибудь видел, как складывалась Солнечная система? Кто-нибудь щупал руками эфир? Наблюдал, как возникают виды животных? Кто-то поднялся в небо и убедился, что нет ни Бога, ни души, ни божественного замысла? Разве их же философия не доказала, что разум ограничен и неспособен понять вещь в себе? Так о какой истине речь? Нет, истины не знает никто, ни мы, ни они.

Материализм и рационализм породили террористов и убийц, Талмуд — аскетов и праведников. Их литература учит, как увести жену у ближнего; наши книги воспитывают мужчин, которые не смотрят даже на блудниц. Их развлечения — драки, риск и распутство; наши радости — Тора и молитва. Их жены открыто увиваются за чужими мужьями; жены хасидских раввинов и праведников преданы мужьям душой и телом. Они строят казармы, крепости и боевые корабли; мы наносим себе увечья, чтобы не брать в руки оружие. Их газеты, журналы и книги призывают к погромам, войнам и революциям; из-за наших сочинений даже волос ни с чьей головы не упадет. Для них борьба — это всё: основа жизни, суть каждого народа, каждого класса, каждой реформы; у нас в идише и слова-то нет для этого понятия. Мы знаем только одну борьбу — борьбу со злым началом…

Так чего же ты ждешь, Азриэл? Сколько еще будешь сомневаться? Сколько еще будешь сидеть в этой культуре, вобравшей в себя всю жестокость язычества? Пребывать среди людей, для которых смысл существования — убийство и разврат, разврат и убийство? Спаси своего Мишу, пока не поздно! Не дай порваться нити, которую веками пряли твои предки! Сотни поколений не держали в руках меча, не позволяли себе гордыни. А ты, плоть от их плоти, в какое дерьмо ты вляпался? Куда толкаешь своего невинного ребенка? Что хочешь из него вылепить? Адвокатишку, который будет защищать преступников? Актера, который будет передразнивать старых, больных и несчастных? Поэта, который будет воспевать женские прелести? Историка, который будет копаться в белье какой-нибудь Клеопатры? Офицерика с нагайкой, чтобы он погиб в стычке с хунхузами? С какой стати праведникам становиться злодеями, если как раз злодеи должны стать праведниками?

Азриэл так резко сел на оттоманке, что под ним застонали пружины: «Хватит! Я спасу Мишу пока не поздно! Ей-богу, мне никогда не нравилось в этом обществе. Я среди них как в аду, честное слово…» Только что миновали первые дни праздника Сукес. Азриэл принял решение. Внезапно ему стало ясно, что надо делать. Он долго сидел на оттоманке, не двигаясь. Странно, что он раньше этого не понял.

Утром Миша не пошел в школу. Азриэл повел его в Гжибов, купил ему лапсердак, еврейский букварь и молитвенник. Ольге Азриэл сказал, что на оставшиеся дни праздника едет в Маршинов и берет сына с собой. С сегодняшнего дня он не Миша, а Мойше, Мойшеле. Ребенок запрыгал от радости, узнав, что поедет на поезде. Ольга молча выслушала Азриэла. Она уже не одну неделю предчувствовала, что кризис близок. У ее мужа (хорошо, пускай любовника) давно клепки расселись в голове. Она видела, что он похудел, не спит ночами, забросил пациентов. Да, он разрушил все, что она построила. Случилось то, чего она боялась. Но идти ко дну с ним за компанию она не собирается.

— А как же мы? — спросила она, отослав Мишу из комнаты.

— Тополька теперь твоя. Отдаю тебе свою долю.

— Когда вернешься? Или хочешь там остаться?

— Пока не знаю.

— У меня денег совсем нет.

— Я тебе оставлю денег.

— Что ты задумал? К своей сумасшедшей жене вернуться?

— Ольга, моя жизнь была ошибкой.

— Ты прав, лучше б ты в Ямполе остался. Только зачем ты меня в это болото тянешь?

— Я люблю тебя, но больше не могу так жить. Мы не гои и не евреи, застряли на полпути.

— Я опять еврейкой не стану. Во-первых, я в это не верю, во-вторых, это запрещено законом, сам знаешь.

— Мы можем за границу уехать.

— Куда? И что ты там делать будешь? Бублики на улице продавать?

— Бог нас не покинет.

— Чушь! Бог покидает и больших праведников, чем ты… Вон, недавно полместечка вырезали.

— А кто вырезал-то? Твои же братья…

— Они мне не братья. Я только хочу детей вырастить.

— Где ты их вырастишь, в вакууме? Ольга, я хорошо подумал. Они вырастут либо евреями, либо антисемитами. Или поступят, как Зина.

— Оставь меня в покое! Надоел мне твой бред!..

 

2

На Йом-Кипур в Маршинове было не протолкнуться, синагога не могла вместить приехавших, но на Сукес осталось только два миньяна. Сколько хасидов могут уместиться в куще? Несмотря на слабость и постоянный жар, ребе спал в куще, для него поставили там кровать. Маршиновский врач Зонбек намекнул, что уже все равно, у ребе последняя стадия чахотки. Он совсем похудел, кожа да кости, лицо бледное, как у покойника. Ребе кашлял кровью, она несколько раз шла у него горлом, ему давали глотать лед. Ногти потрескались, он совсем оброс, совершенно седая борода и пейсы стали длиннее и гуще. Моча была мутной. Близкие знали, что ребе страдает и другими недугами, у него еще катар желудка. Варшавские профессора, которые когда-то велели ребе есть побольше жирной пищи и ездить в горы, уже давно махнули рукой. Ребе довольствовался кружкой теплого молока и ложкой каши в день. Но реб Йойхенен остался верен себе. Он с прежним рвением служил Всевышнему. Окунался в микву, постился, дни и ночи напролет просиживал над святыми книгами. Когда ребе произносил слова Торы, его щеки розовели, а глаза загорались неземным огнем. Даже доктор Зонбек должен был признать, что ребе поддерживают силы Небесные. Реб Йойхенен больше не мог скрывать, что с ним пребывает Дух Божий. Едет в Маршинов хасид, поезд едва подошел к станции, а ребе уже знает, что прибыл гость. Когда ребе, казалось бы, наугад открывает Гемору или каббалистическое сочинение, он сразу попадает на нужную страницу. А когда староста Мендл, глубокий старик, приносит ребе письмо, реб Йойхенен, не распечатав конверта, говорит, от кого оно и о чем. Ему еще не успевают подать записку с просьбой к Всевышнему, а он желает просителю того, чего тот хочет.

Хотя в будни ребе почти не вкушал пищи, на Сукес вечером он после благословения сделал глоток вина, съел немного халы, по кусочку рыбы и мяса, ложку бульона, капельку морковного цимеса. Он пел праздничные мелодии и беседовал с хасидами о Торе. Они переговаривались между собой, что никогда не слыхали такой мудрости. Он открывал им величайшие тайны. Реб Йойхенен выглядел точь-в-точь как ангел Господень. Каркас кущи простоял без дела целый год, и теперь ешиботники покрыли его свежими ветками. Внутри повесили фонари из тыкв, гирлянды из цветной бумаги, грозди винограда, яблоки, груши, гранат, оставшийся с Рошешоно, и птичек, которых сделали из выпитых сырых яиц, а головы и крылья приклеили бумажные — всё для красоты. Маршиновские девушки, хасидские дочери, завесили стены одеялами. Вечером расстелили на столе скатерть, разложили халы и накрыли их салфетками. Поставили графин вина и бокал. Жена реб Йойхенена Ципеле благословила свечи в серебряном подсвечнике. Райская куща! Пение хасидов до глубокой ночи разносилось на пол-Маршинова. А утром Кайла, бывшая служанка Иски-Темерл, рассказала, что среди ночи увидела из окна, как в куще что-то светится. Кайла испугалась. Свечи давно должны были погаснуть, и она подумала, не пожар ли, не дай Бог. Она спустилась, заглянула и увидела, что в куще ничего не горит, но непонятно откуда взявшийся свет, проникая через ветки, падает на лик спящего ребе. Она долго стояла и смотрела, пока свет не померк. У Кайлы от страха чуть ноги не отнялись.

Веселье воцарилось в Маршинове. Ребе с воодушевлением благословлял цедрат и размахивал пальмовой веткой. Он даже танцевал. Вино в кущу приносили корзинами. На четвертый день Ципеле принесла ребе лекарство. Он был не один. Его младший сын Шмарьеле был уже взрослым парнем, и ребе учил с ним «Суко». Раз так вышло, что Цудекл сбился с пути, Шмарьеле предстояло со временем занять место отца. Был тут и зять реб Йойхенена Пинхасл из Высокого. Увидев пузырек с лекарством, ребе поморщился:

— После праздника.

— Доктор сказал каждый день принимать.

— Ай! — отмахнулся реб Йойхенен. И вдруг спросил: — Кстати, раз о докторах заговорили. Как Азриэл поживает?

От удивления Ципеле открыла рот. Ребе уже много лет не упоминал этого имени. С тех пор как Азриэл отправил Шайндл в лечебницу и стал жить с крещеной, его как бы вычеркнули из родни. И вдруг ребе спрашивает о нем, к тому же в куще. Ципеле стало не по себе.

— Кто ж его знает?

— Отец его, реб Менахем-Мендл, праведник был.

— Да…

— Жаль, очень жаль!..

Двумя часами позже, когда Ципеле, углубившись в «Нахлас Цви», сидела у окна, во двор вкатила извозчичья бричка. Из нее вышел высокий мужчина в короткой одежде. Ципеле побледнела: она узнала Азриэла. Он вел за руку мальчика. Ципеле заплакала. Она рыдала и не могла остановиться. Староста Мендл пошел доложить ребе, что из Варшавы приехал доктор, зять реб Калмана. Назвать его свояком реб Йойхенена у Мендла язык не повернулся.

— Веди сюда, — улыбнулся ребе.

Азриэл был так высок, что ему пришлось наклониться, когда он входил в кущу. Он пришел с Мишей. Ребе поднялся навстречу гостю и подал руку.

— Здравствуйте, ребе.

— Добро пожаловать!

— Ребе меня узнал?

— Конечно, Азриэл. Как же иначе?

— А это мой сын, Мойшеле.

— Здравствуй, Мойшеле.

Миша не ответил. Ребе наклонился к мальчику и ущипнул его за щечку.

— Ну что, озорник?

— Ребе, он не понимает по-еврейски.

— Не понимает? Ну, это ничего. В Талмуде сказано: «На любом языке, который ты слышишь».

— Ребе, я привез его, потому что хочу, чтобы он вырос евреем.

В глазах реб Йойхенена блеснули слезы. Он кивнул головой.

— Я больше этого не вынесу! — продолжал Азриэл хрипло.

Ребе достал из кармана платок и вытер глаза.

— Что, увидел правду?

— Еще не совсем. Но я увидел их ложь.

— Это одно и то же. Садись, Азриэл.

Ребе и Азриэл остались в куще вдвоем. Они разговаривали больше двух часов подряд.

 

3

За годы учебы и врачебной практики Азриэл совсем отдалился от людей. В университете поляки и русские не дружили с евреями, а еврейские студенты избегали друг друга. В больнице и амбулатории он сторонился коллег. Во-первых, Шайндл не хотела ходить к ним в гости и встречаться с их женами, во-вторых, он просто не мог сблизиться с этими людьми. Они играли в карты, танцевали на вечеринках, сплетничали, подсиживали друг друга и смеялись над пациентами. Некоторые врачи занимались общественной работой, но вся их филантропическая деятельность вела к ассимиляции. Устраивали балы, продавали цветочки и целовали ручки богатым дамам. А в Маршинове Азриэл впервые за много лет не чувствовал себя одиноко. Старые хасиды, знавшие его отца, реб Менахема-Мендла из Ямполя, обращались к Азриэлу на «ты». Через день приехал Калман, они поздоровались, обнялись. Реб Шимен, стиктинский ребе, скончался, и теперь Майер-Йоэл с сыновьями и зятьями опять ездил в Маршинов. Парни из ешивы называли Азриэла дядей. Весть, что свояк ребе раскаялся, быстро облетела все молельни Варшавы и Лодзи. Хасиды ехали и ехали к реб Йойхенену. Всем хотелось увидеть безбожника, который снова стал евреем. Странно: Цудекл уходил все дальше, а Азриэл вдруг повернул оглобли. Ципеле не могла сдержать слез, когда его видела. Ее дочь Зелделе смотрела на дядю Азриэла с обожанием. Пинхасл тоже называл его дядей, Шмарьеле — тот вообще от него ни на шаг не отходил. Все хотели поздравить Азриэла. Евреи, здороваясь, подолгу не выпускали его руку, улыбались. Каждый хотел поговорить с ним, услышать своими ушами, почему он ушел от тех, образованных. А женщины окружили заботой Мойшеле. Они учили его говорить по-еврейски, угощали чем-нибудь вкусненьким, гладили и целовали. Каждый день, каждый час был полон радости и покоя. Азриэл молился в синагоге, надев талес с вышивкой. Благословлял цедрат и давал благословить Мише, ел с сыном в куще. Ребенка было не узнать. За несколько дней его лицо стало спокойнее, взгляд яснее. Миша на удивление быстро запоминал еврейские слова. Он играл с детьми в догонялки и прятки, кто-то уже начал учить его еврейским буквам. Только сейчас Азриэл понял, как одинок был все эти годы. Ему слова сказать было не с кем, у него не было друзей, никто не называл его по имени. Для своего окружения он так и остался чужаком. А здесь он был своим. Здесь его близкие, здесь говорят на его родном языке. Здесь многие знали его отца, а некоторые и деда, реб Аврума Гамбургера. Азриэл чувствовал себя принцем, вернувшимся из изгнания в царский дворец.

За последние годы Азриэл привык у каждого выискивать симптомы неврастении, истерии или просто хронической неудовлетворенности жизнью. На всех лицах — злость, гордыня и отчуждение, в каждом взгляде — неудовлетворенные амбиции и желания. Человеку всегда мало того, что у него есть, будь то хоть знания, хоть любовницы. Азриэл пришел к выводу, что такова человеческая природа. Он и сам такой. Философия Шопенгауэра, согласно которой жизнь — это игра между желанием и скукой, стала его убеждением. Идея, что всем заправляют слепые силы, была Азриэлу очень близка, хоть и опровергалась логикой. Любая пьеса, роман, историческое сочинение или газетный репортаж наталкивали на мысль, что жизнь трагична и бессмысленна. Даже Ольгины вечеринки, танцы, шутки и флирт были тоскливы до невозможности. Всем хотелось развеяться, забыться…

А в Маршинове царили радость и веселье, каких Азриэл и представить себе не мог. Глаза блестят, лица сияют. Что с этим евреями пребывает Дух Божий — это не пустые слова. Ни в одном взгляде Азриэл не видел признаков сомнения или усталости. На Гойшано рабо он стоял в синагоге и рассматривал прихожан. Они явно жили не по медицинским учебникам. Хасиды не дышали свежим воздухом, не занимались гимнастикой, не ели полезной пищи, которую рекомендовали современные врачи. Они ходили, ссутулившись и шаркая ногами, плевали на пол, не пользовались вилкой. Большинство — бедняки в засаленных кафтанах, облезлых меховых шапках и дырявых чулках. Заработок сегодня есть, а завтра нет, кормятся убогими лавчонками, сватовством, посредничеством и вообще непонятно чем. Всю молитву вздыхают: «Ой-вей, Отец Небесный!..» Только и слышно: ой-вей, ой-вей. Молятся о куске хлеба, здоровье, да чтоб счастливы были сыновья, у которых две дороги: или в казарму, или в Америку. Это тебе не привилегированный класс, а нищие неудачники, беднее крестьян и пролетариев. Этих евреев гонят из России, устраивают погромы, еврейские писатели и просвещенцы смеются над ними, а антисемиты возводят на них наветы, но вместо того чтобы деградировать, погрязнуть в беспробудной тоске, лени и пьянстве, они восхваляют Бога, поют и радуются искренне, всей душой. Здесь никто не страдает мегаломанией и подозрительностью, не носится с навязчивыми идеями, не замышляет убийства или самоубийства, не дрожит в ожидании погрома, как интеллигенция по всей России. Здесь никто не надеется на человека, эволюцию, прогресс, учредительное собрание, революцию. Здесь уповают лишь на Господа Всемогущего, Создателя неба и земли. Воспевают Его, молятся Ему, служат, здесь все привязаны к Нему душой и телом. «Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его!.. Из тесноты воззвал я к Господу, и услышал меня, и на пространное место вывел меня Господь. Господь за меня, не устрашусь: что сделает мне человек?» После «Мусафа» достали из ковчега свитки Торы, с цедратами и пальмовыми ветками в руках обступили биму. Начали читать «Гойшано». Азриэл задумался. Он так давно не произносил этих святых слов! И теперь он думал о том, как ничтожен и слаб род человеческий. Всем нужна помощь Всевышнего: «Спаси человека и скот; плоть, дух и душу; жилы, кожу и кости; Твой образ и подобие; живую ткань; бренную красоту». Эта вера не имеет отношения к гуманизму, как пытаются внушить реформистские раввины. В ней все строится на Боге. Все, чем обладает человек, это свобода воли. Он может лишь одно: выбирать между добром и злом, каждый час, каждую минуту, каждое мгновение. Те, кто верит в Бога и возможность выбора, не будут нервно метаться. Они знают, что делать, на что опираться, на кого надеяться. Жить — хорошо, а умереть — не беда. Смерти вообще нет. Откуда ей взяться, если Бог жив? Тело — всего лишь одежда. Душа надевает ее и снимает. Ведь душа — это часть Всевышнего. Ее суть — жизнь, свет, мудрость, милосердие, красота…

Народ начал бить о пол ветками вербы.

 

4

Вечером в Симхас-Тойру Миша, вернее, Мойшеле держал в руке флажок, на древко флажка было насажено яблоко со свечкой. Мальчик стоял с другими детьми на скамье. Он уже немного болтал по-еврейски. Первые три года он говорил на этом языке с матерью и теперь быстро его вспоминал. Ципеле купила племяннику пояс и ермолку, он уже научился благословлять, перед тем как съесть кусок хлеба или выпечки. Мужчины шли вокруг бимы, держа свитки Торы, дети протягивали руки, прикасались к чехлам и целовали пальцы. Здесь были даже девушки, на Симхас-Тойру это можно. Вскоре нести свиток выпало Азриэлу. Староста вызвал: «Реб Азриэл, сын раввина, наставника нашего реб Менахема-Мендла!» Народ притих. Когда Азриэл оказался около Миши, малыш спрыгнул со скамьи и пошел рядом с отцом. Азриэл дал ему взяться за деревянный шест, получилось, что Миша тоже несет Тору.

— В Варшаву хочешь или лучше тут останешься? — тихо спросил его Азриэл.

— Тут!

— И надолго?

— На тысячу лет!

Хасиды пели и танцевали со свитками в руках. Дети подпевали звонкими голосами, девушки хлопали в ладоши. Но настоящее веселье началось на другой день. Азриэл уже забыл, что евреи умеют так веселиться. До утренней молитвы пить нельзя, но, едва она закончилась, пропустили по стаканчику. Староста напомнил потомкам священников, что им нельзя будет благословить народ, если они напьются, но это не помогло. Парни принесли в карманах плоские бутылочки. А коли выпили, как же над кем-нибудь не подшутить? Двум старикам незаметно связали цицис, у кого-то стащили талес, у кого-то ермолку, кому-то подменили молитвенник для Сукес на другой, для Дней трепета. «Сопляки, пьяницы чертовы! — сердились старики. — Как водку хлестать, так они здесь. А где, спрашивается, весь год были?!» Молодые тоже за словом в карман не лезли: «Ха, старшие, ну и что? У козла тоже борода длинная. Старый не значит умный, бывает и наоборот». — «Мерзавцы, гнать вас надо из синагоги! — не сдавался старый хасид. — Вызовут вас к Торе последними всем скопом, и пошли вон!» — «Это мы еще посмотрим, кто кого погонит!» — дерзко отвечали парни. Переругивались, наливали друг другу, странно, что не забывали говорить «Аминь!». Читая «Шмойне эсре», кантор ошибся, вместо «Ты — великий избавитель, посылающий ветер и дарующий дождь» сказал «посылающий росу». Все засмеялись, даже ребе улыбнулся. Прочитали «Галел», пропели «Ато горейсо» и достали из ковчега все свитки. Их было не меньше двадцати, большие и маленькие, в новых и старых чехлах, одни с серебряными коронами, другие без украшений. У некоторых на чехлах вышиты даты, по которым видно, что свитки очень древние. В опустевший ковчег поставили свечу в подсвечнике. Азриэл уже подзабыл некоторые обычаи, но народ не забывает ничего, из поколения в поколение передается все: каждая молитва, каждое слово, каждый вздох и каждый жест. Танцевали со свитками, пели свои, маршиновские, мелодии. Реб Йойхенену подали маленький свиток, ведь у ребе уже не было сил, чтобы удержать большой. С какой же любовью, с каким трепетом он его взял! С величайшей нежностью поцеловал его, прижавшись лицом к бархатному чехлу, и запел чуть хриплым голосом, даже начал пританцовывать, покачиваясь из стороны в сторону. Все, мужчины, мальчики, девушки, старались поцеловать Тору, которую держал ребе. Он то и дело наклонялся, чтобы дети тоже могли дотянуться. Все знали, что каждый шаг дается ему с трудом. Склонившись к Мише, ребе что-то тихо сказал ему или спросил. Все не отрываясь смотрели на реб Йойхенена, все знали, что ему остались считанные месяцы. Если не произойдет чуда, то в следующем году Симхас-Тойру ребе будет праздновать в истинном мире. Прихожане улыбались сквозь слезы. Наверно, его уже ждет воинство небесное. Нет сомнений, что в раю ему уготовано место рядом с праотцами, с пророком Моисеем. Ребе уже сейчас скорее там, чем здесь. Пели, вытирая глаза. Танцевали, встав в круг, по одному, вдвоем, втроем. Два старца притопывали ногами друг напротив друга, держа в руках свитки. Что есть у евреев, кроме Торы? А если есть Тора, что еще надо? Свитки поставили обратно в ковчег, оставили только три, чтобы читать.

Начали продавать вызовы, устроили аукцион. Рубль! Десять злотых! Два рубля! Два двадцать пять! Три!.. Староста выкрикивал, ударяя кулаком по столу: «Три рубля раз! Три рубля два! Три рубля!.. Три рубля!..» «Четыре!» — крикнул кто-то. Торговались, как на рынке, но что поделаешь, синагоге нужны дрова на зиму, нужно оштукатурить облупившиеся стены. И вот аукцион закончился, начали читать. Вызова удостоились все: старики и молодые, каждый мужчина, каждый юноша. Только детей вызвали всех вместе. Их накрыли талесом, Миша тоже был среди них. Староста сказал басом, мальчики повторили тонкими голосами: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который избрал нас из всех народов и дал нам Тору!» — «Ай-ай-ай, да это ж настоящий шовинизм», — улыбнувшись, подумал Азриэл. Да, их избрали. Они сами себя избрали. Кто их к этому принуждает? Во все времена их убивали, резали, жгли на кострах. Из поколения в поколение их ненавистники выдумывали новую причину, по которой надо их уничтожить, их и их книги. Они распяли Христа, они используют для мацы кровь христианских младенцев, они оскверняют гостию и обирают королевские дворы и целые государства. Они виноваты в том, что они евреи, что они (ну надо же!) капиталисты, для поляков — русские, для русских — поляки, чужаки (всего лишь восемьсот лет тут живут). Они шовинисты, реакционеры, мещане, фанатики, мракобесы, дикари, они ненавидят христиан и говорят на жаргоне. Вот так, всё сразу. Каждый «изм» предъявляет им свои претензии. Но их настоящая вина в том, что они хотят жить духовной жизнью, без ненависти, войн, разврата, кощунства и бунтов. Они хотят осуществить то, что все философы и религиозные деятели проповедуют с тех пор, как человек стал отличать добро от зла, правду ото лжи.

Но могут ли они стать для кого-то примером, могут ли повести за собой других? Да, не исключено. Можно прекратить войны, разделить землю так, чтобы хватило всем. Пусть у каждой группы людей будет свой язык, своя культура, свои традиции. Но одно должны сделать все: поверить в единого Бога и свободу воли. Нужно создать такое учение, которое обратит всю человеческую деятельность в служение Всевышнему. В духовной жизни нет места для отцов с нейтральной позицией, нет места секуляризму. Все должно быть посвящено одной цели: возвысить человека, облагородить его поступки, очистить мысли. Но к этому нельзя принудить. Каждый должен добровольно сделать выбор, сам для себя. Силой Мессию не приведешь…

 

5

Раньше Азриэл считал, что неплохо разбирается в человеческом мозге, его безумствах и капризах, явных и тайных мыслях. Он привык, что пациенты кидаются из одной крайности в другую, то обвиняют себя, то оправдывают, от самовосхваления переходят к самоуничижению. И конечно, он думал, что прекрасно знает собственный мозг. Но за последние недели он увидел на своем примере, насколько двойственно и противоречиво мышление в самой основе. Существование злого и доброго начал, о которых говорится в еврейских книгах, — похоже, величайшая психологическая истина. В этих книгах написано, что у человека все лежит на весах, и в любое мгновение может перевесить или святость, или скверна. Это факт, который современная психология просмотрела. Может, потому-то психология и ходит у медицины в падчерицах. Пока Азриэл был в Маршинове, молился, танцевал с хасидами, изучал с Мишей Тору, кто-то у него внутри беспокоился о пациентах, Ольге, Топольке. Этот кто-то говорил, что Азриэл пробудет таким праведником лишь до тех пор, пока не вернется в Варшаву. Логика у внутреннего оппонента была железная: допустим, светская жизнь — зло, а религия — лекарство от всех бед. Но может ли Азриэл поверить в то, во что верят эти евреи? Может ли безоговорочно принять, что все обычаи и законы даны на горе Синай? Если нет, значит, он опять строит дом на песке. Безбожник раскаялся, но остался сомневающимся — что может быть нелепее? Вспомнился стих: «Никто из вошедших к ней не возвращается». Талмуд объясняет, что это сказано об утрате веры. Суть религии, проповедовал в Азриэле внутренний сатана, заключается в цельности. Но может ли вернуться к незамутненной вере тот, кто знаком с библейской критикой и знает, как развивались религиозные идеи? Эти евреи считают Тору единым целым, а для Азриэла она написана разными авторами в разные периоды. В первой же главе Книги Бытия полно утверждений, которые современный человек не в состоянии принять всерьез. Свет и тьма — две различные сущности. Солнце — не источник света, но как бы лампа, которая зажглась, и созданного раньше света стало больше. Звезды — дополнение к Луне. Небо — что-то наподобие дамбы или шлюза, который не дает водам пролиться на Землю. Открой дверцу, и начнется потоп. В каждом стихе древняя наивность, примитивная легенда. В той же самой Торе, где сказано «Не убий!», есть приказы истреблять целые народы, грабить, убивать и даже насиловать. Вся Книга Левит — перечень тех же табу, которые встречаются у диких африканских и полинезийских племен. Может ли он, Азриэл, видеть в этом абсолютную истину? Разумеется, нет. Для него Тора — произведение, созданное людьми, а не Божественное откровение. А если так, что он забыл в Маршинове? Зачем обманывает этих евреев, для чего он произвел среди них сенсацию?

Он пил с ними вино, танцевал, но ему снова и снова становилось гадко на душе. «Неужели я такой лицемер? Или сумасшедший? Или самоубийца, как говорит Ольга?» Он размышлял, кусая губы. Среди евреев он, наверно, исключение, но среди христиан таких, как он, миллионы. Штудируют Дарвина и ходят в церковь. В некоторых странах отделили церковь от государства, и такую же границу между религиозным и научным знанием провели в своей психике. Но как же это? Истина может быть только одна: либо мир был сотворен за шесть дней, либо он развивался миллионы лет; либо Бог создал все виды живых существ, либо они возникли в результате эволюции; Бог либо разделил воды Красного моря, либо нет; Иисус Христос либо воскрес, либо остался мертв. Как Азриэл будет строить свою жизнь на том, что с точки зрения логики совершенно абсурдно? Мелькнула ужасная мысль: материалисты, по крайней мере, последовательны, они не ведут двойной бухгалтерии.

Праздник Симхас-Тойра выпал на пятницу. Весь день Азриэл пил с хасидами кислое и сладкое вино, мед с орехами, пиво, закусывал штруделем, пирогами и тортами. У Ципеле отведал квашеной капусты с изюмом и винным камнем. Он был сыт и пьян, но какая-то точка в мозгу оставалась трезвой. Нельзя полагаться на чужое мнение, нельзя полагаться на авторитеты. Не было ни пророка Моисея, ни чудес. Тора — это фольклор. Любая вера — плод воображения. Бог Азриэла нем. Он молчит, как природа. Если Он есть, Его нужно открыть, как открыли электричество. Но как это сделать, есть ли какой-нибудь способ? Как это произойдет? Априори? Апостериори? Или его раз и навсегда отождествляют с природой, как это сделал Спиноза? Сколько ни пытались доказать Его существование, ничего не вышло. Кантовский слон родил мышь.

А для хасидов есть Симхас-Тойра. Вечер, солнце садится. Женщины спешат благословить свечи. Немного еды для субботы приготовили еще накануне праздника, поэтому служанка Кайла смогла поставить в печку чолнт и залепить дверцу тестом. Сейчас будут петь «Лехо дойди». Но как соединить это с внешним миром? Сможет ли Азриэл жить так из года в год? Он сбежал, потому что ему было плохо, но будет ли ему лучше здесь? Что он станет делать, когда все разъедутся? «Но сперва понять бы, почему я вообще сюда приехал, по какой логике так поступил?» — спрашивал он себя. Попадал ли кто-нибудь раньше в такие же тиски? С одной стороны — отчужденность, безверие, дочь, которая прячет под матрацем револьвер, жена, которая дает балы для чиновников, и пациентки, которые обманывают мужей и хотят получать удовольствие за чужой счет. С другой стороны — Бог, который за тысячелетия не проронил ни слова. Никто не понял, кто Он, чего Он хочет и как Ему служить. А Он, Всемогущий, молчал, глядя на язычество и рабство, войны, пытки и эпидемии. И точно так же выметал тех, кто якобы служил Ему и подчинялся, верил и восхвалял Его. Хотя как Он мог заговорить? Ведь тогда исчезла бы свобода выбора. Он и должен был молчать, если хотел, чтобы добро и зло, вера и безверие продолжали лежать на чашах весов. Вот об этом мне нельзя забывать. Если бы Бог раскрылся, свободе выбора тут же настал бы конец. Смысл жизни — в сомнении. Человек должен сам прийти к Богу через боль и страдания, как пришел к знанию о том, что ядовитыми грибами можно отравиться или что лекарство от оспы можно получить, привив ее теленку. Значит, никакой религии нет, а есть ступени, по которым поднимаются в поисках Бога. Факт, что Бога ищут все, каждый народ, каждое племя. Все человечество, как и он, Азриэл, не может жить без Бога и не знает, как жить с Ним…

Народ опять собрался в синагоге. Там уже горели свечи и керосиновые лампы. Пол подмели и посыпали желтым песком. Хасиды бормотали «Песнь Песней», кантор готовился запеть «Леху неранено»…

 

6

Вечером после субботы Азриэл пришел к ребе и провел в его комнате два с половиной часа. В Маршинове не помнили, чтобы ребе уделил кому-нибудь так много времени. Староста Мендл приложил к двери ухо, но говорили так тихо, что он не разобрал ни слова. Азриэл не любил изливать душу, но в этот раз высказал все свои сомнения, всю свою боль. Иногда он спрашивал, можно ли продолжать, и ребе отвечал: «Говори, говори!» Глядя на его бледное лицо и горящие черные глаза, Азриэл думал, что каждым словом ранит ребе, словно копьем: тот иногда кривился, как от резкой боли, и даже прижимал руку к груди. Азриэл говорил прямо: кто доказал, что Тора Моисея — это истина? В других религиях свои законы. Из чего следует, что Бог есть? А если и есть, но Он не сообщает, что для Него хорошо, а что плохо, то о каком наказании может идти речь? Как царь может карать подданных, если он скрывает от них свои законы? И это называется милость Божья? Как вообще можно требовать от ничтожного человечишки, чтобы он разгадывал Божественные тайны? Азриэл прекрасно понимал, что, с точки зрения ребе, он богохульствует. Все-таки это жестоко, так мучить праведника, который всю жизнь посвятил вере и уже стоит одной ногой в могиле. Чем ребе ему поможет, как объяснит то, чего сам не знает? Азриэл опасался, что ребе накричит на него, выгонит, а то и прикажет его избить. Иногда лицо реб Йойхенена становилось грустным и растерянным, но затем глаза вспыхивали, на губах появлялась тень улыбки. Пейсы намокли от пота. Таяли две свечи в подсвечнике, на стене дрожали тени. Староста Мендл несколько раз приоткрывал дверь, но ребе махал рукой — дескать, не мешай. Время от времени он заходился кашлем и сплевывал в платок. Когда Азриэл замолчал, ребе спросил:

— От кого ты происходишь по материнской линии?

Азриэл растерялся.

— Мама очень религиозная была…

— Я знаю. У нее были известные люди в роду?

— Да, ребе. Она из рода Тойсфес Йом-Това.

— Значит, ты потомок праведников.

— Ребе, что мне делать?

— Не делай плохого.

— И всё?

— Это много.

— Ребе, а как мне быть с этой женщиной? Я рассказывал.

— Да, я слышал.

— Уйти от нее?

— Если можешь.

— А если нет?

— Сможешь, когда придет время.

— А с Мойшеле?

— Оставь его здесь.

— Ребе, я не знаю, что делать.

Ребе улыбнулся.

— Каждый так и так что-то делает. Прежде всего, не совершай дурных поступков.

— Надевать филактерии? Вести себя, как верующий еврей?

— Насколько получится.

— Хотя я не верю в Закон Моисея?

— Сказано, что Ной тоже был слаб в вере. Он вошел в ковчег, только когда увидел, что начинается потоп. Даст Бог, мы все узрим истину.

— А до того?

— А до того не причиняй никому зла. И себе тоже.

— Я должен остаться врачом?

— Врачи всегда нужны.

— Я всё рассказал ребе.

— Я выслушал тебя. Для всего необходимо желание. Правда, есть выбор, но что такое выбор без желания? Желание — это милость, а не приговор. Если у мальчика нет желания учить Тору, меламеды ничего не смогут добиться, и тогда его отдают в ученики сапожнику. Желание не совсем зависит от самого человека, оно дается свыше.

— И как же поступать?

— Нужно хотеть хотеть. Нужно молиться о желании. Читать псалмы — тоже большое дело.

— Даже если не веришь?

— Неверующих не бывает. «Праведный печется и о жизни скота своего». Мой дед, царство ему небесное, объяснял это так: праведник знает, что душа есть у всего живого. Тело — это завеса, но душа видит Бога, потому что пребывает одновременно и на этом свете, и на том. Если бы не тело, то и выбора не было бы. Вот почему оно необходимо. Без всякого сомнения.

— Да, ребе. Я очень рад слышать такие слова.

— О чем тебе беспокоиться? Всё в руке Божьей. «Бог не желает погубить душу, и помышляет, как бы не отвергнуть от Себя и отверженного». Он создал всё, каждого человека, каждую мошку, каждую песчинку. Когда кто-нибудь совершает зло, конечно, происходит разрушение, но ведь происходит и исправление. Тоска — это глупость.

— Годы пролетают впустую.

— Занимайся благотворительностью, читай псалмы, молись. «Всё в руках Небес, кроме трепета перед Небесами». Дед объяснял: трепет перед Всевышним не весь от Небес, но лишь наполовину. Свобода выбора — это уже дар.

— Да, ребе, понимаю.

— Ты уже сотворил добро, когда спас своего Мойшеле.

Азриэл хотел еще что-то сказать, но ребе поднялся и подал ему руку.

— Поезжай спокойно. На небесах знают всё…

— Спасибо, ребе.

— Тело — страдалец. Потому-то оно и властвует…

Азриэл пошел к себе в комнату. Мойшеле уже спал. Азриэл лег, но долго не мог сомкнуть глаз. Слова ребе не шли из головы, снова и снова повторялись, как эхо. Странно, но этот праведник, столь строгий к себе, очень снисходителен к другим. Вдруг Азриэлу стало ясно, в чем разница между праведником и злодеем: у них одна и та же мораль, но праведник сам хочет творить добро, а злодей — чтобы добро творили только другие. Азриэл задремал, и ему приснилась Ольга. Он проснулся от желания. А вдруг она его разлюбила? Он начал размышлять, в чем смысл аскезы. Почему аскеты есть во всех религиях? Откуда берутся факиры, монахи, отшельники? Почему так много революционеров готовы пожертвовать собой? Почему во все времена находится столько людей, согласных во имя любой идеи буквально пойти на смерть? Откуда в этом эгоистичном мире столько кандидатов в мученики? Вот и он сам дошел до того, что готов отказаться от любимой женщины, карьеры и обречь себя на мучения. Почему? Почему? Потому что душа хочет сбросить власть тела. Она хочет свободы, не хочет бояться алчного страдальца, которому сколько ни давай, все мало. Но этого не сделать самому и сразу. Для этого нужно желание, а оно дается свыше. Свобода выбора — это уже дар…

Слова ребе увязались друг с другом, обрели ясность. Вот что праведник имел в виду: не пытайся делать то, что тебе не по силам. Лучше немного по доброй воле, чем много путем насилия над собой…

 

7

С утра в воскресенье Азриэл пришел в синагогу, надел талес и филактерии. Большинство хасидов уехало еще вечером после исхода субботы или ранним утром, но пара миньянов осталась. Кто-то молился в миньяне, кто-то сам по себе. Праздник кончился, и теперь Азриэл надевал филактерии впервые за много лет. Он закатал рукав, закрепил коробочку на руке, другую возложил на голову. Обмотал ладонь кожаным ремешком, сделав букву «шин», и сказал: «И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии». Какие слова! Какая порция самовнушения на голодный желудок! Обычно по утрам Азриэл просматривал газету. Такой-то министр ушел в отставку, такой-то получил его портфель. Там погром, тут наводнение, забастовка, демонстрация. Перевернешь страницу — убийства, самоубийства, пожары, грабежи и изнасилования. У Азриэла каждый день начинался с изрядной дозы яда, но сегодня впервые было иначе. Ничего странного, что здесь никто не обращается к психиатру. Им психиатр не нужен, чему он их научит? Помолившись, Азриэл пошел попрощаться с Ципеле. Мойшеле уже позавтракал. Ципеле сказала, что на пару недель найдет для него воспитателя, а потом отдаст мальчика в хедер. Зелделе остается в Маршинове, она тоже будет присматривать за ребенком. Дети Ципеле уже, слава Богу, выросли, и ей в радость возиться с племянником, сыном Шайндл и внуком их отца. Азриэл хотел оставить денег, но Ципеле даже рассердилась:

— Не надо!

— На ребенка-то…

— Ах-ах-ах! Не бойся, не объест он меня.

— Мойшеле, ты рад, что остаешься?

— Так. Йо.

— Слушайся тетю Ципеле.

— Хорошо.

Азриэл был удивлен. Почему ребенку так хочется тут остаться? Ольга относится к нему, как к родному сыну, Наташа и Коля с ним играют. Но если бы Азриэл попытался его увезти, он бы расплакался. Ему больше нравится здесь. Он держит в руке кусок бисквита и запивает его молоком из чашки. Он уже привык к тете Ципеле. Для него нашли кафтанчик и восьмиугольную шапочку. Он уже вставляет еврейские слова, когда говорит с отцом. Ребенок осуществил то, что Азриэл только собирался сделать. Оставив сыну немного денег, он взял извозчика и поехал на станцию. Азриэл сделал в жизни важный шаг — вернул еврейскую душу к истоку. На вокзале толпились хасиды. Вообще-то стоило бы поехать с ними, третьим классом, но Азриэл взял билет во второй. Нужно о многом подумать. Как там Ольга? Что она решила? Он не был дома меньше недели, но казалось, что пролетели месяцы. Подошел поезд, началась толчея. Орал жандарм, хасиды суетились, волоча сумки и узлы. Азриэл смотрел на евреев. Почти все — низкорослые, щуплые и сутулые, с растрепанными бородами. Какие у них странные ужимки! Поезд стоит достаточно долго, но они кричат, носятся от вагона к вагону, путаясь в полах кафтанов. Какие пронзительные, мальчишеские голоса!.. А двое поляков смеются над еврейскими пассажирами, передразнивают их. Азриэл услышал, как один гой сказал другому: «Толпа оборванцев!» Да, здесь они — толпа оборванцев, но какой-то час тому назад они были священниками в Храме. Поймет ли это мир когда-нибудь? Нет, никогда. У них нет гордыни, которую Европа называет честью и достоинством. У этих людей красота скрыта внутри, внешний вид у них чуть ли не карикатурный. Наверное, невозможно одновременно быть светским человеком и служить Богу…

Несколько хасидов подошло к Азриэлу, они окружили его, и он вдруг испытал мучительное чувство: ему стало стыдно перед гоями за своих братьев. Даже сердце заболело: «Докатился! Евреев стыжусь! Вот до чего доводит Просвещение!..» Азриэл решил, что поедет с ними, третьим классом. Поразмышлять и потом можно. Он вошел в вагон. Колокол дал последний звонок, поезд тронулся. Все скамьи были заняты польскими пассажирами, вошедшими на предыдущих остановках, полки завалены багажом. Хасиды кучками стояли в проходе, некоторые присели на свои узлы. Громко разговаривали, размахивая руками и теребя бороды. Один, толкуя другому слова ребе, ухватил собеседника за лацкан. Молодой человек достал из корзинки бутылку водки и лепешки. Воды, чтобы омыть руки, не было, поэтому просто повозили ладонями по оконному стеклу и вытерли их о полы кафтанов. Азриэлу тоже поднесли стаканчик, он сказал благословение, другие ответили «Аминь!» и пожелали ему оставаться хасидом и, Боже упаси, никогда не отрываться от своих корней. Две польские девицы сперва захихикали, а потом и вовсе расхохотались, указывая пальцем на одного из евреев. «Ну что, жиды, пьете? — говорил поляк с соломенными усами. — Пьянствуете тут? Христиане хлеба досыта не едят, а вы, бездельники пархатые, водку хлещете. Из России вас прогнали и отсюда надо гнать к чертовой матери…» — «А куда их гнать-то? — отозвался тщедушный, черноглазый человечек в твердой шляпе. — Кто их к себе пустит, кому нужны эти отбросы? Пруссии, что ли? Вся грязь оседает у нас, в Польше…» Хасиды делали вид, что не слышат и не понимают. Хотя, может, и правда не понимали, многие из них почти не знали польского. Азриэл хотел ответить, но знал, что это бесполезно. Польские газеты всё сильнее разжигают антисемитизм. Особую ненависть вызывают у них приезжие литваки, которые русифицируют Польшу. Тщедушный человечек с бегающими черными глазками произнес целую речь: «Жиды скоро поглотят нас! Здесь будет то же, что когда-то было в Египте! Их гонят из России, как мышей, а здесь они чувствуют себя хозяевами. Им плевать на польский народ, они отбирают у нас хлеб, искусственно создают дефицит продуктов, их дети заполонили гимназии. Что нам делать с этим народцем? Вы только посмотрите на них, Панове, это же дикая орда! Хуже татар! Никаких манер!»

«Эй, жид, ты чего мою сумку уронил?! — заверещала какая-то баба. — Поднимай давай, ты, пес паршивый!.. Ой, мамочки, да они же все мои вещи растоптали!» Азриэл поднял сумку и положил на полку. «Да, все верно, — подумал он. — Во втором классе я бы этого не увидел, но так и есть: бездомный народ, который ни с кем не может ужиться. Всегда и везде чужие. За тысячу лет ничего не изменилось, даже стало еще хуже: тогда не было Гаскалы, а евреи, по крайне мере, верили в Бога…»

Вошел кондуктор и первым делом заглянул под лавку. Под ней и правда обнаружился безбилетный пассажир. Кондуктор потянул его за ногу и сдернул сапог. Из-под лавки вылез парень с пейсами и большими черными глазами, босая нога обернута онучей.

— Чего прячешься? Где билет, ты, голодранец чертов?

— Потерял.

— Ах, потерял? Значит, сегодня ночку на козе проведешь, жулик. Мерзавец, холера тебя забери!

— Евреи, дайте ему кто-нибудь на лапу, — обратился парень к своим.

Азриэл достал деньги и заплатил. Кондуктор вернул безбилетнику сапог. Гои веселились, хохотали, подкручивая усы, и перешептывались, поглядывая на Азриэла. Его европейская внешность не соответствовала окружению. На него смотрели с ненавистью. Азриэл догадывался, в чем его подозревают. Иногда из Западной Европы приезжают еврейские корреспонденты, а потом очерняют Польшу в западной прессе.

 

8

На вокзале Азриэл взял дрожки. Когда он уезжал из Варшавы, сияло солнце, а теперь наступила осень. Над городом висел туман, на лицо Азриэла падали редкие дождевые капли. Дождь то начинал накрапывать, то переставал, казалось, его мучило то же, что Азриэла: он никак не мог решиться. Закрыв глаза, Азриэл пытался размышлять. Ему пришло в голову, что самое трудное для человека — это принимать решения. Не в мелочах, конечно, но в чем-то важном. Такая нерешительность — симптом неврастении, а нередко — начало сумасшествия. Фактически душевные болезни — это и есть неспособность выбирать. И лечить их нужно не гипнотизмом (который отрицает свободу воли), а упражнениями в выборе. Каждый осуществленный план — ступень к выздоровлению. Каждый поступок, если он продиктован не рутиной, а решением, это уже частичка здоровой жизни. Может, потому-то человек и берет на себя столько обязанностей. Азриэл стал фантазировать о психиатрической клинике, которую он создаст. Там пациенты будут разрабатывать для себя программы, а врачи только оценивать результаты и подбадривать больных, подталкивать их к новым успехам. Потом исследования покажут, что выбором можно лечить и физические заболевания. Если тело и дух — две стороны одной медали, то почему тело не может выбирать между здоровьем и болезнью? Да, Спиноза не верил в свободу воли, ну и что из того? Свобода воли как третий божественный атрибут обогатила бы пантеистическую идею, оживила природу. Все хочет, все выбирает, каждый атом обладает злым и добрым началом… Земля вращается вокруг Солнца не потому, что не может иначе, а потому, что хочет. Но это не слепая воля Шопенгауэра, о таком желании говорит каббала… Дрожки остановились около дома. Азриэл расплатился и поднялся по лестнице. Ему казалось, он здесь чужой. Неприятное чувство… Увидел на двери латунную табличку со своим именем. Значит, все-таки он здесь хозяин, по крайней мере, так написано. Позвонил, раздались шаги. «Нельзя быть таким нервным! — сказал он себе. — Я все решил и поступлю как свободный человек!» Дверь открылась. Перед ним стояла Ольга, темноволосая, стройная, в черном платье. Она сменила прическу. Ольга смотрела на него удивленно, с насмешкой, будто уже не ждала.

— Это ты?

— А что, не узнала?

— Ну, проходи.

Азриэл вошел в коридор, поставил сумку.

— А Миша где?

— У ребе остался.

— Понятно…

Он заглянул в кабинет, будто проверить, не занял ли уже кто-то его место… Вошел в гостиную, повесил шляпу на статуэтку ангела. Азриэл словно не мог поверить, что это его дом и он может делать тут что хочет. Ольга вошла следом.

— Когда ты приехал? Даже меня не поцеловал…

— Ты в последний раз так со мной разговаривала, что я думал, все кончено.

— Как я разговаривала? Пациенты приходят, а я не знаю, что им ответить. О тебе вся Варшава говорит.

— Да и пускай себе.

— Как же ты ребенка одного там оставил?

— Почему это одного? Жена ребе — его родная тетка. У него там родни больше, чем здесь.

— Ну конечно. Я же ему никто. Не важно, что растила его, на руках носила… Что он там будет делать? Хасидом станет?

— В хедер будет ходить.

— Знаешь, ты прав. Мне возразить нечего.

Говоря с Азриэлом, Ольга возилась с увядшим, готовым опасть листком фикуса, будто пыталась закрепить его на ветке, и улыбалась с любопытством и смущением, как близкий человек, который вдруг стал чужим. Посмотрела на Азриэла искоса.

— Почему пиджак не снимаешь?

Он сел, откинул голову на спинку дивана. От отчаяния ему стало весело.

— Эх, Ольга, плохо дело! — сказал он игривым тоном.

— Что плохо, дорогой?

— Все. Хотел стать евреем, да по дому затосковал. Третьим классом ехал, наблюдал одну антисемитскую сцену. До чего ж нас ненавидят!

— А кого любят? Зачем третьим классом поехал?

— С хасидами.

— Если будешь с ними якшаться, все время будешь такие сцены наблюдать.

— Таких, как мы, еще больше не любят. Ты сама-то как?

— Пока жива. А ты, наверно, думал, повесилась?

— Боже упаси! Что ты болтаешь?

— Даже не написал.

— Письмо ненамного раньше пришло бы, чем я приехал.

— Но ведь… Надеюсь, ты окончательно решил, как поступить. Если хочешь остаться врачом, нельзя так обращаться с пациентами. Ты не единственный врач в Варшаве.

— Знаю, знаю.

— И, как это говорят по-еврейски, не один мужчина на всю Москву.

Азриэл насторожился.

— Ты это к чему? Тебе что, предложение сделали?

Ольга выпустила из пальцев пожухлый листок фикуса.

— Да.

— Кто?

Она посмотрела на Азриэла, склонив голову набок.

— Доктор Иванов, полковник. Я тебе рассказывала.

— Ага.

— Он мне тут визит нанес.

Азриэл побагровел от ревности и стыда.

— Значит, любовь с первого взгляда?

— Оставь свой сарказм. В меня еще вполне можно влюбиться.

— И как же он узнал, что ты свободна? — Последнее слово Азриэл сказал по-немецки.

— Я сама ему рассказала. Обо всех твоих фокусах.

— Значит, можно тебя поздравить?

Ольга вспыхнула.

— Покамест не с чем поздравлять. Я все еще люблю тебя, а не его, я ему прямо сказала. Но тебе тоже прямо говорю: долго так продолжаться не может. Я уйду от тебя, хотя я тебя люблю. Так тоже бывает.

— Да, слышал.

— Не собираюсь становиться жертвой твоих выходок.

— Ладно, давай попозже поговорим. Что-то у меня все чешется. Боюсь, не вши ли…

Ольга поморщилась.

— Может, и набрался там… Сейчас тебе воды согрею. А то весь дом тут мне перепачкаешь.

И Ольга засмеялась, но тут же расплакалась.

 

1

Зима выдалась несчастливая. В середине хешвана умерла Шайндл. Из лечебницы пришла телеграмма, что она больна. Азриэл срочно выехал в Отвоцк. Шайндл подхватила двустороннее воспаление легких. Азриэл и врачи лечебницы сделали все, что смогли, но спасти ее не удалось. На девятый день болезни она умерла, и последние пять дней Азриэл просидел у ее постели. Калман не смог приехать на похороны, он сам лежал в еврейской больнице, ему удалили паховую грыжу. В Блойну, где должны были хоронить Шайндл, приехали Ципеле и Юхевед. Юхевед совсем постарела. С ней приехали дочь и две невестки, а с Ципеле — служанка Кайла. Во время болезни Шайндл не проявляла никаких признаков сумасшествия. Она разговаривала совершенно разумно. В глазах был заметен страх человека, который знает, что его дни сочтены. Ей становилось хуже с каждым часом. Азриэл рассказал ей, что Миша живет у Ципеле, и Шайндл потребовала, чтобы сын прочитал по ней кадиш. Как ни странно, о Юзеке и Зине она не сказала ни слова, будто забыла о своих старших детях. За день до смерти она попросила, чтобы Азриэл прочитал с ней исповедальную молитву. Молитвенника не нашлось, но Азриэл помнил ее наизусть. Он читал ее по памяти слово за словом, а Шайндл повторяла за ним и пыталась слабой рукой бить себя в грудь. Шайндл тоже знала наизусть «Шма Исроэл» и молитву на идише, которую произносят, когда зажигают свечи. Лежа она бормотала святые слова, задремывала, просыпалась и снова бормотала. В последний день хирург сделал ей операцию. Он выпилил ребро, чтобы откачать жидкость из легкого, но было слишком поздно. Перед тем как началась агония, Шайндл открыла глаза и спросила Азриэла:

— Ты хоть что-нибудь ел сегодня?

Это были ее последние слова.

Погребальное братство Блойны запросило триста рублей. У Азриэла не оказалось с собой такой суммы, и Ципеле заложила серьги. Маршиновских хасидов в Блойне не было, потому-то погребальное братство и драло три шкуры. До похорон мертвые лежали в богадельне. Их клали на пол ногами к двери и накрывали черным сукном, а в головах ставили две свечи в глиняных подсвечниках. Женщины сидели на скамье и шили для Шайндл саван. Ткань не резали, а рвали и сшивали длинными стежками, покойницкими, или субботними, как их называют. Женщины спешили, евреи из погребального братства злились и торопили. Сшили кое-как, на скорую руку. На той же плите, где грели воду для обмывания, нищенки варили для детей кашу. Потолок здесь был черный, как в бане. По полу разбросаны связки соломы, на них сидели калеки. Шайндл обмыли, положили на носилки, и четыре женщины понесли ее на кладбище. Путь был длинный. Шел снег. Юхевед вели под руки дочь и невестка, Ципеле опиралась на Кайлу. Ципеле взяла бы с собой Мишу, но он сильно простудился. Азриэл шагал, и снег ложился ему на шапку. Покрывало, которым накрыли Шайндл, из черного стало белым. Женщины то и дело останавливались, чтобы поменять плечи. Пока копали могилу, Азриэл стоял на месте, не шевелясь. Сколько лет минуло с тех пор, как он стал ее женихом? Вся жизнь проходила у него перед глазами: Симхас-Тойра, когда Шайндл водрузила себе на голову тыкву со свечкой, пришла к нему, дернула его за пейс и заявила: «Я королева Ямполя!»; помолвка в поместье; спор с Майером-Йоэлом о дибуке; свадьба. Кажется, все это было вчера. Но Шайндл успела родить детей, сойти с ума, промучиться несколько лет в лечебнице и умереть. Ципеле тихо всхлипывала. Юхевед тянула нараспев: «Отмаялась, бедная! Ведь самая красивая была из нас, солнышко наше! За что ей судьба такая? Она ж праведница была, чистая душа. Мамочка в раю уже знает, что Шайндл скоро к ней придет. Ангелы ее там встретят, она после смерти страдать не будет, на этом свете настрадалась…» Иногда Юхевед бросала на Азриэла недобрые взгляды. Она считала, что в смерти Шайндл виноват ее нечестивый муж.

Могильщик вздыхал и копал. Земля уже слегка промерзла. В комьях глины виднелись черви. И вот Шайндл подняли с носилок и опустили в могилу. Под ее тело подложили две доски и засыпали землей. Азриэл прочитал кадиш. И всё? Неужели человек рождается для этого? На холм падали снежинки. Вокруг стояли какие-то незнакомые женщины, Азриэл только сейчас их заметил: ссутулившиеся, в толстых шалях, на башмаках налипли комья грязи. Что-то тихо говорили, ломали пальцы. Две протягивали руку за милостыней. На верхушке березы неподвижно сидела ворона и смотрела поверх могилы, поверх надгробий, поверх кладбищенского забора куда-то в белую даль. Была здесь и пани Шимкина. Прибрела, опираясь на палку.

— Чтоб вы больше никогда горя не знали, пан доктор!.. — сказала Шимкина Азриэлу и разрыдалась.

Наверно, она привыкла к Шайндл, лечебнице и персоналу, а теперь осталась без заработка.

По родным положено справлять траур, сидя босиком на полу, но ни Ципеле, ни Юхевед не могли задержаться в этом захолустье. Ребе был очень плох, и Ципеле не могла оставить его надолго. Сестры взяли сани и уехали в Маршинов. Азриэл вернулся в Варшаву. Недавно, в Маршинове, он уже начал верить в бессмертие души. Но неглубокая яма и комья глины, в которых переплелись корни и черви, оборвали тонкую ниточку веры. Даже не хотят закапывать покойников поглубже, и они гниют у поверхности земли. Куда отправилась душа Шайндл? Куда полетела? В атмосферу? В эфир? Хорошо червю, он рождается прямо в могиле. Только сейчас Азриэл почувствовал скорбь. В могиле осталась часть его жизни. Он вспомнил, как Шайндл твердила, будто он виноват в том, что она сходит с ума. Может, останься он верующим евреем, Шайндл сейчас была бы жива и здорова. «Да, погряз я в грехах, и сил нет вырваться…» Он устал от бессонных ночей, у него было тяжело на душе, но какой-то бес в мозгу повторял, что зато теперь у Азриэла будет куда меньше расходов: содержать Шайндл и платить сиделке влетало в копеечку. Наконец-то он рассчитается с долгами за Топольку… Что за гаденькие мыслишки? Азриэл плюнул и сказал о себе: «Сволочь!..»

Дома его поджидало еще одно несчастье. Ольга вышла навстречу вся в слезах и бросилась ему на шею. Сначала он подумал, что она изображает сочувствие. Азриэл даже удивился, разыгрывать комедии не в ее характере. Смерть Шайндл не могла так огорчить Ольгу, наоборот, теперь она сможет сочетаться с ним законным браком. Но через минуту Азриэл узнал, что Шайндл тут совершенно ни при чем. Наташа, которой еще не было полных шестнадцати лет, бежала с поручиком, который на балу написал ей в альбом стишок. Она оставила матери письмо. Ольга показала его Азриэлу. Наташа писала, что любит Федора всей душой и уезжает с ним в полк. Она любит маму, папу Азю, Колю, Мишу, даже служанку Мальвину, но без Федора она не может жить. Без него каждая минута хуже смерти… Она просит мать не искать ее и не заявлять в полицию. Там, в далеком краю, Наташа выйдет за Федора замуж. Она и теперь ему как жена.

И после этого слова Наташа поставила полстроки точек и целую строку черточек.

 

2

Через полковника Иванова Ольга узнала, куда перевели поручика — куда-то в Ташкент. Она могла бы пожаловаться на офицеришку армейскому начальству и вернуть домой несовершеннолетнюю Наташу, но ничего не сделала. Эта девица унизила мать, опозорила семью. Не осталось ничего, кроме душевной боли. Ольга плакала день и ночь. В записке Наташа пообещала, что будет присылать письма, но шла неделя за неделей, а от нее не было никаких известий. Вышла ли она замуж за своего совратителя? Или он обесчестил ее и бросил? Жива ли хоть она? Азриэл утешал Ольгу как мог, но она его даже не слушала. Она ничего не жалела для дочери, и где благодарность? Если так, лучше и вовсе не рожать детей. Оставить происшествие в тайне было нелегко. Приходили и спрашивали о Наташе одноклассницы. Коля плакал от тоски по сестре. Нужно было придумывать объяснения для соседей. Наташа якобы уехала за границу, в пансион. А куда именно? А можно попросить ее адрес? Гимназистки распускали слухи, что Наташу продали в бордель. Одна лавочница обронила слово «Буэнос-Айрес». Ольга телеграфировала в ташкентский гарнизон, но не получила ответа. Девушка словно в воду канула. Ольга стала поговаривать о том, что надо ехать ее искать, но что будет, даже если найдешь? От беспокойства Ольга не могла усидеть в четырех стенах: может, дочь забеременела или заразилась венерической болезнью. Но оставлять Колю одного она тоже не могла. Он невинное дитя, у него нет никого, кроме мамы. Конечно, Ольга знала, что рано или поздно Наташа выйдет замуж, но после такого удара не могла оправиться. Даже начала говорить, что ее жизнь кончилась, ей больше не на что надеяться…

Днем Азриэл был занят. Пациентов стало меньше, но он по-прежнему практиковал в клинике бонифратров и еврейской больнице. После смерти Шайндл расходы уменьшились, но долгов все равно осталось много. Он был должен несколько тысяч рублей за Топольку. Ольга на всем экономила. Теперь, когда Зина, Миша, и Наташа покинули дом, квартира казалась слишком большой. О том, чтобы пригласить гостей, не могло быть и речи. Наверно, такие перемены в жизни неизбежны. Только что в доме звучали разговоры и детский смех, и вот он пуст, как после эпидемии. Скажешь слово, и в комнатах раздается эхо. Ольга сравнивала себя с отцом умерших от чумы из поэмы Словацкого. Это не могло произойти случайно. Коля ходил по квартире как неприкаянный. Теперь Ольга тряслась над ним как никогда. А вдруг какая-нибудь нечистая сила и его заберет? Ольга стала слишком нежна, слишком ласкова с сыном и даже не скрывала, как беспокоится за него. Азриэл предупреждал, что так можно причинить ребенку вред. За обедом сидели молча, как в трауре. Служанка тихо подавала на стол. Ольга потеряла аппетит. Большие горшки не годились для маленькой семьи. Как ни пытайся готовить поменьше, все равно получается многовато.

Ночью муж и жена лежали в кроватях и не могли уснуть. Едва начинали дремать, тут же просыпались. В доме висела тягостная тишина. Ольга вставала посмотреть, спит ли Коля, не сбросил ли он во сне одеяло. Гулко били часы в столовой. Теперь были слышны все звуки, которых раньше не замечали. Было слышно, как дребезжат от ветра стекла, как поскрипывает мебель, ходят по комнате соседи сверху и звонят в ворота припозднившиеся жильцы. Где-то у двери, за наличником или под порогом, что-то шуршало и скреблось. Сначала подумали — мышь, но непохоже. Сколько Ольга и Азриэл ни ломали голову, так и не поняли, что это. Можно было подумать, что кто-то замуровал в стену бомбу с часовым механизмом, и она может взорваться в любую секунду, или что какое-то существо подкапывает фундамент. Ольга говорила и говорила. Что ей делать, как дальше жить? У нее выбили опору из-под ног, она потеряла веру в будущее. Тополька? С кем она поедет туда на лето? Люди? Ей больше никто не интересен. Ей кажется, что все смеются над ней, радуются ее беде и перешептываются у нее за спиной. В чем ее вина? Разве она воспитывала Наташу неправильно? Эта Тополька принесла ей одни несчастья. Если бы не эта Тополька, Наташа спала бы сейчас в другой комнате. А может, это кара Божья? Может, Небо наказывает ее за то, что она живет с мужчиной вне брака? Или Андрей отплатил ей за то, что она променяла его на другого? Азриэла Ольга тоже винила. Это он своими метаниями бросил тень на семью, это он виноват в Ольгиных бедах. Если бы не он, то хотя бы Миша жил здесь и Коля не остался бы один…

Азриэл в который раз наблюдал, как человек, попав в беду, бросается в религию и мистицизм. Бессонными ночами Ольга искала причину. Может, это наказание за то, что она крестилась? Она никогда не была слишком религиозна, но и безбожницей ее тоже не назвать. За пару лет до встречи с Андреем она еще постилась в Йом-Кипур, ее родители были верующие евреи. Но если Андрей вынужден был креститься ради карьеры, то как она могла оставаться иудейкой? Неужели для Бога так важно, как Ему молятся, по-русски или по-еврейски? Допустим, сидит Он на небесах и судит всех и каждого. А если так, разве Ольга еще не настрадалась? Она не выдержит удара, который нанесла ей родная дочь. К гадалке, что ли, сходить? Есть же всякие ясновидящие, которые предсказывают будущее и помогают найти потерянные вещи. Может, такой ясновидящий узнает, куда Наташа подевалась и что с ней стряслось?

Еще недавно Ольга даже слышать не могла рассуждений Азриэла, но теперь хотела знать его мнение. Что он думает? Почему увез Мишу в Маршинов? Правда верит, что Богу нужны молитвы и пейсы? Кто слышал, как Бог сказал, что этого хочет? Ведь в каждой религии свой Бог. Как может быть, чтобы от разных народов и в разные времена Он требовал то одного, то другого? Разве Азриэл не знает, что во имя Бога люди вешали, резали и жгли? Неужели Бог хочет, чтобы ради Него убивали? А жертвы? Зачем Богу бычий или бараний жир?

Азриэл отвечал, что не верит в откровение. Он не считается с религиозными традициями и сочинениями. Человек должен открыть Бога, как открывает законы природы. Но то, что человек ищет Бога, — это факт. У человека нет выбора. Он обязан служить Богу. Как только он перестает служить Богу, он начинает служить тиранам. Наверно, высшим силам нравится, что человек ищет истину и служит по своему разумению. И нет сомнения, что евреи в поиске Бога стоят на высшей ступени. Мы служим не идолам, не Троице, но единому Богу, Создателю неба и земли. Христианство и ислам — продукты иудейской веры. Потому-то евреи и страдают больше других народов, потому-то нас и преследуют. И поэтому обычный, заурядный еврей духовно выше, чем средний представитель любого другого народа. У евреев две тысячи лет не было государства, евреи две тысячи лет не брали меча в руки. Может, где-нибудь в Индии или Тибете есть колена, которые в поиске Бога поднялись еще выше. Но еврейская вера — тоже не последняя глава, надо идти дальше. Даже сегодняшнее стремление вернуться в землю Израиля — это нечто необыкновенное. За две тысячи лет сотни народов утратили идентичность, а евреи снова рвутся в страну предков. Древнееврейский язык возрождают. Разве это не чудо?..

 

3

— Одно из двух, Ольга: или миром управляет вселенский разум, или природа слепа. Давай попробуем принять вторую точку зрения. Время, пространство, атомы, законы природы существовали всегда. По тем или иным физическим причинам возникли Солнце, планеты, кометы. Млечный Путь, другие галактики, которые находятся от нас в миллионах световых лет. Между небесными телами находится эфир, через него со скоростью пятьдесят тысяч миль в секунду летят лучи света. Всюду действуют причинно-следственные отношения, вращение Земли вокруг своей оси и полет пылинки на ветру происходят по одним и тем же законам. И побег Наташи с поручиком так же предопределен, как падение брошенного камня или полет метеора. Хотя законы природы слепы, они породили на земле растения, животных и существ, обладающих волей, разумом и идеалами. Не исключено, что на других планетах эти же силы тоже создали разумную жизнь. Ньютон считает, что Вселенная бесконечна. Можно со скоростью света лететь в одном направлении тысячи, миллионы, миллиарды лет, и все время будут попадаться различные небесные тела, каждое со своими особенностями, размером не меньше нашей крошечной планетки, пылинки, которую мы называем Землей, а может, и гораздо больше. Неужели Вселенная не создана Богом, но возникла случайно? Как можно быть уверенным, что в ее бесконечном движении не кроется какая-то цель? Материалиста неизбежно охватят страх и изумление, если он задумается над своим космосом. У любого материалиста сразу появятся вопросы: откуда? Как? Куда? Почему? Материализм может удовлетворять, только пока внимательно не рассмотришь картину мира с материалистической точки зрения. Но лишь вглядишься, сразу охватывает дрожь. Представь себе, что Наташа должна была уехать в Ташкент, силы природы сложились так, что она вынуждена была это сделать. Ее поступок был предопределен. Так как же ему противиться? Какой смысл противопоставлять материнские капризы и амбиции силам, которые властвуют всегда и везде? Правда, Ольга, твои страдания — тоже часть природы. Но разве факт, что все мы и все наши действия подчинены неизбежным силам, сам по себе не утешителен? Материализм тоже приводит к Богу, если сделать правильные выводы. Так и поступили такие философы, как Демокрит и Спиноза.

— Надо бы почитать. У тебя есть? Андрей о Спинозе часто говорил.

— Есть, завтра тебе дам. Ты устала, иди спать.

— Разве ж я усну? Когда ты говоришь, мне легче становится. Так что продолжай.

— Все, что я сказал, построено на том, что нет никаких законов, кроме материальных. Но как живущий в подвале червяк может быть уверен, что, кроме подвала, больше ничего не существует? Чего стоят убеждения этого червячка, если он не видел ничего, кроме грязи и сырости? Откуда ему знать, что еще есть свет, логика, математика, музыка, шахматы, астрономия, история? Он живет в настоящем и не чувствует, что есть также прошлое и будущее, не знает, что у него были предки и будут потомки. Он ощущает только небольшую часть реальности. И разве мы, люди, непохожи на этого червячка, когда рассуждаем о силах, которые нам неизвестны? Разве мы можем понять, что действительно существует, а что нет? Ведь это мания величия червя, когда мы заявляем: «Космос состоит из атомов, которые подчиняются определенным законам». Откуда нам знать, из чего состоит космос, если мы даже не знаем, что делается в трех верстах под поверхностью земли, если мы не знаем своего тела, мозга, нервов, пищи, которую принимаем?

— Но почему из этого следует, что надо носить цицис?

— Из этого ничего не следует, Ольга. Человек понял только одно: чем больше он рассуждает о высоком, тем меньше он склонен делать другим плохое. Тогда он не так ничтожен. Если червяк понимает, что есть и другой мир, кроме подвала, он уже нечто большее, чем червяк. Наверное, червяк на подобные мысли неспособен, но у червяка в человеческом образе такая способность все же присутствует, и она растет из поколения в поколение… Цицис — это лишь символ, что Бог есть. То же самое филактерии. У червяка плохая память, ему постоянно нужны напоминания. Но когда он достигнет такого уровня, что перестанет забывать, эти символы больше не понадобятся.

— Это твоя религия?

— Ольга, я верю, что есть не только корень хрена, в котором мы живем, но еще и большой, светлый мир. И этим миром руководят добрые, умные и милосердные силы. То, что Бог велик, видит даже червь в человеческом обличье. Но чтобы понять, что Бог милостив, надо напрячь всю свою фантазию. Это очень трудно, но без веры червь мучается и причиняет вред другим червям. Покой можно обрести, только узнав, что у твоего существования есть цель, что подвал или корень хрена — части чего-то большего, и что у любого существа, как бы мало оно ни было, есть своя функция и свой долг. Потому что для вечности нет большого и малого, важного и неважного. По сравнению с бесконечностью и муха, и слон одного размера. С точки зрения Бога, должно быть так.

— Любимый, ты так красиво говоришь. Андрей тоже иногда так рассуждал, хотя немного иначе, как-то более научно. Но разве мне от этого легче? Моя дочь убежала из дома, и я больше никогда ее не увижу. Даже если она вернется, то уже не будет прежней. Зачем Богу нужно, чтобы я страдала? За что мне такое?

— Может, есть какая-то причина? И тебе за это награда будет?

— Не хочу я никакой награды, я хочу свою дочь. Если Богу в радость издеваться над червями, это не Бог, а убийца.

— Главное, чтобы мы не были убийцами. «Не убий» сказано для людей, а не для Бога.

— Кем сказано? Никто этого не говорил.

— Так какие же у тебя претензии к Наташе? Почему ей нельзя было пойти на поводу у своих желаний? И от этого офицеришки чего ты хочешь?

— Я смотрю с точки зрения человека, а не Бога.

— С человеческой точки зрения Наташа имеет право поступать, как ей заблагорассудится.

 

4

От Наташи пришло письмо откуда-то из Самарканда. Она писала, что рассталась с Федором. Он не сдержал слова, не захотел жениться. Бросил ее без гроша в кармане. Она бы давно умерла, если бы один богатый торговец, вдовец, не взял ее к себе. Он уже далеко не молод, у него замужние дочери, но Наташа станет его женой, а он — отцом ее ребенка… Ольга разрыдалась. Вот что выросло из ее девочки! Этот купец даже не русский, у него восточное имя. Наташа родит ублюдка и к семнадцати годам станет мачехой женщинам, которые старше нее… Ольга плакала и не могла остановиться, но Азриэл теперь даже не пытался ее утешить. У него своих забот хватало. Миреле больна туберкулезом. Она перебралась через границу, сейчас она в Швейцарии, и ей надо устроиться в санаторий. Зина исчезла. Азриэл ничего не слышал о ней уже несколько месяцев. Пациентов становилось все меньше, и они отказывались платить вперед, будто чувствовали, что Азриэл — очень посредственный врач и вряд ли им поможет. Банки требовали выплат по кредитам. Ночами, лежа или сидя в темноте и размышляя, Азриэл явственно ощущал руку судьбы. Его придавила какая-то сила. Но чего от него хотят? Может, он скоро умрет? Азриэл не знал, с какой стороны ожидать удара. В клинике бонифратров ординатор затеял с ним ссору. Началась она из-за пустяка, но разругались не на шутку. Азриэлу было ясно, что его хотят выжить и только ищут повод. Но почему? Он никого там не обидел, никому не сделал плохого. Опять антисемитизм? Но в клинике было еще два врача-еврея. Происшествие осталось для Азриэла загадкой. Он с удивлением замечал, как друзья ни с того ни с сего превращаются во врагов. Коллеги, которые были с ним запанибрата, вдруг перестали здороваться. Фельдшеры и сестры стали держаться нахально. Что происходит? Его оговорили, оклеветали? Его поставили в такое положение, что он даже не мог защищаться. Казалось, его изолировали, как больного, которого уже не пытаются лечить, а только ждут, что начнется ремиссия. Он даже Ольге не мог ничего рассказать. Не о чем было рассказывать.

Азриэл выжидал. Может, ему просто кажется? Может, у него что-то вроде мании преследования? Может, его настроение отражается на других? Как ни странно, в еврейской больнице тоже начались интриги. Не из-за того ли, что он оставил Мишу у ребе? Или потому, что он критиковал гипнотизм? Азриэл не мог найти рационального объяснения. Иногда бывает, что сумасшедший бросается на врача, и в последнее время это случилось с Азриэлом несколько раз. Пациенты проклинали его и угрожали. Казалось, больные высказывают вслух и делают то, что здоровые тоже хотели бы сказать и сделать. Но как это объяснить? Случайность? Нет, невозможно. А может, причина в нем, в Азриэле? Что-то изменилось в его поведении или внешности? И другие замечают что-то такое, чего он сам не видит? А ведь у Ольги тоже начались похожие огорчения. Она приходила домой и жаловалась, что лавочники плохо с ней обращаются. Ей нагрубили, ей пришлось ждать, пока не обслужат клиентов, которые пришли позже, ей небрежно завернули покупки и обсчитали. Соседки, которые всегда говорили ей «Dzień dobry!» или «Dobry wieczór!», теперь делали вид, что ее не замечают. Даже тихий, добрый Коля стал подвергаться нападкам. Одноклассники били и дразнили его, учителя придирались и ставили плохие отметки. «Что с нами происходит, что за напасть такая?» — спрашивал себя Азриэл. Чтобы объяснить эти факты, ему нужна была разумная теория. Он все еще верил в причинно-следственные связи. Но в чем связь между их бедами?

А Ольга уже заявляла прямо, без намеков, что ее преследует судьба. Она винила Азриэла, что это он своими метаниями навлек на них несчастье. Иногда она говорила так бессвязно и глупо, что Азриэлу становилось страшно. Ольга делала предположения одно нелепее другого. А вдруг на Топольке лежит проклятие? А что, если это Миша приносил им счастье, а теперь, когда он покинул дом, оно от них отвернулось? Или, может, Зина навела на нее порчу? Азриэл сердился на Ольгу. Что она несет? С каких пор она стала такой суеверной? Но Ольга не прекращала говорить то ли с ним, то ли сама с собою. Как Наташа могла пойти на это? Ведь она не такая. И где были Ольгины глаза? Как она допустила, чтобы Федор вскружил Наташе голову? Нет, это неспроста. Это перст судьбы. Видно, Ольга в чем-то согрешила или ее сглазили. Еврейки в Закрочиме на вид настоящие ведьмы. И старые бабы в Топольке тоже сглазить могли. Вдруг Ольге подмешали в пищу какое-нибудь зелье? Глупости? Почему же? Есть же на свете нечистая сила, которая вредит человеку. Ольга сама видела дом, в котором поселились бесы. Она знала девушку, которую прокляла мачеха. После этого у девушки рот стал огромным, как у лягушки. Разве Азриэл не заметил, что у баб из-под Топольки колтуны и выпученные глаза? И чуть ли не у каждой зоб. Ольга вспоминала свою мать. Может, мама на нее обиделась? Ведь Ольга ни разу не отметила годовщину ее смерти. Мама умерла во втором месяце адаре, в високосном году, поэтому трудно высчитать дату, когда зажигать свечу… Почему Азриэл поговаривает, что хочет уйти из клиники бонифратров? Что у него там стряслось? В приличных семьях муж не замыкается в себе, а доверяется жене. Внезапно Ольга выдумала новое обвинение: Азриэл оговорил ее перед ребе, и тот ее проклял. Эти праведники весь белый свет ненавидят…

Азриэлу было больно от Ольгиных подозрений. Он посмеивался над ними, но они тревожили его не на шутку. Опять Азриэл видел то, о чем не раз читал и постоянно забывал: истерия и даже безумие скрываются в человеке и при первом же потрясении, при первом кризисе выходят наружу. Проявляются древние, первобытные склонности. С еврейской точки зрения это скрытое язычество, которое выражается в поклонении идолам, колдовстве и различных прегрешениях. Против этого мракобесия предостерегало еще Второзаконие. Видно, тот, кто писал эту книгу, прекрасно знал человеческую природу. Он понимал, что фатализм — опаснейшая душевная болезнь и от нее есть лишь одно лекарство — свобода выбора.

Вдруг Азриэл осознал, что дошел до точки. Он стоит на распутье. Ему пришло в голову, что лучше всего было бы на время — а может, и навсегда? — уехать из этого города. Ведь сказано же: «Сменишь место — сменишь судьбу». Вдруг он понял, что надо сделать: он поедет в Палестину. Надо навестить Юзека и своими глазами посмотреть, что там делается. Кто знает, вдруг он найдет там утешение?.. В одно мгновение Азриэл понял смысл всего, что с ним происходит. Провидение говорит не словами, но событиями. Силы, которые управляют далекими звездами и малейшими микробами, велят ему убираться отсюда. Он, как праотец Авраам, получил приказ: «Пойди из земли твоей!..»

Он сидел и прислушивался к наступившей в нем тишине. Эти мысли невозможно выразить словами, но, бывает, человек должен отчитываться только перед собой. Азриэл знал: кому-то другому его решение показалось бы нелогичным, но это единственный выход. Остался лишь один вопрос: как объяснить это Ольге?..

 

1

На Сентер-стрит, недалеко от авеню Би, стоял дом немецкого ресторатора герра Нельке. Его ресторан находился на Четырнадцатой улице и представлял собой нечто среднее между пивной и столовой. Герр Нельке был вдов. Сам он жил на первом этаже, а Кларе сдал три меблированные комнаты наверху. По стенам висели гобелены, на которых были вышиты немецкие добродетели: вставай рано, трудись усердно, экономь деньги и всегда будь опрятен. Висели тут и портреты родителей Нельке: оба толстые, он в пиджаке и с бакенбардами, она с высокой прической. Герр Нельке тоже носил бакенбарды и курил фарфоровую трубку с янтарным мундштуком. По воскресеньям он ходил в лютеранскую церковь. Вернувшись домой, он наигрывал на цитре пару старинных немецких мелодий. Позже приходили гости, пили пиво, ели кнедлики, которые готовила старая служанка фрау Ганзе, разговаривали, а потом начинали орать дикими голосами. Каждое воскресенье Клара боялась, как бы у немцев не дошло до драки, но все заканчивалось мирно. Гости тепло прощались, герр Нельке в велюровом пиджаке и жилете с искрой выходил их проводить: «Danke schön, auf Wiedersehen!» Любопытно, что герр Нельке одновременно был набожным христианином и убежденным социалистом. Genossen частенько собирались подискутировать о статьях в немецкой социалистической газете. По объявлению в этой самой газете Ципкин и нашел Кларе жилье.

Поначалу Кларе тут нравилось. В районе не было ни одного еврея. От Ципкина сюда ходил «стриткар». Фелюша стала посещать «скул». После жены господина Нельке осталась фисгармония, и Клара могла на ней играть. Ей разрешалось пользоваться кухней, а за небольшую дополнительную плату фрау Ганзе варила для нее обед. Молоко оставляли у двери, из бакалеи приносили продукты, которые можно было хранить в ящике со льдом. Неподалеку была мясная лавка, где продавалось не только любое мясо, но и всевозможные немецкие колбасы и сосиски, говяжьи, телячьи и свиные. В школе, где днем училась Фелюша, по вечерам работали разные курсы для взрослых. Был по соседству и музыкальный кружок, где жирные немцы и немки с красными лицами и могучими шеями пели немецкие и американские песни.

Сперва Александр, как и обещал, приезжал два раза в неделю. В остальное время Клара учила английский, вязала для Фелюши жакет, читала русские и польские книги, которые брала в библиотеке, и ходила по магазинам — что-нибудь купить или просто поглазеть на витрины. Иногда Клара садилась в элевейтер и ехала куда-нибудь на окраину. За окном проплывали фабрики, бильярдные, магазины, конторы и танцзалы. Часто попадались пустыри и недостроенные здания. Все было для Клары чужим и непривычным: огромный город, который застраивают с разных концов, странно одетые пассажиры с мрачными лицами. Гудел локомотив, стучали колеса, и Кларе все время казалось, что поезд вот-вот на полном ходу сойдет с рельсов и упадет вниз, на торговые палатки, почтовые кареты, толпы людей, спешащих куда-то через снег, ветер, грязь и конский навоз, и какие-то постройки, непонятно для чего предназначенные. Среди пассажиров было много негров и китайцев. У Клары было такое чувство, что их всех сюда сослали, Америка — это что-то вроде Сибири, шумной и тесной. Здесь все куда-то спешат. Суетятся рабочие у станков, мальчишки-газетчики выкрикивают новости, посетители в забегаловках торопливо жуют сэндвичи. Электрические лампы на вывесках слепят, превращают ночь в день. Сидя в вагоне, Клара закрывала глаза. Каждый раз ей казалось чудом, что она целой и невредимой вернулась из такого опасного путешествия.

Начались бури и снегопады. Такого густого снега Клара не видела даже в России. Он валил пригоршнями, тяжелый, как песок. Трамвайные пути, по которым Ципкин приезжал к Кларе, так быстро заметало, что их не успевали расчищать. Газеты сообщали глубину снега в дюймах. Дни были темные, как при солнечном затмении, ночи — черные, хоть глаз выколи. В Нью-Йорке свирепствовали болезни. У Ципкина слегли жена и сын, а пациентов стало столько, что он не мог всех принять. Клара все больше разочаровывалась в Америке. Здесь почти не было кафе, где дама могла бы посидеть, полистать журнал. Театры далеко. С немецкими соседками отношения не складывались, Клара не знала, о чем с ними говорить. По вечерам Нью-Йорк погружался во тьму, которую не могло рассеять даже электрическое освещение. Единственным утешением были Сашины письма, но он писал очень редко, к тому же из-за метели почту задерживали в порту. Даже визиты Александра доставляли больше огорчения, чем радости. Прямо с порога он заявлял, что у него очень мало времени. Клара готовила для него, но у Ципкина не было аппетита. Фелюше он приносил подарки, но отцовских чувств не выказывал. Отправив дочку спать, он сидел, барабанил пальцами по столу и посматривал на часы. Даже его ласки и поцелуи скоро стали холодны и торопливы.

Нет, не этого Клара хотела. В шумном Нью-Йорке ей было скучно, как в захолустном Ямполе. Правда, иногда здесь проходили концерты, выставки, давались балы, но разве даме подобает идти куда-нибудь одной, тем более если она почти не знает английского? Еврейские иммигранты развлекались по-своему. В центре был еврейский театр, читались доклады и устраивались дискуссии. Несмотря на холод, в еврейском квартале было не протолкнуться. На улицах стояли кучки людей и громко разговаривали, как летом. Здесь была биржа для рабочих, чайные и подвальчики, где подавали домашние блюда и играла еврейская музыка. Земляки собирались на митинги, в мастерских трудились ночь напролет, в открытых допоздна магазинчиках стояли бочки селедки, соленых огурцов и кислой капусты. Здесь продавался свежий хлеб, печенье и пирожные, бублики и лепешки с маком. В мясной лавке можно было перекусить порцией фаршированных кишок. Только что приехавшие из Европы социалисты и длинноволосые революционеры с эспаньолками произносили речи о борьбе за свободу. Здесь, в окрестностях Ист-Бродвея, никто не ходил по улице в одиночку, люди вели себя как одна семья. Пароходы каждый день привозили «зеленых». В каждой квартире были постояльцы, каждая третья хозяйка сдавала жилье с кормежкой. Как грибы росли талмуд-торы и кабаре, кошерные рестораны, пароходные бюро и брачные агентства. Проститутки зазывали мужчин к себе домой, а шамесы — в синагогу. Из окон раздавались молитвенные напевы и пролетарские песни. Здесь можно было принять в парикмахерской ванну и поучаствовать в забастовке. Вот анархист призывает разрушить капитализм, а вот миссионер проповедует, что Иисус — Мессия. По вечерам — танцы в тесных зальчиках, освещенных газовыми лампами. Парни играют на мандолинах и балалайках, девушки, целый день проработав в швейных мастерских, до полуночи целуются с возлюбленными. Да, тут и в будни праздник. Из старого дома привезли с собой даже запахи: здесь пахнет чесноком, тмином, растительным маслом, рассолом и борщом. На Хануку тут зажигают свечи и пекут пончики. Нет, эти евреи не затерялись в далекой Америке, они построили здесь новую Варшаву, новое Вильно, новый Бердичев. Но разве Клара может стать для них своей? Господи, да она для всех чужая! Одинокая, она бродит по заснеженным тротуарам. Ночью она не раз приходила к дому Ципкина на Ист-Бродвее, просто чтобы посмотреть, горит ли свет за занавесками, и попытаться угадать по теням на стене, у себя ли Александр…

 

2

Стоял жгучий мороз. Фрау Ганзе пообещала присмотреть за Фелюшей, и после обеда Клара отправилась за покупками. Она собиралась купить шерсти, чтобы связать кофточку и шапочку Фелюше и подарок на Рождество для фрау Ганзе. Саша написал, чтобы мать сфотографировалась и прислала ему карточку. Нужно было купить и еще кое-что по мелочи: спицы, теплое белье, подвязки для чулок и перо на шляпу. Клара надела лисью шубу, калоши и гетры, сунула руки в огромную муфту, закрыла лицо вуалью. Сначала она провела полтора часа в магазине на Гранд-стрит, потом пошла пешком на Деланси-стрит, зашла в ресторан, заказала бульон, кашу с телячьей отбивной, морковный цимес и чай с медовым бисквитом. Она без труда купила все, что хотела, только подходящего пера долго не попадалось, пришлось порыскать по магазинам. Потом Клара зашла к фотографу, и он снял ее в пролетке, запряженной деревянной лошадью. Обычно Клара знала, на какой трамвай садиться, чтобы добраться до дому, но в этот раз она оказалась в незнакомом районе. К вечеру стало еще холоднее. У прохожих изо рта валил пар. Вокруг упавшей на льду лошади толпились извозчики и кричали простуженными голосами. Где-то горело, со звоном и грохотом пронеслась пожарная команда. Клара спрашивала у прохожих дорогу, но ее посылали в разные стороны. На Бауэри ей посоветовали сесть на элевейтер. Клара поднялась на платформу. Чтобы ветер не сорвал шляпу, пришлось держать ее обеими руками. Мороз пробрался в шубу, лицо закоченело, как деревянное, из глаз текли слезы и тут же замерзали. От холода было не вдохнуть. Поезда куда-то пропали, Клара прождала пятнадцать минут и начала спускаться вниз. Нужно было куда-нибудь зайти погреться. Может, взять дрожки или сани? Пальцы так болели от холода, что Клара уже не могла держать покупки. Ступени заледенели. У нее на бровях и ресницах выросли настоящие сосульки, и из-за них все, на что она смотрела, было расцвечено всеми цветами радуги. Вдруг Клара заметила магазин бижутерии. Он был открыт, внутри горел электрический свет. Клара решила зайти погреться. В крайнем случае купит какую-нибудь безделушку. Вошла. Все расплывалось перед глазами, как в тумане. Клара так замерзла, что еле дышала. Здесь было несколько человек. Один возился со шкатулкой, другой что-то рассматривал в микроскоп. Клара попыталась заговорить по-английски, но забыла даже те немногие слова, которые знала, и только шевелила губами, как немая. Вдруг послышался голос, который показался ей знакомым.

— Глазам не верю! — сказал кто-то по-русски. — Клара Даниловна?

Клара вздрогнула. Перед ней стоял мужчина с черной бородкой и усами, в расстегнутой шубе, светлом костюме и меховой шапке-папахе. Клара достала платок и вытерла глаза.

— Да, это я.

— Клара Даниловна! — закричал мужчина. — Вот так встреча! А я вас сразу узнал! Сразу!.. Бывает же! Мадам, да вы что, меня не узнаёте?

Он всплеснул руками.

— Ресницы заиндевели, ничего не вижу. Кто вы?

— Садитесь, Клара Даниловна, давайте сюда ваши коробки. Невероятно, просто невероятно! Мистер Шварц, отложим наше дело назавтра. Да вы, голубушка, совсем замерзли! Откуда вы, каким ветром вас сюда занесло? Вижу, вы меня забыли. — В его голосе послышалось удивление. — Я же Яша Винавер.

У Клары кольнуло сердце. Да, теперь она его узнала. Перед ней стоял Яша Винавер, наперсник и секретарь Миркина и ее заклятый враг, который донес на нее Александру. Она огляделась, будто ища путь к бегству, но Яша уже вынул из ее рук покупки. Он располнел, отпустил бородку, но в остальном остался таким же: те же грубые черты лица, мутные глазки, квадратный нос, словно вырезанный из куска дерева. Похоже, Яша не беден. На животе часы на золотой цепочке, на пальце перстень. Клара опустилась на стул. Молодой человек подал ей стакан воды, Клара сделала глоток, поблагодарила. Руки и ноги постепенно согревались, пальцы кололо, как иголками. Она положила муфту на табурет. Видно, хозяин магазина тоже говорил по-русски. Клара начала ему объяснять, что совсем закоченела и больше не могла оставаться на морозе. Она заблудилась в лабиринте нью-йоркских улиц. Хозяин улыбнулся: «Мы же люди, а не звери. С каждым может случиться. К тому же вы знакомая господина Винавера».

— Клара Даниловна, — опять заговорил Яша, — это сам Бог вас сюда привел. Кто бы мог подумать, что вы в Нью-Йорке? Если б я знал, я бы вас разыскал, но мне ведь и в голову не пришло. А тут вдруг открывается дверь, и вы входите. Я глазам не поверил. Ей-богу, чудо. Никак не ожидал… Куда это вы ходили в такую метель? Умоляю, Клара Даниловна, пойдемте куда-нибудь, выпьете со мной чаю, согреетесь. А потом отвезу вас, доставлю в целости и сохранности. Поздно уже, одной опасно…

— Я еду домой. Немедленно.

— Где вы живете? Посажу вас на извозчика. Нет, бывает же!..

Клара вышла с ним на улицу. Дрожек и саней не было, но тут подошел трамвай. Яша помог Кларе войти и взял для нее пересадочный билет. Клара села. Винавер все еще держал в руках ее покупки.

— Так вы не вышли за этого, как его? За врача…

— Не вышла, — сухо ответила Клара.

— Нет? И что же вы делаете в Нью-Йорке, позвольте спросить? Хотя, конечно, глупый вопрос. Мало ли чем тут можно заниматься, Нью-Йорк город большой. Я просто потрясен, вот и говорю глупости. Я тут уже в четвертый раз. По делам приезжаю. Бижутерия, меха. Этот ювелир — мой клиент. Слышали, конечно, Миркин умер?

— Да, я знаю.

— Жил как дурак и умер по-дурацки. Неплохой человек был, только без мозгов. Жена у него — мразь, она вроде бы жива еще, и дети все в нее. Говорил же я ему: «Борис Давыдыч, остановитесь». Не годится на старости лет за юбками волочиться. А дела — на что они ему? Ему и так хватало. Решил человек завещание написать, так зачем же все оставлять врагам, а друзьям фигу? Но его вокруг пальца обвели… Впрочем, земля ему пухом. Были у него и достоинства. А вы-то как, Клара Даниловна? Не поверите, недавно вас вспоминал. Где она сейчас, думаю, что с ней? На море такой шторм был, думал, все, конец. Ну, думать-то можно что угодно. И вдруг такая неожиданная встреча! Выходим. Тут на другой трамвай пересядем…

 

3

Другого трамвая ждали недолго. Яша Винавер помог Кларе войти. Она хотела вернуть ему пару центов за билет, но кошелек лежал глубоко в муфте, и Клара не смогла его вытащить. Странное положение: годами она фантазировала, как отомстит доносчику, который разрушил ее жизнь, а теперь он платит за нее, как галантный кавалер, и сидит с ней рядом.

— Клара Даниловна, так что с вашим доктором? Он на другой женился или как?

Клару передернуло.

— Господин Винавер, спасибо, что посадили меня на трамвай, но я не такая дура, как вы думаете.

Лицо Яши стало серьезным.

— При чем тут дура? Вы о чем, Клара Даниловна?

— Доктор Ципкин показал мне письмо. И я прекрасно знаю ваш почерк.

— Какое письмо, какой почерк? Клара Даниловна, я вас не понимаю.

— Все вы понимаете. Это вы написали из Парижа Александру Ципкину. Донесли на меня, хотя ничего с этого не поимели. Просто так, со зла.

— Право же, Клара Даниловна, я не знаю, о чем вы. Это какая-то ошибка, недоразумение. Ничего я о вас никому не писал. Наверно, вы меня с кем-то путаете.

— Ни с кем я вас не путаю. Было время, я готова была вас застрелить или облить кислотой, но теперь мой гнев утих. С годами понимаешь, что о многом лучше просто забывать. Однако вы, господин Винавер, поступили, как профессиональный доносчик, даже хуже. Ведь вы ничего за это не получили, кроме удовлетворения, оттого что причинили мне боль. Ну скажите, зачем вы это сделали?

— Что сделал, когда? Ей-богу, Клара Даниловна, я тут, как говорится, ни сном ни духом.

— Не стройте из себя простачка. Вы написали Александру Ципкину, что я за границей с Миркиным. Ваше письмо лежит у меня дома, если хотите, могу показать. Вы даже опустились до того, что использовали неприличные выражения. Я храню этот листок бумаги как свидетельство человеческой низости.

— Вы оговариваете меня. Откуда вам знать мой почерк? Знаете что? Мы найдем лучшего эксперта в Нью-Йорке, пусть он посмотрит. Если он скажет, что это мой почерк, плачу вам пять тысяч рублей. Нет, даже более того: я брошусь с Бруклинского моста. Если хотите, напишем расписку и заверим у нотариуса. Я не уеду, пока все не выяснится!

— Господи, говорю же, это ваш почерк!

— Эксперты разберутся. Я не безгрешен, но никого не предавал, тем более женщину, да еще в личных делах. И как я мог узнать его адрес? Это просто поклеп, Клара Даниловна, кровавый навет. Не хочется плохо говорить о покойнике, но, может, это Миркин?

— Его почерк я тоже знаю.

— Ну, ничего, правда всегда выходит наружу. Как говорится, шила в мешке не утаишь. Надо будет, на несколько месяцев тут останусь. А пока могу поклясться чем угодно, что никому о вас не писал. Зачем? Это надо быть не только мерзавцем, но еще и сумасшедшим.

— Я тоже этого не понимаю.

— Не понимаете, но обвиняете меня. Оно моим именем подписано?

— Нет, без подписи.

— Без подписи? И с чего вы взяли, что это я? Почему не кто-нибудь, кто был в этом заинтересован? В конце концов, вы с Борисом Давыдычем поехали, а не со мной. Иногда мне ваши шашни, как говорится, поперек горла вставали, что правда, то правда, но кто я такой, чтобы лезть не в свое дело? Да я, если б захотел, знаете, сколько семей мог бы разрушить? Никто столько семейных тайн не знает, сколько я. Но — шито-крыто! Я умею держать язык за зубами. И с чего бы я начал интриговать именно против вас? Поверьте, Клара Даниловна, если б вы сказали, что я кого-то зарезал, я бы меньше удивился. Это, простите, плевок в лицо!..

Клара сидела, глядя в пол.

— Даже не знаю, что сказать.

— Я должен сегодня же увидеть это письмо!

— Хорошо, увидите. Уже поздновато, но можно подняться ко мне. Мне не жалко вам показать.

— При чем тут жалко, не жалко. Это вопрос чести, за такое на дуэль вызывают. Кто-то сделает подлость и хоть бы что, а кто-то после этого жить не может. Даже последний подонок должен хоть немного себя уважать. Все-таки я подозреваю, что это Миркин подделал мой почерк.

— А зачем? Я ему прямо сказала, что между нами все кончено и я уезжаю к Александру. Он даже хотел за мной поехать.

— Вот как? Что ж, возможно. Меня это не касалось, но я знал, что вы, как говорится, не на ту карту поставили. Борис Давыдыч только на словах был очень щедр, а сам всегда старался своего не упустить, особенно в последние годы. И все-таки не понимаю, зачем ему было на вас доносить. Во всяком случае, я не виноват. Все мы не вечны, все рано или поздно предстанем перед Богом. И я не собираюсь брать на себя чужие грехи.

— Если вы не виноваты, прошу меня простить.

— Нет, этого мало! Где мы едем? Так, еще только Четвертая улица. Нельзя оставлять такие пятна на репутации, их надо смывать. Вы всегда показывали мне свое пренебрежение, а что делать, если кто-нибудь смотрит на вас свысока? Поверьте, у меня тоже есть гордость. Но поломать кому-то жизнь — это слишком, на такое я не способен.

Клара еще ниже опустила голову.

— Боюсь, я совершила ужасную ошибку!

— Ну, скоро увидим.

Оба замолчали. Яша Винавер достал сигару, сжал зубами и, помедлив, снова спрятал в карман.

— И что же потом было с вами, Клара Даниловна?

— Было то, что я все потеряла.

— Господи, у вас же есть дочка!

— Да, слава Богу. Она тут, со мной.

— А тот что, женился?

— Конечно. Что ему оставалось после того письма?

— Но я чист, Бог свидетель. У меня ни жены, ни детей, так что не могу ими поклясться. Но у меня когда-то была мать, и я клянусь ее прахом, что ни в чем не виноват!

— Я вам верю…

И Клара спрятала лицо в муфту.

 

4

Кларе не очень-то хотелось поздно вечером вести в дом мужчину. Хватает и того, что к ней Ципкин приходит. Герр Нельке и фрау Ганзе знали, что он отец Фелюши. Поздний гость мог вызвать у них всякие подозрения. Еще, чего доброго, велят Кларе съехать. К счастью, фрау Ганзе не выглянула из кухни, как всегда, когда слышала шаги. Фелюша уже спала. Клара на цыпочках вошла в спальню. Вдруг ее охватила нежность к дочери, сироте при живых родителях. С тех пор как Луиза ушла, малышка оказалась предоставлена сама себе. Она будто сразу выросла из детской одежды и стала вести себя, совсем как взрослая. Клара еле удержалась, чтобы ее не расцеловать. Письмо лежало в комоде возле кровати. Клара выдвинула ящик. От уличного фонаря падала полоска света, и Кларе удалось найти его среди других бумаг. «И хорошо, что я его встретила, — подумала она. — Столько лет носить в себе ненависть к человеку. Знал бы он, чего я ему желала!..» У нее дрожали колени, в горле стоял комок. Значит, это Миркин разыграл комедию, чтобы ее погубить. Но зачем? Зачем? За что люди так ее ненавидят? Ей стало жалко себя: «Сколько же мне еще страдать?» Клара вышла в гостиную. Шуба и шапка Винавера лежали на софе, он сидел за столом. Клара только сейчас заметила плешь и проседь у него на висках и в бородке. Да, он тоже постарел. Скрыть возраста не могли ни светлый английский костюм, ни жемчужная булавка на галстуке. Винавер посмотрел на нее с нетерпением. Видно, он хотел оправдаться как можно скорее и не сомневался, что это ему удастся. Клара пожалела, что его подозревала. Она положила перед ним письмо. Он быстро достал пенсне и водрузил на нос. Клара отошла в сторону. Он долго изучал листок бумаги. Снял пенсне, повертел в пальцах, опять надел. Вынул из нагрудного кармана конверт, посмотрел на него, перевел взгляд обратно на злополучное письмо. «Своего почерка не знает, что ли?» — удивилась Клара. Винавер будто взвесил обе бумаги на ладонях, опять стал читать. На лице появилось изумление, похоже, он не верил собственным глазам. У Клары перехватило дыхание.

— Ну, Винавер, что скажете?

— Не знаю. Ничего не понимаю.

— Что такое?

— Вроде бы и правда мой почерк.

Клара еле сдержала слезы.

— Что значит «вроде бы»? Не помните, вы это писали или нет?

— Ничего не понимаю, Клара Даниловна. Я уже совсем запутался!

— Может, это все-таки не вы? А то как бы вы забыли?

— Подойдите сюда. Сравните. Богом клянусь, не помню. Разве что кто-то мой почерк подделал…

— Может, так и есть?

— Но кто? Борис Давыдыч не такой ловкач. К эксперту я все-таки пойду. Это нечто невероятное!

Яша Винавер снова схватил оба письма и принялся изучать. Придвинулся поближе к газовой лампе. Нахмурился. Казалось, он понял, в чем дело, но на лице тут же снова появилась растерянность.

— Если подделали, то очень искусно.

Клара приблизилась на шаг.

— Как бы то ни было, вы сожалеете. Для меня этого достаточно.

— Для вас достаточно, моя дорогая, а для меня нет. Если человек что-то сделал, он должен потом об этом знать. А я ничего не знаю и не помню. Я поклялся прахом матери, а такой клятвы я в жизни не нарушу…

— Вы просто забыли. Бывает, по молодости чего-нибудь натворишь, а потом становится стыдно, — попробовала объяснить Клара.

— Не так уж молод я тогда был. И зачем я стал бы это делать? Может, Миркин мне продиктовал? Не помню, совершенно не помню. Нет, не может быть! — Яша Винавер заговорил другим тоном. — Это ужасное недоразумение. Как говорится, мистика какая-то. Не знаю, что и думать.

— Винавер, как звали вашего отца? Простите, запамятовала.

— Моисей.

— Яков Моисеевич, я вижу, что вы честный человек, и я вас прощаю. Бывает, сделаешь что-то недостойное, и потом этот поступок исчезает из памяти. Я достаточно настрадалась из-за этого клочка бумаги и не хочу, чтобы теперь из-за него страдал кто-нибудь другой. Эта трагедия должна закончиться!

— Да, но как это произошло? Мне это совсем не свойственно. Это как если бы кто-нибудь сказал мне пойти и обмануть вдову. Клара Даниловна, здесь темно. Можно попросить вас зажечь еще лампу или свечу?

— Конечно, но боюсь, это вам не поможет.

— Будьте добры, зажгите лампу. Это для меня очень важно.

— Сейчас зажгу. Но не стоит так мучиться. Значит, это судьба. Мне было уготовано несчастье, а вы стали всего лишь орудием. Ничего не поделаешь…

— Сделайте милость, зажгите лампу.

— Хорошо, иду.

У Клары покалывало сердце, словно кто-то щипал ее за бок, пока она возилась с керосиновой лампой. Когда она взяла ее со стола, рука дрогнула, огонек взметнулся под стеклом. Клара осторожно поставила лампу возле Винавера. Он удлинил фитиль и снова углубился в письмо. Сопел, бормотал себе под нос. Вдруг, будто что-то вспомнив, полез в карман жилетки и вытащил микроскоп, каким пользуются ювелиры. Умело вставил его в глаз и опять принялся изучать пожелтевший листок бумаги. Рассматривал его долго, упрямо и тщательно, как опытный мастер. На секунду замер, улыбнулся и опять стал серьезен. Клара забавлялась мыслью, что это не Яша Винавер. У того была густая шевелюра и, насколько она помнила, не было ни капли совести. А у этого лысина на полголовы. Это какой-то другой человек. Наверно, так когда-то выглядел его отец…

 

5

Яша Винавер положил на стол микроскоп, потер пальцами глаз. Клара села напротив.

— Клара Даниловна, я понял!

— И что это?

— Почерк мой, но не мой стиль. Это мне Борис Давыдыч, царство ему небесное, когда-то продиктовал, вот я и забыл. Он же мне тысячи писем диктовал. Идите сюда, сейчас покажу. Нет, сидите, сидите, я сам к вам подойду. Уже заговариваюсь. Так вот, это его фразы, а не мои. Первые слова: «Достопочтенный доктор, знайте, что…» Я никогда так не обращаюсь. Я бы написал не просто «доктор», а «доктор такой-то». Дальше: «Ваша невеста — гулящая женщина, она шляется с любовником по Парижу». Я бы никогда в жизни так не написал! А он как раз очень любил это отвратительное словечко, «шляться», использовал его при любом удобном случае. «Гулящая женщина» — тоже не мое выражение. А как предложения построены! Я не могу похвастаться хорошим образованием, у меня всего-то четыре класса, но я, как говорится, выработал свой стиль. Даже если бы мужику писал, не стал бы использовать вульгарных выражений. Слово для меня, как говорится, свято. А здесь такой грубый язык. Наверно, он мне тогда очень много писем сразу продиктовал, или поздно вечером после трудного дня, вот у меня все и вылетело из головы. Смотрите дальше. «Она пустилась во все тяжкие, а на вас ей наплевать». Гадость какая! Разве приличный человек будет так выражаться? Клара Даниловна, не буду отрицать, это моя рука, но я так же в ответе за эту писанину, как и за всю остальную чепуху, которую он мне когда-нибудь диктовал. В этом случае я был всего лишь несчастным прихлебателем, как вы изволили назвать меня в одном письме.

— Я назвала вас несчастным прихлебателем?

— Да. Забыли?

— Чтоб мне так же о своих бедах забыть.

— Вот видите, невозможно помнить всё. Но это я помню, потому как есть пословица: что написано пером, не вырубишь топором. После этого я долго был на вас в обиде.

— Совсем не помню, честное слово.

— Что ж, бывает, мы делаем то, что нам не свойственно, а время не стоит на месте. Зачем держать в памяти неприятные факты? Видите, Клара Даниловна, я не лгал вам. Хотя письмо и написано моей рукой, я никогда так о вас не думал. Но давайте посмотрим дальше. «Она посылает вам нежные письма, а сама держит вас за полного болвана…»

— Не надо, хватит! Я вижу, что вы правы. Сама давно должна была догадаться. Это словечко он тоже любил…

— Я рад, что вы смогли понять. Конечно, ужасная история.

— Еще бы! Наобещал с три короба, ничего не сделал, так еще и жизнь мне поломал. Это ж надо было суметь, тем более стоя одной ногой в могиле. Глупец!

— А что я вам говорил, Клара Даниловна? Умный-то умный, только без мозгов. Он ведь из простой семьи, его отец кузнецом был. Он и передо мной виноват. Я бы вам много мог порассказать, но уже поздно, вы устали.

— Почему же, совсем не поздно. Спущусь на кухню, чай сделаю.

— Не надо, Клара Даниловна, прошу вас, не утруждайтесь.

— Съешьте хотя бы пирожное или фруктов.

— Не стоит, не стоит. Зачем же он так с вами поступил? Но вообще, он был очень ревнив. Если даже чего-то не хотел, все равно никому не отдавал, лучше испортить. Однажды захотелось ему порыбачить. Взяли мы с ним лодку. Везти рыбу домой смысла не было, говорю ему: «Борис Давыдыч, давайте лодочнику отдадим или выпустим». Так нет же! В песок закопал. Ну не дурак ли?

— Правда? Но почему вы говорите, если он чего-то не хотел? Меня-то он как раз хотел, даже слишком сильно. Вы же прекрасно это знаете.

— Не думаю. Если бы он вас хотел, то смог бы удержать.

— Вам же известно, Яков Моисеевич, что Миркин был импотентом.

— Да что вы? Насколько я знаю, как раз наоборот.

— И что же вы знаете?

— Ну, это не для дамских ушей. Он предавался своей страсти буквально до последнего дня. Не хочется об этом вспоминать, но я был вынужден участвовать в его похождениях, так что многое довелось наблюдать.

— И что именно?

— Клара Даниловна, я не вмешиваюсь в чужие дела, это, как говорится, мой принцип. У меня есть свое мнение, но я предпочитаю держать его при себе. Врачи предупреждали его, что такое обилие связей и любовь к жирной пище его погубят. Для сердца вредно. Но он говорил про лучших врачей, что они идиоты. Мог бы еще добрый десяток лет прожить с такой конституцией, как у него. Еще мальчишкой у отца молотобойцем работал. Однажды зимой разбудил меня среди ночи. Жареной утки захотел. Пришлось мне одеваться и бежать искать ему утку, когда все закрыто. Вот такой он был, Борис Давыдыч.

— Не думайте, что знаете о нем все.

— Вот и хорошо. Как говорится, меньше знаешь — лучше спишь… Господи, Клара Даниловна, а вы-то как, могу я спросить? Вы одна живете?

— Одна. С дочкой.

— Почему? Как вы в Нью-Йорке очутились?

— Знаете, я ведь тоже глупая, каждый глуп на свой лад. Александр женился на старой деве из Венгрии. Она просто его купила — тем, что помогла закончить университет. А я, идиотка, все по нему тосковала. Никого нельзя осуждать, Яков Моисеевич. Если бы много лет назад мне рассказали о такой женщине, как я, то я назвала бы ее дурой, идиоткой, ослицей. И вот сама натворила столько глупостей. Я была серьезно больна, думала, помру. Хотела, чтобы Фелюша хотя бы знала своего папу. Ребенок-то в чем виноват? Она часто о папе спрашивала. Мой сын, Саша, слава Богу, парень видный, богатый и меня очень любит. Мое единственное утешение. Я все ему и рассказала, у меня от него секретов нет. Он говорит: «Мама, поезжай». Жилье на него оставила. У него дом в Ямполе, настоящий дворец, но он часто в Варшаве по делам бывает. Короче говоря, приехала в Америку, и он упал мне в ноги, я имею в виду, Александр. Он несчастен со своей женой, она его совсем не понимает. Решила, подожду, что будет. Видимся, когда ему удается вырваться от пациентов. Тут эпидемия была, еще и сейчас больных полно, а врач дает клятву, что для него пациенты важней всего. Вот так пока и живу.

— Тяжело вам, Клара Даниловна. А вы ведь по-прежнему красивая женщина. Нет, вы достойны большего.

— Спасибо за комплимент. Была бы достойна, так и жила бы по-другому. Как постелешь, так и спишь. У меня ни к кому нет претензий, кроме как к себе. А вы-то как поживаете?

— У меня, как говорится, все хорошо. Но… жизнь проходит, старею, не молодею.

— Что было бы с женщинами, если бы мужчины не старели, а молодели?

— Ну, раз вы шутите, значит, всё в порядке. Бывает, казалось бы, радоваться надо, а все равно что-то гнетет. Я живу в Киеве, но чаще в разъездах, чем там. Правожительство для меня не вопрос, я купец первой гильдии. У меня склады в Киеве, дом родственница ведет. Когда Миркин помер, решил, что хватит служить, лучше самому быть хозяином. Миркин то обещал меня в завещании упомянуть, то грозился, что ни копейки не оставит. В конце концов так и сделал. Но, как говорится, судьба подыграла, видно, так было на роду написано. Такими делами начал заниматься, о которых раньше и не слыхал. Хватило смекалки, как говорится. Всю Европу объездил, даже в Китае побывал. Теперь настоящим американцем стал. Здесь все знают Винавера, имею в виду, в деловых кругах. В «Астор-Хаусе» живу, где все миллионеры останавливаются. И все же бывает иногда муторно на душе. В последний раз, когда через океан ехал, так тоскливо стало, чуть с ума не сошел…

 

6

— Почему вы не женились?

Яша улыбнулся.

— Меня часто об этом спрашивают. Я тоже жертва Бориса Миркина, земля ему пухом. Совсем молодым к нему попал, прошел его школу. Он все время повторял: «Не женись! А то будет, как у меня!» Его жена — это ведьма. Тогда он еще якобы с ней жил, так что я смог увидеть семейную жизнь вблизи. У него любовница была, аптекарша. Ей-богу, это было смешно. Он говорил: «Все обманывают. Любая женщина имеет свою цену». Вбил мне в голову. Когда я стал уже вполне взрослым мужчиной, увидел, насколько он прав. Он меня учил: «Лучше всего с замужними». И ведь так и вышло. Сам не понимаю, как это получилось. Помню, была у меня интрижка с женой одного лесоторговца. Как она его обихаживала! Пылинки с него сдувала, следила, чтоб не простудился, не дай Бог. Стоило ему кашлянуть, как пледом его укутывала и лоханку горячей воды несла ноги попарить. Красивая была. Мы с ним дела вели и жили по соседству. Я тогда на Миркина разозлился ненадолго. Однажды этот лесоторговец в Вильно собрался, она за три дня его собирать начала. Всяких лекарств в дорогу надавала, банку малины сунула. Стою у окна, вижу, он в бричку садится, а она с ним прощается, целует, обнимает, все расстаться не может. И только он отъехал, открывается у меня дверь. Смотрю — она. Даже не постучалась. «Яков Моисеич, — говорит, — поцелуйте меня!» Прямо так и говорит! Я ушам не поверил. Горячая оказалась — огонь!

Клара нахмурилась.

— Женщины разные бывают.

— Да, но в конце концов всем верить перестаешь. А годы шли. Я с Миркиным разъезжал по делам, как говорится, делил с ним тяготы жизни. В какие он только авантюры не пускался, даже вспомнить неприлично. О том, чтобы семью завести, я тогда и помыслить не мог. Я уже не молод, женщины моих лет меня, как говорится, не привлекают, а моложе найти — изменять будет. Это так же верно, как то, что вот тут на столе лампа стоит. Да и почему бы не изменять? Если в Бога не веришь, зачем подавлять свои желания? Я бы и сам случая не упустил. Наверно, вы знаете, Клара Даниловна, как коммивояжеры ведут себя в поездках. И при этом ждут верности от жены…

— Тогда вам остается только смириться.

— Да, правильно. Но иногда тоска нападает. Работаю, езжу, бегаю, а для кого? Не знаю почему, но особенно в море грустно становится. Волны катятся одна за другой без смысла, без цели. Обычно новые знакомства завожу, но в этот раз все от морской болезни слегли, особенно женщины. Вдруг такая печаль накатила, как никогда в жизни. Не поверите, Клара Даниловна, чуть за борт не бросился.

— Но почему, почему?

— Сам не знаю. Одно, другое, вот и накопилось.

— Да, бывает. Как долго в Нью-Йорке пробудете?

— Еще несколько недель.

— Как вы тут время проводите?

— Неплохо, но иногда тоже тоскливо становится. Знаете, Клара Даниловна, все это не имеет смысла.

— Понимаю вас.

— Может, как-нибудь сходите со мной в театр или кабаре? Ведь ваш доктор не каждый вечер свободен…

— Да, у него семья, так что почему бы нет. Можно куда-нибудь сходить. Но я почти не понимаю английского.

— Можно водевиль посмотреть или что-нибудь такое. Здесь есть кабаре, куда приличной даме не стыдно пойти.

— Наверно, есть. Зря я на вас сердилась. Заглядывайте как-нибудь.

— По каким дням ваш доктор приходит?

— По-разному. Это плохо, конечно, но я не подписывала контракта, что должна сидеть и его ждать. Застанет меня — хорошо, нет — мир не рухнет. Говорите, хотели за борт прыгнуть. Вы мужчина, для вас все дороги открыты. А я? Сижу тут, как в тюрьме, даже смешно. Сама себя заперла, и все ради того, чтобы он иногда зашел на пару часов. Не знаю, зачем я вам это рассказываю.

— Можете быть со мной откровенны, я ваш друг.

— Что такое дружба? И что такое любовь? Это только слова. Совсем недавно я вас ненавидела, и вот уже изливаю вам душу. А Миркин? Не хочу держать зла на покойника.

— Клара Даниловна, вы верите в загробную жизнь?

— Даже не знаю, Яков Моисеевич. А почему это вы вдруг спросили?

— Да просто подумалось, если у человека есть душа, то что делает на небесах душа Бориса Давыдыча?

— Наверно, за женщинами бегает.

— Да, что же еще ей там делать. Ну, мне пора.

— Большое спасибо, Яков Моисеевич, что отвезли меня домой. Вы мне буквально жизнь спасли.

— Не стоит благодарности, Клара Даниловна. Видимо, на небесах решили, что мы должны встретиться и выяснить отношения.

— Что это вы сегодня всё о небесах? Вы же еще молодой человек, вам на земле надо жить.

— Как говорится, никто не знает, что будет завтра. Мои родители оба умерли молодыми. Раньше человек моего возраста считался стариком. Сколько помню деда, он всегда был с седой бородой, а когда умер, ему едва исполнилось шестьдесят. Иногда жалею, что у меня нет детей. Может, и надо было наследника на свет произвести. Род продолжить, как говорится.

— Для мужчины никогда не поздно.

— Бывает, что и для мужчины поздно. Спокойной ночи, Клара Даниловна, извините. Как-нибудь загляну.

— Конечно, заходите. Вы всегда будете желанным гостем.

— Не хотелось бы столкнуться с вашим доктором.

— Что вы так его боитесь? Он не из ревнивых. Приходите днем, тогда вы с ним точно не встретитесь.

— Спокойной ночи. Спасибо.

Яша Винавер поднялся. Клара взяла лампу и вышла его проводить. Вернулась и стала шагать туда-сюда по гостиной. Кларина фигура отбрасывала две тени, одну от газовой лампы, а другую от керосиновой. На потолке качалась огромная голова. Клара разводила руками, будто без слов объяснялась с кем-то невидимым. «Что делать? — спрашивала она себя. — Теперь не усну. Почитаю, пожалуй». Но браться за книгу не было ни малейшего желания. Что ей чужая любовь, чужие судьбы? «Что за черт, почему я не старею?» Ей очень хотелось, чтобы вдруг открылась дверь и вошел Ципкин. Чтобы его подразнить, Клара рассказала бы ему про Яшу Винавера, ничего не скрывая. Но вместо того чтобы быть с ней, Ципкин сидит дома и зевает от скуки. Для Клары все кончено. Скорее бы старость, а там и смерть!.. Клара посмотрела в окно. Темная, заснеженная улица, холодная и безлюдная. В небе ярко сверкают звезды.

— Господи, сколько можно? Хватит уже с меня…

 

1

В конце зимы Клара вместе с Фелюшей вернулась в Польшу. Ципкин приходил все реже, а Клара скучала по Саше, по дому на Горной, по Варшаве. Сидеть где-то на Сентер-стрит и изнывать в ожидании Александра становилось все невыносимее. Американский климат Кларе не подошел, у нее болел желудок, печень, совсем расшатались нервы. Ни Ципкин, ни другие нью-йоркские врачи не могли ей помочь. Так зачем оставаться в чужой стране? За две недели, пока Яша Винавер был в Нью-Йорке, они неожиданно сдружились. Яша водил Клару в театры и рестораны, брал ее в общество. Дошло до того, что он объяснился ей в любви и сделал предложение. Но Клара сказала прямо, что его не любит, ее сердце принадлежит Александру. Зато по поведению Яши Винавера Клара поняла, как плохо Александр с ней обращается. У него постоянно не хватало для нее времени, он не знакомил ее со своими друзьями и вообще относился к ней, как к дешевой метрессе: приходил, когда ему было надо, и тут же забывал, удовлетворив свое желание. Разве Клара могла смириться с таким отношением? Яша Винавер присылал ей письма. Он собирался открыть в Варшаве филиал своей фирмы. Может, Клара хотела бы получить какую-нибудь несложную должность? А может, она согласится жить с Яшей? Он не Миркин, царство ему небесное, ему, Яше Винаверу, не нужны десять женщин сразу. Ему от женщины нужно не только тело, но также дружба и поддержка… Он просто забрасывал ее письмами. Клара показала их Александру, чтобы вызвать в нем ревность, но он стал только холоднее. Назвал ее неприличным словом и две недели не появлялся. Однажды, когда Клара спросила, почему он так холоден с Фелюшей, Ципкин ответил:

— Не уверен, что она моя дочь.

— Как тебе не стыдно?!

— Ты же с двумя жила!..

И зачем сидеть тут и выслушивать оскорбления? Осталось одно — уехать. Александр попытался ее отговорить, но она ответила:

— Ты всегда можешь приехать ко мне в Варшаву.

Да, Александр был уже не тот. Постарел, растолстел, обленился. Без своей венгерской жены он не мог шагу ступить. Похоже, он ее боялся. Когда он приходил, Клара видела, что он трясется от страха. За всю зиму он ни разу не остался у нее на ночь. К Фелюше он стал совсем равнодушен. И тогда Клара купила билет до Гамбурга. Из Варшавы она уезжала в первую ночь Рошешоно, а из Нью-Йорка пароход уходил накануне Пейсаха. Все оказалось очень просто, Клара успела привыкнуть к переездам. Собрать вещи было недолго. Написала письмо в городок у канадской границы Луизе, но ответа не пришло. Клара попрощалась с герром Нельке и фрау Ганзе, а больше в Нью-Йорке у нее знакомых не было, если не считать молочника, бакалейщика да китайца из прачечной. В последние пару дней Ципкин стал разговорчив. Он повторял, что Клара делает глупость, что он станет к ней добрее, что летом они отправятся в путешествие, но Клара твердила:

— Если ты и правда меня любишь, брось ее и поехали со мной.

— Нет, это невозможно, — отвечал Ципкин.

В два часа дня Клара была в порту. Александр подъехал чуть позже. Он привез два пакетика, для нее и для Фелюши. До отплытия оставалось еще несколько часов, и Александр поднялся к Кларе в каюту. Сел на стул и сказал:

— А ведь мы так толком и не поговорили.

— Если хочешь что-то сказать, еще есть время.

— Клара, я люблю тебя.

— Поздравляю! Если это любовь, то я жена Ямпольского раввина.

— Клара, ты меня не понимаешь.

— А что тут понимать? Я дала тебе шанс. И как ты его использовал?

— Клара, я попал в ловушку.

— Уже слышала. Это только слова, мой дорогой. Я даже не смогла от тебя добиться, чтобы ты хоть раз в неделю приезжал.

— Все не так просто. Я не все тебе рассказывал.

— А что еще? Почему ты так перед ней дрожишь? Пароход скоро отходит. Есть что сказать — говори, а нет — хватит мямлить.

— Клара, я буду скучать по тебе.

— Ага, вот и поскучай. Узнаешь, что это такое. Я жила совсем недалеко от тебя и скучала. Сперва я к тебе приехала, теперь ты приезжай ко мне в Варшаву. Тогда и увижу, как много для тебя значу.

— Может, и приеду.

— Только поскорей, как бы тебе не опоздать.

Фелюша неплохо научилась говорить по-английски. На пароходе она уже успела познакомиться с американской девочкой, своей ровесницей, и пошла с новой подружкой на палубу. Ципкин закурил.

— Клара, зачем ты уехала с этим Миркиным?

— Это история вот с такой бородой.

— Никак не могу забыть. Ведь это было. Каждый раз, как вспомню, блевать хочется.

— Ну так блюй. Что было, то было, назад не воротишь.

— Ты даже не жалеешь.

— Не жалею. Вообще ни о чем не жалею, как видишь.

— А теперь к этому доносчику едешь, к Яше Винаверу.

— Ну и что? Не буду скрывать, Александр, я его не люблю. Физически он мне неприятен. Но если он будет настойчив, я, наверно, соглашусь с ним жить.

— Раз так, ты действительно шлюха.

— Да, я такая. Прощай, Александр. Будь счастлив со своей женой.

— Ладно, я пошел.

— Иди, скатертью дорожка.

— Ну ты и тварь. Более низкого создания в жизни не встречал.

— Спасибо за комплимент.

— Чтоб я бросил достойную женщину ради такой мрази!

— Вот и оставайся с ней. Желаю счастья вам обоим.

— Прощай, сучка!

— Прощай, идиот!

Ципкин поднялся. Он был бледен как стенка.

— Хоть поцелуй меня на прощанье.

— Обойдешься, сука чертова!..

И Александр выбежал из каюты. Он забыл трость, но не стал за ней возвращаться. Клара так и увезла ее в Европу.

 

2

Когда Клара ехала в Америку, бушевал шторм, а теперь океан был спокоен. Стоял полный штиль. Дни выдались теплые. Клара даже познакомилась с другими пассажирами, в большинстве своем немцами, так что она могла с ними объясниться. Пароход остановился в Англии, и Клара на несколько часов сошла на берег. Пожилая еврейка мадам Бахрах, которая возвращалась в Берлин, не отходила от Клары и делала ей комплименты. Она даже предложила Кларе, чтобы та поселилась с ней в ее доме. У мадам Бахрах в Америке двое богатых сыновей, но она возвращается в Германию, чтобы лечь в землю рядом со своим опочившим супругом. Как же все-таки странны человеческие отношения! Клара поведала этой пожилой даме все без утайки: свои секреты, свои грехи. Мадам Бахрах ее утешала. Да, мадам Якоби совершила ошибку, но этот доктор Ципкин совершенно бессердечный человек. Он заслужил, чтобы она его бросила. Ничего, он еще приедет к ней в Варшаву и в ножки поклонится. А если мадам Якоби хочет выйти за господина Винавера и начать новую жизнь, то и правильно. На старости лет очень тяжело оставаться одной… Клара сама себе удивлялась. Она не привыкла доверять малознакомым людям. Всю жизнь она была такой гордой, такой заносчивой, и вдруг стала открытой и дружелюбной. Она улыбалась, и ей улыбались в ответ. Она стала приветливой, и ей платили той же монетой. Все годы, когда Клара жила с Гришей, Калманом, а потом с Ципкиным и Миркиным, она постоянно была так зла на весь мир, что иногда физически ощущала горечь во рту. Она играла с людьми — и с мужчинами, и с женщинами. Боялась, как бы ее не околпачили, не обвели вокруг пальца. И вдруг все это исчезло, она стала другим человеком. Соседи по столу держались с ней по-дружески. «Но как, почему? С меня будто порчу сняли, — удивлялась Клара. — Оказывается, это так просто — ладить с людьми. Всего-то и надо сказать доброе слово, улыбнуться, кивнуть в знак уважения!»

От завтрака до обеда Клара сидела в шезлонге на палубе и вязала кофточку для Фелюши. Ловко работала крючком, поглядывая на волны, небо, голубоватую полосу горизонта, и думала. Может, и не было бы этих бед, если бы она с самого начала была добрее? С Гришей нужно было больше терпения, ведь у него была чахотка. И Калмана нельзя было оскорблять! А как она поступила с Александром? Зачем потащилась за Миркиным в Европу? Сколько же она совершила ошибок! При всем своем уме не понимала элементарного правила: не делай другим того, чего не желаешь себе. А вдруг всё еще можно исправить? Вдруг она сумеет искупить свою вину? Что, если вернуться в Америку, упасть Александру в ноги и сказать, что она жить без него не может? Или с Калманом помириться, пока не поздно? Саша написал, что отец болен. Она могла бы делать добро, помогать больным, беднякам, детям. Ведь зла она сделала немало. Всю жизнь смотрела на других свысока. Клара думала и думала, мысли качались в такт волнам. Она будто прислушивалась к разговору, который вели в ее мозгу духовные силы. Часто рядом присаживалась мадам Бахрах. Она вышивала наволочку и рассказывала о родне, докторах и горячих источниках. Раньше ее истории оставили бы Клару равнодушной. Что ей чужие ревматизм, язва желудка или мигрень? Что ей дела давно минувших дней? Однако теперь ей все это стало интересно, она даже выспрашивала подробности. Неужели между вчера и сегодня такая большая разница? И разве чужие беды не похожи на ее собственные?

Днем еще куда ни шло, но по ночам Кларе становилось страшно. Она уезжает от Александра, стучат машины, и с каждым оборотом винта она становится от него все дальше. Но ведь она сама его обманула, еще тогда, раньше. В Нью-Йорке он нечасто к ней захаживал, но иногда все-таки появлялся. А что ей делать в Варшаве? Яша Винавер? У нее нет сил на новые аферы, и никого полюбить она уже не сможет. Так зачем же она сбежала? Почему не сняла квартиру и не попыталась прижиться в Америке? Александр, наверно, тоже был огорчен, иначе не стал бы проклинать ее в последние минуты. Может, он сказал правду: он попал в ловушку… «В крайнем случае вернусь. Посмотрю, как там, в Варшаве, на сына порадуюсь и снова в путь… Видно, судьба моя такая…»

Пароход пришел в Гамбург. Клара провела там одну ночь и поехала с фрау Бахрах в Берлин. Три дня в Берлине — и экспрессом в Варшаву. Клара уже привыкла сидеть в поезде и спать на обитой плюшем полке. Стук колес убаюкивает, свист паровоза врывается в сны. На границе таможенники перерыли ее вещи, но она не рассердилась. Ей приказали заплатить за ввоз багажа, и она заплатила. В Америке она мало тратила, и от Сашиных трех тысяч рублей осталась приличная сумма. Утром поезд прибыл на Венский вокзал. Клара вдохнула варшавский воздух, ей показалось, что она узнаёт городские запахи. Куда ни глянь, повсюду солдаты, офицеры, жандармы, полиция. Весь город — одна большая казарма. Клара взяла дрожки и поехала на Горную. Она очень кстати захватила в Америку ключ от квартиры — вдруг Саши не окажется дома. Открыв дверь, Клара с удивлением увидела, что ее сын не появился тут ни разу за полгода. Все вещи лежат на своих местах, окна закрыты, шторы опущены, кровати застелены. На всем толстый слой пыли. Перед отъездом Клара сделала уборку, но в мусорной корзине на кухне оставила второпях несколько апельсиновых корок. И теперь она узнала эти корки, почерневшие, засохшие и словно окаменевшие. Клара засмеялась, по щеке скатилась слеза. Ездила через моря и океаны, радовалась и грустила, а в корзине так и валяется кожура от апельсина, который она наспех съела, прежде чем выйти из дома. Фелюша расчихалась от пыли. Пришла дворничиха и рассказала, что молодой пан Якоби почти не появлялся, а у нее не было ключа, чтобы зайти прибрать. Деньги за квартиру пан Якоби присылал управляющему по почте. Сборщик платы за газ уже хотел дверь взломать, чтобы счетчик проверить. Полиция приходила, жильцов спрашивала, и почтальон несколько раз письма приносил, но так ни с чем и ушли. Дворничиха открыла кран, он засопел, захрипел, зашипел, и из него потекла тоненькая струйка, бурая от ржавчины.

 

3

Саша зашел навестить мать, но пробыл недолго: в тот же день ему надо было уезжать. Он рассказал, что отец болен, у него, кажется, какая-то опухоль в животе. Клара пошла разыскивать Калмана на Крохмальную, но он уехал к дочери в Маршинов. Дни ребе сочтены — так передала Кларе женщина, которая приходила к Калману делать уборку. В Варшаве стояла жара, и Клара решила уехать куда-нибудь за город, на дачу. Но к кому? Яша Винавер неожиданно укатил в Петербург. Фелюша в Америке успела подзабыть русский и польский. Если Клара собирается жить в России, надо снова учить дочь этим языкам, но если все-таки возвращаться в Америку, то не хотелось бы, чтобы Фелюша разучилась говорить по-английски. Луизы нет, не с кем посоветоваться. Нужно найти служанку и домашнего учителя, а то получается, у Клары совсем руки связаны. Однако попробуй найди порядочных людей, которым можно доверять. Кроме того, она была огорчена из-за Саши. За полгода он сильно растолстел, отрастил густые патлы, как у цыгана, возле рта пролегли глубокие складки, отчего лицо стало более суровым, даже, прости Господи, каким-то жестоким. Он, не стесняясь, поведал матери о своих похождениях: о шашнях с офицерскими женами, о ссоре с полковником, о кацапке, которая от него, Саши, забеременела, сделала аборт и чуть не умерла от кровотечения. Заодно рассказал и о своих аферах с провиантом. Клара попыталась его предостеречь, но Саша только рассмеялся ей в лицо:

— Мать, чья бы корова мычала. Ты, что ли, мне мораль читать будешь?

— Я же тебе добра желаю…

— Да ничего со мной не сделается. Если что, выкручусь.

— Не забывай, что от тебя и моя жизнь зависит.

— Любой человек только за себя в ответе…

Перед уходом Саша показал Кларе револьвер и похвастался, что он отличный стрелок, никогда не промахивается. Когда сын ушел, Клара загрустила. «Что случилось? — думала она. — То ли я стала такой чувствительной, то ли он таким грубым». Ей были неприятны его любовные подвиги, а махинации с провиантом — тем более. И как легко он об этом говорит! Неужели не понимает, как тяжела солдатская служба? Солдат должен хотя бы есть досыта. Ему и так дают лишь миску каши да чуток мяса. А ведь ее отец тоже поставлял для армии испорченные продукты. Клара вспомнила, как в Ямполе, когда она жила с отцом, Калман пришел к ним в гости, и она стала его убеждать: «Все обманывают! Хотите быть праведником, реб Калманка, не лезьте в торговлю. Тут надо быть пожестче!» Теперь Клара с трудом верила, что это были ее слова. «Видно, это я во всем виновата. Сама его таким воспитала…»

Прошло несколько дней. Чтобы найти служанку, пришлось обратиться к посреднице. Она пообещала прислать девушку, но та пока не появлялась. Вечером Клара приготовила ужин. Потом, постелив постель и уложив Фелюшу, стала шагать туда-сюда по гостиной. В коридоре висит трость Ципкина. Надо бы ее осмотреть. Интересно, какие в Америке трости? Может, на ней есть какая-нибудь надпись? А вдруг трость полая, и в ней спрятана записка или какая-нибудь драгоценность?.. Клара вышла в коридор. Сделала пару шагов и вдруг остановилась. Ее пронзила дикая боль. Внезапно заболело сердце, левая рука, плечо. Хватая ртом воздух, Клара еле вернулась в гостиную и рухнула на стул. Голова свесилась набок, со лба покатились крупные капли пота. Надо бы позвать Фелюшу, но, во-первых, бедный ребенок напугается, во-вторых, от боли Клара даже стонать не могла, не то что кричать. «Всё, помираю. Господи, помоги!» — прошептала она. Клара привезла из Америки таблетки, но они лежат в тумбочке возле кровати. Боль становилась все сильнее. Вдруг раздался звонок в дверь. Через минуту позвонили снова, затем начали стучать. Клара попыталась встать, но колени подогнулись, и она опять опустилась на стул. При каждом движении в нее будто вонзали нож. Похоже, за дверью двое, Клара слышала голоса. Звонят и стучат все громче, все чаще, все настойчивей. Вдруг она заметила Фелюшу. Девочка стояла прямо перед ней, босая, в ночной рубашке.

— Мама!..

— Открой, — простонала Клара. — Мне плохо…

— Мама! Мама!..

— Быстрей… Открой… Они помогут!..

Фелюша отперла дверь. Клара увидела посредницу и толстую румяную русоволосую девку.

— Маме плохо, доктора позовите! — крикнула Фелюша.

«Бывают все-таки чудеса на свете», — подумала Клара.

Еле шевеля губами, она велела посреднице найти в спальне таблетки. Девушка принесла из кухни стакан воды. Посредница сказала, что надо вызвать «скорую помощь», но Клара выдохнула:

— Не хочу помереть в больнице…

К счастью, врач жил по соседству. Он пришел, дал Кларе лекарство. Ее перенесли в спальню и уложили на кровать. Боль была уже не такой резкой, но тело казалось неимоверно тяжелым. «Хотя бы в постели помру, а не на стуле», — подумала Клара. Смерть — это не страшно. Лишь бы без мучений!

* * *

Проходили дни. Однажды, открыв глаза, Клара увидела перед собой Сашу. В другой раз она увидела старика с грязно-белой бородой, желтоватым лицом, густыми бровями и длинными пейсами. «Кто это? Мне раввина привели?» — удивилась Клара и вдруг его узнала. Это же Калман! Она обрадовалась. Значит, он ее простил!.. Она прошептала Саше, что скоро он останется без матери, и замолчала. Господи, ведь она все это уже видела! Клара узнавала саржевый кафтан Калмана, кисти у него на поясе, Сашин летний костюм, пузырьки с лекарствами и половинку апельсина на стуле. Каждую ночь она видела это во сне, когда ушла от Ципкина, в первый раз ему изменив… Ее охватила глубокая тоска. Неспроста у нее были эти видения. Значит, все предопределено заранее. Уже тогда ей были явлены ее последние дни. Половинка апельсина горела в лучах вечернего солнца, красных, как вино. Даже семечки можно было разглядеть, точь-в-точь как в тех снах. Над ней склонилось лицо Калмана, длинные пейсы качались, словно в кошмаре.

— Как ты себя чувствуешь?

И Клара ответила:

— Как видишь…

 

4

В тот вечер Клара не сомневалась, что умрет, но она осталась жива. Саша собрал консилиум трех профессоров. Кроме служанки, за Кларой ухаживала сиделка, бывшая сестра милосердия из еврейской больницы. Ей стало лучше, вернулся аппетит. Она даже хотела встать, но врачи строго-настрого запретили. Из Америки Клара привезла такую ручку, которая заправляется чернилами. Этой ручкой, лежа в кровати, она написала письмо и отослала его со служанкой. Дело было вот в чем: Клара уже давно хотела наладить отношения с первой женой Ципкина, Сабиной, ведь ее сынок Кубусь — единокровный брат Фелюши. Однако захотеть и сделать — это еще не одно и то же. Клара прекрасно понимала, что Сабина не будет в восторге. Разве не Клара разрушила ее семью? Но теперь, когда Клара лежит на смертном одре, дело принимает совсем иной оборот. А кроме того, Сабина давно вышла за богатого торговца, пана Макса Мандельберга, и, наверно, вполне счастлива. В письме Клара попросила пани Сабину забыть прошлые обиды, прийти навестить больную и, если это возможно, взять с собой Кубуся, потому как Фелюша — его сестра, и никуда от этого не денешься, хоть с раввинского благословения так вышло, хоть без. И подписалась: «Находящаяся при смерти…» Служанка вернулась с ответом: пани Сабина придет завтра.

А еще раньше Клара отправила длинную телеграмму Ципкину. Сообщила о сердечном приступе, попросила забрать Фелюшу в Америку и, если возможно, приехать в Варшаву, ведь Кларины дни сочтены. Яше Винаверу телеграфировали на адрес его киевской конторы: пусть ему перешлют эту телеграмму, где бы он ни находился. Через двадцать четыре часа пришел ответ: Винавер выехал скорым поездом. Чего только не бывает! Эстер Ройзнер, старая приятельница Ципкина, случайно узнала, что Клара больна. У Эстер седых волос было теперь куда больше, чем черных, но она по-прежнему была связана с радикалами. Революционное движение раскололось, Второй Пролетариат фактически был ликвидирован. Возникли две враждующие друг с другом социалистические партии. Появилось столько всяких групп и кружков, что невозможно было разобраться, чего они хотят и чем отличаются друг от друга. На слуху были такие имена, как Мендельсон, Роза Люксембург, Дашинский. В еврейских рабочих кругах спорили о создании своей партии. В России социал-демократы все больше удалялись от последних народовольцев, или социалистов-революционеров, как они теперь себя называли. Но портниха Эстер Ройзнер прекрасно ладила со всеми. Она пришла к Кларе и привела подругу, женщину по имени Кароля. Они принесли огромный букет цветов. Каролю Клара не знала, а с Эстер Ройзнер они когда-то встретились у Миреле, в тот самый вечер, когда Клара пришла туда с Азриэлом и познакомилась с Ципкиным. После этого они еще несколько раз случайно встречались на улице, Клара даже заказывала у Эстер платье. И вот Эстер вошла к ней в спальню с букетом роз. Клара прослезилась:

— Сколько у меня радостей теперь…

И правда, казалось, силы, управляющие человеческой судьбой, решили напоследок ее порадовать. Калман в синагоге читал за Клару псалмы и каждый день заходил справиться о ее самочувствии. Он послал ребе записку с просьбой о ее исцелении. От Ципкина пришла телеграмма, что он выезжает первым же пароходом. Яша Винавер бросил все дела и примчался в Варшаву. Он принес не только цветы, но и целую корзину всяких деликатесов: икры, лососины, анчоусов, пирожных и ликеров. Стояло лето, и на Яше был белый костюм, белые туфли, панама и галстук всех цветов радуги, заколотый булавкой с бриллиантом. Наверно, Винавер подкрасил бородку, чтобы выглядеть моложе. Он подскочил к Клариной кровати и закричал:

— Клара Даниловна, вы должны выздороветь, слышите или нет? Должны! Обязаны!

— Ну, должна, так должна, — с иронией отозвалась Клара.

— Клара Даниловна, вы же молодая женщина. Вам же еще жить и жить!

— Ваши бы слова да Богу в уши…

Яша долго не уходил. Рассказывал о своих разъездах, делах, случайных знакомствах в поезде и о том, как тосковал по ней, Кларе. Пришел Саша, и Клара представила ему Якова Моисеевича.

— Вы даже не знаете, Александр Калманович, — заявил Винавер, — какая у вас замечательная мать.

— Знаю, знаю.

— Редкой души человек! А до чего красива! А умна!

— Мама, слышишь?

— Слышу. Где же вы раньше были?

Врач запретил Кларе много разговаривать, и Яша Винавер перебрался в гостиную. Он не забыл сделать подарки служанке и сиделке, и теперь они подносили ему чай и кофе. Яша курил толстую сигару и беседовал с Эстер Ройзнер и панной Каролей, которые уже чувствовали себя здесь как дома. Кароля говорила, что режим долго не продержится, народ скоро восстанет.

— Одна сотня казаков разгонит их, как мышей, — возражал Яша Винавер.

— У Людовика Шестнадцатого тоже была армия, но его это не спасло.

— Казаки — это вам не французы. Как налетят на лошадках, с шашками наголо, так головы и полетят…

— А чему вы так радуетесь, господин Винавер? Головы буржуазии тоже полетят.

— С чего вы взяли, что я радуюсь? Но порядок должен быть. В Библии сказано — когда раб становится царем, дрожит земля.

— Пусть дрожит! — вмешалась Эстер Ройзнер. — И пусть дрожат тираны. Их конец уже близок…

— Ладно, пусть, я-то не тиран. Но скажите, вам не приходилось застрять где-нибудь в дороге, потому что поезда стоят из-за забастовки?

— Что, не нравится, господин Винавер? Погодите, это только цветочки, ягодки впереди…

В дверь позвонили. Пани Сабина сдержала слово. Она пришла к Кларе, хотя на день позже, чем обещала, и без Кубуся.

 

5

Кларе с каждым днем становилось лучше. Она уже вставала с кровати, хотя врач запрещал и давал понять, что опасность пока не миновала. Яша Винавер, видимо, отложил все дела. Целыми днями он сидел у Клариной постели, несколько раз даже ночевал в гостиной на диване. Он все не мог наговориться с Кларой, читал ей газеты, рассуждал о политике, театре, опере и биржевых спекуляциях, объяснял, что Клара могла бы купить акции, те же, что есть у него, и тоже получать с них неплохой доход. Он все чаще заговаривал о том, что Клара должна переехать к нему, как только поправится. Они поженятся, он удочерит Фелюшу. Клара каждый раз отвечала, что уже слишком поздно, но у нее в душе тлела искорка надежды. Бывает же, что люди выздоравливают. Она еще далеко не стара. Яша Винавер, похоже, влюбился в нее не на шутку. Кто бы мог подумать? Такой мужчина мог бы найти и кого-нибудь помоложе. Яша говорил, а Клара слушала, прикрыв глаза. Уж очень этот Яков Моисеевич болтлив, это, пожалуй, его главный недостаток. Клара не привыкла, чтобы мужчина трещал без умолку, как баба, прости Господи. Но в ее положении выбирать не приходится. Она решила: надо брать, что предлагают. Клара даже пожалела, что вызвала Ципкина, своим приездом он может все испортить. Но все-таки она хотела его видеть, и ей было приятно, что ради нее он все бросил и поехал через океан.

Пани Сабина оказалась точно такой, как ее когда-то описывал Ципкин — мрачной и желчной, но за прошедшие годы еще заметно постарела. Дорогое платье сидело на ней так, словно Сабина нашла его в мусорном баке. Она расспросила о Ципкине, но даже не попыталась скрыть враждебность к Кларе. Сабина наговорила ей такого, что у Клары чуть не случился новый приступ. Почему она уверена, что Фелюша — от Александра, а не от того еврея, как его там? А если и от Александра, Сабина все равно не собирается знакомить с ней Кубуся. Зачем ему незаконнорожденная сестра? Ему хватит и младшего брата в Америке. Для Сабины отношения с Александром — перевернутая страница. Ни к чему ворошить прошлое. У нее другой муж, и, несмотря на былые чувства, она всегда будет ему верна. Сабина даже не пожелала присесть. Не сняв шляпы и перчаток, она вылила на Клару свою желчь и ушла, даже выздоровления ей не пожелала. Клара подумала, что, будь у нее силы, она взяла бы эту кумушку за шкирку и так ей поддала, что у той бы все зубы вылетели. Ей даже показалось, что после Сабины в комнате слегка воняет. Она позвала служанку и велела зажечь ароматическую бумажку, чтобы очистить воздух.

Гости приходили один за другим. Из Ямполя приехала Целина с двумя дочками, Клариными единокровными сестрами. После смерти Даниэла Каминера она так и не вышла замуж, оставшись с кучей детей. Жила с того, что сдавала комнаты, да Саша немного помогал. Давно ушло то время, когда Целина сутки напролет валялась в постели, и точно так же ушла ее красота. Целина превратилась в старуху с растолстевшими от родов ногами и жадным взглядом нищенки. А вот дочки были красивы, но с ужасными манерами. Клара испугалась, как бы они не перепачкали всю квартиру. Они сидели на кухне и беспрестанно жевали, будто сто лет не ели. Служанка жаловалась, что не успевает для них готовить, а они таскают прямо из горшков. Вроде бы Целина приехала узнать о Кларином здоровье, но больше говорила о себе и своей семейке: кому платьице нужно, кому туфельки, кому штаны. Она лазила по Клариным шкафам и комодам, рылась в одежде и белье и спрашивала, нужна ли Кларе та или иная вещь. Клара отдала Целине все, что той приглянулось, но Целина даже спасибо не сказала. Набрала целый ворох платьев, в том числе и новые, которые подарил Кларе Яша Винавер, и запихала их в корзину. Клара пошутила, что лучше бы Целине поскорей уехать, а то, бывает, получишь наследство, а потом надо на похороны тратиться.

— Кларочка, они тебе не чужие, — нахмурилась Целина. — Твои братья и сестры как-никак.

— Конечно, конечно.

— А Саша и так не беден.

— Да у меня же ничего нет! — всплеснула руками Клара. — Если бы не Саша, я бы в богадельне померла.

— А нам все пригодится, — сказала Целина. Вот что делает с людьми бедность.

Мать и дочки ушли с полными руками. Клара сама всё им отдала, но эти родственнички, которых на старости лет наплодил ее отец, так и остались для нее чужими людьми. В завещании Клара все отписала Саше. В этот раз она не приказала служанке сжечь ароматическую бумажку. После ямпольских гостей девушка сделала уборку и даже пожаловалась, что те принесли с собой блох. Саше надо было ехать в Ямполь по делам, Яша Винавер в последние дни часто бывал занят. Он сказал Кларе, что должен уехать за границу, но пока она полностью не выздоровеет, он не тронется с места.

— Право, не понимаю, что вы во мне нашли, Яков Моисеевич, — кокетливо сказала Клара. — Старая, больная женщина…

— Я тоже уже не мальчик.

— Могли бы и кого-нибудь помоложе себе найти.

— Помоложе у меня уже были.

— Неужели хотите вдовцом остаться?

— Фу, Клара, что вы такое говорите? Никто не знает, сколько ему отпущено…

Однажды, когда за окном синели долгие летние сумерки и по лицу Клары скользили вечерние тени, Яша Винавер ей признался: он влюбился в нее, еще когда она встречалась с Миркиным. Дело в том, что Миркин ее оклеветал. Он рассказал о ней столько гадостей, что Яша ее возненавидел. Но вскоре ненависть превратилась то ли в любовь, то ли в вожделение. Ночами, когда Клара была с Миркиным, Винавер не мог сомкнуть глаз. Он пытался намекнуть ей о своих чувствах, но она отвечала насмешками и презрением. При каждом удобном случае она подчеркивала, что Яша — всего лишь слуга и прихлебатель. Один раз, когда они втроем, покойный Миркин, Яша и Клара, играли в карты, Клара стала насмехаться над всякой прислугой, лакеями, чистильщиками сапог и при этом хитро посматривала на него, на Яшу. Тогда он так разозлился на нее, что твердо решил отомстить. А месть будет такая: он добьется ее любви, и Клара будет принадлежать ему…

— Значит, это все-таки вы написали то письмо? — спросила Клара.

— Да я об этом письме вообще не помнил. Это мне Миркин его продиктовал.

— Нет, Яков Моисеевич, ничего он вам не диктовал. Вы сами написали.

— Да нет же, честное слово…

— Вы, вы…

— Богом клянусь, не было такого.

— Ничего, в любви, как на войне, все средства хороши, — заключила Клара.

И после долгого молчания добавила:

— Останусь жива — выйду за вас…

 

6

Но видно, Кларе не суждено было остаться в живых. Ей стало хуже, приступ повторился. Профессора снова собрались на консилиум и решили, что ничем не могут помочь. Теперь на все воля Божья. Клара впала в забытье. Это было что-то наподобие летаргии. Она уже не различала, день сейчас или ночь. Ей снились сны, непонятные и бессвязные. Клара была одновременно в Варшаве и в Америке. Вот она едет на поезде, а вот уже на пароходе, как будто поезд заехал прямо на палубу. «Как же так? — удивляется Клара. — Не могли же по воде рельсы проложить. Наверно, это сон. Я больна. Я умираю…» Она вспомнила, что умирающий должен прочитать исповедальную молитву, и тут же об этом забыла. Скоро здесь будет Александр. Кларе снится, что он отправился в какое-то путешествие. Наверно, он ошибся: вместо того чтобы приехать к ней, он уехал куда-то в Индию или Китай, к диким племенам, где правят ханы, калифы и магараджи. Султан хотел выдать за Александра свою дочь, но тот ее отверг. Ведь он должен ехать к ней, Кларе. Александр подкупил евнухов, но кто-то на него донес. Кто бы это мог быть? Конечно, Яша Винавер! Всё, больше Клара никогда ему не поверит, чем бы он ни клялся, подлый предатель. Но как он оказался в Индии, если вот он, сидит на стуле и что-то ей говорит? Прикидывается, что верен ей. «Это все мое воображение. Какая Индия?»

На секунду вернулось сознание, все прояснилось.

— Компресс для пани.

Сиделка положила Кларе холодный компресс на грудь, дала лекарство. Клара с трудом проглотила, не почувствовав вкуса: она была слишком погружена в себя. С ней происходит что-то очень странное. Клара подняла руку, но увидела, что рука по-прежнему лежит на одеяле. Будто у нее две пары рук, одна пара внутри, другая снаружи. Та, поднятая рука — прозрачная, через нее видны часы на стене, спинка стула, изразцовая печь. «Мне кажется или так и есть?» И ног у нее тоже две пары, и две головы. «Кто-нибудь видит, что со мной происходит? Нет, они не замечают». У Клары теперь два тела, и новое, легкое и прозрачное, выходит из старого, тяжелого и больного, как из футляра. «А может, это не тело, а душа? Что это, агония? Или я уже умерла?» Нет, она жива. Служанка зажгла лампу. Яков Моисеевич внимательно читает газету. Что там так его заинтересовало? Кларе стало смешно. Она сбрасывает оболочку, как птенец, который вылупляется из скорлупы. Когда-то Кларе снилось, что она летает, но теперь это не сон. Ее новое тело, легкое, воздушное, поднимается над кроватью. Клара парит под потолком. Внизу — стол, стул, Яков Моисеевич. Она заглядывает в газету, которую он читает: кто-то ушел в отставку. Клара смотрит на кровать. Господи, это же она! Лежит, больная, бесчувственная, бледная. Умерла? Нет, пока жива. Дышит. Но почему Клара, парящая под потолком, совершенно равнодушна к той Кларе, которая лежит в постели? Ни жалости, ни сочувствия. Коротко подстриженные волосы, слюна на подбородке… Нет, это не она, а всего лишь оболочка, одежда. Даже не одежда, а нечто, чему и названия-то нет. Получится ли подняться повыше? Потолок, стены? Они ей не помешают. Клара делает одно движение, и вот она снаружи, на улице. Она видит окна, балконы, деревья, луну в небе. Хочется лететь дальше, но что-то не пускает. Что это? Какая-то непреодолимая сила. Клара снова пролетает сквозь стену и оказывается в комнате. Ее тянет к той Кларе, у которой бьется сердце. Еще мгновение, и она становится одним целым с той больной женщиной…

— Клара! Милая!.. Кларочка!.. Мама!..

Клара открывает один глаз.

— Что такое?

Ей что-то вливают в рот, прикладывают что-то влажное ко лбу. Пахнет уксусом и валерьянкой. Значит, это было всего лишь видение?..

Клара понимает, что произошло: она умирала, но ее не пустили, позвали обратно. В комнате становится тихо. Клара опять чувствует тяжесть своего тела и боль в животе и сердце. Оно бьется медленно, еле-еле, будто висит на ниточке. Клара хочет что-то сказать, но не может пошевелить языком. Наконец собирается с силами и шепчет:

— Что там в газете?

Все удивленно переглядываются.

— Министр иностранных дел подал в отставку, — отвечает Яков Моисеевич.

— Покажите.

Все опять переглядываются, Яков Моисеевич подносит газету к ее лицу, и Клара узнаёт заголовок. Значит, это все-таки не сон, она и правда парила над Яковом Моисеевичем, когда он читал «Курьер». Это не иллюзия. Клара улыбается и закрывает глаза. Ей становится легко и радостно. Она чуть приподнимает веки. Возле печки стоят знакомые фигуры. Клара видит отца, тетушку, маму, бабушку с дедушкой. Как ярко сияют их лица! Ярче лампы на столе! В их глазах радость, нежность и любовь. А это кто? Гриша. Он тоже здесь, с ними. Кажется, они хотят подойти к ней, но что-то их не пускает, их отделяет от нее какая-то невидимая завеса. Фигуры дрожат, колеблются. Клара хочет заговорить с ними, но не может разжать губ. Она зажмуривается, но они все равно здесь. Вот мама. Мама. Она улыбается и зовет Клару к себе. «Неужели я их ребенок? — удивляется Клара. — Они же такие молодые. Я против них старуха… Это я могла бы быть их матерью…» Что-то смеется у нее внутри. Значит, мертвые живы? Значит, Бог есть? Значит, ее простили? Она уже искупила свои грехи? Правильно Яков Моисеевич говорил, Бог милостив…

Той ночью Клара умерла. Ее не положили на пол, как принято у верующих евреев, но оставили лежать на кровати. Накрыли лицо шелковым платком, зажгли две свечи. Фелюшу увели к соседке. Яков Моисеевич всю ночь просидел возле умершей. Он нашел Кларин молитвенник и, чуть поколебавшись, стал читать псалмы. Читал вслух, нараспев. В детстве он слышал, что так читают псалмы отец, мама, дед. Яков не знал святого языка, но слова увязывались друг с другом сами собой. Иногда он приподнимал платок и смотрел в лицо Клары. Знает ли она, что он рядом? Слышит ли его голос? Есть ли у человека душа?

С каждым часом в этом мертвом теле от Клары оставалось все меньше. Нос удлинился, на нем проступила еврейская горбинка, будто при жизни Клара как-то ухитрялась ее скрывать. Рот приоткрылся. Яков Моисеевич попытался, но не смог его закрыть. В щелочку под веком выглядывал мертвый зрачок. Это уже была не Клара, но лишь ее тень, частичка немой вечности. Восковая статуя, которая больше не сделает ничего, ни хорошего, ни плохого.

Яков Моисеевич читал псалмы и плакал. «Надо жить честно, надо стать лучше, добрее, пока не поздно, — думал он. — Сколько осталось до того момента, когда я тоже буду вот так лежать?..» Он поднял глаза к потолку и дал обет больше никогда не делать и не говорить дурного. Кто знает? Вдруг все это случилось с Кларой из-за того письма, которое он написал?

 

1

Азриэл все знал заранее. Во-первых, знал, что Ольга не поймет, с какой стати он решил оставить практику и карьеру и собрался в Палестину. Во-вторых, знал, что она не захочет поехать с ним. В-третьих, знал, что Ольга будет против из-за денег — ведь ради поездки придется продать Топольку. Он даже был готов все бросить и пойти в Палестину пешком, как в последнее время стало модно среди небогатых сионистов. Но видимо, побег Наташи что-то изменил в Ольге. Она внимательно выслушала Азриэла. Он заикнулся, что придется продать поместье, и она не возразила, не стала спорить и ругаться. Насколько иррациональным было его решение, настолько неожиданной оказалась ее реакция. Азриэл ждал слез, обвинений, истерики, но оказалось, что повлиявшая на него сила мистическим образом направила мысли Ольги в ту же сторону. Правда, не обошлось без расспросов. Чем он там собирается заниматься? Нужны ли там неврологи? Имеет ли он право там практиковать? Не слишком ли там жарко? Смогут ли дети получить образование? Что они будут там выращивать? И вообще, что Азриэл будет делать, если ему там не понравится? Однако сама мысль поселиться в Палестине не показалась Ольге такой дикой, как он ожидал. В конце концов Ольга высказалась без обиняков: она хочет вернуться в еврейство. После несчастья с Наташей она не хочет принадлежать к православной церкви. Она крестилась только ради Андрея, но он давно умер, а она не хочет потерять Азриэла. Ольга снова станет еврейкой. Азриэл никогда не плакал, но тут не смог сдержать слез.

Он стал выпытывать у Ольги, как она пришла к такому выводу, хотя давно убедился, что люди часто не могут объяснить своих поступков. Не только евреи на горе Синай, но многие люди готовы сначала выполнить, а потом выслушать. Сначала поступок, а потом мотивация. Скрытые силы ведут человека туда, где ему суждено оказаться. Как бы иначе Азриэл смог различить весь узор событий? В хаосе его жизни проступил определенный план. Где-то намечено, что после двух тысяч лет изгнания несколько евреев должно вернуться в страну предков и он, Азриэл, должен быть среди них. Поэтому тот хулиган ударил Юзека, а Юзек решил, что Палестина — это единственный выход. Поэтому Азриэл столько лет размышлял, что значит быть евреем. Ради этого, наверно, Наташа бежала с поручиком, а Шайндл умерла. На небесах придумывают самые запутанные комбинации, чтобы достичь цели.

Только что все было сложно и непонятно, а тут стало легко и просто. Едва Азриэл успел дать объявление о продаже поместья, как сразу же нашелся покупатель и предложил приличную цену, хотя Азриэл опасался, что придется уступить землю за бесценок. Неожиданно объявилась Зина. Она как-то узнала, что отец с Ольгой собрались уезжать. Зина немного посмеялась над «внезапным приступом еврейского национализма», но быстро смирилась с фактом. Юзек-то уже давно там. Она и сама не прочь съездить в те края, не насовсем, но просто посмотреть Восток и повидаться с братом и его женой. А Коля и вовсе расцвел, услышав такую новость. Только сейчас он признался Азриэлу, что в школе его обзывают евреем и жидом, а стоит с кем-нибудь поссориться, как ему сразу советуют убираться в Палестину. Что недавно казалось Азриэлу фантастикой, то для Колиных однокашников давно стало реальностью: еврей, значит, в Палестину, вот и все.

Пришло письмо от Юзека: разумеется, и он, и его жена примут Азриэла с распростертыми объятиями. Еще Юзек писал, что, хоть он грустит по маме и не знаком с Ольгой лично, он будет относиться к ней как ко второй матери. Ольга сказала, что они с Азриэлом сочетаются законным браком, как только пересекут границу, и она родит ему ребенка, если сможет забеременеть. Ведь Наташа — отрезанный ломоть, а Ольга хочет, чтобы их связали с Азриэлом общие дети. Азриэл поехал в Маршинов. Ребе уже почти не вставал, но все-таки они пробеседовали больше часа. Ребе согласился, что такая мысль пришла Азриэлу в голову по воле Небес, ведь он не только поедет в Святую Землю, но и приведет к Богу две еврейские души. Несомненно, Всевышний поможет Азриэлу выполнить эту великую заповедь.

— Завидую тебе, — сказал ребе. — Это про тебя сказано: «Есть те, кто приобретает свой мир за один час».

Ципеле сильно привязалась к Мойшеле. Он уже ходил в хедер. Учитель был им доволен, ребенок оказался очень способным, за несколько месяцев он прошел столько, сколько другие дети проходят за несколько лет. И по-еврейски уже хорошо говорил. Ципеле будет тяжело с ним расставаться, но отец есть отец, кроме того, он ведь повезет сына в Святую Землю. А до того Мойшеле еще поживет в Маршинове. Перед отъездом в Варшаву Азриэл зашел к ребе попрощаться. Ребе, в широком талесе, полусидел на кровати. На табурете стояли недопитый стакан молока и бутылочка, куца ребе сплевывал. Рядом лежала книга «Мишнас хсидим». Лицо ребе менялось буквально с каждым днем. Щеки ввалились, хрящеватый нос заострился. Глаза смотрели на Азриэла, но казалось, они смотрят сквозь него, сквозь стены, в такую даль, над которой здоровый человек не имеет власти.

— Ты, конечно, увидишь пещеру, где погребены праотцы, — сказал ребе. — Это большая честь.

— Не знаю, что там буду делать.

— Кто дает жизнь, дает и пропитание. Главное, оставайся евреем.

— А кем еще можно быть в Стране Израиля?

— Там тоже есть злое начало. «В этой земле тогда жили Хананеи».

— Ребе, конечно, слышал о колониях.

— Да. И что же? Страна Израиля — как Тора. «И нависла над ними, как лохань». Все не так просто.

— Да, ребе, я тоже так считаю.

— Образованные… Это их заповедь. Хотят-то они только страну, но останутся с народом Израиля…

 

2

Собирались уехать на Пейсах, но пришлось отложить путешествие из-за смерти Клары. Азриэл и Калман встретились на похоронах. На кладбище Саша прочитал по матери поминальную молитву, а некий торговец мехами по имени Яша Винавер возложил на могилу венок, такой большой, что он закрыл весь холм. Были на похоронах Майер-Йоэл с Юхевед, которые теперь жили в Варшаве, и одна богатая дама, Сабина, бывшая пани Ципкинова, а сейчас пани Мандельберг. Свой маленький веночек она положила на огромный венок Яши Винавера. Как ни странно, Калман рыдал во весь голос. Женщины смотрели на него и качали головами. Значит, он до сих пор ее любил. А может, он рыдал не по ней, а по себе? Говорили, у него рак. Ципкин не приехал. Наверно, передумал в последнюю минуту. Через пару дней после похорон к Азриэлу пришла нежданная гостья. Он порвал и с еврейской больницей, и с клиникой бонифратров, но принимал на дому. В последние месяцы пациентов стало даже больше, чем всегда. Среди них в приемной сидела незнакомая дама в трауре. Она была одной из первых, но почему-то всех пропускала. Каждый раз, когда Азриэл открывал дверь, она рукой в черной перчатке подавала знак, чтобы проходил следующий. Оставшись последней, она вошла в кабинет и сняла вуаль. Азриэл увидел пожилую, высохшую женщину, совершенно седую, с потухшим взглядом. На подбородке несколько серебряных волосков, беззубый рот провалился, но была в ней какая-то старомодная элегантность.

— Пан доктор меня не узнаёт. А я хорошо помню пана доктора.

— Простите…

— Я жена доктора Завадского. Может, помните графиню Фелицию?

У Азриэла защипало глаза.

— Конечно! Как же я вас сразу не узнал?!

— Я помню, как пан доктор женился. Ведь я была на вашей свадьбе.

— Моя первая жена умерла.

— Я знаю. Иногда почитываю «Израэлит», там был некролог.

— Да.

Немного помолчали.

— А как поживает доктор Завадский?

— Неужели пан доктор не слышал? Марьян скончался.

— Как? Когда?

— Пан доктор не читает газет? Встал утром бодрый, веселый, но вдруг почувствовал себя плохо и сразу умер.

Азриэл молчал, опустив голову. Люди буквально мрут как мухи. В последнее время он даже боялся спрашивать о знакомых. Каждый раз один ответ: умер, скончался, на том свете.

— Мне очень жаль, — сказал он наконец. — Прекрасный врач был. И, главное, человек достойный.

Фелиция кивнула седой головой.

— Да, человек, каких мало. В каком-то смысле, можно сказать, святой.

— Этот свет — всего лишь отель, и люди в нем гости.

— Вы правы.

Снова долгая пауза. Фелиция достала платочек и промокнула губы.

— Пан доктор, я пришла не как пациентка. Во-первых, я здорова, во-вторых, даже если бы заболела, я не стала бы обращаться к врачу. Я пришла, так сказать, по личному делу.

— Слушаю вас, мадам.

— Я уверена, доктор Бабад, что вы будете надо мной смеяться, но я давно привыкла, что ко мне относятся с иронией. Пан доктор, конечно, знает, что мой брат Люциан покончил с собой. Несколько лет назад.

— Да, я все знаю.

— Он вернулся домой больной, измученный. Мы хотели ему помочь, но он испил чашу до дна, положил конец своим страданиям. Ваша свояченица Мирьям-Либа, царство ей небесное, родила ему двоих прекрасных детей. Сын, Владислав, изучает медицину в Москве. Дочь, Мариша, вышла за представителя древнего польского рода. Мы хотели пригласить пана доктора на свадьбу, но пана доктора тогда не было в Варшаве. Насколько мне известно, их дед еще жив, но он их знать не хочет, да и они им не интересуются. Я не раз предлагала им его разыскать, но в нашем обществе слишком много предрассудков. Иногда я заглядываю в «Израэлит», мне любопытно узнать еврейскую точку зрения. Вот к чему я веду, пан доктор. Уже давно, еще когда был жив Люциан, у меня появился интерес к тому, что называют оккультизмом или спиритизмом. Терпеть не могу этих слов! Я считаю, что это часть и христианской, и еврейской религии. Разве религия возможна без веры в бессмертие души? И разве религиозный человек может отказаться исследовать то, что затрагивает самый фундамент веры? После гибели Люциана я посвятила этим исследованиям всю свою жизнь. Я знаю все, что говорят об этом скептики, и не берусь их осуждать. Скептик живет в каждом из нас, но иногда правда бросается в глаза и сомнение становится грехом. Пан доктор, я, слава Богу, не сумасшедшая и никогда не лгу. Все, о чем я вам тут рассказываю, я сама видела и слышала. Я видела духов, разговаривала с ними, дотрагивалась до них вот этой рукой. Это так же верно, как то, что я сейчас сижу у вас в кабинете.

— Продолжайте, я слушаю.

— Пан доктор, я не собираюсь никого ни в чем убеждать, хоть мне и жаль тех, кто стоит у источника и не хочет из него черпать. Всё от Бога. Наверно, есть такие натуры, которым лучше не заглядывать за завесу. Большинство людей просто боится, а когда не хотят верить, предпочитают закрывать глаза. Или же начинают верить в темные силы. Я пришла к пану доктору, чтобы передать привет.

— От кого?

— От Мирьям-Либы. На последнем сеансе она попросила передать вам привет. И еще сказала, что встретилась со своей сестрой, вашей женой…

Азриэл закусил губу.

— Хорошо, я понял.

— Пан доктор, я знаю, что вы подумали. Но я совершенно отчетливо слышала ее голос. Вот так, как сейчас слышу ваш. Мертвые живы, в этом нет никакого сомнения.

— Дай Бог, чтобы так оно и было.

— Это так, пан доктор. Дочь всегда узнает голоса своих родителей. Сколько раз я разговаривала с отцом и матерью. Они рассказывали такое, чего не может знать никто на свете, кроме них и меня.

— Продолжайте, продолжайте.

 

3

— Пан доктор, я не хочу отнимать у вас время. Знаю, что вы человек занятой. Но я хочу вам кое-что предложить. Наш круг — только для избранных, мы не допускаем в него кого попало. Профан одним своим присутствием может все испортить. Но я верю, что вы как раз из тех, кто стремится найти истину. Мирьям-Либа, царство ей небесное, часто про вас говорила. Эта святая женщина возносила вас до небес. Она была бы очень рада войти с вами в контакт…

Азриэл поднял глаза.

— Она знает мой адрес…

— Пан доктор, ради всего святого, оставьте этот сарказм! Это слишком серьезно.

— Сожалею, мадам, но я никогда не поверю, что давно умерший человек может говорить и посылать приветы. Как она может разговаривать, если ее голосовые связки давно сгнили? А если ее дух жив, зачем ей приходить на сеанс? Почему бы ей не прийти прямо ко мне? Какое-то спонтанное явление я еще могу допустить, но все эти медиумы — подонки и проходимцы.

— Почему вы так уверены? Согласна, среди них есть жулики, но ведь жулики есть в любой области, разве нет? Пани Бельская, которая руководит нашим обществом, обладает исключительной силой.

— Какой силой? Откуда она у нее? Я сам не чужд религии, но я ненавижу фанатизм и явную ложь. Эти пиявки наживаются на человеческом горе, на тоске по умершим близким. Если от Мирьям-Либы осталась какая-то частичка, почему она должна являться этой пани Бельской? Почему не мне, не сестрам? Где логика?

— Пан доктор, очень многое невозможно объяснить нашей земной логикой.

— Нет, я не верю в эти призраки. Могу поверить, что душа Мирьям-Либы пребывает в раю. Для Бога все возможно. Но чтобы ее душа являлась какому-то шарлатану, как только он гасит лампу, да еще и посылала мне привет? Нет, мадам, это слишком.

— Что ж, пан доктор, мне очень жаль. Я пришла к вам с лучшими намерениями.

— Не сомневаюсь и благодарю вас от всего сердца. Если эта вера вам помогает, не буду вас разубеждать.

— Меня никто не сможет разубедить в том, что я сама видела и слышала. Поступок Люциана совсем сломил меня, о смерти Марьяна я уже и не говорю. Господь присудил мне получать удар за ударом. Моя бедная голова — как наковальня для Божьего молота. Это началось, когда я была еще совсем юной. Одна катастрофа следовала за другой. Это то, что называется рукой провидения. Как иначе объяснить, почему эти несчастья преследовали именно меня? Была в этом какая-то цель, какой-то замысел. Я бы давно сошла с ума, если бы не нашла утешения. Все вернулись ко мне: родители, Люциан, Мирьям-Либа, муж. Я с ними, а они со мной. Они любят меня, наставляют и поддерживают в трудную минуту. Я знаю, что скоро буду с ними, и с нетерпением жду этого дня. Владиславу и Марише я больше не нужна. Когда-то я удочерила одну девочку, Ванду. С ней случилось ужасное, но, слава Богу, она давно вышла замуж. Ждет третьего ребенка. Но у моего несчастного брата есть сын, незаконный. Из-за него-то все мои беды. Может, пан доктор помнит…

— Да, помню. Какая-то служанка от него родила.

— Кася. Так ее зовут. А его — Болек. Его мать — неграмотная деревенщина, прости Господи. Так и осталась прислугой. Когда-то училась шить у некой Бобровской, земля ей пухом, да так и не научилась. Ума не приложу, зачем мой брат связался с этой простушкой. И сын весь в мамашу. Я отдала этого Болека учиться, но он бросил гимназию. Стал половым в кабаке, но даже тут не преуспел. Все время приходит ко мне, деньги клянчит, во всякие аферы впутывается. Он тоже Ямпольский, ведь он сын моего брата. Его предкам из-за него покоя нет на том свете, и я из-за этого парня помереть не могу…

— Ну, коли так, значит, у него тоже есть предназначение в этом мире.

— Это не шутки.

— Конечно, конечно. Мадам, есть такая вещь, как наследственность. Ее пытались отрицать, но это важнейший закон природы.

— Тогда почему Владислав пошел по другому пути?

— В наследственности многое пока остается загадкой. Гораздо большей, чем все медиумы с их фокусами.

— Я верю, что у каждого семени есть дух.

— Если так, то каждый мужчина носит в себе миллионы духов.

— Да.

— Что ж, наверное. Мадам, я уезжаю в Палестину. Скажите об этом моей свояченице. Может, она зайдет попрощаться.

— А почему в Палестину, можно спросить?

— Конечно, можно. Сам не знаю. Так сложилось. У меня там сын. Какая-то сила гонит евреев туда, откуда они когда-то вышли.

— Это при том, что вы рационалист?

— Я не рационалист.

— Да, я читала об этом в «Израэлите». Якобы бегут от погромов, которые устраивает царизм, но в этом ясно виден Божественный промысел. Избранный народ возвращается в свою страну, породившую пророков и сына Божия. Но я думала, туда едут только те, кто хочет обрабатывать землю. Там можно заниматься медицинской практикой?

— Надеюсь. Почему нет? Я убедился, что поляков Моисеева вероисповедания не существует. Евреи — это народ, культура, которую нельзя смешивать с другими культурами. Мы должны или остаться евреями, или исчезнуть.

— Согласна.

— А как на том свете? Там евреи уже совсем ассимилировались?

— Ах, пан доктор, я бы рассердилась, но вы так напоминаете мне Марьяна! У него был такой же юмор. Но за его насмешками скрывался мистик. Он скончался как святой. Теперь он изменил свои убеждения. Каждый раз он говорит мне, что истина в Евангелиях, а не в науке. Кто узрел свет, тот больше не сможет блуждать в потемках.

— Как там уживаются друг с другом евреи, магометане, буддисты, брамины? Значит, на небесах все религии считаются правильными?

— Не знаю, пан доктор. Я контактирую только с христианами. Духи тоже бывают разные.

— Да, очевидно. Послушать вас, мадам, так на том свете такой же хаос, как и на этом. Выходит, там тоже невозможно узнать истину…

— У Господа для каждого место найдется…

 

1

Врачи советовали Калману лечь в больницу, но он отказывался, хотя был совсем болен. Однако через три дня после похорон Клары все-таки пришлось лечь, у него случилась острая задержка мочи. Его прооперировали, и после операции он уже не встал на ноги. Юхевед каждый день навещала отца. Братство, в котором он был одним из старост, прислало человека, чтобы тот за ним ухаживал, но Калману уже никто не мог помочь. Юхевед готова была снять для него отдельную палату, но Калман не захотел отделиться от общины. Если столько больных евреев лежит вместе, в одной «зале», то и он сможет. Конечно, тяжело слушать крики и стоны, вдыхать тяжелый больничный запах, но разве человек рождается не для того, чтобы переносить страдания? Сестра поставила ширму, и Калман надевал талес и филактерии. Он взял с собой молитвенник, Пятикнижие и «Рейшес-Хохме». У Калмана не было претензий к Всевышнему, он немало прожил, а умирать рано или поздно всем придется. Каждую свободную минуту Калман читал вслух псалмы или погружался в книгу. Ради отца Саша прервал траур по матери. Он не жалел денег, приносил в больницу цветы, пирожные и шоколадки, но Калман велел ему прекратить эти гойские штучки. Гостинцы он раздавал соседям по палате. Саша пообещал, что прочитает по отцу поминальную молитву, но Калман лишь покачал головой. Что толку от Сашиной молитвы? Калман прекрасно знал, как живет его сын.

Лежа на больничной койке, Калман размышлял о прожитой жизни. Богатство пришло и ушло, осталось только на кусок земли под могилу да саван. Из четырех дочерей двух Калман похоронил. Ребе тоже при смерти. Азриэл уезжает в Палестину со своей крещеной. Калман делал пожертвования, занимался благотворительностью, но недостаточно. Мог бы жить скромно, как многие евреи, но ему хотелось побольше денег, земли, контрактов. Мог бы жениться на кошерной еврейке, но выбрал Клару. Что ж, скоро он за все ответит перед Богом! Калман породил злодеев, грешников и выкрестов… Он думал о Зелде. Допустят ли его к ней? Она умерла праведницей. Поди знай, в каких высотах обитает теперь ее душа! Как он сможет предстать перед ней с грузом своих грехов? Нет сомнения, что его накажут. Одна надежда на милость Божью. Всевышний знает, что человек — всего лишь прах и пепел. «Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета всякий человек живущий. Подлинно, человек ходит подобно призраку; напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то…»

Целыми днями Калман читал псалмы. Что такое имущество? Что такое дети? Что такое внуки? Что остается от всех желаний, стремлений, заработков? Ему не осталось ничего, кроме этой тоненькой книжки, этих святых слов. Его тело — клубок страданий. Скоро это тело зароют в землю, и его будут есть черви. Надо ли было ради него столько трудиться? О Господи!.. В больнице Калман каждый день видел смерть. Только что больной просил стакан чаю, но вот уже лежит неподвижно, и вот санитары уносят его в прозекторскую. Всю ночь молодой парень кричал от боли, а к утру затих. Здесь, в больнице, видно, что представляет собой человек на самом деле — груду костей. Но разве человек виноват? Ему нужна пища, нужно жилье. Пока он дышит, его не покидают желания. Молодые врачи подмигивают сестрам, а те крутятся среди умирающих и мертвых, улыбаются, строят глазки, хихикают в коридорах. Слева от Калмана лежал безбожник. Он сказал Калману, что знал Азриэла. Его зовут Тодрес, Тодрес Данцигер. Когда-то Азриэл жил у него на Крохмальной, дом девятнадцать. Раньше Тодрес работал в пекарне, но последние годы провел в богадельне. У него был рак селезенки. Лицо Тодреса уже стало желтым, как шафран, но он твердил Калману:

— Ваши псалмы написал не царь Давид.

— А кто же?

— Разные люди. Это сборник. Его, кажется, во времена Ездры составили.

— Откуда вы знаете? Вы там были?

— А если царь Давид, то при чем тут сыны Кореевы?

Калман готов был рассердиться, но сдержался. Только спросил:

— Что же, вы вообще ни во что не верите?

— Человек — ничтожество, мошка.

— Мошку тоже Бог создал.

— А Бога кто создал?

— Ладно, всё. Хватит!

Тодрес тоже читал, но не святые книги, а газету «Гацфиро». К нему приходили ученики, молодые люди в короткой одежде, бритые, с непокрытыми головами. Он беседовал с ними о политике. Несмотря на свой вид, они часто вставляли словечки на древнееврейском. Калман хотел попросить, чтобы его переложили на другую кровать, но решил не унижать Тодреса. Грешит, бедняга, назло другим. Как такие названы в книгах? Жестоковыйными. Значит, так силен сатана, держит человека в когтях до последней минуты, да еще и не простого человека, ученого. Так чего же удивляться Кларе, царство ей небесное, или Саше, не будь живой и мертвый рядом помянуты? Что они знают? Что понимают? Ну а вдруг безбожники правы?.. Калман попытался прогнать эту грешную мысль и не смог. Все возможно… И что тогда, а? Ладно, скоро увидим, скоро узнаем правду. Есть Бог, есть! Мир не сам по себе существует. За окном видно небо, облака. Птички поют. Санитар открыл форточку, и в палату залетела бабочка с черными крыльями в желтую крапинку. Такая крошечная, а может летать! Где она зимовала? Ведь у нее тоже есть мать, и у ее матери есть мать. Поколения бабочек… Разве все это может существовать без присмотра свыше? Неужели этот Тодрес Данцигер умней Создателя? «Господи, прости его ради Торы Своей! — взмолился Калман. — Великие испытания Ты ему посылаешь». У Калмана на глазах выступили слезы. Ему было жаль этого умного, ученого человека, который прожил жизнь впустую и тратит последние дни на никчемные книжонки, студентишек, шуточки.

Прошло несколько дней. Калман даже не заметил, как они пролетели. Однажды утром он открыл глаза и увидел, что кровать Тодреса пуста. Кто-то менял на ней белье. Калман успел заметить голый матрац. Маленькая, щуплая женщина в чепце, с веснушчатым острым носиком, расстилала свежую простыню. Калман хотел спросить, куда подевался Тодрес, но, во-первых, у него уже не было сил говорить, во-вторых, он и так знал ответ. Куда отсюда деваются? Ярко светило солнце. Одни больные сидели, разговаривали, другие стонали и кряхтели. Какого-то парня выписали, и соседи по палате просили его передать приветы. Калман хотел сесть, но не смог. Тело стало страшно тяжелым, сильно болел живот. Из желудка в рот поднималась тошнотворная вонь. Надо бы прочитать «Мойде ани», но Калман не смог выговорить и двух слов. «Совсем ослаб, — подумал он, — а ведь когда-то силачом был…» Калман закрыл глаза и больше не хотел их открывать. Он ясно чувствовал, что перестает быть Калманом, превращается во что-то другое: в клубок снов, видений, слов и звуков. Вскоре он перестал понимать, что с ним происходит и сколько это длится. Приоткрыл глаза. Солнце уже не светило, серели мутные сумерки. Над ним склонился Азриэл.

— Тесть, как вы?

Калман шевельнул губами, но ничего не сказал. Но он еще помнил, что Шайндл умерла и что Азриэл уезжает в Палестину.

 

2

Народу на похоронах Калмана было очень много. Пришли все маршиновские хасиды, живущие в Варшаве. Из Маршинова приехала Ципеле. Ребе не смог, он сам был при смерти. Саша прочитал на могиле молитву. За две недели он стал круглым сиротой. Азриэл готовился к отъезду. Соседи с удивлением наблюдали, как преуспевающий врач, светский человек, закрывает кабинет, бросает пациентов и распродает мебель, чтобы уехать в азиатскую пустыню вдали от цивилизации. Пожимали плечами: чего не взбредет человеку в голову! Что ж, каждый по-своему с ума сходит. Прощались, желали счастливого пути и отворачивались. Зашла попрощаться Эстер Ройзнер, принесла подарок.

— Хотела бы я знать, что у вас в голове творится.

— Полная каша.

— Но ведь, наверно, есть какие-то планы?

— Совершенно никаких.

— Праматери Рахили привет передавайте…

Ольга плакала, собирая вещи. Азриэл растерянно бродил по квартире. Не унывали только дети. Миша говорил с Колей на смеси идиша и польского. Коля успел взять десяток уроков древнееврейского. Перед тем как отправиться в Палестину, Азриэл собирался посетить Берлин, Париж и заехать в Швейцарию, где лечилась в санатории его сестра Миреле. Денег, вырученных за Топольку и мебель, должно было хватить примерно на год, кроме того, Азриэл скопил три тысячи рублей. Еще неизвестно, вдруг придется задержаться в Европе? Или семья поступит, как когда-то Ципкин: переберется в Америку? Нелегко расставаться с Варшавой, но Азриэл был сыт по горло и клиникой бонифратров, и еврейской больницей, и частными пациентами. Ему хотелось повидать мир. Несмотря на заботы и страх перед собственной авантюрой, в нем проснулось озорное веселье. «Уезжаю! — радовался он, как мальчишка. — Скоро Европу увижу!» Он с детства обожал ездить на поезде. Его давно мучило любопытство посмотреть, как живут за границей. Да одна Палестина чего стоит! Неужели есть такая страна? Неужели до сих пор стоит Западная стена Храма? И Иерусалим, Хеврон, Цфат, Яффо? Правда ли, что небо там лазурней и звезды ярче, как пишет Юзек? И растут финики и смоквы? А еще апельсины, цедраты, рожковые деревья? Правда ли, что там основали колонии, о которых мечтали, когда Азриэл был еще молодым парнем? Пусть филистеры сидят на Маршалковской с антисемитами и хулиганами. Если есть на свете свобода, Азриэл сам попробует ее на вкус!..

Он бодрился, но беспокойство не проходило. «Что я делаю? — недоумевал Азриэл. — Как я храбрости набрался, как решился на такой шаг? Я же всегда был таким осторожным! А Ольга — как она-то согласилась?» Он купил обручальное кольцо и носил его в кармане жилета. Как только они приедут в Берлин, Ольга снова станет еврейкой и они поженятся по закону Моисея и Израиля. Будут стоять под свадебным балдахином, он — жених, она — невеста. Они с нетерпением ждали этого радостного события, их любовь разгорелась с новой силой. Днем они занимались сборами, а по ночам целовались, ласкали друг друга, фантазировали. Ольга мечтала о свадебном платье, ведь когда она выходила за Андрея, ей и надеть-то было нечего. Она приготовила для Азриэла подарок, но держала это втайне. Ольга выглядела усталой, но помолодевшей. Украдкой она заглядывала в молитвенник и книги об иудаизме. Таких книг, на русском и польском, у Азриэла было немало. То ли в шутку, то ли всерьез она стала называть себя Лией. Ей давно были в тягость и православие, и незаконное сожительство. Когда они будут за границей, Ольга наладит отношения с родными. Она уже написала им несколько писем, где намекнула, что возвращается к еврейству. Писать об этом открыто было слишком рискованно, ведь по российскому закону возвращение в еврейскую веру запрещено.

Сколько всяких мелочей, и ни о чем нельзя забыть! Ольга собиралась взять с собой постельное белье и всю одежду, Азриэл — самые нужные книги и инструменты. Багажа набиралось все больше. Они даже не замечали, что у них так много разных вещей, а теперь их надо собрать и упаковать. Страшно становилось от одной мысли, что на таможне придется все это распаковывать. Азриэл думал о праотце Аврааме. Теперь понятно, в чем заключалось испытание, когда Господь сказал ему: «Пойди из земли твоей». Но Аврааму не нужно было ехать поездом, у него были рабы и служанки. Пастухи гнали его стада. Праматерь Сарра, наверно, сидела на верблюде. Исаак тогда еще не родился. У Агари и Измаила тоже были слуги. Весь день шли по равнине, а вечером разбивали шатры. Вдруг Азриэл затосковал по тем далеким временам. Разве не странно, что через четыре тысячи лет другой еврей собирается в такой же путь? Но действительно ли жил когда-то такой Авраам? А он, Азриэл, — его потомок? И почему Авраам покинул Ур Халдейский? Потому что Бог приказал? А ведь Азриэл не закрыл бы кабинет, если бы не прочитал об этом в одной небольшой книжке. Миллионы евреев, сотни миллионов христиан и магометан строят свою жизнь на этой книге, которую приверженцы библейской критики рвут в клочья, находят в ней ошибок и противоречий больше, чем букв…

Напевая и насвистывая, Азриэл разбирал бумаги. Выдвинул ящик стола, и вдруг в руки попался договор о помолвке. Подпись: Шайндл Якоби. Азриэл долго стоял, глядя на пожелтевший листок. Бумага, чернила — вот они, а руки, которая поставила подпись, уже нет. Ну а душа? Азриэл вспомнил слова Фелиции. Мирьям-Либа встретила ее там… А вдруг и правда? Почему немного чернил могут остаться, а душа должна исчезнуть? Почему какой-нибудь обрывок веревки может дойти до нас со времен Иосифа, а от самого Иосифа не должно остаться ничего? Почему Бог позволяет какой-нибудь сандалии, глиняному горшку, погребальной колеснице, вазе существовать дольше, чем человеческому духу? Где логика? И где милосердие? Азриэл должен вооружиться верой. Нельзя везти с собой в Землю Израиля этот скептицизм, эту тоску. Если бы Авраам не верил, кто бы теперь знал, что какой-то Авраам вообще жил на свете?..

«Я должен все построить на том, — сказал себе Азриэл, — что есть Бог и бессмертная душа, награда и наказание. Без веры я заблудился, уже сейчас, при жизни. Надо изо всех сил стараться укрепить ее в себе. Что без веры Святая Земля? Как без веры оставаться евреем? Зачем вообще жить?»

Вошла Ольга.

— Это что за бумажка у тебя?

— Ольга, Бог есть!

— Что на тебя нашло?

— Есть, есть! Мы поженимся, чтобы служить Ему вместе…

— Как мы будем служить? Азриэл, я хочу от тебя ребенка!..

 

3

В Лодзи готовились к забастовке. Руководителям требовалось оружие. Кто-то должен был доставить револьверы и патроны. Зина вызвалась сама. Шпалеры просто положили в две сумки, а патронташи обмотали вокруг ее тела. Она разделась, а женщина, опытная в таких делах, обернула ее лентами с маслятами от пояса до колен. Тяжесть оказалась такая, что Зине каждый шаг давался с трудом. Безопаснее всего было выдать ее за беременную. Зина даже подрисовала себе желтые пятна на щеках. На живот привязали подушку, куда тоже засунули пару маузеров. Та самая женщина, что собирала ее в дорогу, под видом матери отвезла Зину на Венский вокзал и посадила в вагон второго класса. Зина захватила роман, клубок шерсти и крючок, чтобы вязать в дороге чепчик, якобы для будущего ребенка. Офицер почтительно уступил ей место у окна. Старуха напротив сразу начала рассказывать, как она ела яичную скорлупу и отколупывала штукатурку со стен, когда была на сносях. Зина чуть не рассмеялась. «Малыш», о котором старуха говорила с такой нежностью, служил на Кавказе в чине капитана. Наверно, один из черносотенцев и реакционеров, с которыми революция скоро разделается. Вошел кондуктор, и Зина предъявила билет. Здоровенный жандарм с увешанной медалями грудью взглянул и кивнул головой. Колокол дал третий звонок, и поезд тронулся.

— Доченька, будь осторожна! Береги себя! — крикнула Зине провожатая.

— Не беспокойся, мама, все будет в порядке!..

Зина смотрела в книгу, но думала об отце. Как могло случиться, чтобы этот недавно возникший национализм, насаждаемый еврейскими капиталистами, мог так его захватить? Он ведь начитанный, просвещенный человек, когда-то посещал кружок самообразования. Общался с тетей Миреле, пока ее не сослали в Сибирь. Как он не понимает очевидного — что все люди делятся на эксплуататоров и эксплуатируемых? Неужели не видит, что русские сатрапы угнетают народ ради своих подлых целей, что империалисты пьют народную кровь? Как он мог забыть о положении русского мужика, польского крестьянина, пролетариата, чья роль возрастает с каждым днем, и увлечься мифами, фантазиями, старыми библейскими сказками? Неужели еврейские народные массы все бросят и ринутся в Палестину? Ради чего? Чтобы их кровь пили тамошние пиявки, так называемые филантропы? Кто воздаст ему за эти жертвы? Бог, которого никто не видел и которого каждая религия описывает на свой лад? «Да, фанатизм-то посильней будет, чем мы себе представляем! — думала Зина. — Он еще далеко себя не исчерпал. Шовинизм властен даже над учеными, мыслителями, художниками. Разве Достоевский не был славянофилом? Разве Толстой не носился как с писаной торбой со своим новым Евангелием? А во всех университетах до сих пор полно профессоров, которые кланяются иконам и целуют попам руку. Нельзя недооценивать значение идеологической перестройки. Все, что феодализм возвел за века, не разрушат пара брошюр и немного пропаганды. Борьба с религией должна стать одной из важнейших задач рабочего класса. Религию надо вырвать с корнем, выжечь каленым железом! Иначе человечество навсегда останется порабощенным». Зине вспомнилось выражение, что религия — опиум для народа. Нет, хуже опиума. Это яд. Это бацилла, которая поражает мозг и разъедает логику и чувство реальности. Вместо того чтобы считаться с фактами, гоняются за фантомами, за призраками. Ольга, идиотка, хочет вернуться к еврейской вере. Из Миши в Маршинове уже сделали сумасшедшего еврейчика. И Колю тоже покалечат. А что там станет с папа? Умрет там от тоски или от малярии. Вот уж не ожидала от него! Так и не вырвался из хасидской молельни. Учился в университете, но на всю жизнь остался сидеть в болоте. Вот она, горькая правда!

Зина вздохнула. Ей было жарко, кожа горела. Наверно, ее слишком туго замотали патронташами. Они сдавили ее, как стальные доспехи. Давят на бедра, на живот. Еще бы, столько металла. Господи, а если патроны взорвутся! Она же превратится в живой факел! И что тогда? Массы будут бороться, побеждать, ликовать, а от Зины останется лишь горстка пепла… Никто и не вспомнит, что была такая Зина… Но другого пути нет. Кто-то должен восстать, начать борьбу с несправедливостью!.. У Зины в сумке было несколько конфет и плитка шоколада, она отломила кусочек и стала жевать, вытирая платочком пот со лба. Ни за что бы не подумала, что в человеке столько пота! Ручьями течет по спине, по груди. Блузка промокла насквозь, даже из рукавов капает. Ей становилось все жарче, лицо горело, ее мучила жажда. Как же она попить ничего не взяла? Вдруг почувствовала, что надо выйти помочиться. Она уже давно не была в отхожем месте. Мамочки, еще и живот схватило! Больно-то как! Может, что-то несвежее съела? Нет, она никуда не пойдет. Выдержит, осталось ехать всего пару часов. Попыталась читать, но строчки запрыгали перед глазами. На странице расплывались разноцветные пятна. Буквы прыгали, мельтешили, разбегались в разные стороны. «Хоть бы в обморок не упасть! Нет! Нет! Держаться! Изо всех сил! Ради нашего дела! От меня зависят тысячи судеб, надежд, идеалов!..»

— Крепись, Зина, — шептала она себе. — Держись!

— Господи, смилуйся надо мной! — крикнул кто-то у нее внутри.

Зина спохватилась, что молится. Ей стало гадко.

— Что со мной? Надо встать! Скорее!..

Она попыталась подняться, но ноги не послушались. Колени не разгибались, лодыжки стали как деревянные. Зина стала обмахиваться книгой. Кровь стучала в висках, сердце бешено колотилось. Перед глазами мелькали огненные точки, в ушах гудело. Рот наполнился безвкусной жидкостью. «Видно ли, что со мной происходит? Почему старуха так на меня уставилась? А офицер? Мама родная, я пропала!..»

Зина наклонилась, будто ее затошнило, и упала лицом вперед. Старуха вскрикнула. Офицер подскочил и попытался поднять Зину за плечи. Вдруг у нее из-под платья посыпались патроны. В вагоне поднялся шум. Пассажиры, большей частью военные, подбежали, окружили ее со всех сторон.

— Это что такое?! — рявкнул рыжебородый полковник.

Другие еле сдерживались, чтобы не засмеяться. А патроны всё падали и падали на пол. Принесли воды. Остановили поезд. В вагон вошли двое жандармов.

 

1

Зину мог спасти только один человек на свете — ее дядя Саша. Он только что закончил справлять траур по отцу. Теперь Саша жил в квартире, где раньше жила его мать. Там же осталась Фелюша со служанкой. Яша Винавер взялся перевезти девочку к отцу в Америку. Азриэл позвонил, служанка открыла дверь. Саши не оказалось в городе. Девушка сказала, что последние две ночи пан не ночевал дома. В комнатах — беспорядок и запустение, сразу видно, что жилье осталось без хозяйки. Похоже, служанка пригласила гостей: из кухни доносились голоса и смех. Азриэлу показалось, что в доме пахнет лекарствами. Во всем чувствовалась какая-то неустроенность, как сразу после похорон. Кто знает, может, где-то здесь еще витает душа Клары?.. Азриэл немного постоял в коридоре, глубоко дыша и прислушиваясь к шорохам, которые еще можно уловить в жилище, когда человека уже нет. Вдруг он почувствовал непонятную тоску по этой Кларе, которую много лет не видел и не хотел видеть. «Все-таки интересная была женщина, — подумал он. — Что мы знаем о других? Только плохое…» На лестнице он столкнулся с Эстер Ройзнер. Она пришла навестить Фелюшу, но девочки тоже не было дома. Эстер уже знала, что Зину арестовали. В организации была полная неразбериха. Во-первых, нужно было раздобыть оружие, во-вторых, все боялись новых арестов. У ворот Азриэл и Эстер встретили Яшу Винавера. Он тоже пришел к Фелюше. Эстер познакомила Азриэла с Яковом Моисеевичем, и тот сразу начал превозносить Клару до небес.

— Доктор, для вас она была почти чужая, всего лишь жена вашего тестя, но для меня она очень близкий человек, — сказал он.

— Где вы с ней встречались?

— В Берлине, Америке, Монте-Карло. Наблюдал ее, как говорится, в разных стадиях, но она всегда была женщиной. Понимаете, доктор? Женщиной! Женщиной на сто процентов!..

И Яша Винавер щелкнул пальцами.

— Значит, Фелюшу в Америку повезете? — спросила Эстер Ройзнер.

— Я написал доктору Ципкину. Если он согласится, я ее удочерю. Своих детей у меня нет, так что буду ее растить, как родную. В лучший пансион устрою. Одной-то ей, как говорится, не выжить. Никак!..

— Дурак! — заключила Эстер, как только Яша попрощался и скрылся за углом.

— Такие, как он, наверно, тоже нужны.

Эстер нашла Азриэлу адвоката, но что толку? Адвокат не поможет. До того как начнется процесс, Зину продержат в тюрьме года два, а потом — десять лет каторги, а то и виселица. Тут нужен человек с немалыми деньгами и связями, ловкий и опытный, который вхож к начальству и, стало быть, сумеет замять дело еще до суда. Пришлось ехать в Ямполь, может, Саша там. Азриэл не был в Ямполе много лет. Местечка было не узнать. Появилось много каменных зданий, магазинов и даже станция. Молодые люди ходили по улицам в короткой одежде. На месте лавки Калмана стоял склад, где продавали доски. Попадались прохожие, но только новые лица. Куда же подевались все знакомые? Просто умерли. Наконец-то узнал одного, водоноса. И Азриэла здесь теперь тоже никто не знает. Он взял бричку и поехал к казармам. Проехал поместье Калмана. Небо, колосья, васильки у дороги — всё как всегда. Крестьянки полют грядки. Те же бабы, те же ситцевые платья, те же русые косы. Стоят на одной ноге аисты. Птицы поют, свистят, щебечут на те же голоса, что много лет назад, когда Азриэл еще не был женат и грезил о Шайндл. Жужжа, прилетела пчела и села Азриэлу на рукав. Порхали рядом две бабочки одной расцветки, с одинаковыми крапинками на крыльях, как близнецы. Пахло землей, навозом и сочной летней травой. На лугу паслись коровы, одна прилегла, устав жевать. С тупой морды свисает слюна, удивленно смотрят огромные глупые глаза. Азриэлу показалось, что животное спрашивает: «Откуда я взялась на этом свете? Почему родилась коровой?..» Извозчик, парень в картузе с кожаным козырьком, повернул голову:

— Пану к хозяину надо?

— Да, к господину Якоби.

— Дома его точно нет.

— А где он?

— Иногда в казармах, но чаще в Варшаве.

— Я только что из Варшавы.

— Да, никто не знает, где его найти. То появляется, то исчезает, как бес. Все не как у людей… Но-о-о!..

— А что с известковыми разработками? Всю известь выбрали?

— Всю!.. Старый Якоби преставился недавно. И мать хозяина тоже, еще раньше.

— Да, я знаю.

— Но-о-о!..

Сашу он дома не застал. Девушка с блеклыми волосами сказала, что хозяин, наверно, в казармах. С первого взгляда Азриэл понял, что она не только служанка, но и любовница, тихое существо с синими кругами под глазами, которое сидит в четырех стенах и умирает от скуки и ревности. Она глядела на Азриэла с любопытством, будто чувствовала в нем родственную душу, и тянула:

— Да, пан бывает дома, а когда? Да кто ж его знает? Может, скоро придет, а может, завтра, а может, послезавтра. Не угадаешь. А что передать-то, кто заходил?

— Доктор Бабад.

— Ага.

— Съезжу, в казармах посмотрю.

— Да, может, пан там, а может, еще где. Бог знает, где его носит.

И девушка глубоко вздохнула.

— Хорошо, спасибо.

В казармах Саши тоже не оказалось. Если он и был где-то неподалеку, то попробуй найди, где именно. Спросить было некого. На просторном дворе фельдфебель муштровал солдат, штыки сверкали в солнечном свете. По всей видимости, стояла здесь и кавалерия, конюхи чистили щетками лошадей, расчесывали гребнями хвосты и гривы. Куда-то спешили молодые офицеры, двое солдат в гимнастерках несли на шесте пустой котел. Фельдфебель басом отдавал команды. Иваны с разбегу вгоняли штык в живот соломенного чучела и проворачивали, будто выпускали ему кишки. Пахло сеном, кислой капустой, кожей сапог и человеческим потом. Господи, ничего не изменилось! Все как было, даже те же тухлые запахи. Разве что солдаты, за строем которых Азриэл бегал мальчишкой, уже старики, а то и лежат в земле. Его охватила глубокая печаль. Вдруг он совершенно ясно понял, что любые старания напрасны. Что будет с ней? О чем она думает сейчас там, в тюрьме? Как все исправить? Азриэлу стало холодно, он попытался согреться в лучах вечернего солнца. Тем временем извозчик принес для лошадей ведро воды. Азриэл положил руку на лошадиную шею. Божье создание стояло тихо, опустив голову и помахивая хвостом. В глазах покорность. Казалось, лошадь сейчас заплачет. Она будто беззвучно говорила: «Рождаемся, чтобы умереть. А остальное не важно…»

 

2

Саша был в доме неподалеку от казарм. Офицерская жена Лидия Михайловна сидела в кресле-качалке и вязала для ребенка чулочек. Это была невысокая, полноватая женщина с пышной грудью и непослушными кудрявыми волосами, из-за которых напоминала негритянок с картинок в детских книжках. Портрет дополняли высокий лоб, большие черные глаза, курносый носик и яркие толстые губы. Ей недавно исполнилось двадцать семь, но выглядела она старше. В соседней комнате спал на своей кроватке полуторагодовалый малыш. Рядом, не спуская с него глаз, сидела служанка. Во дворе денщик колол дрова. Будуар Лидии Михайловны был забит всевозможными вещами. На кровати высилась гора подушек и лежала гигантская кукла. На столике — три тисненных золотом альбома. Лидия Михайловна только что отпраздновала день рождения, и повсюду лежали подарки: коробки с яркими крышками, флакончики духов, бонбоньерки, книги. В вазах вяли букеты. Весь офицерский клуб считал, что Лидия Михайловна — далеко не красавица, но почти все мужчины млели перед ней, а женщины клялись, что она наставляет мужу рога. Ее муж был в долгах как в шелках и платил огромные проценты. Пару дней назад он упал с лошади, вывихнул плечо и поехал в варшавский госпиталь, потому что полковой врач пользовался славой горького пьяницы. Жены офицеров частенько спорили о Лидии Михайловне: что мужчины в ней находят? Один молодой поручик как-то обронил, что у Лидии Михайловны необыкновенно белая кожа, и вскользь брошенное слово надолго стало поводом для злых шуток. Все знали, что этот еврей, подрядчик Александр Калманович Якоби, у нее в доме свой человек, но если это не беспокоит мужа, то всех остальных и подавно. Зато женщинам есть о чем посудачить долгими летними вечерами, когда мужчины заняты службой или игрою в карты.

Лидия Михайловна вязала, покачиваясь в кресле-качалке, и большими черными глазами посматривала на Сашу, а он взад-вперед ходил по комнате в мягких замшевых сапожках, то и дело брал что-нибудь в руки, вертел, клал на место. Подошел к часам, остановил маятник, тут же качнул его пальцем влево. Сашины волосы были растрепаны, рубаха подпоясана шнуром с кистями, как у студента или революционера. Остановившись перед круглым зеркалом в золоченой раме, он начал корчить рожи: пошевелил губами, приподнял брови, сморщил нос, словно актер, который гримируется перед выходом на сцену.

— Может, прекратите метаться, как волк по клетке? — сердито сказала Лидия Михайловна.

— Говори, говори, я слушаю.

— Сядьте! Я не могу кричать. Хватит уже бегать передо мной!

— Я не бегаю. Такое время сейчас, кажется, с ума сойду.

— При чем тут время? Александр, так больше не может продолжаться!

— Я это уже слышал. Повторяешься, милая. Кстати, очень распространенная женская привычка.

— Пожалуйста, не надо обращаться ко мне на «ты». Не сейчас. Я не для такой жизни родилась. Клянусь, меня не беспокоит, что обо мне говорят. Собака лает — ветер носит. Но я должна быть в ладу с самой собой. Пусть меня не уважают другие, но потерять самоуважение мне совсем не хочется.

— Пустые слова. Все барышни говорят то же самое. Смешно, ей-богу. Что значит уважение? Уважение к чему? Люди — животные.

— Знаю, знаю, но я так не могу. Могу примириться с мыслью, что у меня есть любовник, но пусть он ведет себя как любовник, а не как ловелас. Я могла бы делить его с женой, но не с той деревенской бабой. Так низко я пока не пала.

— Хватит глупости болтать. С кем делить? К Ганке, что ли, приревновала?

— Мне от одного ее взгляда плохо становится. Смотрит, как зарезанная телка. Если, как вы говорите, она для вас ничего не значит, почему вы не отошлете ее с глаз долой? Чем дольше она у вас останется, тем хуже.

— Тысячу раз отсылал, а она не уходит. Еще, чего доброго, в колодец бросится, а мне только этого не хватало. Такая, как она, что угодно может натворить.

— Боитесь, наверно, что она вас кислотой обольет.

— Я ничего не боюсь. Когда я увидел, как мою мать опускают в могилу, я понял, что этот мир — куча дерьма, а мы в ней черви. Поверь, я в любую минуту готов пустить себе пулю в висок.

— Вы готовы застрелиться, но не пропускаете ни одной юбки. Все только и говорят о ваших похождениях. Это кончится скандалом, а то и вовсе катастрофой.

— Ты что, цыганка, ясновидящая? Я своей шкурой рискую, а не твоей. И потом, ты знаешь, я ни за кем не бегаю. Будь что будет: да — да, нет — нет.

— Вы же еще молодой, зачем вы так говорите? Поверьте, этот фатализм до добра не доведет. Когда вы начали… когда мы начали, вы были другим. Тогда вы рассуждали, как идеалист.

— Какой еще идеалист? Я тебе тогда прямо сказал: я хочу тебя. И сейчас говорю то же самое. А все остальное — чепуха.

— Это не чепуха. Мы не молодеем. Что вы будете говорить к сорока годам, если сейчас говорите так?

— К сорока годам я буду в гробу лежать.

— Но почему, почему? Вы же здоровый, крепкий. Знаете, ведь мы с вами могли бы быть счастливы. Не хочу жаловаться, но с Костей — это не жизнь.

— Чем он тебя не устраивает? Неглупый, воспитанный, верен тебе — чего еще? Я у тебя третий любовник, и…

— Почему третий? Вы же знаете, что это неправда.

— Это правда.

— Не будем препираться. Я лишь одно слово сказала, а вы начинаете делать из мухи слона. Можете думать что угодно, но я не столь цинична. Я была бы хорошей женой, не будь Костя Костей.

— А чего ты от него хочешь? Ладно, мне пора.

— Куда вы? Что с вами сегодня?

— Ты меня раздражаешь. Раньше была женщина как женщина, а теперь проповедуешь, как поп. Не хочу слушать! Останусь жив — хорошо, а сдохну, так сдохну. Раз ты считаешь меня слишком циничным, я не навязываюсь. Лучше оставлю тебя в покое. С этого дня. С этой минуты. Адье!

— Подождите! О Господи, я же совсем не хотела вас обидеть! Неужели вы не верите, что люди могут любить друг друга?

— Вот и люби себе на здоровье. Надоела!

— Мне жаль вас. Постойте. Вы мне ребенка разбудите. Ваша мать правильно сделала, что умерла…

Лидия Михайловна осеклась и побледнела. Эти слова вырвались у нее сами собой, она даже почти не поняла их смысла. Саша бросил на нее свирепый взгляд. Ему захотелось дать ей пощечину. Он спрятал руки в карманы, повернулся и вышел. Остановился на крыльце.

— Ну и пошла она!..

Сделал несколько шагов, опять остановился.

— Какого черта ей надо? Взяла моду всякие беды мне пророчить! Они меня ненавидят. Эти суки ненавидят всех мужчин, которых не могут захомутать и растоптать. Пиявки, пауки! И это у них называется любовь!

Саша направился к казармам. Наклонился, поднял камешек и запустил его вдаль. Вдруг свернул с тропинки и двинулся к болоту, где лягушки уже начали свой концерт. Остановился, носком сапога копнул жидкую грязь. Солнце клонилось к закату, начинались сумерки. Со звоном вились столбами комары. Воздух дрожал, по траве, словно призраки, скользили тени. «Что со мной, что мне покоя не дает? — спрашивал себя Саша. — Так гнетет, что не знаю куда деваться… К чему эти пустые разговоры, чего ей от меня надо? Ей ведь тоже больно…» Вдруг он вспомнил, что за последние две недели потерял и мать, и отца. «Боже мой, я — сирота! Никого у меня нет, один остался! — подумал он. — И она сирота… Мы все сироты. Потому-то нас и тянет друг к другу. Потому-то они на шею и вешаются… Ну уж нет! Плевал я на них, на всю их банду!.. Пора кончать с этой гадостью! Брошу все и уеду куда-нибудь на край света…»

Саша резко качнулся вперед, будто захотел броситься лицом в болотную жижу.

— Когда-нибудь застрелюсь… Что ж, туда мне и дорога!..

 

3

Письмо Азриэла Цудеклу:

Дорогой Цудекл (или лучше называть тебя Здзислав?)!

Я обещал, что скоро напишу, но с моего отъезда прошло уже полтора месяца, а я до сих пор так и не нашел времени взяться за перо. То, что случилось с Зиной, совсем выбило меня из колеи. Наверно, мне нельзя было оставлять ее в таком положении, но, видит Бог, я ничем не мог ей помочь. Мне пришлось унижаться перед Сашей (сынком моего тестя и Клары), но он накричал на меня и вообще повел себя как последний нахал. Впрочем, ему было не до меня, после смерти родителей он тоже впал в меланхолию. Я тогда уже покончил со всеми делами и был готов к отъезду. Раньше не знал, о чем писать, но уже побывал в Берлине и Париже, где даже видел «великого Шарко», как его называют, а сейчас, как видишь, нахожусь в Швейцарии, в Берне. Моя сестра была в санатории в Арозе, недавно выписалась, но я боюсь, что ее состояние ухудшается. Она пожертвовала собой ради революции, о которой я слышу здесь с утра до поздней ночи. Не могу тебе передать, что творится здесь, в так называемой русской колонии, которая на девяносто процентов состоит из евреев. Народ, который четыре тысячи лет жил заповеданными Богом идеалами, совсем забыл о себе, о своей мученической истории, о Боге и сделал ставку на революцию, хотя никто знать не знает, что, кроме кровопролития, она принесет. Но самое печальное, что эта горстка людей загодя разделилась на партии, группы, кружки, и все они друг друга ненавидят. Да еще как ненавидят! Не отрицаю, среди них немало идеалистов, моя сестра тоже такая. Но что подтолкнуло к этому Зину? И что останется от их идеалов, когда заработает гильотина? В европейских кумирах я разочаровался. Шарко — настоящий тиран. Орет на врачей, будто это мальчики на побегушках. Я видел его пациентов, и ясно как день, что ни он, ни Жане не могут им помочь. Это те же несчастные люди, которые приходили ко мне. Буквально те же, некоторых я узнал. Ездят из Парижа в Нанси, из Нанси в Карлсбад или Баден-Баден. Загипнотизировать их проще простого. Их гипнотизирует любая мода, любая популярная книга или новая пьеса, любая раздутая сенсация. Зря мы так восхищаемся Западной Европой! Прусские чиновники ничуть не лучше нашего начальства. Немецкие владельцы гостиниц невероятно жадны и мелочны. На каждом засеянном травой клочке земли табличка «Строго запрещено!». В Париже я увидел такую грязь и нищету, что куда там нашей Крохмальной улице. Альпы прекрасны, но лекции по философии, которые я слышал в Берлине, Цюрихе и здесь, в Берне, точно так же скучны и фальшивы, как речи наших варшавских проповедников. В Германии совершенно дикий антисемитизм, но самое страшное, что немецкие евреи ненавидят «ост юде» [203] куда сильнее, чем гои. И во Франции антисемитской заразы тоже хватает. В Европе я снова убедился в том, что знаю уже давно: если человек удаляется от Бога, то сразу начинает искать повод для ненависти. И поводом может быть что угодно: патриотизм, классовые различия, партийная принадлежность и даже то, что кто-то живет в другой области или говорит на другом диалекте. Профессора готовы передушить друг друга, вокруг Канта в Германии настоящая война. Для студентов самое почетное занятие — выпивать по дюжине кружек пива и драться на дуэли. Если у бурша нет пары шрамов на лице, он стыдится зайти в пивную. У немецкого правительства мания величия, а французы бредят реваншем. Германию и Францию объединяет только зависть к Англии. У Европы множество планов, но каждый из них — Молох, которому нужны человеческие жертвы.

Уезжая из Варшавы, я подумывал, не осесть ли где-нибудь в Западной Европе. Но теперь я многое понял. Я окончательно решил ехать в Палестину. Не думай, что я питаю какие-то иллюзии. Я прекрасно знаю, что тамошние колонисты — далеко не праведники. Да и как та или иная страна может решить человеческие проблемы? Но для меня Палестина — это символ возвращения к истокам, к древним истинам, которые тысячи лет пытались заменить, исказить, утопить в догмах. Когда я сидел и слушал знаменитого Вундта [204] , я осознал, что никакое человеческое злодейство не сможет потрясти его и ему подобных. Они точно так же фабриковали бы свои философские, социологические и психологические теорийки, даже если бы весь мир превратился в один большой Содом (а далеко ли до этого?). Их культура способна лишь на одно: притуплять мораль, убивать совесть, отбирать веру в высшие силы. Здесь еще заметнее, чем у нас, в каждом лице проглядывает мегаломания. Я имею в виду интеллигенцию. Народ повсюду одинаков: смесь добра и зла.

Бывали тут моменты, когда все виделось в черном свете и я всерьез задумывался о самоубийстве. Но каждый раз ноги сами несли меня к евреям. Имею в виду, к настоящим евреям, к тем, которые не забыли Бога и Его заповедей. Я находил хасидские молельни в Берлине и даже Париже. Не могу передать, какая это радость — увидеть здесь свой народ, родные лица, бороды, глаза, услышать слово Торы и еврейский вздох. Когда смотришь на евреев, изучающих Талмуд, отчетливо видишь вечность Всевышнего. Что им Берлин? Что им Париж? Как замечательно они изолировали себя от этого безумия! Они даже не знают, что мы в Европе и живем в конце «изысканного» — и кровавого! — девятнадцатого века. Я хватался за наши святые книги и видел, что за диспутами и законами в них ищут главное: как соблюдать Десять заповедей, как соединиться с Богом, как избежать зла, легкомыслия, разврата и ненависти — всего того, что поглотило светских людей. В этих молельнях всегда находишься у истока. В них не гордятся прогрессом, не возлагают надежд на «нового человека», которого постоянно стремится создать та или иная система. Эти евреи — настоящие реалисты. Они знают, что во всех поколениях люди рождаются плохими и что надо работать над собой с колыбели до могилы, чтобы не стать убийцей, вором и подонком.

Знаю, Цудекл, ты со мной не согласишься, но я обязан высказать все, что думаю. Как люди моего возраста и даже старики могут гоняться за светскими удовольствиями и надеяться на будущее, которого они не увидят, для меня загадка. Я не питаю к ним неприязни, но я просто перестал понимать людей, верящих несбыточным обещаниям и затасканным словам, которым они поклоняются, как идолам. Поверь, Цудекл, нет кошмара страшнее, чем оптимизм университетских профессоров. Сама человеческая глупость говорит их устами… Я здесь ничего не слышу о твоем отце. Надеюсь, ты еще успеешь к нему съездить. Это ужасный грех, что ты до сих пор его не навестил. Мир никогда не узнает, какой это светлый человек. От всего сердца обнимаю тебя и Ханеле. Ольга теперь моя жена по закону Моисея и Израиля. Она и дети шлют вам большой привет.

Твой Азриэл.

Р. S. Если можешь чем-нибудь помочь Зине, то помоги. Я из-за нее ночей не сплю. Все бы ничего, если бы не эта беда.

 

1

Цудекл опять отпустил бородку. У него в шкафу до сих пор висел еврейский кафтан, и он каждый раз посматривал на него, когда выбирал, что надеть. Реб Йойхенен уже лежал на смертном одре, и Цудекл со дня на день ожидал недоброй вести. Приехать в Маршинов с бритым лицом и в короткой одежде он не мог, это очень огорчило бы мать. Вместе с быстро отраставшей бородкой к нему возвращался прежний хасидский облик. Цудекл сидел в кресле, курил папиросу за папиросой и просматривал книги и журналы, недавно купленные и взятые в библиотеке. Отпустив бороду, он перестал ходить на лекции и в гости к варшавским ассимиляторам. Стипендию в этом году он не получил, ее отдали другому студенту, ленивому и не слишком способному. Ханеле была беременна, у нее уже заметно выступал животик и появились желтые пятна на лице. Стояло лето, хотелось куда-нибудь за город, на дачу. Жара в комнате была невыносимая. Солнце раскалило крышу, через открытое окно долетают запахи гнилых овощей, помоев и пойла, которое соседи готовят для свиней. Во дворе орут дети, кидаются камнями, играют в палант. Нахмурив лоб, Цудекл перебирал книги. Если бы дядя Азриэл не уехал, Цудеклу было бы не так одиноко. По крайней мере, было бы с кем поговорить о наболевшем. Цудекла потянуло к светской жизни, именно потому что Азриэл начал ее презирать. Но этим летом на Цудекла напала тоска. Он разочаровался в науке, которую дядя Азриэл сравнивал с соленой водой: чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Каждое направление занимается частностями, а целого не охватить. Метафизику и философию Цудекл забросил уже давно. Философия — всего лишь игра словами. (Дядя Азриэл прав, современный человек служит словам, как идолам.) Но Цудекла не удовлетворяли даже точные науки. Математика, язык природы, как называл ее Кант, это в действительности что-то наподобие игры в шахматы. Аксиомы — просто выдумки. Лобачевский и Риман, создав свои геометрии, разрушили все здание. А некий Кантор в Германии и вовсе превратил математику в химеру. Чем больше Цудекл вдумывался в дарвиновскую теорию, тем меньше она ему нравилась. Пускай даже жизнь существует миллиарды лет, все равно происхождение видов невозможно объяснить естественным отбором. Эту теорию опровергают каждый цветок, каждая птица, каждое животное. А как появилась первая клетка? А из чего возникла мертвая материя? И что такое законы природы? Что есть закон? Едва мысль чуть продвинется вперед, как тут же натыкается на новые загадки, чуть ли не на каббалистические тайны. А если так, то «какая же помощь в этом исправлении?» Цудекл потеребил бородку, поморщился. Он забросил Талмуд и «Зогар», ему хотелось не хлопать глазами, а строить все на фактах, на разуме. Но из фактов ничего не следует. И от разума толку мало. Истины с их помощью не постичь. Заграница? А что такого знают за границей, чего не знают здесь? Цудекл читает литературу из Берлина, Лейпцига, Бонна, даже из Парижа и Лондона. Не выходя из своей мансарды в Старом городе, он узнаёт, о чем размышляют величайшие умы на свете. Но много ли, собственно говоря, знают эти величайшие умы? Меньше, чем ничего.

Из кухни появилась Ханеле, растрепанная, в грязном фартуке и стоптанных домашних туфлях.

— Цудекл, принеси воды!

Цудекл взял ведро. Каждый раз идти к колонке за водой — целая беда. Он видел, как сильно вырос антисемитизм за пару лет, что он тут живет. Соседи, которые раньше говорили ему «Dzień dobry!» и снимали шапки, теперь перестали здороваться. Дети, которые выросли у него на глазах, передразнивали Цудекла, когда он шел по двору, и кричали вслед всякие гадости. Девушки смеялись ему в лицо. А чему удивляться? В польской прессе день ото дня все больше ненависти к евреям. Выдумки, клевета. Уже и за ассимиляторов взялись. Даже польские писатели заразились этой болезнью. В России не прекращаются погромы, евреев изгоняют из деревень, сужается черта оседлости. И кто все это устраивает и поддерживает? Не простонародье, но люди с университетским образованием. В Германии антисемитизм разжигают профессора. Теперь понятно, что образование — не средство от древней ненависти. Но тогда в чем средство?

Цудекл начал качать воду. Рядом стояло несколько парней. Они тут же стали смеяться: «Эй, жидок, это тебе колонка, а не синагога!» — «И правда, гляньте, качается, как у них на молитве, ей-богу!..» Поднимая ведро, Цудекл плеснул себе на штиблеты. Он плохо спал в последнее время и совсем ослаб. Еле поднял! Недавно у него появилась новая забота: как можно есть мясо? Как можно быть против кровопролития, но резать невинных животных и птиц? Как можно выступать против насилия, но при этом получать удовольствие от убийства? Как это возможно? А очень просто: у людей есть сила, есть власть. Кто взял в руки нож, тот непременно кого-нибудь зарежет. Но ведь он, Цудекл, против насилия. Ведь он хочет справедливости… Когда Цудекл сказал Ханеле, что больше не будет есть мяса, она подняла крик. Мало он ей жизнь отравляет? Это из-за него ее отец умер, а мать, братья и сестры ее знать не хотят. У нее ни суббот, ни праздников, так он еще решил кусочек мяса у нее отобрать. Не может она и мясное, и молочное готовить, у нее ни денег на это нет, ни сил. Ей рожать скоро, она еле на ногах держится… Ханеле так плакала и кричала, что Цудекл сдался. Хорошо, хорошо, он будет есть мясо, лишь бы в доме было тихо! Но ему было не по себе. Ханеле покупала требуху, куриные головы, пупки, лапки. Цудекл чувствовал, что буквально глотает кровь. Ему казалось, что его самого могут точно так же зарезать и выпотрошить. Когда убивают животных, то о какой морали может идти речь? Ханжество, лицемерие.

Ханеле хлопотала на кухне. Цудекл, кусая губы, листал книги. Может, не надо ждать до последней минуты? А взять да поехать в Маршинов, увидеть отца, пока не поздно? Правда, борода еще коротковата, а пейсов вообще нет. Но он не может ждать. Цудекл вскочил с кресла: «Я что, с ума сошел? Чего я сижу? Чего жду? О Господи…»

— Ханеле!

— Что случилось?

— Я еду в Маршинов.

— Прямо сейчас?

— Да, сейчас!

— А как же я? Одну меня оставишь?

— Надевай парик и пошли.

— Да не могу я так все бросить и куда-то побежать!

Ханеле пообещала, что назавтра будет готова. Цудекл пошел на вокзал узнать, когда поезд. По дороге он стал размышлять о своей жизни. Когда-то он был преданным сыном. Когда отец заболел, Цудекл читал псалмы, поливая книгу слезами. Но с тех пор как он стал светским человеком, в нем появилась жестокость. Отец выплевывает легкие, а он сидит себе в Варшаве. Они уже несколько лет не виделись, будто у Цудекла память отшибло. Дни идут, а он ни разу не вспомнил, что у него есть отец, который лежит при смерти. Он, Цудекл, хуже убийцы…

 

2

В Маршинове было тихо. Уже не одну неделю говорили, что душа ребе скоро вознесется на небеса, но он, слава Богу, был еще жив. При легочной болезни ничего нельзя предугадать. Еще два года назад доктор Зонбек, типун ему на язык, утверждал, что дни ребе сочтены, но Всевышний продлил жизнь реб Йойхенена. Он уже не вставал, не принимал у себя хасидов, разве что пару раз принял самых близких. Ребе полулежал на кровати. Посматривал в «Зогар», засыпал, просыпался и снова брался за книгу. Ему еще не было пятидесяти, но он выглядел стариком. Борода совсем побелела, руки стали такими тонкими, что трудно было наматывать ремешок филактерий. Лицо побледнело, как у покойника. Глаза постоянно слезились. Ребе кашлял кровью. Еще недавно он мог выпить стакан горячего молока, съесть ложку бульона, но теперь желудок не переваривал даже такой пищи. Ребе поддерживал силы лишь глотком сладкого чая. Мендл ему уже не прислуживал, все заботы о ребе взяла на себя Ципеле. Она тоже выглядела гораздо старше своих лет. Лицо — сплошь в морщинах, как у древней старухи. После смерти Калмана Ципеле больше не носила чепца, но стала повязывать голову платком. Не так давно она потеряла сестру, затем отца, а теперь и муж вот-вот отдаст Богу душу. Ципеле ходила на кладбище и молилась за реб Йойхенена на могилах праведников. Она не раз собиралась написать Цудеклу, чтобы тот приехал, но как он явится сюда с бритым лицом, без пейсов, одетый, как гой? Весь Маршинов с ног на голову перевернется.

— Выпей хоть каплю молока, ради меня, пожалуйста…

Ципеле склонилась над кроватью ребе, стакан дрожал у нее в руке. Ребе заложил книгу пальцем с потрескавшимся ногтем.

— Спасибо, не надо.

— Прошу тебя, выпей. Подкрепись немножко.

— Не могу…

— За что такое горе на мою голову? — всхлипнула Ципеле.

— Ну, тише, тише. Не гневи Господа…

Ребе хотел ее утешить, но не мог произнести ни слова. О чем она, при чем тут горе? Душа дается не в дар, а в долг, и никто не вправе решать, когда должник обязан ее вернуть. Главное, чтобы он, не дай Бог, ничем не запятнал душу, которая спускается к нему от небесного трона, не запачкал ее, не осквернил грехами. Остается только уповать, что Всевышний будет милосерден к своему рабу. Но сказать это вслух ребе уже не мог, только с нежностью посмотрел на Ципеле. Это его жена, мать его детей. Поначалу, после свадьбы, она иногда вела себя слегка нескромно, громко смеялась, могла сказать острое словцо, что реб Йойхенену не очень-то нравилось. И наряжаться любила, красивую одежду носить, бусы. Но теперь-то она уже бабушка, эти глупости, слава Богу, давно прошли. А лицо только прекрасней стало. Очень похожа на маму, царство ей небесное. Да, красота — это обман, но с возрастом она уходит, а праведность остается. Ципеле наклонилась ниже.

— Может, чуть-чуть бульону?

— Нет, спасибо, не могу.

— Прими лекарство!

— Пожалуйста, не надо.

Ципеле хотелось разрыдаться, но она заставила себя сдержаться, чтобы не огорчить праведника. Постояла немного и вышла, ломая руки. Ребе опустил веки. Хотя окно было занавешено, свет с улицы резал глаза. Реб Йойхенену даже одно слово трудно было произнести, он мог только лежать без движения. Хотелось покоя, тишины. Ему мешал даже птичий щебет в саду. Ребе размышлял. Его послали в этот мир служить Всевышнему, но служил ли он как должно? Он не всегда усердно изучал Тору, бывало, ему в голову приходили грешные мысли, он сомневался в провидении. И, несмотря на это, его выбрали ребе, пастырем. И как же он кормил свое стадо? Слишком мало внимания уделял он беднякам, равно как детям и юношам, которые потом сошли с правильного пути. Это он, Йойхенен, виноват. Не привил народу веры, не зажег в еврейских душах огня… Ребе долго лежал, ни о чем не думая и прислушиваясь к своему телу. В животе бурчало, зудела кожа на груди и спине. Ребе чувствовал, что последний клочок легкого хочет вместе с кашлем вырваться наружу. Было жарко, стало трудно дышать. Хотелось откашляться, но и на это уже не хватало сил. В голове проносились мысли, но ребе не мог их поймать. Обрывки библейских стихов, изречения Талмуда, комментарии. Кто-то у него внутри читал Тору, пояснял, толковал, но ребе не мог понять, о чем идет речь: «Наверно, у меня жар». Ему стало страшно. А вдруг это сатана? Бывает, он приходит искушать умирающего. Когда-то ребе убеждал евреев в синагоге не поддаваться дьявольским искушениям, но кто знает, выдержит ли их он сам? В нем сидела тихая боль, но не телесная, а душевная. Он много лет надеялся на откровение, на знак свыше. Праведникам является пророк Илия, они при жизни поднимаются на небо, видят там ангелов и мудрецов Талмуда. Бааль-Шем-Тов возносился в небесный шатер и говорил с Мессией. Даже более поздние, не столь великие удостоились восхождения. Каждому воздалось по заслугам, а он, Йойхенен, видно, оказался недостойным. Ему придется умереть в темноте. Что ж, он давно с этим смирился, тому причиной его грехи, они возвели вокруг него стену. Если глаза закрыты, они не видят, если уши заткнуты, они не слышат. Кто погружен в материальность, тот не постигнет духовности. И все же его охватила печаль. Но вдруг? Вдруг позже и ему будет позволено что-то увидеть? А если нет? Если его душу отправят обратно, и она вселится в какое-нибудь животное, может, даже в лягушку? Если он один из тех нечестивцев и насмешников, которые недостойны узреть Дух Божий? Хуже всего, что именно сейчас, когда он лежит на смертном одре, в него закрались сомнения. Вспомнилось, как утверждают безбожники: нет ни Закона, ни Судии. Ничего нет, всё — лишь игра природы, случайность. На ум пришел стих: «А мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния». Как же Екклесиаст мог такое сказать? И почему в Торе нет ни слова о бессмертии души? Может, саддукеи, Боже упаси, правы?.. «Вот и потерял я долю в царствии небесном, безбожником умираю!..» Реб Йойхенен начал молиться: «Господи, смилуйся надо мной! Огради от таких мыслей! Не за мои заслуги, но за заслуги предков…» Вдруг он улыбнулся: «А если и попаду в ад, то что? Величие Создателя от этого меньше не станет». Вспомнил, как дед иногда говорил: в аду тоже люди, а не козы…

Ребе открыл глаза. Уже наступил вечер. На столе стоял подсвечник с горящей свечой. Над кроватью склонилась Ципеле.

— Долго же ты спал.

— Да.

— Цудекл приехал.

Ребе не сразу понял, о ком она говорит. А, это тот парень, просвещенец. В душе реб Йойхенена еще сохранилась тень улыбки. Что ж, «сын идет туда, где отец».

— Можно ему войти?

— Да, веди сюда…

 

3

Цудекл вошел в комнату. Ребе думал, что увидит бритого парня в короткой одежде, но Цудекл был с бородкой и в длиннополом еврейском кафтане. Отец и сын долго смотрели друг на друга. Цудекл не узнавал отца: в кровати лежал немощный старик. Прошло несколько минут, пока Цудекл не нашел в нем сходства с прежним реб Йойхененом. Сам Цудекл на первый взгляд остался таким, как был, но и он в чем-то изменился. Когда он уезжал из Маршинова, видно было, что это человек, изучавший Тору. Тогда Цудекл выглядел гораздо благороднее, чем теперь. Он располнел, стал немного выше ростом. Черты лица стали грубее, на нем проступило упрямство и нееврейская гордыня. И таких подстриженных бородок евреи не носят. «Неужели это мой Цудекл? — удивился ребе. — Откуда у него такой вид? Вот она, скверна!..»

— Отец, как ты себя чувствуешь?

— Ну…

— Я не знал, что ты так тяжело болен… — Цудекл осекся, испугавшись своей лжи.

— Где ты сейчас живешь?

— Я? В Варшаве.

— И как оно там?

— Отец, отец!..

Оба замолчали. Ребе казалось, что к Цудеклу понемногу возвращается былое благородство. Точь-в-точь как говорится: снимает один облик и надевает другой. Исчезли упрямство и твердость во взгляде, вместо них появилась сыновняя нежность. Теперь даже воротничок и галстук будто бы смотрелись не так вызывающе. Цудекл, бледный и озабоченный, стоял, склонившись над отцом. Ребе словно увидел в глазах сына раскаяние. Подумал, что надо бы наставить его на путь истинный, но произносить речи уже не было сил. Только хрипло прошептал:

— Что ж они с тобой сделали?

Цудекл еле расслышал отцовские слова.

— Ничего, отец, ничего.

— Видишь, умираю…

— Отец, нет! Ты еще поправишься.

— Эх…

Снова замолчали. Ребе закрыл глаза, будто забыл про сына. Опять впал в забытье. Вечер, канун поста. Читают главу «Ваякгейл». Ребе стоит рядом и видит, что одна буква стерлась. Можно ли читать по такому свитку? Он не знает, он забыл закон. А теперь Йом-Кипур. Горят восковые свечи. Раскачиваются высокие фигуры в белых халатах. Почему тишина? Почему не слышно молитвы? Что сейчас, «Кол нидрей», или уже закончилась «Нейла»? Где кантор? Господи, да они же все мертвы!.. Ребе открыл один глаз.

— Ты здесь?

— Да, отец.

— Оставайся евреем…

Ребе хотел еще что-то добавить, но не смог. Забыл, что собирался сказать. Что-то про Создателя. Опять закрыл глаза. Сквозь дремоту услышал, как Цудекл вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Ребе то ли спал, то ли бодрствовал. Мысленно молил Бога, чтобы Цудекл узрел истину. Кто-то вошел и почти сразу вышел. Свеча догорела, или ее погасили. Ребе начал размышлять, могут ли быть испорченными свиток Торы, книга, цицис. Как можно повредить святость? Ведь это значило бы в чем-то ограничить Всевышнего. Но это невозможно, так чего бояться? Не существует места, где нет Бога. Нечистые оболочки? Ну и что? Предстоит понести наказание? Пусть так! Душа переселится в другое тело, в животное? Да пожалуйста! Что-то смеялось у ребе внутри. Черти-шмерти, могила-шмогила. Он увидел отца. Тот выходил из миквы, вода капала с бороды и пейсов. Значит, там тоже совершают омовения? Отец беззвучно что-то говорил. Ребе вслушался, пытаясь понять. Вот так! Все верно! Вдруг он почувствовал что-то вроде дуновения ветра. Открыл глаза и увидел яркий свет. Что это? Молния? Ребе лежал, не в силах пошевелиться. Нет, это не молния. Этот свет ярче солнца. Он несет с собой великую радость, он сверкает на потолочных балках, в углах комнаты, на оконных стеклах и постельном белье. Небеса разверзлись, и вот оно, всё сразу: свет, пение, молитва, радость. Бодрость наполнила все его тело, голову, сердце, каждый волосок бороды. «И это хорошо! И это хорошо!» — восклицал кто-то у ребе внутри, словно происходило сотворение мира. В один миг разрешились все вопросы, все сомнения. Сколько же это продолжалось? Мгновение? Минуту? Час? Свет померк, побледнел, вспыхнул в последний раз. Опять наступила ночь. Но остались радость, наслаждение, удовлетворенность, каких ребе до этого не испытывал никогда. Слабость и усталость ушли, тело стало легким, как перышко. Ребе уже не лежал, а парил над кроватью. В нем звучала мелодия, которую невозможно услышать в этом мире. Точно как в псалмах: «Все кости мои скажут». Только сейчас ребе осознал, что с ним происходит. Он удостоился, удостоился увидеть свет! Перед кончиной ему показали сияние высших миров. Ему, Йойхенену бен Цудеклу! Ребе хотел приказать, чтобы собрался народ. Надо сообщить людям, что произошло. Он видел это, видел собственными глазами! Ребе вытянул руку, чтобы постучать в стену. «Пусть он знает! Пусть знает!» — говорил в нем кто-то, имея в виду Цудекла. Ребе попытался крикнуть, но не смог издать ни звука. А ведь должен быть выбор!..

Ребе прождал до рассвета. Погасли звезды, занялась заря, взошло солнце. Стена напротив кровати окрасилась пурпуром, но куда ему до Божественного света? Лишь тусклый отблеск материального огня. Все казалось закопченным: небо, солнце, стены, деревья за окном. Открылась дверь, жена принесла стакан чая, но ребе ее почти не заметил. Она словно была окутана тенью. Стала говорить какие-то бессвязные слова, поднесла ему чай, но он уже не мог сделать ни глотка. Как он мог что-то пить, если губы и нёбо еще хранили чудесный вкус, будто ребе загодя пригубил вина, которое пьют праведники в раю? Его взгляд был ясен, в ушах еще не смолкло праздничное пение. Ребе слабо махнул рукой, но Ципеле не поняла, чего он хочет. А он хотел, чтобы привели Цудекла. Вдруг он сможет жестами объяснить сыну, что есть, есть… Через пару минут ребе вытянулся на кровати и захрипел. Началась агония.

Народ столпился в комнате. Никто не ушел, пока ребе не издал последнего вздоха. Староста погребального братства поднес к его ноздрям перо, оно не шелохнулось. Ципеле заголосила. С плачем вбежала Зелделе. Зять Пинхасл тонко всхлипывал, глотая слезы. Младший сын реб Йойхенена Шмарьеле спал, служка Мендл пошел его разбудить. Открыли окна, прочитали молитву, подняли тело праведника с кровати и положили на пол. Оно было очень легким, на губах застыла улыбка. Его накрыли талесом и зажгли в головах свечу. Родные пошли на почту телеграфировать всем еврейским общинам, что скончался реб Йойхенен, маршиновский ребе.

1953–1955