Молитва

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Во имя Отца, Сына и Святого Духа», – троекратно перекрестился и повторил я молитву. Смысл этих слов, связанных магической Троицей, успокаивал и настраивал на далёкую перспективу, открывая бездонность другого, неземного, божественного, жития.

Три простых слова, а значимости нет конца. Непостижима и необъятна их высокая благодать. Три ключевых слова произносятся, переставляясь местами: «Во имя Сына, Отца и Святого Духа. Во имя Святого Духа, Отца и Сына». Смысл остаётся загадочным, притягательно глубоким, религиозно наполненным. Смысл же простой земной жизни запечатлён, но запечатан непониманием её связанности с небесной.

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа», – опять произношу и поражаюсь вдруг, что в этих словах заключена вся моя земная жизнь. Был я сыном. Сейчас стал отцом. А Святым Духом? Ещё не проникся, не стал одухотворённым седым мудрецом.

Когда мой отец уходил на войну, он перекрестился на величественную красоту и охранительную силу церкви, что в селе Днепровское, и трижды произнёс: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа». Потом отошёл, повернулся и сказал: «Вижу тебя я в последний раз».

Пришёл с войны без единой царапины, подошёл к церкви, а её уже нет – фашист разбомбил. Не увидел он её и позже – из остатков церкви сделали продуктовый склад.

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа».

В деревне Спас фашист тоже бомбил и разрушил храм. Одна минута – и взрывом бомбы разрушена красота.

Прошло много лет, а скорби и печали от невосстановленной церкви приумножилось.

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа», – троекратно произношу три магических слова. Отец не погиб на войне, я его сын, теперь по возрасту я – отец. А Святой Дух? Наверное, где-то рядом. Он неразрушен, несокрушён. Внутренним чувством осязается и созерцается его присутствие.

На зарастающий деревьями и травой погост ежегодно приходят жители оставшихся деревень и их городские родственники. Это единственная возможность для сбережения духовной связи между теми, кто был и кто есть. Ручейки жизни к усопшим и ранее здесь жившим людям.

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа». А вот, кажется, и Святой Дух пролетел. Память. Сочувствие. Имел я в детстве счастье – ходить по берегам реки Днепр с выкошенными лугами, украшенными копнами сена, как куполами. Теперь берега заросли высокой, запутанной ветром травой.

Был у меня отец, да теперь нет. Его жизнь на земле закончена. Был седовласым, мудрым и опытным. Всё отдавал детям, кормил и оберегал, как дух, самый святой. Я его сын. Теперь я – отец, и у меня сын. А Святой Дух между нами. Вот оно – вечное триединство.

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа», – произношу уж в который раз и иду по невспаханному, заросшему мелким кустарником полю. Отгремела энтузиазмом короткая, но дивная пора строительства крупных кооперативных хозяйств. После их перестройки и распада кое-где держатся единолично окрепшие на своём подворье крестьянские семьи. Дичает деревенский край, некогда заполненный песнями собственного исполнения, живёт теперь под разноголосую фонограмму. Река Днепр и та обмелела. Не деревни, а пустыри и пустоши, лишь в памяти их названья. Вышегор. Кошели. Горожанское. Тупишено. Загоскино. Хлабощинки. Крест. Иструбцево… Их было так много вокруг, что не все ещё названы.

«Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – продолжает витать надо мной дух святоотеческий. – Приди, сотворись чудо небесное на моей земле! Яви новую жизнь! Засели мирных людей вдоль родникового русла реки. Обрети живые души возле древней реки. Не дай одичать природе!» Стою на коленях и плачу, а губы беззвучно твердят простые, но жизненно важные слова, завещанные древними письменами: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь».

 

Мегаполисные качели

Трансплантация и перевоплощение одной человеческой сущности в другую начинается ещё здесь, в московском мегаполисе. Ты продолжаешь жить по правилам и ритмам огромного города, а уже в глубинах сознания вызревает новое предназначение. Все значительные дела и побуждения меняются на новую перспективу. Активные действия неудержимо гаснут, величественно наплывает другое загадочное наваждение. Словно рассвет, медленно брезжит и разгорается предвидение другого, таинственного, бытия.

Надо ехать в деревню, в маленький домик на берегу Днепра, на помощь к 80-летним родителям.

От пресыщенности движением и суетой столичного образа жизни охотно покидаю этот громадно изваянный каменный полис и стремительно удаляюсь по местным автобусным трассам в лоно родной смоленской природы.

Вырвавшись на свободу из города, перекрученного транспортными магистралями, попадаешь в пустоту деревенского дряхлеющего окружения – наклонённого дома, накренившихся заборов, осунувшихся дворов.

Не хочется признавать в некогда молодцеватых родителях, сжатых временем, два ведических божества. Замираешь на мгновение перед ужасом неумолимой сущности жизни, его конца и начала. В подсознании включается биологический счётчик времени, словно внутри кувшина слышится замкнутый голос кукушки: «Ку-ку, ку-ку», и тут же средь белого дня встрепенувшийся петушок: «Ку-ка-ре-ку!»

Оглянёшься – ни того ни другого. Одни всполохи мыслей и чувств. И долго нет усмиренья, нет утешенья.

Они приходят не сразу: от неутомимой помощи родителям и в общении с природой, когда начинаются походы в ближайшее царство лесов, лугов и полей. Вступаешь в полный контакт со средой обитания и находишь в ней другое, грандиозное, ландшафтно-природное, мегаполисное, совершенство. Ты в центре его. Через тебя идёт всекосмическое пересеченье путей в виде художественно сконструированной многоярусной эстакады встреч: береговые линии и полотно плавно скользящей реки пересекаются с автомобильным мостом и разлётами асфальтовой дороги, водные протоки – с заросшими тиной бродами и тростниковыми островками, зеркальная водная гладь – с куполообразной голубой линзой небес, прямолинейные росчерки самолётов – с театрализованными куклами-облаками, дождевые тучи – с радугой и цветами, солнце – с лучами, бликами и тенями. Звуки грома – со щебетанием птиц, жужжанием пчёл, стрекотанием кузнечиков. Вдаль уплывающий маленький крестик безмолвного самолёта с белой ниточкой вытянувшегося и расплывающегося следа.

И ты уже огранённый кристалл в ореоле видимого и постигаемого тобой бытия необычайно просторного, ярко красивого и потрясающе совершенного мира.

Перевоплощение реальных природно-ландшафтных картин в сказочно-космические образы и расплывающиеся фигуры переплетается с твоим внутренним преображением.

Ты вечен, ты причастен к бесконечному сонму вещей, к беспредельному ходу времён.

Хочется двигаться, свободно летать, парить над просторами, долго идти по этой счастливой дороге жизни.

Зазвонил телефон междугородней связи, меня вызывает мегаполис Москва. Там начинают накапливаться отложенные и не решённые до сих пор дела. Я остаюсь на природно-космическом мегаполисе всевышнего совершенства и божества. Процесс обратной трансплантации ещё не начался, между двумя огромными полюсами – Родина и Москва – установлена движущаяся, как качели, сильно захватывающая мощная связь. Звучит внутренний утешающий голос: «Ждите ответа, ждите ответа…» И тишина…

 

Светотение в лесу

Это только в открытом свободном поле или в запланированных посадках дерево приноравливается ветками строго на север и юг, как стрелка компаса, больше на юг и меньше на север. А в густом смешанном лиственном и хвойном лесу стиснутые друг другом деревья устремляют свою листву туда, где больше света. Посмотрите, как изменяет свою симметрию ветвистое дерево, изгибая ветви и продвигая их к солнцу в непрерывном поиске. Подойдите к северной окраине леса – вы удивитесь. Последний ряд деревьев раскидывает листву и стремится не на юг, а на северную, более солнечную, сторону. Дерево так чувствительно к солнцу и так всё связано с его лучами, что оно для дерева – божество. Наши предки-славяне заметили благотворное действие солнца и благоговейно назвали его великим богом Световидом, дающим возможность жить, развиваться и видеть мир, сотворенный светом. А сам загадочный лес, широколиственный бор, лесные угодья, тайгу – за наполняемость, собираемость и управляемость светом – почитали важнейшим таинственным божеством Светобором.

Вот опушка леса. Вверху круглое очертание голубого неба, в нём много щедро дарящего света, ласкающего землю теплом. Словно по команде, деревья вытягивают свои ветки к центру опушки, не глядя на географию. Кто раньше занял место, тот успешно пользуется солнечной благодатью. Самая шустрая здесь – берёза, ель и сосна не любят отклоняться от вертикали, у них другая программа, как у предводителей леса: быть на одном месте, но выше всех. Способности использовать солнце у хвойных колючек маловато по сравнению с ширококрылой листвой, вот и стремятся сосна и ель порасторопнее занять место под солнцем. А вот дуб растёт медленнее, ему трудновато угнаться за всеми, потому он такой загогулистый и извилистый, изворачиваться приходится во всех направлениях, и листья широченные, разлапистые, загребучие. Медленно растёт, с опозданием, тянется вверх и уплотняется, становится внушительным и могучим.

На просеке лесной тоже оказалось свободное оконце неба в виде длинной солнечной полосы. Берёза тут же воспользовалась удобным случаем, отклонилась от остроконечных хвойных деревьев, пригнула ствол в сторону просеки и подняла верхние ветки к солнцу, образовав целый ряд веток-стволов с широким шатром листвы, быстро заняла всё солнечное пространство без особой борьбы. Неторопливый дуб с противоположной стороны опоздал, закрутил зигзагами, выискивая солнечные просветы среди веток и листьев берёзы.

Что уж говорить о рябинках, клёнах, вязах и липах, не имеющих возможности к высокому устремленью. Они распространяются в ширину, лишь бы место свободное было, солнце приходится ловить в рассеянных и отражённых лучах. Жмутся они под шатровый подол могучих сосен и елей, у которых хвоя высоко, а внизу ствол не имеет ветвей.

А ещё ниже, как бы в третьем ярусе леса, растёт мелкий кустарник. Его положение ещё подневольнее. И тогда он запускает ветки вдоль земли, они стремятся к просветам, да так далеко расходятся, что становятся длиннее ствола. И даже ляжет кустарник стволами на землю, а из них потом вырастут новые приспособленцы – тенелюбивые ветки-стволы.

Сосна выше всех, на её рыжеватом стволе разместились в шахматном порядке легкокрылые ветки с зелёными шариками длинных иголок. На фоне движущихся облаков кажется, что они взмахивают и помогают дереву двигаться к солнцу. Сосна вырастает так высоко, что к самой вершине вода и земные запасы доходят с трудом, и она может засохнуть.

За сосной тянется ёлка, сурово темнеет её силуэт с опущенными ветками, облепленными зелёными солнцепоглощающими иголками. У ёлок другая беда – их рубят на новогодний праздник. Но посмотрите: из метрового обрубка-пенька рванутся вдруг сразу два или три новых ствола. Стоит она, костылявая, повреждённая, отставшая от своих подружек, как уникальный экземпляр авангардно-художественного творения природы и человека.

А вот берёзку кто-то согнул и сломал, опёрлась она коленцем укороченного ствола о землю и вверх опять проросла. Трудно теперь высоко подняться, пробует расти то влево, то вправо, перекрутит ствол зигзагообразной змейкой, но находит светоносные струйки. Берёзкам лучше расти друг с дружкой, как сестричкам. Для солнечного облюбования отклоняются они в разные стороны, обнявшись ветками и листвой. Стоят с гладко-белыми округлившимися стволами, в сотканных тонкими нитками веток просвечивающихся одеждах из листвы изумрудного цвета, раздуваемых ветром, как у молодых танцующих девиц.

На зиму лес замирает, кажется, умирает совсем, уходит из яви в навь, из жизни в погибель. Только отчаянные зайцы, неприступные вороны, синички и воробьи сопровождают лес в длительный, леденящий ознобом путь от самого короткого светлого дня до весеннего солнцеворота.

И вот приходит весна. Наше солнечное божество Световид становится Яровитом, яростным подателем света и тепла, всё обновляется, возрождается и расцветает. Света хватает всем. Весь проволочный остов деревьев расширяется и окутывается листвой. Во всём объёме леса начинаются воздушные перелёты птиц, бабочек, мошек, жучков. Всем нужно куда-то успеть. Быстро машут крыльями, трепещут, вибрируют, шевелят усами. Жизнь входит в активную фазу, нужно множиться по прописанному природой закону. Солнце и тепло пронизывают каждое божье создание, напитывают свободной энергией, устремляют к движению. Кипень молодой листвы, вытянувшихся из земли трав, пение, шум, щебетанье и разноголосые крики птиц превращают лес в живое, солнцем рождённое поселение. Дай Боже каждому живительной силы. Много чего случайного произойдёт и удивит взбудораженный лес, светотение в который раз распределится по-разному, давая новые возможности получить порцию света или тени жаждущим обитателям. Святобор – бог лесов и лесных угодий; он определяет их участь и жизнь, обеспечивая гармонию и согласование в природе.

И взгромоздятся в вершинах высокого леса тёмные стаи старых зычных ворон и каркающих чёрных воронов, и застучат дятлы твёрдыми клювами по отмёршим, засохшим стволам деревьев, и белочки на хвостах-парашютах откроют показательную программу полётов и игр между деревьев, воробьи и синицы с ветки на ветку начнут перепрыгивать. И наполнится лес многими обитателями.

Осенью лес красив, спокоен, прохладен. Птицы летают, но помалкивают, чирикнут однажды или вскрикнут от неожиданности. Осенью лес как бы создан для ясноокого человека, для любования разноцветьем. В это время листва опадает и прозрачность, объёмность леса оптически проявляется. Падающая листва – это особая новизна осеннего леса, светотение сменяется цветокипением. Общая зелёная масса листвы отчётливо разделяется на жёлтые, красные, бурые россыпи разных пород деревьев. Форма листочков чётко очерчена знакомыми с детства фигурками: осина – сердечком, дубочек – ладошкой, клён – пятернёй, рябина – музыкальными пальчиками, ель и сосна – иголками.

Короткая и дивная пора цветной осени сменится частыми дождями, размывающими разноцветье до тёмных монотонных красок. Лес готовится к зимнему сну, сбрасывается последняя тлеющая листва, голые ветки омываются и очищаются, ждут белого снежного покрывала.

В лесу старое и молодое вместе. Отслужило свой срок дерево, не воспроизводит листву – оно засыхает. Вот смотрю: у омертвелой сосны кора с дерева осыпается, голая мускулатура древесины растрескалась вдоль ствола, и отчётливо видно, как закручивалось по спирали дерево, поворачиваясь к солнцу. Не устояло, рухнуло под напором усиливающегося ветра. Упало и разломилось на части, истлело в труху, удобрило землю для новой поросли. Не прекратится лесное творение ни через год, ни через века – до тех пор, пока человек не вмешается. Сначала тропинку проторит, веников для баньки накопит, деревце срубит, полянку расширит для пикника, на машине потом проедет, мусор оставит, свалку устроит, асфальтовую дорогу проложит и начнёт общаться с лесом по полной программе городской «цивилизации». Ещё тяжелее станет выживать деревьям в лесу, но пока есть солнце, есть свет и тень, будет лесная обитель жить своей многолетней жизнью.

Если сосны, ели и берёзы стремятся к солнцу, то малина, черника, земляника жмутся к земле, поближе к человеку. И если даже оберут с них ягоды, помнут и потопчут веточки, то они разрастаться от этого ещё больше станут, как бы приглашая людей сделать это место излюбленным.

И ещё в лесу зачем-то растут цветы. Весной много ландышей. Скрутку зелёного листа и белую подвеску миниатюрных духов можно увидеть на целой ароматизированной полянке. Осенью вместо них горит ярким рубином круглая ягода. В начале лета между деревьев, на светлом пятнышке просеявшегося через листву солнечного луча, вырастают голубоглазые незабудки, а чуть позже – голубые колокольчики с крупными колпачками цветков, будто на сказочную головку гномика. Под елями можно увидеть раздвоенные ушки листьев заячьей капусты с беленькими цветками-крохотульками. Сабли осоки, кнуты жгучей крапивы, зацепы репейника-лопуха, прилипалы и липучки можно почувствовать в лесу и увидеть на собственной одежде, пообщаться за превеликое досадное удовольствие.

Всё в лесу как и у людей, места под солнцем каждому хватит. В тайнах судьбы человека, в чудных творениях леса, недосягаемо далеко, осязаемо сильно ощущается присутствие Вседержителя. В потрясениях, снах и видениях человеческих, в лесных буреломах, гниющих завалах, тлении листвы как бы с другой стороны подтверждается и предполагается наличие Всемогущего. В загадках и отгадках, в силе знания, провидениях человеческих, в восприятии солнечной энергетики деревьями и растениями незримо теснится душа благодатного Всеясвета и его многогранные лики – Световида, Светояра, Светобора.

Покинув лес, человек теряет сокровенную часть души и не видит недосягаемое сознанием Боготворение. А вот придёшь в лес, отыщешь берёзку, прижмёшься к стволу раздражённым, измученным телом, с опущенными руками и ногами тяжёлыми, и вдруг по таинственному врачеванию прирастают к тебе мощные корни и ветки крылатые, доброе прошлое и светлое будущее в тебе обживаются, щедрое солнце и земля плодородная тебе помогают. Они тебя пожалели, поделились живительной силой, ты любим и ты любишь. Что ещё нужно человеку в его короткий, визуально обозначенный век?

Опять же грибы в лесу растут, это особая, знаковая, благодать. В таком привлекательном многообразии они явлены для очарования человеческого! Попробуй устоять, не влюбиться, – не получится. Влюбиться – это всё равно, что солнышко внутри зажечь. Около сердца оно большое, тёплое и ласковое. Любишь сильнее – весь даже светишься, каждая клеточка тела земного, будто звёзды на небе горят.

Солнце – бог света, любовь – внутренний свет души. В лесу нужен солнечный свет, а людям – духовный. Будто есть внутри нас богиня Светлынь и бог Ясмень – предвечные, бескрайние и бесконечные.

 

Большая берёза

Долго ходил я с ружьём на плече, любуясь августовской природой. Блуждал в свободном пространстве лесов и полей, среди некогда заселённых деревень, от которых остались одни пустыри да помнятся их названья.

Почувствовав тяжесть в ногах, присел около старой, одиноко стоящей берёзы. Могучей – в два обхвата, но одряхлевшей. Она старше меня по возрасту, но невозможно определить, насколько. Её ствол – весь в разрывах коры, густо покрытый разноцветным мхом – несёт с десяток толстых ветвей, образуя хитро сплетённую и широко разросшуюся структуру из деревьев в дереве.

Нижняя, обособленная и сильно отклонившаяся от ствола ветвь не выдержала сильного напора ветра и рухнула вниз, расщепив ствол и опрокинув вершину. До самого верха идут рогатины и рогатулины веток, под разными углами раздваиваясь и делясь бессчётно на веточки и листочки. На самом верху ствол берёзы заканчивается последним этажом деревьев-ветвей, их целая пятерня. Они белее и моложе, свободнее от мха и пятен чернения. Такая громадная, уцелевшая от беды берёза в нашей местности – большая редкость.

Осторожно, нащупав ложе между замшелых корней, улёгся возле ствола берёзы на пожухлой траве и осыпавшейся листве, положив руки под голову и закрыв глаза. Ветер шевелил листву и раскачивал ветки, как огромный корабельный парус.

Медленно, словно затонув, я погрузился в дрёму. Отяжелевшее от усталости и расслабленности тело расслаивалось и растворялось, всё глубже и глубже уходило в землю, как бы сливалось с ней. Шум ветра и шорох листвы несли старинный, былинно-гуслярный, в сон клонящий напев. Приподнятые на ветру пряди ветвей с жёлто-зелёной листвой под дуновением ветра шевелились по-разному, словно водоросли в воде. Тихо, тайком из-за ствола берёзы выглядывали засохшие, обломанные крючки и штырьки причудливых сучков. Самопроизвольно выводятся и внутренне произносятся знакомые пушкинские слова:

…Там леший бродит, русалка на ветвях сидит.

На мгновение открыл глаза и вдруг отчётливо увидел, что ствол дерева и повисшая на нём сложно организованная архитектура узловатых ветвей растут прямо из моего лба. Не с затылка, как у оленей-красавцев, а точно со лба. От самого центра лба мощным порывом, преодолевшим земное тяготение и движущимся вместе с тобою ввысь, исходит жизнетворящий остов берёзового дерева.

Раскинув руки, словно парящими крыльями, образовал пространственную растяжку: одну в направлении корней, другую в направлении кроны. Энергия солнца, рассеявшаяся под листвой, просыпалась пятнистым контрастом вниз и вошла, едва коснувшись одежды, прямо в меня.

Я почувствовал, что через меня идёт бодрящий, переменно текущий разряд-подзаряд, жизненный импульс благотворной природы. Зигзагообразные повороты и развороты ветвей, прямые, закрученные в спираль, загадочно пересечённые, как линии на ладони руки, подсказывают длительное и сложное приспособление старой березы к её природной среде.

И вот потянулись мысли: «Кто я? Откуда родом? Что впереди?» Образ дерева-исполина повернул мысли к судьбам людским. Они, как листочки с дерева, получившие временный пропуск на единственный короткий период в бесконечно длящейся жизни, происходят от одного долгожителя и основателя – древа-ствола. Слышишь: гудят натянутые струны нервов-волокон. Видишь: едва различимы внутренние кольца-годы. Я тоже лист могучего древа жизни, размещаюсь в развесистой, периодически опадающей и восстанавливающейся кроне ствола. Отпасть, облететь – это только мне прекратить поддержку ствола. Ствол надёжен и крепок, он сам даже в тяжёлую зимнюю стужу устоит и, дождавшись прихода весны, выпустит обновлённую молодую листву, не хуже прошлогодней.

Долго лежал я под влиянием зрительного восприятия и ощущения дерева, растущего прямо со лба. Сколько аналогий и параллелей при этом всплывало, теперь и не счесть! Поднялся я уже исцелённым. Усталость исчезла, и ноги бойко пошли по неудобьям дикой природы. Только шёл я не совсем одиноко, не без имени и родства, не без конца и начала, не из ниоткуда и в никуда. Я отчётливо ощущал светившуюся во мне попытку угадать смысл жизни в самом себе и в окружающем мире. Лёгкое, нетелесное воплощение далеко уходящей радости от предчувствия возможности обладания волшебным ключом постижения истины, открытия универсального кода земной жизни наполняло меня. Словно волшебный, подсвечивающийся изнутри воздушный шар, едва касающийся земли, я парил в бесконечном пространстве неба, деревьев, лесов и полей.

Теперь уже вдалеке, великолепным иерархическим силуэтом, как эталон сложности жизни и неистощимости размышлений, как книга разгадки загадочного человеческого бытия, возвышалась раскидистая, раскачивающаяся на ветру, уходившая в горизонт неба задумчивая и могучая старая берёза.

 

Кладбище старых берёз

Опять я в деревне. Прошли годы, когда легко отдыхалось под старой берёзой. Родители всё теснее жмутся друг к другу, холодеет душа их перед величием неизбежного, ещё сильнее сближаются забывчивостью и заботами, упорно собирают весной берёзовый сок и всё лето пьют прекрасный напиток.

Опять выхожу из дома и иду по случайному маршруту, поворачивая на все четыре стороны. Иду без ружья. Не хочу убивать братьев наших меньших. Они, как дети, не понимают нашей суровости.

Только отойдёшь от дома, и обязательно встретишь то косулю, катапультирующуюся вверх от испуга, то тетерева, разрывающего воздух спасительными крылами, то кабана, рыскающего по полям раскачивающейся походкой, и даже медведя. Крутой городской охотник-любитель может купить лицензию на его отстрел. Говорят, что в этом году их было сделано два.

Но ещё чаще можно встретить оставленные деревни: заброшенные дома, одичавшие сады, одиноко стоящие высохшие деревья со сломанным скелетом ветвей, едва приметные пустоши – крапивой заросшие зоны человеческого местожительства. Весь этот исчезающий деревянный деревенский мир намного больше сегодняшнего жилого фонда.

Мать по православному обычаю готовит одежду для похорон, отец-коммунист не делает подобного, но тоже задумывается. У меня нет трагического предчувствия неотвратимости жизни, но и родители не знают как и когда произойдёт их упокоение. Мои дедушка и бабушка по матери обрели вечный покой на кладбище в деревне Шаниха, родители отца, две сестрички и два братика военного и послевоенного периода – на кладбище в Днепровском.

Иду не по улице, а среди остатков домов. Почему-то вспоминается из школьной программы название картины художника Аркадия Пластова «Фашист пролетел». Иду с придыханьем, с тревожным ощущением исторического таинства, иду и оставляю обозначившиеся на траве следы, душа чувственно трепещет от прикосновения к судьбе и к исходу когда-то здесь живших людей. Ощущаю себя археологом на развалинах предшествующих человеческих поселений. Осознаю, что по-настоящему любить свой отеческий край придётся до кладбищ и до руин.

И ещё одну «достопримечательность» пройти невозможно – это кладбище старых берёз. Сюда меня притягивает, как стрелку компаса Полярная звезда, высшая сила духа природы.

Увидеть берёзы, не использованные за столь длительный период существования, а гибнущие в результате естественного разложения, – глубоко пронизывающее душу трагическое зрелище. Подойдя к ним, я несколько раз невольно перекрестился. Исполины торжествующей красоты и былинно-летописного духа были низвергнуты.

Я обошёл каждую из берёз, оглаживая ладонями изувеченные временем стволы. Вернее, остовы стволов. Всё остальное в сломанном и сброшенном виде дотлевало в траве. Стоило прикоснуться к этим останкам – и они ломались и крошились на более мелкие части. Чтобы не чувствовать себя костоломом, я стал двигаться осторожнее.

Место упокоения деревьев было групповым. Здесь находилось шесть поверженных берёз. Каждая берёза, несмотря на единство судьбы, имела свой отличительный облик.

У самой старой из шести засохших берёз была отломана верхняя часть ствола, поэтому она имела вид трёхметрового крючковатого истукана. Образ лешего больше всего подходил для неё. У лешего была единственная трёхпалая рука и нос бобышкой. Три тёмные пустоты от выломившихся ветвей и прогнивших её основ напоминали глазницы. Нижняя часть туловища лешего была покрыта мхом и чагой.

Другая берёза оставалась просто каркасом замшелой коры, так как внутренняя часть громадного ствола отсутствовала: видимо, стала трухлявой и сгорела от попавшей в неё молнии или спички. Чёрная, сильно обуглившаяся и распластанная сверху донизу внутренняя часть дерева напоминала большую недогоревшую головешку.

Ещё одно дерево легло на землю и заросло травой; оно прощупывалось только ногами. Его древесина, полностью потерявшая плотность, стала берёзовой трухой внутри берестяного короба. Это прах погибшей берёзы, образовавшийся за много лет медленного разложения.

Четвёртой берёзе очень подходило название «инвалид»: упавшая нижняя ветка напоминала приподнятый костыль, выше – вывернутая в сторону ветка-рука, а ещё чуть выше – две поднятые вверх ветки-обрубка. Тёмный замшелый ствол и наросты чаги, как протянутые для милостыни ладони, дополняли вид инвалида.

В результате обламывания и падения с берёз засохших веток на земле образовался ворох сухих, уложенных в разных направлениях останков, ступая по которым я слышал отчётливый звук ломающихся частей берёзового скелета. Лисички и земляника нашли здесь возможность своего проживания.

Что же осталось на берёзах от присутствия человека? Скворечники? Нет, их не видно, даже на самых уцелевших из них. Вбитые гвозди? Проволока? Нет. Ничего не осталось. Присутствия человека мы здесь уже не увидим, но кладбище старых берёз всё ещё хранит признаки крестьянского быта.

Дом родителей ещё крепок: ни крыша, ни фундамент пока не подводят. Новых построек не планируется. Однако повышенный объём заготовленных дров для отопления дома удивляет. Берёзовые дрова уложены в несколько кладок, с запасом лет на пять. Корова уже продана. Оставлены овцы и куры – их вырастить проще и не очень затратно. Коса, грабли, лопата всегда под рукой. Мать всё чаще стала повторять народную мудрость: «Собрался умирать, а землю паши». Стала сокрушаться, что не может вдеть нитку в иголку. Стала ходить с деревянной палочкой. Отец приносит палочки после каждого посещения леса, изготовил штук десять и разместил повсюду. Мать сильно печалится по поводу завершения жизни, отец оптимистичен и бесстрашен, потому что участник войны. Недавно пропала дворняжка, другую собаку приобретать не торопятся. Всё рассчитано и размерено, всему свой срок. Берёзы вокруг дома твёрдо стоят и раскачивают ниспадающими зелёными ветвями. В огороде зреют картошка, лук, свёкла, морковь и капуста; сбор урожая ещё впереди.

 

Березняк безлюдного поля

Я продолжаю ездить в деревню, хотя дом родителей опустел. Дом без родителей – зияющая, ничем не заполняемая пустота, время в нём остановилось.

Я решил ничего не менять, пусть будет он для меня «музеем под открытым небом». Когда вечером остаёшься в доме один, душа, потеряв ощущение времени, плывёт по неведомым путям.

Вдруг на короткое время послышится речь, звук шагов, стук закрывшейся двери. Всё это не вызывает страха – будто идёт мать или отец. Нет, нет, их тела упокоены, но души их присутствуют на грани реальности и видений. Короткий мыслезвук – отец прошёл деловой походкой, другой мыслезвук – мать даёт указание.

Смоленская земля не очень плодородная, но она всегда давала достаточный урожай. В советское время распахиваемое поле было музыкально и художественно одухотворено.

Крестьянин торжествовал: государство ему помогало и поддерживало его инициативу.

Сегодня видится другое: некогда ухоженная земля зарастает бурьяном. Дикие ненасытные виды растений хищно вонзаются в удобренную землю, ранее используемую для выращивания агрокультур, захватывают пространство, ощетиниваются колючками, репейниками и крапивой, как бы не желая больше впускать человека, наглой и мощной силой проявляя своё бескультурье.

Не прощают они человеку столь долгого изгнания их с огородов и полей.

Нетерпеливо и быстро захватывается непаханое поле. Очень много вокруг таких же безлюдных полей, оставленных деревень, заросших дорог, обмелевших ручьёв, заболоченных родников – кажется, жизнь покидает эти края. Помните, Н.А. Некрасов печалился, что не сжата полоска одна. Множество непаханых полей куда печальнее и грустнее. Раньше такое равнодушное отношение я видел только к разрушенным храмам. Природа без гармоничного отношения к ней человека страдает, да и человеку трудно без неё.

Стою посреди заросшего поля. Кого на нём только нет! И хвощ, нашедший кислотную пищу земли, и конский щавель – хитрец, выросший там, где не будет больше коня, и зверобой, сигнализирующий жёлтым цветком о больших переменах, и одиноко торчащий высоченный колючий «дед» – репейник, словно посох заблудших трав, – их так много здесь, с жёсткими, удлинёнными, остро заточенными листочками-ножами.

Травы растут так плотно, что места под солнцем всем мало, но ветер их раскачивает и наклоняет, создавая для них большее пространство под солнцем. И как-то так получается в дикой природе, что каждый год даётся преимущество для выживания то ромашкам, высыпавшим белыми островками, то клеверу, распростёртому пышным ковром, то колокольчикам. Борются за выживание: кто корнями, кто семенами. Видно, пошёл процесс перестройки дикого поля «без вмешательства демократии».

Всякий раз я с болью смотрю на дикое поле, на стихийное побоище трав. Через несколько лет закрепились на нём берёзки – «племя молодое, незнакомое». Гляжу я на них – и сердцу становится легче. Такие они нежные, трепетные, на ветру раскачиваются – торопятся стать взрослыми, пока место свободное. Приглянулись мне молодые берёзки, подошёл к ним и потрогал самую красивую. Присмотрелся к ней, а она совсем не белоствольная, а коричневая. И метки на коре не чёрные, а белые. И причёски шелковистой нет, и ветки вниз не приспущены, а направлены вверх.

Но ещё больше я удивился, когда на следующий год на всём поле высыпали голубовато-фиолетовые колокольчики. Их было так много, что чудилось, будто они звонят. Вот большой колокол – он набатный, вот маленький – он вещун, а вот этот – ставь под дугой. А вот кабан прошёл, шатаясь то влево, то вправо, подминая колокольчики или вырывая их из земли. Но колокольчиков много, стоят весело, покачивая головками на ветру. Звонят колокола колокольчиков над диким полем, словно созывая молодые берёзки занять это место, чтобы оно стало лесным.

Думают колокольчики и я вместе с ними: «Вот вырастет берёзовая роща, и придёт в неё человек и, может, тоже решит здесь обжиться. Только какой такой человек? Может, снова придёт дикарь? И тогда возврата к прошлому нет. Если человек одухотворён природой, если он её любит, он приручает себя к ней. Если же он её разрушает, – он варвар, этот человек с другой психологией. Вместо всеобщей любви он предложит замаскированную любовь к материальным благам. С такими людьми человечество вырождается, оно будет настроено на унижение одухотворённых и на поддержку алчных».

Я встал на колени перед молодой берёзкой и поднял глаза к её вершине. Свет солнца шёл через листву, играл бликами и тенями, вокруг берёзки светилась аура, она трепетала. Я стоял перед ней, как перед иконой, как перед светопозолоченной церковной хоругвью. Я крестился, радовался и плакал.

«Родимое, беспризорное поле, не продано ли ты уже банковским виртуозам, воротилам и ворам? Хорошо, если тебя продадут с пониманием, но ведь ты можешь надолго оказаться бросовым и забомжеть.

Эти люди тебя уже выводят из севооборота культур и переводят в разряд охотничьих угодий. Ты будешь пригодно только для охоты или для отдыха и развлечений».

Можно перепланировать не только поле, но и весь край, купить его за накопленные или заморские деньги, ввести чужеземное управление, поменять ориентиры, однако нельзя допустить, чтобы богатенькие новоявленные русские и прочие «шведы» сделали живущих здесь людей нищими дикарями.

И не надо забывать, что ранее – с осквернением храмов, а сегодня – с запустением полей, подобное совершилось и продолжает совершаться.

Я стал ещё внимательнее рассматривать молодые разновозрастные берёзки. И заметил я, что у них светло-зелёные листочки, в заострённой части они коричневые и шероховатые. Листья взрослой берёзы гладкие и тёмно-зелёные.

Переход цвета происходит постепенно, за несколько лет. Ствол молодой берёзки при многократном сбрасывании верхних пластов бересты выбеливается, делая её заметной, оставляя боковые ветки по-прежнему коричневыми.

И вспомнился мне уверенный голос деревенского парня, десятиклассника Андрея: «Выживем!» Я смотрел на молодые берёзки, наблюдал их покачивание, интуитивно улавливал их одобрение, и мой внутренний голос соглашался с ними.

 

Берёзовые веники дяди Вани

Дядя Ваня и в свои 82 года любит париться в баньке, протопленной по-чёрному. Так она была сконструирована: когда не хватило кирпичей, то дыму предложено было выходить не по трубе, а через деревянную задвижку в потолке. От этого стены и потолок чёрные от копоти. Огонь от горящих берёзовых дров идёт прямо в камни, они быстро и сильно нагреваются. Вот на них-то, после завершения топки, из ковшика и вбрасываются порции горячей воды, мгновенно, как вспышки, превращающиеся в сухой пар, атакующий уставшее, измученное перегрузками тело.

Вот тут человек должен поддаться атаке, отключить собственное «я», раскрыть кожный покров для экзекуции, которую полезно получить даже ребёнку.

Дядя Ваня любил париться сам и сына не прочь был поподчевать, пропарить берёзовым веничком. Нашими предками точно было угадано лечебное действие бани: изгоняли веничком хвори и даже бесов, когда они вселяются в нас. У одного присутствие негативных сил проявляется в виде бесполезного красования: «петух, да и только!», у другого – в чрезмерной суетливости: «точно лопотун», у третьего – в беспечности, неспособности накопить и сохранить запас тепла или ещё чего-либо доброго даже у себя. В баньку сходить – всё равно, что в церкви очиститься, только не крестом, а подручными средствами. А эти подручные средства – тазик, горячая и холодная вода и очищающий веничек. А остальное зависит от ритуальных действий.

Дядя Ваня любил выгонять все хвори, особенно нерасторопность и размахайство. Эти две хвори появляются оттого, что «царя в голове маловато». «Жизненную лямку нужно брать внатяг, не ослабляя и без рывков», – учил он всех на примере лошади.

Заготавливал дядя Ваня растопочные дрова и веники, укладывая их на повозку в ближайшем лесочке. Нерасторопность, считал дядя Ваня, происходит от потери главной цели действия, а размахайство – от множества бесполезных целей.

Поэтому он всегда рассчитывал удар веником: то по спине, то по ногам, и всякий раз – по заднему месту, как бы включая запасную точку мышления.

Горожан любил за их начитанность и грамотность, стегал чаще по ногам, так как имели они тоненькие ножки и округлое брюшко. Местных бил по заднице и спине, чтоб больше думали, чем суетились.

Слабеньким мужикам старательно растирал все места ветками, а то и черенком берёзового веника, разгоняя кровь по сосудам. Слишком сгорбленных впору поленом потчевать, но дядя Ваня их распрямлял повышенной температурой в парилке – вытягивались как по струнке. Прихрамывающих бил по пяткам и суставам, прикладывая и втирая отвар берёзового веника.

Самое сложное было выправить азартных и жадноватых. Им всегда казалось мало экстремального удовольствия: много выпивали, много закусывали, долго были в бане – для них не существовало предела. За них он беспокоился больше всего: «Или в бане запарятся, или пивом подавятся». Однако всех принимал одинаково доброжелательно, не мог уронить честь «национальной русской здравницы».

Уж он точно знает, если кто задурил или заболел, того можно в баньке лучше оздоровительной телепрограммы «откорректировать». И вот в результате приобретённого опыта дядя Ваня задумался о выправлении всего человечества берёзовым веником. Раз человек неправильно воспринимает Божье вразумление, надо помочь веничком – веничком с крапивой, с чистотелом, с ромашкой. Смотришь – и впрямь дело пойдёт. Ведь когда-то перестройка сама пошла, словно сани.

Но если те «сани» запустили сверху, то наши «сани» должны пойти снизу. «По щучьему велению, по моему хотению, сани, идите сами!» Не идут – надо помочь веничком, чтобы одно умное место пропарить. Почто целый век не восстанавливаются храмы? Почто загублен деревенский здоровый быт? Почто поля непаханы? Почто трава некошена? Нет до сих пор ответа? Надо всем парить одно это место, через которое доходит смысл жизни. Пора выздоравливать по-настоящему, нужна общая очистительная банька, по-серьёзному.

Дядя Ваня так расчувствовался, что перелил на камни ковшик горячей воды, и понял это только тогда, когда сам стал потчеваться ароматным берёзовым веником.

Этот веничек он собирал со зрелых берёз, подбирал одну веточку к другой, чтобы они были схожими по цвету и размеру и имели одинаковую разлапистость. Затем он укладывал их плотно друг к другу, затягивал узлом размером в захват ладони и закреплял жгутом. Веник был свежим, неподсушенным, с пилообразными зазубринками листьев, и имел тёмно-зелёный крапивный оттенок.

«Что нужно ещё, кроме баньки и веничка, чтобы пропарить, оздоровить и омолодить человечество?» – продолжал думать дядя Ваня, намыливая мочалку и натирая всё тело. Его одухотворённые мысли, как выстрелы пара от горячих камней, рождали новые фантазии. Ему почему-то показалась не очень чистой Америка. Россия – сама не чистюля, но её отмыть можно быстрее и проще. Дядя Ваня начал придумывать конструкцию веника для Америки, и он выходил размером с огромное дерево. «Вот бы этой арясиной пройтись по их архикультуре и банковской структуре, а потом и по нашей, чтоб не америконосили и не европейничали!»

Ещё полчаса бушевал дядя Ваня в бане – и окончательно перегрелся. Вышел освежиться в предбанник, предварительно окатившись холодной водой. Протёрся полотенцем, надел свежее бельё. И вдруг отчётливо понял, что на зиму берёзовых веников придётся заготавливать больше, чем планировал. Перестройка продолжала свой негативный разбег, а значит, лечить многих придётся.

После баньки он выпил берёзового кваса и прилёг посмотреть телевизор. Опять замелькали многочисленные цветные картинки с похожими друг на друга сюжетами. Рука потянулась за веником, но его не было под рукой, тогда он переключил канал и стал смотреть любимую передачу «В мире природы». Показывали старую и молодую берёзовые рощи. «Человеку надо дружить с ними. Иначе веничка негде будет собрать». Дядя Ваня спокойно засыпал, он был доволен собой, своими размышлениями и банькой.

Под окном красовались развесистые берёзы, и ветер шевелил их листву задумчиво и нежно. Впереди будут перемены погоды… Зелёную листву берёз сменит золотистая, ещё более красивая. Скоро придёт осень, а осень – пора подведения итогов, пора созревания и сбора выращенного урожая.

 

Песня о Днепре

Мои родители построили дом на берегу Днепра и всё время жили на одном месте, исключительно замечательном: от истока реки километров тридцать, если по прямой, без излучин. Русло реки неширокое, но вода в ней холодная, родниковая. Не будь рядом реки, моё детство прошло бы без омовения и очищения родниковой водой.

Теперь, с годами, я воспринимаю реку и её неповторимый исток с душевным, религиозным волнением, как святую добродетель. Река имеет родниковый исток, а моя жизнь – исток от родителей. Какая же странная арифметика! Когда мужчина и женщина образуют пару, влюбляются и венчаются, то получается не два, а три человека – является обязательно первенький. От истока родительской любви до прихода во внешний мир – целая вечность таинственного творения. Но вот ты уже наяву, и тебя с радостью принимает род человеческий. Ты ещё мал, но уже там, в тёмном материнском лоне, пройден природой заданный путь от крохотного существа через сложнейшие виды преобразований до человека, устремлённого к светлой стороне жизни. Материнский исток – это целая река родительской любви, по которой, как в чёлне, несёт тебя по жизни, обеспечивая безопасность, заботу, ласку и радость. Кто же нас так мудро спланировал? Может, наш исток не только родительский, а ещё более ранний – первородный небесный исток? Может, те люди, которые первыми открыли солнечный свет, видели небесный исток? А что, если наша прародина – ледяная Арктика? Не Атлантида, а Арктида. И тогда можно понять и представить, как на фоне северного сияния – сверху вниз нисходит плазма небесного света, искрят коронирующие разряды электрических полей, играют разноцветные блики, горят ореолы, густеют туманности и… – является из всего этого божественная новизна! Может, это окно, прорубленное на нашу планету, через которое хлынуло на неё таинственное многообразие жизни и процесс развития пошёл самостоятельно в естественном земном обрамлении.

Свои живительные истоки нужно знать, а если они забыты, то их необходимо отыскивать и очищать от всего наносного.

Каждый год, приезжая в верховье Днепра, прихожу к роднику, из которого брали воду мои родители. Теперь в округе его называют по их единой фамилии. Весной река разливается, и он исчезает от взора, становится незримым. После схода талой воды он покрывается илом.

Беру лопату и начинаю его очищать, расширять, осязать собственными руками, выбрасывая занесённые потоком воды остатки прошлогодней травы и сухих веток. Вода холодная, руки сводит даже в локтях, работаю с перерывами для ослабления студёной, судорожной ломоты.

Но вот источник готов, вешаю на сучок пластиковый стаканчик для утоления жажды прохожему. Выпьешь стаканчик хрустально-чистой воды – и с радостью снова в путь. Таких родников скатывается в русло реки Днепр много: то с левого, то с правого берега, то с заболоченной низины, то из каменной горки. Вода то мягкая, то сладковатая, то кальциевая, то обильно железистая.

Некоторые плёсы реки настолько богаты родниковыми ключами, что их называют холодными. В жаркую погоду купаться в таком плёсе – превеликое удовольствие, бодрит и освежает с головы до пят.

Если пройти вверх по руслу Днепра, то можно отыскать множество затерянных родников, как бы открыть их заново, поименовать и оценить целебные свойства воды. Но кто это сделает и когда? Вопрос остаётся открытым. Без присутствия людей река засоряется упавшими старыми деревьями, берега зарастают дикой некошеной травой. Редкие спуски и подходы к реке протоптаны или опробованы человеком.

До истока реки Днепр три дороги: от деревни Бочарово, от деревни Дудкино и вверх по руслу реки. Место благодатного истока реки уникально, в округе нескольких десятков километров начинается водораздел трёх великих рек Русской равнины: Днепра, Волги и Западной Двины.

Это природой созданное ожерелье изначальных истоков равнинных рек – достопримечательность России. По руслам рек русский народ расселялся во всю ширину свободного пространства.

Мы прибыли к истоку Днепра по недавно проложенной дороге со стороны деревни Бочарово.

Был ясный солнечный день. Территория вековечного истока обустраивалась в сказочном деревянном стиле. Древний исток обновлялся строительством мужского монастыря лепоты необыкновенной. Здесь будет торжество славянского православного мира.

Воплощение высокого духовного замысла идёт полным ходом. Поставлен деревянный храм Святого князя Владимира, обозначен остов деревянной монастырской стены, стоит малая деревянная звонница, и вымощен деревянный настил к входу в красочный деревянный терем, символизирующий заповедный исток Днепра.

Проект столь грандиозен по своей объединительной духовной силе для всех славянских народов и по благолепно продуманному исполнению, что видится здесь религиозно возвышенный промысел.

От территории монастыря, пройдя через малую звонницу с тремя куполообразными крышами и православным крестом наверху, спускаемся по настилу вниз к истоку Днепра, обозначенному теремком с бревенчатыми стенами, резным обрамлением крыши и наличниками на оконцах.

Сруб теремка крестообразно сложен на четыре стороны света, на нём сердечком оформлены скаты четырёх сомкнувшихся крыш, в центре их перекрестья на деревянном конусе шатра высятся шарообразный купол и крест. Вся крыша выложена узорчатыми осиновыми дощечками с обрезами волнообразной формы. Для кругового обзора в тереме вырублены небольшие смотровые оконца и дверь.

Входим внутрь терема, к деревянному колодцу, из которого завораживающе медленно, почти незаметно истекает болотная, не очень прозрачная вода глянцево-тёмного зеркального оттенка. Смотрим, как безмолвно сочится вода из неиссякаемого болотноземного водохранилища. Ощущение неподвижности, гипнотической точки бездонного истока устремляет в неизречённую, исконную Древнюю Русь.

До приезда на исток я посетил в Москве выставку русских художников «Русь древнейшая»: мне показалось, я шагнул в реальную Древнюю Русь. Избавиться от этого наваждения не удалось. Со мной произошло что-то странное, из глубин памяти явилось сказочное завораживающее видение. «Вдруг ударили колокола малой звонницы, закачалось небо над головами, деревья от ветра взыграли, шатаючись.

Прилетели белые гуси-лебеди сторожевые, и явилась долгожданная богиня-берегиня истока Днепра. Одежды прекрасно слаженные, коса светлых волос до пят, с лицом ненаглядным, с очами открыто ясными. И пала ниц трава шелковистая, и вода во мхах засочилась чистая. И благодать разлилась повсюду, и по руслу реки родники открылись, и волной берега омылись».

С трудом я вернулся в реальность и продолжил рассматривать крещённые великим князем Владимиром места, источающие духовные образы старины.

Вокруг истока Днепра изумрудное обрамление леса. Здесь растут сосны, ели, берёзы, ольха, здесь мелколесье, осока и разное влажнотравье. Густо пахнет смолой.

Недалеко на болотистом месте пара невидимых журавлей оповещает звонкими тревожными трубными звуками наш приход, означая осёдлое своё гнездование.

В тишине леса крик звучит высоко, идёт будто из глубины открывшегося истока, усиливаясь органно выстроенными стволами сосен, уходя через раструб вершин в бездонную высь неба к лёгкости облаков.

Сказочное ощущение древнерусского истока реки усиливается. Крик журавлей периодически повторяется через небольшие паузы и звучит в лесном окоёме точёным пронзительным звуком.

«К реке и вы! К реке и вы! Какой восторг, что вы пришли!» – перевожу с птичьего языка на человеческий.

Над истоком летит чарующе-чистый, в небо посланный сдвоенный птицами крик: «кРив-кРи-и-И-и-в, кРив-кРи-и-И-и-в».

Наверное, так уходит душа, освобождаясь от тела и торопясь по каналу всеохватной связи в таинственные миры бесконечной жизни, летящих времён, свободных пространств, к всепоглощающему центру единства мира. Вот потому весной или осенью, услышав крик журавлей, отрывается душа от пяток и опробывает свой высокий полёт.

А какой он дальше – исток? Протянется ещё несколько километров узкой ленточкой тихой воды и лишь после встречи с притоками, с правым и левым Днепрецом, потечёт бойкой протокой. Вначале едва заметный вольный исток Днепра вскоре наполнится родниковыми водами, соберёт в русло другие притоки многочисленных речушек и рек, пройдёт и соединит единородным потоком воды Россию, Белоруссию и Украину. Исток Днепра. Выток Дняпра. Джерелi Днiпра.

Со мной директор Днепровской средней школы Надежда Анатольевна Соболева. Вдохновлённые видом истока Днепра, мы говорим, что школа – это тоже благодатный исток, исток образования и развития молодых людей.

Я говорю: «Школа – это корабль с алыми парусами».

Она говорит: «Это космический самолёт».

Я говорю: «Школа – это спираль знаний».

Она говорит: «Это рост и развитие».

Символами и образными словами мы возвышаем духовное значение школы. Мать и отец – родители тела, школа – воспитатель души. И подумалось мне: «Русскому человеку нужно обязательно подзаряжаться от своих живительных истоков, не забывать и ценить их, наполняться ими, открывать, обновлять и множить свои заповедные истоки. И всё для этого есть: славяно-ведическая история, православная вера, точные науки и достоверные знания, богатая природа, необъятная родина, любимые родители, братья и сёстры, трудолюбивый и умный народ».

Лес шумел листвой, одухотворяя запахами деревьев и трав, журавли настойчиво курлыкали, деревянный монастырь обустраивался, земной и небесный истоки пульсировали в моём сердце, настраиваясь на бесконечную, вечно творящую суть космического бытия. Вот они, наши живительные истоки, вот она, энергетика жизни, вот она, наша божественная заповедь и благодать! «Люди дорогие, живите!» В голове завихрились мысли и чувства, хотелось чего-то необыкновенного, запредельного. И как-то вдруг само собой родилась и озвучилась внутренним голосом песня о Днепре:

За первой строфой пришла вторая.

Немного поиграл ритмами, и прилетела третья строфа.

Я произносил входящие в меня и исходящие из меня слова. Энергия какого-то высокого духа, небесно-земного истока отзывалась в душе, заставляла повторять их, рифмовать и складывать в гармонический ряд:

По дороге назад от истока Днепра, на отдалённом перекрёстке сельских дорог, встретился нам местный житель. Он стоял в проёме лесной дороги, с иконописным лицом, окладистой бородой, с ясным открытым взором, с деревянным посохом, опрятно одетый, спокойный, стройно сложённый, наблюдательно-осторожный. Это был старообрядец, коих в здешних местах ещё предостаточно. Они берегут и передают из поколения в поколение свой праведный, неизменный исток православной веры.

Исток может быть затерянным, а может стать канонизированным – всё зависит от нашего чувства любви. В простом увидеть величественное – это уникальное творческое начало, это сотворение собственного родного края, земного поднебесного рая – радостью, добром и светом наполненного мифологизированного русского жития.

 

Реченька моя журчащая

И утром, и днём, и вечером хожу по берегам Днепра. Приедешь на две недельки на исконную родину и отдыхаешь. Покинув деревню, человек теряет душу, ведь она рождается здесь и связана, как пуповиной, с малой родимой землёй. Когда в мир иной уходят родители, то начинаешь очень близко ощущать природу как божество. Если нет рядом людей, природа их замещает. В минуты же полного одиночества остаётся самая тонкая связь, ты – клеточка космоса.

Сядешь на берегу Днепра, где он журчит, извиваясь между камней, смотришь, слушаешь, а голова склоняется к сердцу, и начинаешь вести внутри себя от любви умилённую речь: «Реченька моя журчащая, слушаю тебя – не наслушаюсь, смотрю на тебя – не насмотрюсь». Сказал и ещё раз захотел повторить: «Реченька моя журчащая, слушаю тебя – не наслушаюсь, смотрю на тебя – не насмотрюсь». Третий раз произнёс уже при слезах: рвётся душа моя милая постенать о хорошем. Долго сижу возле небольшого каменистого перепада реки, светло радуюсь и тихо грущу. Вода на камнях горбится, а скатившись с них, лохматится брызгами и пенится белым молоком, жаворонком журчит, заливается. Мысли и воспоминания струйками текут сами собой, плавно разворачиваясь или бурля, как водный поток.

«Мои родители после войны построили дом на берегу Днепра и всё время жили на одном месте, исключительно замечательном: от истока реки километров тридцать. Русло реки неширокое, но вода в ней холодная, родниковая. Не будь рядом реки, моё детство прошло бы без омовения и очищения родниковой водой».

Подумал как-то объёмно, одним цельным всеохватным символом, связывающим реку и жизнь, себя и родителей, земное и небесное. Никакие особые выводы не являются, только значимость чувств необыкновенная, и сердце бьётся камертоном в груди. Жизнь в самом зрелом периоде, она ещё не прожита, но обозначена её ускоряющаяся дистанция.

Река времени течёт быстро, а мысли – стремительно. Я жив и чуток ко всему, что дарит время.

Опять, будто в кадре любимого фильма, нежно звучит возобновляющийся речитатив: «Реченька моя журчащая, слушаю тебя – не наслушаюсь, смотрю на тебя – не насмотрюсь, любуюсь тобой – не налюбуюсь». Река влечёт, зовёт и манит.

Разглядываю широко открытыми глазами, словно перископом, русло реки то вдоль, то поперёк течения. Камни просветлены обкатывающейся линзой воды, от встреченной преграды течение раздваивается и устремляется к левому и правому берегам. Под напором движущихся волн вода вибрирует на поверхности плавно чередующимися упругими бугорками и впадинами, то убыстряется, то замирает, то затихает, то повышает интонации и переборы с бульканьем и шипением.

Внутренний голос опять озвучил возвышенный монолог из когда-то написанного рассказа. «Чуден Днепр в верховьях реки чистотой своих вод. Не всякий человек осмелится окунуться в её прохладную воду, в редкие плёсы его может заглянуть тёплое солнце. Но когда развернёт свои воды Днепр и вынесет на перекат придонных камней, забурлит река и завертится, наполнится воздушными смесями и настоями душистых трав, прогладится нежными прядями зелёных водорослей, – вот тогда бери и пользуйся».

Над рекой вижу белым бликом светящийся, будто по линейке нарисованный, железобетонный мост. Во всю длину он симметрично отражается в водах Днепра, оттого кажется ещё уникальнее. Впереди и сзади водного перепада камней гладкая, будто остеклённая, плоскость воды с бело-голубой узорной резьбой отражающихся небес и облаков, с изумрудными орнаментами перевернутых крон от наклонённых деревьев, с обрамлениями изогнутых береговых линий, наполненных травяной осокой. Происходит фантастическое соприкосновение, обогащение и расширение по-новому зримого мира. Слышу разноголосое щебетание птиц, шум листвы на деревьях, дуновение ветра. Взгляд останавливается на быстром, пенящемся разбеге воды, играющем неповторимую симфонию жизни на щербинках камней.

«Реченька моя журчащая, слушаю тебя – не наслушаюсь, смотрю на тебя – не насмотрюсь, любуюсь тобой – не налюбуюсь».

Пузырьками насыщенная, шипящая брызгами и поднятая в воздух вода, переливаясь из одного места в другое, пишет в пространстве загадочные многоярусные письмена. И я как будто читаю их и раздвигаю границы осознаваемой красоты и величия земной жизни.

«Теперь, с годами, я воспринимаю реку и её неповторимый исток с душевным религиозным волнением, как святую добродетель. Река имеет родниковый исток, а моя жизнь – исток от родителей. Живительные истоки нужно ценить. Исток может быть затерянным, а может стать канонизированным – всё зависит от нашего чувства любви». Я сидел на берегу реки, и радость переполняла меня. Языком любви, интимных журчаний общалась со мной река. Чувствовать себя здоровой частицей Бога мне было приятно.

«Реченька моя журчащая, слушаю тебя – не наслушаюсь, смотрю на тебя – не насмотрюсь. Говорю с тобой – не наговорюсь».

Замираю и смотрю вокруг открывшимся боковым зрением. Мозг созерцает, душа резонирует, дух изрекается. Одномоментно в бегущей пульсирующей ряби воды видишь горение множества солнечных зайчиков, лучи проникают до дна, и оно светится золотокаменными переливами. Вода пульсирует на перепаде порога, танцует на выходе и торит дорогу вдаль. Стайки рыб выстраиваются против течения, трепещут хвостиками и плавниками, ждут окормления.

На фоне осознанного понимания неизбежности исчезновения деревень и исхода из этих мест русских людей происходит воскрешение духа незамирающей жизни, Богом созданного активного, многогранного и бессмертного природного бытия. Река течёт из истока и помнит места, где она протекала. Речь человеческая берётся из памяти, устремляясь вперёд из прошлого.

Вот ведь опять же: на Дальний Восток вернулись для постоянного проживания на селе эмигрировавшие в дореволюционные времена русские люди. Тысячелетия и миллионолетия вам, мои дорогие, с нами матушка-земля и ясно солнышко.

Достаю купленный в Москве варган – горловой однострунный инструмент, приставляемый к губам, издающий ритмично восходящие и затухающие звуки. Сажусь на бережок излучины и однообразными ударами пальцев о камертонный металлический язычок начинаю издавать монотонные звуки, таинственно резонирующие с внутренним миром души.

Отличное средство для воплощения звучащей в душе мелодии. Варган – это древнейший музыкальный инструмент. Кто его приобретает и осваивает, тот улучшает здоровье, эмоциональное состояние, обстоятельства начинают складываться наилучшим образом. И чем более умело обращаешься с инструментом, тем более интенсивно происходят положительные изменения.

«Варган» – слово очёнь ёмкое, древнеславянского происхождения. Давайте «покопаемся в корнях» и поймём очень важное: Сварог – бог древних славян, основатель творчески-преобразовательной деятельности людей, сошедший с неба «сва» и даровавший способность получать достаток, как из «рога изобилия». Посмотрим далее: сварганить – сделать, сварить – улучшить, свара – связка, свадьба – небесный союз, сват и сватья – можно сказать, родственники, а свет – не из этого ли корня?

Язычок варгана очень чутко реагирует на дыхание и чувствителен к движениям пальца, что позволяет легко извлекать различные звуки в быстром и медленном темпе. Я погружаюсь в реликтовый звук, соединяющий вечность, пространство и жизнь. Всё мирозданье, от камней у реки до звёзд в вышине, оживляется. У всех различный темп жизни, для одних – это только миг, для других – целая вечность. Варган извлекает душу, выносит её из физического существования и переносит в другую обитель, в другие миры.

Я издаю гортанно-горловые звуки и пускаю их по-над рекой. «Га-а-а, го-о-о, гу-у-у, гы-ы-ы», – словно богу Сварогу отсылаются буквосочетания и закодированные слова, я зову и готов точно поверить в невозможную встречу с ним. Река по-прежнему журчит переборами, перекат воды на камнях речист и светел, манящий поток неумолим и необратим – как быстро текущее время, непостижим и недостижим – как уходящее вдаль пространство. Вижу в воде затонувший параллельный мир. Живой, движущийся мир, здесь, наяву, и остановившийся, там, в глубине, в голубой бесконечной бездне.

Слышу, слышу чарующие звуки. Слышу, слышу тихий, таинственно-загадочный шёпот ведических богов. Слышу громкие всплески, шлепки, бурчания и напевы воды на перекатах в заводи, на крутых поворотах излучин, на широких раздольных плёсах. И эта симфония звуков от истока и до самого устья реки звучит для всех слушателей, влюблённых в родные края, – в том числе и для меня.

 

Голубиный мост

Под широким потолком железобетонного моста через речку Днепр, на площадке между опорами поселились бездомные голуби. Это место им очень понравилось. Внизу чистая речная вода, вверху надёжная крыша. Просыпанные на дорогу зёрнышки попадаются, и к людям поближе. Хоть нечастое, но есть через мост движение.

Вот уже пятнадцать лет голубиная стая совершает привычный полёт над рекой, над полями, над опустевшими деревнями и пустошами. То, что они не стали дикими и не улетели в другие, более обжитые, места, объединило их в общую стаю под новой железобетонной крышей моста.

Между длинными пролётами моста, под высокими сводами хорошее эхо: заворкуют голуби, будто мощный орган загудит. Утром солнце взойдёт, от воды отразится, и окрасится свод изнутри дрожащими разливами света. Взлетит парочка голубей, усядется на перила моста и смотрит, смотрит вокруг, прихорашивается.

В это время идёт за водой дед Михаил, остановится рядом и что-то подслушивает.

«Смотрит-ка, выполазает!» – радостно выскажет он мысль и, подставив лицо ласковым лучам восходящего солнца, скрипя коромыслом, понесёт родниковую воду в дом.

Когда-то он сам любил голубей, но уехали дети, и гуркующий звук голубей стал неуместным. Поднялся он на чердак и закрыл оконце заглушкой. Вот от таких заглушек, забитых дверей, покинутых изб собралась голубиная стая. Посмотришь, от иной деревни одни деревья остались, а голуби и туда прилетают.

Самое далёкое место для голубей – это остаток деревни Спас. Прилетают голуби и сюда посидеть на верхушке церкви, неприкаянно и скорбно стоящей на высоком берегу реки Днепр. Летают голуби, будто ангелы отживших свой срок людей, смотрят – не наглядятся кругом.

Дед Михаил и бабушка Паша тоже не покинули деревню и дом, сохранили своё гнездо. Лет сорок назад забросил дед Михаил хромовые сапоги и гармонь на чердак, впустил электричество в дом и отпустил сыновей в город.

Ну а чтоб хлеб, мясо, молоко да лук с огурцами были, стал дед Михаил личное подсобное хозяйство укреплять. Обходя покинутые деревни, отыскал конный плуг, почистил его и приладил. Кусок брошенной бороны на краю поля откопал, тоже приладил для конной тяги. Тележку на двух колёсах приспособил, чтоб сено и мешки с картошкой возить. Хомут тоже нашёл, починил. Вожжи из кусочков связал. Дугу выгнул из нужного дерева. В общем, всё, что быльём поросло, он отыскал, очистил, починил и пустил в оборот.

Когда наступало время сажать картошку, шёл дед Михаил за конём к пастуху совхозного стада, за семь километров. Покупал его на денёк и сам с бабушкой Пашей картошку сажал на двенадцати сотках.

Хочешь корову, поросёнка, овечек и кур держать – картошка большое подспорье. Скоро приноровился дед Михаил и полностью освоил подсобное производство.

Попробуй весной не посади, летом не заготовь, осенью не собери, а зимой не сохрани. Что будешь на следующий год делать?

Вот так стали дед Михаил да бабушка Паша не только себя кормить, но и детям в город давать, да и совхозу помогать. Бабушка Паша молоко сдавала, дед Михаил – то бычка, то овечку.

Через некоторое время рядом с домом проложили асфальтированную дорогу. Дед Михаил часто посматривал на проезжающие автомашины, прикладывая ладонь к бровям, как бы приветствуя и одновременно наблюдая. Мощные автомобили торопились помочь человеку, как бы навёрстывая упущенное из-за бездорожья.

Бабушка Паша стояла рядом, переступая с ноги на ногу. Дед Михаил почёсывал затылок: сколько в новой дороге было разного смысла, одним словом не скажешь.

Что-то приходило, а что-то уходило.

Приходила память, а уходила жизнь. Открылись дальние дороги, но заросли тропинки вдоль реки, текущей совсем рядом.

Бабушка Паша ходит к речке собирать для поросят крапиву, пробираясь через некошеную траву и бурьян. А помнится, речка была совсем иной: ухоженной, прокошенной даже на маленьких островках, с пасущимися коровами и играющими ребятишками. Так и стоит перед глазами тёмно-зелёный разлив сочной травы, прибрежной черёмухи, овсяного поля. Видно так ясно, будто в огромном аквариуме, – объёмно, выпукло, во всю красоту.

Разогнёт уставшую спину бабушка Паша, сопоставит две жизни: ту, что проносится по дороге, и ту, что была возле реки. Бегут они в разных направлениях: одна в будущее, а другая в прошлое. И только в одном месте, на мосту, зрительно пересекаются две жизни.

Мост – не плотина, он не навредил руслу реки, он перешагнул через неё. Река так же свободно продолжила своё движение, правда, заросла, обмелела, но это уже не из-за моста.

Голуби на перилах моста подолгу рассиживаются, поднимутся высоко в небо, словно серебряные самолётики, полетают и опять сядут, разгоняя деду Мише тоску.

Смотрят голуби на дорогу, будто поджидают, может, ещё кто-то проедет или пройдёт? И вот под праздники, объединённые с выходными днями, потянутся из городов, будто по птичьему зову, нагруженные рюкзаками люди. Они неудержимо помчатся в поездах и автобусах из города в деревню. Не спавшие ночью в дороге, в измятой нарядной одежде, исстрадавшиеся долгой разлукой с родным домом, вынесутся они на родные просторы. Не остановят их ни очереди, ни билеты. Оживлённая радостью встреч, возбуждённая стихией толпа выплеснется на деревенские дороги. И голубиный мост обретает это движенье.

Скоро дед Миша и бабушка Паша встретят своих сыновей-голубков. Но эта радость короткая – быстро пролетают дни встречи. Соберёт и унесёт, будто ураганом, гостей и родных по накатанной дороге в приютившие их города.

На перилах моста останется и засидится надолго голубиная парочка. Рядышком сядут, нахохлятся, головками поддёргивают, друг на друга поглядывают.

* * *

Прошёл ещё десяток лет. Нет на мосту последней голубиной парочки, нет на белом свете деда Миши и бабушки Паши. Голубиный мост опустел и стал хорошим укрытием для воробьёв. Речка ещё больше обмелела и заросла. Дорога изрядно побита лесовозами. Пахотная земля во многих местах заросла молодым березняком. Большое коллективное хозяйство совхоза, как голубиная стая, постепенно распалось на мелкие островки выживания с единичными экземплярами давно списанной техники, ещё пригодной для небольших объёмов работ.

Из дальних краёв прилетел заморский голубок, англичанин русского происхождения, кружит, родной, в поисках своих корней и лучшей доли. Ищет пути новых бизнес-подходов или деревенских невест. Приезжают в опустевшие избы городские пенсионеры на летний сезон – в этом возрасте так хочется быть долгожителем. Кружат в собственных автомобилях одинокие «голубки» – отпускники – не поехали к морю, тянет в родные края, знают – здесь потерянный рай.

Богат его простор, очерченный полётами голубей, много в нём разнотравья, лесов и полей, солнце не перестало щедро светить, воздух чист, озонирован грозами, приправлен черёмуховыми, липовыми и цветочными запахами. Выткутся, выткутся новые жизни в нём. Всё повторится, – повторится сначала. Как много просторного места для отдыха и труда! Это наше родное раздолье, резерв и ресурс нашей жизни. Город, конечно, останется, но желание деревенской жизни и крестьянского труда появится.

Много ещё в русской душе голубиного чувства любви к малой и большой родине, не стала душа черствей к природе и людям. Бывало, бабушка Паша любила повторять: «Болеть – болей, а пашню засей». Никогда она не говорила: «Хочешь жить, умей вертеться».

И мы немного добавим: «Корни растут в землю, а ветки тянутся к солнцу. Домашний голубь смог стать диким, но ведь ещё раньше лесной голубь-витютень стал прирученным голубком. Крестьянин уехал в город, стал городским, а значит, и горожанин вернётся в село и будет крестьянином. Когда на земле человек, она совершенно иная. Нет человека – она дикая, есть человек – окультуренная. Любую, хоть и одичавшую, любить её нужно даже такую – заповедную».

 

Благотворение

Когда наступает осень, меня тянет в деревню, в маленький домик на берегу Днепра. За парным молоком безмятежного детства, за росистым туманом зари зовут меня родные края. Видения прошлого, мир воспоминаний нежным светом пеленают неуёмную жажду будничных дней. Я ухожу в дела, строю текущие планы, принимаю решения, но мысль, словно под стук вагонных колёс, напевает одно и то же: «Бе-ри би-ле-ты – и в путь… Бе-ри би-ле-ты – и в путь…» Так и не уснув, растревоженный нахлынувшими размышлениями о детстве, о матери и об отце, уединённо мечтаю на верхней полке. Самые дальние, едва воспроизводимые сцены из жизни рисует моё воображение… Деревня. Тёплый, ярко-красный закат летнего дня. На сочно-зелёном лугу вокруг мужиков сидят малыши, слушают сказ о больших городах. Восхищениям нет конца. Самый лукавый старик, сияя доброй улыбкой, щедро предлагает: «Кому Москву показать?»

«Мне, покажи, мне!»

Он берёт меня жёсткими натруженными руками и высоко поднимает над головой. «Гляди, дружок, хорошенько», – бормочет он.

«Не видно, дедулька, чуть выше, ещё хоть чуть-чуть», – доверчиво выпрашиваю у деда чудес.

«Э-э-э, видать, не дорос ещё, ступай-ка на землю, касатик, мал ты ещё».

Несбывшаяся, наивная надежда досаждает слегка, но не исчезает полностью. Мы снова вслушиваемся в речь мужиков. Луг постепенно темнеет, тускнеет заря…

Но вот другое. Лечу над огромной Москвой, видны широкие проспекты, громадные кварталы, сплошные потоки машин. Необъятная столица в круговороте дел, она завораживающе дорога своей неисчерпаемостью. Вот опускаюсь в таинственные кладовые книг и наук, брожу по вместилищу чудных творений народов, пользуюсь сокровищницей изящных искусств, припадаю к Вечному огню героической славы, как к источнику послевоенной жизни… Картины перемешиваются, накладываются, дополняя друг друга, меняются… Появляется тусклый, мерцающий свет, будто в окне. Всматриваюсь и отчётливо различаю маленький домик на берегу Днепра.

Так и мчит меня поезд – в глубокую мудрость тёмной ночи, всё ближе и ближе к родному дому, по известному сердцу пути. Станция – город Вязьма. Мне выходить. Оставляя в тёплом пригретом купе вагона последний аромат Подмосковья и сонные улыбки приветливых пассажиров, ступаю на родную Смоленщину. Свежий, прохладный воздух вместе с протяжным, приземистым звуком гудка машиниста врывается пронизывающей, бодрящей волной в оторопевшее было сознанье. Пять часов утра, но вокзал переполнен: служащие, заспанные студенты, бодрые старички, солдаты. Сердитый толстый грузин с двумя чемоданами, прижатый жёсткой пружиной входных дверей, суетится, барахтается и лопочет что-то непонятное. Шумные цыганки-молдаванки, гадающие на правду и то только за деньги. Старушки-суетушки, наряженные и весёлые, как игрушки. Милиционер – блистательный рыцарь и кавалер. Мужичок-землячок – на скамейке лежит, но не спит – за багажом следит. Что ни девушка, то красавица. Всякий юноша – молодец. Каждый старец – мудрец.

Невольно я отношусь сердечнее и теплее к людям, находящимся рядом, даже к незнакомым, случайным, но уже близким и чем-то родным.

Здесь же, в киоске, покупаю несколько местных газет, с огромным желанием читаю обо всех мелочах жизни, они наполняют меня особым чувством гордости, радости и любви за всё, что происходит на этой славной земле.

С самого раннего детства помнятся мне героические её дела, добрые люди её, жители родного села и труженики большого призванья, её исторические места, победы и достижения. Это моё благодатное мироощущение, моя среда обитания.

В самолёте рейсом на Днепровское, придвинувшись вплотную к иллюминатору, жадно всматриваюсь в распластавшуюся внизу чудно-пятнистую скатерть родной земли, наглядеться никак не могу. Отсюда всё земное значительно красивее. Дороги выровнены, без ухабов, выбоин и ям. Линии электропередач изящно стремительны, несут энергию во все стороны, любому, кто в ней нуждается.

Ровный покров пышных лесов по-женски наряден. Вижу стаю птиц с серебристым отливом, парящих внизу, гордую поступь рогатых лосей, лесные пруды и блюдца озёр. Разумно спланированный контур убранных полей гармонично дополняет природный пейзаж. Часто попадая в нисходящие потоки воздуха, самолёт резко проваливается. Внутренние ощущения от того обостряются, восторг заполняет душу:

С нетерпением ищу живого общения с человеком, но мотор самолёта оглушительно рокочет. Если пожелаешь что-то сказать, всё равно не услышат.

Вокруг такие же сияющие чувством, просветлённые, радостные лица пассажиров. Я – «немой», а они – «глухие», остаётся только улыбаться.

Через двадцать минут красавец сельской авиации Ан-2 приземляется. Он касается земли и лихо мчится по неровному полю аэродрома, пассажиров трясёт, словно в телеге. Шляпа, оставленная в этот миг без присмотра, летит с головы долой.

Хочу всё разглядеть: кусты, мелькнувшие передо мной, посадочный ориентир, ярким пятном рванувшийся назад, луговую траву. Двумя руками, ухватившись за поручни кресла, стараюсь удержать тело в одном положении, пытаюсь сосредоточить взгляд – не получается: стальная машина неумолимо урчит, фырчит буйным винтом, выруливает, разворачивается.

Восторженно-ошарашенные глаза пассажиров – круглые, как смотровые окна.

Ввалившись по самые плечи в иллюминатор, пытаюсь узнать во взволнованных лицах людей своих родных и друзей.

Вижу среди них весёлую фигуру отца.

Наряженный, как молодой, в белой рубашке и без головного убора, он живо рассматривает прищуренными глазами приезжих.

– Отец, я здесь! – кричу.

Обнимаемся крепко и ладно, хлопаем друг друга по плечам.

– Как поживаешь, сынок?

– Хорошо, а ты как?

– У нас всё нормально! Молодец, что приехал!

Весёлый перебор голосов ходит по лугу.

– Здорово, Алёха!

– Возвращаешься, блудный сын!

– Приходи в гости!

– Обязательно встретимся!

Заворожённые встречей, шумным балаганом идём к транспортной стоянке, к месту, обозначенному двумя толстыми жердями для конской привязи.

Кто на чём смог, тот на том и приехал: тракторы, машины, лошади, велосипеды, не хватало только комбайна.

– Посмотри сюда, – говорит отец. Его голубые глаза блестят лукавым озорством. – Это тебе что?! – трогает за плечо и указывает согнутым пальцем на красный, как пожарная машина, мотоцикл.

– Экстра! Сюрприз! – восклицает он.

Новый, блистательно-чистый красавец «Урал» вырос, будто из-под его руки. Рдеющий силой, вздыбленный и большой, готовый принять любые старты.

– Ни фига себе штучка! – почтительно трогаю гладкий отлив металла.

– А ну-ка, прокати! – предлагает отец, а сам громоздится с моим портфелем и сумкой в мотоциклетную люльку.

Я подхожу к левой стороне мотора, пробую газ, качаю руль колеса, затем нажимаю на ключ зажигания и одним резким толчком ноги запускаю двигатель; работает чётко, ревёт на повышенных оборотах. По свободной просёлочной дороге мотоцикл быстро набирает скорость, идёт уверенно и легко.

– Ну и сила, а?! – отец выставляет вверх большой здоровущий палец, показательно двигает рукой. – Экстра! Люкс!

Наклоняясь ближе к отцу, перекрывая шум разрывающегося воздуха, я кричу:

– Идёт как электричка в метро!

Ветер треплет волосы, выбивает слезу. На большой скорости, преодолев семь километров, перескочив горбатенький деревянный мостик через реку Днепр, с разворота влетаем во двор, начисто разогнав всполошившихся кур. Из-под террасы выскакивает дворняжка Тобик и мчится наперерез движению; он узнаёт меня. Словно маленький шерстяной клубок, с безрассудной радостью он крутится возле самых колёс, высоко подпрыгивает, вихляет задом, издаёт такие звуки, что, кажется, вот-вот заговорит или захлебнётся от собственного восторга.

На крыльце – улыбающаяся мать, я сразу вспоминаю тёмно-вишнёвый выцветший фартук, надетый на ней, и добрые дорогие лучики-морщинки её лица. Детская шалость, удаль или красота любования завладели мной, я снова прибавил газ. Торжественно восседая на тридцатидвухсильном выносливом мотоцикле, исполненный цирковым озорством, с эффектом его развернул, задними колёсами плавно скользнув по скошенной траве.

Малышка Тобик тут же налетел как смерч, путается под ногами, мешает идти. Вытирая мокрые руки передником, небольшими семенящими шажками мать идёт к нам навстречу.

– А мы тебя совсем заждались, думали, не забыл ли ты нас, Алексий?

– Ну что ты, мама, как я могу?

Я подошёл к матери и поцеловал её.

– Батюшки, да ты весь в пыли! Снимай-ка пиджак, я его отряхну.

– Ничего, мама, ерунда, я сам.

Тщательно очистив одежду от дорожной пыли, я беру вещи и вхожу в дом, срубленный после войны собственноручно матерью и отцом. Годы идут, а он всё стоит и стоит. Низенький потолок, как ступаешь с порога, сразу напирает сверху непривычной теснотой, неровно выложенная бугристая печь, пластмассовая люстра, на спиленной этажерке – телевизор, рядом – комод и холодильник, никелированные кровати с самодельными узорами покрывал – потускневшее старое рядом с купленным новым. Здесь прошло моё детство.

– Как поживаешь, мама? – снимая пиджак и вешая его на вбитый в стену гвоздь, обращаюсь я к матери. – Как здоровье?

– Спасибо, сынок, всё хорошо! – мать накрывает на стол. – Не управляемся только с хозяйством, тяжело стало сено косить, дрова рубить, картошку копать.

– Отец помогает?

– Помогает, конечно, но бывает и выпьет. Этой весной в самый разлив реки не пошёл в обход на дальний Слепцовский мост, взял да и переплыл через речку. Одной рукой гребёт, а в другой одежду держит, льдиной того и гляди собьёт. Я переволновалась, а он храбрится, думает, что всё молодой, – корила она его.

Я внимательно слушал, улавливая в её голосе горделивые нотки за своего старика.

– В остальном он ничего. Руки у него золотые.

Она охотно рассказывает о новостях в деревне, я готов слушать её без конца.

– До чего чудны наши мужики! – замечая мой интерес, продолжает мать. – Коля Цветок этой весной ехал домой на тракторе, закончил сев и выпил на радостях. Аккурат на повороте, у моста через речку, заглох мотор. Заводить трактор начал на скорости. Ну, он и пошёл от него, а тёмненько было. Ничего не понял и не увидел, как трактор сам вдоль реки поехал, сначала по броду, а потом глубже и глубже. Доехал до острова, одной гусеницей въехал на него и опрокинулся. Окунулся так, что кабины не стало видно. А утром никак не вспомнит, где трактор. Хорошо, что мальчишки по реке лазали, они и отыскали в тине его «безделушку».

За дверью послышались голоса и звук приближающихся шагов, быстро летящих и неторопливо-валких. Возвращается отец с соседями, дедом Тимохой и дедом Семёном.

– Доброго дня и здравицы! – приветствует дед Тимоха.

– Ах ты, котик ты мой, касатик дорогой, какой ты стал хороший! Ах! Ах! – разливается щедрый на ласки дедушка Семён.

Это были деды-исполины, всю жизнь прожившие на одном месте, умельцы-самородки, хозяева-землелюбцы, много видевшие на своём долгом веку, умудрённые жизнью. Несмотря на большую разницу в летах, за их мир и доброжелательность к людям не было лучше компании, чем они.

Отец всех приглашает к столу.

Два старика садятся на лавку рядом со мной, отец – напротив, мать – сбоку.

– Когда всё хорошо, и выпить приятно, – отец разливает в маленькие гранёные стаканчики вино, наполняя их доверху.

– Сегодня мы встречаем моего сына, Алексея Михайловича, у себя на родине, – отец заводит приветственную речь. – На встречу собрались вы – его лучшие друзья, я и мать. Это замечательная встреча! Такие встречи нечасто бывают, поэтому я, как отец, пожелаю сыну хорошо провести отпуск! Давайте выпьем! Вот так оно и должно быть, – простой гостеприимный голос отца создавал особый компанейский настрой.

Все разом поддержали и дружно выпили. Отец наливал ещё, гости закусывали. На столе всё было своё: помидоры, огурцы, лук и сметана, рассыпчатый картофель, замечательное солёное сало, рыба, жареная и тушёная баранина.

Дедушка Семён – весь светлый и чистый, словно только из бани, в белой вольной рубашке навыпуск и с мягкими седыми волосами, тщательно расчёсанными гребешком, начал говорить о том, как сегодня жить хорошо.

– И чего только нет: и радио, и телевизор, и машины, самолёты, понимаешь. Это всё учёные. Я знаю, есть такие умные люди. Они разбираются, не чета нам, – восторженно излагает он.

К самолётам у дедушки Семёна особое отношение, он их видел только по телевизору, а наяву они так высоко летают, что еле заметны, но слышно – гремят. «Гроза надвигается», – молвит, палкой пристукнет и дальше идёт, головой качает.

– Так это что? Я слышал, будто есть и другие учёные, которые к нам прилетают издалека, с другой планеты. Правда это или нет? О Боге неспроста говорят. Мы слабо верим в него, за то и прогадаем. Не признают инопланетяне нас, грешных.

Порозовевший в щеках дед Семён говорит неторопливо, как бы стесняясь, что жизнь для него утекла быстрее, чем его представления о ней.

– Трудно сказать, дедуля, но учёные пытаются выяснить эту проблему о неопознанных явлениях и других цивилизациях. Результаты пока скромные, хотя предположений всяких хватает.

– Пусть бы они скорей прилетали! Говорят, эти «гумноиды» подолгу живут. Может быть, успеют годочков десять подбросить? Жизнь сейчас такая, что и умирать не хочется. У меня теперь все помыслы, как жизнь дольше продлить. Утром и вечером дыхательные упражнения делаю. На велосипеде езжу, на огороде работаю. Учёные, они правильно мыслят, – намекает дед Семён на мою причастность к науке, ненароком обозначая своё к ней положительное отношение.

– Это очень хорошо, дедуля! Наверно, и курить бросил?

– Как же не бросишь, когда такое случилось! А вот выпить немножко люблю. Примешь, будто посошок в руки возьмёшь!

Тёплое радостное чувство переполняло меня. Хотелось обнять всех за плечи или сказать что-то такое особенное, исцеляющее и бодрящее больше, чем вино.

Если бы можно было, я сам им отсыпал бы по два десятка годков, – пусть живут эти милые, простые, честные и трудолюбивые люди.

Выпили ещё по одной. Деды опьянели, расслабились, разговорились.

Их голоса смешались с песней, звучащей из небольшого репродуктора:

– А всё-таки электричество – это сила! Ведь никто не знает, что оно за штука? А как крутит!

Теперь дедушка Тимоха находит новизну в загадочном открытии:

– Ах ты, вражья сила, у меня точило сейчас не вращается, грех-то какой, ни топора, ни ножей направить нельзя.

– Всё починим, дедуля! Будет крутиться как белка в колесе!

– Вот спасибо, сынок ты мой дорогой, а я тебе рыбки подловлю. Угощение будет.

– Слышишь, Михалыч, а ты телевизор починить можешь?

– Могу.

– Молодчина!

– А щуку можешь поймать?

– Нет.

– А я как пойду на рыбалку, так смогу. Никто не поймает, а я выловлю.

– Это тоже нужно уметь.

Ещё по одной приняли – и на воздух.

Деды шагали неловко, как-то враспорку ставили ноги, боясь оступиться.

Дед Тимоха пытался сплясать вприсядку и завалился.

– А всё-таки ты молодец! Хоть и грамоте выучился, а можешь с нами выпить и поговорить. Не всякий так может. Почти все поразъехались после того, как льнозавод сгорел. Остались мы да твои родители.

Дед Тимоха с трудом поднялся на ноги, говорит протяжно и значительно, искусственно создавая дистанцию между словами.

– В нашем краю жить… как… в раю!

Деды медленно уходили к своим обеспокоенным хозяйкам, и расставание с ними было печально.

Стало досадно и обидно за время, нещадно текущее, словно река, только в одном направлении, исчезающее в большом, бушующем море жизни.

С отцом вернулись снова за стол – выпить и продолжить беседу. Потребность высказаться перед ним откровенно, чистосердечно, не боясь за слабость душевную или ошибки, стояла в моей груди ещё до приезда.

До того, как случайным образом произошёл пожар на Аносовском льнозаводе, отец долгое время работал на нём главным механиком.

Областное начальство посчитало восстановление завода ненужным. Решили догрузить планом работы соседний Липецкий завод.

Первый раз, во время войны, завод поджигали сами, чтобы не оставить захватчикам. Когда отец вернулся с войны, его восстановили.

Навоевавшись на фронтах и настрадавшись от оккупации, жители окрестных деревень накрепко врастали в эти места. Общественных благ, как сейчас в городе, тогда не было, делали всё с нуля собственными силами из подручного материала.

Первый свет электрической лампочки от дизельной электростанции, контора и клуб, магазин, мост через речку Днепр и дороги, жилые дома и огороды, луга и леса спаяли людей, казалось, навечно. Счастье, сложенное своим трудом, особенно дорого и привязчиво.

И вдруг сгорает Аносовский льнозавод от зажжённой ребёнком спички. Разъехались кто куда, и отцу предлагали продолжить работу, но он остался. Три года служил пожарником, охраняя скирды с запасённой льняной трестой, а теперь на пенсии. Похоже, никогда он не уедет с этой земли – так сильно полюбились ему родные смоленские края, где всего-то осталось по одной центральной усадьбе в ближайших совхозах. В остальных деревнях жизнь угасает.

– Знаешь, отец, устал я от жизни. Не хочу я так работать: сначала – шумиха, потом – неразбериха, затем – поиск виновных, а в конце – поощрение лукавых. – Мысли торопливо бежали и путались. – Помнишь, отец, чистую берёзовую рощу, в которую мы вместе любили ходить? Этот белый, задумчивый храм торжества и покоя! Однажды я вошёл в неё, а там стадо овец и коров от жары прячется. В наш милый сердцу, полный восторгами лес впустили животных. Там они напакостили и накопытили.

– Да, я тоже видел рощу такой, – спокойно ответил отец.

– Наверное, человек вышел из леса, а не из воды. Меня постоянно тянет в лес – в нем хорошо… Может ли человек выживать, как берёзка? На пустынной крыше заброшенного храма вырастает деревце. Из пня тянутся к солнцу зелёные веточки…

– Человек на большее способен, я это знаю, – авторитетно молвил отец.

– Начитался я книг о любви к родине, к людям. Много читал о поэзии, о гармонии, о творческом труде, о честности. Но всё получается иначе. Я стал замечать, что деревенские люди в городе становятся менее честными и отзывчивыми. Людей больше, и отсебятины больше. Нет единого организма, будто горох в мешке. При этом каждая горошина хочет отличаться от другой. Я хоть и беспартийный, но чувство справедливости у меня имеется.

– Беспартийный, но крещёный, – отец напомнил, как поп крестил меня прямо в доме ещё в малом возрасте.

– И потом я стал понимать, что в каждом коллективе есть хитро сплочённая кучка бездушных людей, захвативших преимущественно для себя многие права и блага: то премии и поощрения, то награды и грамоты, то почёт и уважение. И стала меня разъедать некая двойственность, они – власть, а я кто? Они – от власти, а я что – другого рода и племени? Появилась уверенность в себе, но мысли и поступки – противоположные этой партийной кучке. Вижу их насквозь, вижу их искажённое ложью нутро. И чем дальше, тем больше. Происходит отчуждение от них, как будто они не наши.

Говорить становилось трудно, мне хотелось расстегнуть рубашку и показать свои открытые раны.

Чтобы не казаться чрезмерно резким, приходилось подыгрывать голосом и жестами.

– Что тебе сказать? Получил образование – начинай приспосабливаться. Учись даже у самого простого, у братьев наших меньших, у зайца, например, как он умеет бороться за своё существование, за сохранение жизни. Прежде чем определить лёжку, он тщательно проводит смётку, запутывает следы. Надо быть умнее, думать и действовать, защищать свои интересы. Жизнь – постоянная борьба с лукавыми и их противоположностями. Чего хочется тебе, не нужно другому.

Мой мудрый отец или инструкцию мне давал, или проверял на прочность.

«Ничего, разберёмся», – думал я.

– Приспосабливаться я не хочу, а бороться с властолюбцами непросто. Мне нравится открытая творческая работа, а не борьба под ковром.

– Люди разные бывают, и к этому надо привыкнуть, это у тебя ещё вальсы кружатся, – начинает шутить отец.

– Понимаешь, они научились мысли и чувства друг друга угадывать. Сначала междусобойчик организуют, потом – тёплую компанию, а потом – тихое обворовывание коллектива. И называют это перестройкой.

– Когда человек знает, он начинает действовать, а когда сомневается, то начинает думать и переживать. Что лучше – выбирай сам. Нам не приходилось выбирать, надо было работать, нужна была всенародная победа, люди прошли войну, а от неё осталась разруха. Может, работа у нас была проще, но такого, как у вас, не было. Ты сам смотри, если что-то есть, надо думать, надо переживать. Само по себе это не проходит, даже раны или заживают, или будут болеть всегда. Не торопись, сынок, не своди всё к одному, время само рассудит. Пошли отдыхать, утро вечера мудренее.

Отец поднялся и, пытаясь опереться на рядом стоящее дерево, чуть не промахнулся.

Обнявшись, поддерживая друг друга, мы пошли отдыхать.

Я помог отцу раздеться и укрыл его одеялом.

* * *

Хорошо спать в деревне, удалённой от шоссейных дорог, теплоходов и электровозов, в самой гуще природы, среди добрых людей, в родительском доме. На Смоленщине много таких деревень со старыми, но ладно рубленными домами. Потемнели они, обветшали, садами поросли богатыми, укрылись под высоким сводом лип и берёз. Что ни деревня, то свой живописнейший уголок. Одна – на холме, красуется выше всех. Другая – у речки, к бережку прижалась. Озеро ли рядом, погост ли старинный, берёзовая роща невдалеке, лес ли могучий стеной подступил до ворот, – все хороши и неповторимы. Самые большие из них стали центральными усадьбами совхозов. И живут в них с давней поры добрые и простые люди. Привычные к честному хлебу, к земле и труду, которые не только славно могут работать, но и нежно любить. Верно любить, оберегать и лелеять свои родные края.

Утром проснулся, открыл глаза. В доме темно, в распахнутое окно видно, как на востоке едва заметно высвечивается бело-розовым разливом рассвет. Слабый солнечный свет, лишь слегка оторвавшись от тёмного леса, прояснял горизонт.

Предрассветная тишина, природы не прекратившийся сон, не встревоженная ещё темнота, тепло одеяла, пух мягкой широкой подушки не хотели отдавать покой, баюкали, нежили, усыпляли. Дремать или вставать? И то, и другое желанным было. Я лежал в постели с необычно лёгким ощущением простора, ресницы то открывались, то вновь заслоняли неподвижные силуэты домашней обстановки и тонкие теневые изображения яблонь в саду. Словно подснежник ранней весной к теплу откроется и тут же закроется, жалея свой нежный цветок. Похоже скворец в гнезде спозаранку пропоёт и замолчит. Будто котёнок возле тёплой печи в полусне песенку намурлыкивает.

Было приятно осознавать, что я дома, впереди – многодневный отпуск, и есть ещё время нежиться на перине.

В соседней комнате заговорило радио: «Московское время – шесть часов». Из кухни сквозь неплотно сдвинутый занавес жёлтой полосой проложился свет от лампочки. Мать уже встала, слышно шуршанье её шагов. Ступая тихонько, чтоб никого не разбудить, хозяйничает возле печи.

Спальня и кухня в нашем доме разделены толстой деревянной стеной. С одной стороны – труд и заботы, с другой – сон и покой. И то и другое рядом, стоит только порог перейти. Мать умела переступать его раньше всех. Сегодня она готовит блины, кладёт масло на сковороду, широко разливает тесто по ровному дну и ставит в печку. Масло шипит, угли трещат, блины розовеют, полнеют, поднимаются.

Я лежал, затаив дыхание, и осторожно слушал. Там, на кухне, залитой светом, трудилась мать, поддерживая очаг. Большая кирпичная печь запасала тепло на полные сутки, берёзовые дрова пылали ярким живым пламенем. От камня к камню жар выходил наружу, разливаясь по поверхности, щедро излучаясь во всех направлениях. Возле такой печи уютно и гусёнку, и котёнку, и малому ребёнку, и путнику с мороза. Она и деду в жизни подмога.

Много пользы и добра от неё, но не меньше хлопот и работы требует капризная печь. Раньше солнца вставай, лучину щепай, дрова разожги да два часа с ухватом пляши, на красных углях чугуны шевели. Никогда мать не говорила, что ей трудно и в тягость заботы, – печь топила всегда с удовольствием. Печь помогала ей создать тепло и уют в доме.

Вот и теперь невидимый свет материнского блага доходил до меня. Всем своим существом я понимал любое движение матери. Вот бухнулся на загнетку чугун, громыхнул железный ухват: положила его на каток, захватила древко двумя руками и толкает сажей покрытый толчан вперёд, в самое жаркое место.

Поставила чугунки – и сразу чистить картошку, то и дело плюхает в воду очищенный кругляк. Слышно: «Ах, боже мой, подгорает блин!»

Работает и одновременно слушает радио, новостями интересуется. Как в детстве, так и сейчас мать была для меня самым близким и дорогим человеком.

Ах, мама, мама! И что поднимает тебя в эту раннюю пору, что заставляет так мило заботиться и хлопотать? Скажи мне, какая сила помогает изливать столько усердия и старания у этого убогого печного очага? И разве достойна эта каменная глыба твоего внимания? А эти бесчувственные чугунки, чернью покрытые, а эти бездельники-ухваты, стоящие в углу, и широкие горла ведёр! Сколько раз ты их переставила?

Казалось бы, всё это – обуза, не заслуживает уважения и недостойно существования, в городах уже газ и электричество. Ну скажи, как ты находишь силы радоваться здесь да ещё создавать столько уюта и света, что они невольно наполняют душу, замедляют тревожные и беспокойные переживания? Разве не ты оберегаешь это чудное место общения, это тёплое движение сердец? Разве не ты наша опора и сила? Ты – лекарь! Ты – гений! Ты – моя дорогая мама!

Я снова глянул в окно, в нём трепетал рассвет. Робкая заря набирала высоту, приливом розового цвета наполняя синеву безоблачного неба. Самое время выходить на охоту.

– Сынок, вставай, ты же просил разбудить пораньше, – мать повторила уж трижды, а я всё ещё не вставал, не в силах расстаться с мягкой постелью, не в силах прогнать овладевшее мной чувство.

Рано вставать для меня было правилом. С детства привык. Или петух на рассвете разбудит, или мать ласково позовёт, и сладкий сон словно рукой снимает! Быстро вставал, легонько потягивался, пил молоко и не винил никого за ранний подъём.

Славный рассвет ожидал меня впереди или дело с отцом на заре интересное. Во всяком утре я находил своё волшебство. Оттого и кажется мне, что самое замечательное происходит утром. Я резко сбросил одеяло с манящим на сон запасом тепла и решительно встал. Наполненный явью благотворения, хмельной от избытка чувств, прошлёпал голыми ступнями по холодному деревянному полу.

Глубоко вдыхая свежий утренний воздух, сделал несколько гимнастических упражнений, разминая непослушное тело. Затем быстро надел выцветшую, истёртую в работе куртку студенческого строительного отряда и лёгкие резиновые сапоги.

– А я блинов приготовила. Тебе со сметаной или с вареньем? – Мать выставляет на стол стопку горячих блинов.

– Спасибо, мама. Не успел я подумать, а они уже готовы!

– Сынок, а может, стаканчик вина? – предлагает мать.

– Не надо, мама, сегодня не хочется. Лучше пойду прогуляюсь немножко.

– Иди, сынок. Иди, подыши свежим воздухом, он у нас лечебный!

Когда я вышел на улицу, было уже светло.

Во дворе видны предметы крестьянского быта: вёдра, бочки, доски, тазы. Деревня предстаёт взору только наполовину, другая – по самые крыши в тумане.

Белым пышным изгибом устлал он течение реки, слегка застудив её движение, «потопив» берег и прибрежные кусты. Висит неподвижно, тронутый тёплым движением лучей. Ещё чуть-чуть – и его потянуло вверх, растягивая и лохматя, к самой вершине холма, из-за которого разгорался алый восход.

Медленно, словно массивное колесо, двинулось всё в круговое вращение навстречу солнцу, переливами смешивая розовый цвет. Красный плазменный шар разрывал горизонт, белый туман вспыхнул огненной дымкой, очертания домов и деревьев становились мягче, небо – лазурнее.

Чистый бодрящий воздух насыщен резонансами. Стоило его качнуть звуком, как он начинал колебаться, проявляя множество звонко-отчётливых голосов, идущих по невидимым путям совершенно без помех. Ни ветерка. До начала трудового дня всё очень чутко различает слух.

Где-то у сарая раздался молодцеватый крик петуха, всегда будоражащий человека, как символ бодрости и труда. На горе, совсем в другой деревне, загремел трактор, разрывая воздух на «тра-та-та». Как будто нечаянно обронилось, со звоном, опорожнённое ведро. Прорезалась бойкая речь человека. Тяжело простучала колёсами телега. Привычно замычала корова. Всё это так близко, рядом, узнаваемо до мелочей.

Я сошёл к реке, умыл лицо жгуче-холодной водой, испил целебной родниковой влаги и неторопливо вышел за деревню, влекомый непреодолимым желанием общения с природой. Встреча с ней в осеннюю пору особо приятна. Сухая прохладная погода способствует долгой и лёгкой ходьбе.

Бесконечные разноцветные пейзажи со всех сторон на бесконечном голубом полотне горизонта увлекают вдаль. Идёшь, не ощущая километров, не замечая времени. Неожиданная встреча с любой птицей или с другим живым существом один на один даёт бодрящий прилив настроению, полна восторга и радостных переживаний.

Видеть и наблюдать тайную жизнь диких зверей увлекательно и поучительно, много прекрасных истин можно открыть в этот короткий миг в природе.

Я долго брожу по родным просторам, упиваясь красотой неповторимого ландшафта лесов и полей. До устали нагулявшись, направляюсь к Вышегору, самому высокому месту в округе. Каждый год в летнюю пору приезжают сюда студенты на археологические раскопки первобытных поселений.

Цепляясь за жёсткий свалявшийся сорняк, забираюсь по крутому подъёму на вершину холма, приношу с соседнего скошенного поля сухую соломенную подстилку и надолго укладываюсь на ней. Я наедине с природой, все мои чувства и думы погружаются в атмосферу покоя и вечной тишины. (По результатам археологических раскопок стало известно, что сюда ещё в каменном веке, после ухода ледника, пришли первые поселенцы).

Чудная погода. Тихий осенний день в конце сентября. Воздух прозрачный, лучистый. Отчётливо видна кромка горизонта, влившаяся в желтеющий лес. Оттуда, издалека, густым потоком движутся гонимые ветром белые облака. Приближаются, перестраиваются, плывут одно за другим. Вот они уже надо мной. Белое пушистое облачко несказанно прекрасно, так и хочется пролететь вместе с ним над землёй, окинуть взором весь окружающий мир.

Солнце всё золотит. Бледно-зелёное поле стало светло-золотым в его волшебных лучах. Они льются на землю бесконечным щедрым потоком, и лишь там, где не в силах пройти сквозь серые тучи, оставляют большие пятнистые тени, плывущие по земле.

Вокруг скромная, сдержанная и естественно проходящая жизнь. Никто не гомонит, не щебечет, лишь одиноко каркнула на взгорье в знак своего осёдлого существования серая ворона. Где-то застрекотала сорока, наверное, лось прошёл; непременно ей надо оповестить, подсказать. И снова тишина. Величаво-спокойный мотив ушедшего лета охлаждает чувства, расслабляет тело. Широко раскинув руки и ноги, лёг на спину, потянулся сладко и долго, прижался к земле, замер, прислушался. На фоне глухого молчания остывающей земли, едва прослушиваясь, со щемяще-тоненьким посвистом разгоняется ветер, шевелит усохшие стебли поредевшей травы.

Осеняя свежесть, ветра просторная дуть, дай мне, земля, часть своего огромного тела, с ним я, как ты с небом, сольюсь!

Чувствую себя свободным, как в детстве.

Внизу река. Здесь она совершает поворот вокруг холма, обогнёт его, ещё два раза повернёт и исчезнет вдали. Маленькая неглубокая речка с родниковой водой, набирая мощь и силу, приносит известность многим городам. Смоленск, Киев, Днепропетровск – это её питомцы. Повсюду она разносит радость, многим она нужна, здесь её любят за первозданность, свежесть и чистоту. Оба берега разделены водой не более как на двадцать метров и покрыты густым кустарником. За кустарником краснеет рябина, дубочек растёт удалой, ива грустит над водой, берёзовая роща в стороне высится белым, чисто картинным сбегом стволов. Река заросла тростником, остались протоки чистой воды на изгибах течения да небольшие озёрца в глубоких плёсах. Прекрасное место для водоплавающей птицы, возможность отсидеться в камышах на случай опасности и поплескаться в широких гладях. Тина отцвела, вода светлая, холодная даже на вид.

С силой подул порывистый ветер, разогнался и тут же затих. Камыш задвигался, зашуршал. Водная гладь зябко вздрогнула, покрылась барашками волн. Только что упавшие, ненамокшие листья, словно разноцветные кораблики, потянуло к берегу. Деревья горят рдеющими красками. Выскочила из воды серебряная рыбка, плоским боком шлёпнулась о воду – и скорее назад, в родную стихию.

Словно законный обитатель здешней среды, лежу в её заповедном уголке, глубоко вдыхая воздух, по-особому близко ощущая природу, и чувствую себя молодым.

А раньше здесь стояла деревня, называлась она Вышегор. Последний дом перевезли отсюда два года назад – жить не было никакой возможности. Людей мало, исчезли дороги и тропки, околица поросла бурьяном да мелким кустарником. Зимой наметал снег, крутила метель, свирепели морозы. Непуганая птица и звери лесные приноравливались жить в садах, на огородах. Следы зайцев, лисы и волка можно было встретить вблизи дворов.

И вот от этой деревни осталось одно название, моя память да десяток неухоженных, одичавших яблонь, обросших крапивой и репейником так плотно, что не подходи. И ещё одна деревня видна отсюда. Она расположилась в километре от Вышегора. Деревня Спас, там сейчас только четыре двора.

А когда-то здесь было не менее тридцати домов и действующая церковь. Во время войны фашисты обстреляли деревню из пушек, попали и в церковь, сбили крест, изуродовали стены, сорвали ворота. И решили тогда власти не чинить её, а использовать по насущной необходимости. Устроили там конюшню. Забили окна, поставили двери тесовые, приладили замок.

На её крыше выросла красивая молодая берёзка, укрепилась корнями среди камней – и стоит, качая упругими ветвями, торжествует, как символ величия природы.

И приходят сюда люди, только на погост – поклониться прошлому, помянуть усопших.

Осень, твоя прощальная краса печальна, как печально моё чувство при виде убогих, покосившихся изб и брошенных деревень. Грустно мне, осень, видеть в твоём окне увядающее лето.

– как бы сама собой проскочила лирическая строка.

«Эх, родимая сторонушка – край корявых, заброшенных дорог, изобилуешь ты чернеющими срубами опустевших деревень. Не слышны здесь несерьёзные порывы лукаво-мудрых мужиков и свято-праведные речи их терпеливых жён. Как всё изменилось! Десять лет назад, качаясь на досках разбитой телеги, в туманной зорьке, увозил меня из деревни на тощей лошадке опечалившийся вдруг отец. Что-то надломленное, с болью потерянное ощущал я тогда в себе. Эта рана открылась во мне и теперь. Родимая сторонушка, я пред тобой в долгу. Так ли много сделано мной хорошего? В полную ль силу тружусь? Нет, что сделано мной, – этого мало. Сколько ещё я смогу, не знаю. Но ясно одно: за всё добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью. Независимо ни от чего, несмотря ни на что, мне тебя не забыть, не разлюбить», – мысли шли не то с неба, не то от земли.

Я встал, отряхнул прилипшую к одежде солому, поправил куртку и уверенно зашагал к дому напрямую по скошенному ржаному полю. И когда оказался в самом центре его, остановился, ещё раз огляделся.

По самые голенища сапог я стоял в золотистой стерне убранных хлебов, надо мной – безбрежное просторное небо, вокруг – раздолье лесов и полей.

Осень, золотая воскрестница, удивительными красками рябила в глазах. Напористый ветер дул прямо в лицо. Я расстегнул ворот куртки. Словно под парус, он рванулся мне в грудь. Всё идёт ходуном. Хочется жить, говорить стихами, работать, творить, созидать!

Издалека мне навстречу маленьким трепетным клубочком бежал, разыскивая меня, запыхавшийся пёс Тобик.

* * *

Вечером я сел за письменный стол и задумался вот о чём. Почему сельский житель по-настоящему ближе к Богу? Да потому, что прежде церковной веры он встречает и принимает от природы благотворение.

Таинства, чудотворные проявления, силу её безмерную, страх и тревогу, приноровление к ней, послушание её грозным явлениям – всё это он понимает с раннего детства. Причастен человек к природе, как верующий к церковному приходу.

Гневаться на природу – пустое дело, остаётся её любить во все времена года. Любить всем своим существом, всем своим «очей очарованием» и подсознанием. Величественных картин природы, как чудотворных икон, бесконечное множество. Если любишь природу, уверуешь и полюбишь людей со всеми их особенностями и причудами. Постигнешь ещё одно таинство – словом скреплённое, эмоционально наполненное общение с людьми, влюблёнными во всё живое. Входить в храм природы и быть внутри его – благоговейно, как на литургическом бдении.

Что ж горожанин, без природы взращённый, но в церковь входящий? Верит ли он от всей души? От самого сердца? Формально, да. Но сомнительно, что по-настоящему.

Прежде были природа и село, а потом город. Там, где деревня, там природой рождённый, родной человек. В городе – гордый, огороженный человек. Православный горожанин – условно верующий человек, а деревенский христианин – с верой живущий. В одном только библейский сюжет, в другом – богоносная слитность с природой и родом человеческим.

Вера в Бога единит и охватывает природу, народ и не ущемляет собственное «я». Она объёмнее, чем представление о светлом обособленном будущем как о справедливом человеческом обустройстве. Вера в светлое будущее, соответственно, единит общество и человека. Она масштабнее, чем представление о демократии. Вера в демократию единит более всего человеческим достоинством, правами человека, но не обязанностями перед обществом и природой.

Вот на этой многоступенчатой лестнице жизни – от Всевышнего создателя природы к спасительному Богочеловеку, от него к праведной и справедливой общественной жизни, а далее к человеку разумному – можно всесторонне совершенствоваться. Сельскому жителю это удаётся делать много и много раз, в нём как бы эти три веры слиты в единое пространство жизни. Ни одно мироощущение не урезано, ни одному из них не дано явное преимущество. Русский крестьянин, если говорить о всечеловеческих ценностях, – самый подготовленный, самый оттестированный на тренажёрах жизни, чтобы быть образцом цельного и правильного восприятия мира.

Горожане, интеллигенция, партийные энтузиасты, бюрократы – как узки их представления о жизни, как далеки они от правды существования нормальной жизни! Надо перестать кое-кому высокомерно смотреть на крестьянина, нужно заглянуть в собственный источник жизни, родник, из которого образовывается наше русло.

Так и хочется развернуть, раскодировать и произнести: ««Русло» – русское слово, русская слобода». Не надо самим себе строить плотины и преграждать пути для гармоничного сосуществования с природой и друг с другом.

Родниковое русло реки – пусть оно будет таковым не только в верховье, в начале своего течения. Пусть это русло пополняется не стоками и отходами, а свежей водой. Пусть это русло будет незамутнённым до самого совпадения с морской стихией.

Чуден Днепр в верховьях реки чистотой своих вод. Не всякий человек осмелится окунуться в её прохладную воду, защищённую с берегов пышными сводами разросшихся ив, ольхи и берёз.

В редкие плёсы её может заглянуть тёплое солнце, и тогда заблестят серебром и разыграются стайки бесчисленных рыб и рыбёшек. Но когда развернёт свои воды Днепр и вынесет их на перекат из придонных камней, забурлит река и завертится, наполнится воздушными смесями и настоями душистых трав, прогладится нежными прядями зелёных водорослей, – вот тогда бери и пользуйся.

Святой источник, разнеси свои воды, напои своих сыновей и дочерей, дабы дать новую жизнь вдоль истощённого русла! Замени жизнь вдоль дорог на просторы чистого русла! Свяжи людей тихим течением реки! Ублажи соловьиными трелями! Опои черёмуховой красотой! Ниспошли благое творение!..

 

Три родины во мне одном

Помнится, сижу на полу и кручу юлу, привезённую из Москвы родителями в подарок. Много-много раз и быстро-быстро раскрутишь её, а потом смотришь, как она крутится-вертится. До самой темноты играешь с механической дискообразной юлой. Посмотришь на небо, а звёзды тоже движутся, словно кто-то большой крутит ось земного вращения.

Ты перед извивающейся юлой, словно Боже творящий, а перед медленно движущимся куполом звёздных небес – самая маленькая живинка.

Помнится, привозили из Москвы матушка и батюшка красивых разноцветных матрёшек. Ракроешь самую большую, а внутри другая – такая же красивая. Любуешься ею, прокручиваешь во все стороны, потом опять раскрываешь, а там снова красотища. И вот влетаешь этаким колобочком в дом, дверь захлопнул – и ты в теремочке, а раскрыл окно, выглянул наружу, осмотрелся кругом – и видишь лоно природы. Ну просто живая матрёшка: я, дом и округа.

Ещё через год привозили калейдоскопическую трубу. Смотришь во внутреннюю полость её, а там стёклышки разноцветные средь гранёных зеркал узоры образовывают симметрично структурированные.

Вращаешь горизонтально направленную трубу, стёклышки перекатываются, меняются местами, а чарующая красота внутреннего объёма остаётся. Так же и при смене времён года меняется лесной лиственный окоём с ранней весны до поздней осени. Цветные фигуры деревьев будто прокручиваются солнечным озарением, меняя оттенки и соотношения цветов.

Ещё дарили металлические грузовые машинки с открывающимися бортами и дверцами, с вращающимся рулём. Воображение так преображает действительность, будто ты поместился в кабинку и совершаешь манёвры, поднимаешь и опускаешь кузов, трогаешься и вперёд, и назад.

Да, родители привозили игрушки из Москвы, наверное, потому, что видели, как усердно я играл с кирпичом, у которого был отколот один угол, – оттого он походил на трактор. Уж так я гудел и трепетал губами с разными интонациями звука, что родители умилялись и не забывали купить нам с братом игрушки, да ещё с баранками тороидальной формы, нанизанными на верёвочку, – ну настоящая классическая наглядная геометрия! Вот такова вкратце была познавательная обстановка в дошкольные годы на малой родине.

В школе больше всего поразил глобус в размер волейбольного мяча, вращающийся на оси. Прокрутил один оборот – и будто вокруг Земли пролетел. Все материки и океаны разглядел, все очертания запомнил и остановился, заворожённый, над своей страной – большой родиной.

Потом увидел её на разноцветных тематических картах. Узнал, что она самая обширная, самая богатая, реками, озёрами, лесами, степями и горами покрытая, и стало мне на душе спокойно, радостно и хорошо.

И чем дальше я переходил из класса в класс, тем больше хорошего узнавал о своей стране, – любовь к ней легко вела меня по дороге к школе, семь километров от дома и столько же обратно. Первая любовь к девочке и первая любовь к литературному сочинительству. Любовь – это высшее проявление красоты. Есть красота – появится и любовь, а может, наоборот? Нет, красота – это внешнее моё наблюдение, а любовь это внутренний отклик на восприятие красоты. Любовь – это красота в кубе и даже более, в превосходной степени.

В институте как бы переходишь на другую лестницу знаний, но это всё о том же, о нашей стране, сотворённой не пассивно – природой, а активно – человеком.

Вот тут впервые познаёшь, что такое система; её сложность в многообразии и простота в единстве. Приобретённые знания – это сумма времён и эпох. Это как созревающий плод – накопление в максимуме опыта всего человечества. Созрел, а куда дальше катиться? Вот уже и профессор, а катиться есть куда, – теперь в прошлое.

В какой-то момент кажется, что без освоения прошлого своих древних и даже древнейших предков родина не воспринимается в единстве и целостности.

Да, ты имеешь и малую Родину детства, и большую Родину юности, но хочется ещё большего, хочется обрести какую-то другую, третью по счёту, Родину. И этой третьей, корневой, Родиной становится божество, которое в древности так и называли: первейший бог Род – основатель рода человеческого.

На Земле шесть материков: Евразия, Северная Америка, Южная Америка, Африка, Австралия, Антарктида и четыре океана: Тихий, Атлантический, Индийский и Северный Ледовитый.

Среди рода человеческого четыре расы по цвету кожи: белая, чёрная, жёлтая, красная.

Так где же, когда, кто и как положил начало?

Долго искалось начало: и инопланетное, и земное, – так и не нашлось. Кто за инопланетное, не только не сомневается в том, а даже уверен фанатично, что космические корабли инопланетян постоянно летают к нам, и есть базы в горах и на дне океанов, и есть контакты с гуманоидами – это что-то среднее между людьми и ангелами.

Кто за земное, тот, как кулик, своё болото хвалит, что именно от них и пошла земля, ну, например, если от меня, то земля Русская. И самое удивительное в этом поиске, что наши предки жили не по идеологии, не по религии, а по Ведам – знаниям.

А светлые боги наши – это древние предки. Бог Род: родина, народ, родители. Бог Сварог – сварганить, сотворить. Богиня Лада – и так понятно, что красота и гармония. Бог Яр – ярило, солнце. Даждь Бог – дающий добро, благо.

Это просто наши предки, они были всемогущими, всезнающими, и за признательность и уважение к ним мы называем их богами, а не родственниками. И где же жили эти боги – Человеки с большой буквы?

Согласно северной традиции, на острове в Арктике, тогда там был самый благодатный край – рай да и только! Подтопление и похолодание накрыли рай водой и льдами, но самый большой остров на севере вновь проявился, и его назвали Новая Земля. Вот уж действительно, как мальчику-сиротинушке, хочется знать своих прародителей – и земных, и космических.

Три Родины во мне одном: первая Родина – родительская, семейная; вторая Родина – природная, территориальная; третья Родина – прародина, она родо-племенная, языковая.

Триедины они, как Великая Троица: Бог Сын, Бог Отец и Бог Святой Дух.

 

Голубые ели

Голубые ели – волшебные деревья. Там, где они растут, там – красота. Если дом окружён елями, он выглядит как сказочный; если дорожка между ними идёт – она сама становится торжественной и загадочной. Воздух рядом чист и свеж, пить его хочется.

В одном огромной величины городе, где живёт много-много людей, возле высокого здания было посажено пятнадцать голубых ёлочек. Елочки широко раскинули молодые ветки, стали быстро расти. Люди сделали асфальтированную дорожку между рядами ёлочек. Ходят по ней на работу и радуются.

Потянулись вверх дружные ёлки, одна красивее другой. И симметрия в них, и пропорция, и манящая голубизна.

Одна ёлка поднялась выше всех – ну прямо красавица! Хоть надевай кокошник, платок на плечи набрасывай, сарафанчик примеривай. Остальные тоже ей под стать, будто девушки в танце: грациозные, плавные, величавые.

Росли подруги, росли и стали намного выше человеческого роста. «Теперь растите сами, как в лесу», – сказали люди и предоставили ёлкам полную свободу. Торжественно гуляли парочки по праздникам возле взрослеющих ёлочек-дочерей.

Время шло. Всё больше и больше людей восхищалось, как хорошеет, будто сама собой, сказочная аллея из голубых елей.

Прослышал однажды об удивительной аллее один дурашливый «бармалей». Приехал на автомобиле и въехал на асфальтированную дорожку между елей. Посмотрел через стекло кабины на чудо природы, ничего удивительного не увидел, прикинул что-то и закричал, чтобы водитель развернул машину в обратную сторону. Водитель сделал как было приказано, только задними колёсами наехал на самую большую ёлку. Подмяли колёса её красоту.

Ужаснулись наутро люди, остановились. Только одному шляпа мешает ёлку поднять, у другого руки зонтом и портфелем заняты. Третьему больная спина согнуться не даёт. Идут дальше, во всю вселенную возмущаются. Подходят другие, плачутся. А ёлка лежит с ободранной корой, с оторванными корнями, с вывихнутыми ветвями. «Нет, не приживётся», – не верит один. «Не вернуть красоту!» – стонет другой. Третий грозит виновника отыскать. Женщины подошли, хотели за дело взяться, да сил не хватает, да лопаты нет под рукой. Побежали по округе рассказывать о случившемся.

Три дня пролежала ёлка, ни одного слова не вымолвила, ни одного стона не проронила. На четвёртый день шёл мимо Иванушка-молодец, увидал красавицу, снял пиджачок, разгрёб руками мягкую, как пух, землю. Обхватил ёлку, как родную, вернул на прежнее место. Охнула ёлочка, зашаталась. Но устояла, поддерживаемая Иванушкиным плечом. Долго отливал её удалой молодец свежей водицей, веточки поправлял, ручками гладил, – и ель прижилась. Стали заживать её рваные раны, ветки выравниваться, ствол затвердевать.

Ходят люди по аллее, сокрушаются. Больную ёлку жалеют. Все ёлки – красавицы, а эта простоватая: с одной стороны много веток обломано. «Не державная царица, а бабка с подторкнутым подолом», – шепчутся прохожие.

Загрустила ёлка, меньше хороших слов до неё доносится, меньше возле неё фотографируются. Терпит обиды, но выпрямляется. Иногда к ней Иванушка приходит, помощь оказывает, ёлки-подружки ветками весело помахивают.

Осень быстро прошла, и наступила зима. Дни стали короче и холоднее. Меньше людей по аллее проходит.

Прячутся ёлки в пушистые снежные воротники, засыпают под звёздным безмолвием.

Но не спит «бармалей», подослал супостатов, подкрались они в темноте, сверкнули топорами, опьяневшие от праздничного настроения да лёгкой добычи. Унесли для встречи нового года самую лучшую верхнюю часть ёлок, стоявших с краю.

Обступили люди побоище, бедных ёлок им жаль.

А те – без верхушек, теснее жмутся друг к дружке, машут оставшимися ветвями.

Осветили люди аллею новым ламповым светом, стали вечерами с красными повязками дежурить. Заметили ёлочки и на этот раз их доброту. Охали да переживали, но начали расти. Самые верхние ветки взяли на себя заботу за растущую макушку. Развернулись к солнцу, сформировали новую вершину. Сначала неровную, потом похожую на прямую.

Выстояла аллея, сохранила свой прежний строй. Но вот пройдёт мимо прохожий и обязательно дёрнет то веточку, то иголочку. И красивой не назовёт, и не погладит. То кору потрогает и обдерёт на сувенир, то шишку собьёт. В руках помнёт, помнёт, пройдёт да и бросит.

Вот так, незаметно – иголка за иголкой, ветка за веточкой, ствол за стволом – и исчезала красота аллеи голубых елей. Потеряла она животворную привлекательность и очарование. И стали люди по ней ходить будто недовольные и обиженные, даже по сторонам не смотрят. Мыслями куда-то дальше пошли. Может, где другую аллею ставить решились? А может, на других материках и планетах собрались делать то, что здесь никак не получается? Ведь они обещают живительный эликсир там отыскать и аллею сделать опять волшебной.

И я по той аллее ходил, думы думал, мыслями ворожил. На бумагу много писем легло, да ёлочкам не помогло. А как заново их посадил, так и сказку о том сочинил. А если кто аллею ту увидал, то словно Богу поклончик отдал. Ну а если поклонился святым местам, то скажешь: «Родину не отдам!»

А если хороша наша Родина, то и у тебя в огороде смородина.

 

Цветы

Передо мной в широкой прозрачной вазе обыкновенные луговые цветы, которые я собрал во время прогулки: фиалки, ромашки, незабудки, колокольчики, белые и розовые клевера. Смотрю на них и чувствую себя счастливым ни на день, ни на год, а на всю длинную-длинную жизнь. Я благодарен земле за то, что они повсюду растут, за то, что они рядом со мной.

Цветы всегда манили меня загадками, я шёл к ним навстречу, надолго уплывая в луга. «Сюда, сюда», – шептали кругом их милые и печальные голоса. И я оставался, с каждым цветком обменивался любящим взглядом, запоминал, с кем и как он живёт на диком лугу. Самых задумчивых и одиноких брал с собой, нежно нёс их домой, опускал в чистую прохладную воду, ставил на стол перед зеркалом, любовался и… забывал.

Забывал, словно кому-то их отдавал, а вынимал их уже высохшими, скрученными, с почерневшими стебельками.

Но сегодня я смотрю на цветы иначе – свежие и упругие, стоят они горделиво, устремлённые в высоту, словно им никогда не увянуть, не потускнеть. Не потускнеть, как не забыть того, что они мне напомнили.

С той поры прошло немало времени, но это прекрасное мгновение осталось во мне там, где хранят самое дорогое, где чтят, как святое. Мгновение памяти, соединившее два существа, совершенно несовместимых ни по какой природе, независимых и так непохожих друг на друга – девушку и цветы.

И кто бы мог подумать, что именно она, смешная девчонка с двумя пучками весёлых волос и небесным простором удивлённых глаз, смогла превратить своё серое платьице и лёгкие летящие руки в то, что навсегда останется во мне, в то, что я вижу, как сейчас.

Мы спешили, накрапывал дождь. Тоненькая белёсая дорожка путалась под ногами среди полянок, опушек, дубрав и берёз. Я едва поспевал за ней, лёгкой феей лесной. Она облетала изгибы, овраги и повороты, оставляя воздушный, незримый след от золотисто-волнистых волос, колеблющихся на ветру. Ноги мои не ощущали земли. «Лидка-магнитка, Лидка-бандитка, Лидка-улыбка», – шептал я имя её на бегу.

Тёплый летний дождь полил как из ведра. Прятаться толку мало, но всё же самая курчавая и изумрудная берёзка прикрыла нас от хлынувшей с неба воды. Под её ветвистым шатром мы поместились вдвоём.

Струи дождя парным молоком обдавали плечи, катились по спине, обливали лицо. Мокро, но всё же тепло, тепло от земли, тепло от воды, тепло от любви к рядом стоящей смешной девчонке, к качающимся ветвям, к трепетно бьющимся влажным листкам, к разноцветным цветочкам. И им нашлось место под нашим шатром. Омытые свежей водой, они ярко горели и неудержимо привлекали к себе. Восторженно и завороженно мы смотрели на них.

Лидка не удержалась первая, по колено в мокрой траве мокрыми руками рвём мокрые цветы. «Лидка-маргаритка, Лидка-купальница», – лепечет опьянённая счастьем душа.

Не знаю, почему так светло было кругом – от выглянувшего солнца или от улыбчивого её лица?

Промокшие и возбуждённые, с охапкой цветов в руках, мы направляемся по пешеходной дорожке к железнодорожным путям, отрезающим лес, луг и овраг от сказочного созерцанья. Вместо них властно врывается крикливым гудком зелёная электричка.

Пряча нос и улыбку, целуя цветы, Лидка входит в вагон и садится возле окна. Плавно и неумолимо электричка набирает свой крейсерский ход.

– До свидания, зелёное шумное море! Спасибо за добрый приют! – кокетливо и шутливо Лидка машет рукой на прощанье.

У пассажиров приподнятое весёлое настроение. Пёстрая одеждами и звонкая голосами, отдыхающая публика по-домашнему расположилась в вагоне. Словно в большой и дружной семье, в нём светло и радостно.

Лидка перебирает цветы, очищает их от травы, кладёт стебелёк к стебельку. Вновь они оживают: небесно-голубые незабудки, нежно-лиловые фиалки, желтоглазые ромашки, тонкозвучные колокольчики, бело-розовые клевера.

На одной из остановок напротив Лидки села пожилая седая женщина с мальчиком лет пяти и с букетом гладиолусов, одетая в тёмно-сиреневое платье и светло-сиреневую вязаную кофту, с добрым, чуть тронутым невзгодами приятным лицом.

На ветках гладиолусов семейка нежно-розовых цветков – большие, поменьше, совсем маленькие, они росли на стебле по ранжиру.

Женщина заметила цветы, улыбнулась и тихо молвила:

– Знаете, и мне когда-то муж дарил полевые цветы, но это было ещё до войны…

Улыбка тихо сошла у неё с лица, брови сдвинулись, взгляд погрустнел, но не надолго. Опять радостное и счастливое лицо. Мальчишка с голубыми глазами, в белой рубашечке, с лямками через плечо, так похож на неё и на цветы, – просто маленький гладиолусёнок.

– Бабушка, бабушка, смотри, какие красивенькие цветочки, – звенит голосок малыша, он влюблённо смотрит в её глаза, ласково жмётся в коленях и тянется ручками к лепесткам. Лидка даёт ему голубой колокольчик.

– Спасибо, тётенька, – тихо говорит малыш и смущается, несмело протягивает лесной колокольчик бабушке.

У бабушки губы покрашены сиреневой помадой, а за окном электрички мелькают такого же цвета разливы иван-чая. Хочется верить в невозможное: вот сейчас войдёт её муж, воскресший и вернувшийся с войны, и сядет на свободное место возле неё.

Через три остановки они выходят, их встречают родные, похожие на них доброжелательно настроенные люди.

Теперь на их месте сидит плотный, литой мужчина, похожий на красный тюльпан, на коленях – большая корзина с прикрытыми марлей цветами.

– Хочешь стать на всю жизнь счастливым, покупай цветы, – высказывается он и улыбается.

Лидка не обращает внимания, молчит, о чём-то думает, и сосед начинает дремать под перестук торопливых вагонных колёс. Клонится, клонится на бок и вдруг взбадривается. Качается устойчивым маятником его расслабленное, грузное тело. Уставшему путнику в электричке дремать хорошо. За окном мелькают потоки белого цвета от полевых ромашек, перемешиваясь с жёлтыми бусинками ожерелий из пижмы.

Ещё через две остановки подсел молодой человек с пространственно удалённым взглядом, он напоминает нарцисс, всё время поправляет рубашку и глубоко вздыхает. Говорить он, конечно, не будет, но и так понятно, что пора влюблённости у него впереди.

А за окном мелькают и разбегаются веером деревья, дома и поля. Мчится электричка в бетонную гавань родного вокзала, давая тревожные сердцу гудки.

– Разрешите к вам сесть? – скорбно дрожащим голосом произносит ещё один пассажир, мужчина в шляпе и чёрном костюме, в руках – шаровидные георгины тёмно-синего цвета.

Отрешённым, сосредоточенно неподвижным взглядом он смотрит туда, где лежат Лидкины цветы. Как будто ничего не замечает, но на нужной ему остановке неторопливо сходит.

На его место пришла девушка. Ей лет шестнадцать, она – второй букетик цветов. У неё такое луговое платье, что оно и её глаза перемешались с цветами. Наверное, она ни о чём не думает и видит самые светлые, самые нежные и хорошие стороны жизни.

Так и я сегодня вижу только прекрасное. Я чудеснейшим образом ослеплён, и, наверно, никогда бы эти удивительные картинки не вспомнились мне, если бы тогда напротив меня не сидела девушка, в которую я до сих пор немножко влюблён. «Лидка-незабудка», «Лидка-фиалка», «Лидка-первоцвет», – летят букетом мои наполненные мечтой слова.

А за окном мелькает волнами зелёно-жёлтая, палевая, бурая и тёмная, спутанная ветром, жёсткая луговая трава.

* * *

Мы снова встретились через тридцать лет, воскресить прежние ощущения мне не удалось, я купил ей букет однотонных тепличных цветов и, обменявшись краткими фразами о семьях и о своей жизни, мы тихо расстались. До сих пор полевые цветы я люблю больше тепличных.

 

У багетного окна

 

Свидание с музой

 

Апельсины

Никого не удивишь в Москве апельсинами: египетскими, испанскими, марокканскими. Жёлтыми солнечными шариками украшены прилавки магазинов, уличные лотки, хозяйственные сумочки. Белый снег и яркие шарики апельсинов. Большое холодное пространство и согревающие комочки тепла.

Выбирать апельсины даже не нужно, они одинаковые. Выложишь на стол – и, словно мячики, раскатятся по гладкой поверхности. Хорошо апельсины дарить больным, хорошо отдавать детям. Радостно очистить от корочки, разделить в соответствии с дольками поровну и вместе со всеми отведать сочную, мягкую ткань плода. Что-то знакомое, нежное, доброе повеет от человека к человеку вместе с апельсиновым ароматом.

«Сколько стоит килограмм апельсинов?» – спросит кто-нибудь по привычке. Скажет и тут же смутится. В нём не цена, а доброта. Возьмёшь в руку этот волшебный шарик, подбросишь несколько раз на ладони и чувствуешь вес доброты.

Последний и то отдашь. А утром выйдешь на улицу – их ещё больше. Носят ящиками! Везут машинами! Много апельсинов, много и долечек, скрытой под шубкой-кожицей доброты!

Вот так всю зиму и живут в городе ярмарка апельсинов и ярмарка доброты. Не кончатся апельсины, не исчезнет образ тепла, не обесценится доброта.

 

Поговори со мною, мама!

У меня сегодня юбилей, круглая дата, не скажу какая. Ощущение необыкновенное: из глубины времён кажется, что мне не несколько десятков, а несколько тысяч лет.

Я не песчинка, принесённая ветром, не коротенький отблеск света, а целая вечность.

Какое счастье родиться и жить на территории Русской равнины, в России, а точнее, в Московской или в ближней, Смоленской, области. Через тысячелетия прочерчена длинная траектория человеческой жизни от первородного предка до наших дней.

Земная жизнь, сотворённая с помощью космоса, воплотилась одним животворным потоком и вошла в лоно природы. Как от кончика летящей звезды, вспыхнула и моя душа, проявилась в реально зримом земном пространстве.

Конечен я или бесконечно живой?

По родовому наследию жизни пронёс я негаснущий огонёк, дарованный небесными богами и светлыми предками нашими, через моих родителей, следующему поколению. Разве я смертен?! Нет. Я из бесконечности устремлён в бесконечность! Я уже в этой непрерывной цепочке жизни. Моя летящая душа не гаснет. Она, как ниточка жизни, свивается за горизонтом Земли в драгоценный вселенский клубок, перематываясь с одной жизнетворной планеты в другую.

Душа хороша, когда в ней напор и стремление к жизни.

Здесь, на Земле, я неотделим от тела. Да, оно постепенно изнашивается, отвергается и отторгается, а потом будет отправлено в обитель земного покрова. Какое счастье, всюду я вечен! Мне ещё и уже несколько десятков земных лет. Для души это мало, а для тела уже многовато. Оно тяжелит: глаза приспосабливаются к дальнозоркости; походка не устремляется, зато бег времени ускоряется; часто думаю о нашем прошлом и будущем; желаю больше свободы и независимости; становлюсь справедливее и не хочу быть хитрее. Кто-то большой и великий готовит меня, как космический аппарат, к неизбежному старту. Да и сам я уже беспокоюсь, неторопливо обдумываю свой предстоящий полёт.

Что же с собой взять для любимых небесных предков и первопредков моих, а что оставить земным и дорогим потомкам? Да ничего. Нужно просто остаться на своём месте, на своей траектории жизни: чтобы не прервать её бесконечность; чтобы постичь разницу между душой и телом; чтобы в себе увидеть душу и просветлиться телом; чтобы во все времена можно было отыскать человека, помеченного свидетельством о рождении и пребывании его на одной из прекрасных планет под названьем Земля.

Поговори со мною, мама!

Мама – моя Вселенная. А во Вселенной – это вы, мои отец и мать, дедушка и бабушка. Это вы – мои друзья. Вот вам – 90, ему – 75, другому – 60, тому – 40, этому – 35.

Вот так высоко выстраиваются наши души, как журавли в поднебесном клине, и увлекаются за горизонт.

Вместе легче лететь. С курлыканьем и переборами улетают, чтобы вновь возвратиться. А нам торопиться не надо: ветер времени сам всё изменит, кому ускорит, кому притормозит этот удивительно красивый полёт.

Поговори со мною, мама! Мама – моя Вселенная.

 

Из купели в купель

Поездка в деревню из городского стесняющего узилища, выезд из его жадно захватывающего жерла, избавление от его жёстких жерновов – всегда эмоционально вздыблены и насыщены раздражением. Нужно хорошо понимать, когда из Москвы выезжать и когда приезжать. Иначе в «пробках» и непрерывно ревущем автомобильном потоке намучаешься изрядно и взбудоражишься, как от посещения летней роящейся пасеки. Трескуче-кипящее шуршание шин, отрывающихся от асфальта, и одновременное рычащее звучание сильных моторов, напоминающее нервные метания разбушевавшегося железного зверя, не заглушают даже опущенные стёкла авто. Стремглав летит машина по указательным стрелкам размеченного дорожного полотна, как выпущенная из лука чья-то, возможно неожиданно обрывающаяся, судьба.

Только когда подсядешь на бьющийся, как сердце, музыкальный ритм непрерывно льющихся из автомобильного радио песенных аранжировок, принимаешь устойчивое охранительное состояние души. После таких городских поездок монотонно тянущийся комариный звук полуторки в фильме о Великой Отечественной войне становится завораживающе-успокоительным. Везде проедет и ничего не случится.

В Одинцове заехал к племяннице Людмиле Владимировне взять продукты для её свекрови, проживающей летом в деревне Кожаново. Городская среда, а скорее, бессердечные, роботизированные быстрым ритмом жизни люди привнесли в её судьбу много печалей, не буду говорить каких. Теперь она вдова, как и её свекровь Александра Степановна.

– Приехать туда, всё равно, что купель принять, – удивительно ёмким образным сравнением поддержала она моё желание побывать на Родине. – Глубоко погружаешься в чашу природы и принимаешь эту программирующую гармонию, сотворённую Богом, – почувствовав моё оживление, продолжала моя самая дорогая, проницательно-умная племянница.

– Надо навещать, хоть на малое время, догнивающий домик родителей, – убедительно точно говорила она. И вспомнились мне два семидесятилетних брата, ежегодно приезжающие из Ельни на берег Днепра, хоть на денёк, на заросший пустырь родительского дома. На опустошённом паломниками, расхристанном и расхищенном доме они написали краской на ещё крепкой бревенчатой стене огромными буквами «Толя + Валя = Мама», но и это не спасло, дом сгорел по неосторожности от разгулявшейся молодёжи. При последней встрече братья рассказали, что их отца расстреляли по делу убийства Кирова в Ленинграде. Вот поэтому – Мама.

Раньше слово «купель» я воспринимал как погружение в зимнюю прорубь, как таинство крещения в православной церкви. Много раз я и сам купался в Днепре, где впервые на Руси начались обряды крещения. Услышанное новое смысловое значение, расширяющее представление о купели, мне сильно понравилось. «Купель, лоно, оэйкумена, оазис», – думалось мне во время поездки, и мысленно очерчивался, воображаемый круг предстоящих действий и посещений в родном уголке Смоленщины. Автомобиль легко распахивал перед взором воздушные окна, а в них: лесные посадки, поселения и геометрическая перспектива дороги. Смотришь вверх – и облака плывут за тобой, смотришь вниз – и дорога мчится назад, а по сторонам – многорядье стройных берёз и елей. Четырёхколёсная птица всей стосильной упряжкой мотора неслась, паря над дорогой, взмывая и замирая на спусках и поворотах, в места гнездований моих родителей и родственников…

Первая купель началась неожиданно быстро. Троекратно перекрестившись и произнося охранительную молитву, я открыл замки целый год пустовавшего дома и, как бы не найдя в них родителей, прохаживался по коридору, кладовой, террасе. «Почему их нет, может, куда-то ненадолго отъехали?» – обманывалась не верящая в загробную жизнь душа. Неосознаваемая вина и жалость утраты будоражили сердце, хотелось страдать, лицо искривлялось до точки рыдания и предательски распрямлялось. Надо было настраиваться и продолжать жить по-своему, без родителей. Вынул вторые рамы зарешечённых окон, стряхнул паутину, смёл прошлогодних мух, засохшего шмеля и бабочку, поругался на крысу и мышь, небрежно оставивших свои следы, промыл посуду и приготовил на стол.

Вскоре, зная о моём приезде, собралось пять закадычных дружков, традиционно встречающихся каждое лето на обозначенном пятачке Смоленской области и поименованном в картах Интернета как Аносовский льнозавод. В эпоху советской власти завод работал в три смены и выдавал горы льняной костры, отправлял прессованные тюки льноволокна даже на экспорт. Остатки кирпичной кладки, с берёзками наверху, напоминают о былом трудовом авангарде, как руины разрушенных храмов – о чистоте религиозных помыслов.

И вот собрались мы разом и вместе. С давней детской поры мой первейший друг, называю его по-мальчишески – Толька Егоров; здесь жили его родители. Не менее чем первейший, друг Колька Грибок, приезжавший на школьные каникулы из Москвы. Бывало, долгое лето бегали мы в кедах и крутили педали велосипедов.

Анатолий Егорович Егоров сегодня пенсионер, живёт в соседней деревне, в центральной усадьбе обанкроченного молочно-мясного совхоза «Хвощеватовский». На землях бывшего коллективного хозяйства теперь создаётся охотничье предприятие за счёт городского финансового капитала, выдвигаемого из неведомых глубин частным предпринимателем, любителем природы. Как самого лучшего охотника Егоровича зачислили в егеря без документа на образование. Николай Николаевич Грибок работал на стройках Москвы прорабом и, измотавшись на них, растратив здоровье, ушёл по сроку на пенсию, прикупил покинутый домик, закрепился в нём и живёт целый сезон. Рано весной приезжает, поздно осенью уезжает – из-за зимних сквозных холодов и тоски деревенского одиночества. До сих пор любит читать книги и с интересом смотрит телевизор.

Ещё два интереснейших человека стойко держатся здесь круглогодично, приняв все невзгоды и полюбив все прелести незаселённого диковатого края. Виктор Николаевич Зверьков – специалист по электротехнике и телевидению, живущий теперь здесь постоянно и изредка навещающий надоевший и утомляющий его столичный город. Сам своими руками выстроил обиталище на прекраснейшем и живописном выступе и повороте Днепра. Отменный знаток и азартный любитель природы. Самый громкий и инициативный в разговорах Андрей Иванович Никоненков – второй егерь новоявленного охотничьего предприятия, заядлый пчеловод – живёт и здравствует вместе с отцом и женой Ларисой. «Копай корни, копай корни», – любит повторять он многозначительную народную мудрость.

Для дружеской встречи собираемся у меня, приезжающего в опустевший домик родителей для поклона и памяти всего на две недельки. Мы, можно сказать, последние местные русские аборигены, держим своим присутствием оборону родного края. Несколько таких же «дзотов» и «амбразур» повторяют наш подвиг, но уже в редких местах. В этом заведомо исчезающем мире, где на божий свет появляются реже, чем отправляются на погост, всё же есть нововведения. Красивейшие три дома и хозяйственные постройки охотничьего заказника строят трудолюбивые, услужливые и послушные парни-таджики, плохо говорящие на русском языке. «А может, это уже китайцы проталкивают свои интересы? Какого чёрта из такой дали да в такую глубинку их принесло?», – подозрительно думаешь, наблюдая за молодыми чёрноглазыми и тёмноликими, как бы чрезмерно загоревшими на солнце парнями, приехавшими на «шабашку» в нашу «шарашку».

Три дня пролетели, как миг, в разговорах и воспоминаниях. Трудно было потом подсчитать сколько выпили родниковой воды, серебром очищенной водки и ячменного пива. Посиделки начинались с раннего утра и заканчивались ночью в сумерках восходящей луны, птичьих музыкальных бдений, с запахами душистых трав и цветущих для мёда лип. Говорили о чём-то интимно своём, сказочно неповторимом, душевно объединительном. Перебирали все жизненные фрагменты и аргументы: как командами играли в волейбол и футбол, как ловили рыбу и раков, как ходили в лес по грибы и ягоды, как вместе ночевали на сеновалах, как ходили в деревенский клуб коллективно смотреть кино, как провожали ночью девчонок в соседние деревни. Конечно, рассказывали о своих семьях, детях и внуках. Спорили о политике, о погоде, о хороших и плохих переменах и перестройках в нашей стране. Равнодушных не было, инициативу воспоминаний и домыслов мог подхватить или перехватить каждый. Шумное и весёлое застолье переходило из дома на уличную беседку под липами, и так продолжалось по несколько раз.

Помянули доброй памятью безвременно ушедших в молодом возрасте Витьку Цветкова и Витьку Григорьева. Помянули неожиданно умершего по весне Анатолия Дмитриевича Жукова, душевного человека, державшего оборону родного края чуть выше, на горочке, возле деревни Лыськово. Помянули великотруженницу Марию Петровну Шуткову, не дававшую долгие годы заполонить дикой траве местную территорию. Помянули Анатолия Семеновича Иванова, гарцевавшего на колёсном тракторе МТЗ-80 «Беларусь», распахивая картофельные огороды. Помянули и выпили за многих других. За исчезнувшие деревни, покинутые избы да хатки. Весь мир в округе воспринимался как в фокусе – от бессмертной благодати дикой природы до распада умерщвлённой крестьянской среды с её неухоженными погостами и одряхлевшими сдвигами срубов.

В такие минуты жизнь в уставшем от города человеке пробуждается, растёт, набирает молодые упругие силы. Слабость, уныние, гнёт монотонного однообразия жизни прерываются, дробятся на мелкие кусочки застоя и исчезают, покидая бренное тело.

И, что удивительно, каждый из нас, запоминая в одних и тех же событиях сильно запечатлевшиеся ему моменты, дополнял и восстанавливал полную картину происходившего, помогал воссоздать более живое течение времени, сильнее насытить красками и прокрутить приключенческие хождения в прошлое. Наверное, я молодел, как бы внутри начинались рост, обновление.

Выход из такого глубокого погружения в свою родственно-племенную сущность, с использованием фактора времени, наступает в осознании и понимании своего происхождения из чего-то большего, чем человек, чем любимое «я». Душой отмеренное пространство жизни через генно-модифицированные ощущения насыщается, фиксируется и закрепляется. Прописка по ново-старому адресу заканчивается, ты принят и снова поселён в записанное в паспорте место рождения на Русской равнине…

Постепенно расхаживаясь от первой обильной купели, как бы осторожно ощупывая, начинаются хождения в природу. Попадаешь из одной благодати в другую – в природно-климатическую, в ойкумену. С той детской поры пятидесятилетней давности изменения в природе значительные. Она стала дикой, обесчеловеченной, но более богатой.

На территориях бывших тогда совхозов «Хвощеватовский» и «Караваево» создан охотничий заказник. Начато строительство его инфраструктуры, и прикармливается живность для охоты. Дикая природа торжествует, народ отступает: поля зарастают березняком и кустарником; травы становятся разнообразнее, жёстче и злонамереннее к человеку; насекомые более агрессивные и беспощадно кусачие.

Появляются новые виды птиц, приходят другие, ранее не обитавшие здесь звери. И что остаётся: всё это дикое богатство, неудобье человеческое признать привлекательным – это мой исток, моя малая родина. Да, появляется новизна, возникают любознательность и любопытство.

Как прежде, пошёл я в лес за грибами в угол местности между Днепром и его левым притоком Стрельней. Маленькая речушка с каменистым дном извилистой змейкой вливается вдоль оврага в Днепр. Плечо левого, крутого, оврага поросло лесом, дно оврага устлано древесными завалами, по ним можно осторожно перейти, но можно и соскользнуть по неопытности и неуклюжести. Бежит Стрельня быстро, журчит по ходу своего течения.

Вот с этой суто́ки, места слияния двух водных потоков, для меня начинается неоднократно посещаемый мной лес. В целом он окаймляется притоком Стрельни и чуть дальше по руслу Днепра – притоком Стобны, обозначен исчезнувшими деревнями Горожанское и Кочерово и «застолблён» границами ныне здравствующих деревень Аносово и Мальцево.

Лес довольно дремучий. В нём есть все виды деревьев, хороших и буреломных, много поваленных или стоячих трухлявых стволов и пней. Прислонишься к такому – он тут же с шумом повалится, сделав последний выдох из высохшей берестяной груди.

Нет в нём бывшей, кольцами годов стянутой натуги и прочности. Неорганизованная вырубка деревьев сильно захламила лес. Прикормленные егерями кабаны размножились и прижились в ельнике. В одну сторону стадо снимается на подкормку, в другую – на водопой. Оттого в лесу образовалось несколько хорошо протоптанных троп. Видны следы больших и малых копыт.

Увлечённо собирая лисички, оранжевыми посевами заполнившие удобные для них места, приблизился к лёжке здоровущего, откормленного на пшенице и ячмене кабана. От испуга оба взметнулись и приняли вертикальные стойки. Кабан вонзился копытами в землю, вытянул рыло и расширил могучую грудь. Я безоружно выставился, как истукан, остолбенел и замер. Страх волной пробежал по спине, у него на горбу вздыбилась шерсть. Две пары глаз вспыхнули и навострились для противостояния. Зверюга напрягся и засопел, я затих и заледенел, охваченный внутренним холодком. Кабан шумно дышал и фыркал ноздрями, на расстоянии десяти метров слышалось биение его сердца. «Ту-дух, ту-дух», – громко работал мотор сильного зверя, и совсем рядом учащённо и гулко билось моё ушедшее в пятки сердце: «Ты-дох, ты-дох». Исход схватки был обеспечен: негде спрятаться за толстое дерево, а маленький грибной ножичек не находился в руке. Обычно кабан атакует два раза. Если не разрезал клыками с первой попытки, он делает вторую. В этот раз он оказался сообразительно снисходительным, мотнул волосатым рылом, громко хрюкнул и ломанулся прочь от двуногого существа, с давних времён побаиваясь хитрых его приманок и беспощадных отстрелов. Его «бронированный» корпус мял под собой и сметал на своём пути сухостой и кустарник. Желания собирать грибы поубавилось, несколько раз я потом прислушивался и вздрагивал от мнимого присутствия зверя.

Набрал корзинку грибов и по бурелому и зарослям крапивы перешёл Стрельню. Через заброшенное, обанкроченное пахотное поле, уже заросшее березняком, медленно потащился к дому, отмахиваясь от штурмующих и пришлёпывая присосавшихся слепней и водней. Тело чесалось от ожогов крапивы и укусов комаров. Но острее всего было ощущать присутствие ещё более крупного зверя, чем кабан. Множество развороченных муравьиных кочек было повсюду. Так отыскивает пропитанье и прикармливается медведь. Кочек было много, да и медведь мог быть не один. Сам шёл с придыханьем, пошатываясь, как медведь, спотыкаясь на колдобинах. Появись медведь рядом, наверное, я зарычал бы громче его.

Но вот уже завиднелась крыша спасительного дома. Пошёл дождь. В мокрой одежде вошёл в русло реки, неустойчиво передвигаясь и наступая на её придонные камни. Дошёл до глубины и долго обнимался руками с водой. Сопел и пузырил воду, как лось, очищающий ноздри от мошкары. Радостный и счастливый, ввалился я в дом. Эмоций и адреналина было хоть отбавляй, включилась вторая ступень омолаживающих ощущений. «Не скованный я, не городской, а свободный, слитный с природой!» – говорил во мне внутренний мальчишеский голос. Так был я крещён во второй контрастной купели…

«Пётр и Павел час убавил», – всегда значительно произносили и произносят в этих местах. Наступило 12 июля, начало сенокосной поры. В селе Милюково Новодугинского района в этот день вот уже в восьмой раз проходит праздник, посвящённый памяти В. В. Докучаева – знаменитого учёного-почвоведа, труды которого изложены в наиболее известной книге «Русский чернозём».

Он родился и рос в этом селе, в семье священника. Образование получил обширное: окончил духовную семинарию и университет. Оттого и двинул науку о земледелии и экологии фундаментально вперёд. Будучи сам профессором аграрного университета, я принял решение поехать туда. Какое-то духовное побуждение подвигнуло меня сблизиться с людьми этого праздника. И что вы думаете: в этом захолустном, забытом на целое столетие селе, с остатками церкви Николая Угодника, окружённом дичайшей природой, наперекор явной гибели крестьянских сёл и деревень, необыкновенно талантливыми, рукотворно трудолюбивыми людьми на высоком духовном уровне делается попытка скрепить основы жизни почитанием предков, любовью к природе, самодеятельным трудовым промыслом и художественным творчеством.

Мы приехали на торжество с молодым парнем Андреем из семьи Никоненковых, решившим после армии и техникума остаться в родных краях. Это новый, востребованный временем тип русского человека для укрепления жизни в деревне. Он великолепный охотник, рукодельный парень, не испорченный заморскими прелестями, презревший спиртное и курево, говорит слаженно, рассуждает практично. Не желает наше общество поддерживать такое движение молодёжи. Не готово признать наличие хороших основ своего родового домостроя. Лучше пригласить гастарбайтеров с религиозно-застойным мукотерпением всяческих неудобств в стране обживаемой, чем помочь выстроить стратегическую перспективу для собственной молодёжи, всегда лукаво и предательски утверждая об отсутствии в русском человеке чего-то хорошего. И если прикулачился кто-то в бизнесе, это не значит, что всем легко богатеть.

А ведь молодому человеку приходится строить жизнь почти с нуля. И вот эта теория о том, что купил по одной цене, а продал по другой, начиная с одной копейки до мифологического бизнесмена, совершенно не учитывает, что есть поколение, есть продолжение, – это и есть великолепный стратегический накопительный потенциал непрерывного и устойчивого развития.

Ну ладно, немного отвлеклись, ведь мы на празднике в День Петра и Павла. Местными жителями выставлены для продажи банки с мёдом и солениями, медовуха, чай из самовара. Бесплатно каждому желающему выдаётся чашка гречневой каши с тушёнкой (раньше это была традиция – подавать гречку со свежим мясом для подкрепления сил перед сенокосом); выстроилась очередь за аппетитными шашлыками. Много простых изделий с бисером, вышиванием, плетением и прочим рукоделием. На главной сцене выступление солистов и танцевальные конкурсы, соревнования по перетягиванию каната и поднятию гири. Всё это проходит забавно, под выкрики из зрительской среды: «Давай, давай!», «Молодец!», «Раз, два, три… пятьдесят!»

Но вот над поляной, окружённой столетними дубами, зазвучала русская народная песня. Казалось бы, нет уже совхозов и колхозов, пахотные поля заполнились лесными угодьями, асфальтовая дорога разбита до основания, её уже надо объезжать обочиной, луговые травы превратились в прерии, чапыжник, а между дорог одичавшее пространство – хоть караул кричи! Нет, взлетает вверх русское хоровое пение. Яснее и понятнее Бога. На построенную под открытым небом сцену выходят творческие коллективы из Новодугинского, Гагаринского, Сычёвского и других соседних районов. В основном это красивые женщины пожилого возраста, добрые, светлоликие, – лучшие из лучших. Пара мужчин-самородков при них, с уникальными дарованиями петь и играть на народных инструментах. Что ж молодёжь? Она ещё слушает иностранную музыку, не снимая с ушей наушники. У всякого разумника упадёт хмурость с лица, если прослушает русские народные песни до конца.

И это уже третья купель. От первой – родственно-племенной, фундаментальной купели, ко второй – с эмоциональной постановкой в естественно-природную окружающую среду и теперь к третьей – духоподъёмной, со словесно насыщенным колдовством, – по этим законам длится моё восхождение, восстановление, «воцерковление» на основы и остовы моей Родины.

Областной фестиваль «Играй и пой, гармонь Смоленская» – завершение праздника, посвященного памяти В.В. Докучаева. Таланты не хуже столичных, только не показывают их по телевизору. Идет мелкий дождь, и люди не садятся на мокрые зрительские лавки, сделанные из осиновых брёвен, разрезанных вдоль и покрашенных в коричневый цвет. Все внимательно слушают и чутко воспринимают мелодии и слова песен, стоя под разноцветными зонтиками или под шатрами деревьев. Малые и пожилые, будто разномасштабные органные трубочки, выставленные в музыкальный ряд, воспринимают песенные гармонии, созвучно резонирующие с голосами исполнителей. Полное сердечное доверие, влюблённость, взаимовключённость. Покачивающиеся деревья, гонимые ветром облака, пролетающие мимо птицы – все попадают в песенные аккорды.

Звучит песня «По-русски за русских» в исполнении фольклорного хора Новодугинского района «Калинушка». Ранее я слушал её в исполнении Екатерины Шавриной.

Закружились в моей голове хороводы, раскачалась глубинная память, зазвучали, как из Интернета, ранее знакомые народные песни. Звучат хоры во все концы. От масштаба Дома культуры до районного, потом областного и вот российского масштаба. Северный русский народный хор, Русский народный хор имени М.Е. Пятницкого, Кубанский казачий хор, далее государственные, академические, орденоносные и многие, многие другие. Пожалуй, это песенно-программирующее действо сильнее, чем когда-то звучали колокола по всей Руси Великой…

Уезжать из деревни в город – вынужденное желание. Отпуск, как жизнь, имеет счастливое начало и грустный конец. Прибавилось физических сил, даже испытываешь мышечную радость от совершаемых движений и перемещений. Расширилась эмоциональная аура, освободилась она от угловатостей и округлилась. Вертикаль духовного восхождения приобрела бесконечность для штурма самых крутых высот.

Помолился на прибранной могилке родителей, попрощался с домом, обнялся до следующей встречи с закадычными друзьями. Упаковал банки с приготовленным вареньем из черники, малины и земляники, поставил в багажник засоленные и свежесобранные грибы лисички, подаренный мёд примостил в самом удобном месте, набрал фляги родниковой воды. Обмыл автомобиль, закрыл на замки все двери дома, оставив внутри чисто убранную обстановку и полбутылки водки для старшего брата с надписью: «Принимай эстафету». В этот раз собрал горшки и ухваты, кочергу и маслобойку – отчищу и размешу на даче как память и антиквариат ушедшей эпохи. Со слезами на глазах и комом в горле выехал на издолбленный асфальт местной дороги и покатил восвояси.

Долго ещё во время пути, как в коробке передач, внимание переключается то вперёд, то назад. Мир города и деревни сопоставляется и попеременно отслеживается то положительными, то отрицательными знаками. Бегущая под машину дорога, как взлётная полоса, воспринимается только параметрами ускоряющегося движения. Прошлая и будущая реальность, словно на лобовом стекле, прокручивается в воображении.

Город манит своей ухоженностью, приманками цивилизации. Как прикормленный егерями на пшенице и ячмене кабан, становлюсь на тропу более удобной жизни, срок которой может быть укорочен метким стрелком, ловцом не им дарованной жизни. Боже, храни нас в случайном нашем движении, продли наши сроки на нашей земле и в памяти вечной!

 

Визитёры

Этот визитёр – животное всем известное. Однако в последнее время с особой любовью в газетах и журналах стали помещать уникальные фотоснимки его, стоящего на задних ногах, упёршегося передними в забор, тянущего зелень с культурного огорода. Видел я фотоизображения классической стойки козлов в одиночку, парами, тройками – все с остроумно-восхитительными или юморными подхвалами.

Вспомнилось детство. Мальчишки, которые пили коровье молоко, дразнили тех, кто пил козье. И хотя они знали, что козье молоко полезнее, где-то в душе всё ж обижались, что им выпало козлиное счастье. Коз разводили те, кто не в силах был прокормить корову. Козёл по сравнению с коровой более проворный и характерный, сам себя окормляющий. И вид, и манеры все говорят о его превосходстве. Видно, что мнит он себя лучшим из всех животных. Корова в жизни приноровилась иначе: даёт много молока, нетороплива, послушна, любит и источает доброту и ласку.

В отжившей свой век деревне моих родителей коров не осталось, единственная соседка продала последнюю бурёнку и завела стадо коз. Стоило мне в огороде замешкаться и оставить неприкрытой калитку, как тут же пронырливая порода этим воспользовалась. Стала сметать картофельную ботву и капусту, то всю подряд, а то – рассматривая и разыскивая повкуснее.

Но вот надменные натуры – войти в огород хватило ума, а выйти – не знают путей. Я застал их врасплох. Испугались, конечно, стали трясти бородами, мемекать о чём-то своём и как бы своим нахальным упрямством не соглашались с моим неприязненным отношением к ним. Поразительное тупоумие для прекращения безобразия и поиска выхода из огорода обнаружилось у этих «друзей». Я осторожно, но настойчиво похлопал в ладоши, козлы помоложе переглянулись и нехотя потрусили к забору, рогами нащупали лаз и один за другим, с неуклюжими поворотами заторможенных тел и недовольными разворотами головы, убрались медленно вон. Последний, самый вредный, бородатый козёл с красивым разрезом глаз и мускулистым хребтом стал путаться в планках забора, как бы не видя прохода в лаз, стал бегать кругами внутри огорода, нанося ещё больший урон. Не помогли пыльные разлёты комков, ни крепкое оскорбительное словцо – козёл всё подминал и трамбовал на своём пути.

Я сильно озлобился и возмутился, хотел поймать его за рога или поднаддать пинка, забыв, что теперь сам потопчу огород. В последний момент я удержался от ярости. Со стороны убежавшего стада припёрся помощник-козёл и своим неразгаданным блеканьем остановил жестокий набег, показал разбушевавшемуся разбойнику правильный выход. Я облегчённо вздохнул. Бородатый козёл шарахнул с размаху в указанный лаз и вырвал планку забора. Отбежал от него, остановился, потоптался на месте, поднял вертикально хвост и высыпал чёрные свои «подарки» прямо в траву, боднул головой в мою сторону и уверенно зачастил к очередному разбою. Вот, мол, какой!

Ушло прочь из огорода козлиное стадо, однако осадок в душе оставило. Не напрасно мальчишки дразнили тех, кто пил козье молоко. Белое, парное, питательное, но с козлиным душком. Не нравилось и мне в них, как и в некоторых людях, их высокомерное и хитроумное поведение, манера делать выгоду с бесконечных чужих потрат. Нет бы за собственный счёт, да обдуманно, лучшим путём. Очень живуче в животных и людях это, заданное от природы, напористое козлиное существо.

Вечером из соседней деревни с интересным названием «Слепцово» заглянул ко мне местный житель, дед Христофор, почти что Колумб, – известный на всю округу философ и говорун. Он не имел образования и в основном работал пастухом, отличался цепким складом ума и сразу врубался в любую современную тему. Пройти мимо меня ему не позволял интерес, который он постоянно испытывал к горожанам деревенского происхождения.

Выглядел он как древнегреческий мудрец, такой же лобастый, с курчавыми волосами, и имел красивую седую бороду. Когда выпивал, то мало закусывал, был словоохотлив, поддерживал содержательный разговор.

Всё бы ничего, но когда он начал говорить о прелестях перестройки, о демократии, я почему-то вспомнил сегодняшнюю историю про козла в огороде и рассказал ему.

Христофор внимательно выслушал, ничуть не удивился и даже встал на защиту хоть и наглых, но находчивых животных.

– Кто смел, тот и съел, – подтвердил дед коротко.

Сидел он на стуле гордо и статно, левую, худую, но сильную, ногу зацепив за правую.

Часто встряхивал головой, чтобы поправить разухабистый чуб, ниспадающий на красивые голубые глаза.

– Я сейчас всё делаю сам: кошу траву, заготавливаю сено, пилю дрова, держу скот. Выделенный мне из совхоза земельный пай продал, купил телевизор со спутниковой антенной, смотрю кино на любых программах, – похвалялся мой собеседник.

– Ты сейчас без совхоза и без земли. Ни оплачиваемой работы, ни частной собственности, – подтрунивал я над ним.

– На мой век хватит того, что осталось: дом, сад, огород, – он отвечал самодовольно и убедительно.

– Может, трактор тебе достанется после раздела коллективного имущества? – я старался задеть его за живое.

– Зачем мне трактор, я лошадь держу, – он твёрдо стоял на своём.

– Ты сейчас крестьянин-одиночка, а что если на твою родину китаец с техникой работать приедет? – подкинул ему я интрижку.

– Пусть приезжает, места всем хватит, – добродушно ответил он.

– А если он будет работодатель, а ты исполнитель? – продолжал я над ним подтрунивать.

– Я всегда был исполнителем: то пастухом, то разнорабочим, – ответил он без хвастовства.

– А если он потребует говорить по-китайски, что будешь делать? – знал я, что такой сложный язык ему никогда не выучить.

– Жестами буду объясняться, – отпарировал он мой вопрос.

– А не боишься одичать: землю потерял, работы нет, говорить на родном языке будет не принято. Кто ты тогда такой? – я нагнетал негативный исход.

– Я свободный россиянин, захочу сказать – и скажу, захочу сделать – и сделаю, захочу выпить – и выпью, – произнёс он и подвинул к себе стакан.

От красного креплёного портвейна дед Христофор стал беспокойнее, постоянно ёрзал на стуле, и, как бы подыскивая более удобное положение для разговора, подтянулся ближе ко мне.

– Пусть пахотная земля становится лесом, пусть природа сама себя создаёт, для этого никаких затрат не нужно. Есть солнце, земля, растения, животные – они всё сделают сами, а ты их используй, как нефть и газ. Вот тебе и новая жизнь в наших краях! – развивал яркую мысль мой собеседник.

– Ты согласен отказаться от сельского хозяйства? – задал я ему провокационный вопрос.

– Да, согласен. И не вмешиваться в дела природы, – нисколько не смутился он.

– А что делать горожанам? – забеспокоился я о себе.

– Иметь в деревне зону отдыха и охоты, – сказал он, словно подарил мне уникальную возможность.

– А продукты? – я старался загнать его в тупиковое положение.

– Перейти на подножный корм!

– Дикарём, что ли, стать? – я доводил разговор до абсурда.

– Вернуться к гомо сапиенсу, – выпалил он умным словцом словно из пушки.

– А если не все вернутся в прошлое или нас будет мало? – отводил я его от круто выбранной темы.

– Пригласим эмигрантов, и будет единство, – талдычил он о своём новом проекте.

– Но ведь нами и дворяне, и партийцы пренебрегали, а эмигранты – тем более будут заботиться только о себе, – пустил я в ход тяжёлую словесную артиллерию.

– Ничего, выживем. И по одному выживем. Козлом станем, но выживем, – уверял он меня.

– Ты будешь русским козлом, а он – русским иммигрантом, например, русским китайцем. А выживешь или нет, – это ещё вопрос.

– Выживу, а потом опять человеком стану, как в той сказочке про Иванушку-дурака.

– Выжить-то ты выживешь, даже разбогатеешь. Да вот только за частную собственность человек, скорее всего, деньги отдаст, а за родину надо жизнь отдавать. Стало быть, за родину богатенький будет откупаться, но жизнь не отдаст, а предложит тебе это сделать. А если жизнь не готов отдать, значит, не любишь ни родины, ни народа, в ней живущего. Такой человек – чужой во всех отношениях.

Смеркалось, меня клонило к более лёгкой теме, а мой собеседник с умным выражением лица продолжал бойко витийствовать о больших переменах. Тень от горевшей настольной лампы, проецируясь на стене, изображала некое подвижное существо с выступами на голове, с вытянутой бородой и горбатой спиной.

«Козодой, Козлодуев», – почудилось мне. Я перевёл взгляд на Христофора и удивился: передо мной моталась голова, похожая на козлиную: с двумя разворотами чуба, магическими разрезами голубых глаз, вытянутым огромным носом и трясущейся бородой. Эта голова что-то мемекала на современном, но непонятном мне языке.

«Оборотень, перевернулся!» – стегануло меня догадкой. Я уставился на странно преобразившегося Христофора и мысленно перекрестился.

«Да не тот ли это козёл, что в огороде беспорядок творил? И у этого точно такие же повадки. Может, пришёл мне отомстить? Видишь, умный какой! Мнёт и месит всё подряд. Мало ему моего огорода, он всю жизнь хочет перекроить, перекопытить».

Чтобы перепроверить, явь это или наваждение, я предложил двуликому существу выпить ещё по одной. Оно качнуло кучеряво-кудлатой головой и легко согласилось пройти тестовую проверку. Козлочеловек взял двумя широко расставленными твёрдыми пальцами стакан вина, вбросил разом содержимое вовнутрь чрева и заморгал глазами.

Рогатое существо с упрямо козлиным наклоном головы рвануло в дверной проём, и мы вытолкнулись вместе из дома. Во дворе на лужайке спокойно пощипывали траву и высокомерно посматривали на нас молодые козлы разбойного стада. Я придирчиво осмотрел каждого из них и не нашёл ничего предосудительного. Самый докучливый козёл тоже был в стаде и сытно разжёвывал травку. Окончательно сжившись с козлиными ликами и почёсывая правой рукой затылок, я стал размышлять о случившемся.

Твёрдую сухую землю громко простукивали ботинки уходящего прочь Христофора – пастуха, философа, визитёра. Уходил он в направлении деревни Слепцово. Видение козлиного духа исчезало, уплывало и рассеивалось, как туман. Я потрогал бороду и щетиной заросшие щёки и тут же подумал, что пора бриться.

 

Космогония Земли

От многократных бестолковых реформ сельской жизни за одно столетие скукожилось, а потом и совсем исчезло товарное производство в отдалённом уголке Смоленской области. Называть не будем, в каком, – их много таких, обездоленных кем-то сильным, непостижимо упрямым, чужим и далёким, почти неземным.

Теперь здесь лесное хозяйство. Пашни давно заросли нехлебной травой и дикорослым лесом, деревни исчезли или превратились в одинокие хутора. Дикости вместе с природой и в человеке становится больше: работящий мужик потерял заработок, с техники перешёл на ручной труд, выпал из общества и стал свободным и самостоятельным, как при царе ещё говорили: «Гол как соко́л», «Одёжа, что на коже, да хлеб, что в требухе».

Вместе с тем, в местах теперь первозданных стал появляться, как гриб после дождя, крупный городской собственник. С дальнего расстояния он начинает строительство новой жизни. То в одном, то в другом лесном уголке вырастает фундамент солидной постройки. Неужели на земле объявился хозяин?

Два егеря, согревшихся не от костра, наперебой рассказывают были, с ними случившиеся в здешних местах. Один – седовласый и крепкий как дуб, другой – тёмноусый и гибкий как ива. Стоят друг перед другом лицом к лицу, наперебой хвалятся, раскачиваясь и переминаясь с ноги на ногу. Говорят с азартом, искренне, как на духу, как будто так и было.

Из их пересказов можно понять, что медведь и кабан – самые опасные, внушающие страх животные. В момент встречи на них шерсть встаёт дыбом, и у охотников волосы на голове шевелятся.

Седовласый говорит: «Иду зимой с собакой лайкой по снегу. Перешёл Днепр, снял лыжи – и поднимаюсь на высокий берег реки почти ползком. Слышу: впереди собака в голос пошла. Выползаю, выглядываю: кабан здоровущий с лайкой нос в нос упираются. В ружье патроны с мелкой дробью. Я вниз, перезарядил два ствола на пули-жаканы. Опять выползаю, прицеливаюсь секачу в боковину, под лопатку. Нажимаю курок, а выстрел: «Пух!» Другой раз мужик громче низом пальнёт. Нажимаю второй – опять «пух!», из ствола пыж вылетает. Кабан как рванул от меня, – только снег бураном взметнулся. Вот как брать на охоту старые отцовские патроны!» Седовласый долго ещё махал руками, прицеливался несколько раз, вскидывая локти и указательные пальцы в направлении ружейного выстрела.

Уловив долгожданную паузу, в рассказ вступил тёмноусый: «Иду, ружьё заряжено дробью. Подхожу к копёшке старой соломы. Только хотел присесть, а оттуда кабан. Я ему из дроби: «Стук, стук!». Он на бок – «вик», и тут же вскочил вгорячах, собака за ним. Слышу: лает на одном месте. Подхожу: кабан лежит, взглянул на меня, охнул и умер. Вот так одной дробью до печёнки ему достал». Тёмноусый прицеливался по-другому: складывал два указательных пальца в одну линию, подставлял их как прицел между двух округлившихся глаз и так ловко и быстро двигал ими, что попробуй убеги, – не получится.

Таких удивительных встреч с кабаном у егерей было много. Пересказывая свои былины, страстно расширяя и округляя глаза в азарте, каждый рассказчик получал порцию живительной подзарядки. Что егеря да охотники! Простой домосед иногда такой страх напустит!.. То заяц, а то на словах – настоящий храбрец.

Самая жуть от медведя. Женщины по одной в лес уж не ходят. Как увидят на земле разрытый муравейник – знать, медведь, шатаясь, ходил, – не нужны им уже ни грибы, ни земляника, а тем более малина – его любимая ягода. А если свежая разрытая земля – тревога ажно до пят пронизывает, ноги сами несутся прочь.

Седовласый перевёл рассказ на медведя: «Однажды ставил рамки на мёд диких пчёл. Подхожу к сосне, чтоб подвесить повыше, глядь, в десяти шагах медведь косолапый на задних лапах стоит. Хотел пугнуть, а страх до самых пят провалился, горло перехватило, крикнуть не могу. Слышу: рядом ещё медведи сопят и охают. У них в это летнее время гон проходил. Еле выкрикнул, но, наверное, так громко, что медведь опустился на передние лапы и убежал. Ночью после того приснилось – с медведем борюсь. На печке лежал на овечьей шубе, запутался и вместе с ней на пол упал. Рассказал жёнке, так она только смеётся».

Тут тёмноусый стал говорить совершенно всерьёз: «Медведь бьёт человека по спине, затем когтями сдирает скальп, натягивая его на глаза, – не выдерживает медведь человеческого взгляда».

Беда людям от зверя, коль его развелось без счёта. Придёт стадо кабанов – так пропашет картофель, что для скотины останется мало. Волк овечку может зарезать, а медведь телёнка подмять. Неприятно другое: что не животные человека боятся, а человек о них постоянно думает и беспокоится за жён и детей.

Звери плодятся и размножаются. Пока не нападают на людей, но устрашают близким присутствием. Для охотника такие встречи желанны, а для жителя не очень приятны.

Я стоял рядом с егерями-рассказчиками, внимательно слушал, наблюдал за ними. Призадумался, расфилософствовался.

«Люди покидают деревни и уходят в города, заполонили дороги автомобилями, летают на самолётах, были уже на Луне, хочется им на Марс – как будто совсем не собираются жить на Земле, напротив, они устремлены от неё – неужели и правда? – в космос. Народ не хочет в деревню, как будто она отсталое прошлое. Все съезжаются в города всё теснее и плотнее, как бы строят пирамиду гигантского человеческого муравейника или улья. Человек на человеке. Уже научились перерабатывать свои отходы, использовать их повторно, урожай получать не первозданно от почвы, а от самих себя, знать, тренеруются для дальних полётов. Придёт время – и собственные газовые выделения улавливать станут. Человеческий улей приготовляется к отлёту в другие миры, а Землю для дикой природы оставляет. Наиболее шустрые, захватив самое ценное, «матку-матрицу», улетят на другую планету. Оставшаяся часть человеческого улья не сможет жить без «матки» и, скорее всего, дезорганизуется и погибнет. Тогда дикая природа пойдёт по новому круголёту развития – без людей. Для чего человеческий улей покинет Землю? Чтобы она отдохнула и приготовилась для приёма следующих поселенцев? Пусть через тысячи лет, но они прилетят, прельстившись пышно развившейся дикой природой Земли. Так и будет она перевалочной базой, научит уму-разуму инопланетян, подкормит, подкрепит силушку, чтоб потом улетели в иные, более богатые, Богом данные земли, а сюда прилетят другие инопланетники-богопосланники. Впрочем, улетающие «земляне» могут оставить свои «куколки». Законсервированные «людишки» в какой-то момент раскроются для жизни и вновь начнут питаться восстановившейся дикой природой, и тогда этим существам долго ещё жить на Земле и расселяться по другим небесным обителям и чертогам».

Во дворе тёмноусого егеря стоят рабочая телега и бездвижный автомобиль. Ехал ночью по разбитой асфальтовой дороге тихо, километров под шестьдесят, а лось сам в лобовое стекло и влетел, прыгнул одним махом через капот, ноги ушиб и убежал. На лицо седовласого сел комар, он прихлопнул его, словно поставил точку. На траве лежит плоская, опустевшая тушка крота, растаскиваемого насекомыми.

Два друга ещё о чём-то хвалятся, а я, покачиваясь в воздухе и паря над просторами изумрудно-зелёной природы, высвеченной красным заходящим солнцем, фантазирую: «А может, всё будет иначе: человечество остановит свой прогрессирующий бег и начнёт постепенный исход из мегаполисов и городов в лоно ещё не одичавшей природы. Земле нужен не столько её собственник, сколько труженик, кормящий самого себя, своим трудом и своей культурой усмиряющий рост дикой природы. Человек должен жить по совести и в гармонии с природой».

– Нужно копать корни, чтобы найти жёлуди, – слышу обрывочную фразу тёмноусого егеря, как будто он знает о чём я думаю.

– Нужно и нам вернуться к своим корням, – будто заповедь подтверждает седовласый егерь.

– Не нужно стремиться к чужим мирам, иначе свой потеряем, – блистает мудростью тёмноусый.

– Природа – опора жизни нашей, – не отстаёт седовласый.

Во дворе незаметно стемнело.

«И куда идти человечеству: в космос к братьям по разуму, продолжать конкурсную борьбу друг с другом для отделения лучшего от худшего, или просто, пока не поздно, вернуться в деревню к матушке-земле, преображая и сохраняя её красоту. А может, всё это уже происходит одновременно, здесь и сейчас, ведь космос давно уже правит Землёй и людьми».

Так думалось мне, и я осторожно взглянул на небо, на тысячеглазое живое существо. Похоже, оно действительно руководило, но молча. На небосклоне яркими точками пульсировали звёзды, сообщая, как на экране монитора, о чём-то значительном, иногда прочерчивая падающими светящимися линиями какие-то древнейшие знаки, похожие на че́рты и ре́зы, – первоначально изобретённую древнюю письменность.

Так ничего и не поняв, что именно изображено на небе, мы выпили ещё по рюмочке. Егеря запели бытовые стишки-скоморошки, частушки-загогулинки, отголоски русско-советского народного авангарда.

– Порыжела, порыжела в поле рожь. Порыжели мои брови, стал на ёжика похож, – задиристо врал тёмноусый.

– Мой дед был охотник, забил муравья. Три недели мясо ели и засолили до хрена, – бесшабашно пулял седовласый.

– Ружьё да лук не выпускай из рук, – поучал тёмноусый.

– Сеять да жать – не ложку в руках держать, – остроумничал седовласый.

– Раньше ели хлеб и сало и влюблялись очень мало, а теперь сидят не евши, зато любят ошалевши, – закручивал тёмноусый.

– Экономил Фома на мыле, пока не выросла короста на рыле, – подрезонивал седовласый.

Теперь егеря соревновались припевками. Расходиться никак не хотелось. Тишина. Небо наполнено лёгким молочный светом, от реки белым покровом наплывает туман. Кричит коростель. Пахнет свежеубранным сеном. Сумеречно-дурманящее состояние действует как гипноз. Большая круглая луна вместо солнца тягучим прилипчивым светом открыла ночные видения. Знакомые силуэты замаскированы тёмно-серебристым разливом блёклого цвета. Лунное верховодье нисходящим потоком лилось в наш дворик через душистые ветки липы, завораживая и притормаживая неизъяснимое желание перемен, которое не исчезало, а углублялось и перемещалось в другое, интимное, пространство души. Звёздное решето сыпало вниз бриллиантовые крупинки нового света, завязывая узелковыми бликами каждый лучик небесного свода. И я – будто из космоса или космос – во мне.

Егеря закончили охотничьи разговоры и импровизированные перепевки. Начали беззлобно тягаться, смещая друг друга с оси устойчивого земного стояния на ногах. Один – как медведь, другой – как кабан. Один хватал за плечи и пояс, другой делал броски для подсечки. Один мял хребтину, другой захватывал голову словно клещами.

Обменивались неизрасходованной силой или заготавливали её про запас, подминались попеременно, грохались всем прикладом о землю, возились на скошенной траве, переворачиваясь то вверх, то вниз, становясь то героем, то антигероем. Силовое поле звёзд, Луны и планет дошло до Земли и вошло в два богатырских тела, сплетая два непокорных, упрямых характера в крепкий союз. Земля и космос были едины.

А меня, неземного, волоконно-оптической ниточкой света манила к себе самая яркая звезда в созвездии Малой и Большой Медведицы. Космогонически я был послушным, ведомым неземными порывами. Мы расставались друзьями, как бы улетая на другие планеты, с трудом разрывая орбиты объятий и удаляясь в свои земные чертоги.

 

Два директора – два ратибора

Исходит деревня жизненной силой. Уж сколько времён пронеслось, озарённых великими переменами, а людей всё убывает и убывает. Деревня за деревней оставляют свои трудовые посты и обихоженные места.

Туда врывается несметной силы дикая природа. В города, в города исходит народ, прелести цивилизации продолжают выманивать молодёжь. Обнищала деревня, старая краска на домах выгорела от солнца, поблёкла, с внешней стороны избы стали чёрными, печально-понурыми. Для русского человека жить в серости, без красочных орнаментов и украшений дома, – сильное унижение.

И всё ж приглядишься – и увидишь, что бьются ещё ратиборцы с невзгодами, ратятся на земле. В родном краю так всё обезлюдело, так всё заросло травой и кустарником, что я невольно возгордился двумя моими приятелями, бывшими директорами совхозов, и назвал про себя их ратиборами – мужественными, стойкими мужиками. Сражаются ребята на своей родной земле почти в одиночку за крестьянское дело. Один из них Андрей, другой – Виктор. Знают ребята, что надо вкалывать и приноравливаться к местным условиям.

Много варягов, обученных предпринимательству, прельщалось большой бесхозной землёй. От Норильского никелевого комбината призвались добровольной дружиной поднять упавшее коллективное хозяйство. От Москвы пригнали технику для восстановления льноводства. Не потянули, обанкротились, уехали, торопливые. Не смогли с толком вложить деньги, не увидели прибылей. Работать согласованно не получилось. Вдумчиво, дружно да с огоньком, как послевоенное поколение, новые русские не могут трудиться. Жить просто, по-крестьянски, по необходимости, – не могут, давай что-либо заморское.

Сегодня утром Лариса, жена ратибора Андрея, высказалась, что хочет иметь молочную корову и ухаживать за ней. Для городского жителя нужно сказать, что корова – это такая передвижная фабрика по производству молока на четырёх самоходных движителях, с копытами. Всё на этой фабрике автоматизировано, только доить молоко нужно вручную. От положительно воспринятого настойчивого желания жены закрутилась в правом виске Андрея вся панорама новых хороших дел. Сразу двумя рогами коровы символически обозначился исход нового изобилия: молоко, простокваша, сметана, масло, творог.

У ратибора Виктора сегодня другая забота: его младшая дочь Маргарита окончила школу и готовится поступать в высшее учебное заведение. Не дочь, а ангел без крыльев, но на изящном мотоцикле летит по сельской дороге как красивая яркая птица. У его жены Лены нет никаких желаний, кроме одного – дочь должна учиться в самом престижном столичном университете на экономическом факультете. Маргарита окончила школу с отличием, и Виктор предчувствовал удачу, оттого в левом его виске перебором ходили все пять столичных вузов. На каждый из них он примеривался: и в Интернете их повидал, и на машине в столицу ездил.

У Андрея было трое детей – больше мальчиков. И у Виктора было трое детей – больше девочек. Андрей был правша, а Виктор – левша. И мысли у одного были правовращательными – чувственными и образными, а у другого – левовращательными, логическими и разумными.

Когда Андрей Иванович работал директором совхоза, то его основным принципом жизни была справедливость, но началась перестройка, и его работники поддались вирусу приватизации, стали приворовывать агропродукцию. Андрей Иванович проявил такую бурную деятельность по предотвращению хищений, что вскоре со всеми перессорился и даже подрался с одним несуном, на которого и привёл след овса, просыпавшегося из украденного мешка. Андрей Иванович был настолько наблюдателен и прыток, что никто не ускользал из-под его единоверной руки. Если бы перестройка пошла в правильном направлении, Андрей Иванович удержал бы порядок, но наверху предложили иное: брать суверенитета и всего остального сколько хочешь. Против народа далеко не пойдёшь, и не удержался Андрей Иванович на директорском месте, ушёл на своё семейное подворье.

Когда Виктор Иванович был директором совхоза, то его основным принципом жизни был коллективизм, но началась перестройка, и всю общую собственность принудили разделить по паям. Каждому работнику выделили на бумаге по восемнадцать гектаров земли, но пришло время – и нашлись предприимчивые покупатели, выманили они за бесценок право сельчан на земельную собственность.

Виктор Иванович был категорически против продажи, предлагал оставить землю в общем пользовании, но перестроечные тенденции возобладали. Свой пай он не продал, но других удержать не смог. За неукротимость характера «наверху» ему выразили недоверие, и он вынужден был оставить коллектив на добровольное разорение. Нашёл Виктор Иванович себе работу в новом животноводческом комплексе – начальником цеха по заготовке и раздаче кормов животным. Хотел Виктор Иванович, чтобы односельчане своим трудом стали зажиточными: коровник был, пахотные поля были, но молоко стало дешёвым в цене, а поля стали убыточными в обработке, заросли сорняками и кустарником. Городские предприниматели хотели разорения хозяйства и скупки земель. Так оно и получилось: после его ухода пахотные земли перевели в охотничьи угодья.

Но тут повезло Андрею: он, являясь специалистом по сельскому хозяйству, был еще и великолепным охотником. Любил диких животных, знал их повадки. Вот уж действительно, работать бы ему в Федеральной службе безопасности: птица в воздухе пролетит или чирикнет с испугу – тут же приметит, наблюдательность у него была необыкновенная.

Меньше всего Андрей думал о себе, оттого поизносился на работе и в беспорядочной трудовой суете не замечал, что болит иногда в боку, давно ноет зуб, ещё не зажил повреждённый стругальным станком палец. Но больше всех донимает спина после охоты на медведя, когда тот подмял его под себя, но вовремя подоспела помощь, и прошитый несколькими выстрелами медведь ушёл на соседнюю заповедную территорию. С детства так повелось: не быть в деревне нытиком, не выказывать боль, пренебрегать неудобствами, из всякого затруднительного положения быстро находить приемлемый выход.

Когда Андрей был в творческом ударе, удачно и ловко завершал дела, он самоуверенно восклицал: «Выше меня только звёзды!» Такое заносчивое торжество нисколько не раздражало, потому что основывалось на его трудолюбии. Ну настоящий сварожич – сын главного славянского ведического божества Сварога, сварганит тут же нужное дело.

Сдержанно любил Андрей свою жёнку Ларису, разве что в баньке натрёт ей хорошенько спинку, пропарит двумя вениками сразу и разгладит образовавшиеся рубцы норовистых споров и бездушных ругательств. «Вон из моей души!» – возопит в сердцах разбушевавшийся Андрей. Впору Ларисе приглядываться и звать на помощь. «Приобретём корову, куплю я тебе персональный доильный аппарат, на рынке уже присмотрел», – чувствуя за собой вину, раздабривался Андрей.

Не сдавался Андрей и на своём подворье проявлял директорский размах: имел лошадь, стадо овец, пасеку, рыбные снасти и охотничьи снаряжения. В жаркое лето приносил ассорти из щук, окуней и плотвы.

Осенью ходил с собаками на зайцев и лис. Зимой – на лицензионной охоте на кабана, косулю, лося и медведя. Весной – на тетеревов, вальдшнепов, гусей и уток. Пока есть силы, всё это не в тягость, а здоровый спортивный азарт. Вспомнится ему иногда под водочку неудавшийся директорский эксперимент праведной жизни в большом коллективе – и понимает, что даже в семье трудно гармонию удержать: не хватает выдержки, душа такая командирская, казацкая, с сабельными порывами. Животных всегда жалел, сочувствовал им, кормил регулярно и даже говорил с ними, чтобы узнавали его по голосу.

В Андрее просто и непосредственно проглядывал интуитивно обозначившийся феномен русского духа: быстро и содержательно думать, расторопно и умело действовать. Когда Андрей не видит способа решения проблемы и средств ее реализации, то много и упорно думает об одном и том же. Когда открывается или подворачивается возможность сделать, то сработает добротно и точно. Может легко войти в положение другого человека, как бы проникнуть внутрь, и сделать понравившемуся человеку нужную ему работу бескорыстно и без оглядки, с явным и неожиданным плюсом, прибавкой доброты от себя.

Стал Андрей через некоторое время после директорского кресла домовитым хозяином. Особое внимание уделял пчёлам – добытчикам мёда, быстро создал он около дома огромную пасеку и владел своим натуральным продуктом. Имел Андрей от своего отца Ивана Никоноровича привычку работать с конём: картофель выращивать, сено заготавливать, воду родниковую бидонами возить, в лес по дрова и веники ездить.

Закружил однажды по весне возле его дома аист, прилетел рано, в конце марта, корма ещё маловато было. Через некоторое время нашлась подружка, и свили они гнездо на ближайшем к его дому электрическом столбе. Вывелись у них четыре птенца-близнеца. Аист, чтоб не мешаться в гнезде, часто взлетал на высокую телевизионную антенну соседнего пустующего дома и наблюдал за птенцами. Хозяйка гнезда приготавливала пищу из выловленной в округе живности. Повзрослевшие птенцы с аппетитом и писком набрасывались на еду, растаскивали её длинными пинцетами-клювами, хищно шипели и подпугивали друг друга недовольными гортанными хрипами. Вчетвером приходилось жить на скромном пайке. Самому шустрому, как правило, доставался кусочек побольше, и тогда он, подняв вертикально клюв, одним движением сглатывал сытную свежую пищу. Остальным доставались кусочки поменьше.

После такой дозаправки хотелось размахивать крыльями, опробовать их для полёта. Тренировались по очереди. Один становился на край гнезда, часто подпрыгивал на длинных тростинках-ногах, балансировал и разрабатывал крылья. Остальные в это время, пригнувшись, сидели в гнезде. В какой-то момент к гнезду подлетал аист-отец и, слегка поддев клювом птенца, толкал его вниз. Падающий аистёнок в страхе начинал сильно махать крыльями и подниматься в первый полёт. Вскоре над гнездом плавно кружили все шесть аистов.

Андрей с женой Ларисой и особенно дедушка Иван подолгу наблюдали за плавными бреющими полётами птиц, вспоминали с грустью и ждали со светлой радостью возвращения своих сыновей-внуков. Старший служил в армии, младшие учились в районной школе-интернате.

Стал отвыкать Андрей от социальной артельной работы, и по душе ему становился крестьянский, родовой, родимый уклад. «Природа, родина, народ, – любил Андрей одним корнем стягивать слова в единую сущность, – родник, родители, родня, родничок, родинка». И так ему этот корень обозначил стратегию жизни, что все остальные теоретические обустройства, с окончанием на «измы», отошли.

«По-видимому, до начала нашего летоисчисления люди так и жили. По-родственному, добрей и надёжней», – думал Андрей, вглядываясь в стаи летящих птиц. Особенно далеко и долго думалось осенью, когда пролетающие журавли тревожили трубно звучащими протяжными вскриками.

«В глубокой древности предки славян жили родовыми маленькими поселениями, в каждом из которых обитал один род, большая семья из нескольких поколений. А я где живу? В одной маленькой семье в одинокой деревне? Нет родовой жизни среди славян, какая-то непрерывная перестройка жизни в ущерб родовой системе. Хорошо, что мы ещё общительный народ, вроде как вся страна – родственники. И чем сильнее гибнет родовой общеславянский уклад, тем проще, добрее и доверчивее наш народ».

После длительных глубокомысленных размышлений Андрей становился спокойнее, деловитее, работал размеренно, планировал обстоятельнее. Лошадь понукивал мирно, на жену Ларису не покрикивал, отца своего спокойно выслушивал.

Таким же неутомимым ратибором был его друг, тоже бывший директор совхоза, Виктор Иванович. По отцовской линии пошёл – ратай, только теперь не на коне, а на классном отечественном внедорожнике гарцевал.

По асфальтированной дороге от Хвощеватого до Сычёвки рано утром и поздно вечером уверенно проносился УАЗик, то проваливаясь, то взлетая по холмистой местности родимых просторов. С болью в душе, распятый между прошлой, неожиданно прерванной работой и новой подработкой на частной современно оснащённой ферме, проезжал каждый день по одному и тому же маршруту Виктор Иванович торопливо, как бы приглушая укоры совести от вида зарастающих пахотных земель, приносивших совсем недавно устойчивые урожаи.

У Виктора, как и у Андрея, был такой же прицельно цепкий, твёрдо поставленный взгляд, – муха не пролетит. Куда упал взгляд, – там и отметина, там непременно своё суждение. Приключилась одна история с родником, что у реки напротив бывшей деревни Тупишино.

Не посоветовавшись с ним, поставили над истоком родника деревянный сруб с навесной крышей. И стала в углах родника застаиваться вода, рыбки маленькие исчезли, в тени проросла осокой трава.

Возмутился подобному Виктор Иванович и сдёрнул трактором сруб в сторонку. Глава администрации такой поступок не одобрил, принудили его поставить сруб на прежнее место. Поставил, да весной сруб потоком воды снесло опять в сторонку. Тут власть уже не вмешивалась, а вскоре сруб кто-то тайком погрузил и увёз в неизвестном направлении. Конечно, это не Виктор, но правда осталась на его стороне. Родник не должен терять своё первозданное установившееся экологическое равновесие.

Любит Виктор Иванович под водочку справедливость общечеловеческую, нашу, российскую, измерить по Высшему промыслу.

«Облапошили нашего крестьянина до основания. Ваучеры, акции, паи – всё перетекло к «богатеньким буратинам». Скупили леса, земли, пустоши деревень, а самих не видно, не показываются, не хотят знаться с местным населением. Строят фермы для коров и лошадей, а работать уже некому, бригады собирают из разных деревень на автомашинах, крепостных ещё нет. Молодёжь по-прежнему уезжает в города. Вот и я свою дочку Маргаритку отправляю учиться в Москву. Нет в наших краях праведной жизни. В такие условия даже гастарбайтеры не приезжают, в городах собираются, поодиночке жить трудно и неинтересно».

Говорить Виктор Иванович может столько, сколько его слушают. По какому-то странному убеждению, русский человек часто предполагает, что если он праведно выскажется, то по образу и подобию Божьему справедливость свершится. Кто только не впадал, да и я сам, в это загадочное веротерпение. Наверное, при советской власти приучили: что ни скажут по радио, что ни покажут по телевизору, что ни напишут в газетах, – обязательно правда и сбудется.

«Не послушник я, а ратибор. Аристократ я – арий сто крат. Трудовой интеллигент. Не мошенник я, не процентщик», – Виктор Иванович устремлял вдаль задумчивый взгляд, а сам понимал, что остаётся в меньшинстве, но не в одиночестве. Часто его слушал и был с ним согласен друг по несчастью Андрей Иванович.

Два мероприятия, которые осуществил Виктор Иванович, сильно запали в душу. Это был крестный ход к истоку Днепра и подъём на Останкинскую телебашню.

* * *

Торжественные мероприятия, посвящённые началу славянского крестного хода, начались с самого утра. У истока Днепра собрались полтысячи верующих. Божественная литургия в храме Святого князя Владимира, освящение воды и надкупольного креста, приложение к святым мощам Андрея Первозванного и Георгия Победоносца – всё это было для Виктора Ивановича в диковинку. Всем было радостно ещё и оттого, что теперь у истоков главной славянской реки строится настоящий деревянный монастырь. По замыслу организаторов, река, в которой святой князь Владимир крестил Русь, должна стать символом единения братских народов.

«Мы вновь обретаем наши истоки, – говорил отец Сергий, настоятель храма Владимирской иконы Божьей Матери в селе Новодугино. – Днепр, как река трёх славянских народов, поможет сближению россиян, белорусов и украинцев. У нас есть возможность, право и долг быть современниками и творцами духовного возрождения».

На протяжении всего маршрута участников православного шествия сопровождали смоленская икона Божией Матери «Одигитрия» и храм на колёсах. Непримечательный фургончик несколькими умелыми движениями превращался в самый настоящий храм: с куполом, крестом, алтарём. Это изобретение представили в Сычёвке, и, по словам отца Валентина – духовника Славянского крестного хода, Патриарх Кирилл мечтает его увидеть.

За вечерней трапезой поделились впечатлениями о первом дне крестного хода. Здесь были представители трёх братских стран. Беседы шли о простых и вечных человеческих ценностях: о любви, жизненном призвании, подвиге предков. Далее молодые славяне будут держать путь через землю Белоруссии к устью Днепра в Киев, столицу Древней Руси.

Для Виктора это был первый крестный ход, он попал на него почти случайно, но впечатления были сильными, неизгладимыми. Потеряв государственную идею, давно хотелось приобрести национальную.

«Православная вера сплачивала русское население, но расколов, сект и направлений – множество, – думалось Виктору Ивановичу глубоко и основательно. – Почему было изменено летоисчисление? Почему невнимательно относятся к предшествующему периоду славяно-ведической культуры? Ведь ровно так коммунисты пинали царизм, а демократы закатывают коммуняк. Мне кажется, что православная вера расширила границы человечности, но сузила рамки естественно-природного, космического мировоззрения. Неопознанные летающие объекты до сих пор воспринимаются как чудо».

Виктор Иванович дышал свежим лесным воздухом у истока Днепра и понимал, что всё духовное и историческое ему нужно понять, принять и продолжить обогащаться. Когда Виктор Иванович встретился с Андреем Ивановичем и рассказал о крестном ходе, тот неожиданно ревностно встрепенулся.

– Выше меня только звёзды! – возомнился Андрей Иванович.

– А что ты знаешь про звёзды? Может, там поумней нас найдутся, – осадил его величие Виктор Иванович.

– Выше меня только звёзды! – Андрей Иванович не желал слышать другого.

– Звёзды – это далеко. Во сколько раз звёзды больше Земли, во столько ума там побольше, – определил размер дистанции Виктор Иванович.

– Никого в космосе, мы во Вселенной одни, – не сдавался Андрей Иванович.

– Я читал, что помимо землян существуют высокоразвитые существа на других планетах нашей Галактики, – Виктор Иванович как-то странно напускал туманность в глазах и куда-то далеко провидчески устремлял свой взгляд.

– Я говорю, что выше меня только звёзды, – сверлил его взглядом тёмно-карих глаз Андрей Иванович.

– А кто ниже тебя? – проверял оппонента на прочность Виктор Иванович.

– Все, кто больше или меньше меня ростом, – подчёркивал Андрей свою уникальность. Пышные его усы прикрывали рот и иногда поддёргивались.

– А ты знаешь, что на Орионе и Большой Медведице живут наши братья по разуму? – Виктор Иванович ещё сильнее высветлил взгляд голубых глаз и устремил его до неизмеримой высоты.

– Пусть прилетают, разберёмся с ними, – твёрдо стукнул ребром ладони по столу Андрей Иванович и несколько раз подряд импульсивно соединил и раздвинул согнутые колени, качнув воздух между упругих ног.

– Они живут дольше нас, мы для них просто детский сад, – продолжал уводить в космос Виктор Иванович.

– А может, мне к ним рвануть? Что-то к звёздам притягивает, – сказал Андрей Иванович и восхитился своей мыслью.

– Твоей жизни не хватит, чтобы долететь до ближайшей звёздной системы, – осадил его Виктор Иванович.

– Мы с ними обязательно встретимся. Чувствую, я их представитель на Земле. Выше меня только звёзды, – полушутя утверждал Андрей Иванович.

– Возможно, они своим разумом воздействуют на нас, а мы понимаем их. Они посещают нашу планету, – без сомнения говорил Виктор Иванович.

– Так это же боги или Богочеловеки. Они учат нас жить по космическим законам, – вдруг брякнул Андрей Иванович и почесал затылок, будто там у него спутниковая антенна.

– Ты думаешь: календарь, шахматы, пирамиды – это мы придумали? Это они нас научили, – фантазировал Виктор Иванович.

– Может, пчёл и муравьев они тоже завезли? Уж больно умны? – подтрунивал над ним Андрей Иванович.

– И ещё одна планета имеется, она называется Рай. Эта планета освещается двумя светилами. Дня и ночи там нет. Настоящий рай. Живущие там имеют светящийся ореол вокруг головы. Их взгляда человек не выдерживает, он умирает. Они не едят мясного, пост – это естественное их состояние. Они постоянно проводят сорокадневное голодание для очищения крови. Болезней у них не бывает, – каламбурил Виктор Иванович.

– Ну ты и заехал! Я – кудесник, а ты будешь круче. За эту планету тебя Церковь по головке не погладит, – жгуче-пронзительно резанул косым взглядом Андрей Иванович.

– А может, Церкви надо самой правдивее взглянуть на жизнь, ведь не зря она называется православной – справедливость и праведность славящей, – после крестного хода к истоку Днепра Виктор Иванович значительно пополнил словарный запас, поднаторел, укрепился в вере.

– Я сам за справедливость и праведность. У меня такое предчувствие, что на Земле все цивилизации от нас произошли. Наша территория Русской равнины и есть древнейший исток. Мы здесь живём и множимся не две тысячи лет, а намного больше. Из прошлого в настоящее так и перепрыгиваем целыми поколениями, как космонавты. Выше нас только звёзды!

Вот так при нечастых вечерних встречах ратились между собой Андрей Иванович и Виктор Иванович, укрепляя друг друга в суждениях, как ветер, раскачивая деревья, делает корни мощней. Была у них такая струнка – беседу вести, приправляя её задиристыми словами. Иногда это становилось главнее обсуждаемой темы. Того и гляди, что после возникшего спора потянутся они на борьбу. Вирус лидерства явно присутствовал у обоих. Не отмалчиваться они собирались, не уклоняться для деликатности, а вести диалог как бы с позиции силы, с волевым нажимом, для утвердительности и значительности. Жила в них, как у древних славянских предков, беспредельная смелость и храбрость ратиться до победного торжества.

Вскоре Виктору Ивановичу с Маргаритой пришлось ехать в Москву для подачи документов и ознакомления с высшими учебными заведениями, которые они предварительно выбрали. Это были столичные вузы с экономической специализацией обучения. «Если всю технику, всю структуру сельскохозяйственных предприятий обанкротили, растащили, разрушили, то надо начинать с начала, с экономики и бухгалтерии» – так решили они, посоветовавшись всей семьёй. При балльной системе зачисления в студенты особых проблем не было, и они, сдав документы, решили посетить Останкинскую телебашню, восстановленную после пожара.

Оформление экскурсии на телебашню происходило в здании служебного корпуса с высокими окнами на два этажа, с плоской нависающей крышей и спутниковыми антеннами на ней.

Предъявив паспорта и билеты, по специально построенному проходу прошли диспетчерский пункт и, получив электронный пропуск, по застеклённому проходу подошли к самой телебашне. Издалека она кажется небольшой тростинкой, а вблизи – гигантским инженерным сооружением. Виктор Иванович телебашню ранее видел как сувенир и знал, что сконструирована она подобно полому трубчатому стеблю пшеницы, с опорами-корешками у основания и стяжками-узелками по высоте. Оттого раскачивается телебашня, но не гнётся и не ломается, хотя из бетона и стекла. Внизу, на расширенной части телебашни, круглые окошки большего и меньшего размера, как божьи коровки на стебле. До подъёма на скоростном лифте осмотрели Музей радиотелевизионного вещания, что на первом этаже стеклянного многоэтажного здания, гранёным кристаллом размещённого в центре бетонных клинообразных опор. Виктор понимал, что телебашня – символ города и эпохи строительства социализма. После пожара и длительного ремонта она была обновлена, но неизменена.

Маргарита после приятнейшего подъёма на скоростном лифте, при музыкальном сопровождении и видеонаблюдении движения, оказалась на смотровой площадке. От счастья она была на седьмом небе. И даже без лифта она смогла бы совершить это восхождение пешком по лестнице. Она делала снимки цифровым фотоаппаратом, рассматривала Москву через оптические приборы, установленные по окружности смотровой площадки.

В первую очередь она увидела белые, будто игрушечные, коробки многоэтажных домов, лабиринты улиц и широких автомагистралей, движущиеся жучки-автомобили, узнала территорию Всероссийского выставочного центра с огромным колесом обзора, ужаснулась от вида огромных дымящихся труб. Долго ходила по смотровой площадке, как бы сближаясь со столичном мегаполисом и адаптируясь в нём.

Виктору Ивановичу многое тоже было в новинку.

Сколько труда было вложено в этот супервещательный излучатель, покрывающий едиными репортажами всю страну, для всех народов сразу и из любой исторической эпохи. Одним словом, свободное информационное пространство, смотри – не хочу.

«Такое высокое техническое совершенство – и такие недостойные картинки, клипики, нелепицы каждый божий день показывают», – думал Виктор Иванович с высоты телебашни. В это время он стоял в проёме стеклянного пола и от ощущения ниспадающей высоты возникало лёгкое чувство страха и кружения головы. «Это не всевидящее, а всепроникающее око. Из могучего средства познания телевизор превратился в уникальное средство отклонения от реальности. Изменить человека трудно, а привести к заблуждениям, при его любопытстве и доверчивости, уже получается. Телевещание на всю страну, а никакой общенародной идеи, – одна бытовуха. Телевидение – это пастырь, посох народа. Иметь такие технические возможности и не вести к просвещению – разве это не глупость?» – задавал сам себе вопросы Виктор Иванович, будто вещал их прямо в эфир.

Под влиянием общего положительного настроя от экскурсии он переключился на другую программу и стал любоваться Москвой.

* * *

Когда Виктор Иванович приехал домой и встретился с Андреем Ивановичем, – беседы продолжились.

В этот раз Андрей пришёл в белых брюках и футболке с голубой надписью на груди: «Я люблю Россию».

Виктор был тоже в белых брюках и новой рубашке из лёгкой хлопковой ткани – в этом году лето стояло жаркое.

– Вон из моей души! – взъерепенился сразу Андрей и прочертил молниеобразный зигзаг правой рукой. – По телевизору такую ерунду показывают, один криминал, ничему хорошему такие программы не учат.

Виктор Иванович, сидя на лавке, закинул ногу на ногу и сдержанно проговорил:

– Не учат, а сам спутниковую антенну поставил.

– Думал, больше программ – так найду что-нибудь путное, а они все как на одно лицо: сплошная кровавая бойня, чертовщина да пляски.

– Был я в Москве на Останкинской телебашне. Сколько же информации выбрасывается в эфир!

– Вон из моей души! – опять разволновался Андрей, будто отмахиваясь и очищаясь от всего непристойного и наносного.

– Лихо ты, как шаман, изгоняешь злых духов. Вытряхнешь всю душонку – и ничего в ней не останется.

– Останется то, что правдиво, правильно и любимо, – то всё моё, а остальное – вон из моей души! – подтвердил решительно Андрей и закачал ногами, согнутыми в коленях. Глаза его опять сжались и округлились, как у напористого кабана.

– А что такое душа по-твоему? – Виктор Иванович поднял указательный палец вверх.

– Это граница между Добром и Злом.

– А кто её устанавливает?

– Человек, если у него совесть есть, открытость к людям и сочувствие к природе.

– А что такое Добро и Зло?

– Это крайности, а праведность и справедливость посредине.

– Зло укрепляет Добро, а Добро раскармливает Зло.

– Верно, а вот во мне дух изгнания Зла, я помогаю Добру торжествовать.

– А если перепутаешь Добро и Зло, начнёшь погонять Зло, а это Добро. Может, Зло – это непонятое Добро, а Добро – это замаскированное Зло? Вот совсем недавно с кнутом гонялся за Лариской и кричал: «Вон из моей души!»

– Так то ж понарошку, чтоб не перечила.

– А со мной, как распалишься, побороться хочешь. Я тоже Зло?

– Ну, Иваныч, какое ты Зло, ты Добро, что во двор выносят.

– А ты – золотая середина: то доброе Зло, то злое Добро. Вот тебе и разница! Чуть недосмотрел, потерял божью благодать – и всё наоборот. Так и телевизионные программы. Зло – это платная услуга, а Добро не оплачивает расходы на передачи. И чем больше каналов, тем сильнее Зло. Оно переходит на самоокупаемость. Из своей души Зло ты сумеешь выбросить, а вот с растиражированным Злом, которое летит, как небесная манна, не сможешь.

– Смогу. Возьму и выключу телевизор.

– Выключил – и хорошую передачу пропустил. Надо так границу провести, чтобы и в плохой передаче узреть хорошее.

– Я, может, узрею, а вот дитя неразумное красивое Зло за Добро принимает. Люди постепенно становятся скупей на добро.

– Телевизор – это как бездушный человек, биоробот, чурбан, но лукавый, пленяет людей картинками, не допускает к Богу.

– Вон из моей души! Подобное не должно совершиться. Я люблю Россию, – Андрей выпятил грудь дугой, раскрыл надпись на футболке, но так как сам не мог её прочитать, то пододвинулся к Виктору.

– Я тоже люблю Россию. Когда же она полюбит нас? Страна выше личности. Здесь выигрыш всех, а там – одного. Это и есть национальная идея.

– Долголетие и духовность – вот моя национальная идея.

– Верно. Тысячу раз верно. Людям приятно, когда жизнь улучшается и становится умнее.

Вот так около часа обсуждали два друга своё земное и космическое бытиё. Андрей резонировал чувствами, движением рук и ног прочерчивал какие-то замысловатые знаки, как бы расширял осмысливаемое пространство, гудел, как разбуженный шмель. Виктор гладил ладонями руки, часто закидывал ногу на ногу, менял положение тела, как бы сжимаясь в единый кокон и концентрат мыслей, словно прял веретеном нить будущей жизни.

Сегодня дискуссия закончилась мирно, не хотелось портить друг другу настроение. Оба директора разошлись по домам, одухотворённые высокими и свободными думами для выполнения обычной земной работы. А её в деревне не видно конца: с лета до осени, с зимы до весны приходится ратиться, крутить колесо жизни. Остановишься – и накроет её своим тёмным покровом нежить, чуть упустишь в дворовом хозяйстве – и несыть, чуть ослабнешь духом – и нехристь, а там, глядишь, и непуть беспросветная налетит.

В эту пятницу Андрей рванулся на рынок в Новодугино. Отвёз старый крестьянский инвентарь в историко-краеведческий музей и купил моторизированную косилку. Лариса требует завести в хозяйстве корову, и сена понадобится в два раза больше. Одному такую работу не потянуть, а рассчитывать приходится в основном на себя.

В эту же пятницу Виктор поминал на сорок дней свою матушку, родительницу свою дорогую. Закончилась жизнь одного поколения, но продолжается и обновляется другая.

Два директора, два ратибора, бьются на земле Русской против её посрамления, запустения и одичания. Два ратибора каждый день берут в руки трудовые орудия, ратают на благодатных просторах, чтоб не захлопнулась и не сомкнулась ряска безделья и безвременья на земле их отцов.

* * *

Высоко в небе вновь собрались славянские боги: Белобог с одной стороны и Чернобог с другой. И поддержали Белобога дружные боги: Световид, Светобор, Ярило, Даждьбог, Перун, Род и молодые богини: Лада, Жива, Леля, Каляда, Купала и Погода. И примкнули к Чернобогу его единородные боги: Велес, Леший, Водяной, Ящер, Щур, Вий и злонамеренные богини: Недоля, Морена, Ягиня, Дива, Лихо и Чудо морское. Образовали пары из мужского и женского начала. Обсуждать стали с разных сторон, помогать или губить двух ратиборов, Андрея и Виктора.

Договориться не могут боги, одни против других настроены. Белобог за добро ратится, Чернобог злом попирает. Дышат огнём искромётным, силой невероятной. Одной мыслью, словно смерчем, всё живое и мёртвое перелопачивают. Сошлись две рати богов, не поделить им сферу влияния.

Видит самый главный славянский бог Сварог, что ему подвластные боги никак сговориться не могут. И сказал вседержитель Сварог Белобогу: «Ты будешь Явь, и всегда дорогу жизни людям показывай».

И сказал вседержитель Сварог Чернобогу: «Ты будешь Навь и людей от зла предотвращать станешь».

Посмотрел вседержитель Сварог, бог неба и нашей вселенной, на Белобога и приказал поддерживать порядок во вселенной и среди людей. И взглянул вседержитель Сварог, вечнобьющий родник всему живому, на Чернобога, и приказал греметь и сверкать, чтобы людей от плохого отпугивать.

«А между вами через меня всегда договор будет, и этим миром я править буду, чтобы праведность и справедливость всегда, как на весах правосудия, отмерялись». И распределил вседержитель Сварог рать примирённых богов по парам: в небо – Световида и Велеса, в лес – Светобора и Лешего, в водоёмы – Даждьбога и Водяного, в дом – Ладу и Недолю, во дворы – хозяйственные Живу и Ягиню, и всех остальных богов-ведунов, как ангелов, к людям по всем весям направил.

И спустились тогда примирённые боги к людям. Жизненный путь в стихиях природных и в делах людских протаривать стали. Рай бы расцвёл на земле, правда бы восторжествовала, добро бы расплодилось, да не видит народ божьи явления, разучился лица их зреть. Не видит божественные предписывающие и запрещающие знаки вечного космического движения. Не видят люди богов, будто ночью без включенных фар проехать версты не могут, будто без очков размылись их очертания.

Андрей Иванович вдруг лихорадочно запил, дни напролёт в раздольной гулянке, аж зенки мутью заплыли. Виктор Иванович с азартом впрягся в дела и погнался на бешеной скорости за сиюминутной выгодой, глаза словно медью залились. Жёны их всполошились, занервничали, перестали мужьям верный путь наговаривать. Дети в разные стороны разлетаться стали.

Поняли боги, что не принимаются их сигналы, заблокирована связь между небесной и земной жизнями. Ударились боги о небесную твердь и превратились в белую да чёрную стаю птиц. Закружились над лесами, полями, лугами, жилищами. То белые птицы вправо кругами вращаются, то чёрные птицы влево спиралью закручиваются. Вдруг собьются с общего круга, смешаются белые и чёрные птицы, пикируют в воздухе, переворачиваются, сталкиваются на виражах.

К стае птиц от земли, от церквей и деревень потянулись цепочками белые голуби, белые аисты покинули насиженные гнёзда, перелётные гуси и лебеди прилетели. Кружатся птицы на разных высотах, тянутся к солнцу, то крестом пересекаются, то веером расширяются.

Ну точно, новое небесное предписание начертано птичьими крыльями, благая весть о том, что быть торжеству светлого духа, мира и любви. Белых птиц в небе всё больше и больше, к солнышку жмутся, вся огромная стая спиралью вверх устремляется. Чёрные галки, грачи и коршуны вниз сыпятся.

* * *

Ещё не одну весну и осень будут встречать и опять провожать Андрей с Виктором кружащие над их тихой, одухотворённой родиной стаи родных перелётных птиц.

Небесные и земные боги будут тропить их единый славянский путь и поведут их в далёкие светлые были.

Бесконечно бессмертная жизнь будет торжествовать на необъятных просторах вселенной, а её богоносный разум приведёт всё к гармонии, согласию и красоте.

Когда это случится, ни Андрей, ни Виктор не знают, но ожидают подмоги «сверху», они надеются, верят и ждут, но и сами ничуть не плошают, трудятся, ратятся мыслями и делами на нашей Русской земле. И вдруг опять их осенило. Вдруг понесло новое вихревое движение, узрели они в Интернете Всеясветную Грамоту Руси Великой, которой более 7500 лет. И так легко её восприняли, будто шла она из глубины веков по каким-то неведомым дорожкам и всегда была рядом.

В этой грамоте посредством Новых Буков и вложенных в них откровений и образных толкований высвечивалась неопровержимая и глубокая мысль: Древняя Русь есть начало и центр всей цивилизации; живут они на своей исторической родине, на Русской равнине; язык, на котором они думают и говорят, – русский да ещё славянский; душа, любящая и сострадательная, – русская да ещё православная, дух, бескорыстный и нестяжательный, – русский да ещё советский; что они и есть соль и совесть земли; что Зло и там называлось Зелом.

И ещё большее постигли они: грамота эта, вселенская и всечеловеческая, и объединяет вся и всех в единый духовный мир. И что у людей на Земле есть программа жизни: они привнесены на Землю, чтобы совершить главное действие – соединить знанием небесные и земные силы для сбережения планеты Земля и восхождения в другие Миры.

Андрей даже пропел: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

– Вот она, русская идея! Здесь её исток! – воскликнул Виктор Иванович, держа в руках 147-буквенный алфавит Всеясветной Грамоты.

– Учиться, учиться и ещё раз учиться! – поддержал Андрей.

– Смотри, как интересно, и птицы произносят из этого алфавита некоторые Буковы. – Виктор Иванович вглядывался в каждый графический знак и наполнялся новыми смыслами жизни, свежими и ясными, как божий день.

– Круче Интернета! Вот это грамота! Выше уже некуда, – соглашался Андрей Иванович.

Понравилась двум ратиборам в этой грамоте божественная первозданность русского языка. И были они готовы уже «пахати словом и делом не только на Земле, на этой крохотной вселенской пылинке, но и в пространстве Всеясветной Руси.

Право, и у меня оттого так распирало грудь вдохновением, что было ясно: ради просветления и благодати явимся мы ратать, творить, созидать жизневосходящую, природоведическую и православную Русь.

 

Реинкарнация деревень

Много русских деревень исчезло с лика земли.

На картах еще остались их названия как индивидуальный идентификационный признак. Многих деревень уже нет и на картах, но память уникально ещё держит давно заросший пустырь как место когда-то начавшейся и закончившейся жизни людей.

В принципе деревня – это родовое понятие. Как правило, несколько человек, объединённых родственными или духовными связями, обозначали начало. Пока хватало крепких, здоровых сил, люд деревенский прикармливался своим трудом и промыслами природных даров.

Неперспективной деревня становилась в силу различных обстоятельств: из-за внешне более привлекательного образа жизни в городах, заманивавшего молодёжь гигантскими стройками века; из-за разорения налаженного быта и нажитого богатства реформами – путём переселения или выдворения, то разукрупнением, то укрупнением; периодически возобновляемыми войнами и форс-мажорными обстоятельствами разного рода непреодолимой силы – недофинансированием, пренебрежением к честному труженику.

Конечно, сегодня нет материальных средств и возможностей для восстановления, реконструкции деревень. Да и вспомнить, почему деревня получила то или иное название, сегодня уже затруднительно за неимением живых свидетелей.

Ну а тогда о чём горевать? Давайте перекрестим да перезагрузим имевшийся смысл названия деревень на новый лад.

Лингвистический корень в названиях сохранился, значит, «покопаемся в корнях» и дадим свою интерпретацию деревень. Это и будет наш вклад в их возрождение, в обновляющую реконструкцию для будущих поколений. Для примера начну с себя, с той округи, которую я знаю и которую хочу из самых сердечных помыслов обновить, модернизировать. Эти деревни в основном из сегодняшнего муниципального образования «Сельское поселение Днепровское» Новодугинского района Смоленской области.

Деревня Слепцо́во – в ней лечили и восстанавливали зрение травяными настоями, а также помогали жить людям, потерявшим способность видеть.

Деревня Крест – место пересечения материальных и духовных сил, место серьёзнейших размышлений: выходцы отсюда становятся философами или учёными.

Спас на Днепре – место спасительных молитвенных бдений и природных боготворений, место присутствия русского духа и наличия даров природы, медовых, ореховых и яблочных.

Вышего́р – место стоянок древних русичей при возвращении на берега Днепра после таяния ледника.

Деревня Коше́ли – специализировалась на изготовлении различных кошелей и кошёлок из ивовых прутьев и бересты, а также в ней умели считать и копить праведно нажитые деньги.

Хвощева́тое – обосновалась на кислых почвах, сигнализирующих об этом проросшим хвощём, значит, хорошо будут расти лён и зерновые.

Лашу́тиха – много в ней было доброжелательных юмористов и шутников, а также людей, способных на крепкое, ядрёное словцо.

Заго́скино – все за нормальное народное государственное кино, которое не только отражает действительность, но и показывает лучший облик человека.

Горожа́нское – городские люди приехали и основали деревню, и этот пример стоит повторить.

Городо́к – предпочитали городской образ жизни и организовали его в деревне, строили надёжные и тёплые дома со всеми удобствами.

Лы́ськово – много лысых и умных людей. Что ни пастух, то философ, что ни механизатор, то изобретатель.

Усле́днево – люди, оставившие большой след в истории российской государственности. И поныне их сыновья – отличные защитники отечества.

Ано́сово – здесь собираются мастера, привносящие новизну; всегда предлагали много интересных решений, и жители их поддерживали.

Ма́льцево – много рождается мальчиков или девочек, которые приводят в семью мальчиков, от которых рождаются девочки и мальчики.

Карава́ево – пекли добротные караваи, булочки и пончики, очень вкусные, со свежей начинкой из мяса, яблок, картофеля, капусты.

Кожа́ново – выделывали, а не выбрасывали шкурки домашних и диких животных для сбережения драгоценного тепла.

Ко́черово – создана после очарования красотой урочища из одних берёз.

Днепро́вское – лучшее поселение перед подъездом к реке Днепр; наиболее соответствует экологическому региону, чем бывшие названия – Воскресенск и Андреевск.

Изве́ково – из века в век живут и будут жить там хорошие люди.

Хонюки́ – «ханука» – древнейший еврейский праздник обновления. Как не приветствовать их возвращение из городов в деревню, на свежий воздух, к оздоровляющему физическому труду.

Назвал я несколько деревень, но их может быть больше. Если «нет» деревни – она будет восстановлена в ближайшее время. Если деревня «есть» – значит ей расти и красоваться.

Не только деревни – всё в округе одухотворено.

Река Днепр сама сформировала своё русло, дно из-за сильного напора вод, стекающих с Валдайской возвышенности в период таяния ледника.

Приток Днепра речка Супрута – «супруга» Днепра, подпитывает и делает его более полноводным. Супрутка, маленькая речушка, также стремится в «супруги» Днепра. Приток Днепра Стобна – сто богатых дворов было размещено по её руслу; выбирали самые экологически чистые места. Приток Днепра реченька Людовня – многие поселенцы облюбовали эти места и построили деревни у реки или на возвышенностях, где поселиться было в радость. Днепрец – один с правого, другой с левого берега совсем по-родственному влились в исток Днепра. Вся сеть водных артерий была охвачена и заселена.

Деревень было так много, что не хватало названий, и тогда к ним добавляли слова – «малая» и «большая», «старая» и «новая», «задняя» и «основная».

Межевание земель и выделение крупных вотчин в те давние времена проводилось только для заслуженных людей России. В советские времена вместо вотчин были обозначены территории колхозов и совхозов.

Возможно ли повторное возрождение деревень?

Чтобы убедиться в этом, посмотрим, как это делалось раньше. Как возникали деревни?

Всё начиналось с одного человека, возможно, с переселенца из других регионов Русской равнины, а может, с солдата, вернувшегося живым с войны, да ещё при деньгах.

Посмотрите какие персональные названия деревень: Игнатиха, Кузьмино, Василёво, Гаврилово, Костино, Семёнково, Ивановское, Захарово, Кирилово, и такие же от женских имён: Варварино, Марьино, Любуша, Екатериновка, Устиниха.

Следует отметить, что по статистическому учёту 1859 года названия деревень оканчивались не на «о», а на «а», и тогда как бы точно утверждалось, чья это деревня, например Захарова. И напротив, сегодняшнее название деревни Хонюки ранее писалось Ханюки, а деревня Караваево ранее называлась Короваева, речка Стобна ранее называлась Стабна. Меняется политическая форма правления и, соответственно, обновляются, корректируются названия населённых пунктов.

Была и другая причина переименования деревень, от имени первопроходца оно перемещалось к специализированному индивидуальному предпринимательству, к небольшому, но качественному производству: Кузнецово, Санники, Тёсово, Мельниково, Шилино, Печеничено, Коптево, Блиново, Крупениха, Починки, Коробово, Торбеево, Капустино, Кочаново.

Ну а любители природы устраивали деревни в экологически уютных местах: Дикое, Муравишники, Тишино, Тихоново, Камышкино, Зайцево, Рыжиково, Копытово, Медведки, Замошье. Размер деревни исчислялся количеством дворов, преимущественно от 5 до 25.

Учитывалось число мужского и женского населения. Указывалось место расположения деревни: у реки, у речки, у ручья, при колодце. Списки населённых мест Смоленской области 1859 и 1904 годов составлялись по основным направлениям почтовых трактов – Белый – Сычёвка – Зубцов – Вязьма – Гжатск.

Душа русского народа широкая, разухабистая, – вот и приживались в соответствии с поведением такие названия: Азарово, Балаево, Щёголево, Болтилово, Перчиха, Бубново, Бурцево. Или ещё подчёркивали интереснейшую недобрую черту характера: Сносное, Харино, Тюхово, Зилово.

Особо верующие, православные люди или старообрядцы, соблюдавшие пост, соборовались в деревне Постниково.

Ну а если серьёзно, то многие старообрядцы при жестоких реформах Никона укрывались в Сычёвском уезде, обустраивая деревни Шаниха, Потесово, Гаврилово и многие другие, где, как правило, ставили рубленные из крупного дерева храмы или молельные дома.

Ничего этого сегодня нет, только деревянные кресты, установленные на этих святых местах молодыми людьми из Ржевского старообрядческого приюта. На пустырях исчезнувших деревень нужно что-то подобное воздвигать, ведь в них жили верующие православные люди.

Были и безнадёжно отстающие, несовременные деревни: Безымянка, Пустошка, Гольнево, Потрясино, Кислово.

Сегодня возможно только виртуальное возрождение деревень рекламированием и приукрашиванием для позыва к возвращению из города в деревню. А может, завтра это будет самый масштабный проект очеловечивания и оживления опустевшего пространства Русской равнины.

Реинкарнация деревень – данная Богом возможность порождать вновь и поселять в благодатном месте хороших людей. Деревня может иметь повторное воплощение, рождение и смерть, как это часто бывает на нашей земле. Незанятое деревней место может стать райским, и туда вселятся новые люди. Когда заканчивается возможность плодиться и пожинать плоды коллективной деятельности, – это конец деревни. А когда возникает новая возможность получать положительный результат, появляется новый вид на место жительства, – это рождение деревни.

Реинкарнация деревень – это не перевод ценных бумаг в другую форму, это преобразование одной человеческой жизни в другую по законам наследуемой территориальной и исторической преемственности, без переселений и водворений, без централизации и хуторизации.

На протяжении последних десятилетий у многих городских жителей возникает мысль о переселении в деревню. Всё чаще жители мегаполисов начинают задумываться о недостатках проживания в больших городах.

Это постоянный смог, шум, суета, отсутствие качественных продуктов питания и чистой воды. Многих горожан разочаровал их жизненный уклад: они подустали от тесноты, загрязнённости городской среды, преступности и обращают свои взоры в сторону природных ландшафтов.

Оттоку жителей городов в деревню поспособствовали пенсионеры. Если ты всю жизнь жил и работал в городе, то почему бы на старости лет не перебраться в место потише и почище?

Подобное переселение не может быть простым, особенно для человека, привыкшего к комфорту городского существования. Особенно если у него нет навыков жизни и работы на земле и на природе.

Чтобы избежать разочарования, нужно подходить к вопросу «адаптивно». Съездить в деревню, попробовать пожить там некоторое время.

Ознакомиться с опытом переселившихся людей. Завести друзей, единомышленников или односельчан – сообща всегда легче решать возникающие житейские проблемы.

Тех, кто думает о переселении в деревню, я приглашаю в живописный уголок, в Верховье Днепра Новодугинского района Смоленской области.

Вы получите уникальную возможность полностью погрузиться в сельскую жизнь и попробовать себя в роли настоящего деревенского жителя.

Сначала сделать почин, вновь устраивая хутор, или слободку, или выселку, а потом, может, и сельцо – отдельно стоящую зажиточную усадьбу со всеми цивилизованными службами. А может, подсобрать хороших людей да сварганить деревеньку и даже село с церковным приходом. Реинкарнация души началась, а тело пойдёт у неё на поводу.

Держись город, ты можешь быть разорён!

 

Кешкина шуба

Сны деревенского мальчика Кешки Григорьева были такими яркими, что скоро сбылись.

А снилось ему непростое: будто он, как самолёт, усилием собственной и какой-то ещё, сверхчеловеческой, воли отрывается от земли, на которой взращён, и летит над неизвестной бездонной местностью. Летит стремительно, летит в никуда, но с радостным и восхитительным чувством того, что удивит и прославит свою деревню, а может, и всю страну. Чутко всматривался Кешка в волшебные сны, пытаясь понять их юной душой. И вот когда стукнул отроку шестнадцатый год, явился самый желанный сон. Взмыл в нём Кешка высоко и пошёл по свободной орбите летать далеко от дома до тех пор, пока не коснулся белокаменных домов манящего города.

Из-за этих снов не выдержал Кешка, уехал искать новой доли. А его родная деревня Аносово с пыльным заводиком для переработки льна так и осталась стоять на границе между совхозами, не признавая ни тот ни другой, самостоятельно прививая ростки перепутанной жизни – и недеревенской, и негородской. К одной уже пропадало стремленье, для другой ещё не настала пора.

Льнозаводик вскоре сгорел. Такому неожиданному повороту событий Кешка даже обрадовался.

«Может, родители в город потянутся?»

«Так-то оно так, – думали родители. – Да только как же уехать, если тебе принадлежит и этот дом, и луг, и лес, и речка? Уедешь, а потом будет обидно, что променяли самое лучшее место, особенно речку Днепр. Ведь именно отсюда начинает она свои первые величавые повороты, выводя из хрустальных хранилищ запасы чистых подземных вод».

Приезжая домой, модно одетый Кешка любил задавать один серьёзный вопрос.

– Ответьте, если вы знаете, куда впадает наш батюшка Днепр?

Земляки отвечали:

– В Чёрное море.

А он всех удивлял:

– Не впадает в Чёрное море, а расходится для орошения в херсонских полях.

Жители качали головами и всё же не верили. «Как это, Днепр никуда не впадает? Не для этого они его, такой чистый и светлый, отпускают вниз по течению, чтобы он стал простой поливной водой. Поди выдумываешь, шалопут!»

В таких случаях Кешка особенно возмущался:

– Днепровский лиман как застоявшийся пруд. Был Днепр вверху, а внизу весь вытек.

Дивило и ужасало жителей подобное заявление.

– Мутит воду, бездомник! – наговаривали они на Кешку. – Не учится он, а попал, наверное, в банду, вот и озорует.

Кешка сильно сердился и всё реже и реже приезжал в деревню. Сгоревший завод местные власти решили не восстанавливать и полностью закрыть переработку льна.

Через год жители разъехались кто куда в поисках подобного производства. Родители Кешки решили остаться и ждать перемен, утешаясь прожитой здесь жизнью и думая лишь о том, чтобы она не растворилась, как речка, и не ушла в бесплодный песок, чтобы их жизнь хоть ручейком влилась во что-то большое, значительное. Этим главным жизненным ресурсом был их единственный сын Кешка.

Кешка им помогал: уговаривал уменьшить хозяйство и привозил интересные книги современных писателей – Фёдора Абрамова и Георгия Маркова. Но его мать, Прасковья Петровна, отказывалась их читать, доверяя написанному и ссылаясь на то, что в деревне все живут одинаково.

Единственной книгой, которую она прочитала пять раз, была «Робинзон Крузо». От этого, думалось ей, Кешка стал таким путешественником. Всю жизнь она любила своего мужа, Егора Егоровича, а он, норовистый и своенравный, искал радость среди других людей, любил разговоры и выпивку. И был неразборчив, дружил со всеми, кто подносил.

Рядом с домом Прасковьи Петровны осталась жить после пожара её соперница, бабка Звончиха, хитрая и проворная во всех житейских делах.

Зима в этом году стояла странная: тёплая и малоснежная. Выйдешь на улицу – скучно, одни чёрные остовы домов, оставленных уехавшими жителями. Иногда, чтоб форсануть, Егор Егорович надевал белые валенки и шубу и красовался возле своего дома, пока Звончиха не крикнет:

– Что молодишься? Подскочил бы, чуток подмог!

Егор Егорович спешил, будто к себе во двор, а сам тут же ловчился к Звончихе.

– Починил бы у печки конфорку, дым через край ползёт.

Егор Егорович соображал быстренько.

Достал глины из пруда, добавил горсть цемента, щепотку речного песка, хранящегося в курятнике, и тщательно перемешал с водой.

– Ах, умница! Ах, молодец! – цокотала рядом Звончиха.

– Рейсмус! Экстра! Шашлык! – приговаривал Егор Егорович, разглаживая пятернёй глиняную кашицу.

За труды Звончиха выставила свою сивуху на медовых остатках.

– Сто лет будет стоять! – хвастался Егор Егорович.

– На что они мне, такие годки?! Десяток годочков – и хватит.

Стопку сивухи Егор Егорович кинул словно полено через плечо. Неподдельная радость стукнулась у старика в груди и загудела.

– Пчёлы сильно шумят. Я вчера посмотрел. Подкармливать надобно.

– Шумят, шумят, – говорила Звончиха и посматривала в окно на дорогу.

Егор Егорович не торопился.

– Зима нынче тёплая.

– Тёплая, тёплая. Да твоя Прасковья хворает, похоже, лежит тебя дожидается, – подводила к концу угощение Звончиха.

– Дочкам, наверное, в городе хорошо? – не сдавался Егор Егорович.

– Хорошо, хорошо. Некуда лучше, – подобревшая Звончиха выкатилась в кладовую и принесла повторную стопку.

Егор Егорович легко запустил и вторую.

От удовольствия охнул и, наверное, присел, если бы ему предложили.

После третьей Егор Егорович выскочил от Звончихи, шубу даже забыл.

Похватал сена в короб, отнёс его корове, скребанул совковой лопатой свежий навоз, набрал охапку колотых дров и поспешил сообщить старухе, что на дворе всё в полном порядке.

Прасковья Петровна почувствовала стариковскую прыть, норовисто ёрзнулась на постели и назидательно упрекнула:

– Опять полено ольховое приволок? Сам будешь печку растапливать!

– Не ольховое, а берёзовое, – попытался сбить с толку Егор Егорович, углядев в охапке только один берёзовый круглячок.

– Аль я по стуку не поняла? Бегаешь как угорелый, – выстраданно говорила Прасковья Петровна, недовольная набегами своего старика, который и на седьмом десятке был прыток, смел и недосягаем никакими упрёками.

Вскоре Прасковья Петровна поправилась и потянулась из дома, раскачиваясь на непослушных ногах, придирчиво высматривая на дворе недоделки. Корова показалась некормленой. Поросёнок метался в загоне, а куры сидели, будто примёрзшие. Беззлобно отругав никудышного старика, Прасковья Петровна всё же была довольна, что есть кому в трудный час накормить скотину.

С этими мыслями двигалась она по непритоптанной узкой тропинке к Звончихе. Было ж ведь время, когда корову приказали сдать, а из городов в тюбиках привезли сгущённое молоко, опробованное космонавтами на орбите.

Конечно, верилось в светлое будущее, жизнь тогда стремительно хорошела, но вот надеяться на кого-то другого ей не хотелось – сама трудиться умела. Звончиха в этом отношении стоила сразу двоих: и мужика, и бабы.

С большим почтеньем относилась Прасковья Петровна к Звончихе, к её благотворному дару – брать от земли всё, что в ней заложено, не проспать, не залениться, не упустить случая. И была у Прасковьи Петровны тёплая струнка души – уважительное отношение к трудовому человеку и его возвеличивание. Не льстивое, не пристрастное, а мягкое и доверчивое, задающее тон радостного общения, в котором есть и сочувствие, и уступчивость на добро. Не всегда, но всё-таки есть.

Прасковья Петровна аккуратно постучалась в дверь, входя в дом словно на светлую исповедь. В прихожей белой стеной стояла огромная русская печь, и пролегала с порога торжественная полоса домотканой дорожки. Звончиха скалкой раскатывала на столе тесто, рядом стояли банки с густым вареньем из янтарных яблок и пахучей брусники.

– Здоро́во живёшь, Мария Митрофановна! – серьёзно поздравствовалась Прасковья Петровна.

– По шагам сразу признала. Что стучишься, будто чужая?

– А может, целуешься, – кто тебя знает? – попробовала пошутить Прасковья Петровна.

– Да будет тебе! – отмахнулась рукою Звончиха. – Присаживайся, посиди.

– Рассиживаться не придётся. Пойду смотреть, небось старик нахозяйничал.

Прасковья Петровна пододвинула стул ближе к печи и опустилась на краешек, утомлённая первой ходьбой.

– Я к тебе с пирогом намеривалась, а ты, глядишь, сама поднялась.

– Как же тут не поднимешься? На мужиков нынче плохая надёжа, – торжественно-приподнятым голосом говорила Прасковья Петровна.

– Мужиков в городе держать бесполезно, а здесь ещё пригодятся, – мудро заметила бабка Звончиха.

– И то правда. Хоть старенький, а всё же подмога, – благословляла судьбу Прасковья Петровна.

За время болезни она много думала о прожитом. Действительно, в Бога поверишь и чёрта вспомнишь.

«Жили-жили, и вот, на тебе, остались одни у разбитого корыта: нет ни Кешки, ни деревни. Куда дальше идти, даже не знаем».

Прасковья Петровна пытливо искала выход, мучилась и страдала, подолгу молчала, уходила в себя, однако в лучшую сторону ничего не менялось.

Ещё до болезни стала она замечать за собой нечто чудное. Как изощрённо Егор Егорович ни прятал бутылку с вином, её словно какой-то всевышний выводил к его тайникам, или вдруг подумает на кого, что здоровье неважное у него, – так точно что-то случится, да и того хуже – умрёт. И вызрело в ней, что за долгие годы её терпеливой жизни вознаградилась она судьбой особым свойством человеческого ума – предвиденьем.

Звончиха подробно рассказывала последние новости, а Прасковья Петровна слушала и замирала, каждую весть встречая покачиванием головы и приговаривая: «Господи, помилуй!»

Куда как моложе её попадали порой то под машину, то под нож хирурга… Как бы там ни было, а всё же после этих бесед на душе становилось легче. Метит смерть как попало, вроде бы рядом, но в стороне.

Прасковья Петровна то поднимала глаза к потолку и глядела на лампочку, похожую на крупную грушу, то опускала их в пол, рассматривая сучковатую половицу. «Прокурор, да и только! Всё подмечает да чисто как говорит», – Прасковья Петровна возводила Звончиху в высокую степень. На стене напротив висела овчинная шуба, и вроде бы знакомая. «Да неужто мой старичок прячется у неё?» – подумалось ей и самой стало неловко: знала, он сейчас на печи.

– Это мы по привычке работаем, а молодым и коровы не надо, и поросёнок ни к чему. Вон травы в этом году сколько пропало. Да что там трава, за земляникой сходить ленятся.

Прасковья Петровна согласно кивала головой, а сама, прищурив глаза, смотрела на шубу теперь, как бы не повешенную на стене, а стоящую перед глазами. Клапан кармана и отделка низа упорно напоминали ей, что шуба её старика. «Может, раньше похаживал, а теперь что ж волноваться?»

Прасковья Петровна недоумённо подняла глаза на лампочку. Ясная сильная мысль, будто далёкое тайное провиденье, пронзила её. «Покойника это шуба, мужа Звончихи. Вместе с Егором на заводе работали, обоим и выдали. До сих пор берегла, а теперь помянуть захотелось. Вот она, жизнь-то, какая!» – сокрушалась Прасковья Петровна. И всё смотрела и смотрела на висевшую перед ней шубу, не понимая, зачем она это делает.

Посиделки закончились, когда начало смеркаться.

Прасковья Петровна деловито заспешила домой – тормошить своего старика.

Звончиха вышла в сени, посмотрела на ковылявшую по тропинке соседку, прикрыла осторожненько дверь, подошла к шубе, развернула её, осмотрела ровный густой мех и с жаром подумала: «Сослепу не признала. До дыр просмотрела, а не признала. Неделю висела, не вспомнили, пусть теперь ещё повисит». Она ловко свернула шубу в первоначальное положение и, ощутив далёкую, но возможную радость лёгкой удачи, выкатила из печи при помощи кругляка и ухвата огромный чугун с нелупленой картошкой. Опрокинула её в ведро, начала сечкой рубить. «Слабы они ещё против меня! Со мной вздумали потягаться?» – сечка в руках Звончихи работала ритмично, уверенно, с нажимом вонзаясь в мягкое картофельное месиво.

Шла вторая неделя после того, как Егор Егорович оставил на радостях шубу, а ему всё ещё невдомёк. Привычка была такая – одежду часто менять. Особенно картузы и кепки. Где присел отдохнуть, там и оставил, где понадобилось, там и надел. Оттого по всему дому, на террасе, в бане, в дровнике, в сеннике непременно висела на гвоздике то ли кепка, то ли картуз.

Жил вольно Егор Егорович, не стеснял себя ничем. Тянула его Прасковья Петровна в церковь, – не получилось. Уже мальчишкой знал он, что это такое. Полез под церковь посмотреть на тот свет – думалось, там он находится. Залез, заблудился и пробыл там два дня.

Получил от родителей взбучку и совсем разуверился в потусторонней жизни. И больше как-то о ней не думал, даже во время войны. Не думал о ней и теперь. Трудился, сколько мог, и пил вино, пока хотелось.

– Чёртик сегодня приснился, – рассказывал Егор Егорович, помогая Прасковье Петровне растапливать печь. – Будто я в бане, и вдруг кто-то щекочет пальцы, кривляется и просит конфетку. Дал ему уголёк – и чёртик исчез.

Прасковья Петровна слушала его, и сон принимала словно действительно сть.

– Всё тебе черти грезятся, нет бы хоть раз ангелы прилетели!

– Это те, которые с крылышками, как у бабочки? – будто всерьёз спрашивал у жены Егор Егорович.

Прасковья Петровна ходила возле печи, наталкивалась на старика: мол, и здесь ты мешаешь. А ему действительно хотелось на улицу, выскочить опять в развёрнутой шубке перед Звончихой. Было ещё темно, и он не находил себе места.

Ещё вчера каким-то боковым зрением увидел, что шубы не стало на привычном месте. Залез на печку, будто искать валенки, пошарил под койкой, разыскивая галоши, – нигде не было. Незаметно для старухи он осмотрел все свои уголки, – и там её не нашлось.

– Егор, не шубу ль ты ищешь? – одёрнула его Прасковья Петровна.

– Да тут где-то была… Сейчас попадётся.

– А может, на дворе где-то оставил?

– Почему оставил? Здесь где-то лежит.

– Ну где? Покажи, – наступала Прасковья Петровна, охваченная сомненьем.

– Наверно, дровами её заложил, когда поленницу перекладывал.

– Да что ж ты, не помнишь? Вместе со мной перекладывал. Шуб не носили тогда.

– А может, ты надевала?

– Никак спятил с ума! Накой она мне такая?

– Ну, не знаю, где искать.

Два дня не давала шуба покоя обоим. Егор Егорович не понимал, когда в последний раз её надевал, а Прасковья Петровна не помнила, где её видела.

– Похоже, кто-то украл, – заверял Егор Егорович. – Наверно, подрядчики из города зашли попить – и шубу с крючка. Помнишь, в том году щенка унесли, чистопородную лайку, средь белого дня.

– Зачем она тебе, эта собака?

– На охоту буду ходить.

– Охо-хо-хо! На охоту! – передразнила его Прасковья Петровна. – Хватит того, что я на тебя каждый день гавкаю.

– А икона как ловко исчезла? Зашли побеседовать, поговорили, поговорили, а иконы нет, – Егор Егорович даже обиделся.

Обсудили всё старики и решили, что шуба действительно пропала. Егор Егорович полез на чердак, отыскал свой ранее изношенный полушубок, починил дырки, отмыл его в бане мочалкой и уже, как бы стесняясь, выходил в нём во двор, не куражась.

Пришлось писать Кешке, что шубу, которую он обещал ему подарить, мягко говоря, украли и что пусть он разыскивает возможности выделать и обработать шкуры, которые в следующем сезоне Егор Егорович сам произведёт из овец.

Что топтать ботинками грязь в деревне, что ездить в метро в пышной шубе – не нравилось Кешке одинаково. Но, видать, не им это придумано и не ему это менять. Насмотрелся он на шубы в Москве. Каких только нет. Даже такие, в которых его отец на улицу не пойдёт – постыдится. Такая ж история с джинсами – хоть рваные, да носи, отдай дань моде.

В общем, растерялся сначала Кешка в Москве, среди незнакомых, неизвестно куда бегущих людей.

«Присели бы отдохнуть», – путался Кешка, принимая встречных за одних и тех же прохожих.

«И откуда прыть-то такая? Целый день на ногах митусятся, – нервничал он, застревая и путаясь во встречных потоках. Москва готовилась к Олимпиаде, на стройке и для Кешки нашлось подходящее дело.

С первых же дней ударного темпа знакомства с москвичами его окрестили оскорбительно-неприятным бандитским словцом «лимита». Поселили в общежитии, в Ясенево, на восьмом этаже. И увидел Кешка, как смело идёт гигантская стройка, выталкивая за пределы кольцевой дороги деревни, луга и поля. Увидел берёзки, отвернувшиеся от дороги, помеченные красной краской для среза, увидел огромные котлованы вывернутой земли и воскликнул:

– Москва – это предел мечты!

Сразила Кешку столичная широта до самого горизонта. Кешка сразу решил прославиться. Это удалось ему легко, можно сказать, играючи. В общежитии ему дали гармошку, Кешка был безотказным, шпарил «нашинскую», удалую.

Любое застолье не удерживалось, срывалось в каблучный пляс. Магнитофоны и гитары относили в сторону, и влетал здоровый, шальной перепляс русского, лезгинки и гопака. Худосочные ребята с «магами» выталкивались на площадки курить заморские сигареты. Гитаристы сбивались в тесный кружок, рубили хлёсткие дворовые песенки:

Кешке пришлось получиться исполнительскому мастерству на гитаре. С большим усилием ломал Кешка свой голосок, меняя на хриплый, глухой, будто пропитый. Вместо гармони вскоре он отбивал пальцами по струнам гитары и натужно ворчал песни Высоцкого:

Случалось, стихийность общежитийских угаров длилась несколько дней подряд. Кешка опустошался полностью, отучался не только играть, но даже и думать, а в магнитофоне по-прежнему призывно орали смелые голоса:

В такие залёты настоящим спасением были бани. Нравилось ему, когда от жары «уши отклеиваются», а после выпитой кружки пива «будто на каменку бросил». Отмачивался Кешка в бане часа по четыре, отлёживался и снова приобретал форму. В душе шёл томительный разлад. Успокаивало одно: «Если сорвусь, то обратно уеду в деревню: прославить, видать, её не придётся, а вот удивить – это точно». От общего духа веселья не спасали ни футбол, ни театр, ни кино.

Работать строителем-сантехником Кешке не нравилось, бригадир посылал на разные объекты, дурачил людей и дёшево закрывал наряд, будто за что-то не любил Кешку.

– Просадишь деньги, паломник. Тебе семью не кормить.

Зыркнул Кешка своими округлыми, всевидящими глазами и, хотя знал, что лучше не надо, ответил дерзко, непримиримо.

– Похоже, комбриг, в твоей конторе рай не построишь.

– Рай не построишь, а шалашика двухкомнатного дождаться можешь, если, конечно, в женихах не засидишься.

Всё тяжелее и нелепее жилось Кешке в столице. Иногда совсем одуревал, шатался с пьяной компанией шутливых парней, сбивавших шапки с подростков или обижавших пока ещё робких девчат. Кроме ботинок на огромном каблуке, джинсовых брюк, лохматой собачьей шапки, магнитофона и сумки, нужна была шуба, хоть самая затрапезная. Кешка всё рассчитал: батькину шубу он перекроит, подстрижёт мех, покроет её чёрным лаком – и полный вперёд. Получив письмо от отца, Кешка расстроился и дал короткий, но ёмкий ответ: «Приеду, сам разберусь».

Это письмо взбодрило Егора Егоровича, и он запоздало признался, что шубу забыл у Звончихи. Прасковья Петровна вначале ругалась, а потом и самой неожиданно вспомнилось, как видела шубу, свёрнутую стручком на Звончихиной стенке.

Шла третья неделя после того, как Егор Егорович имел дело с соседской конфоркой, но шубы Звончиха не возвращала. Клещом впивались руки её в нелёгкий крестьянский труд. Вот прикипела к земле, так прикипела! Выработала с годами завидную хватку крепкого мужика. И сила в ней есть, и смекалка, но пуще всего уменье вложить рубль, а получить два.

Звончиха держала в почёте только нужных людей, остальных старалась принизить премудростью, резонностью или просто практичностью: вот, мол, как надо делать, а ты не умеешь. Самым послушным зятем оказался муж младшей дочери. Регулярно приезжал из райцентра на автомашине и исправно работал по выходным и праздничным дням. За это давно посулила она ему полушубок, да только где его взять? Узнала она, что под Смоленском принимают просоленные шкурки овец, выделывают их и шьют на заказ добротные шубы. Далёким, долгим и хлопотным казался для неё этот путь.

С Прасковьей Петровной Звончиха вступала в большую дружбу, когда наступали длинные зимние ночи. Свист ветра в трубе даже телевизор унять не может, нужен живой человек, подобно тебе слушающий эти утробные тягучие голоса, зовущие в жуткую даль. Прасковья Петровна, как никто, умела читать эту последнюю книгу. Жизнь одна, а смерть разная, кто раньше – это всегда загадка.

Когда Прасковья Петровна узнала, какую оплошность она допустила, признав шубу своего старика за чужую, она перестала показываться на глаза Звончихе. Даже самой себе стыдно было сознаться в том, что она так промахнулась.

Егора Егоровича по поводу того, что ему хочется успеть и тут и там – лишь бы хватануть чёртова зелья, – обожгла таким словцом, что тот старался меньше толкаться дома, а то и вовсе скрывался в лесу в поисках длинных ровных жердей для огорода. Мучились оба, пронзённые неслыханной наглостью, увиденной тогда, когда об этом уже не думалось. В ободранном полушубке, заношенной шапке Егор Егорович был смешон и жалок.

Прасковья Петровна была несгибаема и грозна, как деревянная палка-ковынька. Спрашивать про шубу никто не решался – ждали, что Звончиха сама намекнёт. Третий день, не поднимая глаз, двигалась Прасковья Петровна от дома к двору, так и не взглянув в сторону Звончихиных окон. Кто-кто, а Прасковья Петровна могла долго терпеть. Почувствовав в себе эту, непокорённую никакими невзгодами, силу, она решила, что теперь наступила пора, когда всё накопившееся в ней терпение вызрело и способно иметь обратную силу, подобную туче, нависшей над притихшей землёй.

– Петровна, а Петровна, что ко мне не заходишь? – кликала Звончиха с крыльца.

Прасковья Петровна скрывалась за угол дома, будто не слышала.

«Со стариком опять ссорится», – находила ответ Звончиха и исчезала в тёмном проёме дверей.

Егор Егорович продолжал верить в то, что Звончиха вернёт ему шубу, по вечерам укладывался на кровати, надевал очки и с умным видом читал газету «Сельская жизнь». Прасковья Петровна его полностью отлучила от печки: и не топить, и не лежать. Есть старались отдельно. Возвращаясь из леса, Егор Егорович лез ухватом в печку и доставал щи, когда Прасковья Петровна задерживалась во дворе. Старались ходить так, чтобы не сталкиваться и не уступать друг другу дорогу. Егор Егорович чувствовал себя виноватым и правым, но более всего – обиженным, ведь была когда-то одарена Звончиха его жарким объятьем в сенокосную пору. «Выходит, теперь предательство совершилось». Не пришлось знать ему это всю жизнь, а тут приключилось. Опустошёнными глазами изучал Егор Егорович потолок и дивился.

Прасковья Петровна орудовала возле печи ухватами и чугунками. Всё было ясно: наступила пора дать Звончихе урок.

В полночь, накинув тёплую шаль, надев шубу и валенки, Прасковья Петровна вышла во тьму.

Замерла возле калитки и долго стояла, вслушиваясь в ночную дрожащую высь звёздного неба.

И лишь почувствовав лицом холодные струи воздуха, тронулась с места маленькими шажками.

Приблизилась осторожно к безмолвному, будто заброшенному, дому Звончихи и прошла три заколдованных круга возле избы, приговаривая: «Освободи душу её заблудшую. Освободи от греха». В следующую ночь Прасковья Петровна повторила своё колдовство.

Налила в чашку святой воды, нашептала заклятье, упоминая злодейское имя, ополоснула лицо и шею, перелила заговорённую воду в бутылку, и после трёхкратного обхода вокруг дома Звончихи окропила её крыльцо святой водой, приговаривая: «Господи, дай же ей силы самой вернуть пропавшую шубу!»

Ни через день, ни через два Звончиха не изменила тактики поведения. Зять приехал под вечер, крутнулся на машине возле крыльца и вскоре уехал.

– Обтяпала, стерва! Зятю шубу спихнула! – рванулся Егор Егорович к дому Звончихи, распахнул дверь и гремел полчаса, сокрушая округу, как будто вещал о неслыханных чудесах.

Грозился её корове обломать рога, а саму Звончиху запрячь в телегу, выгнать на дорогу и хлестать до Пятерникова, что отсюда не меньше пятнадцати километров.

– Пьяный он, посмотрите! – рубила с крыльца вскипевшая разом Звончиха, увёртываясь от бестолкового старика.

– Напал, супостат! Жить не даёт, мерин проклятый!

Прасковья Петровна в душе радовалась перебранке, но побаивалась, как бы старик Звончихин дом не спалил или что ещё излишне дурное не накричал.

Звончиха стояла стойко, будто правдой владела только она. Егор Егорович, изрядно униженный, но непобеждённый, начал метаться и отступать, грозя рассчитаться с ней обязательно.

– Усмирись, остынь! Отпусти окаянную, – подрезала пыл старика Прасковья Петровна.

– Гомон ей будет, гомон, – ерепенился Егор Егорович. – Весной всех пчёл хлорофосом стравлю!

– Окстись, чего говоришь такое? – дёргала его Прасковья Петровна. – Посадят ещё на старости лет. Тебе говорят, усмирись.

Егор Егорович с храбрым видом топтался возле печи.

– Всех колорадских жуков со своего огорода выпущу к ней на картошку!

– Ах ты, сябёр упрямый! Разве ж такое можно? Остынь, тебе говорю. С цепи что ли сорвался?

– Селитрой выжгу весь огород! – не унимался Егор Егорович.

Прасковья Петровна долго успокаивала мужа. Разрешила печку растапливать и ставить в огонь чугунки, а он всё шумел. Зрела и в ней подобная злоба, подыскивая подходящий ответ.

Кешка приехал без предупреждения. Нагрянул всего на один день, выпил и разлиховался. К мести взыграла его избалованная в городе, простая душа.

Звончиха на всякий случай закрылась, ожидая больших потрясений. Недолго думая, Кешка хватанул огромный охотничий нож и рванулся к хлевам.

Овцы заметались в загоне, словно в пожаре. Кешка с ходу махнул через загородку и кровожадно бросился на метавшуюся по кругу, будто глумную, овцу, запустил пальцы в мягкую шерсть и рванул её на себя. Овца взметнулась дугой вверх и опрокинулась на унавоженную подстилку. Кешка не удержал равновесия, споткнулся о питьевое корыто и тоже упал. Шесть перепуганных овец бешено пронеслись в сумбурном галопе, вытерев копыта о Кешкины брюки и куртку. Нож и фонарик выпали из рук. Кешка ощутил на ладонях тёплый пахучий навоз, судорожно нащупал перегородку. Словно баран, сильным толчком оторвался от пола и выпрыгнул на свободу.

– Вот скотина безмозглая! – успел он подумать в адрес овцы, штопором вылетел в тёмный проём дверей и ткнулся в сугроб.

В ярких окнах Звончихиного дома метлой летала всполошённая тень.

Прасковья Петровна, махнув стаканчик вина для храбрости, пошла на таран.

– Открой, соседушка, пришла к тебе разбираться.

Звончиха отбросила запорный крючок и в неведомом страхе судорожно прокричала:

– Давно надо было разобраться, давно!

Прасковья Петровна вела её к месту преступления.

– Где шуба, которая здесь висела?

– Не было никакой шубы, не было никакой… – беспомощно замахала руками Звончиха и обдалась тёмной пунцовой краской, залившей шею и перекошенное лицо.

– Помнишь, вот здесь шуба висела?! – перстом указала Прасковья Петровна и повернула его, словно копьё, на Звончиху.

Та в ужасе грохнулась на колени, жадно хватая воздух, затряслась от исступления и, раздирая в бешенстве рот, вдруг залаяла по-собачьи, подпрыгивая на руках и словно пытаясь укусить вздыбившегося кота. Прасковья Петровна ничуть не испугалась подобного, а, скорее, изумилась, поверив в то, что сошло справедливое наказание, что оно существует и что не напрасно верила она так долго в него. И она бы, наверное, вознесла руки, протягивая их будто к солнцу, если б не борзое Звончихино гавканье и подпрыгивание на руках, словно на передних собачьих лапках. «Вселился», – облегчённо вздохнула Прасковья Петровна, перекрестилась и вышла из дома, в котором неистовствовала злая собака.

На следующее утро больше всех переживал о случившемся Кешка.

– Хоть вся Москва в шубы оденься, она мне неинтересна! В деревне шуба нужней.

Очистив и отгладив брюки, положив в сумку банки с солёными огурцами, грибами, вареньем и смоленское сало от поросёнка, откормленного на молочном обрате, хлебе да зелёной крапиве с картошкой, Кешка выскочил на большак, оставляя позади маленький островок детского счастья, чтобы окончательно растворить его в огромных лабиринтах необъятной Москвы. Шёл, то и дело оглядываясь и махая рукой стоящим рядышком друг возле друга в грустной позе матери и отцу. Ёкнулось внутри у Кешки живое страдание, располосовала грудь душевная ссадина. Уходить было стыдно, тяжело, но надо было идти.

Дотянув до пригорка, в последний раз повернулся к родителям, глянул в тоскливый разрез дороги и, не желая больше ни о чём мучиться и страдать, пошёл, словно навстречу дул холодный снежный буран. «Сколько волка ни корми, а всё же в деревню тянет», – на полном серьёзе подумалось Кешке, и стало на сердце чуть-чуть потеплее.

Весной Егор Егорович нашёл шубу. За двором, под оттаявшим снегом, показался лохматый кусок овчины. Он его выдернул, тщательно отряхнул и тут же признал.

– Подбросила, обормотка! – выругался он в адрес Звончихиных окон, облегчённо вздохнул, деловито сморкнулся и подхватился с находкой домой.

Прасковья Петровна ощупала шубу тщательно, будто вновь совершала покупку.

– Есть, есть на свете чудесная сила! – говорила она и ласково гладила мех. – Образумилась, лихоимка.

– Чужая ложка и рот дерёт, – Егор Егорович буркнул пословицу, тут же припомнившуюся под вдохновением.

– Есть, есть на свете чудесная сила! – твердила Прасковья Петровна, доставая из сундука бутылку кагора для угощения своего удачливого старика.

– Придут, придут люди в деревню, – твердила Прасковья Петровна, взбодрённая первой предсказанной ею удачей.

«Вернётся, вернётся Кешка в родительский дом, – повторялись, как в песне, родные слова. – Не уйдёт, не уйдёт чистая речка бесследно, небесплодной будет наша земля», – думалось так, а что в действительности произойдёт, боялась, узнать уже не придётся. Где-то там, далеко, в верхах, затевалась большая реформа, или так называемая перестройка, всей жизни.

 

Кольцевая дорога

Василий Иванович вырвался из машины, захлопнув за собой дверцу. Подскочил к колесу и начал пинать его ногой. От досадных толчков обиженно заскрипел кузов. И хотя Василию Ивановичу было жалко ботинок, он пнул несколько раз, поскольку был не в духе. Третий прокол за месяц! Василий Иванович поддомкратил машину и стал менять колесо.

Неделю назад его вызвал к себе механик и сказал: «Всё, Василий, давай в Москву за семенной картошкой, в институт картофельного хозяйства. Поедешь до Вязьмы, далее по минской магистрали до столицы, потом по кольцу объедешь Москву, свернёшь на Рязанский проспект – и через Люберцы на Коренёво». Василий с радостью согласился: засиделся в деревне, увяз в житейских проблемах.

В мастерских Васю любили. Похлопывая его по плечу, механик одобрительно говорил: «Ну и здоров же ты, Вася, словно тюрьма!» Василий, как правило, улыбался, отмахивался и уходил что-нибудь мастерить, ни на кого не обидевшись. Изобретателем-самоучкой прослыл он в округе. Его чумазых детей всё время видели то с колёсами, то с тарантасами, то с самокатами. Пока готовил машину к выезду, его жена Дунька была сердитой. Разделила в доме всё пополам: одна, лучшая, половина – это то, к чему её рука прикасается; другая – опальная, где Василий хозяйничает.

Смастерил однажды Василий двухколёсный прицеп к мотоциклу «Урал», чтобы сено к дому возить. Так нет же, заставила положить поперёк кузова струганую доску. Сядет на неё и, будто кучер, едет через всю деревню. Получается, вроде Василия запрягла. Многое прощал ей Василий, но вот если его железку какую забрасывала в лопухи, то спуску ей не давал, гнал со двора предпоследней бранью:

– Ах ты, коза сивая! Ну приди только домой, я ж тебя отчехвощу!

Но возвращалась она домой спокойная, гордая, непреклонная, и Василий всё забывал, мирно копался в своём мужицком хозяйстве и не прикасался к женским заботам.

– Папка, а можно такую машину сделать, чтобы и за нами ухаживала, как мамка, и слушалась, будто дворняжка? – как-то спросил младший сын Сергунька.

Такая мысль сына Василию очень понравилась. Громко, от всей души, он захохотал. Смеялся сильно и долго, прямо до слёз.

– Папка, я тебя взаправду спросил, а ты надо мной смеёшься, – насупил брови Сергунька.

Еле сдерживаясь от смеха, Василий ответил:

– Одному, конечно, трудно такое сделать, но если из города к нам приедут специалисты, они помогут.

Сборы в поездку были недолгими, главное, его жена Дунька доверила ему кошелёк с деньгами, потрёпанный, пухленький, с шариками-застёжками. А утром, когда шёл на работу, вдруг под ногой точно такой же кошелёк.

«Вылетел из кармана», – подумалось. Потянулся рукой, чтоб посмотреть поближе, а тот сразу в кусты. А оттуда тоненький, ехидненький, пронизывающий, словно шильцем, смешок.

Получается, клюнул на удочку, на мальчишескую приманку. Сработала известная ему детская шуточка с привязанным на ниточке кошельком.

Припугнуть их даже забыл, похоже, действительно сразу не понял, кошелёк то был или лесная пичужка.

И ещё одному испытанию подвергся Василий, когда его державно-строптивая жёнка стала ограждать сына Сергуньку от поездки в Москву.

– Не боги горшки обжигают! – гремел Василий, принижая Москву до обычной деревни.

– Каждый сверчок знай свой шесток! – держала оборонительную позицию Дунька.

– Где наши не пропадали?! – храбрился Василий.

Два дня препирались супруги. На третий день противостояния Дунька неожиданно уступила.

Сама пошла в школу и договорилась с учителями, что Сергунька пропущенные уроки наверстает.

Неторопливо и ровно вёл Василий машину, прильнув к борту впереди катившейся фуры. Так было удобно небольшим нажатием на педаль дросселя держать дистанцию, видеть залепленный грязью борт и думать совсем о другом, о разном. Что там машина! Душа давно тянулась на простор, хотелось чего-то нового и тревожного, и от этого было уже приятно.

Доехали до Вязьмы. Автофургон, который шёл впереди, свернул вправо, на Смоленск, и выпал из обзора, будто его и не было. Машина быстро бежала по магистрали. Тёплый осенний воздух жался к кабине. Стоило Сергуньке чуть опустить стекло, и он кружился возле него.

Между опушкой леса и длинной дорогой есть что-то общее: как только выберешься на неё, непременно вздохнёшь. Вздохнул – и ты совершенно другой, свободный. Ещё раз вздохнул – опять новое впечатление. Оттого скорости хочется, ощущения сплошного счастья, и оно приходит, когда лепятся шины колёс к асфальту, оставляя озвученный мягким шуршанием след.

На обочине дороги замаячила чёрной точкой фигура, затем увеличилась, приобрела очертания, ожила, задвигалась. Человек поднял руку. Василий сбавил скорость, проскочив метров двадцать вперёд.

– До Можайска довезёшь? – к машине подбежал броско одетый парень с модной сумкой через плечо.

– Садись, довезу.

Парень ловко изогнулся и заскочил в кабину, потянул дверцу и прочно влепил её в покачнувшийся бок машины. Поехали. Василий привычно дал газ. Встречно прошла грузовая машина, ухнув плотной волной воздуха по капоту, разорвав её и отбросив к обочине. С обеих сторон дороги разбегался еловый лес. Словно спрыгивая с пути и отставая, деревья снова смыкались вдали, уже позади машины.

Василий достал сигарету и прилепил жёлтым фильтром к губе. Чиркнул зажигалкой, но она не загоралась. Ещё раз повторил, но неудачно. Пассажир потянулся рукой к сумке.

– От воздуха не прикуришь.

Он вынул зажигалку, похожую на боевой пистолет, направил в грудь Василия и нажал на курок. Из патронника вырвалось пламя и закачалось дрогнувшим языком на конце сигареты. Василий прикурил и, ещё раз взглянув на воронёную сталь ствола и на любопытное округлившееся лицо Сергуньки, выдохнул:

– Ну и штучка! Кто же такие сюрпризы делает?

– В Москве продаётся.

Василий только теперь сознался себе, что всё-таки дрогнул, когда парень выставил пистолет-зажигалку. «Жить, наверное, хочется. Ощущение такое, что настоящая жизнь только начинается», – быстро мелькнула попутная мысль.

– «Леваком» занимаешься? – спросил пассажир.

– Это что, бизнес такой? – Василий играл в простака.

– Я в автосервисе работаю, каждый день к левой руке деньги прилипают.

– Это что, кроме зарплаты?

– От клиентов, за особые услуги.

Василий вспомнил, как в детстве украл из магазина консервную банку. Мать, охаживая его по рукам обратным концом ухвата, приговаривала: «Начисто отобью! Вместе с башкой отобью!»

– Президент разрешил: «Берите столько, сколько влезет».

Василий вспомнил, как чертыхался по этому поводу, когда сменялась советская власть.

Полпути до Можайска проехали разом, не успев разглядеть особенности перехода Смоленской области в Московскую. Парень поблагодарил рублём и уже, покачиваясь в модных ботинках, стоял на обочине, просто и приветливо беседовал с седым, словно сирень, стариком.

– Папка, пойдём газировки выпьем. Пить очень хочется, – Сергунька потянул отца за рукав.

В придорожном кафе они с удовольствием пили «Лимонад» на равных, стакан за стаканом. За соседним столиком сидел странного вида угрюмый мужик. «Ну, везёт мне сегодня на встречи», – подумал Василий и внимательнее посмотрел на соседа.

Мужик поправил стул, вдохнул воздух, перекрестился и принялся есть. Точнее, не есть, просто хлебать. Когда он поднимал ко рту ложку со щами и громко тянул их в себя, то его маленькие вдавшиеся глаза слегка шевелились, а брови разворачивались так широко, словно щи были горячими. Его давно небритая щетина, причёсанные ладонью короткие волосы и тёмный цвет кожи лица говорили о том, что прибыл он издалека.

Ел он торопливо и хватко. Его волосы, взбитые краями кепки, придавали ему бесоватый вид.

Уши, как лопухи, к верху широкие, а к низу узкие. Весь его череп походил, скорей всего, на слона: впереди – бугор, сзади – бугор, подбородок – бугор.

В общем, совершеннейший нелюдим: угловат, угрюм и глаза глубоко спрятаны.

Немного сконфузившись, Василий опять посмотрел на него. Глаза соседа резанулись в сторону, левая щека, словно от зубной боли, потянулась вверх.

Недопив кофе, он вышел из-за стола.

На улице Василий подошёл к нему, попросил прикурить и осторожно спросил:

– Издалека?

Нелюдим медленно сложил две пары пальцев крестом и тяжело подставил к глазу.

– А куда едешь?

– Не знаю. Попробую туда, откуда ушёл.

– Иди в деревню – там отойдёшь. Вернёшься к человеческой жизни. За что сидел?

– В восемнадцать лет подрался из-за пустяка. Двадцать пять лет отсидел. Это я в тюрьме срок намотал – то бежал, то ножичек, то охранник…

Пересекая взглядом дорогу, он подкинул вещмешок на плече, криво улыбнулся Василию и оттолкнулся кирзовыми сапогами от приковавшей его земли.

«Ну и тип!», – вырвалось у Василия удивленно-тревожное впечатление, исходившее от любопытства и неприятия.

Василий подставил лицо лучам солнца, зажмурился, со вздохом и стоном протяжно пропел: «Кра-со-тища какая!»

Для уходящего вдаль незнакомца вся разноцветная осенняя прелесть была, наверно, чужим, неосвоенным миром.

«Чем ближе к Москве, тем круче становятся личности», – отметил Василий и продолжил маршрут.

Он знал, что от Москвы всего можно ожидать – и хорошего, и плохого.

Оттого переживал и мучился, но вместе с тем, опережая события, что-то большое и ласковое поднималось в его душе, готовой для восприятия новизны.

Василий плотнее прижался к спинке сиденья и ещё сильней надавил на педаль газа.

Распластывалась и гудела под машиной дорога, увёртываясь от преград и вползая в огромный многоэтажный город. Дома возникали сразу, один за другим. Кажется, только тогда и явились, когда их увидел.

Москва встретила и захватила в круговорот завораживающего движения ещё одну маленькую песчинку.

Василий боялся медвежьей устрашающей силы, заключённой в этом огромном городе.

Той силы, которая постоянно будет отзывать его сыновей из деревни, тянуть, как мошку, на яркий огонь.

* * *

Не успел отец отойти десяток шагов от машины, а Сергуньке уже было приятно его ожидать и смотреть, как смешно и неуклюже он поднимал ноги на входные ступеньки института. «Как водолаз папка пошёл», – хихикнул Сергунька, нырнул под руль и сел на отцовское место.

Василий шёл в сторону института картофельного хозяйства слегка притормаживая: стеснялся, всё ж таки в храм науки идёт.

На входе в институт на всю высоту парадной двери висел градусник огромной величины. Василий проверил температуру окружающей среды. Было пятнадцать градусов. Василий ещё раз перепроверил, точно ли пятнадцать, повернулся спиной к дверям, глянул, как там Сергунька. Тот сидел за рулём.

К крыльцу института, низко присев к земле, подъехала, будто скользнула, чёрная «Волга». Четыре солидных благообразных седых человека в строгом порядке взошли по ступенькам, открыли первую, затем вторую и третью дверь в глубине входа. Василий сбросил с головы кепку, пригладил лысину и завершил парадное шествие, прикрывая культурненько дверь.

– Прошу, товарищи, раздевайтесь, и прямо в зал для конференций, сейчас начинается, – вежливо и значительно прозвучал голос учёного, как потом оказалось, секретаря, показавшегося Василию похожим на камергера при графском дворе или на швейцара приличного ресторана.

Много раз Василий видел подобное в кино, но здесь растерялся и начал кружить среди прилично одетых людей будто подбитый палкой петух. Он поплутал возле гардероба и, не решившись начать с кем-нибудь разговор, разделся.

В принципе на Василии всё было новое: чистые ботинки, брюки, пиджак и свитер серого цвета. Учёный секретарь обратил внимание на крупную лысину Василия и с уважением и даже любовью указал глазами куда надо идти.

В зале Василий сидел как пришитый.

Впечатление, произведенное на него, было таким огромным, будто он находился в космическом корабле и сейчас вот-вот полетит по неведомому пространству. Он даже вцепился руками в подлокотники кресла и не шевелил ни единым пальцем.

Выступал академик:

– Чтобы быть кратким в своих чувствах, разрешите зачитать приветственный адрес в честь юбиляров…

Василий понимал только отдельные фразы, ёмкие и внушительные, некоторые отрывки речи крепко западали в память, некоторые даже повторял про себя, чтобы навечно запомнить и «козырнуть» в мастерских: «…крупный вклад на алтарь науки и производства…», «…отличные разработки…», «дружба теории и практики прочна и непоколебима…», «…президиум хочет надеяться…», «…я выражаю уверенность…». Голос академика старчески прерывался, слабел, его глаза опускались к бумажке, но Василий вдохновенно подумал: «Силён старикашка, хотя видно, что в годах».

Директор института, в котором проходило празднование юбилея, важно принял приветственный адрес и пожал руку академику под вспыхнувший шквал аплодисментов. Василий отцепил ладони от ручек кресла и застучал ими, словно деревянными плашками.

Дальше выступления были более понятными для Василия. Представители области вручили портрет Ленина, из Литвы привезли корзину цветов, из Белоруссии – сувенирного зубра, с Украины – хлебный каравай, из Рязани – маленькую, как игрушка, модель картофелеуборочного комбайна.

Хвала второму хлебу, картофелю, была настолько значительной, что, когда Василий вышел из зала, слегка покачиваясь, он твёрдо решил: «Хватит нам с механиком распылять силы! Будем внедрять! Вон сколько её, науки, в зал натолкалось! В одну дверь не пройдёт, надо и нам окно к науке прорубать».

– Разворачиваемся, сынок, здесь науку отпускают, а картошку в другом месте дают, в хранилище.

– Папка, а что такое наука?

– Это, сынок, то, что больше всего человеку надо, но никогда недостаточно.

Сергунька наморщил лоб, поводил осторожно глазами, будто высматривая подсказку, и, ничего не поняв, запомнил. Знал: батька чепуху говорить не будет.

– Вот изобретёшь, Сергунька, необыкновенную машину, так я перед тобой, как перед академиком, шляпу сниму.

– Если я изобрету такую машину, мамка нас засмеёт?

– Правильно, Сергунька, мамку не переделаешь и не переубедишь, а вот машина слушаться будет.

Загрузившись элитной картошкой и наполнив бензином баки, Василий буркнул на дорогу заклятье, вонзил скорость, которая побыстрее, упёрся пяткой в резиновый пол кабины и повернул «поводья» к дому.

Сергунька, вращая значок в виде картофельного цветка, подаренный учёным секретарём, начал опять приставать с вопросами:

– Папка, а что академики делают?

– Придумывают различные изобретения.

– А для нас они что-нибудь придумать могут?

– Могут, конечно. А что ты от них захотел?

– Чтобы из нашей деревни не уезжали, а приезжали.

– А ты сам-то остаться в ней хочешь?

– Не знаю, я ещё маленький.

– Ну вот, подрасти, тогда академикам и подскажешь.

– А они меня разве слушаться станут?

– Обязательно станут, что ж им не послушать, когда с одного и того же поля урожай убирать приходится. Они оттуда, а мы отсюда.

Василий добродушно взглянул на Сергуньку, проверяя, как действуют на сына его слова. И увидел, будто через прочищенное стекло, наполненные восторгом и радостным откликом счастья лицо и глаза сына. Ему понравился этот смелый порыв сближения себя, сына и академика. Порыв, устраняющий дистанцию между различными людьми и непохожими судьбами. Ничем не смог Василий удержать старшего сына.

Уехал Митька из дому, приманутый поиском новой, благоустроенной, жизни. Быстро отболел родными краями, стал их забывать. Ничего не жалел Василий для сына, вкладывал сколько мог, а вернее, ставил, как на скаковую лошадь, которая теперь неизвестно куда вывезет, потому что совсем не он уже этим правит. И до армии помогал, и после армии тоже.

Зажил сынок какой-то своей странной жизнью, внешне благополучной, но… Будто задумал другое, будто встретился с чем-то роковым и неизбежным.

– Отец, ну и жизнь же в столице! – рассказывал Митька, когда приезжал в деревню, а сам будто не верил.

Понял Василий, что наступила пресыщенность или, точнее, предел, возле которого непременно бродит плохое.

Сейчас, в дороге, понял Василий и с досадой подумал: «Не опоздать бы».

Без устали топотала поршнями машина, будто гналась за катившимся по дуге яблочком-солнцем. Сергунька посматривал на рулевую «баранку», поддёргиваемую отцовской рукой, и ждал, когда же она завернёт к брату.

Митька был дома, отыскали его в трёхкомнатной квартире, среди шестерых таких же, как он, парней-работяг.

– Батя, здоро́во! – Митька обрадовался, будто исхудавший волк тёплому лету. – Давай, братья-славяне, сюда! Батя в гости приехал! – гремел его приветливый голос.

На кухню вышли ребята. «Видные женихи», – отметил Василий, пожимая каждому руку.

– Сброситься надо по этому поводу, – трубно произнёс, смешно раскачивая и потирая кадык, Сашка Крючков, из-под Рязани.

– Я, братья-славяне, плачу. Мой батя приехал, – по-купечески разворачивал Митька свой кошелёк.

– Спокойно, земеля! – выдвинулся вперёд лихим гусачком Толик Лебедев, из-под Смоленска.

– Сейчас организуем!

Василий достал из сумки сало и свежую баранину.

– Ну, понеслось! – сказал кто-то в такт настроению.

Молодых горячих ребят будто что подтолкнуло. Вниз по лестнице загудело сразу несколько ног.

Первым вернулся Толик, громыхнул на стол связку бутылок пива, штопором развернулся возле стула, поправил чёрный костюм и выставил пиво на стол.

– Свежак! – Василий даже глотнул кадыком, так давно не пробовал жигулёвского пива.

Жирную атлантическую селёдку и батон пахучей копчёной колбасы в промасленной оболочке принёс Сашка Крючков, весь из себя, в синей рубашке и джинсах на рельефных ногах, крепких, будто два сосновых бревна.

– Сейчас сделаем с маслицем и луком, – сказал он, засучивая рукава рубашки.

Василий приятно ворохнулся на стуле.

Остальные ребята принесли вина, водки, апельсинов, яблок, лимонов и конфет.

– Ну, давайте, братья-славяне, по единой, за нашу столицу!

Выпили сразу и «придавили» лимончиком.

Сергунька первый раз пробовал пепси-колу, жгучий пахучий напиток, внешне похожий на хлебный квас, что держит мамка в кладовой.

– Нравится? – похлопал Митька младшего брата по плечу.

– У-гу-у, – выдохнул тот, не опуская стакана.

– А что, Василий Иванович, оставайтесь у нас, поживите недельку, – загомонили ребята.

– Остался бы, да боюсь, что застряну: уж больно пиво хорошее, – отшучивался Василий.

– Вот и билеты во Дворец Съездов. Сходите с нами, посмотрите. Опять же, пиво в буфете. – Толик вынул из бокового кармана две полосы разноцветной бумаги. – Не хотите туда, давайте на Останкинскую башню.

От предложенного у Сергуньки рот приоткрылся.

– Нельзя нам, мы на машине. Морозы могут ударить, картошка помёрзнет.

– Так давайте картошку сюда, здесь мы её отогреем! – гоготнул Сашка Крючков.

– Сказали, что протравленная, семенная, супер-суперэлитная, – стесняясь своей учёности, ответил Василий.

Прикидывая в уме, что груза у него в машине тысячи на три придётся, смекнул: «Не свистнули бы картошку. В Москве разные люди найдутся. Придётся в кабине заночевать».

– Давайте, братцы, по второй наливайте! По единой, за нашу деревню!

Кверху взмыли стаканы, застыли на миг, будто сварились в одну общую глыбу, и тут же рассыпались с веером рук и опустились на стол опустошёнными.

– Не скучно, хлопцы, в Москве? – поинтересовался Василий.

– Да вы что, Василий Иванович! – загудели ребята.

– Ну вот, у нас там, в деревне, глядишь, весна, лето, осень, зима – всё интересно.

– Что вы, Василий Иванович, здесь год за два идёт по всем показателям, – отчеканил Толька-землячок и для большего убеждения включил магнитофон, возле которого тёрся Сергунька.

Кухня наполнилась непонятной, но довольно приятной музыкой, усиливающей и убыстряющей радостное настроение. Парни расслабились.

«Это вроде как удобрение под пшеницу подсыпали. Сразу в рост подалась, окаянная», – запыхтел папиросой Василий и сам ощутил тёплый прилив. Начинать серьёзный разговор с сыном было уже невозможно.

«Это только им кажется, что жизнь новая начинается. Всё это было, было уже. Что же можно ему такое сказать, когда всё это было? Жизнь, как кольцевая дорога, если встал на неё, нужно ехать и различать вовремя знаки. Правда, знаки то и дело меняют, поэтому пока не проедешь, не узнаешь. А проехал, в другой раз уже не придётся. Митьку ребята уважают, значит, полный порядок. Молодость лучше видит что значит старость. А старость лучше всех оценит молодость. И нам есть чему поучиться у них. Учиться можно, а жить, как они, нам нельзя. А Москва притягивает, забирает к себе, как в подводное царство. Причешет, пригладит, красиво оденет, обует и отпустит куда глаза глядят. Должно быть, в Москве умирать и то неуютно; кругом очереди, и как-то всё торопливо, вроде как подталкивают человека: взял – и отходи. Как в парикмахерской, обслужили – и следующий. Заберёт она Митьку и к Сергуньке подкрадётся. Своей жизнью так и не успеют пожить – захватит и понесёт. Сколько людей в Москву утекло! Вот так стихия! Как против неё устоять? Жалко всё-таки – растишь, растишь, а она забирает. А живут ребята хорошо, беспокоиться нечего. Приеду, так и расскажу своей ненаглядной. Ну а что домой не является, так это подождать нужно. Потянет Митьку в деревню. Жизнь вроде как кольцевая дорога: где началась, там и закончится», – так думал Василий, лёжа на Митькиной койке и засыпая под кружение собственных мыслей.

Парни долго ещё бушевали на кухне, взвешивая и обсуждая жизнь, разрывая её на мелкие жгучие части, путаясь в них и чертыхаясь. Сергуньке, видать, надоела эта непонятная канитель, и он тихо ушёл, поддавшись сонливости. Целую ночь Василий с Сергунькой спали в Москве.

Рано утром Василий поднялся и двинул к машине. Тихий, продуваемый ветром квартал был одинок и пустынен. «Нескоро разбудишь такую громадину», – подумал Василий, поднимая голову вверх, будто со дна глубокого бетонного колодца. Серая кошка, бесшумно и неспешно отпечатывая лапками невидимый след на асфальте, закончила длинную ночь. Лениво, отпугивая друг друга, разминались по кругу дутыши-голубки, разыскивая корм на асфальте. Ровный рокочущий шум, отражаясь и переваливаясь через крыши домов, висел над открытым кусочком светлого неба, будто шёл из холодного, жутко далёкого космоса.

Митька спал в кабине машины, укрывшись курткой с запахом нежных девичьих духов. «Клейкое это дело – влюбляться, липучая штука девицы», – просветлел душой Василий, чувствуя как бы причастность к тому, что происходит с его сыном в эту прекрасную юную пору жизни.

– Свадьбу где будешь играть?

– Не знаю, батя. Может, не торопиться?

– Смотри сам, за нами дело не станет, поможем.

– Хотел тебе показать девушку. Убежала.

– Приезжайте летом вместе, – там и посмотрим.

– Ладно, батя, приедем.

– Да не «ладно», а пиши письма домой – мать извелась!

– А что за меня беспокоиться? Я знаю, батя, сегодня мир раскололся на две части. На тех, кто пьёт, и на тех, кто не выпивает. Кто не пьёт – владеет всем, а кто пьёт – ничего не имеет.

– А ты что-нибудь выбрал?

– Выбрал, батя, не волнуйся. Не подведём!

– Ну вот и прекрасно! Буди Сергуньку, нам надо ехать, пока движение слабое.

Неохотно простился Сергунька с постелью, с комнатой, с Митькой и, по сути дела, уже с Москвой.

– Папка, скажи Митьке, чтобы он чугунок на пять литров достал, – мамка просила.

– Куплю, Сергунёк. Скажи мамке, что куплю обязательно.

Василий включил зажигание, двигатель, неровно мотнувшись, послушно набрал обороты.

«Теперь пусть он поторопится», – важно сказал про себя Василий и отпустил педаль сцепления.

Машина плавно пошла по асфальту, оставляя позади, будто верстовой столб, сжавшегося от холода Митьку. Сергунькина рука узенькой ленточкой трепыхалась в открытом окне кабины.

Митька стоял на одном месте, глядя, как низко прогнулась под весом картошки машина, будто в центре хребта сломался один позвонок.

Накрытая чёрным брезентом, изрядно поношенная, она, как заблудившийся куцый щенок, выкатилась со двора и побежала по длинной прямой дороге без оглядки.

Будто только что выпавший с борта машины, потерянный и одинокий, Митька пошёл досыпать свободный часок, оставшийся до работы. Воткнулся в угол лифта. «Утопил» кнопку своего этажа и взлетел на площадку, поднятую так высоко от земли.

«Ку-ка-ре-ку!» – прокричал Митька в закрытом пространстве и, потоптавшись на месте, будто вытирая ноги от грязи, вышел, переступая незримый порог.

Оглянулся назад: не забыл ли кого? И на прощанье, дождавшись, пока затянется щель между дверями лифта, вытащил пачку «ТУ-134», закурил.

«Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья», – прочитал он на пачке. «Опасно, а всё же курю. Слабак!» – упрекнул себя Митька, продолжая втягивать соблазнительный дым сигареты.

«Побежала, родная, домой, будто сама знает дорогу», – облегчённо вздохнув, выпустил Василий несколько слов, словно обращаясь совсем не к Сергуньке, а к двигателю автомашины.

– Ну что, сынок, хочешь в Москву? – спросил напрямую Василий.

– Не знаю, – буркнул Сергунька, не поворачивая головы.

«Ну, коли не знаешь пока, значит, я за тебя знать буду», – подумал Василий и даже обрадовался.

«Кровинушка ты моя родная! Птенчик ты мой ненаглядный! Солнышко ты моё ясное!» – умилённо думал Василий.

«Пейзажик ты мой любимый! Свет очей моих ясных!» – окатился Василий волной тёплых и нежных чувств, будто водой из ковшика.

«Нет, ненапрасно ездил, не порожняк с собой возил», – закончил Василий свои счастливые размышления.

* * *

В начале лета, когда отгудели и улеглись весенние заботы, взялся Василий и смастерил Сергуньке трёхколёсный велосипед с моторчиком. Собрал из того, что под ногами мешается. Принёс ему Сергунька крышку от бидона и говорит:

– Папка, поставь, дюже хорошая, как с самолёта.

Василий повертел её, повертел, примерил к самодельному велосипеду, разыскал подобную крышку, и приладил их с двух сторон колеса. Смешной драндулет получился, куры – в стороны, а собачонки с мальчишками – наперегонки. Крутятся по деревне, пока весь бензин не «выпулят» или двигатель не заглохнет.

– Не отпущу я его в Москву – со мной будет работать, новую технику надобно делать. Микрокомпьютеры нынче в моде. Ты что, аль телевизор не смотришь? – распушился Василий перед женой.

– Тоже мне учёный сыскался! Вон, люди и корову держат, и порося. А у тебя – одни куры, взбалмошные, поперёк двора беспризорными шляются. Учёный, сажей белёный!

– Не понимаешь ты, Дунька! Никто сейчас без техники работать не будет. Я, может, всего себя положил на алтарь науки и производства.

– Положить ты это положил, а вот взять не можешь.

Василий на жену не обиделся, а всё ж призадумался. Давно его к серьёзному делу тянуло. Особенно после поездки за элитным картофелем понял Василий, что способен на большее. Будто от той поездки учёности вдруг прибавилось. Перестал Василий прикрывать лысину кепкой, а в разговорах начал пускать завидной силы словечки, за что вскоре был прозван в мастерских «Алтарём науки и производства», а короче звали просто «Алтарь». Когда он проходил мимо трудяг-механизаторов, его так и подмывало сказать: «А ну-ка, ребятки, отойди! Дай-ка попробую!»

Долго ещё ходил Василий задумчивый, пока окончательно не понял, что помочь ему может только механик: «На новое дело тот, пожалуй, гораздый. Поможет достать кое-чего и от назойливых отговорится». Незаменим был механик по части достать сломавшуюся деталь. Припомнит все совхозные свалки, махнёт в соседнее хозяйство или в район, но привезёт её, родимую. Пробовал Василий его назвать то купцом, то певцом, то дельцом, но ничего не подходило. Был Михаил Иванович чист, ясен и до невозможности бескорыстен, без отдачи мог отпустить от себя всё, что ни попросят.

В субботу Василий пригласил механика в баньку. Натирая ему горбатистую спину, Василий осторожно высказался:

– Был я, Михаил Иванович, в институте, который одной картошкой занимается. Ну, ты помнишь, меня посылали в Москву. Так вот, один академик, дремучий такой, как Яшкин лес, подсказал, что пора нам за дело браться. Комбайн для картошки выделывать. Созрела у меня эта идея давно, ещё в эту осень, когда свой огород вилами пропихивал. Да вот момент подыскался. Надо пробовать, Михаил Иванович, хоть для интереса пробовать надо. Твой сын тоже ведь скоро школу окончит. Нужно нам с тобой, Иванович, строить дорогу здесь, вот вокруг нас, чтобы не хуже, чем возле Москвы службу несла.

Михаил Иванович метнулся из-под крепкой руки Василия, будто рыба из кадки.

– Да что же ты как наждачной бумагой спину шарахаешь?!

– Ничего, Иванович, ничего. Парку ещё подкину.

– Это что ж ты задумал: кольцевую дорогу вокруг нас, как возле Москвы? Никак весь народ на село возвращается?

– Да кто его знает, Иванович, может, и собирается к нам.

– Ну ты даёшь! – дивился видавший виды механик.

– Мы не то ещё можем. Ещё парку подбавить? – гремел разогревшийся до самых ушей Василий.

Он зацепил в ковшик горячей воды и плеснул на раскалённые камни.

– Ну надо ж, сказал, «кольцевую дорогу построим», – опустился механик на лавку.

– То-то и оно-то, – укрепился речью Василий. – Наука есть сила! Вот она штука какая, Иванович. Это у меня сейчас и Сергунька знает.

Вот уже третий час парил Василий механика, будто выколачивал у него новый проект столь необходимой для жизни дороги.

«Жми хорошенько!» – твердил ему чей-то упрямый голос.

«Чего уж там, не подведём», – отвечал тут же Василий.

– Так-то оно так, надобно строить, Василий, – постепенно понимая одно за другим, соглашался механик.

С тазом в руках в предбанник влетел запыхавшийся от бега Сергунька.

– Папка, я чуть опоздал. Сено на тракторе с Ванькой возили.

– Ничего, ничего. Там жару хватит, – сказал Василий и вышел из бани.

Наговорившись с механиком и попрощавшись с ним, он вошёл в дом отдохнуть и вспомнил о книге. Нашёл пиджак, достал из кармана случайно купленный в столичном киоске и так сильно понравившийся ему сборник стихов «Посвящение другу» Николая Рубцова и ещё раз прочитал будто ему адресованные последние строчки из стихотворения «Тихая моя родина»:

Несколько раз повторил связанные будто судьбой слова, озвучив их внутренним гипнотическим голосом, охватывающим всё его тревожно далёкое переживание, и, многократно убедившись, что это именно так, долго ещё стоял в состоянии созерцания какого-то огромного, до этого неизвестного, окружающего его мира. «Какие таинственные слова», – подумал Василий и с любопытством открыл другое стихотворение, «Утро». Оно оказалось ещё ближе и пронзительнее:

Василий как бы извне увидел себя. «Вот это настоящий друг! Будто душа в душу. Это не руку с улыбкой пожать. Это как бы мысли другого читать. Это как ключ зажигания, а может – понимания нашего жития на собственной земле».

«Какое же это чудо! Читать глазами огромную картину родной природы, сливаться и единиться с ней! Видеть этот бесконечно длинный сериал земной жизни, где прошлое и будущее в одном измерении!» – Василий чувствовал, что с ним что-то происходит: будто из простого водителя автомобиля превращается он в человека, которому доступно и собственное земное, и возвышенное людское. Прекрасно, свежо и душисто стоял возле дома июньский цветочный луг. Безоблачный горизонт обозначил кольцом родное пространство.

«Вот так бы взять и проложить по горизонту дорогу», – подумал Василий и осмотрелся вокруг.

Ничто не мешало взору, не пересекало его ничем, не было ни пустот, ни излишеств. Всё, что вылепилось когда-то природой – холмы, пригорки, зигзаги реки, не потерявшие ниву поля, – всё это казалось естественным продолжением собственных плеч и распростёртых рук с распрямлёнными пальцами, с разлетевшимися вихрами волос от оставшейся шевелюры. И представилось вдруг Василию, что это не холм-богатырь, где он стоит и вдыхает насыщенный запахами воздух, а он сам – исполин, улёгшийся между буграми, погрузившийся в них, накрытый лесами и движущимися вверху облаками.

«Вот оно, родное!» – вырвался внутренний голос Василия комом нежных, теснившихся слов, будто выпустил птиц из раскрывшихся рук, чтобы парить им над речными зеркальными бликами тихо и плавно плывущих вод.

«Вот она, моя кольцевая дорога», – прошептал Василий, разворачиваясь, взглядом очерчивая вдалеке кромку слившихся вместе с землёй необъятных чистых небес.

«Когда только выстроиться-то успела? Чудеса, да и только!»

К вечеру, на закате солнца, появилась двойная радуга, перемкнувшая всю окрестность горизонта от края до края разноцветной дугой. Василий взял новенький фотоаппарат, подошёл к реке и сделал несколько снимков красочного природного явления.

Радуга долго не исчезала, светилась ярко. Василий стоял как заворожённый. То, что он теперь видел – этот замкнутый профиль горизонта, высоченную радугу, мост с серебристым асфальтом дороги, зеркальное русло реки Днепр, движение облаков, было настоящим ведическим знаком природы.

Горизонт образовывал круг, в котором крестом пересеклись дорога и русло реки. Движущиеся облака, уходящая грозовая туча и насыщенная пульсирующим цветом радуга как бы вращали вместе с Василием всё земное пространство, покрытое лугами и лесом. Василий не мог не подчиниться такому знамению.

«Никуда я отсюда не уеду! Здесь моя родина…».

 

Дорога в исток

 

Через Москву

«В деревню, наконец-то еду в деревню!» – думал лейтенант Орлов, вжимаясь в кресло пассажирского лайнера, распалившего турбины на взлётной полосе.

«Лечу! Лечу снова в деревню», – шептал он чуть позже, когда самолёт отмерял воздушные километры от ушедшей книзу земли.

Безмятежное время лейтенантского отпуска не имело границ, под распахнутым куполом небосвода торжественно и приятно оно двигалось в путь.

В кармане офицерского кителя лежали честно заработанные деньги, в багаже – дорожный фирменный чемодан с подарками для родителей. Таким блистательным, благополучным и оторванным от земли Орлов ощущал себя впервые.

Разрывая плен холодного воздуха, самолёт потянулся вдаль. Орлов смотрел через светофильтр на обратную, неземную, сторону иконописных облаков, и мысль уплывала от восточных суровых границ Дальнего Востока к родному Смоленскому краю, возвращалась назад и снова совершала повторный маршрут «Деревня – Москва – армия».

«Кривошипно-шатунный механизм предназначен для преобразования возвратно-поступательного движения поршня во вращательное движение коленчатого вала», – вот эта нехитрая фраза, произносимая отцом при воспоминаниях о былом колхозном труде на первых тракторах «Фордзонах» в основном и определила жизненный путь Виктора Орлова. Она ещё тогда, в детскую пору, глубоко вошла в его молодое сознанье, наглядно и просто приоткрывая суть самого замечательного слова – «преобразование».

Желание раскрыть загадочность смысла этого слова потянуло его потом учиться. В Москве, в институте инженеров сельскохозяйственного производства, в течение пяти лет постигал он самые сложные механические искусства, усиливающие чудодейственную жизненность запавшего в душу слова, способную воздействовать и изменять окружающий мир и человека, становиться главным ориентиром в жизни и особой чертой нашего времени.

А земляки шутили: «Поеду в Москву разгонять тоску». Виктор в ней и тоску разогнал, и полюбил её так же сильно, как родную деревню.

Улетая после окончания института служить в армию, запомнил Москву красивой, огромной, неисчерпаемой. Оттого после двухлетней разлуки пугали и радовали её непознаваемость, строгость и широта.

Направляя упругие крылья в объятья столицы, самолёт начал снижаться. Устремляясь сквозь облака на леса, луга, дома, на проспект посадочного полотна, Орлов влетал в город-герой Москву.

«В Москве ног не жалей, – вспомнил он мудрый совет деревенского деда Нефёда, втискиваясь в автобус. – Только, если раньше на толкучках базарных, то теперь и в транспорте, и в очередях».

И вот пошли сплошные потоки: людей и машин, товаров и вин, одежд и витрин, нужных и ненужных, восхищающих и раздражающих. Сила удивительного свойства видеть и замечать вокруг с особым вниманием то, что давно уже поселилось в тебе, даёт любому человеку уверенность Москву называть «своей», а потому, как каждому сердцу в ней найдется родной уголок, её величают «нашей».

На второй день пребывания в Москве, захваченный одним из потоков, Орлов оказался на Международной сельскохозяйственной выставке на Красной Пресне. Влившись в общую толкотню хаотично передвигающихся людей, Орлов затерялся в ней и не мог взять в расчёт, откуда такое количество посетителей и что их сюда привело.

Девятнадцать зарубежных стран представляли технику для села. Девятнадцать государственных флагов развевались на длинных державных штоках, символизирующих независимость и уважение к тем, кто приехал в нашу страну. На открытой площадке павильона была собрана самая мощная и производительная целинная техника.

«Понаделали всякого, даже лошадь поставить негде», – вспоминал Орлов настроение деда Нефёда.

«Тракторист без кабины – человек, завёрнутый в масляную тряпку и оставленный в открытом поле», – без восхищения говорил отец о работе на примитивных «Фордзонах».

Сегодняшние новые машины, сделанные по последнему слову техники, но несравнимые с ним по физической силе, радовали и восторгали своим совершенством.

Орлов подходил, любовно гладил металлические корпуса гигантов отечественной индустрии, уважительно хлопал по резиновым шинам трактора «Кировец» и с внутренне торжественным подъёмом шептал: «Мы вам докажем, голубчики капиталисты. Мы вам докажем – в воздухе, в море и на земле!»

Грудь Орлова расширялась, словно для орденов: «Наши тракторы будут пахать хлебную ниву, а не минное поле. Деревня армию не подведёт, а когда мы вместе – нам ничего не страшно».

Душу Орлова распирало.

«И тогда нам экипаж – семья, и тогда никто из нас не против хоть всю жизнь служить в военном флоте», – каблуками начищенных ботинок он отбил ритм песни и зашагал дальше, внутрь павильона.

Девятнадцати языков Орлов не знал, но какой-то внутренней крестьянской сутью понимал, что дело выгодное здесь затевают иностранцы.

Угадывалась их коммерческая настороженность и азартность в деловых разговорах, коротких, но, должно быть, ёмких по содержанию. Динамичные жесты и удовлетворённый, с металлическим блеском, отклик переменчивых глаз означал, что привезли они нечто значительное.

И ещё понял Орлов, что эти люди находятся не на переднем, рекламном, плане, а в глубине, за экспонатами, в специально оборудованных комнатках.

Они часто пьют кофе, много курят и получают удовольствие от общения со специалистами одной отрасли, но из разных стран.

Это последнее Орлову нравилось, только было немного досадно, что до его деревни всему этому ещё далеко, а для городского человека это очередная забава из ярких красивых ветрин.

«Иностранец в России, что хорь в курятнике: напустит всякого смраду, возьмёт, что ему надо, – и был таков», – говорил дед Нефёд.

Отец утверждал иначе: «Могут они делать нужные вещи, не зазорно бы у них поучиться».

После общего обхода Орлов приступил к более тщательному осмотру техники. В отличие от увиденного на открытой площадке, здесь демонстрировались маленькие машины и приспособления для работы в саду и огороде, отделанные до того изящно и красочно, что хотелось их взять в руки и тут же пустить в дело. Больше всего ему понравился маленький трактор, легко управляемый и удобный для выполнения многих работ на приусадебном участке. К трактору можно было прицепить однокорпусный плуг, узкозахватную косилку, грабли, мотыги, тележку и прочую технику. Отцу в деревне такой маленькой «лошадёнки» как раз не хватает, об этом он в последние годы особенно говорил.

Словно на боевых ученьях, Орлова потянуло на подвиг: «Выкупить бы его у иностранца и отвезти в подарок отцу».

Он начал кружить возле мотора маленького силача.

«Черт возьми! Так у нас с давних пор мужики-самоучки делали подобную тягу от двигателя испорченного мотоцикла. – Даже в жар бросило. – Вот ведь, буржуи взяли и обошли».

Через молодую симпатичную переводчицу Орлов узнал у иностранца, как переключать скорости и управлять машиной. Француз отвечал точно и однозначно. Переводчица улыбалась и удивленно округляла глаза, словно боялась бестактности. Орлову теперь казалось, что он и её взял бы вместе с покупкой. Она ему нравилась, потому что была блестящей, разноцветной и лакированной, словно машина.

– Сколько стоит? – совсем по-свойски спросил он француза.

– Три тысячи долларов, – ответила переводчица.

– А можешь продать?

– Частным лицам он не продаёт. Обратитесь с этим вопросом в государственную торговую палату, вам там ответят.

Переводчица подала ему проспект с краткой информацией о тракторе, окончила разговор и заулыбалась.

Только теперь Орлов понял, что ему не хватает денег.

«Вот приеду к отцу, сдадим корову и купим», – думал Орлов, отходя от стенда.

Обида пришла чуть позже: «Сказали б лучше, что не хотят продавать, а то доллары подавай».

Он стоял в нерешительности и ещё продолжал смотреть в сторону трактора, который в это время стремительно атаковали мальчишки. Собрав несколько рекламных листков, они тут же умчались. Большинство взрослых людей тоже испытывали здесь это неосознанное поверхностное увлечение, компенсирующее приятным настроением подспудное ощущение нерешённых ещё проблем в деревне. Орлов понимал, что хорошо выполненная машина всегда вселяет веру в лёгкость и простоту её изготовления.

– Хэлло, господа! Министры идут, министры, – послышался динамичный голос женщины-переводчицы.

Французы задвигались проворнее, доставая новые пачки рекламных бумаг, охотно жестикулируя и переговариваясь между собой, часто употребляя одно броское слово: «шарман». Четыре довольно солидные фигуры появились торжественно и внушительно, шли строгим порядком, заведомо ожидая к себе внимание. Их почтительно, одновременно на двух языках – французском и русском, пригласили к главному стенду, проводник и переводчица представили обе стороны: «Это министры сельского хозяйства России, Молдавии и Грузии, а это «короли» фирмы по садовым и огородным машинам».

– Спасибо, – сказали министры.

– Мерси, – сказали фирмачи.

Вальяжно, с пресыщенной осведомленностью, министры прошлись вдоль стендов, проявляя больше дипломатического интереса к продукции фирмы, нежели инженерного любопытства к конструкции сельскохозяйственных машин. Не более одного взгляда они затрачивали на то, что так сильно удивляло Орлова, что сделано было тысячью рук талантливых изобретателей.

Орлов стоял в стороне и представлял, как, должно быть, трудно министрам перейти от общего размаха к конкретному делу. Он и за собой наблюдал эту слабость, только в обратном, когда из-за нехватки времени, собственного бессилия или дикой необходимости делать несвойственную ему работу он смело шёл на замену конкретного дела правдоподобным и общим умозаключеньем. Он часто видел эту нелепость в других, порочно переходившую иногда в формализм и неразбериху.

Но он замечал и другое, что получившему образование и занимающему высокий пост человеку психологически сложно публично сознаться в том, что он знает не всё, сложно найти в себе силы и честно выделить и обнажить составляющие того, что он знает, что знает неполностью и что не знает совсем. Он понимал, что в эти минуты быстрее предательски приходят дипломатичность и гибкость, так прекрасно улучшающие общение, но так несносно наносящие вред настоящему делу.

Впечатление былое такое, что министры знают всё, и поэтому французы, не утомляя их долгими объяснениями, предложили коньяку и пригласили в комнату, предназначенную для деловых бесед и отдыха. Министрам нравилось заискивающее гостеприимство французов.

– О! У вас такая огромная и богатая страна! Франция тоже прекрасная страна, но маленькая. Давайте за дружбу! – французы подняли бокалы.

– Нашей страны и Франции! – восторженно предложили министры.

– Нет, нет. За дружбу нашей фирмы с вашей страной! – заманчиво улыбнулись французы. – Ведь вам нужна наша продукция?

– Сейчас для нас больший интерес представляет мощная и высокопроизводительная техника. Агропромышленные комплексы с маленькой машиной не построишь.

– За дружбу, – согласно кивнули французы.

Когда министры вкусили аромат коньяка, у них возник вопрос.

– А найдется ли во Франции женщина, которая сможет полететь в космос?

– Да, да, найдется, – мотал головой один из французских друзей.

– Тогда за новый полёт, за советско-французское освоение космоса! – снова звякнули краями бокалы.

– Мы будем поддерживать дружественные отношения с Францией, – сказали министры.

– Шарман, шарман, – кивали в ответ «короли».

– Желаем успехов вашей фирме, – сказали министры.

– Этот, солидный, – из России, высокий – из Молдавии, седой – из Грузии, – переводчица ещё раз объясняла французам, кто их посетил.

«Теперь здесь делать нечего – эти всё заберут», – сердился Орлов на министров. Он покидал выставку, безразлично держа в одной руке свёрнутый в трубку рекламный листок, а другой ощущая лёгкость и пустоту кармана.

В маршрутный автобус, следующий до метро «Красная Пресня», его втолкнули без лишних слов. После того как его развернули несколько раз туда и обратно, он оказался у стекла кабины водителя. Переполненный салон накренился вправо, створки складывающихся дверей благодаря совместным усилиям со скрипом и треском сомкнулись. Привычно промявшись, каждый нашёл своё нормальное положение и успокоился. Орлов давно понял, что только в Москве по-настоящему можно научиться ездить в автобусах. Когда он впервые приехал в столицу, ему всегда не оставалось места, а расторопные и напористые москвичи могли заполнять автобус без конца. Сжиматься, виснуть на поручнях, уплотняться на выходе – этому он научился от них. В деревне таких манер не признают. Если дышать – так полной грудью, если ехать – так с ветерком. Оказавшись сжатым со всех сторон, Орлов видел только стенку кабины, на которой вместо визитки водителя он прочитал вписанную от руки надпись: «водитель – холост». Присмотревшись внимательнее сбоку, а потом в зеркальце заднего вида, Орлов увидел, что в нём вертелось знакомое усатое и смешное лицо одноклассника Лёшки Зайцева. Обхватив руками огромный руль, он раскручивал его, выводя машину в плавный поворот. Старательно подогнав машину к конечной остановке, Лёшка застопорил её ручным тормозом, распахнул двери на выход и с путевым листком в руках торопливо выпрыгнул из кабины. В это время Орлов расставил перед ним объятья.

– Я тебя за тридевять морей найду, не только в Москве!

– Земеля, откуда?! – выпятился грудью Лёшка Зайцев.

– Из автобуса!

– Из какого?

– Из твоего!

– Вот так встреча! Га-га-га! – хлопали они друг друга по плечам.

– Решил в Москве поработать?

– А то как же! У нас дороги ещё не построили, а здесь асфальт будь здоров. Платят много. Обещают прописку, квартиру. Москва моя – любовь моя.

– Ну а если серьёзно, Алёха?

– Серьёзно потом говорить будем, за бутылкой.

– Дома давно был? Как там мои?

– Нормально. Трудятся, тебя поджидают.

– Ты что, насовсем в Москву?

– Думаю, да. Помотался я между Москвой и деревней, теперь здесь якорь бросаю. Ну что, земеля, до завтра, а то мне в рейс. Видишь какая толкучка на выставку.

Орлов записал адрес и телефон его общежития.

– В общем, договорились, земеля.

Лёшка Зайцев пожал руку Орлову и побежал отмечать путевой листок.

– Пока, дружище! – он хлопнул дверцей кабины и подогнал машину к месту посадки.

Энергичные и ловкие пассажиры рванулись в открытые двери, автобус заходил ходуном.

Жизнь снова повернулась к Орлову весёлой стороной, было приятно оттого, что встреча произошла так неожиданно. Дальний Восток – Москва, семь миллионов человек и лучший друг по школьной парте, ведь это очевидное и невероятное. «Москва – большая деревня», – думал Орлов, вращая диск телефона-автомата.

– Кафедра? Здравствуйте! Аспиранта Чудинова Ройнольда Иринарховича! – Орлов позвонил своему сокурснику по институту.

– Это я, Виктор! Ты обещал показать своё изобретение.

– Жди через час, метро «Красная Пресня», – послышался короткий, но чёткий ответ.

Орлов положил трубку телефона и вышел из кабины. Москва продолжала жить, как и прежде, двигаться и шуметь. Счастливым, но одиноким путником он пересёк улицу через подземный переход и вышел на другую сторону. Случайно оказался возле кассы зоопарка, купил билет и вошёл на его территорию, чтобы там провести назначенный час ожидания.

В зоопарке было прохладно, но неспокойно.

Крупные хищные звери ревели и метались в клетках, словно потеряли свое место и не находили его в пределах отведённого им пространства.

От их измученного состояния было скорбно на сердце.

Волк стоял с поджатым между ног хвостом. Слон – неподвижно, как тумба. Лисицы, шакалы и рыси маялись по углам как заводные.

Казалось, что нет ни одного существа, которое бы не убежало отсюда. Даже медлительная черепаха и то помышляла о лучшей участи. Вдалеке от родных мест, без всякой надежды и мысли о возвращении, как могли жить они на этих маленьких островках заточенья? Жить – значит: есть, лежать, спать, ходить.

По-человечески их было жалко. И лишь одна птица была спокойна и терпелива – чёрный гриф из Южной Америки. Безразлично взирая на всё происходящее, раскрыв могучие крылья навстречу жарким солнечным лучам, он впитывал их тепло. Выпучив огромные глаза и обнажив облезлую шею с барским ободком белых перьев, он сидел, словно каменный, в позе всё видящего и упорно ждущего добычи стервятника.

Орлову он не понравился, гриф тоже удостоил его холодным вниманием.

– Чучело огородное, вот кто ты! – обратился он к грифу, не питая к нему симпатии.

Гриф сидел неподвижно.

– Благородную птицу из себя строишь, стервятник, – Орлов нервничал возле вольера.

За несколько минут наблюдения он вызвал у него отвращение, пренебрежение, удивление, насмешку, но ничто не возмутило стервятника.

Смело и гордо, выставив вверх изогнутый клюв, чёрный гриф взирал на него свысока.

– Чудо ты в перьях! – выпалил Орлов и развернулся к выходу.

«Ты чёрный орёл, а я белый», – шутливо подумал он, покидая зоопарк, точно такой же далёкий и близкий, как уличная толпа людей.

Час ожидания прошёл незаметно.

Аспирант Ройнольд Чудинов, в затемнённых очках, в голубых джинсах и с дипломатом в руке, стремительно перемещался в движущемся потоке прохожих.

Тема его работы была актуальной и обладала научной новизной.

– Сейчас мы с тобой пройдём на плодоовощную базу, там всё и увидишь.

Орлов еле успевал за неистовым аспирантским шагом Ройнольда Чудинова.

– Работа у меня интересная. В Москве можно бурную деятельность развернуть. Остался я на кафедре, выбрал тему диссертации и начал дерзать. Шеф сразу обозначил свою теорию: «Действуй самостоятельно. Если захочешь, то выплывешь». От людей получил поддержку: «Давай, давай, Ройнольд! Учёных у нас много, а вот умных мало». Мать с отцом посовещались и говорят: «Ладно, сынок, до тридцати лет прокормим, а дальше уж не серчай». Я, конечно, ноги в руки – и вперёд. В проблемах недостатка не бывает, а вот на диссертацию времени не хватает. А ведь без неё далеко не уплывёшь.

– Учёным можешь ты не быть, а кандидатом наук быть обязан, – поддержал Ройнольда Виктор. – Или ты сразу на докторскую диссертацию?

– Докторскую? Мне бы сначала до фельдшерской вызреть.

– Да ты уже вызрел, пора падать.

– Твоими устами, Виктор, да мёд пить.

– Как личная жизнь? – интересовался Орлов. – Ну, в общем, когда телевизор, тапочки, тахта, телефон?

– Только после защиты диссертации, а пока – стол, стул, словарь, справочник, – размахивал длинной рукой Ройнольд Чудинов.

Плодоовощная база, на которую они вошли через проходную, была необычайно огромных размеров. Продукция сюда поступала железнодорожным транспортом. Вагон отцеплялся и ставился под разгрузку.

Орлов увидел, как вытряхивается из него картофель. Зажатый с двух сторон массивными клещами, он, словно игрушечная коробка, сотрясался неведомой силой. Картофель ручьём устремлялся в открытую дверь и подхватывался транспортёрами. В течение одной минуты он был разгружен.

– Лихо! – восхитился Орлов. – Знаешь, если честно, я не додумался бы до такого. У родителей в деревне мешки и то не бросаем на землю. Такой картофель сгниёт после давки.

– У них всё рассчитано, – подсказывал Ройнольд Чудинов, – но мне тоже не нравится такая гигантомания. Сельскохозяйственная продукция обладает нежными свойствами.

– Деревенский житель тоже из этого свойства, – добавил Орлов.

Потом Ройнольд Чудинов показал своё изобретение – машину для переборки картофеля.

– Умная машина. А у французов есть такая?

– Нет, они вручную перебирают.

– Хорошо хоть здесь не отстали, – вспомнил Орлов о несостоявшейся покупке садово-огородного трактора. – Правда, если бы не было битого картофеля, то и перебирать не надо, но так, наверное, не бывает.

– А ты знаешь почему я тебе всё это показываю? – остановил его мысль Ройнольд Чудинов. – Давай вместе займёмся этой проблемой. Понимаешь, нужны энтузиасты. Без них дело заглохнет.

– Спасибо, Ройнольд, за доверие, но дело в том, что я подписал контракт служить в армии двадцать пять лет. Немного опоздали, поэтому извиняй. Надо было сразу после института, тогда был бы порядок.

– Виктор, в нашем деле можно по-всякому, было б желание.

– Если честно, то его у меня пока нет.

– Ну ладно, Виктор, приезжай вечером ко мне, поговорим, а сейчас мне в Горсовет. Как видишь, мы здесь не спим под лопухами.

– Я рад за тебя, Ройнольд, единственное, что я тебе гарантирую, – это твой мирный труд.

Вечером Орлов позвонил Чудинову в общежитие.

– Привет Робинзону! – крикнул он в трубку.

– Здорово, старлей! – послышался бравый ответ. – Понимаешь какая штука, меня направляют в совхоз к студентам для руководства практикой. Встречу придётся перенести.

– Не грусти, Ройнольд, я к тебе на обратном пути заеду.

– Нормально, старик, буду ждать.

Орлову тоже хотелось ехать в деревню, но по плану он должен был посетить панораму «Бородинская битва» и Кремлёвский дворец съездов.

Вторую ночь он снова проводил у родственников.

Обрадованный приезду любимого племянника и заинтригованный его службой в особом дивизионе на Китайской границе, дядюшка пытливо выспрашивал:

– Не пойму я их. Зачем они воробьев сначала убивали, а потом во Франции начали закупать? Их народ, как и наш, трудолюбивый, ссориться бы не надо. А что, там, на Даманском полуострове, получилось?

– А то и получилось, что нарушения границы мы не допустим.

– Скажи-ка, а Мао Цзе-Дун около вас по Амуру не проплывал?

– Да, москвичи дотошный народ. Неужели вам телевизора и газет не хватает?

– Вроде хватает, только каждый день одно и то же, а ты человек со свежими новостями. К тому же голову только и воротишь или к холодильнику, или к телевизору.

Орлов некоторое время отшучивался общими фразами, а потом, чтобы сохранить хорошее настроение и поразвлекать дядюшку, достал объяснительную записку рядового Серпокрылова, изъятую перед отъездом у сержанта. В который раз он перечитывал это наивное мальчишеское объяснение. Полуграмотное, но понятное и близкое до мелочей.

«Я, рядовой Серпокрылов B. C., находясь в карауле, в два часа ночи вышел на пост. Позвонил с первой точки и пошёл на первый круг. От первой точки до второй на столбах нет лампочек. Все перегорели. Темнота. Плохо было видно дорогу, но ничего не поделаешь – служба есть служба. На первом круге ничего заметного, никаких звуков. На втором круге был слышен свист. Свистели птицы и слышались странные звуки. Думалось мне обо всём, что в голову придёт. Иногда дом вспоминал. Думалось о том, когда отслужу в армии, как жизнь продолжать. Думалось, как действовать, когда появится преступник.

И вот тут подходит время звонить со второй точки, а я пришёл на минуты четыре раньше.

В третьем часу ночи меня потянуло на сон, и на некоторое время я заснул на ходу, а в это время шедший сзади меня рядовой Цонев разбудил меня. И я поспешил к третьей точке, но опоздал на двадцать минут. Тут прибежал начальник караула ефрейтор Лазарев выяснить в чём дело, и пошли дальше с караульными проверять посты. А мы с рядовым Цоневым остались одни.

Цонев стал мне рассказывать, как любит свою родину. Он мне приводил пример: если удобрить землю чернозёмом, то на ней можно вырастить такие леса, что всем другим странам будет завидно; и ещё говорил он мне, что если какой-нибудь враг посягнёт на нашу Советскую Родину, то я не пожалею ни жизни, ни крови ради счастья на земле. Он бил себя в грудь кулаками и говорил, что пусть тогда его накажут друзья, и мне стало стыдно, но я не падал духом. Все, что он говорил, запоминал. И я хочу быть таким, как рядовой Цонев. Да, ещё я хотел пить. У меня устали ноги, так как сапоги велики, и я надеюсь в будущем сам выбирать сапоги поменьше и повышу свою боевую выучку. От усталости решил переобуть сапоги около четвёртой точки. Я сел и быстро переобулся, встал и забыл отряхнуться.

Когда пришёл в караул, младший сержант Логинов заметил на мне пыль, и я признался, что сидел. Я даю слово, что больше сидеть не буду и что такое не повторится, и даю слово служить до дембеля без замечаний. Если же я нарушу моё обещание, то пусть меня постигнет суровая кара моего народа».

– Эх, и всыпать бы этому Серпокрылову пряжкой по одному месту, как в старые времена.

– Всыпать можно, только пересыпать не нужно. Для тебя это случай, а для меня живой человек со своими фибрами души.

– С этими фибрами кого в атаку, а кого в кусты понесёт.

– А по-моему, Серпокрылов готов совершить подвиг, а это уже настоящий солдат.

– Однако пряжкой ему не помешало бы.

– Ты что, хомуты продаёшь? Пряжка ему понравилась!

– Да не пряжка мне нравится, а чтобы место одно саднило у человека.

Разговор потянулся дальше: прошёлся от Дальнего Востока до Смоленского края вдоль и поперёк, пробороздил тех и других и мирно закончился на просмотре передачи «Московские новости». Телевизионный стабилизатор напряжения издавал, словно домашняя кошка, монотонное хрипловатое урчание, располагавшее утомлённое тело к счастливому, спокойному сну.

На следующий день Орлов спустился в метро и поехал по выбранному маршруту.

«Уважаемые пассажиры, стойте справа, проходите слева, не ставьте вещи на поручни эскалатора. Товарищи пассажиры, соблюдайте правила пользования движущейся лестницей. Прошу вас, ради бога», – произнесла в динамик женщина, дежурившая на эскалаторе.

«И эта, наверное, из деревни», – подумал Орлов и увидел на лицах едущих рядом людей улыбки.

В полдень Орлов уже прохаживался возле памятника полководцу Кутузову. Поток экскурсантов из разных республик и зарубежных гостей нарастал.

«В военном искусстве тоже есть много прекрасного», – думал Орлов, проникаясь уважением к своей профессии. Историческая слава и героизм народа были сутью его сегодняшних размышлений. Экскурсовод постоянно подчеркивал то же самое. Ещё на подступах к панораме «Бородинская битва» лейтенанта Орлова взволновали работы живописца Рубо. Особенно его картина «Живой мост».

В сумятице военного боя солдаты в порыве отваги самоотверженно выложили путь через овраг для прохода артиллерии на исходную позицию. Копыта лошадей и колёса упирались в живые тела обречённых на смерть людей. Не было ни одного равнодушного на картине и в зале к боли и мукам войны.

«Почему именно так?» – «Что их заставило?» – «В каком народе могло случиться такое? В каком человеке, не щадившем живота своего за общее дело». – «А может, это выдумка художника?» – «Едва ли». – «В последней войне солдаты тоже держали мосты под смертельным огнём противника. Как это у Михаила Матусовского: «…Кто ради правого дела сердце отдать был готов. Кто под машины ложился вместо понтонных мостов». – «Ничего, Серпокрылов, мы тоже не лыком шиты», – храбрился Виктор Орлов.

Панорама Бородинского боя была тоже прекрасно исполнена, но теперь Виктора поразило совсем другое. Художник Рубо делал её два года, а реставрировали картину двенадцать лет. Восстанавливать всегда труднее: и руки другие, и труд кропотливее. Виктор долго ещё ходил по залам музея, проникнутый патриотическим духом и уверенный в правильности выбора армейской карьеры.

В этот день заканчивалось пребывание Орлова в Москве. Вечером он позвонил Лёшке Зайцеву и пригласил его на концерт в Кремлевский дворец съездов. Тот приехал. Они вместе ходили по Александровскому саду и по территории Кремля.

– Я Москву третий раз штурмую. Когда дембельнулся, так сюда и рванулся, – Лёшка Зайцев заправски вихнулся плечами и тихо повёл рассказ. – Ох и хлебнул же я здесь общежитской свободы, когда пошёл нарасхват по свадьбам и дням рождения на баяне песни играть! В два месяца весь лимит исчерпал. Отчислили с завода за прогулы. В деревне одумался немного, выучился на шофёра – и снова в Москву. Только решил так: пусть она в одну сторону крутит, а я – в другую. Правда, нервишки нужны стальные, чтобы не заводиться с пол-оборота. Однако колёса на асфальте – не дерево на земле. Катался, катался, но не прижился. В деревню второй раз ехать – тоже последнее дело, вроде как на перевозе: туда и обратно, туда и обратно. И что ты думаешь? Вернулся. Работал, как зверь, с утра до ночи, всё ближе к школе подруливал, а в ней даже первоклашек не хватает. Вот и поехал в третий раз в Москву за невестой. Только таких, расчётливых и удалых, здесь до Китайской стены шеренгой не переставишь. Пришлось развернуть всю свою конкурентную способность. Ничего, приглянулась одна приезжая. Теперь, как видишь, по одному маршруту работаю.

– Значит, с балеринами Большого театра не получилось, – усмехнулся Виктор.

– Сам знаешь, песни петь – ноги кривые, плясать – голос не даёт, – Лёшка шуткой обошёл лёгкое подтрунивание друга. – Бабушке моей по сей день огромное спасибо, царство ей небесное. Своими двумя тысячами рублей на ноги меня поставила. Столько она в них труда и смысла вложила – на всю жизнь уроком останется. Мудро она всё понимала, для свадьбы готовила. Пока могилку хорошую ей не сделаю, тратить не буду.

В шесть часов они поднялись в буфет, пили «Московское» пиво, закусывали бутербродами с чёрной и красной икрой. Попробовали жюльена, крюшона. И, посмотрев выступление ансамбля «Берёзка», Зайцев проводил лейтенанта Орлова, одетого снова в военную форму, на Белорусский вокзал. Ночным поездом тот отбыл в родную деревню.

 

У родного подворья

Через двенадцать часов Орлов был уже за пределами Московской области и вышагивал по разбитой недостроенной дороге к родному дому, высматривая через дальний лес первые признаки долгожданной деревни. Словно под светлую музыку взлёта летнего дня, менялись поля и перелески, тихим трепетным хором подступали, раскачиваясь, их голоса.

«Что ещё мне милее и отраднее, чем дорога в родные края? Хочется провалиться сквозь землю или улететь в небеса – такая нестерпимая нежность в сердце, в груди и в глазах!» – Орлов собирал в аккорд нахлынувшие слова. На Дальнем Востоке такое не пришло бы к нему никогда. И вот впереди подпрыгнула крыша родного дома, ещё немного – и окна его «таращат глаза»: «Иди, мол, скорее, иди же сюда».

С сумкой и чемоданом Орлов преодолел последний подъём и оказался перед крыльцом. Дверь дома была прикрыта на наброшенную цепочку и открытый замок.

«В деревне без сюрпризов не бывает».

Не трогая замка, Орлов влез в дом через окно. На столе, прикрытый полотенцем, стоял кувшин с молоком. Немного отпил и вытер губы рукой. В доме прохлада и тишина, мерно тикают настенные часы, спит на диване котёнок, уткнувшись в подушку.

«Сделаю всё наоборот: родители входят в дом, а я их встречаю», – Виктор вошёл во вторую половину дома. В ней прошло его детство. Всё знакомое, часть мебели заменена, у стены сверкающее зеркалами трюмо.

Виктор подошёл к стене, на которой висело несколько семейных фотографий. Внимательно, словно заново, стал всматриваться в них: «Вот мать – молодая, красивая. Отец в форме лётчика. Фотографии, сделанные братом. Коллективные фотографии одноклассников».

Теперь фотографии можно было рассмотреть во временно́й последовательности, год за годом: четвёртый, восьмой, десятый класс. «Помнится, как в зимние вечера я сидел вот за этим столом, готовил уроки.

Отец подшивал валенки и напевал «Ямщика», иногда переговаривался с матерью, готовившей чугунки с вечера.

В комнате тепло и светло, за окном непроглядная темнота, свистит ветер», – память цепляла прошлое, рисовала живые картины минувших лет.

Около получаса Орлов находился в комнате, но никто не приходил, и тогда он снова вылез через окно и пошёл искать отца и мать. Обошёл дворы, оглядел баню и сеновал.

Хозяйство родителей заметно выросло, и, как показалось ему, совсем ни к чему.

Соседские дворы бабки Шутихи также отличались своей продуктивностью. Словно в горячем цехе, от участка к участку, она перемещалась между хлевами.

– Ну, пенсионеры! Ну разошлись снабжать столицу! – выхватил криком бабку Шутиху Орлов.

– А! Виктор! Приехал! Здравствуй, здравствуй, – выглядывая в открытую дверь, отозвалась она. – Им только подавай: и своим, и в столицу, и за границу. Нигде от нашего не отказываются.

– А где мои пропадают?

– Твои родители сено в копны кладут. Они видны отсюда, – она указала рукой на две фигуры посредине широкого дальнего луга, выстриженного вполовину.

– Ну вот и помощник приехал. Ступай, помоги, – направляла и без того послушное сердце Орлова бабка Шутиха.

Орлов зашагал на покос.

– Ещё копёшку – и хватит, – усиливая значение окончания слова и превращая его почти что в «пешку», – говорил отец Орлова, вонзая вилы в душистый, как чай, валок лохматого сена.

– Да. На корову и овечек, пожалуй, накошено, – мирно вторила мать Орлова, подбрасывая деревянными граблями ядрёное сено под горячие вилы своего старика.

– А Шутиха сегодня опять утром косила, с листочком всё выбирала, – напружинивалось противоречие у Анюты Егоровны.

– Видишь ли, человеческое зрение такое, что у себя посмотришь – мало накошено, а у другого кажется больше.

– Вдвоем за ней не угонимся, – словно не расслышала слов Егора Павловича и продолжала Анюта Егоровна.

Шутиха хозяйство вела ровно и вдумчиво, без промахов и отклонений.

– Ну и баба! – стараясь никого не обидеть, соглашался Егор Павлович. – Вчера опять зерно ей спустили. Подъехали прямо на комбайне – и в огород. За ночь всё перебрала, курам зёрнышка не найти. Вот что делает выгода! – Егор Павлович не знал, злиться ему по-настоящему или нет, – его отвлекала фигура человека, идущего от дворов.

– Кто-то идёт. Смотри-ка сюда! – Егор Павлович приложил руку под брови, словно бинокль.

– Кажется, в форме, – первым увидел он.

– Кого это нечистая к нам несёт? – спросила, как бы в сторону отводя возможные неприятности, Анюта Егоровна.

– Наверное, Шутиху милиционер подцепил, – сказал Егор Павлович, о чём-то догадываясь.

– Нет, в форме военного.

– Да кто же это идет такой? – торопливо вычисляла Анюта Егоровна и продолжала грести последние щепотки сена.

– Погоны блестящие, фуражка с кокардой, походка что-то знакомая.

– Это же Витя идёт! – не увидала, а догадалась Анюта Егоровна. «Сынок приехал! Ах ты, мой дорогой, отыскал нас, из такой-то дали!» – говорила её душа, не в силах вымолвить слова.

– Дождь идёт не тогда, когда просят, а тогда, когда косят, – гремел лейтенант Орлов над тишиной выкошенного луга.

Он остановился, не дойдя трёх шагов, жизненно недостающим звеном замкнув треугольник родных связующих чувств, скреплённых общим биением сердца, одной слезой.

Первой заплакала мать. Она, словно во тьме, протянула вперёд натруженные руки, отмеченные до локтей бугорками перетянутых мышц. К ногам подступала копившаяся много лет тяжесть разлуки. Орлов метнулся к ним навстречу, мать и отец как-то разом оказались у него в объятиях. Неловко поддерживая Анюту Егоровну, заплакал Егор Павлович, морщинами глаз толкая скупую слезу. Орлов стал задыхаться: что-то внутреннее, утробное сжимало и рвало кадык.

– Сено уже накосили?

– Накосили, всё в полном порядке, – бодрился Егор Павлович, солнцем высвечивая блеск голубых нестареющих глаз.

– Осталось последние три копны подвезти к дому, – отозвалась Анюта Егоровна, кончиком белого простого платка убирая опережающие горечь светлые слёзы радости.

– Это мы сейчас в два счёта на руках перенесём, – наливался силой голос её сына.

– Что ты! Что ты! Тяжело да и долго, – улыбалась Анюта Егоровна, гордая за него.

– А тяга какая найдётся?

– Есть телега, дуга, сбруя и хомут, а лошади нет, за пять километров нужно идти, – сталкивая кепку на лоб и почёсывая затылок, говорил Егор Павлович.

– А трактором можно, я видел около Шутихи стоит. Зацепим верёвкой снизу копну – и шагом марш!

– Трактором хорошо, да вот канава с водой мешает, – приседая в коленях, Егор Павлович указал рукой на преграду.

– Тогда я придумал.

Лейтенант Орлов рванулся к дворам. Трактор стоял на том же месте, с работающим двигателем, мерно выстукивая поршнями бесконечную дробную музыку. На земле лежал тракторист, прозванный просто и безобидно: Малинка. Ни одна часть его тела не пыталась преодолеть притяжения земли.

– Здравия желаем, товарищ Малинка! – Виктор снял с уха спящего человека плоскую замасленную кепку. – Уработался, что ли?

Малинка с трудом изобразил на лице удивление, начиная медленно воспринимать окружающую обстановку. Насторожился, прислушался, а потом снова расслабился и заулыбался.

– Стоишь, родненький мой? Стоишь? Молодец! Стучи, стучи, а я ещё немножко посплю, – чмокая губами, бормотал Малинка.

Орлов слышал ранее, как захмелевший отец беседовал с собакой, но разговор с трактором его удивил.

– Мы с тобой, – новым толчком просыпалась мысль у Малинки, – давно уже стучим. Кто тебя лучше меня знает? Никто. Вот отстучишь, тогда и поедем. А пока не мешай.

– Тьфу, чёрт окаянный! Ну куда ты годишься?! – рассердился на Малинку Орлов. – И как это у вас получается: чуть свет не прозревши, а уже в камышах! – бурчал Орлов. – Ты отдыхай, Малинка, а я сам твоего «коняшку» поведу, – зажигаясь трудовым огоньком, Орлов метнулся под руль «Белоруса». – Где наша не пропадала: руль, мотор, скорость, канава. Руль – здесь, сцепление – здесь, скорость и газ – тоже. Включаем. Поехали.

Он ощущал себя в этот миг счастливым и радостным. Четыре вращающихся колеса, оттолкнувшиеся разом от зелёного мягкого луга, красиво пошли вперёд. Не раз он крутил такую «баранку», когда учился в институте. Ожило и затрепетало знакомое чувство благодатной земли, всегда принимающей труд человека.

– Анюта, гляди-ка, катит уже! Никак трактор в оглобли вставил? – снова первым узрел Егор Павлович чудеса.

– Конную телегу к трактору! Кто же это такое выдумал? Ах ты, шальной, поломает! – почти что божилась Анюта Егоровна.

Орлов переехал канаву с водой и подъехал к первой копне.

– Кнут к его хряпке не нужен? – подшучивал над сыном Егор Павлович, когда тот вытолкнулся из кабины, зацепившись картузом и осадив его на затылок.

– Кнут хороший, а погонщик – плохой. Малинка уработался, спит-почивает возле Шутихиного двора.

– Егор, это она его подпоила – копны вчера весь вечер возил, – вздёрнулась сразу Анюта Егоровна.

– У неё хоть на целый день нанимайся работать, а вынесет стопку самогонки с осинкой – и будь здоров. Подлавливает простаков из совхоза, тем нужно похмелиться, а она: «Вот вам, пожалуйста», – Егор Павлович снова завёлся от Анютиных слов.

– Косы всё лето ей отбивал, а вынесла в коридор половину стаканчика: пей да скорей уходи. Хотел в лицо выплеснуть, да в стенку так и хлестнул её угощение, – глаза Егора Павловича горели доблестным огоньком. – Анюта, иди-ка лучше к столу приготовь, а мы мигом стожки перекинем, – качнув кадыком, переключил разговор Егор Павлович и решительным, твёрдо поставленным шагом пошёл на погрузку.

Орлов снял военную форму и в одних трусах начал укладывать сено. Мать засеменила маленькими шажками домой.

Работали быстро, с подначками и поддакивающим разговором, оттого всё получалось легко и ладно.

– Я смотрю дорогу так и не построили?

– Десять лет, почитай, строят.

– А без дороги, наверное, плохо?

– Весной и осенью связи с центральной усадьбой нет. Речка разливается, дороги раскисают. Почту и хлеб по разу в неделю получаем. Да и вино, как посевная или уборочная, прекращают давать.

– Как, совсем нисколько?!

– Ни грамма. Сельпо с базы не отпускает. Такое положение по всему району.

– А по области?

– По области, правда, не знаю. Наверное, тоже не лучше.

– А как же в Мольно народ живёт? Ведь там медвежьи места!

– Да так и живёт. Что ж ему не жить?

– А молоко с ферм как вывозят в распутицу?

– В основном на гусеничных тракторах.

– А сколько жилых домов в деревне осталось после того, как льнозавод сгорел?

– А вот давай подсчитаем, – Егор Павлович ткнул в землю вилы и начал загибать большие крепкие пальцы руки. – Мы, значит, Шутиха, Егориха и Изгородиха, – это он обкорнал их фамилии. Впрочем, так говорят многие в здешних местах. – Ну, Шутиху ты знаешь, – Егор Павлович начал говорить подробнее, тем самым определяя паузу в работе. – Она у нас на манер кулацкого двора, мы и Егорихин двор – середняки, а Изгородиха, посчитай, в бедняках. Ну, это я их условно так разделяю, по старинке. Да. Ещё два дома москвичи купили, остальные разобрали и увезли. Вон, смотри, печки торчат. В общем, ты послушай и сам рассуждай, – не меняя тона разговора, продолжал Егор Павлович. – Москвичей мы сразу отбросим – это просто отдыхающие в летний сезон. А вот Шутиха – это экземпляр. Что она имеет? – Егор Павлович опять подготовил пальцы для счёта. – Корову с тёлкой – раз. Десять овец – два. Кабана и свиноматку – три. Кур, индюков и уток – четыре. Шесть ульев пчёл – пять. Огород в пятнадцать соток – шесть. Грибы и ягоды – семь. И всё одна делает, – с придыханием сообщал Егор Павлович. – И мы тоже имеем, но ведь у нас два человека. Это просто натура у неё такая – ухватистая до работы. Через это двух мужиков уже пережила, – с досадой говорил Егор Павлович. – Или возьми другой пример, Изгородиха. Тоже одна живёт, кроме кота, никого нет. А речи какие праведные ведёт! «Как в Америке, – говорит, – дворов понастроили». Здоровье есть, а не работает – ленится, вот и весь разговор. Муж Вася работяга был, дом один своим хребтом построил, через это так рано и помер, – опять туда же клонил Егор Павлович. – Видишь какое дело. Каждому кажется, что он заново мир своими глазами видит, а оно многое повторяется, – сказал и задумался о чём-то своём Егор Павлович.

Чувствуя, что переборщил в разговоре, он предложил:

– Давай с сеном закончим, а потом поговорим.

Каждый раз, приезжая с очередным возом сена к навесу, Орлов бросал грустный взгляд на деревню.

Да и была ли это деревня?

Клуб разобрали, теперь на его месте торчали круглые стояки печек с металлическими проржавевшими кожухами, наклонившись в сторону на буграх, поросших бурьяном. Четырёхквартирный, самый большой, дом в деревне соскочил с фундамента и упёрся по самые окна в землю. Углы стен и крыша перекосились и выгнулись до убогого вида.

С другой стороны деревни зияли дыры наполовину разобранного двухквартирного дома, и опять – трубы и печки.

– Хатынь да и только! – вслух думал Орлов, подпрыгивая на ухабах заросшей травой дороги.

– С сеном закончили. Давай-ка со встречи и за окончание дела махнём по чуток, – бодро прокричал в кабину трактора Егор Павлович.

– Я сейчас, батя. Трактор нужно Малинке вернуть.

Орлов дал газу, и трактор, описав разворотную петлю, направился к печным стоянкам. Намерение было одно – сковырнуть. Виктор подошёл к печке и похлопал рукой по обшивке. Под ней зашуршала кирпичная труха.

Открыл дверцу в печи, заглянул внутрь. Давно не пылавший очаг был покрыт сплошной паутиной, пылью и сором. Через дверцу и трубный разлом протяжно подсвистывал ветер. Вспомнилось, как её топили: приносили со льнозавода костру в коробах, набивали полную печь и кочергой подшуровывали пламя. Того, кто носил костру, называли костроносом. Сколько разговоров было возле печи в холодные зимние вечера!

Орлов сидел на корточках возле печи, вспоминая о прошлом.

Затем поднялся, взял верёвку и обмотал её вокруг стояка, другой конец привязал к трактору.

Падая вниз, печь хлопнулась о твёрдую землю и сплющилась разом, выпустив серые клубы пыли. Орлову показалось, что она облегчённо вздохнула. Другим печным очагам тоже пришлось облегчить одинокую участь.

Когда Орлов подъехал к Малинке, тот стоял уже на четвереньках, а кепку держал в руке.

– Стоять, стоять, тебе говорю! Куда же ты, растуды-твою-рас-так, подевался? Раскудри тебя в порошок! – бранился Малинка, разглядывая появившийся трактор.

– Это кто голышом в сёдлах моих сидит? Сюда, тебе говорю! – рявкнул Малинка, пристукивая рукой о землю.

Орлов вылез из кабины, вытер руки о скошенную траву и надел военную форму.

– Что потерял, Малинка? – Орлов подходил к стоявшему на коленях, словно на исповеди, трактористу. – Коленчатый вал иль маховик?

– Ах, тюха-матюха да пощипай с братом, явился, – загребая кепку в руку и устанавливая её на голову, преобразился Малинка. – Прикурить чем найдётся?

– Работаешь с огоньком, – подшучивал Орлов, доставая зажигалку. – Не боишься простудиться, Малинка? Земля ведь не печка.

– Неправда, земля – и перина, и печка. Ни одна зараза не берёт. К докторам не хожу.

Малинка периодически подмигивал левым глазом, и было непонятно, специально он это делает в такт разговора или это с похмелья.

Он отыскал в кармане пачку «Беломорканала», вынул наполовину раструшенную папиросу, обработал её пальцами и швырнул под губу. – Давай-ка твою искру, запустим, – подсунулся он к моментально вспыхнувшей зажигалке Орлова.

– Инженера или директора совхоза не боишься?

– А что мне бояться? Таких, как я, раз-два – и обчёлся. Тракторов, их вон сколько по бездорожью загроблено. – Малинка изобразил руками уважение к своей персоне.

– А с молодым инженером мы свояки, рыбу вместе вчера ловили. Он сеточку ставит, а я на тракторе загоняю.

– Ну конечно, удочки вам маловато! Ослы вы, и уши у вас ремённые! – решительно обозвал Малинку Орлов и собрался уходить. – Некогда мне – отец поджидает. Сам понимаешь, сегодня только приехал.

– Да ты погоди! Обиделся, что ли? Подсоби-ка лучше в кабину втолкнуться, мне ведь тоже домой пора.

Малинка с трудом поднялся и двинулся к трактору. Улавливая рукой и ногой опору для подъёма в кабину, он повернулся и намекнул Орлову.

– Сено небось возил? Молчок, понял. Всё будет в порядке, – он приставил палец к губам и три раза многозначительно моргнул левым насторожённым глазом.

Держа в правой руке верёвку, по утоптанной тонкой тропинке Орлов возвращался к дому. Трактор Малинки, выбрасывая клубы чёрного дыма, резво катился в гору.

На особый случай Егор Павлович выставил стол на улицу, под высокий шатёр двадцатилетних лип и берёз, густо посаженных с северной стороны дома. Стволы деревьев находились на расстоянии не более двух метров друг от друга, оттого кроны их переплелись. Дуб, рябинка, ёлочка, черёмуха и калина тоже нашли здесь своё место.

– Видишь, сынок, только через два десятка лет мы пользуемся этой прелестью. Помнишь, вместе сажали деревья?

– Да, действительно, хорошо, – Орлов мыл руки под рукомойником и восхищённо смотрел на аллею.

– На манер этого труд родителей, учёных, учителей тоже не в раз проявляется, – бойко говорил Егор Павлович.

– Отец, а ты в свои шестьдесят лет не устаёшь от работы? Весь день на ногах.

– Если честно, то устаю, – столько проблем! Вот посчитай, – Егор Павлович опять выставил пальцы. Весной, – произнёс он с паузой и с нажимом, – навоз вывези, плуг и лошадь найди, картошку посади. Летом, – ритмично покачивал он рукой, – сено коси, суши и вози. Осенью, – делая паузу, пристукивая ногой, – картошку копай, дрова руби. Зимой – воды носи, за скотом ухаживай, страшное дело, а в руках только вилы, коса, лопата, вёдра, топор, как до войны.

– Знаешь, батя, я на выставке в Москве видел вот такой маленький трактор, – Орлов показал до колена, – сильный, вёрткий и универсальный. Может косить, грести, пахать и возить.

– А что, действительно есть такой? – сразу близко к сердцу принял слова сына Егор Павлович.

– Есть, только долларами нужно платить.

– Тут штука немного другая, – беря за руку сына и переходя на шёпот, Егор Павлович открывал свой секрет. – Не положено пока в верхах такую технику в личное хозяйство отдавать. Боятся, что в совхозе работать некому будет, – сказал и снова отошёл к столу.

– Анюта, давай-ка сюда, – смачно срывая пробку с бутылки и разливая в стаканчики водку, деловито распоряжался Егор Павлович.

– Иду-у! Иду-у! – послышался напевный голос Анюты Егоровны. – А тебе уж неймётся! Наверно, и водку в стаканы налил? – сходила она с крыльца в новом платье, с причёсанными светло-седыми волосами.

– Выпить – дело благородное, а поговорить – приятное, – тут же нашёл тёплый ответ Егор Павлович.

– То-то, смотрю, ты всё время стрекочешь, – похваливая, корила его Анюта Егоровна.

– Ах, и жизнь сейчас хороша! Честное слово, на молодой бы женился, – выскакивая из-за стола, поднимая стаканчик и смело смотря на жену, Егор Павлович предложил неукоснительно выпить.

– За сына, за тебя Анюта, за нас всех вместе!

Егор Павлович крякнул, Виктор фукнул, Анюта Егоровна замахала платочком. Потом во рту захрустели малосольные, нового урожая, огурчики.

– Я же совсем забыл, – Виктор подхватился из-за стола за своим фирменным чемоданом.

– Вот дальневосточная икра и московская колбаса, а то угощенье неравное.

– Ах, прелесть какая! – нахваливала Анюта Егоровна. – Как жизнь-то меняется, а всё недовольны чем-то.

Выпили по второму стаканчику.

Анюта Егоровна отказалась от угощения.

Она первой заметила незнакомого человека, подошедшего к тыну.

– Дед, подойди сюда на минутку, – магнитил он пальцем к себе Егора Павловича.

Тот заинтересованно выскочил из-за стола.

Через мгновенье он разговаривал с ним, жестикулируя то левой, то правой рукой, а затем быстро распрощался, указывая на Шутихин дом.

– Тонну цемента дорожник предлагал за бутылку.

– Ну а ты? – встрепенулась Анюта Егоровна.

– Отказался, сказал, что сам выпить хочу, – усмехнулся Егор Павлович.

– Вот растяпа! Посмотри, дом совсем развалился, а ему не нужен! – как-то обидно, с протяжкой, передразнила его Анюта Егоровна.

– Не под руку он мне подвернулся, в другой раз его попрошу. Вон они рядом дорогу строят.

– Сейчас за «пятёрку», а потом будешь платить двадцать пять.

– Ну, это ты брось, я выпрашивать не буду, – как-то разом встрепенулся Егор Павлович. То ли перед сыном стало ему неудобно, а может, вспыхнула горевшая когда-то искра настоящего коммуниста.

– Ну, понесло! – тормозила его Анюта Егоровна. – Ладно. Вы тут ещё поговорите, а я корову пойду доить. – Она встала и вышла.

Виктор посмотрел вслед матери и только теперь заметил, что уже вечереет. Наступило время речного тумана, парного молока и тихой вечерней зари.

– Батя, у меня ещё одна есть, – Виктор подошёл к чемодану и вынул бутылку коньяка «Плиска».

– Ух ты, какая нарядная! – получая в руки пухленькую бутылочку, удивлялся Егор Павлович.

– В столице ерундой не торгуют, гарантируя качество, – буркнул Орлов.

– С семнадцати лет работаю, а такой «инструмент» впервые держать приходится, – улыбался Егор Павлович.

Слёту пропустили ещё по стаканчику.

– В жизни главное – здоровье и настроение, сынок.

– Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным, – поднимая вверх указательный палец, фиксировал мысль захмелевший Орлов. – Ибо в здоровом теле здоровый дух.

– Я вот о чём думаю, сын. Жизнь – она быстро пролетает, не успеваешь характер понять. Но, должен отметить, раньше, я имею в виду в деревне, честным быть было легче, хотя труд был тяжёлым.

– Точно, батя. Сейчас честно жить тяжелей, хотя труд стал намного легче, – Орлов понял о чём говорит отец.

– Всё перепуталось, телега впереди лошади идёт. Я тебе расскажу случай из моей жизни, а ты посуди. Это было сразу после войны. Ну, в общем, жизнь только начиналась. Как тогда шутили: ни кола ни двора, одёжа, что на коже, и хлеб, что в требухе. – Егор Павлович хлопнул себя по животу, как будто он у него был пустой. – Мы с матерью работали на тракторах в колхозе. Тогда в личное пользование нам выделили луговину, смыкавшуюся с колхозным полем. И я в конце рабочего дня вспахал её трактором. Чуть не посадили. Землю потом вернули, но в этот год заставили луговину засеять колхозным льном. Анюта исплакалась тогда, торкаясь со своей картошкой на соседских клочках земли. Ведь надо было вас чем-то кормить. В колхозе одни палочки-трудодни получали. Да, кроме этого, на дорогах ещё отрабатывали, мосты строили, в общем, много такой бесплатной работы делали, – Егора Павловича захлёстывали воспоминания. – На всё личное налоги накладывали, а общественное укрепляли.

– Отец, неужели ты те времена и порядки хочешь вернуть?

– Ни в коем случае! Хватит того, что мы пережили. Мне только сегодня досадно: зачем такой принцип держали, когда теперь от него отошли? Душа у народа образовывалась бескорыстная и отзывчивая на общественный труд. А сейчас хорошо? Всякий сам себе выбирает границу, где «наше», а где «моё». Только середняку – среднее, а кулаку и бедняку – своё. Понял меня? Оттого и душа на одну «шабашку» настроена. Наливай-ка, сынок, ещё по одной, – дёргалось и металось в душе Егора Павловича раздосадованное настроение.

– Да что ж она с перцем у них?

– Выпей кваску, – Орлов предлагал приготовленную для этого случая проверенную и действенную запивку.

– Отец, давай на гармошке сыграй. Раньше без тебя ни одна вечеринка не обходилась.

– У-у-у! Что-о-о-о ты! С утра молодёжь настраивалась. Только и разговору: где гармонист? Не сорвутся ли танцы?

– Держи, отец, – Орлов вынес из дома гармошку с кожаными ремнями и белыми рядами кнопок: двадцать пять для одной руки, двадцать пять для другой.

Егор Павлович, немного конфузясь, взял инструмент, пристроил пальцы рук на клавиши и, мотнув головой в сторону, рванул вперетяг меха:

Когда б имел златые горы И реки, полные вина, Всё отдал бы за ласки, взоры, Чтоб ты владела мной одна…

Егор Павлович, истомно наклоняя голову к плечу, выбирал разудалый мотив басами.

В глазах плясала молодецкая радость.

И весело, и печально было смотреть на него.

– Давай, Егорушка, лучше «Страдание», – снимая фартук и подбочениваясь к гармонисту, выплыла лебёдушкой Анюта Егоровна, поставив на землю ведро с надоенным молоком.

Орлов достал из чемодана широкую цветастую шаль и набросил легонько на её плечи.

Анюта Егоровна взвилась звонкой частушкой:

Вспомни, милый, как ты клялся И в моих ногах валялся. Зачем было сердце вынуть, Полюбить, потом покинуть? Зачем было так влюбляться, Когда душам расставаться?..

Орлов был несказанно рад этому неожиданному веселью родителей. Он доставал оставшиеся подарки и преподносил их.

Отцу – охотничьи сапоги и куртку, матери – кофту и башмачки, отцу – складной ножик и бритву, матери – шкатулку и бусы. Мать, как бы в ответ, принесла двухлитровую банку парного молока и выставила на стол.

– Пей, сынок, молоко наше и ещё смоленское.

Виктор припал к банке и разом выпил половину. Мягкое, тёплое и душистое молоко вернуло милое ощущение детства и вызвало ответную благодарность матери и отцу, до сих пор державших бурёнку.

– Вот это напиток! Батя, попробуй, – сын протянул банку отцу.

– Куда там! Я его и в рот не беру, – отстранился Егор Павлович. – Мать иногда пьёт, а я не могу.

– Так что же, выходит, для внуков?

– А для кого же? Для внуков, – радовалась своей задумке Анюта Егоровна, как бы давая почувствовать сыну, что он остаётся в долгу.

Вдыхая свежий вечерний воздух, Орлов чувствовал, что он вплывает в просторный, свободный и чистый мир, название которому – родная земля.

 

Черёмуховые места

Виктор проснулся оттого, что два раза ударил колун, раскалывающий тугую древесину суковатого чурбана. Было девять часов утра. Летний, напудренный лёгкой дымкой облаков солнечный день медленно плыл по подворью. Ночь прошла так быстро, как будто её и не было, как будто провалился в небытие. Месяц назад в этом маленьком домике, построенном в самом дальнем углу огромного сада, отдыхал его младший брат, пригнанный зовом сердца из противоположного, западного, края страны, города Пскова.

Предусмотренные Егором Павловичем сквознячок, кровать, старый диван, застланный чистым бельём, стол с керосиновой лампой, два стула и вешалка создавали всем желанный приют. Зимой в этом тесовом домике спали в ульях пчёлы, посасывая собственный, запечатанный в соты душистый мёд.

«С добрым утром», – Виктор прочитал надпись, вышитую матушкой на самодельном коврике из разноцветных кусочков ткани.

Он вышел из домика и ступил босыми ногами на приятно прохладную землю сада. Без стеснения долго и безотрывно потянулся всем телом.

Пчела из соседнего улья, заподозрив неладное, безрассудно и жёстко жиганула в лицо. Боль секанула ниже пояса и раздвоилась в пятки.

Орлов не шевельнулся, не заорал, как в детстве, а, потоптавшись на месте, благодатно воспринял пчелиный укус как утренний поцелуй.

– Сегодня баню будем топить, – распрямляя спину и беря кепку за козырёк, тепло и значительно смерил его взглядом отец.

– Голова не болит?

– Нет, – буркнул Виктор и направился по тропинке к дому. – Баня – это хорошо. Баня лечит, баня правит, баня всё поправит, – говорил он уже на ходу.

– Ти-па, ти-па, ти-па! Ти-ти-ти! – с крыльца дома послышался зазывный голос матери.

От дворов, порхая и кувыркаясь в траве, наперегонки рванулась голодная стая кур и индюков. Вытянув шеи, роняя пух и перья, разом всполошив и заполнив округу, прожорливая орава мчалась к крыльцу. Маленький пушистенький котёнок Тимка, мирно игравший в прятки, со страхом взлетел на дерево. Привязанная на цепь повзрослевшая лайка по кличке Стрелка защёлкала белыми острыми зубками, пытаясь сорваться с цепи в порыве охотничьей страсти.

– За водичкой, что ли, сходить? – желая сразу вписаться в естественную домашнюю обстановку, Виктор решил сделать что-либо полезное.

– Отдыхай, сынок, отдыхай. Отец мне сегодня и печь растопил, и водички принёс, – всей душой радовалась счастливая мать.

– Схожу ещё принесу, – Виктор загремел вёдрами, доставая их из-под лавки.

– Возьми тогда полотенце, сынок. На речке заодно и умоешься.

Виктор взял полотенце, коромысло и вёдра и, раскачивая их с непривычки, пошёл за водой на дальний ключ, который находился на другом берегу реки. Той самой реки, которую «не всякая птица перелетит». Чуден Днепр в верховьях своей свежестью и чистотой! Бьют ключи в его русле, давая начало всему доброму на этой земле: весной – черёмухе и соловьям, летом – кукушкам и сочным лугам, осенью – водоплавающим, зимой – выдре, кунице, снегу и льдам. И ещё на этой реке из года в год растут пацаны. С криком и посвистом, отбивая пятки в горячей пыли натруженных смоленских дорог, обдирая штаны и кожу в прибрежных кустах и непролазных бурьянах, свободно резвясь и играя в лугах, наполненных травами, молочным туманом и мягкими многоголосыми разговорами здешних крестьян, зреют и наполняются ребячьи сердца любовью к родному краю. И тот, у кого она вызреет, запомнит навек, пронесёт через всю долгую жизнь, бескорыстно подарит её другому краю, делу и человеку. Растут здесь также девчонки – с ягодными и грибными походами, с луговыми цветами в косынках, руках и губах. Дерзкие и мечтательные, помогающие дедушкам и бабушкам, всегда им желанные, для счастья и радости сердцем послушные.

Орлов медленно подходил к сказочной речке своего далёкого детства. Водная гладь, перекатываясь из заводи в заводь, стремилась всё дальше и дальше вниз по течению. Орлов закатал до колена брюки и вошёл в жгуче-холодную воду, стайка маленьких рыбок метнулась в сторону от него, на мгновение застыла на месте, а затем снова продолжила трепетное движение плавниками у самого дна. Солнце просвечивало воду насквозь, искрилось на её поверхности, впивалось в зелёные кудри водорослей, заглядывало под своды камней, уходило в песок.

Грудь распирало от радости, когда первые горсти взлетевшей воды окатывали тело. Фыркая и замирая от прикосновения холодных струй, Орлов неистово черпал руками хрустальную влагу. Затем раздурачился. Скинув брюки, бросился в глубину, начал хлопать руками и биться всем телом, взмётывая брызги и обволакивая себя приятным потоком воды. Нырял с головой, бултыхался, а когда основательно устал, подгрёб к берегу. Выскочил, быстро отряхнул капли, вытерся полотенцем, оделся, подставил лицо лучам солнца, поднял руки и с каким-то внутренним облегчающим стоном глубоко и отрывисто глотнул исцеляющий воздух.

«Мать честная, как же здесь хорошо!»

Хорошо, потому что всё наполнено детскими прелестями, пережитыми в этом объёме земного пространства. Разноголосые чувства, словно петухи на рассвете, ведут перекличку, ненавязчиво пробуждая сознание.

Вместе с отблеском солнца совершается памятью их радостное возрождение, они переплетаются с реальной действительностью, становятся значительными и совершенными.

А журчащая речка, качающиеся камыши, загадочные островки – в общем, всё, что увидит взор, становится более милым и привлекательным.

Виктору казалось, что даже пятки, ступающие по маленьким камешкам, речному песку и глине, по-особому чувствуют родную землю. На ней он рос. На ней рождается речка. На ней бьют родники. Так уж случилось, что именно здесь находятся золотые истоки земли, его родители и родники. С левого и правого берега спускаются к речке деревни и ручейки. Жизнь и природа, имея одни истоки, выбирают один неразрывный путь.

Родник, или по-деревенски ключ, к которому с жаждой стремился Орлов, зарос травой, лишь небольшое пятно зеркальной воды давало доступ в серебряную сокровищницу земли.

Родник не очищает воду, он её выдаёт, большим, щедро бьющимся, словно сердце, бугристым потоком выносит наверх дорогие подарки земли.

Родник – зеркало души глубоко молчаливой земли. И по тому, что он здесь выдаёт, ясно – всё в полном порядке. Хочется наклониться к чистой водной раковине и благодарно сказать: «Большое спасибо тебе, родная земля».

Виктор долго смотрел на родник, словно вечный двигатель, качающий прозрачную воду из родной земли, и ему всё больше и больше хотелось пить. Попробовал губами – не дотянулся, решил срезать тростниковую трубку – не хватало ножа. Наклонился, зачерпнул ладонями воду и вспомнил, и тут же заметил на сломанной ветке плакучей ивы эмалированную кружку, повешенную с давней поры Егором Павловичем для уставшего с дороги прохожего.

Он зачерпнул краем кружки воду и поднёс земной холодок к губам. В дне кружки была небольшая дырочка, из которой тоненькой ниточкой струилась вода. Выпитая маленькими глотками влага словно врастала в тело, наполняла силой и бодростью. Орлов затаил дыхание.

Пленительно тихо и прохладно было вокруг. Потом зачерпнул воды ещё и опять пил на одном дыхание, обливая губы и подбородок, нутром ощущая её целебные свойства, магнитные силы любви и утренний привкус берёзовых соков. Словно недра земли и судьбы людей соединяет в одно целое ключевая вода родника. Время уходит бесследно, а ключ роднит на века.

Виктор держал в руках щербатую, изрядно потрескавшуюся, с дырочкой у самого дна, питьевую кружку, много лет не исчезавшую с ивового сучка. «А посетители здесь бывают», – он увидел возле куста пустую бутылку из-под «Русской пшеничной водки». «Опять не закусывают», – подумал Виктор, не обнаружив ни одного кусочка бумаги.

Он возвратил кружку на прежнее место и долго ещё стоял, неопределённо меняя направление взгляда, словно вслушиваясь во что-то загадочное, недосказанное родником.

Теперь ему хотелось идти туда, где цветёт весной черёмуха, где соловьи воспевают другой музыкальный родник – источник счастья и любви. Он оставил вёдра возле ключа и пошёл вдоль реки. Знакомой тропинки не было, но заросший травой и кустарником ров обозначал точное её направление. На дне заплывшего рва, похожего теперь скорее на канаву, в некоторых местах скапливалась вода, прикрытая листвой и всем тем, что может падать с деревьев и приноситься ветром. Вот так получилось, что в одном из них выросла и заполнила весь левый берег пленительная черёмуха.

Она разрослась широкой многоярусной полосой на сто пятьдесят метров в длину.

Ров же, покрытый другими кустарниками, деревьями и пролесками, тянулся параллельно реке всё дальше и дальше в направлении Смоленска.

Это был противотанковый ров, вырытый лопатами в начале войны.

Виктор понимал, что без глубокой обороны и дополнительных укреплений противотанковый ров не представлял во время войны большого препятствия.

Но сколько сил и настойчивого труда вложил здесь народ, с киркой и лопатой ополчившийся против вооружённого бронированной техникой лютого врага.

Да, заслон был поставлен в другом месте.

Возле Смоленска группа немецких армий «Центр» застопорилась на два месяца, план молниеносного захвата страны начал рушиться именно там.

А победа складывалась всё из того же народного родника любви к отечеству, мужества, терпения и труда.

В одном месте рва попалась крапива.

Извиваясь в нещадном огне её ожогов, Виктор пробирался к черёмухе.

Словно под острые всполохи жгучей травы, в памяти всплывали чёрные изогнутые стволы деревьев и белые пушистые букеты цветов черёмухи, всё отчётливее и отчётливее виделось время последней встречи с полюбившейся ему впервые девчонкой.

– А всё-таки соловей – маленькая и серенькая птичка, – говорила Галя.

– Ты хочешь, чтобы у него был павлиний хвост?

– Да, я хочу, чтобы он был красивым.

– А я хочу петь подобно соловью.

– А я хочу цвести, как черёмуха, – кокетливо говорила она.

Срывались вниз бесконечно далекие звёзды, отражаясь в дрожащей воде, и плыли россыпи белых цветов под дробные пересвисты неистовых соловьёв.

– Хочешь, я заговорю стихами?

– Если сможешь, то говори, – отвечала она.

Про себя шептала речка в темноте, а луна ходила по её воде, по реке ходила, воду серебрила, а она кружилась, лучше серебрилась. Звёзды затонули, но из глубины на тебя светились, будто влюблены. Ты на них смотрела, и смеялась ты: в омуте глубоком плохо вы видны…

Орлов вспомнил далекий напев восторженной юной души.

Единственный одинокий свидетель – вросшее в землю бревно – был на месте. Орлов ощупал его рукой и увидел сохранившуюся надпись, вырезанную ножом: «Витя + Галя = Любовь».

Строгие фраки деревьев и зелёное ожерелье листвы с чёрными точками ягод молчаливо покачивались и прикрывали бревно от непогоды.

Орлов только теперь осознал всю значимость надписи.

Сидеть на бревне было неудобно. Чувство неловкости стало донимать Орлова.

Над рекой пролетела бестолково каркающая ворона.

«Не каркай, и так сыро», – проговорил Виктор ей вслед.

Здесь место предпоследней встречи, а последняя состоялась в Москве и была самой бессодержательной. Виктору не понравилось быстрое и поверхностное её знакомство с городом. Уже через год она изменила причёску, густо мазала ресницы и губы, некрасиво курила затяжками, весело и свободно пересказывала свои впечатления, нахлынувшие на неё в общежитии Мосстроя. А ещё через год она снова вернулась в деревню и живёт в шести километрах отсюда. Для Виктора всё оказалось иначе – в городе он увлёкся механикой и философией.

Вот и теперь он искал во всём случившемся здесь особый жизненный смысл. Искал, но не находил. А в голубом безоблачном небе белокрылый самолёт прочерчивал яркий, красивый и однозначный путь, полюбившийся Виктору ещё с детской поры.

Он соединял уходящую даль горизонта с краем прибрежного леса, туда и пошёл вскоре Виктор, закругляя свой путь к роднику. К дому он вернулся с водой и кучкой белых грибов, собранных в рубашку с завязанными рукавами.

* * *

– Батя, зачем ты так натопил? У меня уши отклеиваются! – орал Виктор, задыхаясь от жары в маленькой баньке.

– Да ты кваску-то попей, кваску, – вытирая голову полотенцем, улыбался отец.

– Кваску, кваску! Вот если бы пиво! Как на каменку бросишь! Ох! До чего у нас в городке париться любят: и мяты добавят, и эвкалиптом побрызгают. Лепота, да и только, – Виктор большими глотками пил из кружки квас.

– А у нас что-то этого нет, – недоумённо качал головой отец.

– Приезжай ко мне, батя. Вот уж и я тебя тоже пропарю.

– Это что ж – в Азию, в тьмутаракань? Можно и съездить – ветерану войны нынче проезд бесплатный.

Потом пили чай из самовара, разогретого на углях, пили с липовым цветом, душистым мёдом и баранками.

– За верность старинному чину! За то, чтобы жить не спеша! Авось и распарит кручину хлебнувшая чаю душа! – театральным жестом, отставив в сторону пятерню с блюдцем, Виктор декламировал стихи Эдуарда Багрицкого.

– «Чаепитие в Мытищах», – вспоминал Егор Павлович картину, виденную им в журнале «Крестьянка».

– Чай бывает жёлтый, зелёный и чёрный, а заварка – бедной, купеческой и поповской, – концентрировал внимание на чае Виктор.

– Чай можно пить внакладку, вприкуску и вприглядку, – вторил ему Егор Павлович.

– Сейчас в городе, отец, две проблемы: как принести из магазина продукты и как похудеть.

– А у нас в деревне – как сначала технику отремонтировать, а потом урожай убрать, – Егор Павлович вытирал полотенцем обильно выступивший от чая пот.

– В городе, батя, не то, что в деревне. Собачек заводят, а толку от них нет. Книги все покупают, но не все их читают. Красиво одеваются, да доброты маловато, – Орлов тонкой струйкой выпроваживал из самовара кипяток в маленький чайничек и ставил его наверх.

– A y нас в округе столько деревенских причуд, а всё потому, что Митька дома – Гришки нет, Гришка дома – Митьки нет. У них – городские радости, а у нас – деревенские причуды, так-то вот и живём.

И снова лился и лился мягкий, мирный и неповторимый разговор у окна, открытого в алый разлив заходящего солнца.

Нет, в самом деле, приезжайте, попейте чайку и послушайте сами правдивый и добрый говор смоленских людей. И заметьте, что ход мыслей у них такой простой, мудрый, беспристрастный, находящий правду и первооснову. Отброшено всё самое лишнее: и спесь, и амбиции, и самолюбие, и пустота. Проходя через это сито, удаляется шелуха, появляются зёрна истины, и становится ясным и убедительным действительный ход деревенской жизни, да и не только её одной.

* * *

Через три дня, отремонтировав мотоцикл, Орлов галопировал по выбоинам грунтовой дороги в сторону центральной усадьбы совхоза. Через нагрузку двигателя, перегазовку и переключение скоростей дорога запоминалась в мельчайших подробностях.

Слева проскочил первый пустырь придорожной деревни. Оставшиеся яблоневые сады состарились, деревья одичали и засохли. Отец рассказывал Виктору, кто раньше здесь проживал, да разве запомнишь, коль скоро через километр мелькнул второй пустырь, а потом третий, четвертый?..

Дома на центральной усадьбе стояли сплочённо, кое-где обновились, а где и покосились. Возле конторы, напротив обелиска Славы, возвышался флагшток ударной вахты, поднятый в честь героя жатвы, одноклассника Александра Жукова.

В груди Виктора мимолётно вспыхнула радость за школьного друга, и снова нетерпеливое и томное желание увидеть Галю, усиливаемое ощущением того, что она здесь, метнуло его вперёд, на крыльцо деревянного клуба.

Ему казалось, что он встретит её, как в первый раз, – молодую и красивую, в белом, прозрачно-воздушном платье, лёгкую и светлую, как появившаяся неожиданно надежда или мечта.

Он, зрелый и окрылённый, нашедший свой жизненный путь, исполненный бесконечным запасом творческих сил и ищущий только её одну, способную дать всему накопившемуся потенциалу души щедрое и свободное излияние.

Путаясь и спотыкаясь на колеблющихся половицах коридора, связывающего крыльцо с единственным залом в клубе, Виктор ворвался в него.

В большом помещении, уставленном стульями и скамейками, какая-то женщина снимала со стены бумажный самодельный плакат, на нём было написано: «Бригадир Александр Жуков дал обязательство заготовить 100 тонн сена и выполнил его. Берите с него пример».

– А где можно найти вашего передовика? – растерянно и неожиданно для себя задал Виктор этот странный вопрос.

Женщина обернулась.

Она была в красном беретике, надетом на подрезанные до плеч прямые волосы.

Весёлые и приветливые её глаза живо взглянули на него.

– Орлов, ты разве забыл, что, кроме тебя, за мной ухаживал Жуков, и по-настоящему? – раскачивая беретиком и подняв удивлённые брови, пропела она, забавно разделяя и удлинняя звучание слов.

Оно-то и цепляло Виктора за самое живое.

Вслушиваясь в знакомую интонацию голоса, он улавливал ту связующую, прошедшую через годы и сохранившуюся основу её мягкого и доброго отношения к нему.

Его поразило, что эта внешне изменившаяся женщина, с плохо причёсанными волосами и округлившимся лицом, когда-то некрасиво курившая сигареты взатяжку, снова нравится ему.

– Галина? – распахнув объятия, Виктор направился к ней.

В душе его звучала «Семёновна»:

Ой, Семёновна, моя милая, Я пришёл к тебе, а ты унылая. Я пришёл к тебе разговор завесть, Рассказать о том, что на сердце есть.

Напор Орлова был настолько сильным, что Галя поддалась ему и, подтанцовывая, подыграла ответной частушкой:

Я про любовь спою, как улюблялися, А потом спою, как расставалися. Улюблялися пять минуточек, А расставалися трое суточек.

– Своей нет, так на чужую ластишься? – по-прежнему улыбаясь и глядя смело в лицо Виктору, кокетничала она.

– Ох, чужая не такая, у тебя глаза милей, – развеселился Виктор, довольный тем, что ему удалось преодолеть полосу отчуждения, возникшую от грустного ощущения так легко расходящихся человеческих судеб.

Она протянула ему и он пожал её мягкую, но тяжёлую руку.

– Сначала работала дояркой, а потом, как родился сыночек Витька, перевели в клуб, – рассказывала она о себе.

– Я тоже не блудный сын. Люблю армейскую службу. Тянет домой, на родину, но знаю, что возврата больше нет, – говорил Виктор. – А что же Москву покинула?

– Знаешь, надоело актрисой быть. Хорошая улыбка при плохой игре у меня не получается, а от тебя тогда холодком повеяло.

– Да, Москва нас не сблизила, – согласился Виктор.

– Вот тогда и пришло ко мне это беглое настроение. А теперь считаю: чем в городе перебиваться, лучше в деревне остаться. Виктор, приходи к нам в гости, сам увидишь, как мы с Сашкой живём. Приходи лучше на Яблочный Спас, – добродушно приглашала она.

– Согласен, хоть на ореховый, хоть на медовый, хоть на яблочный, – Виктор блеснул разгоревшимися глазами, влюблённый в её деревенскую, настоящую доброту.

На столе лежат четыре вилочки, Доведёт любовь до могилочки…

– звучала в углах деревянного клуба песня, летящая под залихватский перетяг гармониста.

 

Яблочный спас

Дав полный газ, Орлов выехал на мотоцикле за пределы центральной усадьбы, оставляя стремительно бегущий то влево, то вправо поток клубящейся пыли. Знакомая дорога уводила его назад, в родную деревню.

«Эх, надо было её поцеловать», – жаворонком висела неотступная мысль у лейтенанта Орлова.

На совхозных полях, подступивших к дороге, работала техника, одиноко, но красочно вписываясь в пшеничное раздолье.

Не имеет земля здесь желанного плодородия. Непогода, плохие дороги, нехватка людей с давних пор не дают выйти совхозу в передовики. И тянутся людские нити надежды с маленького клочка земли к Смоленску, к Москве в расчёте на помощь, и приходят комбайны, машины и люди, и работают изо дня в день, и всё этого мало.

По-прежнему нет дороги, ломается техника, нет высокого урожая, а нити надежды всё тянутся и тянутся в любую погоду, во все времена года.

«Вот бы сюда взвод моих солдат», – думал Орлов, лихо раскачиваясь на перегибах холмистой грунтовой дороги. «Иванов, Сидоров, Петров, – убрать урожай!» – «Есть, товарищ лейтенант!» – «Иванов – то поле, что справа. Сидоров – то, которое слева. Петров – вон то, на холме. Работать от зари до зари, и чтобы гимнастерки не просыхали», – динамично разыгрывался воображаемый Орловым армейский сюжет.

«Что?! Одного взвода, по-вашему, мало. Не уберём в срок? Спокойно. Без паники. У наших воинов умная, сильная и надёжная техника. Как только покончим с жатвой, сразу бросок на картошку. Лён уберём в один приём – и в животноводство. Не возражать! Если взвода мало, будет целая рота. Один взвод в поле, второй – на ферму, третий – на строительство. Работать на предельных скоростях. Опять не хватает?! Да вы что! Вам армию подавай. Даю батальон, но чтобы кругом сады цвели и музыка звучала. Понятно?! Дорогу асфальтировать, деревни благоустроить, чтобы, как в городе было. Ветеранов труда представить к наградам, воздать им почести. И никаких шуток! Девочек и прочее – это потом. Батальон, смирно! С места с песней шагом марш!»

Через две, через две весны, Через две, через две зимы Отслужу, отслужу, как надо, И вернусь…

Походная строевая песня вплеталась в порывы встречного ветра. Мотоцикл разгонялся в гору, словно пушинку перемещая Орлова в воздушном пространстве; он чувствовал себя куда выше лейтенантского звания. В который раз приходило это знакомое черёмуховое чувство надежды и веры в то, что лучше и краше будет твой любимый Смоленский край.

Захваченный нахлынувшим переживанием, Виктор не заметил, как исчезло пшеничное поле, как проскочил первый пустырь, как влетел в зелёный тоннель белых придорожных берёз. Ему вспомнилось вдруг далёкое дружное стремление остаться всем классом в совхозе, и как из этого ничего не получилось. Кто-то большой, сильный и рассудительный распорядился иначе. Этим всесильным и могущественным существом было подсознательное желание родителей указать своим детям самый лучший жизненный путь. «Мы в деревне помучились, так пусть дети хоть свет повидают» – такое было напутствие.

Мотоцикл Орлова мчался вперёд. Показался второй деревенский пустырь, обозначенный одинокими берёзами с искривлёнными почерневшими ветвями. Ничто так не долговечно в деревне, как посаженные возле домов деревья, и чем больше они, тем живее и памятнее опустевшее около них место.

«А ведь льна поубавилось: на самую трудоёмкую культуру людей не хватает», – Орлов сбавлял скорость и, перекатываясь через пригорок, въезжал в третью пустую деревню, названную коротко Крест.

Последний покинутый дом стоял на перехлёсте дорог. Это был дом деда Нефёда. Говорят, человек рождён для счастья, как птица создана для полёта. Счастьем для деда Нефёда было жить именно здесь. Трудно человеку без этого счастья, но оно – вольная птица и приходит с возрастом. Придёт время – прилетит, пройдёт – улетит. Сначала будто весна: летят птицы счастья прямо к тебе, и считать их совсем необязательно, ведь сколько их впереди! Но вот наступает осень – и птицы улетают на юг, в другие места. Одна улетела, вторая, потом стая пошла, ещё и ещё. И настолько печальным станет прощальный крик журавлей, как будто жизнь после них остынет и не будет больше тепла. Деду Нефёду, когда его видел Орлов, стукнуло восемьдесят два года, и, хоть крепко он стоял на ногах и дела в доме мог делать один, всё ж в его жизни наступила осень. Старуху похоронил после долгой её болезни, но к детям не ехал, не собирался он вторую жизнь в городе начинать.

«Молодежь и старики должны жить мирно, поскольку старики не могут обходиться без молодёжи, а молодёжь – без стариков. Старость – это мудрость, и мы вам в этом помогаем, но и вы нам должны помочь», – это он говорил, когда нужно было сходить в соседнюю деревню за бутылкой вина.

Потом он утверждал, что самая главная черта характера – исполнительность, что он во время войны достойно исполнял приказы начальников, а однажды получил благодарность от самого генерала Рокоссовского, что он и теперь выполнит любое задание партии и правительства. При этом голос у него становился громче и твёрже, а замахи рукой – шире и увесистее, и снова надо было бежать за бутылкой.

Когда посыльный возвращался, дед просил разрешения поцеловать, при этом говорил, что жизнь прекрасна, потому что есть я и ты, и мы любим друг друга, обнимал и умилённо плакал. И лишь потом он долго рассказывал о войне, как прошёл от Москвы до Берлина, от рядового до лейтенанта.

Вот так вспомнилось Орлову полузабытое время. Поднимаясь на крыльцо одинокого дома, он хотел войти и поприветствовать деда Нефёда, но на дверях висел ржавый замок, а окна были заколочены досками.

Он прошёл вокруг дома по местам, исхоженным дедом Нефёдом, надеясь на то, что они подскажут, как проводил он последние годы, полагая, что остались его следы, которые он просто не замечает, и что это особое зрение, способное их различить, вот-вот проявится. С грустным чувством причастности к человеческой жизни Виктор сверял времена и годы, естественный ход которых изменил многие судьбы людей. В глубоком раздумье снова подошёл к крыльцу и сел на ступеньки, как это делал Нефёд. Достал из-за пазухи книгу, купленную сегодня в магазине.

«Смоленская область в годы Великой Отечественной войны», – прочитал он надпись на огненном переплёте. Желание заглянуть в неё ещё раз у Орлова возникло, когда он понял, что деда Нефёда здесь нет. Он перелистывал страницы и узнавал, что происходило именно здесь, на этой доброй, красивой и гостеприимной земле. Район до войны имел 5991 жилой дом, на день освобождения – 634. Населения проживало: до оккупации – 37307 человек, после – 19083».

Приведённые факты пронизывали Орлова ненормальностью происходившего на его многострадальной земле.

«Что они с тобой сделали?» – думал Виктор, перечитывая страницы, то попадая в преисподнюю ужасов содеянных злодеяний, то замирая в преклонении перед страданием человеческим, то вдохновляясь доблестью и сокрушающей силой своего народа.

Здесь, на крыльце покинутого дома, к нему приходило сложное чувство горечи и обиды за необъяснимое стечение несправедливых обстоятельств, незаконно прописавшихся на этой земле, обстоятельств, не распутываемых умом, не признаваемых сердцем.

«Мы выстояли и сломали хребет кровавой фашистской гадине», – вспоминался мужественный и твёрдый голос деда Нефёда.

Не по себе было от книги, обнажавшей картину жестоких сражений. Однако Орлов, ощущая родовую причастность к судьбе Смоленского края, всё больше и больше испытывал её притяжение. В лучах заходящего солнца его лицо пламенело, будто подсвечиваясь снизу зарницей далёких боев, полыхавших на страницах читаемой книги. Книги, воскрешающей замолкшие голоса ветеранов войны.

Основательно заряжаясь военными перипетиями, не нюхая пороха, но явственно ощущая его запах и гарь, окружённый скорбной обстановкой деревенского пустыря, Виктор чувствовал себя в этот миг соучастником великой победоносной борьбы.

Выезжал Орлов из деревни на малой скорости, отдавая последнюю дань поклонения дому деда Нефёда, старой, но неодичавшей берёзе, осунувшемуся колодцу, бурьяну, буграм и кустам – всем тем молчаливым свидетелям родных человеческих судеб, сложившихся на этой земле.

Покидая пустырь, Орлов спрашивал себя: почему так немилостива жизнь к человеку и что будет без него спустя много-много лет?..

* * *

– Накладывай, батя, побольше, – говорил Орлов, подставляя корыто, в которое Егор Павлович совковой лопатой выгребал навозную жижу из хлева.

– Вот агрегат! Работает без перерывов, только успевай отбрасывать, – отталкивая ногой свинью и задерживая дыхание, говорил Егор Павлович, загоняя в черпак добротный компост.

Орлов, забрасив на плечо верёвку, выволакивал корыто с грузом во двор.

Третий день отец с сыном чистили и чинили скотные дворы. Небритый, в старых брюках, резиновых сапогах и куртке, Орлов приобретал ещё большее сходство с отцом. Он по-хозяйски широко расставлял ноги и, подражая Егору Павловичу, вытягивал протяжную, почти мычащую ноту «и-и-и, ы-ы-ы» в такт движению работающих рук. Смысла в этом звуке никто не понимал, но становилось легче и веселее выполнять много раз одно и то же.

К тому же Егор Павлович постоянно подыгрывал ситуациям, придавая особую значимость выполняемой ими задачи.

– Нашей земле нужно плодородие, а без этих агрегатов где такой выхлоп найдётся? – тщательно собирал он лопатой остатки навоза с деревянного пола.

– Вот эту половицу надо сменить, а то «танцульки» могут сломаться, – деловито стучал он лопатой в прогнившую доску.

– Вы бы трубу мне почистили – дым через загнетку пошёл, – подбрасывала им новую работу Анюта Егоровна, радуясь их трудовому началу.

– На крышу – это опасно, надо верёвкой привязываться, – говорил Егор Павлович, как бы намереваясь отложить рискованное предложение Анюты Егоровны.

– Давай попробуем, – откликнулся Орлов, желая подышать свежим воздухом. – Пользуйся, отец, моим присутствием, готовь инструмент и оснастку.

Через несколько минут, одетый в фуфайку по совету отца, на случай, если сорвётся вниз, и повязанный платком по совету матери, чтобы укрыться от сажи, Орлов влез по краю шиферной крыши на самый конёк. Получил длинную палку с метлой на конце и начал шуровать ей в дымоходе. Сажа, выхваченная потоком воздуха, клубилась около его лица. Поправляя платок, он размазывал её вокруг носа.

– Караул, бабоньки, – закричала появившаяся неожиданно бабка Шутиха. – Вот до чего дожили! Пенсионеры по крышам лазают, – спутала она Орлова с Анютой Егоровной. – Душа разрывается, на такую-то высоту! Откуда духу собралось, сердечная? Пристегнулась бы хоть, беспутная. Ох, косточки твои бедные! – размахивала она руками и недоумённо раскачивалась всем телом.

Орлов отворачивался в сторону и смеялся: «Тоже мне синоптик, спрогнозирует мне беду».

– Да что ж ты оглохла, тетеря? – сокрушалась Шутиха внизу. – Придётся и мне ползти на кудыкину гору. Ну что тут поделаешь – трубочист, да и только!

И понеслась в сторону своего дома. Вскоре она действительно штурмовала крышу и шуровала в трубе, колдуя с метлой, словно Баба-яга.

Так уж случилось, что её первый муж с войны не вернулся, второй умер в мирное время от ран. Родились две дочки, а у дочек – одни только внучки.

Потом Орлов залез в пруд и выкосил старой косой болотную тину, разросшуюся по всей водной поверхности.

– А я говорила, что скоро кустарник начнёт расти. Ну надо же, придумал! – Анюта Егоровна даже не знала как себя вести в такой обстановке.

– Коси коса, пока роса, – улыбался Орлов, понимая своё причудливое положение.

* * *

Вечером Виктор наносил из речки воды, затопил баню и начал готовиться в гости. Побритый, с мягкими распушившимися волосами на голове, в белой рубашке, он вышагивал поутру вдоль реки в направлении к деревне Спас. Охотничий сезон открылся, и Орлов знал, что на реке сейчас много молодых оперившихся уток. Радуясь счастливой возможности прогуляться с ружьём и попугать птицу, он шёл без осторожности, перекинув двухстволку через плечо, оставляя большую надежду для себя промахнуться, а неопытной птице – успеть улететь. На первую стаю уток, жировавших в Холодном плёсе, не успел среагировать правильно. С треском, разрывая крыльями воздух, они взлетели метрах в тридцати от него. Вместо того, чтобы выхватить ловким движением ружьё, Орлов почему-то упал на коленки с суетливым и напрасным желанием укрыться и остаться совсем незамеченным. Стая из восьми уток, не описывая круга, улетела вдаль, радостно крякая от удачи. Через километр, на Алёнкином плёсе, когда из тростников запоздало рванулась вверх красивая парочка уток, Орлов сразу подложил под них прицельную планку, но не стрелял. Он выжидал, сопровождая полёт движением ствола.

«Рано, рано, отпусти чуть подальше», – руководил прицельный глаз. «Не торопись, подожди», – ощущая холодок металла, замедлял реакцию цементирующийся около спускового крючка указательный палец. «А может, уже далеко?» – подсказывало тревожно трепетавшее сердце в гудящей груди.

Уточка и селезень спасительными рывками отгребали крыльями воздух, судорожно вытянув шеи и напрягаясь всем телом. Какая-то чудесная сила, возникшая от испуга и сплочённая единым желанием жить, уносила птиц от прицела. Орлов не решался выстрелить, он стоял с выставленным вперёд, словно палка, ружьём, не пытаясь даже взвести курки.

Когда же в третий раз напротив опустевшей деревни Лыськово, на Чёрном виру, взволновалась вода от взлетающей стаи, Орлов рванулся к ружью. Подмяв кустарник и перескочив орешник, мешавший стрелять, он полыхнул навскидку сначала правым, а потом левым стволом. Выпущенный заряд мешанулся в воздухе и сыпанул по деревьям на другом берегу реки, оставляя клубы дыма и бросая на воду взлохмаченные пыжи. Орлов промахнулся. Стая уток, стремительно набирая скорость и высоту, сделала плавный разворот по кругу и пошла к горизонту. Орлов шёл вдоль реки, петлеобразно менявшей своё направление, испытывая счастливое чувство свободы. Музыкальный орган его широчайшей души исполнял величавую песню природы. Плёсы сменялись густым тростником, кусты – открытыми берегами. Красавец селезень, вылетевший из укрытия, не знал, что Орлов нёс с собой ружьё. Он взвился напористо вверх, выписывая неистово смелый и гордый полёт. Почему ружьё оказалось в руках, зачем взвёлся курок, а палец потянулся к спусковому крючку, Орлов не успел осознать. Грянул выстрел. Селезень, потеряв устойчивую траекторию, накренился в сторону, потом в другую. Попытался выправить движение, неуклюже перевернулся через раненое крыло, опрокинулся лапками вверх и лишь перед самой землёй беспомощно заработал крылом.

«Ах ты, дурнашка! Ах ты, дурнашка!» – метался внутренний голос Орлова. Спотыкаясь о кочки, он бежал к месту падения птицы, придерживая рукой разогревшийся ствол ружья. Селезень уже не рвался на свободу, он дёргался в предсмертных судорогах.

«Ну зачем же ты вылетел? Сидел бы себе в тростниках!» – сострадание язвило душу Виктора, но птицу надо было добивать. Он с отвращением достал охотничий нож и воткнул его в землю, рубанув шею искалеченной птицы. Тёмно-коричневая кровь вытекла из горла на мягкую зелень травы, настроение испортилось. Да и потом до самого Спаса ему не хотелось стрелять, хлопками в ладоши иль посвистом встречал он неопытных уток, приучая их бояться людей.

Дом Жуковых стоял первым, окнами красуясь к реке, остальные пять облепили прибрежный холм чуть выше. На самой вершине стояла разрушенная со времён войны безголовая и безголосая церковь. С ружьём в дом входить неудобно, и Орлов припрятал его за тын приусадебного огорода, на краю которого стоял трактор «Беларусь» с тележкой и новый комбайн «Нива». Банька, поленницы наколотых дров, дорожки и дворы с загонами естественно вписывались в обстановку хозяйского дома.

– Наконец-то, чертяка, явился!

– Здорово, глубинка!

Орлов с Жуковым обнялись. Это случилось с ними впервые. Должно быть, незабываемое прошлое с годами становится всё роднее и роднее.

– Неужели влёт сбил?

– Ты же знаешь, я со второго ствола по одной птице никогда не стреляю.

– Слабовато! Я вчера шесть штук насшибал! – восхищённо горланил Жуков.

– Зашибическая охота, говоришь, получилась? – отшучивался Орлов.

– Ты что! Тут у меня лафа! Жить можно! За этот год десять зайцев, лису, волка и кабана махнул. Кабана с трактора, а волк сам в деревню пришёл. На овечку, понимаешь, позарился. А она на привязи была. Галька увидела. «Волк, – кричит, – волк!» За верёвку овечку тянет, а волк тянет её к себе. Тут я его и застукал, голубчика.

– Вот видишь, а раньше боялись, что звери исчезнут, – удивлялся Орлов неслыханным чудесам. – Не жалеешь, что в деревне остался?

– Нет, нисколько! Где родился, там и пригодился, – смело и весело отвечал Санёк. – Давай дерябнем за встречу. Галька, иди на стол подавай! Хватит тебе прихорашиваться.

Галька вышла из другой комнаты нарядная. Что и говорить, было за что к ней притянуться, но Орлов никак не мог подобрать подходящего комплимента.

– Целуйте ручки, мальчики. Целуйте.

– Женские руки, да к тому ж трудовые. Есть за что целовать, – соглашался Орлов.

– С праздником вас, мои милые. Сегодня Яблочный Спас, – почти пропела она и поставила на стол большую тарелку со спелыми яблоками.

Закусывали мясом диких уток, отпаренных в чугунках с картошкой и яблоками.

– Я вот тебе что скажу: Америка и та без проблем не бывает. Мужики у нас иногда сойдутся и скандалят, кто же сильнее: мы или Америка, – разом пошла яркая мысль у Сашки Жукова, когда он махнул вторую стопку.

– На равных, наверное, – скупо ответил Виктор. – Сильнее тот, кто больше о мире заботится.

– Да уж больно они озлобленно это делают, мужиков это раздражает.

– Мужиков раздражает?! Какие чувствительные! Не о том они пекутся. Ты посмотри, что с ними самими творится, – встряла Галина в мужской разговор о политике.

– А что с ними делается? – поинтересовался Орлов.

– Да водкохлёбы они! Кто под трактор по этому делу попадёт, – прищёлкнула она пухленьким пальчиком по горлышку бутылки. – Кого бревном пришибёт. Кто уснёт на земле да не проснётся. Да вот хотя бы рассказать, как Вася Ножкин с Мишей Губиным на кабанов поохотились, – лицо Галины разгоралось ярким солнышком.

– Чего там! Охотились, как положено, только стрелять не туда надумались, – конфузливо сказал Санёк. – Ну, значит, работали около леса в праздник. Заметили кабанов и разгорелись охотой. На тракторы – и за ружьями. Для храбрости ещё добавили. Подъехали. Выскочили из кабины в разные стороны. Миша Губин слышит, кусты трещат, видит – кабан, на четырёх ногах, рыло в землю, сопит и корни выворачивает. От страха как приложился – и Васе Ножкину в ляжку. Оказывается, это он в кустах запутался. Потом Вася рассказывает, мол, я ему кричу: «Не стреляй, Миша, это я! Подожди, дай поднимусь», – захмелевшему Орлову было смешно, и он гоготал. – Ну и мужики, ну и чудаки! Ха-ха!

– Да оно-то ничего, ежели того никак. А если чего, то мы этого самого, – загадочным перебором слов Сашка Жуков налаживал ушедший в сторону важный разговор. – Нам, конечно, трудно выяснить, что разозлившаяся на соседку Дунька шепнула корове на ушко, и у той снизился надой молока. Но я должен сказать: проблемы есть и у нас, и у американцев. Только не нам решать их, и не им думать за нас. Мы тут «дубы», но некоторые вопросы можем «обкашлять». Знаешь как проще всего решать проблемы? – Жуков указывал пальцем поверх головы Орлова. – Надо их просто не создавать. Вот ты, например, Витёк, чтобы не решать наших проблем, взял и уехал на Дальний Восток, а Колька Звонков – тот вообще в океан уплыл, и не показывается.

– Санёк, да ты уж больно по-крупному, – отговаривался Орлов, посматривая на зардевшуюся Галину.

– А ты как думал, еже ли вы живёте не там, где прописаны, и не с тем, с кем расписаны?

Жуков говорил одно, а Орлов подразумевал другое, почему-то выворачивались общепринятый смысл и значение слов. Ему казалось, что его друг говорит витиеватым и мудрёным языком, понять который он не в состоянии, так как настроился на другое.

– Хотите анекдот расскажу? – предложил Орлов, считая, что ему пора отличиться.

– Если к месту, давай.

– Едет один товарищ по городу и спрашивает другого: что это у вас люди кучками собираются, разговаривают, жестикулируют? А он отвечает: это у нас сегодня проходит съезд алконавтов и бормотологов.

– А почему они по трое стоят?

– Это они проблему Вермутовского треугольника решают.

Галина тоже смеялась и счастливо смотрела в глаза обоим мужчинам.

«Зря я ее в клубе не поцеловал», – опять возвращалась приятная мысль к лейтенанту Орлову.

– А ты хоккей или футбол любишь? – спрашивал Жуков Орлова.

– Я с большим удовольствием балет смотрю, – Орлов сделал смешное движение пальцами рук, изображая крылышки бабочки.

Галя ему нравилась всё больше и больше. В очередной раз, выскочив во двор и задержавшись в сенях, Орлов поймал вышедшую за огурцами Галину. Он захватил её неожиданно сзади, прижал руками её мягкие груди и молча, но страстно впился губами в открытую тёплую шею.

– Галя, я люблю тебя, – выдохнул он, едва отрывая от поцелуя влажные губы.

– Отпусти, сумасшедший, ведь услышит.

Орлов снова рванул её на себя и, прижавшись всем телом, поцеловал её губы взахват.

– Дурачок, расхрабрился. Расхрабрился, да поздно.

Она ловко выставила руки вперёд, и он теперь грудью торкался в них.

– Давай для себя оставим всё как было прежде, – спокойно говорила она.

– Я так не могу, – упрямо твердил Орлов.

– Тихо, глупышка, – она решительно приставила палец к губам и выпорхнула в кладовую.

– А может, ещё непоздно? – выстукивало ритмы любви неудержимое сердце.

– Санёк, пойдём на улицу, табачок покурим, – с досады предложил Орлов, когда они опрокинули очередной стакан самогона.

– Я не пойму, ты что-то помалкиваешь. Робеешь или стесняешься что-нибудь умное высказать? – снова цеплялся вопросом Санёк.

– Могу, только я пока в самом себе не разберусь.

– Ты всё в себе копаешься, товарищ лейтенант. Тогда скажи, что тебе нравится – эгоизм или альтруизм?

– Санёк, да откуда ты этих умных «измов» набрался? – удивлялся Орлов.

– Жена философский словарь принесла, вот и читаю. Эгоизм хорошо понимаю – вон, видишь, какие хоромы кругом понастроил. А вот альтруизм никак применить не могу.

– Какой-то ты, Санька, шебутной, совсем меня замутил умными разговорами, – изворачивался Орлов.

– А ты, хоть и военный, но ещё политически неграмотный и социально неактивный элемент. Хочешь, я тебя на обе лопатки положу?

– И правда, что ли? – не поверил Орлов.

– А то как же!

– Ну, ты расхвастался, заяц. Ну погоди!

Орлов, не выпуская окурка, сделал реверанс ногой и руками в знак своего согласия.

– Только, чур, сильно не мять, – пригрозил он лукаво указательным пальцем.

Они долго ходили по кругу, цепляясь, отступая и вновь начиная, принимая борьбу за игру. Потом поймали друг друга, заключили в объятия и начали гнуть хребты, как это делали в мальчишескую пору. Жуков был силён, но мешковат, и Орлов в самый последний момент брал его на приём и оказывался наверху.

– Ух, хорошо! Ух, хорошо! – приговаривал Жуков, поднимаясь на ноги и вступая в новый раунд борьбы.

Орлов начинал уставать, он тяжело дышал, а руки опускались как плети. Он понимал, что борьба принимает нелепый характер, но отказаться первым не решался. Цепляясь за плечи и таская друг друга по лугу на слабых и широко расставленных ногах, они доводили борьбу до абсурда.

– Давай по-настоящему, – с трудом переводя дыхание, упрямо выдавил Жуков.

– Как это? – вталкивая кулаком рубашку в штаны, сопел через нос Орлов.

– Кулаком.

– Я не могу, ты, если хочешь, пожалуйста, – не сопротивлялся Орлов.

Жуков, развернувшись, ударил Орлова в лицо.

– Ты что, Санек? – Орлов выпустил хриплый и низкий звук.

– Ничего, так надо, – беспощадно процедил сквозь зубы Жуков.

Боясь получить повторный удар, Орлов, покачиваясь, отступил назад. Перед глазами тошнотворно мелькали белые искры. Он видел тёмный небесный фон и белые-белые хлопья и не мог никак разглядеть куда они движутся. Хлопья то уменьшались до точек, то разрастались в белые птичьи перья. А потом ему показались тёмные крылья и белые воротнички на облезлых шеях.

«Ведь это же грифы! Откуда они над Смоленской землей? Вьются, стервятники. Падаль почуяли. Пока я здесь, им не бывать! Где же ружьё?» – упрямо и твёрдо закреплялась зловещая мысль. Он снова узнал в расплывшемся жёлтом пятне лицо неприятеля Жукова.

– Ты на кого руку поднял? – зло и отвратительно кипело у Орлова в груди. – Кого ты ударил? – спрашивал он, начиная пятиться медленно к тыну. Волна обиды и гнева комком остановилась в горле. – Ты посмел ударить друга в лицо? – дико и ужасно Орлов повторял почти одни и те же слова. Он выхватил из-за тына ружьё и с удвоенной силой приказал:

– Становись на колени! Проси прощения, негодник! – устрашающе перекашивая рот, Орлов взвёл оба курка. – Меня никто не посмел ударить в лицо, а ты руку поднял. Кому сказал, на колени!

Жуков окаменел и таращил зенки, чувствуя слабость в коленках. Сумасшедшие, выпученные глаза Орлова и два круглых отверстия наставленного в грудь ствола прижимали его к земле, всё происходящее становилось фатально необратимым. Они оба находились в состоянии отупения, когда подскочила Галина. Не раздумывая и не медля, она со страшной силой рванула ружьё к себе. Орлов пошатнулся и неуклюже упал от толчка на землю. Поднимаясь на четвереньки, он увидел обращенную на него двухстволку.

– Уходите, уходите отсюда! – кричала она, истерично дергая незаряженным ружьём.

Орлов испугался её возбуждённо-визжащего голоса.

– Уходите, уходите, отсюда! – молитвенно разносила она нервно плачущим голосом милосердные слова, поворачивая голову в сторону то одного, то другого.

Орлов тяжело поднялся, глянул на Жукова с таким же, как у него, дурным выражением лица. Так же, как он, нелепо сморщился и толкнул под гору отяжелевшее тело. Оно послушно пошло, медленно набирая скорость. Ноги едва успевали за ним, с каждым шагом ему становилось чуть легче и немного свободнее. Он не хотел видеть, что делается у него за спиной. Бежал и бежал всё быстрее и быстрее вперёд. Петляя и кувыркаясь, он влетел в прибрежный кустарник и скрылся из виду.

 

Липа вековая

И приснится же такая нелепость, будто старый и мудрый человек поучает, а молодой и неопытный говорит совсем другое. Орлов, не дойдя до дома, уснул в копне душистого сена, попавшейся ему на пути. Упал в неё как убитый. Незаконно обиженная и проученная ни за что, его страдающая душа нашла надёжный и добрый приют. Приснилось, будто в гости к нему пришёл дедушка Нефёд. Седой до белизны, в чистой рубашке, посох в руке, с неторопливой уставшей походкой, словно пришедший из дальних странствий и принёсший долгожданную, настоящую правду о жизни. И молвит он праведно, без тени сомнений:

– Жизнь – сложная штука, но есть в ней и своя простота.

– Не прав ты, дедуля, жизнь – одни только сложности, – болезненно возражала лишённая возможности говорить во сне, закрепощённая душа лейтенанта Орлова.

А дед продолжал:

– Я её прожил и скоро полечу туда. Теперь вам оставаться на земле.

– Зачем тебе туда, дедуля? Ведь ты ж к земле приписан! – кричала немая душа лейтенанта Орлова деду Нефёду.

– Жизнь – интересная штука, – словно глухой, но чем-то озадаченный, высказывался дед Нефёд. – Я эту землю в лаптях пахал.

– Так в лаптях, наверное, удобней было, чем в сапогах? – говорила истерзанная душа лейтенанта Орлова.

– Приглядись внимательнее, на нашей земле счастье есть, мы завоевали его, право быть счастливыми имеют все.

– Раньше легче было, дедуля, пошёл в лес, надрал лыка, сплёл себе лапти – и обрабатывай землю.

– Сынок, береги эту землю, – укреплял веру в самое дорогое голос деда Нефёда.

– Дедуля, останься! Я хочу с тобой говорить, я смогу разобраться. Слышишь меня, дедуля? – Орлов протягивал руки к собирающемуся уходить деду Нефёду.

– Иди по земле и слушай, она сама тебе всё поведает, она доскажет, что я не сумел. Иди смелее. Ты уже решился, так иди, а душа – она заживёт. Даже если один, иди. Я тоже обижен, годы никого не щадят! – любимый образ деда Нефёда медленно исчезал.

– Землю надо любить и беречь и делать на ней добро, – произносил он последние на этой земле слова.

Орлов проснулся от сильной потуги заплакать. Долго и тяжело он вдыхал свежий воздух.

Снова вспомнилось неудачное посещение друга. Стало досадно, что оставил ружьё, что за ним нужно когда-то возвращаться. Но как это сделать, он не хотел представлять – не позволяла офицерская гордость.

Наступила тёмная непроглядная ночь.

Орлов направился к дому.

Вскоре он стал различать силуэт берега да чёрную тень дальнего леса.

По небу низко бежали тучи, в разрывах показывая звёздный оскал. Ветер врывался в листву деревьев, создавал успокаивающий, шелестящий шум. Перед настороженными глазами рисовались и вновь исчезали вызывающие беспокойство косолапые тени. Было тепло и душно.

От быстрой ходьбы, темноты и суеверного страха расплывалось время, срывалась дорога, жадно хотелось вперёд – и только вперёд. Слева, вдали, там, куда село солнце, то ли казалось, то ли действительно обозначался горизонт белым пятном мерцающего света. Неопределенность обстановки вызывала тревогу, сердце стучало сильнее, спотыкались на неровностях ноги. Подступало предчувствие чего-то нехорошего.

Орлов выскочил на пригорок и только тогда различил настоящее зарево от пожара. Оставшиеся полтора километра до дома Орлов пробежал на одном дыхании.

– Отец, собирайся, за нашей деревней что-то сильно горит! – взволнованный от случившегося, Виктор расталкивал спящего Егора Павловича.

– Мы, что ли, горим? – спросонок не понял тот.

– Да нет, похоже в деревне Крест, – вытирая пот, сообщил Орлов.

– Куда это вас понесло в темень такую? – заворочалась на печи обеспокоенная Анюта Егоровна.

– Говорит, пожар на Кресте увидел, – тихим голосом повторил Егор Павлович, затягивая ремень на брюках.

– Ах ты, нечистая сила! Пронеси и спаси! – взмолилась Анюта Егоровна.

Орлов завёл мотоцикл и подогнал к крыльцу.

– Давай, батя, быстрее, – сдержанно приказывал он, – может, успеем помочь.

– Смотрите, в огонь не бросайтесь, черти окаянные! – выкрикивала им вслед выбежавшая на улицу, захваченная общим волнением Анюта Егоровна.

Егор Павлович с досады махнул рукой, и мотоцикл рванул в темноту. Мощный поток света падал на пыльное полотно дороги. Мотор ревел, будто стремился догнать выталкиваемую темнотой жёлтую полосу.

– Как ты думаешь, пожарная машина приедет? – Орлов спрашивал отца, не отрывая взгляда от бегущей дороги.

– Нет такой машины в совхозе. Завтра узнают, а сегодня нет, – удручённо ответил Егор Павлович.

Орлов, не сбавляя скорости на ямках, гнал мотоцикл к огню. Горел дом деда Нефёда.

Возле дороги стояли автомобиль «Жигули» и две гипнотически застывшие фигуры мужчин.

– Это сыновья деда Нефёда, – затаённо произнёс Егор Павлович.

Огонь с треском пожирал деревянную постройку, вырывая горящие щепки и выбрасывая их в тёмное пространство неба. Обожжённая губительным пламенем старая терпеливая береза беспомощно качалась под окнами дома, закрытыми бушующим, всепоглощающим занавесом огня.

Две фигуры стояли молча, захваченные чудовищной силой пожара, отталкивающей их всё дальше и дальше от дома. Они ещё раз уступили его напору, отошли и закурили, не пытаясь разговориться.

Орлов подошёл сзади и тихо спросил:

– Отчего дом загорелся, не знаете?

Они продолжали курить. Один из них, обращаясь скорее к огню, произнёс значительно, но неопределенно:

– Больше не будет. – Потом повернулся и, узнав Егора Павловича, поздоровался с ним.

– Кто это с тобой?

– С сыном приехал. А страшно горит Нефёд! – сказал Егор Павлович, словно в доме действительно кто-то остался.

– Отчего же ему не гореть? – буркнул второй, который постарше.

– Почитай пятьдесят лет отстоял, – стал вспоминать Егор Павлович.

– Всё в жизни имеет конец, – произнёс тот, который моложе.

– Брат, принеси стакан из машины, – старший достал из кармана куртки бутылку водки.

– Ты, Егор Павлович, особливо не болтай – дом застрахованный.

– Так что, он сам приказал вам спалить? – спросил Егор Павлович, будто не понял о чём идёт речь.

– Сам или не сам, только дороги ему сюда нет.

– Ну а жив он, здоров?

– Жив, рвётся в деревню. Сам знаешь, немощный он.

– Ну а хоронить сюда привезёте?

– Посмотрим, ведь не с ближнего света.

– Давай, Егор Павлович, помянем, – старший налил водки в стакан.

– Как же, как же… В этом доме и вы росли.

Выпили на троих, Орлов отказался.

– Вот такие дела, Егор Павлович. Просьбу нашу не забудь. Пока. До свидания.

Тот, который помоложе, размахнулся и бросил пустую бутылку в горящий дом, и она тут же исчезла в огне.

– Поехали, брат, не время.

– Передайте поклон старику, – потянулся им вслед Егор Павлович, – а впрочем, смотрите сами, может, не надо, – махнул он рукой на прощание.

– Ах ты, какая досада, умереть, как следует, не дадут, – продолжал говорить Егор Павлович уже в темноту.

– Поехали, отец, здесь делать нечего.

Орлов ещё раз взглянул на исчезающий в огне дом, на преданно стоящую рядом берёзу, и тихая щемящая боль разлилась в груди. «А ведь он был настоящим солдатом», – успела мелькнуть запоздалая мысль, когда рука дёрнула дроссель. Словно сорвавшаяся в небе звезда, мотоцикл рванулся вперёд по пыльной дороге. Хотелось кричать в бегущую мимо ночную мглу, а Егор Павлович твердил свою правду:

– Не приведи случай умирать одному на чужбине.

* * *

«Не приведи Господи, чтобы с ними случилась беда», – думала в этот миг Анюта Егоровна, так и не уснувшая с тех пор, как умчались из дома мужчины. В её седой голове, умудрённой жизнью и опытом, пронеслось множество случаев с нехорошим исходом. Оттого все думы её сейчас были направлены на неведомую беду, которую только она могла отвести. Впервые это колдовское свойство она стала замечать за собой, когда без родителей подняла на ноги двух младших братьев, и поверила в него окончательно после того, как вернулся живым и невредимым её муж с войны. Это же свойство хранило в целости и сохранности её детей, разлетевшихся по самым дальним концам страны, размеры которой она ощутила через разлуку. Оно же сберегло их от дурного пути, оно давало уверенность в их честности, трудолюбии и доброте. В последние годы она стала наблюдать, что её свойство ослабло. Никак не хватало сил собрать всех детей в своём доме, собрать и оставить рядом с собой навсегда, до самых последних минуточек. Не хватало сил вселить своим братьям веру в то, что вся жизнь ещё впереди, а у самой себя не могла унять боль в пояснице. Влезая на каменную печь, выложенную руками Егора Павловича, она сближалась с её огромным теплом в счастливой надежде, что всё можно поправить.

– Что там стряслось? – приподнимая занавеску над печкой, спросила она вошедшего Егора Павловича.

– Нефёдову избу подожгли. Сгорела под самый фундамент, – произнёс Егор Павлович.

– Вот ироды, что натворили! У кого рука поднялась на такое?

– Кто его знает? Пойди разберись в темноте, – хранил обещанную тайну Егор Павлович.

– Это приезжие. Деревенские такое не сделают, – размышляла вслух Анюта Егоровна. – Кто дом построит, тот не подожжёт. После войны его дом один целым остался.

– Да, жалко избы, – поддакивал Егор Павлович, готовясь ко сну.

– Это приезжие, – продолжала Анюта Егоровна. – Говорят, видели его сыновей на машине.

– Тоже придумаешь! – злился Егор Павлович на догадливую жену. – Спи давай.

– Два года назад сыновья приезжали страховаться, – сокрушалась Анюта Егоровна, укладываясь на жёстких печных камнях. – Строили, строили, а они поджигают.

– Спи давай лучше, – нехотя проговорил Егор Павлович в ответ.

В который раз каждый из них, засыпая, погружался в свои раздумья. Раздумья, которые были желаннее сна.

Сегодня Егору Павловичу привиделось, как он, молодой, в кожаных перчатках, начищенных сапогах и в военной форме лётчика технического состава, с кокардой на фуражке и медалями на груди, вернулся победителем в родные края. Как его встречали в шалашной постройке Анюта Егоровна и маленькая светловолосая дочь. Как он рубил дом из белых еловых брёвен, точным ударом вонзая топор в древесину. Как жена обмывала водой его разгорячённую спину и вешала на плечо полотенце. Как тесина к тесине складывался свой дом, и начинала светлую, заманчивую жизнь его молодая семья. Как работал в машинно-тракторных мастерских, как родился один сын, а потом другой. Как жизнь незаметно, в едином замысле, пришла в сегодняшний день.

* * *

Утро следующего дня было сумрачным и раздражительным.

Егор Павлович, не находя занятия по душе, бесцельно мотался из избы в огород, из огорода – во двор, то и дело натыкаясь на Анюту Егоровну, которой это явно не нравилось. Вначале она напустилась, что он плохой хозяин и везде беспорядок. Потом напомнила ему, что у него плохая память, и он не знает, где оставляет вещи. Потом не понравились пустые бутылки из-под вина, стоявшие на крыльце. Егор Павлович всё это терпел, иногда давая отпор, однако вывести себя из тупикового состояния не мог. Наконец догадался сходить за водой, накормил собаку и отвязал её погулять. Та сорвалась в азарте за курицей и придушила её в кустах.

Анюта Егоровна распалилась до гнева и сказала, что его собаке, как и курице, пора голову отвернуть.

Орлов, вспомнив, что оставил в гостях ружьё, нервничал и переживал.

Погода за это время тоже испортилась. Дул сильный порывистый ветер, в воздухе летали кусочки бумаги, пуха, перьев и пыли, с деревьев срывались ослабшие зелёные листья и, беспорядочно кувыркаясь, уносились прочь. Куры раскудахтались, кот толкался в доме из угла в угол, и Анюта Егоровна сказала в сердцах:

– Ну, разыгралась нечистая сила!

– Окна надо закрыть, а то фрамугу сорвёт, – примирительно заговаривал Егор Павлович.

– Вроде такого никогда не было, – обеспокоенным голосом отвечала Анюта Егоровна.

– Батя, смотри, железный лист с крыши сорвало, – прибежал из сада Виктор со взъерошенными ветром волосами.

– Похоже, буря начинается, – подытожил Егор Павлович. – Вон пыль над дорогой несёт.

Высоко поднятый столб пыли, раскручиваясь на одном месте, начинал набирать скорость, начисто подметая дорогу и увлекая вверх мелкие кусочки грязи.

Раскрутившись во всю свою мощь и потеряв устойчивость, он сполз с неё и прошёлся по лугу, вырывая траву и бросая её хлопьями вверх.

– Смерч, батя, пошёл, – предостерегающе выговорил Виктор.

– Сейчас наделает беды, – испугалась Анюта Егоровна.

Смерч чесанул по лугу, развалил кладку соседских дров и ворвался во двор Егора Павловича. Зацепился за ветвистую липу, попавшуюся ему на пути, рванул и в один миг выбросил в сторону. Липа, как пушинка, поднятая вместе с корнями, оказалась возле крыльца.

– Господи, что же творится! – запричитала Анюта Егоровна.

Орлов метнулся на улицу.

Смерч уже работал в прибрежном лесу, ломая стволы старой ивы, оставляя просеку из изуродованных деревьев. Прошёл метров тридцать, запутался в кронах деревьев, угас и исчез.

Выдернутая ветром липа нелепо и беспомощно лежала посреди двора с оборванными корнями.

Большое пустое пространство в густо разросшейся аллее дыркой зияло на жёлто-сухой земле. Всё произошло так быстро и неожиданно, что трое людей, окружив упавшую липу, не могли взять в толк почему это случилось.

Двадцатилетнюю липу, глубоко пустившую корни в землю, дававшую лечебные цветки, укрывавшую от холода и жары, защищавшую от ветра и пыли, загубил за одну секунду дикий, необузданный ураган.

– Хорошо на избу не пошёл, а то крышу сорвал бы, – уменьшал горечь утраты Егор Павлович.

– Ах, липушка моя жалкая! – не унималась Анюта Егоровна. – Что с тобой сделали?

Она трогала руками обратную сторону листьев, неестественно опрокинувшихся вверх, трогательно гладила пышные гибкие ветки.

– Что же нам делать с тобой?

Котик Тимка не удержался и выскочил из-под крыльца, опасливо забрасывая из стороны в сторону зад и выгибая маленькую пушистую спинку. Мягким прыжком скакнул под упавшую липу и зашуршал её игристой листвой.

– Ах ты, пострел, и тут ты поспел! – обрадовалась его появлению Анюта Егоровна.

– Вырвали голубушку, а она ведь живая. Спит, красавица моя ненаглядная. Корни оборваны, не приживётся, наверное, – уже спокойнее и деловитее продолжала она.

– Не возвернёшь, не поставишь на прежнее место, да и не приживётся. В такие годы человек и тот не приживётся, – высказался Егор Павлович.

– Ничего, батя, главное, человек был бы хороший, – вставил Виктор.

– Из липы раньше ложки делали. Древесина мягкая, податливая, режется ровно и гладко. Кора легко отдирается. В общем, материал что надо, везде сгодится.

– Вот и я говорю, батя, был бы человек хороший, а место ему найдётся.

– Так-то оно так, материал из неё хороший, только разучились правильно с ним обращаться, придётся на дрова пускать, – загадочно произносил Егор Павлович.

– Не скульптуру же из неё делать.

– А надо бы скульптуру. Всему до́лжно находить полезное применение.

– Что поделаешь, отец, лес рубят – щепки летят.

– Лес сначала вырастить надобно. Дереву и человеку сложно прижиться на новом месте. Дед Нефёд в городе не прижился.

– А сыновья ведь прижились.

– Прижились, только вкось растут. А нам эти вывихи и уклоны совсем ни к чему. То вправо, то влево, между ними прямой дорожки не выстроить.

– Ничего, батя, был бы материал хороший, а применение ему мы найдём.

Через некоторое время они орудовали топорами, отбрасывая в сторону отрубленные ветви липы. Затем тёмный ствол с торчащими белыми срубами вместо веток они понесли к дровам. Егор Павлович ободрал кору и сделал из половинок толстые, но лёгкие лотки для слива воды. Оставшуюся часть древесины они разрезали пилой на чурбаны и, расколов колуном, уложили в дровяник. Закончив работу они присели на луг. Виктор включил транзисторный приёмник. Краснознаменный ансамбль имени Александрова исполнял русскую народную песню «Черёмуха»:

Что случилось вдруг со мною, Обломал черёмуху весною. А она, притворная, молчала, Словно ничего не замечала…

Виктору виделись стройные ряды солдат в военной аккуратной форме, их дружный коллектив, способный в точности исполнять всем вместе единые ноты песни.

– Вместо липы рябинку посадим, – снимая кепку и почёсывая взмокший затылок, тихо и задумчиво произнёс Егор Павлович.

Музыка песни летела свободно в пространстве, настраивала на бравый, задорный лад. Анюта Егоровна приглашала к столу. Сын и отец, устало поднявшись с земли, направились к дому, всматриваясь в родные его глаза-окошки. Их обнимало одно счастливое чувство любви и дружбы, которое в этот миг им казалось бесконечным и вечным.

* * *

Вечером приехал Малинка, вызвался сам помогать пенсионерам, был деловит, разговорчив и весел. На удивление ухватисто и проворно работал за всех троих. И телегу подцепит сам, и к копне подъедет, как надо, и с той стороны и с этой успеет на вилах сено взмахнуть, а оно душистое, так он и его нахваливает.

«Нет лучшего человека, – в такую пору говорят ему. – Этот работу не испортит». Малинка улыбку не прятал, ходил чинной и важной походкой, возвышая торжественно грудь.

– Пока мы тут, с нами и кнут, а когда будем там, тогда тарарам, – закончив доброе дело, он достал излюбленный «Беломорканал», сел на разогревшийся за день бугорок зелёного луга и подозвал размягчившимся голосом:

– Садись, Виктор, покурим.

– Ну, у тебя иноходь, будь здоров, даже лоб не вспотел! – Виктор сбросил с головы кепку.

– Я вот тоже. Бывает, весной жарко, выпрыгну в борозду, кепку сниму да в небо загляну, а там самолёт. Эх! Такие завидки возьмут. Скорость у трактора маловата, и думается: ну что там учёные лемеха у плуга не сделают, словно крылья, чтоб над землёй парили, а трактор бы километров под семьдесят разгонялся.

– Ну, ты придумал! – удивился Виктор.

– Или вот ещё… – продолжал Малинка, бросая вдаль мечтательный взор. – Неужто нельзя сделать, чтобы и помидоры, и картошка на одном кусте сидели. Ну, что наверху, что внизу – тут ясно.

– Это только тебе одному ясно, а остальным пасмурно. – Виктор раскинулся на лугу, заложив руки за голову.

– А самая надоедливая штука у нас – это погода. Было бы так, что по дням и годам всё шло как по писаному. В общем, у меня таких идей много всплывает. – Малинка выпустил дым изо рта.

– Всплывает, только разве ж применишь?

– Отчего не применишь? Как только появится возможность, сразу и применят. Нам на этой земле долго ещё работать. Сам видишь, непочатый край самой красивой работы ещё впереди.

Малинка опёрся коленями в землю и, жестикулируя руками и телом, повёл монолог, наполненный выдумкой и фантазией.

Красное солнце вечерней зари выкатилось огромным диском. Замерло над горизонтом, словно вслушиваясь в разговоры и намереваясь сказать: «Не нарушу своего привычного хода. Не тревожься, дерзай, человек».

Сказало и тихо скользнуло вниз, чтобы идти дальше доказывать людям естественность всех земных изменений, влюблять в новизну наступившего дня, напоминать о причастности к завтрашнему восходу и указывать соединение с прошедшей зарёй.

* * *

Через месяц окончился отпуск у лейтенанта Орлова.

Надо было ехать укреплять границу на Дальнем Востоке.

– Надо ехать, а то не только малую, но и большую родину прочирикаем. Давай, отец, ты здесь держи в полном порядке родные края, а я там, на далёкой границе, родине послужу.

– Два настоящих солдата, ты да я, не маловато для глобальной войны?

– Ничего, батя, когда окончится глобальная, опять придёт индивидуальная.

– Ты имеешь в виду информационную, психологическую?

– Да, именно её. В такой войне остаться человеком – самое главное.

– Не только остаться человеком, но проявить самое лучшее – духовную устремлённость.

– А что может быть лучше русского человека? Вот, например, дед Нефёд. Трудно ему, так он покрепче ругнётся, поворчит, но родину не оскорбит, не тронет и не продаст. Здесь у него грудь колесом. Вот за эту силу духа и уважаю я простого русского человека, ведь главный смысл жизни – в сохранении её русла.

– Да, это верно. Есть великое чувство родства, рода, оно, как тоска по Родине. Война разбросала родных и близких. Прошло уж немало лет, но люди ищут друг друга, ищут потерянное, отнятое. Иногда одна лишь случайная схожесть фамилий и совпадение обстоятельств жизни подают надежду, вызывают потоки переживаний. Иногда ищут и вовсе без надежды. А как родители ищут детей, как дети ищут матерей и отцов своих? Человек, пока он ещё человек, не может без этого святого чувства. Отрекающийся от него, отрекается от себя, и нет ничего тяжелее, чем возвращение назад, к самому себе.

– Не меньше, чем война, город разорил деревню. Много взял из деревни и почти ничего не вернул, кроме телевизора и электричества. В городе и людей, и домов много, но безродность и бездомность не устранены. Город материально окреп, а духовно ослаб. А деревня духовно не слабеет. Вот опять же наш земляк, смоленский, Александр Трифонович Твардовский, родом из деревни. А наш современник, Иван Васильевич Рыжиков, тоже со Смоленщины. Я хорошо помню его недавно написанные стихи, Послушай, батя:

Окрепла вражья сила, Взбесилась вражья рать. Но с нами Мать-Россия, С ней жить и помирать. С ней, матерью родимой, И горе – не беда. Нас врозь бы победили, А вместе – никогда!

– Или вот ещё одно. Как всё верно подмечено! – Виктор с удовольствием прочитал стихотворение замечательного поэта-земляка:

Не сам собой приходит горький опыт, Судьба и нас не по коврам вела, Пока тупоголовая Европа Нехитрую науку поняла: В открытой схватке русский не сдаётся, За Мать-Россию он пойдёт на нож. Теперь нам доказать лишь остаётся, Что хитростью нас тоже не возьмёшь.

Разговор сына с отцом подытоживал впечатления от проведенного в деревне отпуска.

Долгожданная встреча состоялась.

Время стремительно приближалось к разлуке.

Никто не знал, как судьба повернёт их жизни, разделённые огромным пространством любимой России. Не было бы этой любви, и жили бы они так далеко и отстранённо, как будто в двух разных государствах.

Но этому никогда не бывать: русский человек и в разделённом пространстве духовно родним красотой и вечностью, самой большой и доброй берегиней по имени Россия.

* * *

Рейс 337, Москва – Владивосток. Тёплая солнечная погода. Капитан экипажа дал команду включить двигатели. Кто-то из пассажиров сказал: «Затопил двигатели». Расстояние 7600 км. Высота полёта 10 000 метров. Замигал хвостовой габаритный огонёк. Слышен ровный, словно гортанный, рокот турбин. Загорелись верхний и нижний габаритные огни. Сзади встал в очередь самолёт на Тюмень.

Выруливаем на взлётную полосу.

Поехали! На лице у Виктора «гагаринская» улыбка.

Теперь эти взлёты и приземления надолго станут его воздушным мостом между прошлым и будущим, между радостью и трудом, между службой на благо большой и малой родины.

 

Зигзаг

Был день Восьмого марта. Мы поздравили женщин своей кафедры полусладким золотистым шампанским и небольшими символическими подарками. Шли по самому центру Лиственничной аллеи, с хорошим настроением, степенно, неторопливо.

– Весна! Дышите глубже! Отдыхайте! – говорил Александр Иванович, важно вышагивая впереди с высоко поднятой головой. Доброта для него – религия, его философия жизни, благодатная, безальтернативная, но не всегда осуществимая.

Снега уже не было, аллея чистая, свободная, движение транспорта здесь запрещено. Дружной группкой сослуживцев-товарищей двигались мы в сторону метро на станцию Петровско-Разумовская. Лиственничная аллея – это в четыре ряда растущие высоченные многолетние деревья, между которыми – широкая асфальтовая дорога и тротуары. Когда студенты идут на занятия, Лиственничная аллея – сплошной поток молодых, весёлых, красивых людей. Далеко слышен шум бодрых шагов и дробный стук каблучков.

Темнело. На тротуарах прохаживалась редкая парочка или появлялся торопливый студент. Нас обгоняли то слева, то справа, а один из прохожих мелькал впереди, делая зигзагообразные движения. В отличие от нас, у него не было определённой траектории движения. Он как будто бултыхался в тёмном пространстве Лиственничной аллеи: изгибался, оглядывался, пересекал широкую полосу дороги с левой на правую тротуарную дорожку и наоборот.

Все, кто шёл во главе с Александром Ивановичем, сразу заметили этот необычный способ передвижения. Человек-плащ, человек-паук, человек-зигзаг – такие эпитеты скорей подходили к нему. Он не шёл, а бежал, часто спотыкаясь и меняя параметры движения. На правой стороне тротуарной дорожки он запутался в собственных ногах, упал, кувыркнулся на бок, тут же вскочил и исчез в темноте.

Никто не комментировал такое явление, было приподнятое настроение, и Александр Иванович вёл нас уверенно к метро, выводя на Верхнюю аллею по диагональному проходу дворовых дорожек, с коридором нависших ветвей многолетних деревьев. Через паутину голых веток просматривались горящие фонари, на землю падали их качающиеся тени.

Тут мы опять встретились с «зигзагом». Его постоянно двигающаяся, как загогулина, тень путалась по всему пространству между деревьями, тротуарными бордюрами и загородками. Преодолеть сходу незамысловатый дорожный лабиринт он не смог.

– Молодой человек, вы абсолютно запутались. Давайте я вас отведу к метро.

«Зигзаг» доверчиво метнулся в сторону Александра Ивановича и был взят им под свободную руку. «Зигзаг» с благодарностью принял столь щедрый жест и как-то сразу прильнул, как родной, к Александру Ивановичу. О чём они между собой говорили, не было слышно, но иногда долетали обрывки фраз:

– Нет в жизни радости! Нет в жизни счастья!

Александр Иванович уверял его в обратном.

В метро мы стояли рядом, и теперь можно было отчётливо разглядеть попутчика. Был он худой, высокого роста, в тёмной одежде, стоял неустойчиво и колебался вместе с вагоном. Лицо замаскировано чёрной бородой и затемнёнными стёклами очков. Это был молодой человек лет тридцати.

Как выяснилось, он, как и мы, поздравлял женщин с праздником и был под градусом.

– Я дизайнер из полиграфического института, – хвалился или оправдывался он. – Между прочим, люблю кататься по Лиственничной аллее на роликовых коньках и доске.

Он был среди нас как товарищ, такой же знакомый и аналогичный по уровню настроения.

Александр Иванович не без гордости осведомил его, что он находится среди профессоров агроинженерного университета.

– Да ты не стесняйся, все профессора немного того, двинутые, – раскрывал свою доброту Александр Иванович.

Я сочувственно молчал или поддакивал, кивая головой. Шум разгоняющейся или тормозящей электрички мешал вести беседу.

– Нет радости в жизни, нет счастья, – придвинулся ко мне «зигзаг», выспрашивая и моё мнение.

Теперь я смотрел на него почти что в упор, и мне казалось, что я его узнаю, что где-то я встречался с подобным джентльменом.

– Молодой человек, я дам вам совет. Чтобы была радость в душе, радость долгая, неизбывная, нужно только одно.

Его глаза немного оживились, он ещё ближе придвинулся ко мне и проявил явное любопытство.

– Знаете, что нужно для счастья и радости? – задал я ему наводящий на размышления вопрос. Выдержал паузу. – Надо любить родину. Вы любите свою родину?

– Это не родина, это уродина! – ответил он сразу.

– Это не так. Если вы любите родину, то даже если вас разлюбит женщина, выпроводят с работы или вы поссоритесь с друзьями – вас всё равно не покинет состояние счастья и радости. Родина – это больше, чем всё остальное. Всё остальное находится внутри неё.

– Интересно вы говорите! Родина? Родина – это там, где лучше! Вот она родина!

– Нет, мил человек, родина – это сущность твоя. Это твоё прошлое и твоё будущее.

– А если моё прошлое и будущее – не иметь родины? – твёрдо стоял на своём «зигзаг».

– Если это ваша философия, то вам никогда не быть счастливым и радостным. Ну, например, теряете вы земное тяготение и улетаете. Куда? В пустоту. В промежуточное пространство, в сектор «Ничто».

– Интересно вы говорите, – задумчиво кивал головой «зигзаг» и продолжал колебаться телом, удерживаясь рукой за металлическую стойку вагона. – Хотелось бы с вами продолжить беседу. Вы не возражаете, если я приду на кафедру?

– Молодой человек, приходите, приходите. Поговорим. Отдохнём. – Александр Иванович протянул «зигзагу» визитку.

В пассажирской сутолоке, тесноте и завывающем шуме вагона я расстался с «зигзагом», так и не попрощавшись. И он промолчал. Мы узнали друг друга столь странной противоположностью сущностей: я – «линия», а он – «зигзаг». Я нашёл, а ему искать. Я имею, а он проносится мимо. Мне уже радоваться и быть счастливым, а ему – ныть и чертыхаться. Вечно двигаться в пустоте между нелюбимыми уродинами. Это не предрасположенность, а несобранность и расплывчатость мыслей и чувств. Скоро и «зигзаг» придёт к моему мнению, неоднократно проверенному разными невзгодами жизни.

Чтобы любить Родину, надо понять одно: ей необходимы преобразования, она должна развиваться и хорошеть, а тебе необходимо найти такое родное место, в которое ты можешь многократно возвращаться и где ты можешь постигнуть непрерывность жизни и даже её покой. Тогда ты творец, художник, архитектор или просто созерцающий человек. И ты ощущаешь в себе что-то, данное Богом.

 

Нечаянная радость

Кто-то сказал, что созерцание и есть восприятие Божьего мира. Умеешь воспринимать покой – будешь чувствовать поступь Бога. Суетному человеку труднее приблизиться к Богу, у него другая частота движения мыслей. А вот неторопливый, одухотворённый думой о прошлом и будущем может уподобиться. Покой можно увидеть: это ровная водная гладь без волнений, это голубое безоблачное небо, это равнина до горизонта, это звёзды в бесконечной глубине космоса. Покой можно услышать: как тишину в одиночестве, как ласковый шум листвы под огромным деревом, как паузу после удара грома. Покой можно почувствовать: после тяжёлой работы, после решённой проблемы, после открывшейся правды и истины.

Но самый главный покой – отречение от самого себя, постижение свободы пространства и времени, движение к тайнам и знаниям Божьего мира через молитву и медитацию.

Но как-то так получается, что в обычной повседневной жизни, с импульсивными переживаниями и делами, засыпанный мелочами забот, о Боге уже не думаешь. Вот только когда настигнет тебя весть о безвременной кончине кого-то, близкого тебе, вот тогда обожжёт тебя, притихнешь ты вдруг и призадумаешься.

Да что там говорить? Иногда попадёшь по канцелярской надобности к столоначальнику в кабинет и удивишься обстоятельности Божьего создания. Смотришь на него, а он сидит, как Бог Саваоф, в высоком кресле и за огромным столом. В книжных шкафах, что у него за спиной, – книги и справочники. Географические карты подконтрольной местности в различных масштабах на стенах висят. Цветы на окнах, компьютер, флаг и герб государственные, колокольчик для вызова персонала, стеклянный шар, катающийся в ложементе, статуэтки великих и авторитетных деятелей. Любит он путешествовать по историческим местам, восхищается деловитостью иностранцев, имеет приятное доброжелательное славянское лицо.

Но ведь так замучает этот «прекрасный во всех отношениях» человек, что не только о Боге, о себе позабудешь. Вот так однажды проперченный, окрапивленный и ужаленный выскочил я из земельного комитета, где оформляли документы на кооперативную собственность и строения. Выскочил и, право, не знаю, куда деваться, света белого не вижу. Жарко, душно и с совестью не в ладах. Пригляделся, а на противоположной стороне дороги белостенный храм стоит красоты и величия необыкновенных. Вошёл в него. Храм Преображения, что в Люберцах.

Пришёл весь раздёрганный и взъерошенный, но увидел молящихся прихожан, стал затихать, собираться в единое целое, как свечной огонёк. Такой смиренный покой и гармония проявлялись во внутреннем таинственном убранстве храма, что расположили к доверительному молчаливому общению с иконами. Сверху через боковые узкие окна, прошедшие сквозь лёгкую дымку горящих свечей, нисходили божественным светом солнечные лучи. Алтарь весь расписной с множеством икон на библейские и исторические сюжеты: Троица, Богоматерь с Младенцем, распятие Христа, апостолы и святые мученики, князь Владимир, княгиня Ольга, старцы, полководцы великие. Около каждой иконы лампадка с живым, трепетно бьющимся, дрожащим огоньком.

С правой стороны от входа в храм, на стене висит икона Божией Матери, именуемая «Нечаянная Радость», в деревянном резном окладе с посеребрённой лампадкой. На ней изображена комната, вверху Богоматерь, внизу коленопреклонённый юноша. Он прилежно молится перед образом Пречистой и вдруг видит, что изображение ожило, язвы Господа Иисуса раскрылись и кровоточат. Справа внизу под образом Богоматери в прямоугольной рамке текст на церковнославянском языке.

К стыду своему, с трудом при многократном прочтении по-русски осмысливаю написанный текст, понимаю и принимаю его содержание. «Один грешный человек имел дерзновение перед иконой Пресвятой Богородицы часто молиться, но после молитвы продолжал ходить на блуд. Однажды, молясь перед иконой, он увидел движение на ней: у младенца на руках, ногах и рёбрах открылись раны. И он обратился к образу: «О, госпожа, кто это сделал?» Она ему отвечает: «Вы, как жиды и иные грешники, на всякий час распинаете Господа».

Я долго стоял возле иконы, вспоминая библейский сюжет распятия. Чем больше я созерцал нарисованное, тем настойчивее меня охватывало раскаяние, мне становилось как-то неловко за самого себя, за недавно сделанное прегрешение – поданную взятку земельному столоначальнику. В конвертике была приличная сумма, которую чиновник бросил сразу в портфель.

«Значит, деньги ему нужны и очень даже. Выходит, я грешник – для общего дела оформляю документы на землю и делаю подношение, а он жид – наши денежки присовокупляет. Наши с трудом собранные рублики стали его дорогими и любимыми».

Стал я усердно молиться перед образом Пресвятой и просить прощения за грех свой содеянный, только теперь перед иконой раскрылась бездна моего грехопадения. «Сам я, грешник, отдал добровольно деньги и посеребрил лукавого прохиндея, не распознал его. В церкви святых мучеников мы знаем, а грешников – ни одного, кроме Иуды, а их вон развелось, на одной только взятке сколько паразитирует. Попробуй их тронь, словом правдивым их назови, мало не покажется». И так вдруг во мне совесть взыграла, что прощения надо просить за содеянные грехи. Ведь по нарисованному на иконе сюжету, нечестивый грешник в слезах долго молил Богородицу о даровании ему прощения. Тогда милостивейшая Матерь Божия обратилась к Своему Сыну Иисусу Христу и просила помиловать грешника, но Господь не исполнил Её прошения. По-видимому, слишком тяжелы были грехи этого человека. Но Богородица не отступала, умоляя Сына о прощении грешника. Она хотела преклонить колени. Но Господь упредил Её желание и сказал Матери: «Ныне прощаются ему грехи ради Тебя». И стало легко и радостно на сердце этого человека – он обрёл нечаянную радость прощения.

«Он-то обрёл, а я обрету? Ведь столько времени прошло с той поры, а грех не исчезает: человек стремится использовать ближнего для самого себя любимого, стремится к хитрой добыче, любит паразитировать. Ведь по-христиански кто не берёт, а даёт – тот делится с людьми и он угоден Богу».

Пришёл я домой, включил компьютер, хотел в Интернете посмотреть ещё раз на икону «Нечаянная Радость». Нашёл много фотографических изображений аналогичных икон: одна по дереву писанная, другая по металлу чеканная, третья вышитая на холсте, разных цветовых оттенков и с разными подписями на церковнославянском языке. Но на вопрос: «Кто это сделал?» – ответ совершенно иной: «Ты и иные грешники». По-видимому, кто-то рецензировал и подсократил текст. Я призадумался: «Что ж получается, кто отдал деньги – остался грешником, а кто их взял – исчез из жидов и приравнялся к грешникам? Тогда получается, взятку берущий и взятку дающий одинаково грешники? Значит, тогда по хитрому умозаключению я грешником могу и не быть, ведь брать деньги намного грешней, чем отдавать? А если не грешен, значит, продолжай давать взятку. Что же получается? Я, человек дающий, – Божий человек, а он, человек берущий, – не вор, а дары принимающий, приуготовляющий меня для доброты, ведущий в мир Божий. Жадина и загребала – вымогатель уже не копеек, а миллионов для крутого европейского образа жизни. Пройдоха, прощелыга, жулик лукавый».

И так я неожиданно запнулся на странном сюжете и стал размышлять про одно и то же. «А ведь как это здорово – получать то, что не заработал, побольше брать, поменьше отдавать – вот тебе и прибыль. Вот тебе и смысл: жид – жизнь измеряющий деньгами». Долго я исследовал это заколдованное слово по Интернету, пока совесть не подсказала: «Ты грешник – это точно, но всё же не жид, чужого не берёшь». Выслушал я её с благодарностью, согласился с ней, облегчённо вздохнул и почувствовал нечаянную радость от осознания премудрости иконописного сюжета и жизни, подтверждающей его.

«О, Богоматерь, да не преодолеет наша злоба твоей неизречённой благости. Ты ибо есть всем жидам и грешникам надежда. Проси о нас Сына Твоего и Бога нашего», – обращаюсь я с просьбой к Пресвятой Богородице и верю, что при многократном повторении этой молитвы она возымеет силу.

 

Поучительная история

Эту необычную историю, а точнее, случай из жизни молодого человека, рассказал мне однажды приятель.

С последней встречи не виделись мы более трёх месяцев, и поэтому я решил навестить его сразу по возвращении из отпуска. Поездка по Северному Кавказу, поход по горам и отдых на море, а затем у родителей в деревне оставили много добрых впечатлений, конечно, было что рассказать, было чем поделиться.

Я всегда получал удовольствие, общаясь с ним. Наши встречи превращались в обоюдное излияние чувств, мыслей и переживаний. По характеру я сдержан и нетороплив, слушать люблю больше, чем говорить, и это, должно быть, нравилось ему.

Говорил он неудержимо, словно токующая птица, увлекался рассказом, удивительным образом выявляя своё красноречие. Даже его вымысел был правдоподобен до такой степени, что я никогда не прерывал своего собеседника.

В нём кипела жизнь. Его высокую фигуру нельзя было не заметить: в толпе я всегда узнавал его издалека. Твёрдый шаг, гордая походка, смелый взгляд чёрных глаз излучали силу и щедрость души. Когда он шагал по улице, можно было приметить, как торопливый прохожий невольно задерживал взгляд на его фигуре. Весь его облик напоминал мне Петра Первого, к тому же у него были точно такие же чёрные густые усы. Много сходного, своего я мог видеть в его характере, но выраженного намного сильней. Всё, что он делал, было энергичней, уверенней и ловчей. Эффектная внешность, открытая душа и практический ум давали ему преимущества, и я думал, что счастье никогда не обходило его.

Приезд мой оказался весьма кстати. Олег находился в одиночестве и ничего не делал, его рабочий стол был чисто убран.

– А где супруга, малыш? – спросил я, крепко пожав ему руку.

– Заскучали по родителям, пришлось отправить вместе с сыном в деревню. Ей скоро выходить на работу, пусть немного развеется, погостит. Как видишь, я один. Давненько не виделись. Садись-ка в кресло, выкладывай, как поживаешь? – предложил он по-приятельски, придвинув второе кресло к столу, на котором стояла ваза с ярко-красными гвоздиками.

– Вот, понимаешь, жена навела порядок и оставила совсем одного. Молодец, что приехал. Рассказывай, как твои дела.

Я не спеша и довольно кратко рассказал всё, что видел, где побывал, что интересного узнал за столь долгое расставание. Мы открыли бутылочку сухого вина.

Лёгкая, прозрачная влага приятно освежила горло, оставив на кончике языка мягкое ощущение вкуса, внутренним теплом наполнило тело.

Закурив сигарету и удобно откинувшись в кресле, я продолжил беседу.

– И как бы ни был прекрасен юг своими величественными картинами Кавказских гор и голубым простором Чёрного моря, Смоленский край для меня милей. Любоваться им хочется вечно. Эти богатые живностью смешанные леса, сельскими полями пересечённые, множество родников, знакомые люди, сосна-краса – всё это родина моя. Люблю ходить на охоту, ружьё на плечо – и в поле. Здесь прекрасный климат.

Я выпил вина и слегка захмелел, меня потянуло на лирику.

– Больше всего на юге мне не нравится перенаселение, изобилие человеческое, пляжная толкотня, – я говорил и чувствовал, что внимание собеседника невелико. Он и сам хотел что-то сказать. Когда я сбавлял тон, он быстро поднимал глаза, полагая, что я закончил, а ему можно начать.

– Ну, и кого же ты подстрелил на охоте, расскажи, если не секрет? – не сдавался он, широко улыбаясь.

– Парочку уточек и тетерева-косача «стукнул», но это не самое главное, мне просто приятно быть наедине с природой. Человек ведь дитя природы. Ему ль не любить её? – хотелось говорить красиво, стройно, мелодично.

– Человек и дитя природы, и чёрт его знает кто! Я понимаю, с одной стороны, человек всегда мятежно ищет счастья, стремится к прекрасному, тяжёлым трудом налаживает жизнь, держится за неё и любит беспредельно, а с другой стороны – самоотвержение, кто повесится, кто застрелится. Теперь я считаю, что видел эту границу… Представляешь, я чуть не совершил ужасный поступок. И мне тогда казалось, нет иного выхода, нет другого пути. Впрочем, расскажу всё по порядку.

Он взял бутылку с остатками вина и разлил поровну, абсолютно точно, под белую риску бокала, украшенного цветными ободочками. Стекло было тонким, прозрачным, как и вино, уровень которого я едва различал. Молча, кивком головы, он предложил выпить. Пригубил стакан, стал пить не спеша, растягивая удовольствие.

Я разом выпил до дна и приготовился слушать. И вот что он мне рассказал, а я потом записал эту поучительную историю. Что из этого вышло? Судить вам, дорогой читатель.

* * *

Однажды в пятницу, месяца два назад, получив очередную премию за ввод производственного объекта раньше планового срока, Олег решил отдохнуть в ресторане. Пригласил двух друзей и после работы ждал их в банкетном зале, выбрав самое лучшее место.

За соседним столиком, положив ногу на ногу, сидели три миловидные девушки: манерно курили и, стряхивая пепел, непринуждённо беседовали.

Олег взглянул на них, молодых, смелых, свободных. Смутился. Отвёл взгляд и с удивленьем заметил, как зарумянились яблоки у него на столе. Рукой потянулся к ним, неловко притронулся и повернул самый яркий плод.

Вскоре пришли друзья. Выпили и зашумели.

В дальнем углу улыбались пожилые женщины. Официант, словно бес, прилетал, улетал, вился вокруг столов, взмывал вверх, на второй этаж, ловко менял посуду.

Через некоторое время на сцене появились модные музыканты, быстро настроили звук, бодро и дружно ударили по струнам…

В двенадцатом часу ночи, раскачиваясь в темноте, словно в чёрной огромной бочке, Олег ожидал автобус. В душе ещё продолжала звучать музыка: то кокетливо пела труба, то с азартом работал ударник. Стоило закрыть глаза, как проявлялась картина свободного танца, разноцветные весёлые лица. Смеялись девушки, лилось вино. Шуршанье колёс по асфальту да движущиеся косолапые тени деревьев только обостряли эти видения.

Это Олегу нравилось, он отдыхал.

Погружённый в собственное одиночество, Олег не сразу понял, откуда возник «пистолетный» стук каблуков.

На освещённой фонарём улице показалась девушка. Белокурая, стройная, она так быстро переставляла красивые, лёгкие ножки, что Олег загляделся.

– Помогите! За мной увязался маньяк, – произнесла она взволнованным голосом.

Олег вмиг протрезвел, понял её положение и сосредоточился. На них надвигался тучный мужчина, он шумно сопел и бормотал что-то невнятное.

Олег вышел вперёд. Верзила остановился, словно наткнулся на что-то твёрдое, и замер, не зная, куда дальше идти.

– Мне страшно. Проводите меня, пожалуйста, – услышал Олег жалобный голос девушки.

Кроткая и незащищённая, она растерянно стояла возле него. Верзила мотнул головой и начал топтаться. Олег понял, что девушку нельзя оставлять одну.

Они сели в автобус. Познакомились. На конечной остановке сошли. На улице моросил дождь. Зонта нет, под деревьями не укрыться, льёт через оголённые ветки, словно сквозь сито. Куда хочешь, туда и девайся.

– Идёмте ко мне, иначе до нитки промокнете. Это был последний автобус, а такси не дождётесь. Теперь я вас буду выручать, – Оля захватила тоненькой ручкой непослушную руку Олега и потянула вперёд.

В комнате было тепло и красиво.

За окном монотонно шумел дождь, так мило, и сердцу такая отрада, что домой идти не хочется. Выпил кофе, разогрелся, расслабился.

Оля выставила раскладушку. Они пожелали друг другу спокойной ночи, выключили свет и улеглись по разным местам. Оля отвернулась к стене. Однако ему не спалось, рассудок его не дремал, разгорячённое тело не давало покоя. Долго лежал он, проклиная свою нерешительность, сдержанность чувств, не нужную в этот момент тактичность. Наконец встал, робко потянулся к ней сквозь темноту, исполненный страхом и негой надежды. Осторожнее любого кота юркнул к ней в постель и замер, глаза даже прикрыл. Ведь говорила она: «Не прикасаться». От её молодого тела исходил пьянящий аромат тепла и здоровья. Словно исцеляющий доктор, он слушал её дыхание, чувствовал биение её сердца.

Олег приоткрыл глаза. Её расплетённые белые волосы рассыпались по подушке, одна непослушная прядь упала на щеку. Кожа её была нежна и бела, над ней словно сияла луна. Тонкие брови, ресницы, детская улыбка, мягкий овал лица… Олег открывал глаза и вновь закрывал, поражаясь, не чудо ль. Он любовался, замирал и таял, он прикоснулся к ней. Она в полусне, как бы не поняв, доверчиво прильнула к нему. Он поцеловал её в губы, она тихо шепнула: «Не надо». Так томно и нежно, и снова прильнула к нему. Олег не дышал, он утопал, он плыл, захваченный сильным течением… А за окном по-прежнему моросил дождь. Маленькая четырёхугольная комната, словно небольшой космический островок, удалялась в чудесный покой и тишину. Она словно временно покидала землю, эту благодатно-богатую землю, напоившую людей молоком, вручившую ломоть хлеба и соединившую в мирный вечный союз…

Утром Олег проснулся – её рядом нет. Смотрит, она в халате и что-то готовит на кухне. Взяла чайник и шумно наполнила его водой, хлопнула крышкой и резко поставила на плиту. Её милое, нежное личико озадачено. В движениях чувствуется раздражение, лобик слегка нахмурен, губки сжаты.

– Что случилось, Оля? Я разве тебя обидел? – было неловко начать разговор, но ещё нелепей – молчать.

– Тебе пора уходить, – голос её отдавал холодком.

– Ну, послушай, Оля…

– Я же просила не трогать. Не надо было трогать, я же просила, – её глаза округлились и наполнились злостью, той женской коварной злостью, которая не страшна, но опасна.

– Оля, прошу тебя, не делай из этого большую трагедию, ведь всё было прекрасно.

– Прекрасно, да не очень.

Олег никак не мог понять, что случилось, почему нежная, милая девушка вдруг стала враждебным, дерзким зверьком. «Может, унизил, был груб? – думал Олег. – Надо извиниться, утешить её». Он подошёл и обнял её за плечи.

– Не трогай меня, я больна. Да, больна той страшной болезнью, которая легко переходит от женщины к мужчине, которую нелегко вылечить.

– Оля, что ты несёшь, этого быть не может!

– Не может быть? На, смотри! – она показала кучу таблеток и пузырьков с неизвестными Олегу латинскими названиями. – Второй год на домашнем лечении. Мне запрещено. Я не сдержалась, но ты же мужчина.

Олег стал одеваться, оставаться более он не считал нужным, её голос был истеричным. С этой минуты он проклял себя за то, что решился её проводить, негодование переполняло его.

Вернулся к жене, солгал, что ночевал у друга.

Впрочем, этой истории Олег тогда не придал значения, неприятный осадок вскоре исчез, а угрызения совести сменились верой в то, что такое вновь не случится. Всё пошло своим чередом, он с увлеченьем работал, бодрым шёл на работу, радостным возвращался домой к сыну и жене. Домашний уют, семейное тепло и внимание друг к другу ему стали ещё дороже.

И это было до тех пор, пока он не повстречал своего давнего друга.

– Иду Петра Оханова навестить, – сообщил ему старый приятель.

– В аварию, что ли, попал?

– Не в аварию, а, можно сказать, в настоящую катастрофу. Говорит, погулял маленько. Вечером, говорит, села одна в такси, ну, говорит, белокурая такая, красивая и смеётся. А где живёт, не спросил, так его еле приняли. Теперь никуда не ходит, лечится.

«Белокурая, красивая…» – Олегу невольно вспомнилась ночь в чужом доме, милая девушка и её убийственный голос: «Я же просила не трогать…»

– Может, вместе пойдём к гуляке?

– Да, да! Конечно, – сразу согласился Олег.

Случай с Петром Охановым начал тревожить: «Белокурая, красивая, а вдруг это она?».

Пётр Оханов, здоровенный парень, косая сажень в плечах, выглядел весьма удручённым, со страданием в глазах.

Куда девался его задор, его богатырская сила…

– Всё, братцы, отгулял Петька Оханов, не видать мне радости в жизни, как в мешок себя посадил, такую беду себе отыскал, – его ослабшее тело беспомощно затряслось, лицо скривилось.

Он неуклюже заплакал, по щеке покатились скупые слёзы. Не плакал он, а тяжко рыдал.

– Успокойся, Пётр, всё обойдётся. Современная медицина гарантирует, – утешали его друзья.

– Мне-то что. Каково жене! Всё разрушено. Срубил сук, на котором сидел. Самому заклятому врагу того не желаю. Как здоровье мы часто не ценим. Мол, всё может случиться, но только не со мной, – его слова, наполненные страданием и мукой, внушали доверие.

– Имя-то хоть спросил? – поинтересовался Олег.

– Имя-то помню, Олей звалась. Да есть ли утешение в том, сам сотворил, сам теперь и раскаиваюсь.

«Олей звалась…» – Олег содрогнулся.

– И что ж тебе в ней понравилось? Что, она была совсем недурна?

– В том-то и беда, что подкупила меня её красота.

«Да, это была она. Прямой аккуратный носик, губки, как маки, изящные брови, густые длинные ресницы, словно дверцы в голубые бездонные очи, гибкие ручки, стройные ножки, причёска и даже духи», – Олег вспомнил всё разом.

Лекарство и яд, блаженство и мука, соловей и стервятник, свобода и глухая тюрьма, заточенье, изгнание, жало змеи, пчелиный укус, униженье – все смешалось в душе и не давало Олегу покоя.

Настроение упало, не было сна, и донимали мысли, одна глупее другой. Стоило на мгновение поставить себя в положение Петра Оханова, как холодок безысходности терзал душу, выводил из равновесия: «Пётр Оханов, такая детина, такой источник радости – расплакался вдруг». Вспомнился неизвестно кем и когда рассказанный случай, как жил безносый мужик, как страдал он и мучился. Жил одиноко, убого, нелюдимо и много пил водки. Прямо ужасом душу охватывало, становилось страшней и страшней. Знать, что впереди пустота, изнуренье, томленье, – просто невыносимо для психики.

«А что, если узнает жена? Что тогда будет?» – Олег представил, как она будет кричать и колотить посуду. На шум сбегутся соседи, приедут родственники и знакомые, начнут разбираться и осуждать. А он будет стоять, словно школьник, виновато потупив глаза. Или будет иначе.

Она выслушает до конца, странно изменится в лице, подойдёт и отрывисто скажет: «Вон!» Потом залепит несколько звонких пощёчин. Настежь откроет дверь и прокричит громко, на весь подъезд: «Прочь, негодяй, из дома!» Потом развод и пустая путёвка в жизнь. По улицам будут ходить весёлые, радостные люди, но это уже не для него…

Олег долго успокаивал самого себя, овладевая рассудком, утверждаясь в том, что беспокойство напрасно, ибо нет полной уверенности, нет доказательств, что болен.

«Надо сходить в библиотеку и почитать медицинскую энциклопедию, чтобы не быть мнительным из-за своего невежества» – повторив так несколько раз про себя, он поверил в истинность произнесённых слов и крепко уснул.

На следующий день, после работы, с огромным чувством любопытства, надежды и страха он устремился в читальный зал.

Не успел оформить заказ на книгу, как дежурная, с этаким умным и проницательным взглядом, с улыбкой и очень вежливо спрашивает:

– Что вы хотели, молодой человек? – Смотрит уверенно, цепко, словно по глазам определяет, что читателю надо.

В горле у Олега пересохло. Он рассеянно попросил:

– Мне, пожалуйста, ме-е-ди-и-цинскую энциклопедию, на буквочку «с».

«Медицинскую» он произнёс неуверенно, тихо, глотая буквы, словно стараясь сдержать, сохранить это в секрете. А на буквочке «с» его будто током дёрнуло.

– На буквочку «с» у нас много томов, вам какое понятие надо? Назовите, пожалуйста, следующую букву, – мелодично продолжала она.

Никакого другого понятия он не знал, и если б не её тактичность…

– И-и-и, – выпалил он и облегчённо вздохнул.

Она спокойно повернулась и пошла к книжной полке. Через минуту в руках у него была книга в чёрном тугом переплёте, с вдавленными буквами БМЭ, большая медицинская энциклопедия. Сел на последний столик, открыл и начал читать.

«Хроническое, инфекционное заболевание, поражающее все органы и ткани, продолжающееся у не леченных больных многие годы и могущее передаваться по наследству», – Олег читал всё дальше и дальше. Плотоядная гидра видов болезни и многообразие форм её проявлений с чудовищными последствиями поражали его воображение.

Написано было много, он перелистывал страницу за страницей, с опаской и отвращением просматривая текст, жадно ища подтверждения к спасению. И вдруг, словно сама терзающая бацилла, яркая цветная иллюстрация для пояснения. Олег машинально передёрнул стопку листов и посмотрел, не видит ли кто.

Прочитав до конца, он понял, что у него вторая стадия болезни и что нужно ждать появления первых признаков. Ждать вообще нелегко, а ожидать плохое – мучительно больно. С горя пришлось выпить.

Олег считал своё положение безвыходным. Рождались навязчивые вымыслы и предположения. Теперь он выпивал чаще, а от страданий начал худеть. Придя домой, подолгу лежал на диване, без дел, всё валилось из рук, никакого настроения, никакого просвета.

Как-то утром Олег взял зеркало и, по обыкновению, посмотрел на себя. И что же? На подбородке, ниже губы, выпячивался бугорок, а чуть сбоку – другой.

«Вот они, первые ласточки, – с ужасом подумал Олег. – Всё, что должно быть, обязательно будет».

Жена тоже в расстройстве, замечает его переживания, его истощение.

– Не влюблён ли? – задаёт глупейший вопрос.

А ему не до любви. Работа не ладится, кругом недоделки, неувязки, промахи, опрометчивые решения. Рабочие смотрят подозрительно. Домой идти тоже не радостно. А тут ещё боль в суставах, общая слабость. Ну, думает, сомнений нет. Ночью не уснуть, а уснёт – так страшнейшие сновидения. Приснилось, что к нему в постель пробралась огромная серая крыса. Отвратительно-суетное рыльце с усами тянется к носу, одной лапкой встала на правый глаз и быстро начинает грызть нос, а усами так приятно щекочет, что боли не чувствуется. Приятно от щекотки, но нос-то ведь нужен, без носа совсем ведь пропал. Прогнать – сил не хватает, будто под наркозом. Глазом всё видно, рассудком всё понимает, ужас большой берёт, а не сдвинуться с места. Проснулся весь горячий, в поту, дышать трудно. Пришёл в себя, закрыл глаза – и снова чудовищные явления.

Теперь он тонет в глубоком озере, не доплывая до берега. Силы на исходе, руками и ногами бьёт по воде, но какая-то свинцовая тяжесть тянет на дно. Выправился немного и снова под воду. Воздуха мало, сил нет… На берегу много народа, все смотрят, видят, конечно, но никто помочь не желает. Кричит: «Спасите, тону-у-у», а они не понимают, думают, шутка. Кричит громче, но всё кругом – немое, остановившееся, а люди равнодушные…

Утром встал, нисколько не легче, опять думы одолевают: «Загубил ведь себя и семью. А что, если другим передаться могло? Мало ли где пили из стаканов в столовой, в буфете, с друзьями – полгорода наберёшь».

И тогда пошёл он прямо к врачу. В больнице взяли анализ и сказали: «Ждите». А что ждать, когда у врача на лице всё написано. Снял тот очки со своего «аристократического профиля», посмотрел сверху вниз, помолчал, выписал талон на приём на послезавтра и небрежно вручил. Мол, был человек, теперь же ничто…

Олег уныло тащился домой. Вся его жизненная энергия иссякла, он уже не находил смысла в дальнейшем существовании. Шёл по городу, обозревая улицы и дворы. Раньше он никогда не обращал внимания на бездомных собак, теперь же их видел повсюду. Одна стояла у магазина, старая, с полуслепыми влажными глазами. Она с мольбой смотрела вслед прохожим. Он не остановился, прошёл мимо, но чувство бездомности и жалости разъедало его. Он шёл по мосту, слева и справа – прохожие, но ни одного знакомого человека.

На подъёме его догнал гружёный автофургон, он вёз в грязном прицепе овец, натужно урчал. Поравнявшись с ним, он выпустил чёрную тучу дыма из большой выхлопной трубы, прямо в лицо. Олег хотел разразиться бранью, но увидел сквозь щели кузова жалкие морды овец. Их везли на убой.

Нервное напряжение, продолжавшееся несколько дней, достигло такого накала, что он был готов на крайность. Всё вдруг смешалось: бездомные собаки, беспомощные овцы, равнодушные незнакомые люди, неприятности, переживания.

Олег подошёл к перилам моста и глянул вниз. Там, далеко внизу, шумела река. Олег судорожно схватился рукой за перила.

«А что, может, махнуть вниз головой, всё тогда и решится».

Всматриваясь в воду, Олег вдруг подумал, что смерть для него легка. Он представил, как встанет на перила, выпрямится, едва удерживая равновесие, вздохнёт и с обезумевшими глазами сделает шаг в бездну. Или сходу, по-простецки молча, махнёт через бортик, «камнем» о камни, и конец.

Придя домой, он заперся в комнате и просидел около часа. Затем снял со стены ружьё и проверил его. Достал из пачки красный бумажный патрон, повертел его между пальцами и положил в письменный стол. Проститься с миром, который так сильно любил, он не смог.

Утром, тщательно выбрившись и надев новый костюм, Олег повторно пошёл к врачу.

– А вы напрасно волновались, у вас всё в порядке, – сказал доктор.

Олег смотрел в его умные, доверчивые глаза.

– Спасибо, доктор! – выпалил он и покраснел.

Олег вышел на улицу. Шагал быстро, размашисто, как Человек. Шёл вместе со всеми, счастливый и радостный. Жизнь снова била ключом. Силы и возможности Олег ощущал неимоверные, если прыгнуть – так высоко, толкнуть ядро – так далеко, бежать – так быстрее всех от этого кошмара.

…Через полгода Олег случайно встретил Ольгу.

По-прежнему красивая, белокурая, стройная, с гордо поднятой головой и распущенными волосами. Олег сразу узнал её. Стоял в нерешительности, подойти или нет.

– Здравствуй, Оля! – всё же он окликнул её.

Она остановилась, с безразличием взглянула на него, затем засмеялась.

– Как ваше здоровье? – обратился он к ней, заметно волнуясь.

Она не смутилась. Красивым лёгким движением руки поправила вязаный шарфик и кокетливо ответила:

– Когда я тепло одеваюсь, я не болею. И вам советую: остерегайтесь простуды.

Сказала и смело пошла вперёд. Опять Олегу вспомнилось злополучное приключение, опять колыхнулись радость и боль. Так и стоял Олег в удивлении, пока автобус её не увёз.

Он часто потом вспоминал о случившемся. С необычной силой вспыхнула его любовь ко всему живому. Он часто стал выезжать на природу. Душа его жила самыми лучшими настроениями, которые дарит природа во все времена года.

* * *

– Экий ты нерешительный, ведь благодарить её надо, – я долго смеялся над ним. – Хорошо, что об этом никто не узнал. Тебе крупно повезло, мой друг. Могло быть и хуже.

Только мне Олег мог рассказать этот случай, только со мной мог быть откровенным. Я его понимаю.

– Вот такая история приключилась со мной. Человек – и дитя природы, и чёрт его знает кто, – в заключенье добавил он.

С тёплым чувством от товарищеского общения я возвращался домой, плавно покачиваясь в полупустом автобусе. Вокруг непроглядная темень, в салоне светло и просторно.

«Что может быть прекрасней понимания жизни людей. Люблю откровенность и преданность друзей».

Вернулся домой, быстро разделся, лёг и вскоре уснул под тёплым пологом одеяла.

Проснулся утром рано не под звучащую трескотню будильника, а потому, что сон кончился. Кончился так тихо и плавно, будто голубой огонёк выключенного телевизора незаметно угас, будто звук по реке в тумане, прошёл и исчез… И бодрый час настал славно, чудно, словно всплыл затонувший лист, словно в самом себе наступил благодатный рассвет. Оттого было приятно и ладно на душе, как бывает сладко во рту, когда леденец исчез. Словно ушёл добрый человек, а пришло твоё долгожданное счастье. В комнате темно и тихо, я встал и раздвинул шторы.

На улице, за стеклом, в тени ветвистых дерев, в действительности различался, рождался иль приближался, оно всё едино, настоящий рассвет. Нет, солнца не было, впрочем, и быть не должно, пасмурно и сыро было вчера. Стояла осень, и опавшие листья, словно большие зрелые яблоки, пышным ковром украшали остывшую землю. Украшали и, наверное, согревали её. Знакомая асфальтовая дорожка, каждодневный путь на работу, с россыпью неубранных, упавших за ночь листьев. Светлый силуэт клумбы, похожей на огромную вазу цветов. Электрический свет от столба и пелена, утренняя пелена тумана.

Я снова лёг и долго лежал с открытыми глазами, упиваясь негой и красотой, испытывая большое удовольствие от покоя и тишины. Мечталось и думалось свободно, легко.

И вдруг галка. С крыши, похоже, слетела эта беспокойная птица. В печной трубе летом она свила гнездо. Села на провод линии электропередачи, провисшей как бельевая верёвка. Раньше меня проснулась и зорьку решила встречать, как будто ей сверху намного видней. Села, лапками накрепко зацепилась и начала прихорашиваться. Под крылышком, под брюшком клювиком раз-раз, так забавно и живо. Такая игривая птица, что улыбаться хочется. Вытянет крылышки, расправит, уложит как надо, удобно, красиво. Опять встрепенётся и снова – под крылышком, под брюшком. Смотрю, клюв начинает чистить. Головку вытянула, прищёлкнула парочку раз, затем ещё и ещё, но этого мало, вроде как захватила соседний провод и об него старательно очищает, из стороны в сторону, так проворно, не уследишь.

Ну, думаю, пропала птица, от двух проводов лампочка горит, а тут лапки на одном, клюв на другом. Я так и обмер, словно по мне сейчас пройдёт разрушительный ток. «Пропала птица», – сжался, жду, вот-вот упадёт на землю сырую. Вместе ведь солнце встречать хотели – и смерть. Так странно. За что?! Вспугнуть, спасти её захотелось. Вскочил в порыве, но вдруг увидел и понял, что это оптический обман. Провод ведь далеко в стороне, а видится, будто в клюв она его забрала. Отлегло. Снова смотрю, любуюсь, вместе встречаем рассвет. Опять вспоминаю и тихо смеюсь над моим растревоженным другом.

Вот ведь как в жизни бывает, думаешь так, а оно совершенно иначе…

 

Соловей и котяра

Из маленького, всеми любимого шустрого котёнка через три года вырос и заматерел настоящий котяра с чёрно-белыми пятнами. Прикормленный едой из холодильника и специальными кошачьими добавками, он стал походить на тяжёлую плюшевую игрушку, мурлыкающую, если гладить по шерстке, за ушком, под брюшком.

Котяра был истинным «демократом», свободно перемещался по комнатам, выгуливался на улице и отдыхал на балконе. И всё шло как нельзя лучше, пока однажды, в конце мая, под окнами пятиэтажного дома, расположенного на кромке сбережённого кусочка леса, не запел соловей.

«Филип-филип-филип. Тюх-тюх-тюх. Тр-р-р-р. Цык-цык-цык. Тю-ви, тю-ви. Фи-лю, фи-лю», – выдавал соловей причудливые коленца. Отзимовав, прилетел он из далёкой Африки продолжить свой род. Этакая маленькая изящная птичка, прекрасно маскирующаяся в густой листве, с серовато-бурыми крыльями, беловатым брюшком и рыжеватым хвостом. Будто в песню складывает знаменитые посвисты, шёлканья и рокотанья. «Песенные» строфы то плавно замирают, то через паузу вновь возвышаются.

Прилетев на родину, в Подмосковье, соловей скрылся от людских глаз в густых зарослях сирени, посаженных вокруг жилого дома, и начал исполнять заливистые серенады.

К тому времени котяра стал поразительно самодовольным. Других котов не боялся, от собак своевременно прятался. Каждый день хозяйка открывала дверь, и он самостоятельно, но с явной осторожностью вытягивался на улицу и ходил по лесочку, возле куста, где пел соловей. Совсем недавно он схапал зазевавшегося воробья и задавил маленького мышонка.

Коту дали кличку Филипп, и он на неё по привычке всегда откликался. Стоило ему выйти на балкон и расположиться на мягкой подстилке, как соловей тут как тут. «Филип-филип-филип. Фе-тю, фе-тю. Тюх-тюх-тюх. Тр-р-р-р», – вроде как дразнит кота, да так многократно, что уснуть невозможно.

Днём котяра опять отправлялся на прогулку, несколько раз прокрадывался возле куста, припав животом к траве, переставляя лапы, как робот-манипулятор, последовательно – одну, потом вторую, третью, четвёртую… Если уставал от неудачной охоты, то ложился на часок, прислушивался к различным шорохам и трепыханьям.

Но соловей днём помалкивает, не поёт. А как наступает вечер и особенно утро, опять: «Филип-филип-филип. Тюх-тюх-тюх. Тр-р-р-р. Тюв-тюв-тюв. Фить-фить-фить. Фи-фи-фи. Цык-цык-цык. Тю-ви, тю-ви». Будто пальцем возле виска крутит, как иногда это делает укоризненно хозяйка.

Май. Цветёт сирень и черёмуха, белым узором покрылась вишня, раскрылись высаженные домашние цветы, одуванчики развернулись повсюду. Кругом исключительная благодать, а тут соловей громко-громко поёт, то нежными, то радостными позывами: «Цыть-цыть. Фить-фить. Сить-сить. Филип-филип-филип. Тр-р-р-р». Поёт соловей, словно сверлит, поворачивает головку в разные стороны, оттого звук меняет направленность и интонацию. «Ква-ква-ква», – поддакивает лягушка.

«Тр-р-р-ы-ы, тр-р-р-ы-ы, тр-р-р-ы-ы», – дробит ударами дятел. Несколько раз запрещающе строго каркнула ворона. Досадно тявкнула собака, будто выругалась увесистым словцом, когда в неё бросили камнем. «Цё-цё-цё. Чёв-чёв-чёв. Фи-тив-тив. Чир-тир-фью-фи», – поддразнивали другие пташки, часто-часто щебетали, будто обсуждали возникшую неприятность.

Впервые кот, потеряв надежду поймать соловья, прокричал в темноту досадное «мяу-мяу». Так длилось несколько дней и ночей. Котяра весь исхудал, нервничал и царапал хозяйку. Соловей был неистов, без устали и всю ночь напролёт выдавал предсвадебные концерты.

Однажды кот выбрался ночью и, сидя под деревом, чувствовал это пернатое тельце, бесстрашно и безостановочно, с полным самозабвением выдававшее своё присутствие. Кот ломанулся в гущу сирени, соскользнул с тонкого, расползшегося во все стороны куста и защемился в его рогатульках. «Мяу-у-у, мяу-у-у», – простонал котяра и с поджатым хвостом, помятой шерстью и подмоченной репутацией отправился восвояси. Ночью опять не спалось.

Птичий гвалт усилился. «Тир-тыр-тыр», – кричал дрозд. «Кар-кар-кав-кав», – надменно вещал ворон с ударением на «р» и последующей заменой на «в» для куражу. «Сви-ти-ти. Цё-цё-цё. Фи-тив-тив. Фить-фить-фить. Чёв-чёв-тёв», – разноголосо щебетали скороговорками пташки, возбуждённые вечерними посиделками.

Котяра взобрался на поручни балкона и уже оттуда с нервным трепетом и негодованьем высматривал соловья. Возле носа кружил комар и нудно пищал, сбивая с толку.

Долго и многократно откладывал он попытку броситься коршуном на соловья. Была отработана полная готовность, лапы и хвост приноравливались для прыжка, задние лапы неоднократно напружинивались и отбивали нервную дробь. Внизу послышался шорох…. С диким криком «мяу-мяв-ав-ав» котяра бросился вниз к соловью.

Результат был плачевным: котяра сломал лапу и изодрал полмордашки. Как маленького ребенка, выхаживала его хозяйка, забинтованного и намазанного лекарством. Неудачу котяра перенёс спокойно и даже с некоторой гордостью за себя любимого.

Вскоре и соловей прекратил свадебные распевки и занялся хозяйственными делами. Перелетел в глубь леса в пташечкино гнездо, и вскоре они стали выкармливать новое потомство, собирая жучков, паучков, муравьев, клопов и гусеничек.

Отлёт соловья кот, видимо, посчитал за свою победу и как заправский герой с удовольствием почивал на диване. Хозяйка разжалобилась и кормила котяру по больничному рациону. Филипп добрел и добрел, от безделья глупые мысли всё ж его донимали. Хотелось иногда сумничать перед хозяйкой и выдать наглую штучку: отвернуться от лакомого кусочка, царапнуть диван, свернуться в кольцо и не подавать признаков жизни.

Такому коту всё прощалось, и даже поощрялось его независимое поведение с некоторой хитринкой. Вместо пташек и мышек кот Филипп предпочёл почёсываться и мурлыкать возле человека.

Несколько басен и стихотворений я, помню, читал под одним и тем же названьем «Кот и соловей», особенно басню «Кошка и соловей» И. А. Крылова – русского писателя мировой известности. В них кот или кошка умудрялись скушать самозабвенного соловья. Теперь кот не деревенский, а городской – породистый, чистый, причёсанный и крутой. Трудиться разучился, навык потерял, глуп, но хочет по привычке съесть благополучного соловья.

Сегодня и городской житель, подобно котяре, значительно изменился без контакта с природой, а ей дал возможность совсем одичать. Поезжайте, поглядите в округе диво дивное, чудо чудное.

Через год за недисциплинированное поведение у котяры отполовинили мужское начало, и он был полностью отлучён от природы и переориентирован на комнатное содержание.

А соловей и в последующие годы прилетал на родину, зазывал песнями любимую пташку, и они вместе строили родовое гнёздо…

 

Опустевший дворик

Москва. Открывается вид на неё с высокого этажа современного здания. Слева шпиль Останкинской телевизионной башни, справа поля – Тимирязевской академии. Между ними, вдалеке, несколько высотных архитектурных строений. Совсем близко однотипные многоэтажки, с одинаково оформленными окнами, балконами, этажами, тенями и бликами. Выделяются из всего этого однообразия школа, магазин, железнодорожные пути с электричками, автомобильные трассы с выкатившимися иномарками. Воздух наполнен шумом и гулом.

Это обычный московский дворик. С высоты двадцатого этажа он выглядит как на экзаменационном листе при сдаче правил дорожного движения: нерегулируемый перекрёсток, многостороннее движение автомобилей, зебра пешеходного перехода, знаки уличного движения и прохожие.

Утро. Голуби, воробьи, галки. Начали работать уборщики возле магазина и мусорных контейнеров. Тележка, совок, веник, оранжевая спецовка. Четыре милиционера, отдежурившие в общежитии Тимирязевской академии, прошли как одно армейское отделение. На улице появился карликовый пудель шоколадного цвета, кучерявый, прицепленный на поводок с регулируемой длиной. Увидев стайку бездомных собак, хозяйка нажала кнопку рулетки, чтобы отпустить пуделька – дать ему порцию адреналина. Услышав в ответ решительное «гав-гав», пуделек сжался в комочек, опустил мордочку и поспешил к хозяйке под ноги.

Конечно, он не знал, что этот московский дворик давно облюбовали беспризорные собачищи: рыжий огромный пёс – длинношерстная овчарка с богатой родословной; белый, вечно грязный кобель, наблюдающий за мусоросборными контейнерами; чёрный короткошерстный и длиннотелый барбос, обитающий на конюшне Тимирязевской академии; три пегих пса, схожих по породе на лайку, с закрученными в кольцо хвостами, занявшие место возле стоянки автомашин. Прямо сказать, компания не из приятных, однако примирённая между собой и с горожанами. Оттого гавкать особенно не старались, а клянчить, делать печальные глазки или с упреждением радостно вилять хвостом – стало привычкой.

Рекс, так назвали во дворе огромную рыжую овчарку, оказался здесь совершенно случайно. Возле магазина остановился джип, два молодых человека пошли за покупками. Рекс выскочил в открытую дверь подразмяться. Вернулись они разговорчивыми и весёлыми и забыли или не захотели брать Рекса с собой. Рекс остался один. Он инстинктивно старался запрыгнуть в любой остановившийся автомобиль, но его отгоняли прочь. Чувствовал, что его ищет хозяйка; она уже расклеивала по городу объявления: «Пропала собака, мальчик, три года. За информацию о нахождении и помощь в поимке гарантировано вознаграждение в тысячу евро. Для уточнения и подтверждения собаки прошу высылать фото на указанные телефоны».

Постепенно Рекс привыкал к одиночеству, но не покидал злополучное место и быстро бомжел. Шерсть стала густой и нечёсаной, мордочка почернела, глаза были безрадостными.

Наверное, у бывших хозяев были дети, потому что Рекса привлекли звонкие голоса детворы и он пришёл на детскую площадку. Малыши гладили добродушную лохматую собаку, играли с ней и подкармливали. Жители дома, соседнего с магазином, полюбили Рекса и разрешили ему греться в подъезде. Считалось, что если утром погладить доброго пса по шерсти, то день пройдёт хорошо. Теперь Рекса подкармливали сердобольные дамы, и он раздобрел, ходил вперевалку.

В конце концов Рекса приютила семья врачей. Теперь Рекс не был бомжем, а был всеми любим, упитан и молчалив. На прогулку выходил самостоятельно, его сажали в лифт, он опускался на первый этаж и сам выходил в распахнутые двери подъезда. Гулял Рекс в основном во дворе, лежал в любимых местах, иногда общался с собаками, прописавшимися на автостоянке. Однажды Рекса чуть не увезли, пытаясь запихнуть в машину. Помогла уборщица мусора, метлой отбившая собаку от похитителей.

Иногда Рекс переходил дорогу и шёл к трём пегим псам на автостоянку, посмотреть, как они кормятся. Чужого не брал, иногда облизнётся, сглотнёт слюну и добродушно качнёт головой. Автовладельцы приносили остатки еды, любимые собаками косточки. Кроме того, они оставляли деньги на столе у охранника для покупки магазинной еды – сухого корма из цыплёнка и рыбы, консервов «Педигри».

В жаркий день собаки любили лежать под машинами и, когда еды не хватало, лаяли из-за решётки на прохожих и движущиеся по дороге автомобили. Днём собак не было видно, в период интенсивного движения они отлёживались в кустах с важным видом, а ночью переходили на экономный режим и спали, приглушив голод. Утро было самой активной порой.

В один из дней первый автовладелец пришёл с полиэтиленовым пакетом, но без кормёжки. Все три собаки побежали за ним, радостно виляя хвостами.

Однако их радости он не понял, открыл переднюю дверцу и скрылся в белом авто. Собаки вернулись к сторожке безрадостными, но не обиженными. Воробьи нашли кусочек хлеба, разом слетелись и чирикали жирно-вязкими голосами.

Три пегих пса, после того как их отловили и отняли у них кормящую «мамку», жили самостоятельно. Сначала за ними тайно приглядывали весёлые озорные девчонки, а затем они перешли за ограду охраняемой автостоянки и прописались там.

Чёрный барбос спал в густой траве недалеко от конюшни и не замечал, как перемещалась тень от дома, освещенного восходящим солнцем. Голова его лежала на лапах.

В маленькое авто, похожее на букашку, села молодая мама с крошечной дочкой. Чёрный сменил позу, свернувшись калачиком, затем лежал на боку, потом сел на задние лапы с задумчивым видом, а в последнее время занемог и лечился травой. К нему подлетели голуби, но он их не трогал. Похоже, Чёрный был служебной собакой для фермеров. До этого Чёрный жил у нерадивых хозяев в загородном доме. Его не кормили неделями, надолго уезжали, оставляя бедняжку одного, даже в морозы он был привязан к будке. От постоянных метаний цепь закручивалась так, что невозможно было попасть внутрь собачьей конурки. Чёрный быстро отощал и был обречён на смерть, но его спасла сердобольная женщина: она перепилила цепь и вывезла его в багажнике автомобиля в город, где выпустила на свободу во дворик к таким же бездомным собакам.

Белый кобель был самый независимый. Его ещё щенком привезли из-за границы, как универсальную собачонку для содержания в городской квартире и для охраны дачи, но вскоре он не стал соответствовать интересам хозяев: родился ребёнок, в квартире летающая собачья шерсть, какашки, пищевой мусор…

Его увели в Тимирязевский парк и привязали к дереву. Кто-то его отвязал, и он оказался во дворике. Он тяжело перенёс предательство, был в глубокой депрессии, апатичен и потерял аппетит. Потом стал заглядывать людям в лицо, нежно полизывать руки, один прохожий даже погладил его по головке.

Белый был умён, учтив и общителен, лишь раз он сорвался, вступил в злобную перебранку с кобелём с автостоянки. Что они не поделили, не ясно, но разбрехались до одури. Причём Белый был на одной стороне дороги, Пегий – на другой, а между ними мчались машины. И так их понесло, что они выскочили на проезжую часть дороги и, не пересекая разделительной полосы, рвались с охрипшими голосами друг к другу, но не переступали прочерченной границы.

Водители в изумлении притормаживали.

Каждый кобель отстаивал свою территорию, излюбленное место кормёжки. Белый не любил серых крыс, которые всегда посещали мусорку, а одна из них, самая алчная, могла по ночам проникать в продуктовый магазин, что приводило Белого в бешенство. Он бросался на крысу, а она скрывалась в известных ей одной проходах. Магазин – особое продуктовое место: подпорченный товар всегда попадал в контейнеры, его хватало крысам, голубям и другим промышляющим тут птицам. Белый не мог забраться в контейнер, поэтому довольствовался оброненным или оставленным съестным в пакете.

Продовольственный магазин был центром особого внимания собак; что там внутри, они догадывались по запахам из сумок и пакетов покупателей. Никто из собак не торкался носом в покупку, понимали: не своя – значит, не трогай. И чтобы не было соблазна, собаки не подходили к магазину во время его работы, в спящем режиме отлёживались в кустах. А вот вечером, когда отгуляет молодёжь, возле припаркованных машин всегда можно найти что-то съедобное.

Запах пива собакам не нравился. Мимо множества пустых бутылок, рядами выставленных молодёжью, собаки старались не проходить. И без прочтения надписей было ясно, что их содержимое наносит вред здоровью. Молодёжь тусовалась, а собаки слушали и присматривали за говорящими. А может, просто следили, когда из расслабленных рук что-то падало. Очень часто сыпались сигареты, зажигалки, пробки, упаковочная мишура. Белый был ближе всех к шумной толпе и замечал, как падали недоеденная булка, кусочек колбасы, конфетка. По праву самого умного он первым мог взять высмотренную добычу.

В это время Чёрный наблюдал за двумя солидного вида мужчинами, встретившимися у магазина и свернувшими за угол, в укромное, потаённое от бдительного полицейского место, под вязами. Почуяв запах колбасы, Чёрный раздул ноздри, заёрзал лапами и зашевелил вытянутым, как палка, хвостом. Он узнал мужчин и был уверен, что они оставят ему кусочек. Один уже подхмелел и, будто упёршись струёй в землю, по-собачьи пометил место своего присутствия. Второй взял пустую бутылку и запустил в кусты, где сидел Чёрный.

Бутылка, прокрутившись пропеллером, ударилась о ствол дерева, упала на землю, свистнула воздухом в горлышке, но не разбилась. По спине Чёрного пробежала волна нервного тика.

В этот раз мужики оставили кусочки плавленого сыра и хлеб. Чёрный схватил их и проглотил сразу.

Около магазина и в окружавшем его дворике круглый год можно было находить пропитание. Зимой было сложней, приходилось греться на чугунных люках теплотрассы, а весной и осенью – на солнечных пятачках.

Жить среди людей можно, если приноравиться к ним. Главное, не гадить в приличных местах, не злобиться, не лаять, не скулить, а найти свою нишу и быть хоть чем-то полезным людям, угадывать их намерения и пожелания.

Но миролюбие горожан к безнадзорным собакам всё же было не бесконечным. Однажды Рекс напугал своим видом мальчика, игравшего на детской площадке. От первой встречи с собакой у малыша случилась истерика, и на Рекса написали заявление в полицию.

Чёрный сильно болел. Собаки на автостоянке лаяли и гонялись за проезжающими машинами. Белый скучал по подруге и лаял под окнами в пустоту.

В конце концов горожанам это надоело.

Рекса засадили в машину и увезли в приют.

Чёрного подманили лакомством, накинули петлю на шею, отвезли на ветстанцию, где его не стали лечить, усыпили обезболивающим средством и ввели препарат, останавливающий сердцебиение.

Белый попался в сеть, его кастрировали и выпустили уже в другом дворике. Три пегих собаки вылечили, вымыли, причесали и передали в профессиональную охранную службу.

Дворик вдруг опустел.

Стало немного грустно.

Однажды я отправился прогуляться в соседний квартал и выпить хорошего пива. В одном из двориков увидел «собачью свадьбу» и особенно рьяного пса с обрывком цепи на шее. Не удержать от основного инстинкта.

«Жизнь опять повторится, – думалось мне. – Но уже с новым сюжетом и сложно запутанными отношениями между людьми и животными. Ведь и мы, как братья наши меньшие, уйдём в никуда, а может, у всех нас есть душа и мы будем жить вместе с ними, мирно и вечно».

 

Зёрнышки и золотое яичко

Во втором подъезде пятиэтажного кирпичного дома живёт старушка. Одиноко живёт, без детей. Старушка небольшого роста и с высоты четвёртого этажа кажется ещё меньше. Движения её головы, покрытой платком, часты-часты, и от этого походит она на курочку, высматривающую по сторонам зёрнышки на асфальте. До её однокомнатной квартиры по прямой десять шагов, а если спуститься вниз, перейти в соседний подъезд и подняться на третий этаж, едва нашагаешь сотню. Но всё же мы не знакомы и далеки друг от друга. Вечером она выходит на улицу, посидит на скамеечке, поговорит с другими старушками – и домой.

Я стою у окна и, читая книгу, мысленно пытаюсь представить страницы её жизни. «Родная деревня, муж, дом, сад с огородом, а вокруг красота – солнце, деревья, крик петуха». Не сразу всё это исчезло, а постепенно. «Сначала колхоз, потом война, затем неперспективная деревня, потом новостройка в городе, наконец, квартира со всеми удобствами и уже безжалостный возраст».

Жизнь пролетела в трудах и заботах. И вот вокруг одни кирпичные дома да бетонные стены, почти ничем не связанные с воспоминаниями. Пройдёт человек, скорей всего незнакомый. Захочется в огородике потрудиться, да руки некуда приложить. Дети играть соберутся, яблок, как раньше, в саду негде сорвать.

Вот и собирает она теперь на пустом, осиротевшем месте зёрнышки счастья. Интересно, есть они у неё? Вот подъехала к дому чёрная, блестящая импортная машина. Из неё вышел преуспевающий бизнесмен, осторожно и важно неся перед собою огромный красочно упакованный торт. Он живёт как раз напротив старушки, крутой, решительный, навороченный, с носом-клювом и бегающими глазами-мигалками. Долго курочка-старушка вынашивала золотое яичко, да, видать, выкатилось оно, упало и не разбилось, а перекатилось тихонечко из той далёкой, полуголодной поры да в нынешние времена, да закатилось нежданно в руки пухленькие и тепло нагретые. Ждёт-поджидает толстопуз эту сказочную старушку, эту милую курочку-рябу, вдруг выкатится из её квартиры, другое – с золотистыми бликами, бесконечно радостное, последнее в её жизни – яичко.

 

Боль, любовь и тревога

….Александр Иванович опустился в кресло.

Тревожное и радостное чувство, похожее на то, которое испытываешь высоко в небе, когда летишь в самолёте, одновременно волнуясь за жизнь и очаровываясь красотою полёта, охватило его. В свободной, не закрепощённой ничем душе приживалась приятная цепкая мысль: «Вот теперь поработаем».

На стене кабинета, умело отделанного плотной тканью, висел план реконструкции завода, одобренный в министерстве. Впереди выпуск новых машин. Где-то там далеко в подсознании, из глубины будущих светлых дней предвиделся и звучал, будто в кино, русский добрый поклон: «Принимайте, мои дорогие, вот вам подарок».

В углу кабинета плавно включился и зашуршал, вдувая освежающий воздух, кондиционер. Александр Иванович ещё раз осмотрел тёмно-коричневый стол совещаний, настольную лампу, похожую на красноголовый грибок с белой ножкой, стенку шкафов с книгами в строгих тугих переплётах и с новой силой опять почувствовал, что не выбрал ещё ту единственную, резонансно вибрирующую струну жизни, на которой будет звучать его заводская работа, что не определил он ещё тональность, которую обязан задать. Многое, очень многое будет зависеть именно от него, только от него одного и никого другого.

Александр Иванович внимательно посмотрел на план реконструкции и, как бы сойдя с бесконечного круга дум, нажал кнопку звонка – вошла секретарша.

– Вера Ивановна, а как отзываются сотрудники о бывшем?

– Вы спрашиваете об Иване Васильевиче? – уточнила вежливо секретарша. – Они считали его неплохим специалистом.

Александр Иванович промолчал, а потом повторил прежний вопрос.

– А рабочие как отзываются?

– Они его иногда, не знаю за что, называли барином, – правдиво сказала она и почувствовала по его ожившим глазам, что сделала правильно.

– Может, вам кофе приготовить?

– Спасибо, лучше в конце рабочего дня.

Александр Иванович взглянул на мигающий циферблат электронных часов, поднялся с кресла и прошёлся к окну, ботинками погружаясь в ковёр, словно охотник в мягкой неглубокой пороше. Задумчиво посмотрел через стёкла на старые железобетонные панели завода и высказался, словно обращаясь не только к себе, но и к кому-то другому: «Барин барином, а завод перестраивать надо. Надо решать, а не бежать». Эти слова, неожиданно сложившиеся в рифму, образовали совсем не случайный смысл. Вспоминая дела недавно минувших лет и всех тех, кто был причастен к разработке новой машины, он обобщил, что среди них были те, которые постоянно бегут от проблем, и те, которые их всё время решают. Он тоже однажды бежал, когда уехал учиться в город и не вернулся больше в деревню. Только никуда от неё не денешься. Всю жизнь водит она его вокруг да около. Вот и теперь – директор завода сельскохозяйственных машин.

Александр Иванович стоял у окна. Взвешивал трудовые заботы предстоящих нелёгких дней. «Сколько ещё придётся нам сделать», – куда-то далеко, к незримым немым пространствам тянулся мысленный, медленно угасающий след.

И вдруг в воображении задвигалась и ожила строительная площадка, потянулись вверх корпуса зданий. Александр Иванович наклонился вперёд, притягиваясь к окну; с ясной и зримой силой ему представилось, как всё он изменит. «Праздничным, радужным цветом высветился двор завода. Изготовленные для односельчан машины выкатились на площадку, всё больше и больше заполняя пустое пространство. Вот они вышли на улицу, поплыли знакомой дорожкой вдаль, поднялись в полях, выстроились в ряды перед началом работы. И тут кто-то опять сказал: «Примите, мои дорогие, вот вам подарок». От этого в Александре Ивановиче колыхнулась волна новых чувств, и приятных, и ознобляющих.

В приёмной зазвонил телефон.

– Александр Иванович, трубочку, из горкома.

Сосредоточенно и уверенно он подошёл к аппарату.

– Здравствуйте, Александр Иванович, – послышался приветливый голос инструктора. – Надеюсь, вы уже прочувствовали задачи завода.

– Да, Константин Александрович.

– Вот и хорошо. Не забывайте, план – прежде всего.

– План выпуска или план реконструкции?

– И тот, и другой. Мы с вами уже говорили. Но это ещё не всё. В понедельник вы должны направить в совхоз людей на уборку урожая.

– Людей или всё же будем делать машины?

– Пока только людей. На ручные работы.

– Что же, они на заводе лишние?

– Я понимаю, Александр Иванович, у вас своего хватает, но в области может остаться не убранным урожай. Уплотняйтесь, привлекайте людей из всех отделов, – уверенно звучал голос инструктора. – Кроме ваших людей в район будет направлено около тысячи рабочих с предприятий города. Сельскую проблему будем вместе решать.

Александр Иванович насторожился.

– Решать, а не штопать Тришкин кафтан.

– Пока придётся делать и то, и другое. От вашего завода требуется всего тридцать рабочих и инженеров, – инструктор горкома говорил убедительно и спокойно, словно вселяя единственное, только ему до конца известное понимание важности этих слов.

– Сегодня возьмёте тридцать, а потом потребуется шестьдесят, – возмутился Александр Иванович.

Инструктор горкома ему напомнил, с холодком в голосе:

– Вы должны решать не только производственные задачи. О них никогда не следует забывать.

Сдерживая накопившееся напряжение, Александр Иванович твёрдо ответил:

– Люди будут к понедельнику.

Заныла упрямая, неподвластная разуму человеческая душа: «Вот теперь действительно поработаем».

– Спасибо, Александр Иванович. Я рад, что вы всё понимаете. До свидания. Успехов в работе, – снова приветливо прозвучал голос инструктора.

Директор опустился в кресло.

«Где же их взять? – нетерпеливо продолжала работать мысль. – Из цеха нельзя. Со стройки тоже. Конструкторский отдел – мозговой центр. Откуда их брать?»

– Вера Ивановна, кого раньше направляли в совхоз? – спросил он через внутреннюю селекторную связь.

– Конструкторов и испытателей, у меня даже списочек есть.

Александр Иванович взял список и вызвал начальников.

– Присаживайтесь, пожалуйста. Я хочу с вами посоветоваться, кого отправлять в совхоз.

Начальник конструкторского отдела сорвался на повышенный тон:

– Никого, пусть сами работают! Мы же им технику поставляем.

Начальник отдела испытаний сурово отметил:

– Естественно, надо посылать тех, без которых не остановится производство. Я предлагаю научных сотрудников. Будем менять через две недели, а вернутся – наверстают упущенное.

– Зачем после навёрстывать? Пусть берут с собой блокноты и там на свежем воздухе думают, не упускают момент, – пошутил начальник конструкторского отдела.

Около часа они обсуждали, кого послать, получилась сборная команда из всех подразделений. Подписывая приказ, Александр Иванович с горечью вдруг подумал: «Не тех людей мы им посылаем. Землю нужно успеть понять, а они её – штурмом брать. Надо срастаться с деревней, а мы от неё удаляемся с таким авральным подходом». Взгляд его снова скользнул на часы. Но мысль, не приняв их торопливый ход, пошла в глубину: «Когда же это случилось? Мы из деревни, оттуда, а она к нам сюда. Мы от неё ловчее, а она нас больнее».

Вошла секретарша и предложила чашечку кофе. Зелёный мигающий огонёк электронных часов, как счётчик, показывал время периодически меняющимся числом. Александр Иванович только теперь понял, почему он так гипнотически смотрит в него. «Течёт, словно песок, торопит». Не нравились в этих часах строгая однозначность и суета. Человеку интереснее относительное время, которое неотделимо от прошлого или связано с будущим. Наверное, это было ясно ему оттого, что в душе оставалась неудовлетворённая разница между тем, что хотелось, и тем, что в действительности совершалось. И это бегущее время, словно беспощадная песочная пыль знойной пустыни, обжигая, не давало покоя и вызывало постоянную жажду раздумий и переживаний.

Александр Иванович выпил кофе, успокоился и начал пересматривать почту, которую Вера Ивановна, уходя домой, положила ему на стол.

В основном это были письма с запросами на новый копатель картофеля, писали по-разному, но все об одном и том же: «Окажите, пожалуйста, помощь», «Срочно необходимо», «Просим Вас». Откладывая в сторону письма, присланные из хозяйств, в правом верхнем углу листа тонким почерком он ответил: «Получать через объединения сельхозтехники, в установленном порядке». На письмах, полученных с вертолётного завода, завода полупроводниковых приборов и других городских предприятий, изъявивших желание иметь свой копатель, он коротко написал: «Отказать». Теряя ещё одну возможность оказать помощь деревне, Александр Иванович откинулся в кресле и закурил. Ему стало жалко деревню и вместе с ней самого себя за то, что не может забыть того, что там происходит, не может прервать бесконечные переживания и воспоминания детства.

В этот вечер о заводе совсем не думалось. Оттачиваясь до афоризмов, в душе вскипали одни и те же слова: «Деревня не любит городских, как город не принимает деревенских. Есть одни, а есть другие».

Через две недели Александр Иванович получил письмо от отца. Неровным, разломанным почерком он писал: «Здравствуй, дорогой сын Александр. Пишу я тебе с одною просьбой, может, ты сможешь достать средство. В этом году и до нас добрался пчелиный клещ, варроатоз по-научному. Говорят, кислотой можно выжечь, да уж больно тонкое дело. Может, отыщешь инструкцию, а иначе мы будем без мёда. В остальном живы и здоровы. Пока ещё трудимся. Только не знаем, надолго ли, хозяйство стало трудно держать».

Ещё отец писал, что у них открылась охота и много уток, грибов. А заканчивал он письмо словами: «Жду тебя вскорости после получения моего письма. Приезжай, новая дорога к нам потихоньку строится. Крепко обнимаю. Твой отец».

Через два дня Александр Иванович достал муравьиной кислоты и журнал, где было опубликовано, как ею пользоваться. И в ближайшую пятницу, после двенадцатичасового переезда вышагивал он по разбитой, недостроенной дороге, высматривая через дальний лес первые признаки опустевшей деревни. Навстречу – знакомое с детства раздолье, влёкшее к освобождению от однообразных раздумий. Впереди подпрыгнула крыша отцовского дома. Ещё немного – и окна его таращатся, словно глаза.

Александр Иванович снял ботинки и пошёл босиком. Ступая по маленьким камешкам, песку и глине, он чувствовал тепло родной земли – земли, на которой он вырос.

Подошёл к дому, а взгляд потянулся вдоль улицы. С обеих сторон стояли наполовину разобранные избы. Углы стен и крыши перекосились. Клуб – самый большой дом в деревне – соскочил с фундамента и ткнулся по самые окна в землю.

«Покидают…» – жалобно произнёс тихий голос внутри.

Александр Иванович опустил чемодан. Открылась почти уже забытая среди городской суеты деревенская рана. Взялась с новой силой тягучая боль. «Не должны, не успеют. Кто-то останется… станется… станется», – эхом дразнился голос внутри.

Александр Иванович расстегнул ворот рубашки, напористый ветер рванулся, словно под парус. Над скошенным лугом просторное голубое небо, а под ногами родная пустеющая земля. Боль не слабела.

Со стороны дворовой пристройки, через просвет двух берёз неловкой торопливой походкой, исполненный спасительной радостью, шёл его поседевший отец.

– Надолго ль приехал? – был первый вопрос.

– На пару дней.

– А мне всё кажется, что насовсем.

– Нет, отец, я уже не приеду. Внуков придётся ждать.

– Можно и внуков, – отец засветился радостью.

В эту ночь Александр Иванович спал в саду. Звёздный ночной циферблат неба мигал яркими огоньками. Невидимое пространство воздуха колыхало листья деревьев.

Нужно было ещё что-то сказать отцу, но не хватило времени для торопливых слов. Не спалось.

Александр Иванович всматривался в загадочное немое пространство неба и думал, точно так же, как в кабинете, когда он смотрел на бегущие цифры электронных часов. Он ощутил, что вся окружающая его обстановка гипнотизирует. В этом немом пространстве он только один, в пространстве памяти, времени и тишины. Это его пространство. Оно волнуется и живёт, оно любит, мучается и страдает. Александр Иванович вслушивался, напрягался и ждал…

И вот она зазвучала, его единственная струна; пронизывая и разлетаясь, звучанье заполняло ночное пространство.

Всё ясней, ясней и ясней: «Боль и любовь, боль и любовь. Боль, любовь и тревога», – беззвучно шептал Александр Иванович.

* * *

Так думал он жить и работать директором завода сельскохозяйственных машин. Всеми силами помогать деревне. В верхних эшелонах власти затевалась масштабная перестройка, а Александр Иванович сам был давно готов идти вместе с коллективом к новым успехам.

То, что завод в процессе реформ будет обанкрочен, растащен и разорён, а здания будут стоять более двадцати лет с выбитыми окнами и с выросшими на крыше деревьями, он не мог предугадать. Не было в нём жажды единолично владеть заводом и обогащаться.

Вместо него это сделают совершенно другие люди. Из-за этой безудержной гонки завод будет полностью сокрушён.

Бывший директор барствовал, а будущий – станет пронырой. Молох перестройки, смерч наживы опрокинет все начинания Александра Ивановича.

Эгоистичный директор, охваченный денежной лихорадкой, с безумной энергией будет добывать себе прибыля. Опустошит огромный завод и пренебрежёт специалистами.

Александр Иванович от переживаний потеряет здоровье и вскоре уедет в деревню, к нормальным людям, в спасительную для души глубинку.

Боль, любовь и тревога останутся с ним навсегда. Боль не ослабнет, а усилится.

Будет обидно за городских жителей, променявших за шесть соток дачного участка такую слаженную воедино, зажиточную Державу и позволивших её затем членить и грабить.

 

С другой планеты

Так много и так часто я слышу одно и то же о неопознанных летающих объектах, но никакого дополнительного прояснения в этой интересной проблеме не возникает. Непознаваемость давно возникшей загадки остаётся на уровне элементарного выбора: хочешь – верь, хочешь – не верь. Никакой однозначной информации нет, и, соответственно, не появляется серьёзного понимания. Одни просто верят, другие принимают как сказку.

На одной из конференций на развалах исторических книг я присмотрел, а затем купил аудиозапись и прилагаемые тексты книг «Славяно-арийские веды» в объёме, требующем многочасового и многодневного прослушивания и прочитывания увлекательного содержания. Нет, это больше, чем постижение нового, – это важные основы жизни, которые существенно осветляют земные будни, и исчезает эта немая непробудная тяга к далёким звёздным мирам, безлюдным, холодным и чужим. Космос и вся поднебесная благодать вдруг оживают.

Во время очередного отпуска я так начитался и наслушался «Вед», что пропитался потрясшим меня до глубины души миропониманием наших мудрых первопредков – славян. И потом долгое время, как бы внутренним эхом, возобновлялись их древние предписания, изученные и понятые умнейшими людьми и счастливо предъявленные, в том числе мне – простому читателю.

«Веды» – древнейшее слово, по современным понятиям это многоуровневые знания. Чтобы убедиться в этом, вспомним некоторые однокоренные слова: поведение, природоведение, всеведение, ведун, ведает, или с другим смыслом – наведение, разведение, выведение, произведение или даже с обратным смыслом – неведение, то есть некомпетентность. Больше всего меня поразило то, что наши мудрые первопредки знали, какие существуют обжитые небесные планеты и какие небесные боги на них обитают. Родство с богами никогда не отвергалось и не ставилось под сомнение. Славяне-арии были людьми из родов великой расы и потомками рода небесного. Получается, что потомки небесного бога и есть загадочные инопланетяне. И потому они небесные, что до нас прожили земную жизнь и не исчезли из нашей памяти. Может, мы просто находимся с ними в далёком родстве? Когда-то они передали нам Веды – знания, как исток многовекового родового опыта. Только мы разучились усваивать их, а чтобы усвоить, надо их обожествить, наполнить святостью.

С особым упорством я продолжил изучать древнейшие знания, которые дошли до нас через десятки тысячелетий, начертанные разнообразными письменами на золотых пластинах, берестяных свитках и дощечках. Тогда получается, что существование многих миров, чертогов и обителей небесных и связь их с Землёй – давно зафиксированный факт. «Тако бысть! Тако еси! Тако буди!» Мне захотелось вникнуть и понять наше родство с богами. Выстраивалась следующая цепочка: я – имя своё рекущий, далее – предки из глубины веков, ещё дальше – первопредки из глубины тысячелетий, Род – изначальное земное божество, создавшее великих и мудрых первопредков наших, Сварог – небесный бог сотворивший Роды расы великой, Брахма – единый творец-созидатель, высшая абсолютная и далее неопознаваемая и непознаваемая сущность. Связь между уровнями или ступенями развития от самого простого человека до наивысшего божества происходит посредством всепроникающей Инглии – беспредельной и бесконечной энергии жизни. Действительно, Веды – это системно изложенные глубокие знания.

Далее мне стало ясно, что я из рода Светорусов, от которых пошла наша письменность че́ртами и ре́зами, ру́никой, бу́квицей, глаго́лицей, а далее – церковнославянский алфавит и древнерусская азбука. Узнал, что живу я в 7520 году от сотворения мира. Я с гордостью вдруг прочувствовал своё древнейшее славянское происхождение. Чем глубже я вглядывался в дальние времена, тем больше предчувствовал и понимал, что истина всё ближе и увереннее подступает ко мне. Несмотря на немалый возраст, во мне вновь пробудился молодецкий характер. Я стал посещать конференции, форумы, фестивали – все те мероприятия, где «русский дух и Русью пахнет». Я радовался картинам художников, исполнителям песен, обрядам, народной одежде – всему тому, что высвечивалось из древнейшей эпохи. И вот что интересно: всё это творчество исходило от особых русских людей, чем-то похожих своей уникальностью, горделивой и честолюбивой поступью на наших далёких предков-богов.

Большинству русских, вовлечённых в трудовые будни и занятых своими заработками, это до фе́ни и по́ фигу. «Бог» совсем рядом: он в деньгах и не ограничен в количестве. Вот посмотришь, даже автомобиль имеет фирму, его производящую, свою эмблему, марку, номер и владельца.

А во что одет человек? В безорнаментное, бессимвольное, безродное, безобере́жное общепринятое одеяние: джинсы, кроссовки, куртки с ничего незначащими иностранными надписями. Собственного мировозренческого атрибута, преодолевающего хаос свободы, на такой одежде не увидишь. Молодёжь носит импортные наряды без комплексов, даже с некоторым щегольством: мол, во всём мире такие. Нравится им эта безымянная и анонимная жизнь. А что же было в те времена? Быть потомком богов и находиться в родстве с ними, считая себя сыном божьим, значит, никак не смердеть, а идти по жизненному пути и творить, подобно Богу, идти от порога родного дома до уровня светлых небесных богов, великих и мудрых предков наших.

Как часто человек не хочет быть основательным продолжателем прошлого: окукленный свободой и негой тела, он предпочтёт округлившийся животик вместо размышлений и переживаний о жизни, более вечной и долгой на нашей Земле, и, возможно, на других планетах.

Бог создал многое на Земле, но разговаривать, общаться и передавать знания даровал только человеку. Уходя от Бога, можно только расчеловечиться, изжить самого себя и наполниться «пекельным» миром или вообще «провалиться в пекло».

По уразумению наших мудрых предков, пекло – это такое место и такие условия, где все вещи дробятся на мелкие части, как в жерновах, распадаются, растлеваются, но не воссоединяются, не приуготовляются для строительства будущей жизни. Попасть в самое пекло никому не хочется.

Пекло обладает мощнейшей негативной энергией, самовыбрасывающейся из преисподней земли, как вулканическое извержение, и преследующей перепуганного человека в виде мистического дракона.

Начитался я «Славяно-арийских вед» до изумления моего сознания, которое наполнилось подаренной благодатью и сверхчеловеческой богоносной силой.

Казалось, что жить мне теперь столетиями, что приобрету способности сказочно-необыкновенные и увижу я мир инопланетный. На одной научно-исторической конференции я обратился к знатоку древнейшей истории и современности, и вот что он мне ответил:

– В действительности между инопланетянами и людьми большое сходство, поскольку Землю долго заселяли и осваивали представители разнопланетных родов космической расы: Да'Арийцы, Х'Арийцы, Светорусы, Рассены. Мы все в той или иной степени имеем их гены. Земля – это плавильный котел инопланетян и людей.

– Можно ли различить их между собой?

– Если инопланетяне среди нас, то их очень трудно опознать, потому что некоторые из них могут маскироваться или просто внешне походить на нас. Ну, например, у нас есть люди с разной расцветкой радужной оболочки глаз: серой, зелёной, голубой, коричневой. И у космических пришельцев такого же цвета глаза, совпадающие с цветом их солнца.

– Значит, жизнь не сама организуется, а получает сигналы извне? Люди – создания инопланетян?

– Летательные аппараты не обнаружены, но, возможно, духи богов проникают в человеческий мир другим путём и даже воздействуют на отдельных людей.

– Инопланетяне – пришельцы от светлого бога любви или от тёмного бога власти?

– Сегодня образ инопланетянина-гуманоида представляется как человекообразное существо с дряблым телом, покрытым кожей серого или светло-зелёного цвета, с непропорционально большой головой, с огромными глазами без зрачков. Оно среднего рода, бесполое и обезличенное, равнодушно к Добру и Злу, превосходит землян по технологическому уровню, вызывает настороженное опасение. Наоборот, в древнерусской культуре инопланетянин предстаёт не гуманоидом, а в виде светлого, доброго бога. По описаниям, по рисункам и картинам художников, бог всемогущ, благороден, умён, с ним ничего не страшно, он вызывает надежду на спасение в трудные минуты. Боги следующих поколений небесно-земной жизни имеют ярко выраженный облик, статус поведения, мужские и женские имена.

– Получается, Бог – за любовь к людям, а гуманоид – за власть над ними. Бог – владыка света и знания, а гуманоид – владыка теней и лжи. Бог дарит, а гуманоид использует.

– Да, по-видимому, между ними большая разница, или она только в нашем воображении.

И вот закружился калейдоскоп впечатлений о разных людях, живущих среди нас. Одни как бы имеют родословную от Бога, а другие – самопровозглашённо избранные Богом, а третьи – искусственно сотворенные и клонированные Богом.

Очень многие люди считают себя богоизбранными, властительными полубогами. Как правило, это видные телом мужчины, с активными чертами характера. Имеют большие глаза, в которых, как в алмазе, всё отражается. Они обладают необычными экстрасенсорными способностями и комплексом мессии.

Эти люди взгромождаются на сцену, как на космический корабль, и ведут за собой команду, одержимую идеей сверхвозможностей человека. Кто только не был заражён и ошельмован подобными увлечениями, захватывающими обожателя до глубины души! Они говорят, что умеют путешествовать во времени. Многие из них, как они сами считают, пришли сюда из будущего. Они могут быстро перевоплощаться в различные мыслеобразы, учат людей, берутся предсказывать, относят себя к ясновидящим.

Однако, с другой стороны, у них абсолютно отсутствует совесть, взгляд безумно нахальный, ложь они подают как истину, ведут себя самостийно, коварны и вороваты. Они верят, что отделены от остальной части людей. Они любят, когда их любят. Эти «полубоги» так прониклись своим совершенством и так оторвались от земных дел, что забыли насколько они реальны. Они не хотят признаваться в своём эгоизме и не могут жить по-другому. Человек слабохарактерный, подверженный внушению порабощается «великими» и «ужасными».

Они так деятельны, что вредоносный поглотительный эффект у них развит до инстинкта. Они, наверное, и сами не замечают, как это у них получается. Все жизнедающие ценности постепенно перетекают к ним. В глобальном масштабе они готовы развязать мировую войну и лишить средств существования всех нормальных людей. Можно сказать, что они гениально бездарны в созидании доброты.

Другие же, не рождённые, а как бы хорошо сотворенные Богом, клонированные по типу интеллектуальных «гуманоидов», в неменьшем количестве представлены на Земле. У них стройное телосложение, длинные ноги и тонкие руки, бледно-сероватый цвет кожи и бегающие глаза с загадочной поволокой. Универсально-нейтральные, как бы бесполые или двуполые, то есть не богорождённые, а изготовленные из подходящего материала, может, из глины, или из ребра, или из другого ваятельного образца. Они погружены в себя, придерживаются доктрины невмешательства и воздерживаются от выхода на передний план. Они настолько сильно материализованы, умны и начитанны, что никакой фантастики не принимают.

Совесть у них есть, но запрятана так далеко, что при случае может и не отыскаться. Часто их завоевывали и покоряли более агрессивные типы, особенно «полубоги».

Они умеют сочинять ложь и продавать её с выгодой. Великолепные комбинаторы, но трусливы, поэтому предпочитают жить под властолюбивым «зонтиком». Желают иметь много чего и неразборчивы в выборе средств приобретения. Имеют лукавый ум и ложную преданность покровителю. В их арсенале предостаточно каверзных целей, пакостных мыслей и красивейших слов.

В глобальном масштабе такие интеллектуальные особи мечтают с помощью Интернета управлять инертным большинством, создавая «послушные», «несогласные», «болотные», «цветные», межрегиональные, межнациональные сетевые ловушки-сообщества.

Однажды еду в трамвае, а по противоположным путям, по шпалам, идёт человек: походка как у робота, руки и ноги передвигаются строго по заданным интервалам. Лицо сосредоточенно-неподвижное, идёт и не обращает внимания на окружающую обстановку. Точно – инопланетянин.

В другой раз, на юбилее, танцую с изысканной блондинкой, прикасаюсь к ней, а вместо рук чувствую как будто твёрдые стержни, и сама такая отстранённая, холодная и молчаливая. Точно, думаю, инопланетянка.

А тут глобальную реформу затеяли, целая галерея инопланетян стала править страной, говорят одно, а делают другое. И чем больше я всматривался в людей, тем больше насчитывалось среди них инопланетян. Вот соверши космические корабли завтра посадку на Землю – и выйдет к ним с хлебом и солью целая депутация уже давно обустроившихся на Земле инопланетян.

Кажется, А.П. Чехов приметил таких сереньких гуманоидов: тогда они удобно прятались в шинелях с поднятым воротником. А наш современник В.М. Шукшин наблюдал людей со светлыми душами, от Бога. Одни – от Бога, а другие – от порога.

Обычно сверходиозные «полубоги» и сверхинтеллектуальные «гуманоиды» притягиваются в силу яркой противоположности. И тогда они, подобно муравьям или пчёлам, начинают строить из оставшихся нормальных людей «пирамиды», влезая на верхи этих «пирамид».

А нормальный человек всегда рад собороваться, собираться на помочи в трудных делах, сбиваться в толпу, в сабантуй.

Потеряв свою родо-племенную «пирамиду» (а в древние времена она изображалась символически в виде «ёлочки»), нормальные люди стали удобным строительным материалом для других «пирамид». Искусственные пирамиды строят «полубоги» и «гуманоиды»: от скуки мастера на все руки. И так научились их быстро и ловко собирать, разбирать и вновь собирать, что некоторые «пирамиды» стали однодневками.

Хорошо, если компоновка строительного материала из «ива́нов» проходит удачно и получается полезный эффект. А что, если это очередная глупость, только для того, чтобы больше было никчёмного мусора, отхода от нормы? «Гуманоиды» технику изобретают, производительность повышают, значит, «иванов» меньше требуется для «пирамиды». Впрочем, «иванов» можно укоротить и предложить им другую пирамиду под названием «пекло»: пображничать, вздурнуть от курева, пропасть в ведьминой яме.

«Полубоги» заняты искусством подчинения и управления людьми. Самая сокровенная мысль при этом, чтобы у людей было стадное чувство и добровольное подчинение пастуху.

И опять я обратился к знатоку древнейшей истории и современности:

– Скажите, профессор, а для чего строились в древние времена Египетские пирамиды?

– Пирамиды строились во многих местах. Про Египетские пирамиды знает каждый школьник, но аналогичные пирамиды есть и в Китае, даже выше пирамиды Хеопса. Пирамиды строились по всему миру и разного размера. Пирамиды есть в Сербии, Словении, Хорватии, Италии, Испании, Англии, Франции, Греции, Турции.

– Для чего нужны были пирамиды? Ведь никакой практической значимости они не имели?

– Пирамиды – это культовые сооружения, это древние ведические, дохристианские храмы. А, как известно, храмы нужны для поклонения Богу или поминания. Возле храма собирается народ, иногда церковный храм называется собором: от слова «соборовать» – вместе сверять и определять жизненные каноны.

– А каким богам поклонялись в пирамидальных храмах?

– И поклонялись, и прославляли. В основном это божественные ипостаси: мужская – бог Род и женская – богиня Макошь. Они – два первородных источника жизни, в более поздние времена (это мы знаем из библии) Адам и Ева.

– Значит, вся родословная человечества началась от бога Рода и богини Макоши?

– Конечно, но эти боги считались небесными, а на земле продолжился род человеческий. Часто на выстроенных пирамидах находят надписи, которые прочитываются на русском языке. Один проницательный и башковитый профессор их обнаружил на многих пирамидах. Это бог Яр и богиня Мара. Корень «яр» и сегодня есть во многих словах русского языка: яркий, яростный, боярин, дояр, ярмарка, крутояр и других. Потом, в следующих поколениях, бог Яр упоминается как бог Хорс – хороший бог. Скорее всего, и наш солнечный Бог Христос, и Дева Мария – из того же наследия, от бога Рода и богини Макоши.

– Но ведь до сих пор неясно: как могли древние люди построить такие огромные пирамиды?

– Легко: они строились из бетонных блоков и извести. Причём, поскольку надписи оставлены на русском языке, пирамиды строили русские мастера. Наиболее крупные бетонные постройки принадлежат русичам – цивилизации очень высокого уровня развития.

– В какой исторический период времени существовала эта цивилизация?

– Более десяти тысяч лет назад, в палеолите.

– А что, в те времена была письменность?

– Была и есть до сих пор на каменных мегалитах, пирамидах, камнях. Причём читается без расшифровки.

– Тогда получается, что пирамида – это модель, иерархическая структура существовавшего в то время русского и других славянских родов. Число единичных бетонных блоков соответствует количеству людей. И чем больше пирамида, тем многочисленнее родовое племя.

– Возможно, и так, но это уже ваши догадки.

– Значит, по всему миру установлены пирамиды, как памятники родо-племенным ответвлениям от единого бога Рода, древнейшего основателя земной цивилизации.

– Получается, что так.

– Значит, в пирамидах не хоронили фараонов, а молились, общаясь с предками своего небесного рода.

– Конечно, это был информационный канал для одарённых экстрасенсорными способностями людей.

– А обелиски погибшим во время войны, сделанные в виде пирамидальной стелы, с прописанными на них фамилиями, – это ведь та же традиция установки небольшого поминального храма, только уже для людей.

– Совершенно точно подмечена связь времён.

– Родо-племенная структура сравнима с государственным устройством?

– Да, в ней были: «смерды» – это народ, «витязи» – власть, «волхвы» – идеология. Возможно, город Волхов оттого так и назван, что это было место сбора волхвов для обсуждения рецептов выживания рода и человека. А река Волхов, вытекающая из Ильмень-озера и впадающая в Ладожское озеро, была местом их проницательных внутриплеменных, ведических прозрений.

– Государство – это более жёсткая форма управления народом?

– Скорее всего, так. Замещение или устранение родо-племенных структур и есть образование национальных государств, а тем более республик и федераций.

– А международные транснациональные корпорации есть замещение государств? Тогда христианство и социализм – это способ вытеснения родо-племенных связей и попытка построения своей глобальной пирамиды.

– Право, не ожидал от вас столь далеко идущих выводов. Христианство и социализм не смогли создать глобальной пирамиды или, согласно древним ведическим представлениям, «мирового древа», «центра земной цивилизации».

– А финансово-человеческие спекулятивные пирамиды – это тоже желание людей собираться в один центр и собороваться?

– Ну, это интеллектуальные штучки. У родо-племенной пирамиды была единая цель: размножаться и осваивать территории. Финансовые пирамиды строят для перераспределения денег от людей из нижних уровней к верхним, к основателям пирамиды. Пирамидомания сегодня перекочевала в Интернет. Это сплошное мошенничество и жульничество. Это уже не культовое, а прагматическое назначение. Финансовая пирамида строится с большой скоростью в геометрической прогрессии. Каждый человек, достигший соответствующего уровня, должен найти от двух до семи человек и внести определённую сумму, так что после десятка переходных уровней набирается огромная сумма, которая и оседает в руках основателей пирамиды.

После встречи с умнейшим профессором, да и после того, когда сам немного поразмышлял, во мне возникла догадка, предположение: «А сам я с какой планеты? Точно, с иной, в себе самом своё не узнаю. Своего происхождения не знаю, не ведаю всей глубины мудрых веков».

Долго и много искал я ответы на непрекращающиеся вопросы. В молодости я с таким же увлечением ходил на охоту, но не всякий раз она была удачной.

И вот однажды на Международном научно-практическом семинаре «Родовые основы русского мира», проходившем в Нижнем Новгороде, решился я и купил русскую народную рубашку, украшенную красивым орнаментом, да так к ней информационно-энергетически подкрепился, что стал изучать его символику и технологию интерпретации.

Очень скоро приучился ходить в покрытой символами одежде и почувствовал в себе изменённое состояние сознания: от созерцания стал входить в длительные трансовые медитации, как бы общаясь с духами своих предков из Древней Руси.

Чудодейственная рубаха, покрытая символическими изображениями, преимущественно красного цвета, постоянно определяла направленность движения к свету, к теплу. Много солярных, солнечных, свастических знаков разной величины и с разной геометрической прорисовкой, как излучатели света, инкрустировано в полотно рубахи.

На груди вышита символика Мирового древа, с которого началась жизнь людей на планете Земля. В символах изображены лики божества Перуна (певца рун) и богини плодородия Лады, благодаря которым происходила адаптация человека к природе. На рукавах сделаны оторочки в виде последовательно повторяющихся рисунков русского ромба с крестиком в центре – символа единства мужского, «Яр», и женского, «Ёмь», начал.

Ромбов много, как и людей, стремящихся соединиться и образовать семью. Низ рубахи расшит символикой по годовой календарно-обрядовой схеме. Орнаментальная вязь настолько информативна, что читается во всех направлениях и на многих уровнях, вся упорядоченная зеркальными симметриями, поворотами и отражениями.

Посмотрите: на развесистом дереве много листьев, но они неупорядочены, они подобны по форме, но в пространстве расположены случайным образом.

Орнамент – это системно упорядоченная компоновка фигур в пространстве (на четыре стороны света) и во времени (из четырёх чередующихся периодов года). В орнаменте порядность, порядковость, – и в голове порядок.

Когда-то я чурался идентификации человека номером ИНН, потом не признавал информационный чип, который предлагалось вводить в живое тело для дистанционного считывания персональной информации. А теперь добровольно, с любовью, ношу рубаху с русским орнаментом, где написана целая повесть: какого я рода и племени, по каким канонам живу, какой у меня статус и какой жизненный путь.

И никакой негативной информации, – только система одухотворяющих знаков, позволяющих человеку гармонично строить свои взаимоотношения с окружающим миром.

При такой системе никаких болезней, недугов и отклонений не возникает, их не может быть. Взаимоотношения между людьми строятся осознанно на позитиве. Здоровым и нормальным человеком манипулировать сложно.

То ли орнамент на меня повлиял, то ли во мне пробудились медиаторские способности, но я почувствовал парапсихологические тенденции. «Я – белый колдун, я – ведун, я общаюсь с духами предков», – утверждался я всё сильнее в наличии необычных экстрасенсорных способностей. Я раньше думал, что рубаха просто защищает от холода, нет – она помогает общаться с богами, духами природы, предками и даже потомками.

И вот тогда, подчиняясь неведомой силе, я отправился для просветления в храм. Моя мать – староверка, отец – коммунист, сестра – инженер, брат – военный, а я влюбился в науку. Решил провести над собой эксперимент и вознамерился в русской рубашке побывать возле икон.

Как космонавт в необычном скафандре, будто повторно рождённый, только теперь в интеллектуальной рубашке, защищённый информационно-энергетическими оберегами, напичканный космоведическими модулями узорочья, охваченный космогоническим пояском, я приготовился к восхождению в храм.

И каково же было моё удивление, когда перед моим взором предстал храм Преображения с устремлённой высоко вверх четырёхъярусной колокольней и двухэтажной многокупольной церковью!

Я узрел в этом грандиозном архитектурном комплексе космический корабль многоразового использования с многоступенчатой ракетой-носителем, готовой для старта.

«Точно, точно, я с другой планеты», – шептал я про себя, с трепетным волнением поднимаясь на паперть.

Открыл настороженно таинственную дверь и вошёл с участившимся сердцебиением в объёмный притвор храма. Крепкая массивная створка сама полуавтоматически закрыла вход. Впереди – молитвенный зал храма и иконостас.

Я обошёл все иконы и мысленно проплыл по библейскому сюжету из жизни Иисуса Христа. Нет – это было недавно: чуть более двух тысячелетий назад, а мне нужно знать что было у нас двадцать и более тысячелетий назад.

Остановился в центре храма, выпрямился и поднял голову вверх. Дух божественного молитвенно-магического песнопения из нерасслышанных, неопознанных, гипнотизирующих слов подхватил меня и, как пёрышко, вынул из тела.

Пролетев над ликами канонизированных святых угодников, апостолов и пророков, пронизывая облака, нарисованные на куполе храма, через животворящий надкупольный крест я возносился и проникал в другие миры, в миры многопланетного существования, мысленно улетал к другой планете.

Разверзлось пространство, широко открылась объёмная картина мироздания, мир гармонично творящий, посыпалось вниз всё утяжелённое и раздробленное, понеслись быстрокрылые мысли и чувства, красочными орнаментами покрывался проявленный небесный мир. Жизнь приобретала огненность и светоносность, наполнялась новыми смыслами, желаниями и алгоритмами…

Вернулся вскоре назад. Уехал в деревню и был приглашён в баньку.

После очередного выхода из парилки мой приятель значительно произнёс, сказал уверенно и компетентно, как настоящий коммунист и патриот:

– Небо – нет Бога, небеса – нет беса. Бог и бес не человеки, они недостижимые бесконечные мнимости. Человеку нужна вера в идеал и постоянное подтверждение знаниями правильности выбранного идеала. Измени образ идеала или не получи подтверждения правильности идеала, и человек изменит своё поведение. А если ещё глубже, то ВеРа – это от сокращённого «Be» – ведение, знание того, что называется «Ра» – радуга, солнце в дуге, то есть познание мироздания Солнечной системы, Вселенной. А вот если идеал паразитирования (это употребление пищи по прогрессивной цепочке: «я тебя, а другой меня») есть суть живой природы, то человеку ничего не остаётся, как использовать друг друга, эксплуатировать. Это можно сделать силой, заставить или обмануть. Жизнь нормальных советских людей без религии и обмана вызвала зависть у особенных, по-твоему – «полубогов» и «гуманоидов». Вот тогда они размечтались и стали строить транснациональные корпорации, современные человеческие пирамиды, ориентированные на глобальный бизнес. Это они – с другой планеты, отчуждённые и далёкие, а мы – настоящие земляне, со своей прародиной и славными предками.

– А как же во имя Отца, Сына и Святого Духа?

– Отец, сын и есть родовая цепочка, а дух – это знания, передаваемые из поколения в поколение.

– Но ведь это тоже пирамида, корпорация, только родовая, родословная.

– Не родословная, ародославная, родноверная, родоведическая, то есть более правильная, естественно организованная. Я бы сказал, оптимизированная, природо– и человекосберегающая. Для транснациональных корпораций человек и природа – это сырьё, перерабатываемое для увеличения высоты пирамиды.

– Но тогда самая высоченная пирамида и есть Мировое древо, явленное в древнеславянских Ведах как символ обустройства Вселенной. Корни – на планете Земля, а крона развития – в высоту, к другим планетам.

– Да, но этой самой красивой пирамиде противостоит самая коварная человеческая пирамида – масонская. Она создана для управления всем населением земного шара. Но чтобы не было сведений о её существовании – она тайная, из засекреченных «людей-невидимок».

– Да, я много читал об этом. Я даже купил книгу своего однофамильца Бориса Башилова «История русского масонства».

– Конечно, это глобальная пирамида. Она в основе родовая, но неславянская. Состоит из «полубогов» и «гуманоидов». Именно они претендуют на Мировое древо, создавая Мировое правительство, чтобы содержать в послушании и эксплуатировать всё население.

– По-твоему, получается, нет ни Бога, ни инопланетян.

– Пришельцы и боги созданы человеком.

– А может, наоборот, они создали нас и нашу прародину?

– Посмотри, какой «макияж» придумали в Америке. Полёт на Луну отсняли в кинопавильоне, а теперь ещё хвалятся, что на Луне поселена высшая цивилизация и у них заключён договор о сотрудничестве.

– Мировое жульё, как точно отметил национальный русский поэт Сергей Есенин в своей драматической поэме «Страна негодяев». Америка – это дьявол, и ложь её – дьяволиада. Бог – это суть, а дьявол – это блеф.

– Или вот ещё что. Знаменитый Стонхендж – мегалитическое сооружение недалеко от Лондона, официально датируемое IV–III тысячелетием до Рождества Христова – собран из камней, привезенных из Скифии, древней территории России.

– Ты хочешь сказать, что наша прародина «Гиперборея-Арктида» древнее английской «Атлантиды»?

– В том-то и дело. Древневедический город Аркаим в Челябинской области тому подтверждение. Правда на нашей стороне, а у них – фальсификация.

После завершающего захода в парилку мой приятель, распарившись докрасна, наполнился избытком тепла и новым порывом правильных мыслей.

– Древняя Русь затуманена, место её зарождения зашельмовано, а время преднамеренно укорочено. Раздроблен и мастерски замаскирован долгий и добрый путь наших предков. Река не может нести свои во́ды, если нет истока и устья. Нелюди продолжают соскабливать родноверие с Мирового древа жизни, создавая искусственную россыпь «мульти-пульти» людей.

– Чем же наша древнерусская пирамида будет отличаться от масонско-олигархической пирамиды, если обе они станут глобальными?

– Тем, что наша древнерусская пирамида – это наше историческое родословное древо, и ей сотни тысяч лет, а масонско-олигархическая пирамида – пиратская, финансовая в своей основе, и ей не более трёх тысяч лет.

– Получается, наше древнерусское Мировое древо человека оберегает, самоорганизуется, а масонско-олигархическая транснациональная пирамида человека порабощает, зомбирует людей под свои цели.

Я соглашался с яркими мыслями моего приятеля-земляка.

Мы пили берёзовый квас и долго ещё обсуждали волновавшие нас земные проблемы, горячились и остужались холодной водой, освобождаясь от плена одних забот и приготовляясь для решения многих других проблем завтрашних дней, связанных с не столь уж далёким прошлым…

А вот ещё чудеса, как бы с другой планеты.

При строительстве автодороги выкопали на берегу Днепра огромные морские ракушки.

Смоленщина 200 тысяч лет назад была покрыта морем. Исчезала с лица земли и вновь появлялась.

Вот это история, но это уже другая история на нашей планете. Может, прежде, чем строить глобальные пирамиды, надо больше думать о драгоценности нашей матушки-Земли, о величии космоса и об их всепроникающем единстве?

А может, объединить две глобальные пирамиды – древнерусскую и финансово-накопительную транскорпоративную – и готовиться вместе к освоению других солнечных и звёздных чертогов?

И тогда космос, открытый благодаря полёту Ю.А. Гагарина, примет нас во всю глубину мироздания, а русские улыбчивые лица иконописно пропишутся в книгу ведических знаний из сказочно-фантастических откровений и реальных открытий.

 

Звезда полей

Поэт, создавая своё произведение, исходит из личного внутреннего переживания обстоятельств внешнего мира или от сопереживания жизни других людей, как правило, своего народа.

И делает он это через определённую «призму», череду мыслей и идей.

Возможны ли «вибрации души» по другому поводу? Возможно ли восприятие мира без предвзятостей и установок? Может ли поэт сбросить все предрассудки и «измы» для адекватного (естественно-природного) восприятия мира?

Может ли он, как высокочувствительный сенсор, уйти от внешних помех и принять мир таким, какой он есть в своей первооснове, в своей метафизике, в своём космическом первозданном проекте?

Прочтём ещё раз стихотворение Н. Рубцова «Звезда полей».

Автор выражает тревожное ощущение, что звезда полей (надежд, мыслей) смотрит в полынью, как бы меняет своё верхнее оптимистическое положение на нижнее пессимистическое, отражённое. Потому что сон окутал родину равнодушием, непониманием приоритетов жизни, отсутствием беспокойства о будущем.

Автор уверен, что даже во времена потрясений звезда полей – оптимистическая точка отсчёта, всегда есть, всегда рядом. Остаётся только захотеть пробудиться.

Автор утверждает, что звезда полей для тревожных, неравнодушных людей горит ярче и полней, что она особенно касается городских жителей, забывающих о наличии вечной собственности – своей родной природы и своей прародины – деревни.

Автор доказывает, что чем труднее времена, тем звезда полей должна гореть ярче и полней. Испытывая на себе тяжёлые условия жизни, автор счастлив, что у него есть такая звезда полей. Она помогает ему.

После многократного прочтения этого стихотворения, кроме обстоятельств внешнего мира, отображённого поэтом, начинает раскрываться внутренняя составляющая мировоззрения автора, и самопроизвольно возникают вопросы.

Какую звезду имеет в виду автор?

И эта звезда каких полей?

Из прочитанного ясно, что эту звезду «ярче и полнее» можно увидеть в ночном небе. Эту звезду можно увидеть в любое время года, ибо «она горит над золотом осенним, она горит над зимним серебром».

В каком месте можно увидеть эту звезду? «И только здесь, во мгле заледенелой», т. е. ближе к северу, в северном полушарии, на территории России.

Так что это за звезда, которая «остановившись, смотрит в полынью»? Автор прямо не называет её, но можно понять, что это Полярная звезда. Она горит почти в центре вращения Земли, в точке Северного полюса. При вращении Земли она визуально на месте, астрономически медленно движется по малому кругу относительно оси.

Итак, это Полярная звезда, не самая яркая, но постоянно висящая над головой. Она всегда там, и как бы мы сами ни меняли место жительства, и как бы она ни закрывалась облаками и мглой, – она там. Вспомнил всеми любимую песню:

Возникают вопросы: «Чья же это звезда? Кому она напоминает о своём присутствии? Кто на неё больше всего обращает внимание?». Это – русская звезда! Звезда Руси! Звезда древних славян – богиня Тара – хранительница лесов и священных деревьев, спасительница людей, управляющая их сознанием (проторить дорогу, тороватый мужик). И она «горит, не угасая, для всех тревожных жителей земли», для всех россиян и особенно для русских, потому что Север для нас очень многое значит в историческом прошлом. Возможно, это наша прародина, колыбель нашего народа, место зарождения нового типа цивилизации, отказавшейся от звериных привычек в пользу социальной и духовной перспективы.

Конечно, наличие таких «корней», осознание их глубины и силы не может не вызывать ощущения счастья. «И счастлив я, пока на свете белом горит, горит звезда моих полей», – восклицает поэт. И вот это счастье никто уже не может отменить.

Всё равно каждый из нас остаётся с путеводной звездой и может чувствовать себя комфортно даже в открытом поле – «с милой рай и в шалаше».

Звезда полей – в прямом смысле природных полей (рожь, пшеница, луга), а в социально-психологическом – это наши мысли, чувства, наш русский общечеловеческий дух. Этот дух порождает ход правильных гармонизирующих мыслей, столь необходимых для дезориентированных людей, потерявших первоосновы цивилизации и нашедших радость в эгоистических амбициях.

Кто же тогда поэт такого уровня, как Николай Рубцов? Это – провидец, который путём исповеди передаёт нам настоящие заповеди. С помощью высшего космического поля, благодаря своей способности его улавливать и транслировать, а скорее, генерировать своим воображением, устремлённым в недоступно далёкое прошлое и будущее, – он шлёт нам послания – видения на холме: «Россия, Русь! Храни себя, храни!».

Сюда можно отнести ещё целый ряд стихотворений, через «серебряные струны» связывающих прошлое и будущее в единый поток непрерывной жизни тех, кто остаётся жить под звездой полей с названьем кратким Русь. И нам в этом потоке «плыть, плыть, плыть».

Легко ли самому Рубцову было писать эти послания? Наверно, нет, потому что горизонты видений многих писателей и поэтов в то время были недалеки или вообще имели заказной характер. Мощное желание передачи неугасимой исторической энергетики через сакральное поэтическое слово помогло Н. Рубцову решить важную психологическую задачу – идентифицировать самого себя как русского человека (чего он и нам желает).

Разномасштабная самоидентификация: я – советский, я – демократ, я – националист, я – иной – не соответствует естественно-природному историко-географическому, геокосмическому происхождению россиян.

Итак, теперь ясно, что Н. Рубцов открывает в себе неизвестное ранее происхождение: он один из русских среди переименованных советских. Он пока одинок. Люди, рождённые в СССР, увлечены бытовыми, общежитейскими проблемами, потом они увлекутся дачами, домиками, фазендами и дадут дорогу международному бизнесу.

Они ещё не потеряли свою советскую родину, но и не приобрели новую, будущую разрекламированную Россию. Может быть, Н. Рубцову нужна советская Россия или Россия дореволюционная? Мол, большая империя – это нехорошо, давайте уменьшим свои притязания. Нет, Н. Рубцов устремлён в другой идеал; исходя из осуществлённой самоидентификации, ему нужна Россия-Русь, исторически более глубинная. Не преобразованная и обрубленная по заморским искривлённым понятиям, а естественно выправленная в исторической правде, настоящая наша Русь с людьми, считающими себя, так же, как он, русскими. Но не по паспорту или этническому происхождению, а по естественно-природному ощущению нахождения на родной территории и принятию высоконравственной православной этики. На Севере нашей Руси оставались люди с высокой духовной составляющей, с приоритетом тех ценностей, которые были зарождены в Святой Руси, украсились православной верой и преумножились в Советском Союзе.

Н. Рубцову подсознательно хочется гармонизировать связь исторических эпох, сделать грамотные переходы между «холмами» достижений русской цивилизации. Но как это сделать? И тут есть ответ-указание на правильный путь: «За всё Добро расплатимся Добром!». То есть всё самое лучшее возьмём для будущей нашей отчизны. Нужна не непрерывная борьба эпох, а созидание и приращение Добра. Будущее виделось ему как продление исторического лучшего, а не слом и воздвижение нового холма жизни с полным отрицанием прошлого.

Это новое открытие возможности обновления любимой Родины в 60-е годы XX века давало Н. Рубцову большое вдохновение и большую скорбь, так как его идеал мог не осуществиться (в обществе несвоевременно создавался идеал наступления коммунизма в 1980-х годах и накапливался «интеллектуальный» потенциал внешнего управления из-за рубежа, программируемого на разрушение).

Посмотрим, какой ему представлялась в литературных образах наша Родина-Русь? Умерла она или остаётся с нами? В стихотворении «Душа хранит»:

Рубцов показывает, что Русь не умерла, приметы её видны повсюду.

Русь жива в природе, в развалинах храмов, в простых деревенских домах, в людях…

Читаем в стихотворении «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны»:

Да, Рубцов пока одинок.

Конечно, есть Тютчев, Есенин, Гоголь, Пушкин – но они в прошлом.

А сегодня кто его поддержит?

И он надеется на лучшее.

В стихотворении «Русский огонёк» заключительная строфа:

Так почему же Н. Рубцову удалось увидеть этот идеал? Другие же устремились к компиляциям западного меркантильного образа жизни, к смене точки исторического отчёта саморазвития.

Может быть, благодаря медлительной лире, которая поднимает паруса.

Мироощущение Н. Рубцова на уровне абсолюта, он видит не изменённую во времени, сохранившуюся до сих пор главную составляющую часть образа Руси – природу и человека.

Прочувствуйте темп восприятия образа в заключительной строфе стихотворения «Давай, земля, немного отдохнём»:

Н. Рубцов ищет поддержки своего видения будущей Руси.

И вот приезжают гости, в контексте: равнодушные к России.

Смотрим, что происходит в стихотворении «Нагрянули», в заключительной строфе:

Разрыв между чётко увиденным идеалом будущей России и Стеной непонимания и даже отвержения достигает предела. В стихотворении «Над вечным покоем»:

Это любовь к Родине до самопожертвования. Но как ещё много людей равнодушных! «Он жил в предчувствии осеннем уже не лучших перемен». Он понимал, что чуждые его Родине люди желают попользоваться её благами-ресурсами и даже самим народом, не понимая результатов «этой работы», не слушая предупреждений народных, не жалея близких – ради чужебесия, максимальной добычи, изощрённого сверхпотребления.

Так кто же такой Николай Рубцов? Тонкий лирик природы или транслятор вечного? Провидец? Пророк? Его жизнь и творчество – это всё наше общинное, это все мы, а значит, он первый из нас – творец и продолжатель идеала нашей Руси – Земной Сферы Добра и Справедливости.

Нашёл ли идеал нашей общинной духовной Руси непосредственное государственное воплощение в современной России? Нет, конечно, он заморожен. «Я умру в крещенские морозы», то есть этот идеал братской, дружелюбной, оттого и сильной Руси будет агрессивно отторгнут в самом пике торжества другого альтернативного варианта: беспардонно копировать всё чужое.

Рубцова нет, но идеал нашей Руси не исчезает, а ощущается ещё ясней и утвердительней.

Что же нам остаётся – смиренное созерцание исторического потока русской жизни, чувствительное переживание в реальном времени всех преображений, преобразований, перестроек и модернизаций или активно осознанный, столь необходимый, спасительный прорыв в будущее, на новый уровень развития русской цивилизации?

Для осуществления прорыва в новую цивилизацию потребуется мощный сплав всех духовных сил, накопленных за всю историческую глубину от изначальной Руси, великодержавной России, Советского Союза, нашей духовно прозревающей России и Руси обновлённой. Ресурс этих сил огромен – природно-исторических, религиозно-православных, государственно-многонациональных, социально-интеллектуальных. Придётся брать всех идолов, богов, вождей, героев, поэтов, пророков для прорыва Стены заточения. Всё сразу или иначе – ничего своего.

Призрак ведического, православного, социального будущего нашей цивилизации бродит по России.

 

Природоведическое содержание поэзии Н.М. Рубцова

Современный человек, переселяясь из деревни в город, даже оставаясь самим собой, оказывается совершенно в другой окружающей его обстановке. Вместо живой, биоразнообразной природы его охватывает искусственно и однообразно созданная, застывшая материальная среда. Вместо доверительного, близкородственного общения с простым народом в многолюдном городе человек живёт в условиях взаимной неопределённости и непознаваемости даже соседей. Это противоестественное поведение человека в случайно меняющихся, анонимных, дезориентирующих условиях социальной городской среды создаёт дискомфорт. Человек теряет устойчивые, чувствительно осязаемые и правильно осмысленные ориентиры и оказывается в бо́льшей зависимости от социальных и информационных потоков. В период социальных обновлений, непродуманных перемен и рекламной дезинформации наиболее ценным становится природоведическое мировоззрение, привязанность человека к природе с её периодическими, закономерными, стабильными и гармонизированными проявлениями. Изолированность человека, отсутствие единой цели в общественной среде, дробление исторических цивилизационных тенденций – ещё с большей силой подчёркивают благодатную сущность природы.

Жизнь Николая Рубцова с самого раннего детства была испещрена такими разрывами: потеря родителей – проживание в детдоме – бесхозяйственная жизнь в деревне – необустроенная жизнь в городе – непризнание поэтического дарования – деградация общественного строя.

* * *

Николай Рубцов, как никто другой, оценил утешительную значимость Матери-Природы.

Природное окружение его выслушивало в дни печали, и он сочувствовал ей, был наблюдательным и видел спасительно гармонизированный лик природы. Не могла быть не замеченной божественная сотворённость природы. Приведём некоторые названия его стихотворений: «В святой обители природы», «Природа», «Моё море», «На озере», «В лесу», «Зима», «Осень», «Утром», «По вечерам», «Берёзы», «Ива», «Цветы» и многие другие.

Диалог с природой шёл через музыку и поэзию его юной души. И его душа начала трудиться, старалась искать другие благотворительные истоки. И поэт нашёл способ дальнейшего совершенствования, опираясь на традиции русской литературы и историю родного края.

Так же приведём некоторые названия его стихов: «Родная деревня», «На родину», «Ферапонтово», «Тихая моя родина»… Чем сильнее захватывало его это созидательное начало, тем в большую глубь истории простирались его переживания и высвечивался идеал Светлой Руси.

И как тут не вспомнить про Лукоморье А. С. Пушкина?

Н. Рубцов находит своё Лукоморье, видит дуб надёжного жизнестроя в прошлом и смело идёт по цепочке раздумий из прошлого в настоящее и будущее, осмысливая этапы духовного развития и днём, и ночью, во все времена года. И через это он постигает божественную всеобщность связей: Земли и Вселенной, Природы и Человека, Знаний и Творчества – всё это отображается в его поэзии («Звезда полей», «Видения на холме», «Привет, Россия», «Давай, земля, немножко отдохнём», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «Душа хранит»).

Надёжные ли ориентиры выбирает Н. Рубцов? С определённой долей колебаний, поиска и переживаний он утверждается на природоведической сущности жизни. В первую очередь это этническая самоидентификация: я из России, из Древней Руси; я живу на своей Родине, на Русской равнине, язык, на котором я мыслю и говорю, – русский, душа моя, любящая и сострадательная – русская, дух бескорыстный и нестяжательный – русский. Такая Свето– и Свято-тканность нового мироощущения открылась в нём, и он щедро делится этими красивыми, гармоничными откровениями в своих стихах. И всем становится ясно, что это вселенская, всечеловеческая благодать.

А что предлагают «торопливые прогрессисты», выросшие на рекламно-информационной «гидропонике» с денежно-финансовой «подкормкой»: не живую, не природосообразную, виртуально-логистическую программу жизни. Дали команду – и на уровне животной сигнальной реакции «принять к исполнению». Пролетарий по сравнению с гастарбайтером – свободный гражданин. Гастарбайтер – предшественник биоробота. Бомж – регресс цивилизации.

Что выбирает Н. Рубцов – деньги для свободы или свободу от денег?

В каждом человеке есть духовная и телесная составляющая, среди русских людей духовная составляющая приоритетная, и чем больше её величина, тем более значимый человек. Такой человек «эффективный», он создаёт превышающий объём благодати по сравнению с потребляемым, т. е. не паразитирует, а делает бескорыстно свой вклад в общую копилку жизни. Умение человека держать высокий уровень духовности и необходимо достаточный телесный уровень благодати есть справедливый и праведный путь русского человека. Неуёмность телесного потребления человека переносится на духовность, ему хочется «скушать духовность», но это не получается, и тогда духовно состоявшийся человек является укоризной. Легко и быстро выстроить одухотворённый путь жизни не получается, остаётся заимствовать, хочется всех опередить, но не получается, телесность всегда остаётся на первом месте. И вот здесь происходит подмена духовности на антидуховность, приобретается безумность и одержимость идти напролом. Вспомним фильмы, где ужасно отрицательный персонаж убивает человека и как бы подпитывается отходящей от его тела душой. От этого он становится сильнее, но уже в животном проявлении. Его сила от лжи, и поэтому она всегда разрушительна. Жить по правде – это жить, согласуясь с природоведическим содержанием. Если ты человек, то всегда остаётся возможность через духовную составляющую стремиться к Богу, совершенствоваться, быть Ему подобным в творческом восхождении от тела к духу. И ещё одно: телесные потребности разделяют людей, а стремление к совершенствованию единит, потому что духовное приумножается, а материальное только делится. Н. Рубцов избрал путь духовного восхождения, но, как часто это бывает среди талантливых русских людей, путь оказался прерванным. Поэта нет с нами, но его божественная душа живет в народе…

Какова же первичная, земная цель человечества? Ответим пока прозаически: «Сохранить природу для безопасности жизнедеятельности, восстановить природоведическое мировосприятие, возродить дух непрерывного совершенствования общества в этом направлении, раскрепостить историческое русское самосознание, освободить спасительное саморазвитие от заимствования и лозунговой модернизации». Какова особая цель, стержень русского человека в переинформированном, идеологически рассеянном обществе? Может она в том, что чем древнее и глубже во времени собственное мировосприятие истории своего народа, тем оно подлиннее, масштабнее, ближе к истине, а значит, лучше. А что об этом сказал Н. Рубцов, узнаем из его стихотворения «По вечерам», написанного 15 августа 1964 г.

Н. Рубцов только обозначил направление мировосприятия будущей жизни в образе Великой Руси, но мы сегодня знаем, что её содержание не только в бытовом, простом, мифологизированном и красочном видеовосприятии, но и в системно сформулированных законах справедливой и праведной жизни, которые можно познать и постичь в археологических и письменных источниках славяно-ариев, которые являются нашими прародителями. Постичь глубину истории русского народа и восстановить её живительную силу.

 

От мегалитических надписей к образности в литературе

Изобретение письменности обеспечило тиражирование накопленных знаний и передачу их потомкам. Видоизменение письменности можно объяснить развитием общества, приобретением новых знаний, объёмы которых в памяти человека уже не помещаются. Формирование письменности – это многотысячелетний труд человечества за своё существование на земле, а с другой стороны, потеря сокровенных знаний от некогда унаследованного дара видеть мир в единстве и непрерывности. Сложная картина жизни и её многообразие должны восприниматься «единым порядком всевидящего ока».

И сегодня на камнях 3-5-тысячелетней давности имеются древние надписи, читаемые на русском языке. Следы тех времён сохранились в виде «каменной летописи», сильно пострадавшей от катаклизмов и ещё в большей степени – от нашей незаинтересованности и предубеждённости, что там всё примитивно или ничего там нет. А это, с уверенностью можно сказать, огромная, долго хранящаяся книга, как бы упавшая с небес и излагающая первородную мудрость мира, возможно, с ответами на наши вопросы о строении космоса, природы, иерархии жизней, о понятиях добра и зла.

В докирилловские времена уже были объекты многократного поклонения и признания их объединяющей роли: священные рощи, источники чистой воды, культовые деревья, мегалитические сооружения, ведические святилища, жертвенные (мёд, продукты, дары леса) капища, каменные астрономические центры, календари, солярные круги, свастические рисунки, рунические письмена.

Были Родовые Ведические Боги, наиболее дальние предки: Род (зарождающий), Сва́рог (творящий), Лада (гармонизирующая), Ярило (благодатный), Ма́кошь (плодородная), Да́ждьбог (дарующий), Мара (очищающая). Эти жизненно важные факты наглядно показывают детали мировоззрения древних людей, их интерес к более глубокому познанию вселенной, который не исчез и сегодня. Мифологизированное сознание до сих пор подсказывает человеку, что есть жизнь на других планетах, что существует связь со вселенной. Духовная эволюция человека продолжается и идёт путём возрастания интеллектуальных способностей и укрепления его нравственных устоев.

Сможем ли мы рассмотреть духовную эволюцию русского человека через исторические переходы от ведической грамоты к православной традиции, далее к развитому социализму и народной демократии? Давайте попробуем здраво осмыслить! Сразу следует узаконить, что эти переходы не очень гладкие, есть в них объективная непрерывность, но есть и наше субъективное отрицание. Есть в этом процессе последовательное обновление и рост, так же как есть отторжение и ниспровержение.

Итак, выходим на древний русский маршрут. У ручьёв, по берегам рек, на выступающих мысах, на холмах, на пересечении дорог, возле погостов, прикрытые дёрном и мхом, ещё существуют признаки первых поселений наших предков на территории Русской равнины. Это самые стойкие хранители следов исчезнувшей эпохи, это камни и валуны: камни «чашечники», плоские камни, пограничные камни, стоячие камни, каменные круги, отдельные валуны, мегалитические сооружения (позднее на этих местах возникали некрополи, ставились часовни, церкви и храмы).

И сегодня на камнях могут быть не прочитанные нами рунические надписи. Профессор В. Н. Чудинов, доктор философских наук, директор Института древнеславянской и древнеевразийской цивилизации, в своих исследованиях убедительно доказывает их наличие, прочитывая по слогам надписи, оставленные нашими предками.

«Умом Россию не понять», но неизъяснимая чуткость души подсказывает: мы не одни, ни в прошлом, ни в будущем. Как это тонко прочувствовал Н. Рубцов в своём стихотворении «Шумит Катунь».

Катунь (госпожа, хозяйка) – основная водная артерия Горного Алтая. Место её рождения – самый большой на горе Белухе ледник, течёт (катится) навстречу реке Бие, слившись с которой, они образуют Обь.

У Николая Рубцова Катунь как водный поток и Катунь как образ течения времени, мыслей и переживаний. Н. Рубцов видит реку, слушает, размышляет и в стихотворной форме откликается на глубокие генно-космические резонансы с многообразным миром, так художественно тонко созданном и управляемом на недосягаемом для уединённого человека уровне и масштабе.

«И кто-то древней клинописью птиц» – конечно, это руническая письменность наших предков, выбитая на камнях, и Н. Рубцов её замечает, возможно, прочитывает и принимает сакральный «напев её былинный». А сколько «каменных книг» найдено и прочитано за последние десятилетия нашими учёными-исследователями. Сегодня вновь, благодаря общественной инициативе, открыта и обследуется на Севере «каменная страна» под названием Гиперборейская Русь.

Изначальная письменность была образной и глубинной, она передавала объёмные, цельные, законченные и важные события жизни. Одним из первых видов письменности была узелковая. Определённое число узелков, завязанных на верёвке, передавало то или иное сообщение. К основной замкнутой в круг красной нити повествования подвязывались узелки, составляющие слово-понятие (отсюда – «узелки на память», «связывать мысли», «связать слово со словом», «говорить путанно», «узел проблем», «хитросплетение сюжета», «завязка» и «развязка»). Изображённые на плоскости знаки узелкового письма называются объёмными вязями (узорами). Возможность объёмного видения достигается расфокусировкой или переносом угла зрения (создание алфавита ВсеяСветной грамоты 7520 лет назад, возможно, и произошло от разнообразных проекций кусочков свитой верёвки, воспринимаемых под разным углом зрения).

Одновременно с узелковым письмом возникло и рисуночное письмо, в котором записи делались с помощью рисунков и даже само очертание рисунка соединялось и обрамлялось контурами буковных знаков. Такие живые и даже подвижные «картинки» закрепляют и углубляют смысл написанного. Объёмное письмо было очень сложным по написанию и прочтению, поэтому его использовали только особо обученные Жрецы-Хранители.

Потом письмо перешло в плоскость. Далее было ещё более примитивное слоговое, а сейчас нам оставляют только фонетическое письмо. Читая фонетически, мы как бы скользим по поверхности, не умея уйти в глубину образа без предварительного прочтения целого предложения или абзаца. А всякое поверхностное чтение не даёт полного знания и представления об объекте, т. е. мы читаем без воображения и системности, бегло и чисто информативно. (Иногда при просмотре и фонетическом прослушивании телепередач вдруг замечаешь, что в памяти не осталось ничего значительного, слова песен не запали в душу, взгляд видел цветные «стреляющие» картинки, а выключил телевизор – и ничего не осталось).

Чтобы понимать что-то глубинно, нужно освоить не сочетание букв, не буквонаписание, а соединение образов – соединение по сути: почему это изображено и звучит так, а это иначе, и какой смысл в это вложен? Вот это и будет самое правильное, многогранное, образно интерпретируемое чтение; оно даёт возможность познать основу порядка и всё остальное разноцветное многообразие.

С этого начиналось Образование (призвание образа), т. е. умение соединять и понимать смысл буквиц и слов. А без этого умения (ключа), дающего доступ к древним текстам, остальное обучение считалось бессмысленным.

Согласно мудрости наших предков, ОБРАЗ – совокупность разносторонних знаний, объединяющихся в конкретное описание какого-либо предмета или явления. Каждый образ несёт в себе глубинную суть. Эта суть даёт возможность понять предназначение и существование данного образа в пространственно-временном контексте.

Русский язык был и до сих пор ещё остаётся языком образов глубинного смысла, в отличие от европейских, дающих поверхностное понимание передаваемой информации.

Самые древние из сохранившихся документов были записаны рунами, руницей. Трудности установления истоков русской письменности связаны с незнанием родной истории, недостатком письменных первоисточников и предвзятостью взглядов. Всё это обусловлено не только беспощадным временем и природными катаклизмами, но и в большей степени повсеместным уничтожением письменных источников во все времена.

Древнерусские книги и манускрипты – деревянные дощечки, берестяные грамоты, сантии (тексты на драгоценном металле) сжигали и переплавляли властолюбивые миссионеры-чужеземцы, изменяя естественно-эволюционирующий облик Руси, лишая русский народ исторической памяти. Особо ценные древнерусские летописи на дорогом пергаменте соскабливались и заполнялись более упрощёнными текстами. Уничтожение национальной русской культуры продолжали многие князья и цари «тьмы», утверждавшие свою власть, что привело к падению уровня грамотности, а следовательно, и культуры.

Кирилл и Мефодий использовали славянскую буквицу, существовавшую в то время и состоявшую из 49 букв, при этом Кирилл изъял пять букв, а четырём дал греческое название. В результате появилась кириллица – церковно-славянская азбука, целью которой было открыть дорогу Византийской церкви на Русскую землю.

Во времена Ярослава Мудрого была изъята ещё одна буква, таким образом осталось 43 буквы. Второй сокрушительный удар нанёс Пётр I, когда удалил сразу семь букв, которым соответствовали гласные звуки. Кроме того, он ввёл новое написание букв по западному образцу. Известно, что Пётр, воспитанный чужестранцами, был противником всего истинно традиционного, и реформу русского языка он передал на откуп иностранцам, при этом укоротив шкалу летосчисления.

К началу XIX века славянская буквица лишилась ещё трёх букв (образов). При этом были добавлены три новые буквы – «я», «э» и «ё». Самая губительная реформа русского языка была проведена Луначарским. Эта реформа уничтожила сакральную часть языка – образы букв. Изъяли i («и» десятеричное), а также ять, ижицу и фиту. Полугласные еръ (ъ) и ерь (ь) стали твёрдым и мягким знаками.

Более не хочется напоминать о деформациях, искажениях и потерях великого русского языка и письменности, ведь в стихотворениях Н. Рубцова образность, глубина, мощь и новые возможности мыслеизъяснения восстанавливаются и резонируют в душе читателя.

Желание быть властелином, правителем больших территорий с устремлением на мировое, глобальное управление, как правило, отрицательно сказывается на мировосприятии тонкоматериалъного мира. Злоэнергетическое пунами сметает многое на своём пути и совсем не щадит взаимоотношений между людьми, гармонизированно выстроенных веками и тысячелетиями.

Очень важно вернуться к изначальным корням и к изначальному языку, который даёт полноценное общение между людьми и народами, даёт возможность более правильного понимания мира животных, растений, природы и космоса.

Стремление к возрождению традиции проявляется и на Алтае. В последние годы в посёлках, всё чаще во дворах, строят «печальные аилы» – традиционное алтайское жильё.

Аил имеет шестиугольную, пирамидальную, куполообразную форму. Деревянный каркас аила в древности покрывался корой, сейчас он чаще обшивается досками либо выстилается рубероидом, в нём земляной (не деревянный) пол и открытый очаг (не печь).

Аил используют как летний дом и как сакральное пространство. В аиле общаются, исполняют кай (горловое пение, речитатив под аккомпанемент хо́муса-варга́на), камлают (гадают, ворожат, лечат) люди, причастные к сакральному знанию.

Почему «зов мудрых предков» так необходим? Ощущение легковесности, простоты мыслей и чувств побуждает нас искать в жизни сакральные смыслы – первичную связь со вселенной.

Н. Рубцов – национальный русский поэт, «системный интегратор» сакральных функций мозга, мастер ярких, глубинных и объёмных образов стихосложения – в своём творчестве старался объединить мировоззренческие основы русского человека в единое полноценное восприятие мира в пространственно-временной перспективе.

И, следуя ему, если «почистить, потереть самого себя», то обязательно обнаружишь под различными наслоениями «лицо русского человека» и увидишь на нём светлый отблеск ведической грамоты, нимб православной святости, общенародную совестливость души, искры свободомыслия и истинной демократии.

Возможно, такое мировоззренческое направление Н. Рубцов в стихотворной форме указывал для своих читателей и для «всех тревожных жителей Земли».

 

Два взгляда на единый ведический мир

Сергей Есенин и Николай Рубцов – два русских поэта, гордость русской культуры.

Жизнь и творчество С. Есенина пришлись на эпоху перемен, монархический строй России менялся, народ выбирал новый, социалистический, путь развития.

Жизнь и творчество Н. Рубцова тоже пришлись на эпоху перемен, страна находилась на пороге демократических преобразований.

И в одном, и в другом случае смена жизненной программы, общественного устоявшегося лада сопровождалась дисгармонией нашего бытия, происходил исторический и идейный разрыв, несбалансированность общества по интересам, проявляющаяся в депрессивности одних и бесноватости других.

В такие периоды, когда один лад (строй) сменяется другим, появляются поэты-философы, охватывающие в своём сознании два лада вместе, переживая за ростки нового и сберегая ценности прошлого. Это удаётся сделать при наличии мировоззрения более высокого уровня обобщения и понимания сложности окружающего мира – более масштабного (большое видится на расстоянии), углублённого в историческую эпоху, наполненного упорядоченным здравым смыслом, очищенного от цивилизационных ошибок и нетерпеливых действий.

Источником творческого вдохновения для двух величайших поэтов был жизненный путь, движение от лучшего к наилучшему, от истока «малая родина», через вершины исторических достижений «большой родины» к судьбоносному, стержневому идеалу Древнейшей Руси.

Рождение социализма и его закат воспринимались поэтами через более глубинный образ существующего внутри народа идеала Святой, Светлой, Белой Руси.

Вот что пишет С. Есенин в статье «Ключи Марии» в 1918 году: «…Все величайшие наши мастера зависели всецело от крещёного Востока. Но крещёный Восток абсолютно не бросил в нас в данном случае никакого зерна. Он не оплодотворил нас, а только открыл лишь те двери, которые были заперты на замок тайного слова…».

Первые строки его статьи, изложенной как программный трактат, сразу ориентируют на что-то значительное для русского человека. Читаем далее.

«Самою первою и главною отраслью нашего искусства с тех пор, как мы начинаем себя помнить, был и есть орнамент. Но, просматривая и строго вглядываясь во все исследования специалистов из этой области, мы не встречаем почти ни единого указания на то, что он существовал раньше, гораздо раньше приплытия к нашему берегу миссионеров из Греции».

С. Есенин в данном фрагменте подчёркивает наличие предвзятого мнения «специалистов» в отношении исторической самостоятельности русского народа. И далее он подтверждает это достоверными данными.

«…Наши исследователи не заглянули в сердце нашего народного творчества… Орнамент – это музыка. Ряды его линий в чудеснейших и весьма тонких распределениях похожи на мелодию какой-то одной вечной песни перед мирозданием. Его образы и фигуры – какое-то одно непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте. Но никто так прекрасно не слился с ним, вкладывая в него всю жизнь, всё сердце и весь разум, как наша Древняя Русь… Всё от древа – вот религия мысли нашего народа».

Остов этого древа выявляется и сегодня через однокоренные слова-завязи русского языка: род, природа, прародина, родина, родители, родственники, роды, родинка и другие интерпретации.

Далее С. Есенин говорит: «Символическое древо, которое означает размножение семьи, рода, исстари сравнивалось с ростками, пускаемыми из себя деревом… Параллель, проводимая в языке и народных поверьях между ветвистым деревом и многочадною семьёю или целым родом, с особенною наглядностию заявила себя в обычае обозначать происхождение людей и степени их родства через так называемое родословное древо…»

Настолько ёмко и содержательно излагает свои мысли С. Есенин, что хочется больше его цитировать, чем комментировать.

«…Нет, не в одних только письменных свитках мы скрываем культуру наших прозрений через орнаментику букв и пояснительные миниатюры. Мы заставили жить и молиться вокруг себя почти все предметы…»

Это очень важный момент – жить по правде, слитно с природой, временем и народом. Жить не по абстрактным идеологемам, а по канонам естественно-природного бытия. Читаем дальше и поражаемся свежестью мыслей поэта, даже в наши времена.

«…За культурой обиходного орнамента на неприхоженных снегах русского поля начинают показываться следы искусства словесного. Уже в X и XI веках мы встречаем целый ряд мифических и апокрифических произведений, где лепка слов и образов поражает нас не только смелостью своих выискиваемых положений, но и тонким изяществом своего построения. Конечно, и это не обошлось без вмешательства некоторой цивилизации западных славян, разъезжавших тогда на осле христианства, но ярчащая, сверкающая переливами всех цветов русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества…»

Далее особенно важно подчеркнуть научную значимость и новизну аналитического мышления С. Есенина, систематизирующего основы поэтического творчества.

«…Существо творчества в образах разделяется так же, как существо человека, на три вида – душа, плоть и разум. Образ от плоти можно назвать заставочным, образ от духа – корабельным и третий образ от разума – ангелическим. Образ заставочный есть, так же как и метафора, уподобление одного предмета другому или крещение воздуха именами близких нам предметов.

Корабельный образ есть уловление в каком-либо предмете, явлении или существе струения, где заставочный образ плывет, как ладья по воде.

Ангелический образ есть сотворение или пробитие из данной заставки и корабельного образа какого-нибудь окна, где струение являет из лика один или несколько новых ликов.

На этом образе построены мифы почти всех народов в их лучших произведениях, как «Илиада», Эдда, Калевала, «Слово о полку Игореве», Веды, Библия и др.

Воздухом его дышит наш русский «Стих о Голубиной книге», «Златая цепь», «Слово о Данииле Заточнике» и множество других произведений, которые выпукло светят на протяжении долгого ряда веков…»

Следует принять и упрёки С. Есенина в недальновидности мировоззрения русского человека, сохранившейся и до настоящего времени.

«…Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов. В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности. Они стали какими-то ювелирами, рисовальщиками и миниатюристами словесной мертвенности…»

«…У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласованно всё. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния».

Сергей Есенин создаёт и предлагает уникальную теорию «Словесной орнаментики».

«…Словесная орнаментика необходима как теоретическое показание развития словесных знаков, идущих на путь открытий невыявленных возможностей человека».

То, что писал Сергей Есенин в своих «Ключах Марии» об узловой завязи природы с сущностью человека, сводится к психологическому параллелизму народного творчества.

В соответствии с теорией органического образа рассмотрим слово «орнамент» в нашей интерпретации. Разделим его по слогам Ор-На-Мент: Ор – орать, говорить, творить На Ментальном уровне.

Орнамент бывает строительным – уникальная роспись деревянных крестьянских домов: резные наличники, коньки, символы солнца, фигурки. Орнамент изображается на одежде, холстах, полотнах и полотенцах. Орнамент выковывается кузнецом в металле. Орнамент прорисовывается на звёздном небе. С. Есенин своими стихами доказывает, что есть орнамент словесный. Орнамент в общем виде – это упорядоченная матрица структуры мирозданья.

Попытаемся раскрыть содержание словесного орнамента в соответствии с предложенной и в дальнейшем развитой классификацией С. Есенина.

Заставочный орнамент стихов – это последовательно-параллельное стихосложение слов в рифмующиеся строфы-матрицы. Это самый простой способ построения словесного орнамента. В нём уже существуют рифмы, но ещё нет поэзии. Орнамент как бы печатный, пишу о том, что вижу, и рифмую окончания строк. Он ограничивающий, рамочный, контекстный.

Корабельный или парусный орнамент стихов – динамичный словесный орнамент с движением в пространстве и времени. Наблюдается выход за границы одного мыслеобраза. Образ двойного зрения. Собирательный образ сумм внешних и/или внутренних фигур и мотивов. Космический полёт, путешествие.

Ангелический или изобретательский словесный орнамент, собранный по образу и подобию Божию, связывая человека-природу и вселенную различными узелками звуковой письменности. Уже не матрица, а своего рода «кубик Рубика». Образы преумножаются, соединяются с каким-то незримым, таинственным, но прозреваемым миром.

Образы и слова, слитые воедино, образуют звучащую мелодию поэзии, позволяют творить, раскрывая в себе подчас глубокий смысл.

Все три орнамента могут присутствовать в одном произведении. И ещё особенно интересное открытие С. Есениным «горбатых слов». «Они таят в себе что-то вроде подглядывания из-под угла, могут залезть в карман небу, обкусать края облаков, «через мудрёны вырезы» пройдут мурашами, в озере ходят щукой, в чистом поле оленем скачут, за тучами орлом летят, но все это только фокус того самого плоского преображения, в котором, как бы душа ни тянулась из чешуи, она все равно прицеплена к ней, как крючком, оттого что горбата».

По-видимому «горбатые слова» – это крутые, особо выпуклые слова, связываемые между собой не по строго детерминированным рифмам и правилам, а по содержательным, интуитивно открытым, изобретённым мыслеформам глубинной сущности происхождения русского языка.

Выделяя эти три (из шести) типа образов, С. Есенин делит всю нашу образность на некие составляющие, один образ может плавно перетекать в другой, «заставляться», уподобляться другим явлениям.

Это попытка Есенина сделать что-то новое среди «словесной мертвенности», попытка создать новую поэтику, новую поэзию. Поэт должен искать образы и орнаменты.

Прочитайте ещё раз стихи С. Есенина и Н. Рубцова, и вы наполнитесь ведическим космизмом природы, родоплеменными ритмами жизни славных предков наших и через ангелический словесный орнамент ощутите непрерывную связь с Богом. Ибо подобие Божие и есть сотворённые или услышанные через ритмы, рифмы и слова – мысли и образы Бога.

Так за «красных» или за «белых» оба поэта? Они за всех тревожных жителей Земли, за одну шестую часть Земли с названьем кратким Русь, за преемственность патриотов, людей божественного происхождения с земным и космическим, ведически гармонизирующим сотворчеством.

Сопоставим эти гениально значимые строфы двух национальных русских поэтов. С. Есенин пророчески утверждает, что Русь, как исторический идеал русского народа, следует преемственно развивать и использовать, он естественнонаучный и единственно правильный путь жизни нашего народа.

А другой поэт, такого же высокого уровня мышления, Н. Рубцов закрепляет это, как аксиому бытия, вечно хранящую уникальную энергетику гармоничного непрерывного совершенствования духовной основы русского народа по божественным законам красоты.

Два поэта устремляют взгляд не в отдельно выделенную эпоху – Древнюю Русь (по утверждению некоторых несведущих литературных критиков якобы не имеющий никакого будущего), а взгляд в будущее из глубины знаний-вед Древней Руси, великолепно (красиво и системно) сформулированных в те давние времена и достоверно сохраняющих своё положительное значение через череду прожитых лет в обновляющейся перспективе.

Подтверждением тому могут быть «золотые» слова современного русского языка: природоведение, литературоведение, всеведение, поведение, наведение, приведение, неведение и многие другие однокоренные и сложно-связанные слова.

Есть поэты-пророки в нашем отечестве. Их народосберегающее значение актуально, как и прежде.

 

Предперестройка

В пятницу, перед выходными днями, для бойкой торговли в магазин вино-водочных изделий завезли несколько ящиков вина, водки и пива. Всю неделю пустовавшая витрина нарядно преобразилась долгожданным портвейном, водкой с разными этикетками, коньяком, шампанским и другими «жаждоутоляющими» напитками. Молодая девушка-продавец энергично сортировала поштучный товар: кому в руки, кому в глубокий портфель, кому в объёмную сетку. Так что очередь хотя и была длинной, но продвигалась быстро: передние подсчитывали деньги, задние зорко следили за внеочередными, а всякий вновь приходящий спрашивал:

– Кто крайний?

Человек тридцать, выстроившись в затылки и образовав зигзагообразную цепочку вдоль прилавка, витрины и коридора, представляли хоть и разнообразный, но сплочённый коллектив. И если кто подходил за спичками, его строго контролировали. Особенно бдительно вели себя последние, им ещё долго стоять, а первые, собственно те же последние, к тому времени уже примирялись и молчали. Получали товар и быстро расходились: одни устремлялись в соседний отдел, другие спешили домой, третьи – неведомо куда. В середине очереди стоял Думыкин, он приехал в гости на целую неделю, к любимому и дорогому дяде Евгению Семёновичу, давно осевшему в городе. В руках у него был объёмный портфель, на голове кепка. Он приехал из деревни и с непривычки боялся этого большого шумного города. Дядя уверял его, что завтра покажет все достопримечательности, но сначала необходимо выпить за приезд, вот поэтому они оказались здесь.

За ними стоял высокий важный господин, пренебрежительно поглядывая на пожилого небритого человека, разговаривающего с самим собой.

Господин часто вздыхал, резко переводил взгляд в сторону, всем своим видом выражая нервное раздражение и уничижение. Наверняка он попал сюда случайно и стоять в этой кошмарной очереди было ему не очень приятно.

Тут же нашлись и балагуры, сказители анекдотов. Один из них, маленький такой «живчик», доказывал, что водку не пьют только сова да телеграфные столбы, так как ночью не работает магазин, а у столбов стаканчики вверх дном. Другой, размяв во рту непослушный язык, просипел:

– А я пью только в двух случаях: когда есть в магазине селёдка и когда её нет.

– Ну, ты и пьёшь, – заметил третий. – Сколько выпить можешь, храбрец?

– А сколько будет – столько и выпью.

Изредка, как назойливые мухи, в очередь влетали проспавшиеся домохозяйки.

– Почём водка? Почём вино?

В таком порядке очередь продолжала двигаться в направлении к раздаче. Вот принял покупку молодой волосатый парень. Он необычно слаб: руки передвигал вяло, выглядел уныло, его оловянный взгляд из-под век, наполовину скрывавших глаза, считал сдачу.

Следующий по очереди поторопил его, и тот поспешно, зацепив пальцами горлышки бутылок, пошёл к выходу. Шаги его были быстрыми, но он плохо управлял телом, в общем, не удержал одну из бутылок и та, выскользнув из рук, ударилась о кафельный пол. И потому как находящаяся «драгоценная» жидкость покидала её навсегда, звук разбившейся бутылки был душещипательным, Думыкин сразу это отметил. Да, она упала и разбилась на мелкие части.

Грузная сердобольная женщина, стоявшая неподалёку, так и охнула, а у мужчин от этого внутри будто что оборвалось, словно опустились подтяжки.

– Раззява, – сказал господин.

– Ой, миленький, разбилась, – не выдержала женщина.

Всё это произошло так неожиданно и было до того досадно, что давно не брившийся человек, не видевший произошедшего, но среагировавший на слух, развернул побледневшее лицо и болезненно выспросил:

– Неужели водка?

– Да нет, пиво разбилось, – разрядил обстановку самый последний в очереди.

После этого стало чуть легче, многие заулыбались, начали шутить.

– Во, как бывает. Прямо из рук, словно птица.

– Видать, рановато ещё.

Парень тоже улыбнулся, но довольно кисло, махнул рукой и вышел. Дядя Женя после покупки приобрёл бутылку водки и четыре пива на вечер; на утро, как он объяснил Думыкину, бутылку вина и лимонад. Разговаривая о том о сём, Думыкин и дядя вышли на улицу.

В городе наступал вечер, его успокаивающая прохлада тонизировала разгорячённое тело, охлаждала нагревшийся асфальт. Сквозь стеклянные витрины отчётливо были видны разноцветные товары и деловая магазинная суета, последнее нервное напряжение дня.

Они прошли прямо и, свернув за угол, вошли во двор. То, что они увидели, заставило их приостановиться. Мужчина-инвалид в пиджаке катался по пыльной земле.

Он победно звал всех в бой на невидимого врага, при этом сам, сделав бросок вперёд, будто выхватил гранату и метнул её в «противника», затем, сделав два оборота вокруг тела, выпустил очередь из «автомата».

– Врёшь, гады! Меня не взять живьём! Вперёд, за родину!

Выглядел он ужасно: в пыли, словно в муке, волосы вздыблены, глаза расширены, грудь нараспашку, рот искривлен до чёртиков. У него не было одной ноги, и когда он в горячке бросался вперёд, то по инерции падал, тыкаясь оставшейся частью ноги в землю, надрывно мычал, скрипел зубами, проклинал войну и наметившуюся перестройку.

«Видать, досталось солдату», – отметил Думыкин.

– Идём дальше, не обращай внимания, это завсегдатай, – сказал Евгений Семёнович.

«Он совершенно запутался, ведь это не фронт, какая борьба и с кем бой, что с ним случилось? – продолжал переживать Думыкин. – Бедняга, наверное, как выпьет, так и всплывают мучительные картины ужасной войны».

Думыкину было жалко его, с болью в сердце вдыхал он вечерний воздух.

– Их у нас в микрорайоне два. Другой ещё круче, – продолжал Евгений Семёнович. – Одним словом, опойка, собирает пустые бутылки и сдаёт их в магазин, чтобы купить вина.

Они вышли на асфальтированную дорожку, идущую прямо к пятиэтажному кирпичному дому.

– Куда так спешишь? – послышался голос сзади.

Дядя Женя обернулся и увидел соседа по лестничной площадке, с тяжёлой сумкой в руках.

– А, Мироныч, здорово! – он подал руку для приветствия. – О чём это ты толкуешь?

– Здравствуйте, – кивнул сосед Думыкину.

– Да я рассказываю о Федоте, – дядя повернулся к Думыкину и продолжал: – Так вот, этот человек собирает испитые бутылки, подбирает их в парке под кустами, высматривает посуду около мусорных ящиков, а ещё носит с собой стакан. Увидит группу подходящих товарищей, подойдёт вовремя, как бы между прочим и не обязательно им скажет: «Аршин нужен?». Кому стакан нужен, тот сразу поймёт.

– Так его каждый и угостит? – засомневался Думыкин.

– Нет, он отдаёт стакан, а за услуги берёт пустую бутылку. Десять пустых бутылок – бутылка вина.

– Наверное, у него не хватает денег, поэтому он их добывает таким примитивным способом.

– Денег у него не густо, но и выпить не дурак. Каждый день две-три бутылки вина.

– Так он же сопьётся! Погибнет! А как же семья, дети?

– Нет у него ни детей, ни жены. Живёт в плоскушке, маленький такой домик, на окраине парка. Видать, человек слаб да и какие в его годы силы? Впрочем, трезвый – довольно интересный собеседник, а вот счастья в жизни так и не нашёл, не сложилось оно у него. Вот так никудышно фактически и заканчивается его жизнь, – затихающим голосом дополнил Евгений Семёнович.

– Чего уж там, пусть живёт, – решил приободрить его молчавший до сих пор сосед. – Такой человек безвредный, я бы сказал, даже полезный. Пускай собирает бутылки, это же здорово: одни пьют и бросают, а другие подбирают и пьют, всё чище будет. Это как в природе: круговорот, гармония.

Они поднялись на площадку пятого этажа, попрощались и разошлись по квартирам. Думыкин и дядя вернулись домой утомлёнными, с окончательно растерянным настроением. Мыслей не было никаких. По обоюдному согласию включили телевизор и опрокинулись в кресла, оплывая чувством покоя и пленительного бездействия. Сизая пелена экрана раздвинулась, и перед глазами открылся как будто бы не земной, но приятный, словно видения, мир. Шла передача «Больше хороших товаров».

Думыкин слегка оживился, постепенно набирая синхронную с текстом скорость собственных мыслей, настроенных на ту же волну.

Дядя почему-то расплылся в улыбке, встал и начал ходить по комнате, любовно трогая руками вещи, которые он совсем недавно приобрёл. Подошёл к зеркалу, взглянул на себя и начал кокетливо прихорашиваться. Зачесал тёмные волосы, открыв высокий белый лоб. Прогладил пальцами чёткий изгиб бровей и тонкую переносицу. Похлопал ладошкой по щекам, размял тугую, упругую шею. Красавец-мужчина в расцвете сил смотрел на него открыто, смело и широко. «Перестройка. Стране нужна перестройка», – соглашался он с новым мышлением, которое гипнотически преподносилось через радио, телевизор и прессу. Ему нравилась часто повторяемая крылатая фраза: «Процесс пошёл». Вроде как стакан вина принял, а дальше процесс наслаждения сам пошёл.

«Хорошо! Жить хорошо очень хочется. С перестройкой настоящая жизнь начинается. Видать, пришла и моя пора брать всё от жизни». Он откинулся в кресле и опять перевёл взгляд в телевизор.

Думыкину в это время вспомнилась деревня: «И у нас тоже не очень, но не так чтобы. Всё как-то больше природы, чем людей. Больше красивого, чем уродливого. Но людей не обманешь, предугадывают они заранее что-то противное человеку, как земные твари – землетрясение, как крысы – тонущий корабль. Пьют, значит, тревожатся, значит, понимают, что не смогут предотвратить ужасное. Пьют, как бы сигнализируют: не туда надо идти, не туда».

Быстро организовали столик и начали выпивать. Пили и смотрели телевизор. Разглядывали одни и те же картинки, но оценивали их по-разному. Дядя был за перестройку, Думыкин – против. Дядя всё как-то ближе к себе, а Думыкин – к народу.

– Можно выехать за границу.

– Забросим свои деревни.

– Бизнес – это выгодно!

– Это узаконенное воровство.

– Будем торговать со всем миром.

– Впустим торгашей – и исчезнут наши святыни.

– Такой одиозный союз нам не нужен!

– Союз должен остаться крепкой державой.

В таком духе Думыкин с дядей продолжали спорить по основным вопросам современной политики. Никто из них не знал, сойдутся их мнения в единую точку зрения или разойдутся, как в море корабли. Закончили тем, что осушили бутылку вина и пришли к общему заключению, что жизнь покажет, а время рассудит.

Растревоженные, в приподнятом настроении, они вскоре выбрались на балкон, на свежий воздух. Весна царила во всём. Ярко и отчётливо вырисовывались свежей зеленью распустившиеся деревья. Чёрная, не защищённая растительностью земля втягивала тепло, разогревая и пробуждая к жизни давно ушедшее лето. Трепетание птиц и радостные переживания человека раскрывались с удивительной силой, самозабвенно утверждая свою красоту и неповторимость. Всё вокруг становилось щедрым и не скупилось на общение. Невинное радостное состояние пронизывало природу, красивую, вечную, всё покоряющую и бесконечную.

Глубоко вдыхая весенний воздух, постепенно, словно из далёкого, длинного туннеля, появлялось манящее вдаль настроение. Надо было что-то придумывать, надо было что-то себе загадывать. Теперь уже скоро, совсем скоро, должна пойти полным ходом захватившая всех людей перестройка.

Поверх затихающего городского шума, движения транспорта и суеты величественно возвышались дымящиеся трубы, выпуская над городом тёмно-серую тень, которая хмурила солнце, смешивалась и собиралась вдали, у горизонта. Толстая труба каменной кладки, стоявшая недалеко от жилого дома, добродушно отпускала лохматым сплошным потоком серый клубящийся дым. Тощая металлическая труба бросала чёрный дым чуть меньше, но выше. За ними тянулись маленькие трубы котельных, струясь тёплым дымком. Автомобили оставляли после себя характерный запах сгоревшего топлива…

На душе всё равно было весело и радостно от ощущения весенней красоты, отдыхающих после трудового дня людей, строящихся жилых домов и пусть не всеми, но всё же ожидаемой перестройки жизни. Она уже идёт, но незаметно меняет направление и повернёт к «наилучшему». И это станет врагом «хорошему».

 

Обида мальчика

Мальчик обидел мальчика… Как это часто бывает, и как часто мирятся они взаправду, забыв о стычке. Наверное, ни один взрослый не может делать это с такой лёгкостью. Дело не в том, что взрослый не желает простить и сменить гнев на милость, а вот мальчик не может гневаться на своего закадычного друга. Может он брови насупить, обидеться или рассерчать на приятеля, но совсем не из-за случившегося, а потому, что дружбы нектар на миг вдруг прервался. И досада его берёт сильно печальная! Вот только почему лучший друг не понимает этого? Ведь вместе было так хорошо!

Итак, мальчик обидел мальчика. А случилось это однажды при плохой, дождливой погоде, на осенней учебной практике. Учащихся первого курса Псковского сельскохозяйственного техникума на целый месяц направили убирать картошку.

Второй день бесконечно льёт мелкий, тоскливый дождик и мы не выходим на работу. По узеньким окнам старого колхозного клуба, в котором нас разместили, стекает дождевая вода. Ребята лежат на раскладушках – кто читает, кто пишет письмо, кто дремлет или мечтает. Двое ребят, Колька Смирнов и Сашка Подобедов, играют в шашки. Рядом с Колькой друг детства Вовка Иванов, а у Сашкиного плеча – Виткин Боря, «болеют», значит, переживают каждый за своего игрока. Я у ребят за старшего мастера, командир студенческого отряда. Лежу в дальнем углу на раскладушке, они все у меня на виду: трудолюбивый Колька, жизнерадостный Вовка, слабохарактерный Сашка и Борька-хитрец.

За окном по-прежнему льёт дождь, дрожит листва, струи изумрудной воды омывают стёкла. Ребята, убаюканные шумом дождя, постепенно засыпают. Спит на соседней кровати Никитин Иван, клубочком свернувшийся в лотке матраца. Лишь четверо неутомимых дружков сражаются, двое на двое, на игровой доске, их силы равны, вот и упорствуют они так долго, дерутся за престиж, за лидерство в группе. Поставили между кроватями стул, на стул доску и давай резаться. Два раза подряд выигрывал Колька, затем Сашка отыграл, потом вновь проиграл. После этого опять победил Сашка, нужно было отстоять ещё одну. Оттого Вовка и нервничал около Кольки, переживая во сто раз больше его. Сашкин товарищ вёл себя намного умней, следил за игрой и, зная в ней толк, потихоньку подсказывал из-под руки. Тихо-тихо, но мне было слышно.

– За фук бери шашку, вон он забыл съесть. По закону так надо, бери.

И Сашка брал шашку, переворачивал её обратной стороной, фукал в выточенное дно шашки и клал в сторону.

– Не ставь сюда.

Сашка задумчиво чесал затылок, тёр кипу непослушных волос, морщил в натуге лоб, усиленно думал и всё же внимал шептуну.

– В дамки иди, в дамки. Не жалей фишку, отдай её на съедение, зато в дамках будешь.

Шашки сошлись вплотную, потери с обеих сторон были равными, никто не хотел уступать инициативы, никто не желал быть побеждённым. То же самое происходило и у болельщиков. Вовка всей душой стоял на Колькиной стороне, он не мог терпеть поражения от Сашки-зазнайки.

Ему хотелось проучить его вместе с другом, и поэтому он много шумел и суетился, не в силах даже оценить позиций или подсказать, как Борька. И Колька, не имея поддержки, растерялся и застыл у доски. Он сидел неподвижно, подперев правой рукой подбородок, изрядно его разминал. Размышлял он иль «тормозил» – не понять, но он играл честно, своим умом и всегда прерывал подсказку своего друга.

– Вовка, не мешай играть, – обрывал он холодно, с укором смотря на него.

Но какой там не мешай играть, когда Сашка вёл в дамки шашку.

– Ну что ушами хлопаешь? Не зевай, опять проиграешь! – в сердцах выговаривал Вовка, шумел неистовей и вскоре изрядно надоел своим разбушевавшимся настроением.

– Иди отсюда, чудак восьмиклеточный. Не суй свой нос, куда тебя не просят. Вали отсюда! – Колька впрямь рассердился, понял, что проиграл, и наотрез отказался от такого помощника.

Вовка обиделся и ушёл.

– Ставь на большую дорогу и тогда ему конец, не пройдёт он, – завершал своё дело Виткин, и его чёрные глаза разжигались удачей. Был он сейчас особенно некрасив, коренастый, пригнувшийся, с длинным запущенным чубом на пол-лица, из-под которого выглядывали вороватые глаза. Когда я с ним разговаривал, он никогда не поднимал глаз, диковато смотрел в сторону, словно в приоткрытую рядом дверь, и его непокорный взгляд шаловливо бегал. Вот и сейчас он достиг своего, выкурил болельщика Кольку и помогает Сашке, он уверен, что выиграет Сашка.

Снова были расставлены шашки, игра продолжалась. Вовка, насупившись, сидел в стороне, старательно заставляя себя не смотреть туда, где раздавались голоса обидчиков.

«И кто только игру эту придумал? Сиди как чурбан, переставляй деревянные фишки, двигай вперёд, да не зевай, вот и вся тут игра. Не больно-то интересная. И что они в ней только нашли? Шумят, волнуются. Ну и пусть, а мне до них дела нет».

Он взял с тумбочки транзисторный радиоприёмник и начал крутить ручки настройки, делая звук то тише, то громче. Настроил на песню, включил на всю громкость. Батарейки питания, порядком иссякнув, давали только полтона. Эффекта не получилось. Тогда Вовка одним броском упал на раскладушку, положил руки под голову, ногу за ногу и принял позу счастливчика, свободного мечтателя, широко открыл глаза и стал неподвижно смотреть в потолок.

А между тем обидчики шумно и весело, позабыв про Вовку, играли в шашки.

– Ух ты, красивый ход! Сразу три штуки сбил! – восхищался Сашка Борькиной подсказкой.

«А голос у него, как у ехидны», – Вовка ещё раз прогнал ручку настройки. На душе у него было неладно. Время шло, а он оставался один. Спать не хотелось, песня не нравилась, а ребята – плохие друзья. Горечь от оскорбления, обида разъедали его.

«Они думают, что я хуже всех, что я самый плохой. Эх, Колька, Колька, а друг ещё называется, не разобрался, в чём дело, а ведь Виткин Борька – хитрец. Всё, из-за него дружба наша полетела, это он нас поссорил с Колькой. Шептун он самый последний, из-за его подсказок Сашка выиграл. Как я этого сразу не понял? Обхитрил он нас, я-то думал, по-честному будет. Ну, хитрец, я тебя проучу, я не дам разрушать нашу дружбу».

Вовка словно прозрел, распутав паутину смешавшихся чувств, затмивших настоящую правду. У него не было опыта жизни для утверждения своей правоты, но чутким отзывчивым сердцем он различал, где хорошо и где плохо.

«А Сашка Подобедов? Его второго к «стенке». Выиграл ведь на подсказках, развесил уши-локаторы. На чужих подсказках далеко не уедешь. Какой ты лидер? Ты просто послушная игрушка в хитрых руках Виткина».

Вовкин внутренний голос звучал всё уверенней, громче и громче, он прекрасно себе представил, как с ними расправится.

«Нет, к «стенке» нехорошо. Я напугал бы сначала, дал им понять, что и кого надо любить и как исправляться. Пусть знают, что Вовка самый отличный парень, пусть говорят спасибо, что их научил уму-разуму. А Кольку, честного простака, я сам по-дружески убедил бы, и он снова будет со мной».

Вовка разошёлся не на шутку. Свой гнев, обиду на бывших друзей, до этого мирно игравших с ним, он перенёс на борьбу. В ней он видел целебный исход и мощную силу справедливых решений в пользу добра. Да, теперь он был настоящим гордым мечтателем, с одухотворённым лицом героя, он широко раскинул ноги, вытянувшись во весь рост, положил руки на грудь. В такой позе он был силён и прекрасен.

Ребята уже в беспорядке стучали шашками: один зевнул, другой соврал, третий заспорил – игра наскучила, не пошла. Тут они вспомнили, что нужно поесть. Шашки в кучу, колбасу и хлеб на стул.

– Вовка, ходи есть, – позвал Колька.

Вовка повернулся и при полной естественности тона, словно ответ был заранее подготовлен, ответил:

– Ешьте, я не хочу.

Он взял с окна книгу, открыл и усердно начал читать. Запах вкусной пищи быстро распространился по комнате, дошёл он и до Вовкиного носа, приятно пощекотал его, напомнил о пустоте в желудке и стал разделяться на другие чудеса. Ароматный хлеб и привкус чеснока – оба вырисовывали образ бутерброда. Обида незаметно желчью разлилась в желудке, он заворочался на раскладушке, потерял строчки текста.

«Нет, вот если Борька пригласит, это будет значить, что он знает, почему я сердит, тогда можно не отказаться».

Ему хотелось простить, помириться, однако гордость вновь вспыхнула в нём. Он попытался отвлечься, продолжая читать, но эти аппетитные хрустящие звуки донимали его.

«Может, я тоже не прав, их ведь трое и все отвернулись от меня, значит, они правы, а всё это из-за моего паршивого настроения. Наверное, незачем было обижаться на Кольку, сердиться на Сашку и гневаться на Борьку».

– Вовка, ты есть будешь или нет? – его звали вторично.

Вовка отказался от приглашения и предпочёл гордое одиночество: стойкость и принципиальность для него были важней.

Я был рядом и оказался невольным свидетелем этого случая. Я ждал, что дружба снова потечёт тёплым, неистощимо щедрым ручьём, и ошибся. Всё было намного взрослей.

 

Готов побеждать и гибнуть

 

Костя Иванов

В конце рабочего дня, поскрипывая протезом, к нам обязательно заходит Алексей Петрович. Неймётся ветерану войны в майские дни от фронтовых переживаний, хочется пересказать многое молодым.

– Если бы разрешали тогда дневники вести, то и вам бы понятнее было, и мне легко вспоминать.

Он медленно усаживается на стул с подлокотниками, и мы с интересом начинаем слушать.

– Я знаю: вам про любовь интересно, а ведь и у меня раздумья о ней.

Впрочем, если совсем точнее, то это случилось так. Алексей Петрович утвердительно стукнул рукой по столу и начал рассказ:

…Молодого солдата Костю Иванова взяли в плен под Смоленском в 1941 году. Всё меньше и меньше он надеялся выжить в фашистском концлагере.

Чёрные светофоры его ввалившихся глаз были едва наполнены признаками жизни. Однажды его вытолкнули из шеренги и, ударив автоматом в плечо, подвели к офицеру.

– Ты есть короший деревенский мюжик, а на мой ферма отличный коровий навоз. Будешь работать, как у себя дома.

Раскачиваясь из стороны в сторону в кузове автомашины, Костя понял, что у него нет другого выхода.

Привычно потянулись его исхудалые руки к труду…

Поигрывая изящной тростью, немец-хозяин подбадривал:

– Рус, корошо. Так, так, рус, корошо.

И Костя всё крепче и уверенней впрягался в известное крестьянское дело: чистил хлев, копал землю, таскал всякие грузы.

– Ваз махен? Что мне делать? – только эти немецкие слова позволял ему произносить псевдоариец. «Выживу, обязательно выживу», – проникал в глубину сознания беспомощного, пленённого солдата голос сильного, уверенного человека.

Барон фон Шнёте разрешил кормить пленного три раза в сутки.

– Будешь корошо кюшайть, будеш гут арбайтен-работа.

Костя не возражал.

«Держаться, хоть за воздух буду держаться!» – говорил он и видел перед собой мать, провожающую его на фронт, падающую на землю от безутешного горя, с вытянутыми вперёд руками… Сколько раз он терял надежду на своё возвращение, и столько же снова её находил…

У барона фон Шнёте была белокурая дочь. И вскоре после того, как просветлело на свежем воздухе молодое лицо солдата, вспыхнул на щеках у неё жгучий румянец любви.

Немец всё понял и предусмотрительно отправил её в другое поместье, а пленного стерилизовали особым хирургическим способом.

Оставшиеся до победы два года Костя угрюмо работал в саду и на пасеке, а спустя ещё небольшой лагерный срок в три года, когда полностью снял вину перед своим народом за сдачу в плен, вернулся в фуфайке, коротко стриженный и с вещмешком в родную деревню.

Её немцы сожгли, мать похоронена. На опустевшем месте, около чистой берёзовой рощи, построил дом, вырастил сад и развёл пчёл…

Алексей Петрович замолчал, а потом снова продолжил.

– Теперь самый лучший мёд у Кости-пчеловода.

– А как насчёт этого самого?.. – поспешил неугомонный Игорь Скворцов.

– Медку чтоб достать? – держит паузу Алексей Петрович.

Игорёк заёрзал, словно от холода.

– Да, нет! Ну, это… Вы сами знаете, о чём…

– Взял он себе в дом молодую вдову, – продолжил Алексей Петрович, – и честно ей всё рассказал о себе.

– Ну, а дальше-то что? – любопытствовал Игорёк.

– А потом родилась у него дочка, и назвали её Марийкой, как его мать.

Алексей Петрович опять замолчал и смотрел красиво куда-то вдаль.

– Только кто-то дознался и сообщил Косте, что в этом деле был примечен деревенский пастух. Тут Костя посуровел, напрягся и прямо ответил: «Как бы там ни было, а на нашей земле немцем не вырастешь. А что касается меня, так я и другую дочку, если всё по-умному делать, смогу воспитать».

– Так что же там было? – не унимался Игорёк.

Алексей Петрович уже завершал рассказ.

– Точно сказать не могу, но народ поговаривал, что суровой ниткой они ему перевязали канал; знали врачи, что делали.

Всем показалось, что Алексей Петрович высказался до конца, забеспокоились, что он не будет больше задерживать их внимание.

– Не всё я вам о войне рассказал, как-нибудь снова зайду.

Вся слушавшая молодёжь встала по стройке смирно.

Алексей Петрович молча, но торжественно, скрипя протезом, вышел из комнаты.

Воспоминания о войне переполняли его. С той поры прошло пятьдесят лет, хотелось ещё многое рассказать, а жить оставалось не так и много.

 

Казах Асынбай

Для Алексея Петровича война – до сих пор не окончившийся урок.

– Этот букварь поучительный. Нам выпало его открывать, а читать многим придётся.

Никто из ребят не собирается возражать. Приятно изучать новую книгу, но ещё притягательней слушать полюбившегося тебе человека.

…Фронт 1943 года. Зима в Карелии. Солдаты в окопах. Задача ясна – наступать.

Сержант Добин, призванный из Сибири, кивая в сторону немцев, откуда сорвался быстро угасший звук, озлобленно говорит:

– Слышишь, у фрицев песок из штанов сыпется.

Его напарник, молодой солдат, лицом похожий на школьника, потянулся к перископу стереотрубы.

– Опять девку к немцу ведут, – звучит его оскорблённо-обиженный голос.

Кончик папиросы, зажатой в губах, медленно опускается.

– С противотанкового ружья, может, ему влупить?

– Темно, за бабу, подлюга, прячется.

Наутро, чуть свет, женщину-пленницу отправляют опять в лагерь для пленных.

Добин ругается и смачно плюётся. Его напарник, словно боёк в затворе, вытянулся и замер в яростном напряжении. Стрелять в неё никто не решается. Ночью фашисты трусливо светят ракетами, днём шьют пулями снайпера.

– Стерва, совсем обнаглел! – топорща конец папиросы вверх, жалуется молодой солдат прибывшему на наблюдательный пункт казаху Асынбаю, который всегда один выполнял задание и потому был прозван «одиноким» бойцом.

Асынбай внимательно осмотрел оборону противника. Сближение не больше ста метров.

– Заедрёная заноза мать, каждый день молодуху повадился приводить, – Добин показывает в сторону дзота, замаскированного верхушкой кустарника.

Асынбай угрюмо молчит. Второй день он упрямо смотрит в трубу перископа. По всей линии Медвежьегорского направления хлопает перестрелка.

Вышедший из леса безрогий лось, проваливаясь по грудь в глубоком снегу, ломанулся вдоль линии обороны, зацепил несколько мин, взорвавшихся позади, и повернул в сторону. В солдатских окопах прокатился смех.

– Не стреляй, Добин, видишь, как ему повезло.

Добин и сам не хотел стрелять, но по-привычке ответил:

– Ты лучше германцу об этом скажи.

Асынбай на следующий день взялся за дело, финским ножом зондируя снег, пополз к дзоту, образуя ход. Молодой солдат, решившийся ему помогать, вскоре конфузливо вылез и побежал в блиндаж.

Расталкивая снег и вдавливая его головой, руками и телом, бесстрашный Асынбай медленно продвигался вперёд, осторожно выкусывая щипцами проволоку и обезвреживая мины. Добин по-прежнему наблюдал за противником, нервничал и ругался, когда из-за сопки в его сторону вылетал с завывающим свистом миномётный снаряд.

В три часа ночи Асынбай подполз к немецкому дзоту со стороны клозета, расположенного в реденьких ёлочках, не замеченных им в перископ.

С вершины занятой немцами сопки постоянно взлетали ракеты и освещали пространство. Внешне всё было спокойно.

Часовой около дзота переминался в снегу с ноги на ногу, испытывая в желудке неудержимую слабость. Асынбай ударил его в грудь ножом, тот даже не вскрикнул. Второго немца, дремавшего возле рации, тоже уложил безшумно.

Очередь была за последним. Голый офицер рванулся с полатей, но, сшибленный резким ударом разведчика, врезался головой в стену и тоже затих.

– Убей, убей меня, я прошу тебя, – женщина-пленница в отчаянном ужасе царапала скрюченными пальцами красивое, молодое лицо. Ей было лет восемнадцать.

Асынбай взял офицерский китель с планшеткой, накинул шинель на обнажённую пленницу и повёл за собой по снежному ходу.

На командном пункте часовой сообщил, что Асынбай выполнил свое обещание и повёл женщину в штаб полка.

– Ну, теперь фриц разыграется, – предупредил Добин молодого бойца.

Через час запоздало полетели залпом снаряды…

При этих словах Алексей Петрович загремел под столом протезом.

– В бою за сопку и меня зацепило осколком, чуть быстрее бежал бы вперёд, может, и проскочил бы.

Алексей Петрович опять отпускает военную шутку, но никто не смеётся, ждут продолжения.

– Не припомнится что-то… то ли снайпером она стала… то ли Асынбай её куда-то увёз. Вот видишь, и забываться стало. Жизнь, она не стоит на месте.

 

Сашка-одессит

Третий день подряд приходит Алексей Петрович рассказывать фронтовые были, и мы внимательно слушаем.

– Вам какую невесту теперь подавай? – спрашивает он, обращаясь почему-то к Юрику Королёву.

– Никакую, – отвечает тридцатилетний Юрик. – Все они одинаковые.

– Ну, коли так, тогда об этом и поведём разговор.

Алексей Петрович удобнее устраивается в кресле, поправляет галстук и вот о чём вспоминает, и опять не о себе…

…Матрос Сашка Малахов решил, надо бежать из фашистского плена. Каждый день, простукивая ботинками деревянный мост через речку Рейн, из лагеря в карьер и обратно, эта дерзкая мысль у него обострялась сильней.

Осенние дни стали короче, из карьера возвращались уже затемно. Сашка выбрал момент и прыгнул с моста. Фашисты закричали со всех сторон:

– Шлюсен, шлюсен! Рашен солдат!

Яркие, светящие пули взбороздили тёмную воду. Сашка крупными махами втягивался в спасительную стихию, выныривал и снова уходил в глубину.

Фашисты прекратили стрельбу по Сашке, полагая, что убили его. Сверкая фонариками и стреляя в воздух для устрашения, они погнали бегом колонну пленных.

Сашка через час выполз из речки и замаскировался в лесу.

Рано утром послышались властные окрики немцев, и он содрогнулся от страха.

Перед ним возвышалась колючая паутина проволоки.

Его занесло к территории другого лагеря. В нём были женщины и дети. Одна худая девчонка сидела совсем рядом. Они начали переговариваться. Она бросила ему кусочек хлеба.

Два дня отсиживался Сашка около лагеря. Днём сидел на дереве, наблюдал, ночью снова полз на знакомое место, подкормиться хлебом. В лесу он нашёл автомат (с дерева увидел, как фриц его прятал). Автомат прибавлял ему сил и уверенности. Смутно рисовалась дорога на родину.

– Как же мне хочется быть с тобой! – разглядывая через проволоку Сашку, шептала трепетно и тихо не ожидавшая больше увидеть его девчонка. – Тебя могут схватить.

– Нет, теперь я без боя не сдамся.

– Когда дойдёшь до наших, повидайся с моими.

– Ты тоже запомни мой адрес. Судьбу не обойти, а через Германию можно пройти, – и он бесшумно исчез в лесу.

После побега Сашка съел несколько неизвестных ему горьких ягод и кислой травы. Внутри гудело от голода и напряжения. Выяснив, что на хуторе хозяин живёт один, он решил прокрасться к погребу, но старик заметил его.

– Ихь антифашист. Ихь коммунист, – говорил немец, поднимая рубашку и показывая изуродованное пытками тело.

Сашка поверил и опустил автомат.

– Я помогу вам добраться до Франции. Там формируется отряд освобождения. До России вы не дойдёте. Скоро будет холодно.

Сашка долго взвешивал оба маршрута и согласился с Гансом. Ночью он снова пробрался к женскому лагерю, и дождавшись Марийку, передал ей через проволоку хлеба и сала. Марийка заплакала.

– Я тебе помогу, Марийка, я тебе помогу. Это я тебе говорю, Сашка-одессит, – повторил молодой матрос, приглушая ладонями звук голоса. Марийка, отрицая эту возможность и выражая своё сожаление, сжала худые плечи и ничего не сказала.

Сашка знал: кто в лагере теряет надежду выжить, тот погибает. Ганс выслушал его просьбу внимательно, но на помощь решился не сразу, осторожничал и перепроверял намеченный план.

Притворившись глухонемым придурковатым сыном и несчастным слабеньким старцем, Сашка с Гансом пошли выкупать невесту. Немцам понравилось подобное развлечение, они построили женщин и, дурашливо гогоча, подталкивали старика и глуповатого сына вдоль строя.

Сашка остановился напротив Марийки, она его не узнала. Немец с закатанными рукавами дёрнул её к себе и рассмеялся:

– Как она любит немецкий солдат, сама бросается мне на шею!

Он рассмеялся, кривляясь и притоптывая кирзовыми сапогами, и швырнул Марийку придурковатому сыну.

(Ганс перед этим два дня носил шнапс и закуску в лагерь.)

Когда Сашка перестал кривить рот и пучить безумно глаза, Марийка обхватила его двумя руками да так и не расставалась всю ночь. Оставив Марийку у Ганса, Сашка пошёл во Францию.

Его нашла спящим в копёшке связистка из отряда освобождения. И вскоре он был зачислен бойцом.

Французам понравился весёлый и отчаянный парень Сашка-одессит. При выполнении очередного задания Сашку ранило. Лечила его в деревне девушка-связистка. Когда он полностью выздоровел, она просила его остаться хозяином дома. Показала ему всё, что имел её погибший отец.

– Это богатство будет твоим, – говорила она, горячо прижимая его к себе.

По рации Сашка узнал, что в России началось Сталинградское наступление немцев. Не могла удержать его долго француженка. В трюме транспортного судна из Франции Сашка попал в Югославию. Поездом, пешком, ползком добрался в Россию.

После специальной проверки воевал под Курском. Потом освобождал Европу… Остался живым под Берлином, хотя и был прошит ещё не однажды пулями…

…На этом Алексей Петрович окончил рассказ, широко и свободно распахнул руки, как воин-победитель.

– Вот такой-то закваски у нас человек!

Восхищённо, почти до слёз, радовался ветеран, и это чувство передавалось ребятам.

– А как же Марийка? – спросил холостяк Юрка Королёв.

– Верней и преданней, чем Сашкина жена, которая Марийка, не отыскать. И Сашка этим гордился.

На следующий день Алексей Петрович пришёл на работу в парадном военном мундире. В медалях и орденах. Ребята искренне поздравляли его с праздником, Днём Победы.

 

Связистка Наташа

Корёжилась военная техника, и падали, пронзённые пулями, человеческие тела. Всё живое и неживое гнетущей, неотвратимой силой стягивалось в противоборстве и перемалывалось в ненасытной утробе войны. Они или мы. Откуда пришло это чудовищное противостояние?

Алексей Петрович снова рассказывал о человеческом горе, затерявшемся в неисчислимых страданиях целых народов.

…Псков немцы взяли сходу. Открыв люки перегретых танков, высовывались в чёрных мундирах опьянённые успехом солдаты и дико гоготали, указывая пальцами на Ленинград.

Комендантская служба установила свои порядки. Шлагбаумы, пропуски и посты.

Люди уходили в леса. Бермичева Наташа стала связисткой. Вместе с матерью вернулась она в свою деревеньку, расположенную недалеко от города, так и не успев понять, куда им бежать от немцев. Дом, сад и даже единственная коза Строчка, застрявшая в окошке хлева в порыве безумного животного страха, уцелели после бомбёжки.

Новоявленный комендант города требовал от населения продуктов питания. Козу Строчку, однако, немцы оставили. У коменданта было что-то неладно с желудком, и каждый день адъютант ездил в деревню за козьим парным молоком.

Козу доила Наташкина мать, а немец сидел в это время и ждал, пытаясь высказаться по-русски.

– Я не люблю война. Война – это плохо.

Циркая молоко в кастрюлю, женщина мысленно проклинала и гнала прочь всё сатанинское фашистское отродье вместе с учтивым немцем.

– У нас много хороших людей.

«Что же это за люди, если других уничтожить собрались?» – злилась Елена Фёдоровна. Так звали Наташкину мать.

– Гитлер во всём виноват. Мы не хотим война.

«Вот сейчас возьму и трахну поленом по твоей голове», – думала, негодуя, Елена Фёдоровна.

Однажды мать заболела, и Наташа, повязавшись грубым платком, в старой кофте и латаной юбке, вышла сама доить Строчку.

С немцем она не хотела разговаривать да и не стала бы никогда, если бы не поручение из партизанского отряда.

Немец скоро освоил русскую речь и даже пытался сам подоить Строчку. Наташа свыклась со своей ролью и вскоре принимала от немца Шульца подарки.

Почему-то так случилось, что Шульц первым начал рассказывать сведения, полезные для отряда, и здорово помогал Наташе в её напряжённой работе. Наверное, они полюбили друг друга. Так продолжалось весь период оккупации.

И лишь когда ответная волна яростного наступления наших войск опрокинула немецкую армаду и погнала её, как стадо перепуганных баранов назад, пришло время им расставаться.

– Я знаю, война скоро кончится, я вернусь за тобой, – лопотал взволнованно Шульц.

– Ну что ты, что ты, разве это возможно? – твердила своё Наташа.

– Ты никуда не уезжай из этого дома, я тебя отыщу.

Исчезли прочь с нашей земли незванные гости, а у Наташи родился мальчик, такой же прекрасный, как все дети планеты. Кто знал Наташу в отряде, тот относился с сочувствием, но были люди и с чёрным взглядом, наполненным злобой и пренебрежением.

Но не покинула Наташа своей земли, на которой похоронила мать, на которой рос её мальчик. Строился разрушенный бомбами город, а Наташа по-прежнему жила в маленьком домике. Сын стал военным и уехал служить на Север.

Наташа осталась одна. Но она верила в счастлтвую свою судьбу. Душа ее была сдавлена тяжёлой ношей ожидания…

Она часто стала болеть. Не выдержало сердце глубоко вошедшей, в самое подсознание, боли. Наступил момент, когда организм перестал сопротивляться…

Расскачиваясь в автобусе «Интурист», Шульц с трудом узнавал прежний город. Округ Гера, в котором он жил, стал побратимом города Пскова.

Выйдя из автобуса, он испытал чувство испуга, вины перед идущими мирно людьми. Он смотрел на новые дома, на купола отреставрированных церквей… Некоторые здания казались ему знакомыми.

Он попросил проводницу помочь отыскать деревянный домик на окраине города.

Он увидел его недалеко от пятиэтажного кирпичного дома.

Нет, теперь он совсем не спешил, вглядываясь в каждую деталь совершенно чуждых его быту вещей. Он отчётливее и отчётливее вспоминал единственное светлое время за весь период гнусной войны.

Металлическим звуком тисков щелкнуло сердце, когда на дверях он увидел замок, похожий на чёрный паук фашистской свастики.

В горисполкоме ему сказали, что Наташа до самого последнего момента не покидала дом и что её с трудом удалось переселить в городскую квартиру.

Но и там не было Наташи. Соседи объяснили, что она в больнице в плохом состоянии.

Войдя в палату, Шульц сразу узнал её, постаревшую и поникшую. Обнажив седую голову, растроганный до дрожи в голосе, он стал перед ней на колени и хриплым, сдавленным голосом сказал:

– Прости меня, что я не мог раньше к тебе приехать!

Наташа потянулась к нему худыми руками.

Шульц целовал их и плакал. Плакала Наташа, плакала проводница и медицинские сёстры.

– Я за тобою приехал, Наташа. Поедем ко мне.

Шульц с тревогой смотрел в её ожившие вдруг глаза.

– С сыном нам нужно посоветоваться, он в Ленинграде живёт.

Медленно отпускала её давняя боль. В окне больницы появилось ласковое, нежно-золотое солнце. Наташе почему-то поверилось, что она скоро выздоровеет. Она ещё не решилась, но всё же думала, как и зачем поедет в страну, из которой было принесено столько несчастья. Она сомневалась, что сможет его простить и полюбить.

…И вот только когда монотонно застучали колёса вагонов по железной дороге на запад, она поняла, что испытать ей придётся всё до конца, придётся взвесить и то, и другое…

– Вот такая история, – Алексей Петрович закончил последний сюжет на военную тему. – Война и судьба человека в ней непредсказуемы. Не угадаешь, что потеряешь, а что найдёшь. Война – рулетка, а жизнь – копейка. Войну мы выиграли у немца, мы их пересилили, перемогли, перебороли, преодолели. Человек покорен судьбе, а единый и сильный народ её изменяет сам.

– Теперь войны нет, воевать не с кем, – с обидой даже заметил Витька Смирнов, четвёртый наш собеседник.

– Война и в мирное время продолжается, только на своих территориях. Вот одолеете бандитский бизнес, повернёте его к человеку лицом, вот и ваша победа. – Алексей Петрович говорит уверенно, хотя сам давно снял военную шинель, а награды разместил на пиджаке, который одевает по праздникам и торжествам.

– Какая ж это война, когда линии фронта нет, враг не опознаваем, а вместо оружия деньги? – возражает Витька Смирнов и стесняется, что не преуспел ещё в бизнесе.

– Самый страшный враг – внутренний. Эксплуатация одних и нажива других людей остаются. Бой с бюрократией – вечный бой, – Алексей Петрович это говорит, как верный своей партии коммунист.

– И вечный бой, покой нам только снится, – соглашается Витька Смирнов.

– Вот то-то и оно-то, что человек ещё дремлет, а враг не спит.

Алексей Петрович заканчивает разговор, как бы оставляя правду за собой. Он собирается уходить, чтобы снова прийти и продолжить беседу.

– Жажда грабежа и поиск лучшей доли приводят к прямой военной угрозе, – Алексей Петрович торжественно закончил беседу и, бесспорно, выглядел победителем.

Ребята больше не возражали, кто соглашался, а кто задумчиво почёсывал затылок. Витька Смирнов был равнодушен, ему от службы в армии полагалась отсрочка.

 

Алексей Петрович

Алексей Петрович сегодня не стал ничего рассказывать, он принёс собственноручно написанные воспоминания о войне. Несколько листков текста с не очень разборчивым подчерком. Какое-то внутреннее предчувствие, что я могу быть писателем, побудило его вручить эти записи мне. И я их почему-то принял. Прошло с той поры, пожалуй, лет пятнадцать. Алексея Петровича уже нет, но листочки его остались. Я бережно их развернул и перечитал…

1941 год, война. Немцы напали. Година настоящих испытаний для человека. Взрослые встревожены, молодёжь серьёзнеет на глазах. Вот и мы, только что окончившие училище, расстаёмся с мечтой о назначении на работу, но заражаемся новой мечтой – побеждать в бою.

Объявлено о формировании. Военрук окружён ребятами, он записывает на войну.

Девушки, кучечкой в стороне, спрашивают: «Записался?». Кто кивает головой, многие отвечают: «А как же!».

Часов около десяти построились.

Перекличка. Все, кто записался, в строю. Военрук вынес две винтовки с просверленными стволами, но со штыком, пять противогазов, несколько учебных гранат. Объявил, что всё формирование будет размещаться в клубе.

Утром повзводно, кто в чём, уходили на работу, одни на строительство дороги Осташово – Волоколамск, другие на полевой аэродром. Лётчики добрые. Всё показывают, даже разрешают заглянуть в кабину самолёта.

Часто бывает тревога, прочёсываем лес с голыми руками, ищем диверсантов. Кормят отлично, работают полевые кухни. Спим на соломе, в клубе.

Так продолжалось недели три. Война подходила всё ближе, сводки радио неутешительные, чаще стала слышна воздушная тревога. Нас отпускают на три дня домой, попрощаться.

Дома как дома. Всё о войне позабылось, пошли с братом на пятачок – место встречи молодёжи. Первый раз осмелился проводить девушку. Делаю это неуклюже, а главное, стесняюсь своей одежды: спортивные потёртые тапочки, штаны с заплаткой на правом колене, рубашка из простого ситца в полоску, рукава засучены.

О чём говорили? Я больше молчал. Она спрашивала о назначении, подробно просила рассказать о гражданской специальности. Я рассказывал, как я хотел работать, моя специальность – политпросветчик-избач.

«Я построю библиотеку и радиоузел. Буду сам вещать людям новости. Буду писать для них стихи и рассказы и читать по радио. Организую оркестр. Люди будут отдыхать в доме культуры, играть в игры, смотреть кино, спектакли, концерты».

Стало совсем светло. Девушка скрылась за калиткой, и я пошёл к себе в сарай, на сеновал.

Около двенадцати часов дня разбудила мать: «Снеси сдай ружьё». Ружьё сдал участковому милиционеру, но мне его было жалко. Ведь за эту одностволку поймано и сдано двести кротов и пятьсот килограммов корья ивы. Нас в семье было восемь детей, ели кто когда, в основном хлеб и молоко. По дороге на рыбалку низко пролетел самолёт с крестами на крыльях. Я пожалел, что нет ружья. По дороге с речки заметил девушку, которую провожал. Свернул в сторону, чтобы не встретиться с ней, был босиком, штаны и рубашка порваны, к тому же мокрый. Поймал несколько налимов.

Вечером пришла молодая женщина и сказала: «Тебе повезло. Тебе двадцать лет. Завтра к девяти часам утра в военкомат». До военкомата пятнадцать километров, пешком через лес.

Я закурил и снова направился на пятачок – место встреч молодёжи в старинном парке. Соловьиные трели уже умолкли, но иволги над прудом продолжали свою перекличку. Стали подходить девчата. Я увидел свою знакомую, что провожал вчера. Подойти не осмелился.

Немного погодя она подошла сама: «Сторонишься? Меня не стесняйся. Скоро получишь одежду военную».

Мы отошли в сторону на скамеечку у пруда. Ничто не напоминало о том, что идёт война. Она внимательно изучала моё лицо. Я смотрел на неё изредка и видел только её добрые глаза. Они до сих пор в моей памяти. Её глаза выражали что-то очень важное, они как будто говорили, что ничего с каждым из нас не случится, хотя мы оба в опасности, но нас ждёт хорошее будущее.

Около двенадцати часов ночи до нас докатился рокот, засверкали вспышки. Бомбили Можайск. Вот она война, рядом. Я её вижу, но ещё не чувствую. Стихло. Уже глубокая ночь.

«Ступай, поспи хотя бы часок. Тебе рано вставать».

Мы расстались у её калитки. Она подала мне руку. Я взял и почувствовал, как внтури меня зажёгся огонь. Чуть задержал её руку в своей, глянул в глаза, отпустил, повернулся и, не чуя ног, ушёл на сеновал. Лёг, положив под голову руки, но не мог уснуть, хотя в голове было совсем пусто.

Чувствую, уже светло. Пора. Встал. Пошёл к пруду и умыл лицо. На траве обильная роса. Зашёл в дом. На полу блаженно спала вся малышня.

Вошёл на кухню. Поднял сковороду, закрывавшую чугун, в нём было варёное мясо. Достал полукилограммовый кусок и завернул его в полотенце. Вышел на улицу. Солнце ещё не взошло. Чуть постояв, пустился по дороге…

Все мысли по пути развеялись, впечатления остались позади. Я шёл, спешил к чему-то важному. Вот и Осташово. Плотина через Рузу. Военкомат.

Вокруг уже много народа. Ищу глазами знакомых, но никого не нахожу. Вошёл в комнату, где оформляют документы. Отдал документ об образовании. Оформив регистрацию, военный человек велел мне пройти в соседнюю комнату и ждать. В комнате много ребят, раздетых по пояс.

Среди них я увидел Мишку Обухова, большого друга по училищу, общежитию и совместным подработкам на пекарне, в лесу, на разборе поваленной колокольни. Я очень обрадовался, он тоже. Мишка был сильным парнем, а я мелочь и всегда пользовался его покровительством.

Я снял чёрный хлопчатобумажный свитер, майки не было, это роскошь. Оба по пояс голые. Первым пошёл Мишка, я за ним. Врачи внимательно осматривали нас. Но вот всё готово. Годен к строевой.

Ждать пришлось недолго. Подъехала зелёного цвета «полуторка», и подали команду садиться. В кузов первым вскочил Мишка и, подав руку, дёрнул меня так, что я ногами не почувствовал опоры на подставленную лесенку.

Машину окружили люди. Они лезли на неё, не боясь ничего, будто хотели ехать с нами или вообще вместо нас. Все стояли взволнованные.

Я не ожидал, что меня придёт кто-то провожать. Народ не отнимал от машины рук. Послышались рыдания и возгласы.

Я глянул в сторону здания военкомата и увидел стоящую на его фоне мать. Она видела меня, я поднял руку и стал махать ей. Она начала приседать, махая платком, и совсем опустилась на землю, безутешно рыдая. Я смотрел на неё до тех пор, пока машина не повернула за угол.

Да, мать всегда мать. Она спохватилась утром. Ей сказали, что я ухожу. А девушка, которую я провожал, разъяснила, куда пошёл. Она, бросив все дела, птицей летела, чтобы увидеть сына и, кто знает, может, в последний раз. Ведь война.

Я был готов сражаться и умиреть, а судьба оставила меня в живых, и я вернулся домой победителем.

 

Не́жить безбожная

Всеми проклятая, прозванная людьми костлявой, нелюбимая, отогнанная за пределы человеческого жития, в одиночестве и темноте, она, не́жить безбожная, собирала свои истощённые силы, готовя особо жестокий и дерзкий налёт.

Озлобленность на людей переполняла её бесформенно обвисшее требо с трясущимся скелетом. Она не умела, как нормальные люди, что-либо толковое делать, она могла только разрушать и губить. Как чёрное и белое, как смерть и жизнь, она была полной противоположностью людям. Больше всего её раздражала вторичность, зависимость от людей. Они живут, созидая, а ей, чтобы себя утверждать, надо разрушать.

И думала не́жить: «Люди забывают обо мне, а я о них помню всегда. Их всё больше и больше, а я бесконечно одна. Они могут спать, веселиться, а я не сплю никогда. Они могут жить и умирать, а я бесконечно мертва и жить по-людски мне совсем не дано».

Знала костлявая, что она сильнее людей, постоянно это подчёркивала, обдумывала каждое своё появление. С каждым разом озлобленность на людей только крепла. Знала она все их слабые места, знала о них больше, чем они о себе. Смеялась над людьми за их беззащитность: как ни истязай своими разрушениями, они остаются податливыми и доступными для неё. Долго готовилась, мымра, выждала и выдвинулась поживиться в самый радостный праздничный день.

Тихой, невидимой тенью пролетела она над огромным задымлённым городом, хищно радуясь на большое скопление людей. Легко скользнула в узкий подъезд многоэтажного дома, огромным нутром почуяв вкусный запах жилья, облюбовала площадку, проникла в квартиру и увидела маленькую девочку, игравшую на полу.

Почувствовав чьё-то злое присутствие, девочка насторожилась, поднялась с пола, вспомнила маму и побежала на кухню. Побежала, но зацепилась за стул и упала на неожиданно раскрывшиеся в её руках ножницы. Упала и повредила глаза. Мать в ужасе метнулась из кухни, обняла бедную девочку, прижала к груди и выбежала к соседке, которая, услышав крик, открыла дверь и оцепенела в растерянности. Её малыш остался в ванночке, он потянулся за игрушкой, поскользнулся на гладком донышке, упал и в несколько секунд захлебнулся.

Потрясённые случившимся, обе матери выбежали на улицу.

Отец мальчика, узнав про беду, мчался на помощь, не сбавляя скорости автомобиля. Остался один километр. Но жестокая и костлявая нежить ждала его на следующем километре. Машина словно вышла из-под контроля, рванулась вбок на левую сторону и врезалась в гружёный автомобиль.

Отец девочки явился домой уже невменяемый. Вместо помощи он схватил девочку с обезображенными глазами и пошёл, будто окаменевший идол, к балкону. Жена встала у него на пути. Он оттолкнул её с нечеловеческой силой. Она ударилась головой о чугунную отопительную батарею…

Скинув девочку, он вынул из кобуры пистолет и застрелился.

От разрыва сердца умерла мать утонувшего малыша.

Костлявая нежить в один миг ощутила прилив огромной разрушительной силы, насытилась. Внизу суетились люди, они не интересовали её, всё получилось, она спокойна. Загудели сирены, замигали огни «скорой помощи», люди начали её проклинать. Самое время уходить в своё пустое пространство, и она легко это сделала. Тёмное гнилое гнездо снова заполнилось нежитью.

Вокруг её костлявого остова образовался кругленький шар, не злобная нежить, а добрячок-чебурашка. Её противно гремящие кости плавали в питательном соке многослойной оболочки шара, ей было уютно в нём, не ломило в костях, мозг перестал отбивать напряженные гневные такты. Озлобленность к людям ушла и даже хотелось любоваться их простотой. Вошедшая в неё энергия разрушения была обезличена и обезболена, это людей корёжило и крутило от нанесённых ран и утрат, а её счастье было построено на несчастье других.

Долго ли, коротко ли нежилась нежить от сотворённого беспредела, да только ненасытное требо постепенно сдувалось, зло перерабатывалось в более концентрированные ядовитые формы и оседало в костях. Они опухали и вызывали нестерпимую боль, включалось в работу разжиженное пустое пространство мозгов, без единой извилины. Маленький камешек ненависти бренчал и катался в пустом барабане мозгов, подыскивая очередное питание. Огнём неуёмной жажды горело опустевшее требо. Снова тянуло на подвиги.

«А что, если вылечу поразбойничать на дорогу: дождусь переполненный людьми дряхлый автобус, вырву переднее колесо и со всего хода направлю автобус навстречу идущему перегруженному лесовозу».

Нежить молча улыбалась чёрной дырой затхлого рта. В её утробе рванулся смерч голодного аппетита и обострил приступ безумия.

«А вон на полянке разгулялась безбашенная компашка, раскручу её до бесноватого шабаша, подолью масла в огонь, замучу им разборку, подкину подручные средства, запалю перестрелку».

Нежить крутила пустое требо, как хулахуп. «А может, сбросить вниз самолёт, как надоедливую муху? Разорву ему обшивку, заглушу двигатели, подскажу пилоту ошибку и, как миленький, такой вкусненький гриль-самолётик на моём вертеле». Нежить легко меняла сценарии, но была недовольна масштабом гнусных побед.

Чтобы временно приглушить боль, нежить выползла из осклизлого кокона гнезда и при свете луны незаметно плюхнулась в самую середину загородной свалки бытовых отходов. Полегчало, гниль и плесень отходов пропитали обвисшее требо. Нежить застыла, она не умела спать, не видела снов, но она умела отключаться на короткий промежуток времени, притормаживать злые намерения. Она поджидала наступление грозы. Гроза – самый сильный помощник нежити. Ночь, темень, молнии – это самые лучшие условия проявления её недуга. Какой масштаб, какое пространство, какая мощь, какие всесветные разрушения. В это время её охватывало ощущение бессмертности и глобальности, её выплёскивало за пределы Земли, в другие уже открываемые человеком пространства космоса. Важно было этих маленьких недосверхчеловеков не допустить туда.

«Я всемогуща, меня много в одной утробе, я не только нежить, но я ещё нёпуть кромешная, я не то что путь неправильный укажу, я такую жуть закачу, что ничком, нипочём, ниоткуда, ничуть яснее не станет. А ещё я не́хоть и про́едь всесветная, ничего не делаю, а процветаю. А кто сравнится со мной? Нетопырь, есть такая крупная летучая мышь, но это лишь маленькая неясыть. Я же бестия, туга и синь. А что до людей, то я не́учь, не́весть, не́мыть и не́чисть самая настоящая. За мной всегда мзда, омут, вопля и прочая кобь», – так похвалялась не́жить пред миром людским.

Больше всего на свете она не любила солнце, чистый воздух, бескорыстную доброту людей и их постоянное стремление любить, творить и размножаться.

Так ничего и не придумав нового, нежить всё же решила довольствоваться малым – жить среди людей, они самая надёжная питательная среда.

«Многому «хорошему» они научились от меня, мне и здесь есть чем поживиться. Это я им устроила: теперь у них больше смертей, чем рождений; больше болезней, чем здоровья; больше лжи, чем правды».

«Вот только один неприятнейший человечек становится на колени и молится против меня, отрекается от меня. Вот с ним мне не справиться. Этот человечек всегда думает о добре, защищает добро и совершает добро. Эти маленькие его добродетели, будто острые стрелы-колючки, вонзаются в моё мягкое тело и не дают покоя, намериваясь добраться до самого моего бессмертия».

Не́жить вытолкнулась из зловонного жерла свалки, коршуном пролетела возле молящегося человека, поднявшего руки к небу, ветром задела ветки берёз, беспомощно пшикнула и улетела прочь, искать хорошеньких и пушистых – тех, кто послабей.

Солнце вставало и ярким желтком Ярилы спасительно разливало свет, касаясь всех тех, кто проснулся рано с обновляющим радостным чувством бесконечного торжества земной благодати.

Нежить, не дождавшись грозы, метнулась в другую затемнённую часть огромного континента, в самые горячие точки. Резервуар её ненасытного треба беременно расширялся, чтобы накрыть и проглотить человеческие жертвы из самого жерла войны. Ей нравились эти кровавые ритуалы, и она, наверное, всю жизнь смотрела бы телевизор, где всего этого предостаточно, но ей нужна была реальная человеческая ненормальность.

Монахи, узрев приближение нежити непутёвой, ударили в колокола, пронизывая звуком, будто одним огромным копьём с разлетающимися стрелами, охраняемое и защищаемое ими человеческое пространство.

Молитва одинокого маленького человечка жаворонком трепетала в небесной дали, выше, выше и ещё выше, до самой спасительной божественной высоты.

Всевидящее око Бога уже заприметило быстро летящую безоблачную тень нежити безобразной, скоро яркий луч света накроет её пятно и растворит злобные очертания. И оно распадётся на мелкие части, превратится в пыль, каждая частица которой вспыхнет, как порох, и выпустит импульсом свет в разные стороны. Нет больше нежити, нет её торжества. Есть лишь свет от её догорания, и он соединится со светом добра человеческого, и расцветёт самая большая и любимая мною страна, Святая Русь.