Из купели в купель

Поездка в деревню из городского стесняющего узилища, выезд из его жадно захватывающего жерла, избавление от его жёстких жерновов – всегда эмоционально вздыблены и насыщены раздражением. Нужно хорошо понимать, когда из Москвы выезжать и когда приезжать. Иначе в «пробках» и непрерывно ревущем автомобильном потоке намучаешься изрядно и взбудоражишься, как от посещения летней роящейся пасеки. Трескуче-кипящее шуршание шин, отрывающихся от асфальта, и одновременное рычащее звучание сильных моторов, напоминающее нервные метания разбушевавшегося железного зверя, не заглушают даже опущенные стёкла авто. Стремглав летит машина по указательным стрелкам размеченного дорожного полотна, как выпущенная из лука чья-то, возможно неожиданно обрывающаяся, судьба.

Только когда подсядешь на бьющийся, как сердце, музыкальный ритм непрерывно льющихся из автомобильного радио песенных аранжировок, принимаешь устойчивое охранительное состояние души. После таких городских поездок монотонно тянущийся комариный звук полуторки в фильме о Великой Отечественной войне становится завораживающе-успокоительным. Везде проедет и ничего не случится.

В Одинцове заехал к племяннице Людмиле Владимировне взять продукты для её свекрови, проживающей летом в деревне Кожаново. Городская среда, а скорее, бессердечные, роботизированные быстрым ритмом жизни люди привнесли в её судьбу много печалей, не буду говорить каких. Теперь она вдова, как и её свекровь Александра Степановна.

– Приехать туда, всё равно, что купель принять, – удивительно ёмким образным сравнением поддержала она моё желание побывать на Родине. – Глубоко погружаешься в чашу природы и принимаешь эту программирующую гармонию, сотворённую Богом, – почувствовав моё оживление, продолжала моя самая дорогая, проницательно-умная племянница.

– Надо навещать, хоть на малое время, догнивающий домик родителей, – убедительно точно говорила она. И вспомнились мне два семидесятилетних брата, ежегодно приезжающие из Ельни на берег Днепра, хоть на денёк, на заросший пустырь родительского дома. На опустошённом паломниками, расхристанном и расхищенном доме они написали краской на ещё крепкой бревенчатой стене огромными буквами «Толя + Валя = Мама», но и это не спасло, дом сгорел по неосторожности от разгулявшейся молодёжи. При последней встрече братья рассказали, что их отца расстреляли по делу убийства Кирова в Ленинграде. Вот поэтому – Мама.

Раньше слово «купель» я воспринимал как погружение в зимнюю прорубь, как таинство крещения в православной церкви. Много раз я и сам купался в Днепре, где впервые на Руси начались обряды крещения. Услышанное новое смысловое значение, расширяющее представление о купели, мне сильно понравилось. «Купель, лоно, оэйкумена, оазис», – думалось мне во время поездки, и мысленно очерчивался, воображаемый круг предстоящих действий и посещений в родном уголке Смоленщины. Автомобиль легко распахивал перед взором воздушные окна, а в них: лесные посадки, поселения и геометрическая перспектива дороги. Смотришь вверх – и облака плывут за тобой, смотришь вниз – и дорога мчится назад, а по сторонам – многорядье стройных берёз и елей. Четырёхколёсная птица всей стосильной упряжкой мотора неслась, паря над дорогой, взмывая и замирая на спусках и поворотах, в места гнездований моих родителей и родственников…

Первая купель началась неожиданно быстро. Троекратно перекрестившись и произнося охранительную молитву, я открыл замки целый год пустовавшего дома и, как бы не найдя в них родителей, прохаживался по коридору, кладовой, террасе. «Почему их нет, может, куда-то ненадолго отъехали?» – обманывалась не верящая в загробную жизнь душа. Неосознаваемая вина и жалость утраты будоражили сердце, хотелось страдать, лицо искривлялось до точки рыдания и предательски распрямлялось. Надо было настраиваться и продолжать жить по-своему, без родителей. Вынул вторые рамы зарешечённых окон, стряхнул паутину, смёл прошлогодних мух, засохшего шмеля и бабочку, поругался на крысу и мышь, небрежно оставивших свои следы, промыл посуду и приготовил на стол.

Вскоре, зная о моём приезде, собралось пять закадычных дружков, традиционно встречающихся каждое лето на обозначенном пятачке Смоленской области и поименованном в картах Интернета как Аносовский льнозавод. В эпоху советской власти завод работал в три смены и выдавал горы льняной костры, отправлял прессованные тюки льноволокна даже на экспорт. Остатки кирпичной кладки, с берёзками наверху, напоминают о былом трудовом авангарде, как руины разрушенных храмов – о чистоте религиозных помыслов.

И вот собрались мы разом и вместе. С давней детской поры мой первейший друг, называю его по-мальчишески – Толька Егоров; здесь жили его родители. Не менее чем первейший, друг Колька Грибок, приезжавший на школьные каникулы из Москвы. Бывало, долгое лето бегали мы в кедах и крутили педали велосипедов.

Анатолий Егорович Егоров сегодня пенсионер, живёт в соседней деревне, в центральной усадьбе обанкроченного молочно-мясного совхоза «Хвощеватовский». На землях бывшего коллективного хозяйства теперь создаётся охотничье предприятие за счёт городского финансового капитала, выдвигаемого из неведомых глубин частным предпринимателем, любителем природы. Как самого лучшего охотника Егоровича зачислили в егеря без документа на образование. Николай Николаевич Грибок работал на стройках Москвы прорабом и, измотавшись на них, растратив здоровье, ушёл по сроку на пенсию, прикупил покинутый домик, закрепился в нём и живёт целый сезон. Рано весной приезжает, поздно осенью уезжает – из-за зимних сквозных холодов и тоски деревенского одиночества. До сих пор любит читать книги и с интересом смотрит телевизор.

Ещё два интереснейших человека стойко держатся здесь круглогодично, приняв все невзгоды и полюбив все прелести незаселённого диковатого края. Виктор Николаевич Зверьков – специалист по электротехнике и телевидению, живущий теперь здесь постоянно и изредка навещающий надоевший и утомляющий его столичный город. Сам своими руками выстроил обиталище на прекраснейшем и живописном выступе и повороте Днепра. Отменный знаток и азартный любитель природы. Самый громкий и инициативный в разговорах Андрей Иванович Никоненков – второй егерь новоявленного охотничьего предприятия, заядлый пчеловод – живёт и здравствует вместе с отцом и женой Ларисой. «Копай корни, копай корни», – любит повторять он многозначительную народную мудрость.

Для дружеской встречи собираемся у меня, приезжающего в опустевший домик родителей для поклона и памяти всего на две недельки. Мы, можно сказать, последние местные русские аборигены, держим своим присутствием оборону родного края. Несколько таких же «дзотов» и «амбразур» повторяют наш подвиг, но уже в редких местах. В этом заведомо исчезающем мире, где на божий свет появляются реже, чем отправляются на погост, всё же есть нововведения. Красивейшие три дома и хозяйственные постройки охотничьего заказника строят трудолюбивые, услужливые и послушные парни-таджики, плохо говорящие на русском языке. «А может, это уже китайцы проталкивают свои интересы? Какого чёрта из такой дали да в такую глубинку их принесло?», – подозрительно думаешь, наблюдая за молодыми чёрноглазыми и тёмноликими, как бы чрезмерно загоревшими на солнце парнями, приехавшими на «шабашку» в нашу «шарашку».

Три дня пролетели, как миг, в разговорах и воспоминаниях. Трудно было потом подсчитать сколько выпили родниковой воды, серебром очищенной водки и ячменного пива. Посиделки начинались с раннего утра и заканчивались ночью в сумерках восходящей луны, птичьих музыкальных бдений, с запахами душистых трав и цветущих для мёда лип. Говорили о чём-то интимно своём, сказочно неповторимом, душевно объединительном. Перебирали все жизненные фрагменты и аргументы: как командами играли в волейбол и футбол, как ловили рыбу и раков, как ходили в лес по грибы и ягоды, как вместе ночевали на сеновалах, как ходили в деревенский клуб коллективно смотреть кино, как провожали ночью девчонок в соседние деревни. Конечно, рассказывали о своих семьях, детях и внуках. Спорили о политике, о погоде, о хороших и плохих переменах и перестройках в нашей стране. Равнодушных не было, инициативу воспоминаний и домыслов мог подхватить или перехватить каждый. Шумное и весёлое застолье переходило из дома на уличную беседку под липами, и так продолжалось по несколько раз.

Помянули доброй памятью безвременно ушедших в молодом возрасте Витьку Цветкова и Витьку Григорьева. Помянули неожиданно умершего по весне Анатолия Дмитриевича Жукова, душевного человека, державшего оборону родного края чуть выше, на горочке, возле деревни Лыськово. Помянули великотруженницу Марию Петровну Шуткову, не дававшую долгие годы заполонить дикой траве местную территорию. Помянули Анатолия Семеновича Иванова, гарцевавшего на колёсном тракторе МТЗ-80 «Беларусь», распахивая картофельные огороды. Помянули и выпили за многих других. За исчезнувшие деревни, покинутые избы да хатки. Весь мир в округе воспринимался как в фокусе – от бессмертной благодати дикой природы до распада умерщвлённой крестьянской среды с её неухоженными погостами и одряхлевшими сдвигами срубов.

В такие минуты жизнь в уставшем от города человеке пробуждается, растёт, набирает молодые упругие силы. Слабость, уныние, гнёт монотонного однообразия жизни прерываются, дробятся на мелкие кусочки застоя и исчезают, покидая бренное тело.

И, что удивительно, каждый из нас, запоминая в одних и тех же событиях сильно запечатлевшиеся ему моменты, дополнял и восстанавливал полную картину происходившего, помогал воссоздать более живое течение времени, сильнее насытить красками и прокрутить приключенческие хождения в прошлое. Наверное, я молодел, как бы внутри начинались рост, обновление.

Выход из такого глубокого погружения в свою родственно-племенную сущность, с использованием фактора времени, наступает в осознании и понимании своего происхождения из чего-то большего, чем человек, чем любимое «я». Душой отмеренное пространство жизни через генно-модифицированные ощущения насыщается, фиксируется и закрепляется. Прописка по ново-старому адресу заканчивается, ты принят и снова поселён в записанное в паспорте место рождения на Русской равнине…

Постепенно расхаживаясь от первой обильной купели, как бы осторожно ощупывая, начинаются хождения в природу. Попадаешь из одной благодати в другую – в природно-климатическую, в ойкумену. С той детской поры пятидесятилетней давности изменения в природе значительные. Она стала дикой, обесчеловеченной, но более богатой.

На территориях бывших тогда совхозов «Хвощеватовский» и «Караваево» создан охотничий заказник. Начато строительство его инфраструктуры, и прикармливается живность для охоты. Дикая природа торжествует, народ отступает: поля зарастают березняком и кустарником; травы становятся разнообразнее, жёстче и злонамереннее к человеку; насекомые более агрессивные и беспощадно кусачие.

Появляются новые виды птиц, приходят другие, ранее не обитавшие здесь звери. И что остаётся: всё это дикое богатство, неудобье человеческое признать привлекательным – это мой исток, моя малая родина. Да, появляется новизна, возникают любознательность и любопытство.

Как прежде, пошёл я в лес за грибами в угол местности между Днепром и его левым притоком Стрельней. Маленькая речушка с каменистым дном извилистой змейкой вливается вдоль оврага в Днепр. Плечо левого, крутого, оврага поросло лесом, дно оврага устлано древесными завалами, по ним можно осторожно перейти, но можно и соскользнуть по неопытности и неуклюжести. Бежит Стрельня быстро, журчит по ходу своего течения.

Вот с этой суто́ки, места слияния двух водных потоков, для меня начинается неоднократно посещаемый мной лес. В целом он окаймляется притоком Стрельни и чуть дальше по руслу Днепра – притоком Стобны, обозначен исчезнувшими деревнями Горожанское и Кочерово и «застолблён» границами ныне здравствующих деревень Аносово и Мальцево.

Лес довольно дремучий. В нём есть все виды деревьев, хороших и буреломных, много поваленных или стоячих трухлявых стволов и пней. Прислонишься к такому – он тут же с шумом повалится, сделав последний выдох из высохшей берестяной груди.

Нет в нём бывшей, кольцами годов стянутой натуги и прочности. Неорганизованная вырубка деревьев сильно захламила лес. Прикормленные егерями кабаны размножились и прижились в ельнике. В одну сторону стадо снимается на подкормку, в другую – на водопой. Оттого в лесу образовалось несколько хорошо протоптанных троп. Видны следы больших и малых копыт.

Увлечённо собирая лисички, оранжевыми посевами заполнившие удобные для них места, приблизился к лёжке здоровущего, откормленного на пшенице и ячмене кабана. От испуга оба взметнулись и приняли вертикальные стойки. Кабан вонзился копытами в землю, вытянул рыло и расширил могучую грудь. Я безоружно выставился, как истукан, остолбенел и замер. Страх волной пробежал по спине, у него на горбу вздыбилась шерсть. Две пары глаз вспыхнули и навострились для противостояния. Зверюга напрягся и засопел, я затих и заледенел, охваченный внутренним холодком. Кабан шумно дышал и фыркал ноздрями, на расстоянии десяти метров слышалось биение его сердца. «Ту-дух, ту-дух», – громко работал мотор сильного зверя, и совсем рядом учащённо и гулко билось моё ушедшее в пятки сердце: «Ты-дох, ты-дох». Исход схватки был обеспечен: негде спрятаться за толстое дерево, а маленький грибной ножичек не находился в руке. Обычно кабан атакует два раза. Если не разрезал клыками с первой попытки, он делает вторую. В этот раз он оказался сообразительно снисходительным, мотнул волосатым рылом, громко хрюкнул и ломанулся прочь от двуногого существа, с давних времён побаиваясь хитрых его приманок и беспощадных отстрелов. Его «бронированный» корпус мял под собой и сметал на своём пути сухостой и кустарник. Желания собирать грибы поубавилось, несколько раз я потом прислушивался и вздрагивал от мнимого присутствия зверя.

Набрал корзинку грибов и по бурелому и зарослям крапивы перешёл Стрельню. Через заброшенное, обанкроченное пахотное поле, уже заросшее березняком, медленно потащился к дому, отмахиваясь от штурмующих и пришлёпывая присосавшихся слепней и водней. Тело чесалось от ожогов крапивы и укусов комаров. Но острее всего было ощущать присутствие ещё более крупного зверя, чем кабан. Множество развороченных муравьиных кочек было повсюду. Так отыскивает пропитанье и прикармливается медведь. Кочек было много, да и медведь мог быть не один. Сам шёл с придыханьем, пошатываясь, как медведь, спотыкаясь на колдобинах. Появись медведь рядом, наверное, я зарычал бы громче его.

Но вот уже завиднелась крыша спасительного дома. Пошёл дождь. В мокрой одежде вошёл в русло реки, неустойчиво передвигаясь и наступая на её придонные камни. Дошёл до глубины и долго обнимался руками с водой. Сопел и пузырил воду, как лось, очищающий ноздри от мошкары. Радостный и счастливый, ввалился я в дом. Эмоций и адреналина было хоть отбавляй, включилась вторая ступень омолаживающих ощущений. «Не скованный я, не городской, а свободный, слитный с природой!» – говорил во мне внутренний мальчишеский голос. Так был я крещён во второй контрастной купели…

«Пётр и Павел час убавил», – всегда значительно произносили и произносят в этих местах. Наступило 12 июля, начало сенокосной поры. В селе Милюково Новодугинского района в этот день вот уже в восьмой раз проходит праздник, посвящённый памяти В. В. Докучаева – знаменитого учёного-почвоведа, труды которого изложены в наиболее известной книге «Русский чернозём».

Он родился и рос в этом селе, в семье священника. Образование получил обширное: окончил духовную семинарию и университет. Оттого и двинул науку о земледелии и экологии фундаментально вперёд. Будучи сам профессором аграрного университета, я принял решение поехать туда. Какое-то духовное побуждение подвигнуло меня сблизиться с людьми этого праздника. И что вы думаете: в этом захолустном, забытом на целое столетие селе, с остатками церкви Николая Угодника, окружённом дичайшей природой, наперекор явной гибели крестьянских сёл и деревень, необыкновенно талантливыми, рукотворно трудолюбивыми людьми на высоком духовном уровне делается попытка скрепить основы жизни почитанием предков, любовью к природе, самодеятельным трудовым промыслом и художественным творчеством.

Мы приехали на торжество с молодым парнем Андреем из семьи Никоненковых, решившим после армии и техникума остаться в родных краях. Это новый, востребованный временем тип русского человека для укрепления жизни в деревне. Он великолепный охотник, рукодельный парень, не испорченный заморскими прелестями, презревший спиртное и курево, говорит слаженно, рассуждает практично. Не желает наше общество поддерживать такое движение молодёжи. Не готово признать наличие хороших основ своего родового домостроя. Лучше пригласить гастарбайтеров с религиозно-застойным мукотерпением всяческих неудобств в стране обживаемой, чем помочь выстроить стратегическую перспективу для собственной молодёжи, всегда лукаво и предательски утверждая об отсутствии в русском человеке чего-то хорошего. И если прикулачился кто-то в бизнесе, это не значит, что всем легко богатеть.

А ведь молодому человеку приходится строить жизнь почти с нуля. И вот эта теория о том, что купил по одной цене, а продал по другой, начиная с одной копейки до мифологического бизнесмена, совершенно не учитывает, что есть поколение, есть продолжение, – это и есть великолепный стратегический накопительный потенциал непрерывного и устойчивого развития.

Ну ладно, немного отвлеклись, ведь мы на празднике в День Петра и Павла. Местными жителями выставлены для продажи банки с мёдом и солениями, медовуха, чай из самовара. Бесплатно каждому желающему выдаётся чашка гречневой каши с тушёнкой (раньше это была традиция – подавать гречку со свежим мясом для подкрепления сил перед сенокосом); выстроилась очередь за аппетитными шашлыками. Много простых изделий с бисером, вышиванием, плетением и прочим рукоделием. На главной сцене выступление солистов и танцевальные конкурсы, соревнования по перетягиванию каната и поднятию гири. Всё это проходит забавно, под выкрики из зрительской среды: «Давай, давай!», «Молодец!», «Раз, два, три… пятьдесят!»

Но вот над поляной, окружённой столетними дубами, зазвучала русская народная песня. Казалось бы, нет уже совхозов и колхозов, пахотные поля заполнились лесными угодьями, асфальтовая дорога разбита до основания, её уже надо объезжать обочиной, луговые травы превратились в прерии, чапыжник, а между дорог одичавшее пространство – хоть караул кричи! Нет, взлетает вверх русское хоровое пение. Яснее и понятнее Бога. На построенную под открытым небом сцену выходят творческие коллективы из Новодугинского, Гагаринского, Сычёвского и других соседних районов. В основном это красивые женщины пожилого возраста, добрые, светлоликие, – лучшие из лучших. Пара мужчин-самородков при них, с уникальными дарованиями петь и играть на народных инструментах. Что ж молодёжь? Она ещё слушает иностранную музыку, не снимая с ушей наушники. У всякого разумника упадёт хмурость с лица, если прослушает русские народные песни до конца.

И это уже третья купель. От первой – родственно-племенной, фундаментальной купели, ко второй – с эмоциональной постановкой в естественно-природную окружающую среду и теперь к третьей – духоподъёмной, со словесно насыщенным колдовством, – по этим законам длится моё восхождение, восстановление, «воцерковление» на основы и остовы моей Родины.

Областной фестиваль «Играй и пой, гармонь Смоленская» – завершение праздника, посвященного памяти В.В. Докучаева. Таланты не хуже столичных, только не показывают их по телевизору. Идет мелкий дождь, и люди не садятся на мокрые зрительские лавки, сделанные из осиновых брёвен, разрезанных вдоль и покрашенных в коричневый цвет. Все внимательно слушают и чутко воспринимают мелодии и слова песен, стоя под разноцветными зонтиками или под шатрами деревьев. Малые и пожилые, будто разномасштабные органные трубочки, выставленные в музыкальный ряд, воспринимают песенные гармонии, созвучно резонирующие с голосами исполнителей. Полное сердечное доверие, влюблённость, взаимовключённость. Покачивающиеся деревья, гонимые ветром облака, пролетающие мимо птицы – все попадают в песенные аккорды.

Звучит песня «По-русски за русских» в исполнении фольклорного хора Новодугинского района «Калинушка». Ранее я слушал её в исполнении Екатерины Шавриной.

Закружились в моей голове хороводы, раскачалась глубинная память, зазвучали, как из Интернета, ранее знакомые народные песни. Звучат хоры во все концы. От масштаба Дома культуры до районного, потом областного и вот российского масштаба. Северный русский народный хор, Русский народный хор имени М.Е. Пятницкого, Кубанский казачий хор, далее государственные, академические, орденоносные и многие, многие другие. Пожалуй, это песенно-программирующее действо сильнее, чем когда-то звучали колокола по всей Руси Великой…

Уезжать из деревни в город – вынужденное желание. Отпуск, как жизнь, имеет счастливое начало и грустный конец. Прибавилось физических сил, даже испытываешь мышечную радость от совершаемых движений и перемещений. Расширилась эмоциональная аура, освободилась она от угловатостей и округлилась. Вертикаль духовного восхождения приобрела бесконечность для штурма самых крутых высот.

Помолился на прибранной могилке родителей, попрощался с домом, обнялся до следующей встречи с закадычными друзьями. Упаковал банки с приготовленным вареньем из черники, малины и земляники, поставил в багажник засоленные и свежесобранные грибы лисички, подаренный мёд примостил в самом удобном месте, набрал фляги родниковой воды. Обмыл автомобиль, закрыл на замки все двери дома, оставив внутри чисто убранную обстановку и полбутылки водки для старшего брата с надписью: «Принимай эстафету». В этот раз собрал горшки и ухваты, кочергу и маслобойку – отчищу и размешу на даче как память и антиквариат ушедшей эпохи. Со слезами на глазах и комом в горле выехал на издолбленный асфальт местной дороги и покатил восвояси.

Долго ещё во время пути, как в коробке передач, внимание переключается то вперёд, то назад. Мир города и деревни сопоставляется и попеременно отслеживается то положительными, то отрицательными знаками. Бегущая под машину дорога, как взлётная полоса, воспринимается только параметрами ускоряющегося движения. Прошлая и будущая реальность, словно на лобовом стекле, прокручивается в воображении.

Город манит своей ухоженностью, приманками цивилизации. Как прикормленный егерями на пшенице и ячмене кабан, становлюсь на тропу более удобной жизни, срок которой может быть укорочен метким стрелком, ловцом не им дарованной жизни. Боже, храни нас в случайном нашем движении, продли наши сроки на нашей земле и в памяти вечной!

 

Визитёры

Этот визитёр – животное всем известное. Однако в последнее время с особой любовью в газетах и журналах стали помещать уникальные фотоснимки его, стоящего на задних ногах, упёршегося передними в забор, тянущего зелень с культурного огорода. Видел я фотоизображения классической стойки козлов в одиночку, парами, тройками – все с остроумно-восхитительными или юморными подхвалами.

Вспомнилось детство. Мальчишки, которые пили коровье молоко, дразнили тех, кто пил козье. И хотя они знали, что козье молоко полезнее, где-то в душе всё ж обижались, что им выпало козлиное счастье. Коз разводили те, кто не в силах был прокормить корову. Козёл по сравнению с коровой более проворный и характерный, сам себя окормляющий. И вид, и манеры все говорят о его превосходстве. Видно, что мнит он себя лучшим из всех животных. Корова в жизни приноровилась иначе: даёт много молока, нетороплива, послушна, любит и источает доброту и ласку.

В отжившей свой век деревне моих родителей коров не осталось, единственная соседка продала последнюю бурёнку и завела стадо коз. Стоило мне в огороде замешкаться и оставить неприкрытой калитку, как тут же пронырливая порода этим воспользовалась. Стала сметать картофельную ботву и капусту, то всю подряд, а то – рассматривая и разыскивая повкуснее.

Но вот надменные натуры – войти в огород хватило ума, а выйти – не знают путей. Я застал их врасплох. Испугались, конечно, стали трясти бородами, мемекать о чём-то своём и как бы своим нахальным упрямством не соглашались с моим неприязненным отношением к ним. Поразительное тупоумие для прекращения безобразия и поиска выхода из огорода обнаружилось у этих «друзей». Я осторожно, но настойчиво похлопал в ладоши, козлы помоложе переглянулись и нехотя потрусили к забору, рогами нащупали лаз и один за другим, с неуклюжими поворотами заторможенных тел и недовольными разворотами головы, убрались медленно вон. Последний, самый вредный, бородатый козёл с красивым разрезом глаз и мускулистым хребтом стал путаться в планках забора, как бы не видя прохода в лаз, стал бегать кругами внутри огорода, нанося ещё больший урон. Не помогли пыльные разлёты комков, ни крепкое оскорбительное словцо – козёл всё подминал и трамбовал на своём пути.

Я сильно озлобился и возмутился, хотел поймать его за рога или поднаддать пинка, забыв, что теперь сам потопчу огород. В последний момент я удержался от ярости. Со стороны убежавшего стада припёрся помощник-козёл и своим неразгаданным блеканьем остановил жестокий набег, показал разбушевавшемуся разбойнику правильный выход. Я облегчённо вздохнул. Бородатый козёл шарахнул с размаху в указанный лаз и вырвал планку забора. Отбежал от него, остановился, потоптался на месте, поднял вертикально хвост и высыпал чёрные свои «подарки» прямо в траву, боднул головой в мою сторону и уверенно зачастил к очередному разбою. Вот, мол, какой!

Ушло прочь из огорода козлиное стадо, однако осадок в душе оставило. Не напрасно мальчишки дразнили тех, кто пил козье молоко. Белое, парное, питательное, но с козлиным душком. Не нравилось и мне в них, как и в некоторых людях, их высокомерное и хитроумное поведение, манера делать выгоду с бесконечных чужих потрат. Нет бы за собственный счёт, да обдуманно, лучшим путём. Очень живуче в животных и людях это, заданное от природы, напористое козлиное существо.

Вечером из соседней деревни с интересным названием «Слепцово» заглянул ко мне местный житель, дед Христофор, почти что Колумб, – известный на всю округу философ и говорун. Он не имел образования и в основном работал пастухом, отличался цепким складом ума и сразу врубался в любую современную тему. Пройти мимо меня ему не позволял интерес, который он постоянно испытывал к горожанам деревенского происхождения.

Выглядел он как древнегреческий мудрец, такой же лобастый, с курчавыми волосами, и имел красивую седую бороду. Когда выпивал, то мало закусывал, был словоохотлив, поддерживал содержательный разговор.

Всё бы ничего, но когда он начал говорить о прелестях перестройки, о демократии, я почему-то вспомнил сегодняшнюю историю про козла в огороде и рассказал ему.

Христофор внимательно выслушал, ничуть не удивился и даже встал на защиту хоть и наглых, но находчивых животных.

– Кто смел, тот и съел, – подтвердил дед коротко.

Сидел он на стуле гордо и статно, левую, худую, но сильную, ногу зацепив за правую.

Часто встряхивал головой, чтобы поправить разухабистый чуб, ниспадающий на красивые голубые глаза.

– Я сейчас всё делаю сам: кошу траву, заготавливаю сено, пилю дрова, держу скот. Выделенный мне из совхоза земельный пай продал, купил телевизор со спутниковой антенной, смотрю кино на любых программах, – похвалялся мой собеседник.

– Ты сейчас без совхоза и без земли. Ни оплачиваемой работы, ни частной собственности, – подтрунивал я над ним.

– На мой век хватит того, что осталось: дом, сад, огород, – он отвечал самодовольно и убедительно.

– Может, трактор тебе достанется после раздела коллективного имущества? – я старался задеть его за живое.

– Зачем мне трактор, я лошадь держу, – он твёрдо стоял на своём.

– Ты сейчас крестьянин-одиночка, а что если на твою родину китаец с техникой работать приедет? – подкинул ему я интрижку.

– Пусть приезжает, места всем хватит, – добродушно ответил он.

– А если он будет работодатель, а ты исполнитель? – продолжал я над ним подтрунивать.

– Я всегда был исполнителем: то пастухом, то разнорабочим, – ответил он без хвастовства.

– А если он потребует говорить по-китайски, что будешь делать? – знал я, что такой сложный язык ему никогда не выучить.

– Жестами буду объясняться, – отпарировал он мой вопрос.

– А не боишься одичать: землю потерял, работы нет, говорить на родном языке будет не принято. Кто ты тогда такой? – я нагнетал негативный исход.

– Я свободный россиянин, захочу сказать – и скажу, захочу сделать – и сделаю, захочу выпить – и выпью, – произнёс он и подвинул к себе стакан.

От красного креплёного портвейна дед Христофор стал беспокойнее, постоянно ёрзал на стуле, и, как бы подыскивая более удобное положение для разговора, подтянулся ближе ко мне.

– Пусть пахотная земля становится лесом, пусть природа сама себя создаёт, для этого никаких затрат не нужно. Есть солнце, земля, растения, животные – они всё сделают сами, а ты их используй, как нефть и газ. Вот тебе и новая жизнь в наших краях! – развивал яркую мысль мой собеседник.

– Ты согласен отказаться от сельского хозяйства? – задал я ему провокационный вопрос.

– Да, согласен. И не вмешиваться в дела природы, – нисколько не смутился он.

– А что делать горожанам? – забеспокоился я о себе.

– Иметь в деревне зону отдыха и охоты, – сказал он, словно подарил мне уникальную возможность.

– А продукты? – я старался загнать его в тупиковое положение.

– Перейти на подножный корм!

– Дикарём, что ли, стать? – я доводил разговор до абсурда.

– Вернуться к гомо сапиенсу, – выпалил он умным словцом словно из пушки.

– А если не все вернутся в прошлое или нас будет мало? – отводил я его от круто выбранной темы.

– Пригласим эмигрантов, и будет единство, – талдычил он о своём новом проекте.

– Но ведь нами и дворяне, и партийцы пренебрегали, а эмигранты – тем более будут заботиться только о себе, – пустил я в ход тяжёлую словесную артиллерию.

– Ничего, выживем. И по одному выживем. Козлом станем, но выживем, – уверял он меня.

– Ты будешь русским козлом, а он – русским иммигрантом, например, русским китайцем. А выживешь или нет, – это ещё вопрос.

– Выживу, а потом опять человеком стану, как в той сказочке про Иванушку-дурака.

– Выжить-то ты выживешь, даже разбогатеешь. Да вот только за частную собственность человек, скорее всего, деньги отдаст, а за родину надо жизнь отдавать. Стало быть, за родину богатенький будет откупаться, но жизнь не отдаст, а предложит тебе это сделать. А если жизнь не готов отдать, значит, не любишь ни родины, ни народа, в ней живущего. Такой человек – чужой во всех отношениях.

Смеркалось, меня клонило к более лёгкой теме, а мой собеседник с умным выражением лица продолжал бойко витийствовать о больших переменах. Тень от горевшей настольной лампы, проецируясь на стене, изображала некое подвижное существо с выступами на голове, с вытянутой бородой и горбатой спиной.

«Козодой, Козлодуев», – почудилось мне. Я перевёл взгляд на Христофора и удивился: передо мной моталась голова, похожая на козлиную: с двумя разворотами чуба, магическими разрезами голубых глаз, вытянутым огромным носом и трясущейся бородой. Эта голова что-то мемекала на современном, но непонятном мне языке.

«Оборотень, перевернулся!» – стегануло меня догадкой. Я уставился на странно преобразившегося Христофора и мысленно перекрестился.

«Да не тот ли это козёл, что в огороде беспорядок творил? И у этого точно такие же повадки. Может, пришёл мне отомстить? Видишь, умный какой! Мнёт и месит всё подряд. Мало ему моего огорода, он всю жизнь хочет перекроить, перекопытить».

Чтобы перепроверить, явь это или наваждение, я предложил двуликому существу выпить ещё по одной. Оно качнуло кучеряво-кудлатой головой и легко согласилось пройти тестовую проверку. Козлочеловек взял двумя широко расставленными твёрдыми пальцами стакан вина, вбросил разом содержимое вовнутрь чрева и заморгал глазами.

Рогатое существо с упрямо козлиным наклоном головы рвануло в дверной проём, и мы вытолкнулись вместе из дома. Во дворе на лужайке спокойно пощипывали траву и высокомерно посматривали на нас молодые козлы разбойного стада. Я придирчиво осмотрел каждого из них и не нашёл ничего предосудительного. Самый докучливый козёл тоже был в стаде и сытно разжёвывал травку. Окончательно сжившись с козлиными ликами и почёсывая правой рукой затылок, я стал размышлять о случившемся.

Твёрдую сухую землю громко простукивали ботинки уходящего прочь Христофора – пастуха, философа, визитёра. Уходил он в направлении деревни Слепцово. Видение козлиного духа исчезало, уплывало и рассеивалось, как туман. Я потрогал бороду и щетиной заросшие щёки и тут же подумал, что пора бриться.

 

Космогония Земли

От многократных бестолковых реформ сельской жизни за одно столетие скукожилось, а потом и совсем исчезло товарное производство в отдалённом уголке Смоленской области. Называть не будем, в каком, – их много таких, обездоленных кем-то сильным, непостижимо упрямым, чужим и далёким, почти неземным.

Теперь здесь лесное хозяйство. Пашни давно заросли нехлебной травой и дикорослым лесом, деревни исчезли или превратились в одинокие хутора. Дикости вместе с природой и в человеке становится больше: работящий мужик потерял заработок, с техники перешёл на ручной труд, выпал из общества и стал свободным и самостоятельным, как при царе ещё говорили: «Гол как соко́л», «Одёжа, что на коже, да хлеб, что в требухе».

Вместе с тем, в местах теперь первозданных стал появляться, как гриб после дождя, крупный городской собственник. С дальнего расстояния он начинает строительство новой жизни. То в одном, то в другом лесном уголке вырастает фундамент солидной постройки. Неужели на земле объявился хозяин?

Два егеря, согревшихся не от костра, наперебой рассказывают были, с ними случившиеся в здешних местах. Один – седовласый и крепкий как дуб, другой – тёмноусый и гибкий как ива. Стоят друг перед другом лицом к лицу, наперебой хвалятся, раскачиваясь и переминаясь с ноги на ногу. Говорят с азартом, искренне, как на духу, как будто так и было.

Из их пересказов можно понять, что медведь и кабан – самые опасные, внушающие страх животные. В момент встречи на них шерсть встаёт дыбом, и у охотников волосы на голове шевелятся.

Седовласый говорит: «Иду зимой с собакой лайкой по снегу. Перешёл Днепр, снял лыжи – и поднимаюсь на высокий берег реки почти ползком. Слышу: впереди собака в голос пошла. Выползаю, выглядываю: кабан здоровущий с лайкой нос в нос упираются. В ружье патроны с мелкой дробью. Я вниз, перезарядил два ствола на пули-жаканы. Опять выползаю, прицеливаюсь секачу в боковину, под лопатку. Нажимаю курок, а выстрел: «Пух!» Другой раз мужик громче низом пальнёт. Нажимаю второй – опять «пух!», из ствола пыж вылетает. Кабан как рванул от меня, – только снег бураном взметнулся. Вот как брать на охоту старые отцовские патроны!» Седовласый долго ещё махал руками, прицеливался несколько раз, вскидывая локти и указательные пальцы в направлении ружейного выстрела.

Уловив долгожданную паузу, в рассказ вступил тёмноусый: «Иду, ружьё заряжено дробью. Подхожу к копёшке старой соломы. Только хотел присесть, а оттуда кабан. Я ему из дроби: «Стук, стук!». Он на бок – «вик», и тут же вскочил вгорячах, собака за ним. Слышу: лает на одном месте. Подхожу: кабан лежит, взглянул на меня, охнул и умер. Вот так одной дробью до печёнки ему достал». Тёмноусый прицеливался по-другому: складывал два указательных пальца в одну линию, подставлял их как прицел между двух округлившихся глаз и так ловко и быстро двигал ими, что попробуй убеги, – не получится.

Таких удивительных встреч с кабаном у егерей было много. Пересказывая свои былины, страстно расширяя и округляя глаза в азарте, каждый рассказчик получал порцию живительной подзарядки. Что егеря да охотники! Простой домосед иногда такой страх напустит!.. То заяц, а то на словах – настоящий храбрец.

Самая жуть от медведя. Женщины по одной в лес уж не ходят. Как увидят на земле разрытый муравейник – знать, медведь, шатаясь, ходил, – не нужны им уже ни грибы, ни земляника, а тем более малина – его любимая ягода. А если свежая разрытая земля – тревога ажно до пят пронизывает, ноги сами несутся прочь.

Седовласый перевёл рассказ на медведя: «Однажды ставил рамки на мёд диких пчёл. Подхожу к сосне, чтоб подвесить повыше, глядь, в десяти шагах медведь косолапый на задних лапах стоит. Хотел пугнуть, а страх до самых пят провалился, горло перехватило, крикнуть не могу. Слышу: рядом ещё медведи сопят и охают. У них в это летнее время гон проходил. Еле выкрикнул, но, наверное, так громко, что медведь опустился на передние лапы и убежал. Ночью после того приснилось – с медведем борюсь. На печке лежал на овечьей шубе, запутался и вместе с ней на пол упал. Рассказал жёнке, так она только смеётся».

Тут тёмноусый стал говорить совершенно всерьёз: «Медведь бьёт человека по спине, затем когтями сдирает скальп, натягивая его на глаза, – не выдерживает медведь человеческого взгляда».

Беда людям от зверя, коль его развелось без счёта. Придёт стадо кабанов – так пропашет картофель, что для скотины останется мало. Волк овечку может зарезать, а медведь телёнка подмять. Неприятно другое: что не животные человека боятся, а человек о них постоянно думает и беспокоится за жён и детей.

Звери плодятся и размножаются. Пока не нападают на людей, но устрашают близким присутствием. Для охотника такие встречи желанны, а для жителя не очень приятны.

Я стоял рядом с егерями-рассказчиками, внимательно слушал, наблюдал за ними. Призадумался, расфилософствовался.

«Люди покидают деревни и уходят в города, заполонили дороги автомобилями, летают на самолётах, были уже на Луне, хочется им на Марс – как будто совсем не собираются жить на Земле, напротив, они устремлены от неё – неужели и правда? – в космос. Народ не хочет в деревню, как будто она отсталое прошлое. Все съезжаются в города всё теснее и плотнее, как бы строят пирамиду гигантского человеческого муравейника или улья. Человек на человеке. Уже научились перерабатывать свои отходы, использовать их повторно, урожай получать не первозданно от почвы, а от самих себя, знать, тренеруются для дальних полётов. Придёт время – и собственные газовые выделения улавливать станут. Человеческий улей приготовляется к отлёту в другие миры, а Землю для дикой природы оставляет. Наиболее шустрые, захватив самое ценное, «матку-матрицу», улетят на другую планету. Оставшаяся часть человеческого улья не сможет жить без «матки» и, скорее всего, дезорганизуется и погибнет. Тогда дикая природа пойдёт по новому круголёту развития – без людей. Для чего человеческий улей покинет Землю? Чтобы она отдохнула и приготовилась для приёма следующих поселенцев? Пусть через тысячи лет, но они прилетят, прельстившись пышно развившейся дикой природой Земли. Так и будет она перевалочной базой, научит уму-разуму инопланетян, подкормит, подкрепит силушку, чтоб потом улетели в иные, более богатые, Богом данные земли, а сюда прилетят другие инопланетники-богопосланники. Впрочем, улетающие «земляне» могут оставить свои «куколки». Законсервированные «людишки» в какой-то момент раскроются для жизни и вновь начнут питаться восстановившейся дикой природой, и тогда этим существам долго ещё жить на Земле и расселяться по другим небесным обителям и чертогам».

Во дворе тёмноусого егеря стоят рабочая телега и бездвижный автомобиль. Ехал ночью по разбитой асфальтовой дороге тихо, километров под шестьдесят, а лось сам в лобовое стекло и влетел, прыгнул одним махом через капот, ноги ушиб и убежал. На лицо седовласого сел комар, он прихлопнул его, словно поставил точку. На траве лежит плоская, опустевшая тушка крота, растаскиваемого насекомыми.

Два друга ещё о чём-то хвалятся, а я, покачиваясь в воздухе и паря над просторами изумрудно-зелёной природы, высвеченной красным заходящим солнцем, фантазирую: «А может, всё будет иначе: человечество остановит свой прогрессирующий бег и начнёт постепенный исход из мегаполисов и городов в лоно ещё не одичавшей природы. Земле нужен не столько её собственник, сколько труженик, кормящий самого себя, своим трудом и своей культурой усмиряющий рост дикой природы. Человек должен жить по совести и в гармонии с природой».

– Нужно копать корни, чтобы найти жёлуди, – слышу обрывочную фразу тёмноусого егеря, как будто он знает о чём я думаю.

– Нужно и нам вернуться к своим корням, – будто заповедь подтверждает седовласый егерь.

– Не нужно стремиться к чужим мирам, иначе свой потеряем, – блистает мудростью тёмноусый.

– Природа – опора жизни нашей, – не отстаёт седовласый.

Во дворе незаметно стемнело.

«И куда идти человечеству: в космос к братьям по разуму, продолжать конкурсную борьбу друг с другом для отделения лучшего от худшего, или просто, пока не поздно, вернуться в деревню к матушке-земле, преображая и сохраняя её красоту. А может, всё это уже происходит одновременно, здесь и сейчас, ведь космос давно уже правит Землёй и людьми».

Так думалось мне, и я осторожно взглянул на небо, на тысячеглазое живое существо. Похоже, оно действительно руководило, но молча. На небосклоне яркими точками пульсировали звёзды, сообщая, как на экране монитора, о чём-то значительном, иногда прочерчивая падающими светящимися линиями какие-то древнейшие знаки, похожие на че́рты и ре́зы, – первоначально изобретённую древнюю письменность.

Так ничего и не поняв, что именно изображено на небе, мы выпили ещё по рюмочке. Егеря запели бытовые стишки-скоморошки, частушки-загогулинки, отголоски русско-советского народного авангарда.

– Порыжела, порыжела в поле рожь. Порыжели мои брови, стал на ёжика похож, – задиристо врал тёмноусый.

– Мой дед был охотник, забил муравья. Три недели мясо ели и засолили до хрена, – бесшабашно пулял седовласый.

– Ружьё да лук не выпускай из рук, – поучал тёмноусый.

– Сеять да жать – не ложку в руках держать, – остроумничал седовласый.

– Раньше ели хлеб и сало и влюблялись очень мало, а теперь сидят не евши, зато любят ошалевши, – закручивал тёмноусый.

– Экономил Фома на мыле, пока не выросла короста на рыле, – подрезонивал седовласый.

Теперь егеря соревновались припевками. Расходиться никак не хотелось. Тишина. Небо наполнено лёгким молочный светом, от реки белым покровом наплывает туман. Кричит коростель. Пахнет свежеубранным сеном. Сумеречно-дурманящее состояние действует как гипноз. Большая круглая луна вместо солнца тягучим прилипчивым светом открыла ночные видения. Знакомые силуэты замаскированы тёмно-серебристым разливом блёклого цвета. Лунное верховодье нисходящим потоком лилось в наш дворик через душистые ветки липы, завораживая и притормаживая неизъяснимое желание перемен, которое не исчезало, а углублялось и перемещалось в другое, интимное, пространство души. Звёздное решето сыпало вниз бриллиантовые крупинки нового света, завязывая узелковыми бликами каждый лучик небесного свода. И я – будто из космоса или космос – во мне.

Егеря закончили охотничьи разговоры и импровизированные перепевки. Начали беззлобно тягаться, смещая друг друга с оси устойчивого земного стояния на ногах. Один – как медведь, другой – как кабан. Один хватал за плечи и пояс, другой делал броски для подсечки. Один мял хребтину, другой захватывал голову словно клещами.

Обменивались неизрасходованной силой или заготавливали её про запас, подминались попеременно, грохались всем прикладом о землю, возились на скошенной траве, переворачиваясь то вверх, то вниз, становясь то героем, то антигероем. Силовое поле звёзд, Луны и планет дошло до Земли и вошло в два богатырских тела, сплетая два непокорных, упрямых характера в крепкий союз. Земля и космос были едины.

А меня, неземного, волоконно-оптической ниточкой света манила к себе самая яркая звезда в созвездии Малой и Большой Медведицы. Космогонически я был послушным, ведомым неземными порывами. Мы расставались друзьями, как бы улетая на другие планеты, с трудом разрывая орбиты объятий и удаляясь в свои земные чертоги.

 

Два директора – два ратибора

Исходит деревня жизненной силой. Уж сколько времён пронеслось, озарённых великими переменами, а людей всё убывает и убывает. Деревня за деревней оставляют свои трудовые посты и обихоженные места.

Туда врывается несметной силы дикая природа. В города, в города исходит народ, прелести цивилизации продолжают выманивать молодёжь. Обнищала деревня, старая краска на домах выгорела от солнца, поблёкла, с внешней стороны избы стали чёрными, печально-понурыми. Для русского человека жить в серости, без красочных орнаментов и украшений дома, – сильное унижение.

И всё ж приглядишься – и увидишь, что бьются ещё ратиборцы с невзгодами, ратятся на земле. В родном краю так всё обезлюдело, так всё заросло травой и кустарником, что я невольно возгордился двумя моими приятелями, бывшими директорами совхозов, и назвал про себя их ратиборами – мужественными, стойкими мужиками. Сражаются ребята на своей родной земле почти в одиночку за крестьянское дело. Один из них Андрей, другой – Виктор. Знают ребята, что надо вкалывать и приноравливаться к местным условиям.

Много варягов, обученных предпринимательству, прельщалось большой бесхозной землёй. От Норильского никелевого комбината призвались добровольной дружиной поднять упавшее коллективное хозяйство. От Москвы пригнали технику для восстановления льноводства. Не потянули, обанкротились, уехали, торопливые. Не смогли с толком вложить деньги, не увидели прибылей. Работать согласованно не получилось. Вдумчиво, дружно да с огоньком, как послевоенное поколение, новые русские не могут трудиться. Жить просто, по-крестьянски, по необходимости, – не могут, давай что-либо заморское.

Сегодня утром Лариса, жена ратибора Андрея, высказалась, что хочет иметь молочную корову и ухаживать за ней. Для городского жителя нужно сказать, что корова – это такая передвижная фабрика по производству молока на четырёх самоходных движителях, с копытами. Всё на этой фабрике автоматизировано, только доить молоко нужно вручную. От положительно воспринятого настойчивого желания жены закрутилась в правом виске Андрея вся панорама новых хороших дел. Сразу двумя рогами коровы символически обозначился исход нового изобилия: молоко, простокваша, сметана, масло, творог.

У ратибора Виктора сегодня другая забота: его младшая дочь Маргарита окончила школу и готовится поступать в высшее учебное заведение. Не дочь, а ангел без крыльев, но на изящном мотоцикле летит по сельской дороге как красивая яркая птица. У его жены Лены нет никаких желаний, кроме одного – дочь должна учиться в самом престижном столичном университете на экономическом факультете. Маргарита окончила школу с отличием, и Виктор предчувствовал удачу, оттого в левом его виске перебором ходили все пять столичных вузов. На каждый из них он примеривался: и в Интернете их повидал, и на машине в столицу ездил.

У Андрея было трое детей – больше мальчиков. И у Виктора было трое детей – больше девочек. Андрей был правша, а Виктор – левша. И мысли у одного были правовращательными – чувственными и образными, а у другого – левовращательными, логическими и разумными.

Когда Андрей Иванович работал директором совхоза, то его основным принципом жизни была справедливость, но началась перестройка, и его работники поддались вирусу приватизации, стали приворовывать агропродукцию. Андрей Иванович проявил такую бурную деятельность по предотвращению хищений, что вскоре со всеми перессорился и даже подрался с одним несуном, на которого и привёл след овса, просыпавшегося из украденного мешка. Андрей Иванович был настолько наблюдателен и прыток, что никто не ускользал из-под его единоверной руки. Если бы перестройка пошла в правильном направлении, Андрей Иванович удержал бы порядок, но наверху предложили иное: брать суверенитета и всего остального сколько хочешь. Против народа далеко не пойдёшь, и не удержался Андрей Иванович на директорском месте, ушёл на своё семейное подворье.

Когда Виктор Иванович был директором совхоза, то его основным принципом жизни был коллективизм, но началась перестройка, и всю общую собственность принудили разделить по паям. Каждому работнику выделили на бумаге по восемнадцать гектаров земли, но пришло время – и нашлись предприимчивые покупатели, выманили они за бесценок право сельчан на земельную собственность.

Виктор Иванович был категорически против продажи, предлагал оставить землю в общем пользовании, но перестроечные тенденции возобладали. Свой пай он не продал, но других удержать не смог. За неукротимость характера «наверху» ему выразили недоверие, и он вынужден был оставить коллектив на добровольное разорение. Нашёл Виктор Иванович себе работу в новом животноводческом комплексе – начальником цеха по заготовке и раздаче кормов животным. Хотел Виктор Иванович, чтобы односельчане своим трудом стали зажиточными: коровник был, пахотные поля были, но молоко стало дешёвым в цене, а поля стали убыточными в обработке, заросли сорняками и кустарником. Городские предприниматели хотели разорения хозяйства и скупки земель. Так оно и получилось: после его ухода пахотные земли перевели в охотничьи угодья.

Но тут повезло Андрею: он, являясь специалистом по сельскому хозяйству, был еще и великолепным охотником. Любил диких животных, знал их повадки. Вот уж действительно, работать бы ему в Федеральной службе безопасности: птица в воздухе пролетит или чирикнет с испугу – тут же приметит, наблюдательность у него была необыкновенная.

Меньше всего Андрей думал о себе, оттого поизносился на работе и в беспорядочной трудовой суете не замечал, что болит иногда в боку, давно ноет зуб, ещё не зажил повреждённый стругальным станком палец. Но больше всех донимает спина после охоты на медведя, когда тот подмял его под себя, но вовремя подоспела помощь, и прошитый несколькими выстрелами медведь ушёл на соседнюю заповедную территорию. С детства так повелось: не быть в деревне нытиком, не выказывать боль, пренебрегать неудобствами, из всякого затруднительного положения быстро находить приемлемый выход.

Когда Андрей был в творческом ударе, удачно и ловко завершал дела, он самоуверенно восклицал: «Выше меня только звёзды!» Такое заносчивое торжество нисколько не раздражало, потому что основывалось на его трудолюбии. Ну настоящий сварожич – сын главного славянского ведического божества Сварога, сварганит тут же нужное дело.

Сдержанно любил Андрей свою жёнку Ларису, разве что в баньке натрёт ей хорошенько спинку, пропарит двумя вениками сразу и разгладит образовавшиеся рубцы норовистых споров и бездушных ругательств. «Вон из моей души!» – возопит в сердцах разбушевавшийся Андрей. Впору Ларисе приглядываться и звать на помощь. «Приобретём корову, куплю я тебе персональный доильный аппарат, на рынке уже присмотрел», – чувствуя за собой вину, раздабривался Андрей.

Не сдавался Андрей и на своём подворье проявлял директорский размах: имел лошадь, стадо овец, пасеку, рыбные снасти и охотничьи снаряжения. В жаркое лето приносил ассорти из щук, окуней и плотвы.

Осенью ходил с собаками на зайцев и лис. Зимой – на лицензионной охоте на кабана, косулю, лося и медведя. Весной – на тетеревов, вальдшнепов, гусей и уток. Пока есть силы, всё это не в тягость, а здоровый спортивный азарт. Вспомнится ему иногда под водочку неудавшийся директорский эксперимент праведной жизни в большом коллективе – и понимает, что даже в семье трудно гармонию удержать: не хватает выдержки, душа такая командирская, казацкая, с сабельными порывами. Животных всегда жалел, сочувствовал им, кормил регулярно и даже говорил с ними, чтобы узнавали его по голосу.

В Андрее просто и непосредственно проглядывал интуитивно обозначившийся феномен русского духа: быстро и содержательно думать, расторопно и умело действовать. Когда Андрей не видит способа решения проблемы и средств ее реализации, то много и упорно думает об одном и том же. Когда открывается или подворачивается возможность сделать, то сработает добротно и точно. Может легко войти в положение другого человека, как бы проникнуть внутрь, и сделать понравившемуся человеку нужную ему работу бескорыстно и без оглядки, с явным и неожиданным плюсом, прибавкой доброты от себя.

Стал Андрей через некоторое время после директорского кресла домовитым хозяином. Особое внимание уделял пчёлам – добытчикам мёда, быстро создал он около дома огромную пасеку и владел своим натуральным продуктом. Имел Андрей от своего отца Ивана Никоноровича привычку работать с конём: картофель выращивать, сено заготавливать, воду родниковую бидонами возить, в лес по дрова и веники ездить.

Закружил однажды по весне возле его дома аист, прилетел рано, в конце марта, корма ещё маловато было. Через некоторое время нашлась подружка, и свили они гнездо на ближайшем к его дому электрическом столбе. Вывелись у них четыре птенца-близнеца. Аист, чтоб не мешаться в гнезде, часто взлетал на высокую телевизионную антенну соседнего пустующего дома и наблюдал за птенцами. Хозяйка гнезда приготавливала пищу из выловленной в округе живности. Повзрослевшие птенцы с аппетитом и писком набрасывались на еду, растаскивали её длинными пинцетами-клювами, хищно шипели и подпугивали друг друга недовольными гортанными хрипами. Вчетвером приходилось жить на скромном пайке. Самому шустрому, как правило, доставался кусочек побольше, и тогда он, подняв вертикально клюв, одним движением сглатывал сытную свежую пищу. Остальным доставались кусочки поменьше.

После такой дозаправки хотелось размахивать крыльями, опробовать их для полёта. Тренировались по очереди. Один становился на край гнезда, часто подпрыгивал на длинных тростинках-ногах, балансировал и разрабатывал крылья. Остальные в это время, пригнувшись, сидели в гнезде. В какой-то момент к гнезду подлетал аист-отец и, слегка поддев клювом птенца, толкал его вниз. Падающий аистёнок в страхе начинал сильно махать крыльями и подниматься в первый полёт. Вскоре над гнездом плавно кружили все шесть аистов.

Андрей с женой Ларисой и особенно дедушка Иван подолгу наблюдали за плавными бреющими полётами птиц, вспоминали с грустью и ждали со светлой радостью возвращения своих сыновей-внуков. Старший служил в армии, младшие учились в районной школе-интернате.

Стал отвыкать Андрей от социальной артельной работы, и по душе ему становился крестьянский, родовой, родимый уклад. «Природа, родина, народ, – любил Андрей одним корнем стягивать слова в единую сущность, – родник, родители, родня, родничок, родинка». И так ему этот корень обозначил стратегию жизни, что все остальные теоретические обустройства, с окончанием на «измы», отошли.

«По-видимому, до начала нашего летоисчисления люди так и жили. По-родственному, добрей и надёжней», – думал Андрей, вглядываясь в стаи летящих птиц. Особенно далеко и долго думалось осенью, когда пролетающие журавли тревожили трубно звучащими протяжными вскриками.

«В глубокой древности предки славян жили родовыми маленькими поселениями, в каждом из которых обитал один род, большая семья из нескольких поколений. А я где живу? В одной маленькой семье в одинокой деревне? Нет родовой жизни среди славян, какая-то непрерывная перестройка жизни в ущерб родовой системе. Хорошо, что мы ещё общительный народ, вроде как вся страна – родственники. И чем сильнее гибнет родовой общеславянский уклад, тем проще, добрее и доверчивее наш народ».

После длительных глубокомысленных размышлений Андрей становился спокойнее, деловитее, работал размеренно, планировал обстоятельнее. Лошадь понукивал мирно, на жену Ларису не покрикивал, отца своего спокойно выслушивал.

Таким же неутомимым ратибором был его друг, тоже бывший директор совхоза, Виктор Иванович. По отцовской линии пошёл – ратай, только теперь не на коне, а на классном отечественном внедорожнике гарцевал.

По асфальтированной дороге от Хвощеватого до Сычёвки рано утром и поздно вечером уверенно проносился УАЗик, то проваливаясь, то взлетая по холмистой местности родимых просторов. С болью в душе, распятый между прошлой, неожиданно прерванной работой и новой подработкой на частной современно оснащённой ферме, проезжал каждый день по одному и тому же маршруту Виктор Иванович торопливо, как бы приглушая укоры совести от вида зарастающих пахотных земель, приносивших совсем недавно устойчивые урожаи.

У Виктора, как и у Андрея, был такой же прицельно цепкий, твёрдо поставленный взгляд, – муха не пролетит. Куда упал взгляд, – там и отметина, там непременно своё суждение. Приключилась одна история с родником, что у реки напротив бывшей деревни Тупишино.

Не посоветовавшись с ним, поставили над истоком родника деревянный сруб с навесной крышей. И стала в углах родника застаиваться вода, рыбки маленькие исчезли, в тени проросла осокой трава.

Возмутился подобному Виктор Иванович и сдёрнул трактором сруб в сторонку. Глава администрации такой поступок не одобрил, принудили его поставить сруб на прежнее место. Поставил, да весной сруб потоком воды снесло опять в сторонку. Тут власть уже не вмешивалась, а вскоре сруб кто-то тайком погрузил и увёз в неизвестном направлении. Конечно, это не Виктор, но правда осталась на его стороне. Родник не должен терять своё первозданное установившееся экологическое равновесие.

Любит Виктор Иванович под водочку справедливость общечеловеческую, нашу, российскую, измерить по Высшему промыслу.

«Облапошили нашего крестьянина до основания. Ваучеры, акции, паи – всё перетекло к «богатеньким буратинам». Скупили леса, земли, пустоши деревень, а самих не видно, не показываются, не хотят знаться с местным населением. Строят фермы для коров и лошадей, а работать уже некому, бригады собирают из разных деревень на автомашинах, крепостных ещё нет. Молодёжь по-прежнему уезжает в города. Вот и я свою дочку Маргаритку отправляю учиться в Москву. Нет в наших краях праведной жизни. В такие условия даже гастарбайтеры не приезжают, в городах собираются, поодиночке жить трудно и неинтересно».

Говорить Виктор Иванович может столько, сколько его слушают. По какому-то странному убеждению, русский человек часто предполагает, что если он праведно выскажется, то по образу и подобию Божьему справедливость свершится. Кто только не впадал, да и я сам, в это загадочное веротерпение. Наверное, при советской власти приучили: что ни скажут по радио, что ни покажут по телевизору, что ни напишут в газетах, – обязательно правда и сбудется.

«Не послушник я, а ратибор. Аристократ я – арий сто крат. Трудовой интеллигент. Не мошенник я, не процентщик», – Виктор Иванович устремлял вдаль задумчивый взгляд, а сам понимал, что остаётся в меньшинстве, но не в одиночестве. Часто его слушал и был с ним согласен друг по несчастью Андрей Иванович.

Два мероприятия, которые осуществил Виктор Иванович, сильно запали в душу. Это был крестный ход к истоку Днепра и подъём на Останкинскую телебашню.

* * *

Торжественные мероприятия, посвящённые началу славянского крестного хода, начались с самого утра. У истока Днепра собрались полтысячи верующих. Божественная литургия в храме Святого князя Владимира, освящение воды и надкупольного креста, приложение к святым мощам Андрея Первозванного и Георгия Победоносца – всё это было для Виктора Ивановича в диковинку. Всем было радостно ещё и оттого, что теперь у истоков главной славянской реки строится настоящий деревянный монастырь. По замыслу организаторов, река, в которой святой князь Владимир крестил Русь, должна стать символом единения братских народов.

«Мы вновь обретаем наши истоки, – говорил отец Сергий, настоятель храма Владимирской иконы Божьей Матери в селе Новодугино. – Днепр, как река трёх славянских народов, поможет сближению россиян, белорусов и украинцев. У нас есть возможность, право и долг быть современниками и творцами духовного возрождения».

На протяжении всего маршрута участников православного шествия сопровождали смоленская икона Божией Матери «Одигитрия» и храм на колёсах. Непримечательный фургончик несколькими умелыми движениями превращался в самый настоящий храм: с куполом, крестом, алтарём. Это изобретение представили в Сычёвке, и, по словам отца Валентина – духовника Славянского крестного хода, Патриарх Кирилл мечтает его увидеть.

За вечерней трапезой поделились впечатлениями о первом дне крестного хода. Здесь были представители трёх братских стран. Беседы шли о простых и вечных человеческих ценностях: о любви, жизненном призвании, подвиге предков. Далее молодые славяне будут держать путь через землю Белоруссии к устью Днепра в Киев, столицу Древней Руси.

Для Виктора это был первый крестный ход, он попал на него почти случайно, но впечатления были сильными, неизгладимыми. Потеряв государственную идею, давно хотелось приобрести национальную.

«Православная вера сплачивала русское население, но расколов, сект и направлений – множество, – думалось Виктору Ивановичу глубоко и основательно. – Почему было изменено летоисчисление? Почему невнимательно относятся к предшествующему периоду славяно-ведической культуры? Ведь ровно так коммунисты пинали царизм, а демократы закатывают коммуняк. Мне кажется, что православная вера расширила границы человечности, но сузила рамки естественно-природного, космического мировоззрения. Неопознанные летающие объекты до сих пор воспринимаются как чудо».

Виктор Иванович дышал свежим лесным воздухом у истока Днепра и понимал, что всё духовное и историческое ему нужно понять, принять и продолжить обогащаться. Когда Виктор Иванович встретился с Андреем Ивановичем и рассказал о крестном ходе, тот неожиданно ревностно встрепенулся.

– Выше меня только звёзды! – возомнился Андрей Иванович.

– А что ты знаешь про звёзды? Может, там поумней нас найдутся, – осадил его величие Виктор Иванович.

– Выше меня только звёзды! – Андрей Иванович не желал слышать другого.

– Звёзды – это далеко. Во сколько раз звёзды больше Земли, во столько ума там побольше, – определил размер дистанции Виктор Иванович.

– Никого в космосе, мы во Вселенной одни, – не сдавался Андрей Иванович.

– Я читал, что помимо землян существуют высокоразвитые существа на других планетах нашей Галактики, – Виктор Иванович как-то странно напускал туманность в глазах и куда-то далеко провидчески устремлял свой взгляд.

– Я говорю, что выше меня только звёзды, – сверлил его взглядом тёмно-карих глаз Андрей Иванович.

– А кто ниже тебя? – проверял оппонента на прочность Виктор Иванович.

– Все, кто больше или меньше меня ростом, – подчёркивал Андрей свою уникальность. Пышные его усы прикрывали рот и иногда поддёргивались.

– А ты знаешь, что на Орионе и Большой Медведице живут наши братья по разуму? – Виктор Иванович ещё сильнее высветлил взгляд голубых глаз и устремил его до неизмеримой высоты.

– Пусть прилетают, разберёмся с ними, – твёрдо стукнул ребром ладони по столу Андрей Иванович и несколько раз подряд импульсивно соединил и раздвинул согнутые колени, качнув воздух между упругих ног.

– Они живут дольше нас, мы для них просто детский сад, – продолжал уводить в космос Виктор Иванович.

– А может, мне к ним рвануть? Что-то к звёздам притягивает, – сказал Андрей Иванович и восхитился своей мыслью.

– Твоей жизни не хватит, чтобы долететь до ближайшей звёздной системы, – осадил его Виктор Иванович.

– Мы с ними обязательно встретимся. Чувствую, я их представитель на Земле. Выше меня только звёзды, – полушутя утверждал Андрей Иванович.

– Возможно, они своим разумом воздействуют на нас, а мы понимаем их. Они посещают нашу планету, – без сомнения говорил Виктор Иванович.

– Так это же боги или Богочеловеки. Они учат нас жить по космическим законам, – вдруг брякнул Андрей Иванович и почесал затылок, будто там у него спутниковая антенна.

– Ты думаешь: календарь, шахматы, пирамиды – это мы придумали? Это они нас научили, – фантазировал Виктор Иванович.

– Может, пчёл и муравьев они тоже завезли? Уж больно умны? – подтрунивал над ним Андрей Иванович.

– И ещё одна планета имеется, она называется Рай. Эта планета освещается двумя светилами. Дня и ночи там нет. Настоящий рай. Живущие там имеют светящийся ореол вокруг головы. Их взгляда человек не выдерживает, он умирает. Они не едят мясного, пост – это естественное их состояние. Они постоянно проводят сорокадневное голодание для очищения крови. Болезней у них не бывает, – каламбурил Виктор Иванович.

– Ну ты и заехал! Я – кудесник, а ты будешь круче. За эту планету тебя Церковь по головке не погладит, – жгуче-пронзительно резанул косым взглядом Андрей Иванович.

– А может, Церкви надо самой правдивее взглянуть на жизнь, ведь не зря она называется православной – справедливость и праведность славящей, – после крестного хода к истоку Днепра Виктор Иванович значительно пополнил словарный запас, поднаторел, укрепился в вере.

– Я сам за справедливость и праведность. У меня такое предчувствие, что на Земле все цивилизации от нас произошли. Наша территория Русской равнины и есть древнейший исток. Мы здесь живём и множимся не две тысячи лет, а намного больше. Из прошлого в настоящее так и перепрыгиваем целыми поколениями, как космонавты. Выше нас только звёзды!

Вот так при нечастых вечерних встречах ратились между собой Андрей Иванович и Виктор Иванович, укрепляя друг друга в суждениях, как ветер, раскачивая деревья, делает корни мощней. Была у них такая струнка – беседу вести, приправляя её задиристыми словами. Иногда это становилось главнее обсуждаемой темы. Того и гляди, что после возникшего спора потянутся они на борьбу. Вирус лидерства явно присутствовал у обоих. Не отмалчиваться они собирались, не уклоняться для деликатности, а вести диалог как бы с позиции силы, с волевым нажимом, для утвердительности и значительности. Жила в них, как у древних славянских предков, беспредельная смелость и храбрость ратиться до победного торжества.

Вскоре Виктору Ивановичу с Маргаритой пришлось ехать в Москву для подачи документов и ознакомления с высшими учебными заведениями, которые они предварительно выбрали. Это были столичные вузы с экономической специализацией обучения. «Если всю технику, всю структуру сельскохозяйственных предприятий обанкротили, растащили, разрушили, то надо начинать с начала, с экономики и бухгалтерии» – так решили они, посоветовавшись всей семьёй. При балльной системе зачисления в студенты особых проблем не было, и они, сдав документы, решили посетить Останкинскую телебашню, восстановленную после пожара.

Оформление экскурсии на телебашню происходило в здании служебного корпуса с высокими окнами на два этажа, с плоской нависающей крышей и спутниковыми антеннами на ней.

Предъявив паспорта и билеты, по специально построенному проходу прошли диспетчерский пункт и, получив электронный пропуск, по застеклённому проходу подошли к самой телебашне. Издалека она кажется небольшой тростинкой, а вблизи – гигантским инженерным сооружением. Виктор Иванович телебашню ранее видел как сувенир и знал, что сконструирована она подобно полому трубчатому стеблю пшеницы, с опорами-корешками у основания и стяжками-узелками по высоте. Оттого раскачивается телебашня, но не гнётся и не ломается, хотя из бетона и стекла. Внизу, на расширенной части телебашни, круглые окошки большего и меньшего размера, как божьи коровки на стебле. До подъёма на скоростном лифте осмотрели Музей радиотелевизионного вещания, что на первом этаже стеклянного многоэтажного здания, гранёным кристаллом размещённого в центре бетонных клинообразных опор. Виктор понимал, что телебашня – символ города и эпохи строительства социализма. После пожара и длительного ремонта она была обновлена, но неизменена.

Маргарита после приятнейшего подъёма на скоростном лифте, при музыкальном сопровождении и видеонаблюдении движения, оказалась на смотровой площадке. От счастья она была на седьмом небе. И даже без лифта она смогла бы совершить это восхождение пешком по лестнице. Она делала снимки цифровым фотоаппаратом, рассматривала Москву через оптические приборы, установленные по окружности смотровой площадки.

В первую очередь она увидела белые, будто игрушечные, коробки многоэтажных домов, лабиринты улиц и широких автомагистралей, движущиеся жучки-автомобили, узнала территорию Всероссийского выставочного центра с огромным колесом обзора, ужаснулась от вида огромных дымящихся труб. Долго ходила по смотровой площадке, как бы сближаясь со столичном мегаполисом и адаптируясь в нём.

Виктору Ивановичу многое тоже было в новинку.

Сколько труда было вложено в этот супервещательный излучатель, покрывающий едиными репортажами всю страну, для всех народов сразу и из любой исторической эпохи. Одним словом, свободное информационное пространство, смотри – не хочу.

«Такое высокое техническое совершенство – и такие недостойные картинки, клипики, нелепицы каждый божий день показывают», – думал Виктор Иванович с высоты телебашни. В это время он стоял в проёме стеклянного пола и от ощущения ниспадающей высоты возникало лёгкое чувство страха и кружения головы. «Это не всевидящее, а всепроникающее око. Из могучего средства познания телевизор превратился в уникальное средство отклонения от реальности. Изменить человека трудно, а привести к заблуждениям, при его любопытстве и доверчивости, уже получается. Телевещание на всю страну, а никакой общенародной идеи, – одна бытовуха. Телевидение – это пастырь, посох народа. Иметь такие технические возможности и не вести к просвещению – разве это не глупость?» – задавал сам себе вопросы Виктор Иванович, будто вещал их прямо в эфир.

Под влиянием общего положительного настроя от экскурсии он переключился на другую программу и стал любоваться Москвой.

* * *

Когда Виктор Иванович приехал домой и встретился с Андреем Ивановичем, – беседы продолжились.

В этот раз Андрей пришёл в белых брюках и футболке с голубой надписью на груди: «Я люблю Россию».

Виктор был тоже в белых брюках и новой рубашке из лёгкой хлопковой ткани – в этом году лето стояло жаркое.

– Вон из моей души! – взъерепенился сразу Андрей и прочертил молниеобразный зигзаг правой рукой. – По телевизору такую ерунду показывают, один криминал, ничему хорошему такие программы не учат.

Виктор Иванович, сидя на лавке, закинул ногу на ногу и сдержанно проговорил:

– Не учат, а сам спутниковую антенну поставил.

– Думал, больше программ – так найду что-нибудь путное, а они все как на одно лицо: сплошная кровавая бойня, чертовщина да пляски.

– Был я в Москве на Останкинской телебашне. Сколько же информации выбрасывается в эфир!

– Вон из моей души! – опять разволновался Андрей, будто отмахиваясь и очищаясь от всего непристойного и наносного.

– Лихо ты, как шаман, изгоняешь злых духов. Вытряхнешь всю душонку – и ничего в ней не останется.

– Останется то, что правдиво, правильно и любимо, – то всё моё, а остальное – вон из моей души! – подтвердил решительно Андрей и закачал ногами, согнутыми в коленях. Глаза его опять сжались и округлились, как у напористого кабана.

– А что такое душа по-твоему? – Виктор Иванович поднял указательный палец вверх.

– Это граница между Добром и Злом.

– А кто её устанавливает?

– Человек, если у него совесть есть, открытость к людям и сочувствие к природе.

– А что такое Добро и Зло?

– Это крайности, а праведность и справедливость посредине.

– Зло укрепляет Добро, а Добро раскармливает Зло.

– Верно, а вот во мне дух изгнания Зла, я помогаю Добру торжествовать.

– А если перепутаешь Добро и Зло, начнёшь погонять Зло, а это Добро. Может, Зло – это непонятое Добро, а Добро – это замаскированное Зло? Вот совсем недавно с кнутом гонялся за Лариской и кричал: «Вон из моей души!»

– Так то ж понарошку, чтоб не перечила.

– А со мной, как распалишься, побороться хочешь. Я тоже Зло?

– Ну, Иваныч, какое ты Зло, ты Добро, что во двор выносят.

– А ты – золотая середина: то доброе Зло, то злое Добро. Вот тебе и разница! Чуть недосмотрел, потерял божью благодать – и всё наоборот. Так и телевизионные программы. Зло – это платная услуга, а Добро не оплачивает расходы на передачи. И чем больше каналов, тем сильнее Зло. Оно переходит на самоокупаемость. Из своей души Зло ты сумеешь выбросить, а вот с растиражированным Злом, которое летит, как небесная манна, не сможешь.

– Смогу. Возьму и выключу телевизор.

– Выключил – и хорошую передачу пропустил. Надо так границу провести, чтобы и в плохой передаче узреть хорошее.

– Я, может, узрею, а вот дитя неразумное красивое Зло за Добро принимает. Люди постепенно становятся скупей на добро.

– Телевизор – это как бездушный человек, биоробот, чурбан, но лукавый, пленяет людей картинками, не допускает к Богу.

– Вон из моей души! Подобное не должно совершиться. Я люблю Россию, – Андрей выпятил грудь дугой, раскрыл надпись на футболке, но так как сам не мог её прочитать, то пододвинулся к Виктору.

– Я тоже люблю Россию. Когда же она полюбит нас? Страна выше личности. Здесь выигрыш всех, а там – одного. Это и есть национальная идея.

– Долголетие и духовность – вот моя национальная идея.

– Верно. Тысячу раз верно. Людям приятно, когда жизнь улучшается и становится умнее.

Вот так около часа обсуждали два друга своё земное и космическое бытиё. Андрей резонировал чувствами, движением рук и ног прочерчивал какие-то замысловатые знаки, как бы расширял осмысливаемое пространство, гудел, как разбуженный шмель. Виктор гладил ладонями руки, часто закидывал ногу на ногу, менял положение тела, как бы сжимаясь в единый кокон и концентрат мыслей, словно прял веретеном нить будущей жизни.

Сегодня дискуссия закончилась мирно, не хотелось портить друг другу настроение. Оба директора разошлись по домам, одухотворённые высокими и свободными думами для выполнения обычной земной работы. А её в деревне не видно конца: с лета до осени, с зимы до весны приходится ратиться, крутить колесо жизни. Остановишься – и накроет её своим тёмным покровом нежить, чуть упустишь в дворовом хозяйстве – и несыть, чуть ослабнешь духом – и нехристь, а там, глядишь, и непуть беспросветная налетит.

В эту пятницу Андрей рванулся на рынок в Новодугино. Отвёз старый крестьянский инвентарь в историко-краеведческий музей и купил моторизированную косилку. Лариса требует завести в хозяйстве корову, и сена понадобится в два раза больше. Одному такую работу не потянуть, а рассчитывать приходится в основном на себя.

В эту же пятницу Виктор поминал на сорок дней свою матушку, родительницу свою дорогую. Закончилась жизнь одного поколения, но продолжается и обновляется другая.

Два директора, два ратибора, бьются на земле Русской против её посрамления, запустения и одичания. Два ратибора каждый день берут в руки трудовые орудия, ратают на благодатных просторах, чтоб не захлопнулась и не сомкнулась ряска безделья и безвременья на земле их отцов.

* * *

Высоко в небе вновь собрались славянские боги: Белобог с одной стороны и Чернобог с другой. И поддержали Белобога дружные боги: Световид, Светобор, Ярило, Даждьбог, Перун, Род и молодые богини: Лада, Жива, Леля, Каляда, Купала и Погода. И примкнули к Чернобогу его единородные боги: Велес, Леший, Водяной, Ящер, Щур, Вий и злонамеренные богини: Недоля, Морена, Ягиня, Дива, Лихо и Чудо морское. Образовали пары из мужского и женского начала. Обсуждать стали с разных сторон, помогать или губить двух ратиборов, Андрея и Виктора.

Договориться не могут боги, одни против других настроены. Белобог за добро ратится, Чернобог злом попирает. Дышат огнём искромётным, силой невероятной. Одной мыслью, словно смерчем, всё живое и мёртвое перелопачивают. Сошлись две рати богов, не поделить им сферу влияния.

Видит самый главный славянский бог Сварог, что ему подвластные боги никак сговориться не могут. И сказал вседержитель Сварог Белобогу: «Ты будешь Явь, и всегда дорогу жизни людям показывай».

И сказал вседержитель Сварог Чернобогу: «Ты будешь Навь и людей от зла предотвращать станешь».

Посмотрел вседержитель Сварог, бог неба и нашей вселенной, на Белобога и приказал поддерживать порядок во вселенной и среди людей. И взглянул вседержитель Сварог, вечнобьющий родник всему живому, на Чернобога, и приказал греметь и сверкать, чтобы людей от плохого отпугивать.

«А между вами через меня всегда договор будет, и этим миром я править буду, чтобы праведность и справедливость всегда, как на весах правосудия, отмерялись». И распределил вседержитель Сварог рать примирённых богов по парам: в небо – Световида и Велеса, в лес – Светобора и Лешего, в водоёмы – Даждьбога и Водяного, в дом – Ладу и Недолю, во дворы – хозяйственные Живу и Ягиню, и всех остальных богов-ведунов, как ангелов, к людям по всем весям направил.

И спустились тогда примирённые боги к людям. Жизненный путь в стихиях природных и в делах людских протаривать стали. Рай бы расцвёл на земле, правда бы восторжествовала, добро бы расплодилось, да не видит народ божьи явления, разучился лица их зреть. Не видит божественные предписывающие и запрещающие знаки вечного космического движения. Не видят люди богов, будто ночью без включенных фар проехать версты не могут, будто без очков размылись их очертания.

Андрей Иванович вдруг лихорадочно запил, дни напролёт в раздольной гулянке, аж зенки мутью заплыли. Виктор Иванович с азартом впрягся в дела и погнался на бешеной скорости за сиюминутной выгодой, глаза словно медью залились. Жёны их всполошились, занервничали, перестали мужьям верный путь наговаривать. Дети в разные стороны разлетаться стали.

Поняли боги, что не принимаются их сигналы, заблокирована связь между небесной и земной жизнями. Ударились боги о небесную твердь и превратились в белую да чёрную стаю птиц. Закружились над лесами, полями, лугами, жилищами. То белые птицы вправо кругами вращаются, то чёрные птицы влево спиралью закручиваются. Вдруг собьются с общего круга, смешаются белые и чёрные птицы, пикируют в воздухе, переворачиваются, сталкиваются на виражах.

К стае птиц от земли, от церквей и деревень потянулись цепочками белые голуби, белые аисты покинули насиженные гнёзда, перелётные гуси и лебеди прилетели. Кружатся птицы на разных высотах, тянутся к солнцу, то крестом пересекаются, то веером расширяются.

Ну точно, новое небесное предписание начертано птичьими крыльями, благая весть о том, что быть торжеству светлого духа, мира и любви. Белых птиц в небе всё больше и больше, к солнышку жмутся, вся огромная стая спиралью вверх устремляется. Чёрные галки, грачи и коршуны вниз сыпятся.

* * *

Ещё не одну весну и осень будут встречать и опять провожать Андрей с Виктором кружащие над их тихой, одухотворённой родиной стаи родных перелётных птиц.

Небесные и земные боги будут тропить их единый славянский путь и поведут их в далёкие светлые были.

Бесконечно бессмертная жизнь будет торжествовать на необъятных просторах вселенной, а её богоносный разум приведёт всё к гармонии, согласию и красоте.

Когда это случится, ни Андрей, ни Виктор не знают, но ожидают подмоги «сверху», они надеются, верят и ждут, но и сами ничуть не плошают, трудятся, ратятся мыслями и делами на нашей Русской земле. И вдруг опять их осенило. Вдруг понесло новое вихревое движение, узрели они в Интернете Всеясветную Грамоту Руси Великой, которой более 7500 лет. И так легко её восприняли, будто шла она из глубины веков по каким-то неведомым дорожкам и всегда была рядом.

В этой грамоте посредством Новых Буков и вложенных в них откровений и образных толкований высвечивалась неопровержимая и глубокая мысль: Древняя Русь есть начало и центр всей цивилизации; живут они на своей исторической родине, на Русской равнине; язык, на котором они думают и говорят, – русский да ещё славянский; душа, любящая и сострадательная, – русская да ещё православная, дух, бескорыстный и нестяжательный, – русский да ещё советский; что они и есть соль и совесть земли; что Зло и там называлось Зелом.

И ещё большее постигли они: грамота эта, вселенская и всечеловеческая, и объединяет вся и всех в единый духовный мир. И что у людей на Земле есть программа жизни: они привнесены на Землю, чтобы совершить главное действие – соединить знанием небесные и земные силы для сбережения планеты Земля и восхождения в другие Миры.

Андрей даже пропел: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

– Вот она, русская идея! Здесь её исток! – воскликнул Виктор Иванович, держа в руках 147-буквенный алфавит Всеясветной Грамоты.

– Учиться, учиться и ещё раз учиться! – поддержал Андрей.

– Смотри, как интересно, и птицы произносят из этого алфавита некоторые Буковы. – Виктор Иванович вглядывался в каждый графический знак и наполнялся новыми смыслами жизни, свежими и ясными, как божий день.

– Круче Интернета! Вот это грамота! Выше уже некуда, – соглашался Андрей Иванович.

Понравилась двум ратиборам в этой грамоте божественная первозданность русского языка. И были они готовы уже «пахати словом и делом не только на Земле, на этой крохотной вселенской пылинке, но и в пространстве Всеясветной Руси.

Право, и у меня оттого так распирало грудь вдохновением, что было ясно: ради просветления и благодати явимся мы ратать, творить, созидать жизневосходящую, природоведическую и православную Русь.

 

Реинкарнация деревень

Много русских деревень исчезло с лика земли.

На картах еще остались их названия как индивидуальный идентификационный признак. Многих деревень уже нет и на картах, но память уникально ещё держит давно заросший пустырь как место когда-то начавшейся и закончившейся жизни людей.

В принципе деревня – это родовое понятие. Как правило, несколько человек, объединённых родственными или духовными связями, обозначали начало. Пока хватало крепких, здоровых сил, люд деревенский прикармливался своим трудом и промыслами природных даров.

Неперспективной деревня становилась в силу различных обстоятельств: из-за внешне более привлекательного образа жизни в городах, заманивавшего молодёжь гигантскими стройками века; из-за разорения налаженного быта и нажитого богатства реформами – путём переселения или выдворения, то разукрупнением, то укрупнением; периодически возобновляемыми войнами и форс-мажорными обстоятельствами разного рода непреодолимой силы – недофинансированием, пренебрежением к честному труженику.

Конечно, сегодня нет материальных средств и возможностей для восстановления, реконструкции деревень. Да и вспомнить, почему деревня получила то или иное название, сегодня уже затруднительно за неимением живых свидетелей.

Ну а тогда о чём горевать? Давайте перекрестим да перезагрузим имевшийся смысл названия деревень на новый лад.

Лингвистический корень в названиях сохранился, значит, «покопаемся в корнях» и дадим свою интерпретацию деревень. Это и будет наш вклад в их возрождение, в обновляющую реконструкцию для будущих поколений. Для примера начну с себя, с той округи, которую я знаю и которую хочу из самых сердечных помыслов обновить, модернизировать. Эти деревни в основном из сегодняшнего муниципального образования «Сельское поселение Днепровское» Новодугинского района Смоленской области.

Деревня Слепцо́во – в ней лечили и восстанавливали зрение травяными настоями, а также помогали жить людям, потерявшим способность видеть.

Деревня Крест – место пересечения материальных и духовных сил, место серьёзнейших размышлений: выходцы отсюда становятся философами или учёными.

Спас на Днепре – место спасительных молитвенных бдений и природных боготворений, место присутствия русского духа и наличия даров природы, медовых, ореховых и яблочных.

Вышего́р – место стоянок древних русичей при возвращении на берега Днепра после таяния ледника.

Деревня Коше́ли – специализировалась на изготовлении различных кошелей и кошёлок из ивовых прутьев и бересты, а также в ней умели считать и копить праведно нажитые деньги.

Хвощева́тое – обосновалась на кислых почвах, сигнализирующих об этом проросшим хвощём, значит, хорошо будут расти лён и зерновые.

Лашу́тиха – много в ней было доброжелательных юмористов и шутников, а также людей, способных на крепкое, ядрёное словцо.

Заго́скино – все за нормальное народное государственное кино, которое не только отражает действительность, но и показывает лучший облик человека.

Горожа́нское – городские люди приехали и основали деревню, и этот пример стоит повторить.

Городо́к – предпочитали городской образ жизни и организовали его в деревне, строили надёжные и тёплые дома со всеми удобствами.

Лы́ськово – много лысых и умных людей. Что ни пастух, то философ, что ни механизатор, то изобретатель.

Усле́днево – люди, оставившие большой след в истории российской государственности. И поныне их сыновья – отличные защитники отечества.

Ано́сово – здесь собираются мастера, привносящие новизну; всегда предлагали много интересных решений, и жители их поддерживали.

Ма́льцево – много рождается мальчиков или девочек, которые приводят в семью мальчиков, от которых рождаются девочки и мальчики.

Карава́ево – пекли добротные караваи, булочки и пончики, очень вкусные, со свежей начинкой из мяса, яблок, картофеля, капусты.

Кожа́ново – выделывали, а не выбрасывали шкурки домашних и диких животных для сбережения драгоценного тепла.

Ко́черово – создана после очарования красотой урочища из одних берёз.

Днепро́вское – лучшее поселение перед подъездом к реке Днепр; наиболее соответствует экологическому региону, чем бывшие названия – Воскресенск и Андреевск.

Изве́ково – из века в век живут и будут жить там хорошие люди.

Хонюки́ – «ханука» – древнейший еврейский праздник обновления. Как не приветствовать их возвращение из городов в деревню, на свежий воздух, к оздоровляющему физическому труду.

Назвал я несколько деревень, но их может быть больше. Если «нет» деревни – она будет восстановлена в ближайшее время. Если деревня «есть» – значит ей расти и красоваться.

Не только деревни – всё в округе одухотворено.

Река Днепр сама сформировала своё русло, дно из-за сильного напора вод, стекающих с Валдайской возвышенности в период таяния ледника.

Приток Днепра речка Супрута – «супруга» Днепра, подпитывает и делает его более полноводным. Супрутка, маленькая речушка, также стремится в «супруги» Днепра. Приток Днепра Стобна – сто богатых дворов было размещено по её руслу; выбирали самые экологически чистые места. Приток Днепра реченька Людовня – многие поселенцы облюбовали эти места и построили деревни у реки или на возвышенностях, где поселиться было в радость. Днепрец – один с правого, другой с левого берега совсем по-родственному влились в исток Днепра. Вся сеть водных артерий была охвачена и заселена.

Деревень было так много, что не хватало названий, и тогда к ним добавляли слова – «малая» и «большая», «старая» и «новая», «задняя» и «основная».

Межевание земель и выделение крупных вотчин в те давние времена проводилось только для заслуженных людей России. В советские времена вместо вотчин были обозначены территории колхозов и совхозов.

Возможно ли повторное возрождение деревень?

Чтобы убедиться в этом, посмотрим, как это делалось раньше. Как возникали деревни?

Всё начиналось с одного человека, возможно, с переселенца из других регионов Русской равнины, а может, с солдата, вернувшегося живым с войны, да ещё при деньгах.

Посмотрите какие персональные названия деревень: Игнатиха, Кузьмино, Василёво, Гаврилово, Костино, Семёнково, Ивановское, Захарово, Кирилово, и такие же от женских имён: Варварино, Марьино, Любуша, Екатериновка, Устиниха.

Следует отметить, что по статистическому учёту 1859 года названия деревень оканчивались не на «о», а на «а», и тогда как бы точно утверждалось, чья это деревня, например Захарова. И напротив, сегодняшнее название деревни Хонюки ранее писалось Ханюки, а деревня Караваево ранее называлась Короваева, речка Стобна ранее называлась Стабна. Меняется политическая форма правления и, соответственно, обновляются, корректируются названия населённых пунктов.

Была и другая причина переименования деревень, от имени первопроходца оно перемещалось к специализированному индивидуальному предпринимательству, к небольшому, но качественному производству: Кузнецово, Санники, Тёсово, Мельниково, Шилино, Печеничено, Коптево, Блиново, Крупениха, Починки, Коробово, Торбеево, Капустино, Кочаново.

Ну а любители природы устраивали деревни в экологически уютных местах: Дикое, Муравишники, Тишино, Тихоново, Камышкино, Зайцево, Рыжиково, Копытово, Медведки, Замошье. Размер деревни исчислялся количеством дворов, преимущественно от 5 до 25.

Учитывалось число мужского и женского населения. Указывалось место расположения деревни: у реки, у речки, у ручья, при колодце. Списки населённых мест Смоленской области 1859 и 1904 годов составлялись по основным направлениям почтовых трактов – Белый – Сычёвка – Зубцов – Вязьма – Гжатск.

Душа русского народа широкая, разухабистая, – вот и приживались в соответствии с поведением такие названия: Азарово, Балаево, Щёголево, Болтилово, Перчиха, Бубново, Бурцево. Или ещё подчёркивали интереснейшую недобрую черту характера: Сносное, Харино, Тюхово, Зилово.

Особо верующие, православные люди или старообрядцы, соблюдавшие пост, соборовались в деревне Постниково.

Ну а если серьёзно, то многие старообрядцы при жестоких реформах Никона укрывались в Сычёвском уезде, обустраивая деревни Шаниха, Потесово, Гаврилово и многие другие, где, как правило, ставили рубленные из крупного дерева храмы или молельные дома.

Ничего этого сегодня нет, только деревянные кресты, установленные на этих святых местах молодыми людьми из Ржевского старообрядческого приюта. На пустырях исчезнувших деревень нужно что-то подобное воздвигать, ведь в них жили верующие православные люди.

Были и безнадёжно отстающие, несовременные деревни: Безымянка, Пустошка, Гольнево, Потрясино, Кислово.

Сегодня возможно только виртуальное возрождение деревень рекламированием и приукрашиванием для позыва к возвращению из города в деревню. А может, завтра это будет самый масштабный проект очеловечивания и оживления опустевшего пространства Русской равнины.

Реинкарнация деревень – данная Богом возможность порождать вновь и поселять в благодатном месте хороших людей. Деревня может иметь повторное воплощение, рождение и смерть, как это часто бывает на нашей земле. Незанятое деревней место может стать райским, и туда вселятся новые люди. Когда заканчивается возможность плодиться и пожинать плоды коллективной деятельности, – это конец деревни. А когда возникает новая возможность получать положительный результат, появляется новый вид на место жительства, – это рождение деревни.

Реинкарнация деревень – это не перевод ценных бумаг в другую форму, это преобразование одной человеческой жизни в другую по законам наследуемой территориальной и исторической преемственности, без переселений и водворений, без централизации и хуторизации.

На протяжении последних десятилетий у многих городских жителей возникает мысль о переселении в деревню. Всё чаще жители мегаполисов начинают задумываться о недостатках проживания в больших городах.

Это постоянный смог, шум, суета, отсутствие качественных продуктов питания и чистой воды. Многих горожан разочаровал их жизненный уклад: они подустали от тесноты, загрязнённости городской среды, преступности и обращают свои взоры в сторону природных ландшафтов.

Оттоку жителей городов в деревню поспособствовали пенсионеры. Если ты всю жизнь жил и работал в городе, то почему бы на старости лет не перебраться в место потише и почище?

Подобное переселение не может быть простым, особенно для человека, привыкшего к комфорту городского существования. Особенно если у него нет навыков жизни и работы на земле и на природе.

Чтобы избежать разочарования, нужно подходить к вопросу «адаптивно». Съездить в деревню, попробовать пожить там некоторое время.

Ознакомиться с опытом переселившихся людей. Завести друзей, единомышленников или односельчан – сообща всегда легче решать возникающие житейские проблемы.

Тех, кто думает о переселении в деревню, я приглашаю в живописный уголок, в Верховье Днепра Новодугинского района Смоленской области.

Вы получите уникальную возможность полностью погрузиться в сельскую жизнь и попробовать себя в роли настоящего деревенского жителя.

Сначала сделать почин, вновь устраивая хутор, или слободку, или выселку, а потом, может, и сельцо – отдельно стоящую зажиточную усадьбу со всеми цивилизованными службами. А может, подсобрать хороших людей да сварганить деревеньку и даже село с церковным приходом. Реинкарнация души началась, а тело пойдёт у неё на поводу.

Держись город, ты можешь быть разорён!

 

Кешкина шуба

Сны деревенского мальчика Кешки Григорьева были такими яркими, что скоро сбылись.

А снилось ему непростое: будто он, как самолёт, усилием собственной и какой-то ещё, сверхчеловеческой, воли отрывается от земли, на которой взращён, и летит над неизвестной бездонной местностью. Летит стремительно, летит в никуда, но с радостным и восхитительным чувством того, что удивит и прославит свою деревню, а может, и всю страну. Чутко всматривался Кешка в волшебные сны, пытаясь понять их юной душой. И вот когда стукнул отроку шестнадцатый год, явился самый желанный сон. Взмыл в нём Кешка высоко и пошёл по свободной орбите летать далеко от дома до тех пор, пока не коснулся белокаменных домов манящего города.

Из-за этих снов не выдержал Кешка, уехал искать новой доли. А его родная деревня Аносово с пыльным заводиком для переработки льна так и осталась стоять на границе между совхозами, не признавая ни тот ни другой, самостоятельно прививая ростки перепутанной жизни – и недеревенской, и негородской. К одной уже пропадало стремленье, для другой ещё не настала пора.

Льнозаводик вскоре сгорел. Такому неожиданному повороту событий Кешка даже обрадовался.

«Может, родители в город потянутся?»

«Так-то оно так, – думали родители. – Да только как же уехать, если тебе принадлежит и этот дом, и луг, и лес, и речка? Уедешь, а потом будет обидно, что променяли самое лучшее место, особенно речку Днепр. Ведь именно отсюда начинает она свои первые величавые повороты, выводя из хрустальных хранилищ запасы чистых подземных вод».

Приезжая домой, модно одетый Кешка любил задавать один серьёзный вопрос.

– Ответьте, если вы знаете, куда впадает наш батюшка Днепр?

Земляки отвечали:

– В Чёрное море.

А он всех удивлял:

– Не впадает в Чёрное море, а расходится для орошения в херсонских полях.

Жители качали головами и всё же не верили. «Как это, Днепр никуда не впадает? Не для этого они его, такой чистый и светлый, отпускают вниз по течению, чтобы он стал простой поливной водой. Поди выдумываешь, шалопут!»

В таких случаях Кешка особенно возмущался:

– Днепровский лиман как застоявшийся пруд. Был Днепр вверху, а внизу весь вытек.

Дивило и ужасало жителей подобное заявление.

– Мутит воду, бездомник! – наговаривали они на Кешку. – Не учится он, а попал, наверное, в банду, вот и озорует.

Кешка сильно сердился и всё реже и реже приезжал в деревню. Сгоревший завод местные власти решили не восстанавливать и полностью закрыть переработку льна.

Через год жители разъехались кто куда в поисках подобного производства. Родители Кешки решили остаться и ждать перемен, утешаясь прожитой здесь жизнью и думая лишь о том, чтобы она не растворилась, как речка, и не ушла в бесплодный песок, чтобы их жизнь хоть ручейком влилась во что-то большое, значительное. Этим главным жизненным ресурсом был их единственный сын Кешка.

Кешка им помогал: уговаривал уменьшить хозяйство и привозил интересные книги современных писателей – Фёдора Абрамова и Георгия Маркова. Но его мать, Прасковья Петровна, отказывалась их читать, доверяя написанному и ссылаясь на то, что в деревне все живут одинаково.

Единственной книгой, которую она прочитала пять раз, была «Робинзон Крузо». От этого, думалось ей, Кешка стал таким путешественником. Всю жизнь она любила своего мужа, Егора Егоровича, а он, норовистый и своенравный, искал радость среди других людей, любил разговоры и выпивку. И был неразборчив, дружил со всеми, кто подносил.

Рядом с домом Прасковьи Петровны осталась жить после пожара её соперница, бабка Звончиха, хитрая и проворная во всех житейских делах.

Зима в этом году стояла странная: тёплая и малоснежная. Выйдешь на улицу – скучно, одни чёрные остовы домов, оставленных уехавшими жителями. Иногда, чтоб форсануть, Егор Егорович надевал белые валенки и шубу и красовался возле своего дома, пока Звончиха не крикнет:

– Что молодишься? Подскочил бы, чуток подмог!

Егор Егорович спешил, будто к себе во двор, а сам тут же ловчился к Звончихе.

– Починил бы у печки конфорку, дым через край ползёт.

Егор Егорович соображал быстренько.

Достал глины из пруда, добавил горсть цемента, щепотку речного песка, хранящегося в курятнике, и тщательно перемешал с водой.

– Ах, умница! Ах, молодец! – цокотала рядом Звончиха.

– Рейсмус! Экстра! Шашлык! – приговаривал Егор Егорович, разглаживая пятернёй глиняную кашицу.

За труды Звончиха выставила свою сивуху на медовых остатках.

– Сто лет будет стоять! – хвастался Егор Егорович.

– На что они мне, такие годки?! Десяток годочков – и хватит.

Стопку сивухи Егор Егорович кинул словно полено через плечо. Неподдельная радость стукнулась у старика в груди и загудела.

– Пчёлы сильно шумят. Я вчера посмотрел. Подкармливать надобно.

– Шумят, шумят, – говорила Звончиха и посматривала в окно на дорогу.

Егор Егорович не торопился.

– Зима нынче тёплая.

– Тёплая, тёплая. Да твоя Прасковья хворает, похоже, лежит тебя дожидается, – подводила к концу угощение Звончиха.

– Дочкам, наверное, в городе хорошо? – не сдавался Егор Егорович.

– Хорошо, хорошо. Некуда лучше, – подобревшая Звончиха выкатилась в кладовую и принесла повторную стопку.

Егор Егорович легко запустил и вторую.

От удовольствия охнул и, наверное, присел, если бы ему предложили.

После третьей Егор Егорович выскочил от Звончихи, шубу даже забыл.

Похватал сена в короб, отнёс его корове, скребанул совковой лопатой свежий навоз, набрал охапку колотых дров и поспешил сообщить старухе, что на дворе всё в полном порядке.

Прасковья Петровна почувствовала стариковскую прыть, норовисто ёрзнулась на постели и назидательно упрекнула:

– Опять полено ольховое приволок? Сам будешь печку растапливать!

– Не ольховое, а берёзовое, – попытался сбить с толку Егор Егорович, углядев в охапке только один берёзовый круглячок.

– Аль я по стуку не поняла? Бегаешь как угорелый, – выстраданно говорила Прасковья Петровна, недовольная набегами своего старика, который и на седьмом десятке был прыток, смел и недосягаем никакими упрёками.

Вскоре Прасковья Петровна поправилась и потянулась из дома, раскачиваясь на непослушных ногах, придирчиво высматривая на дворе недоделки. Корова показалась некормленой. Поросёнок метался в загоне, а куры сидели, будто примёрзшие. Беззлобно отругав никудышного старика, Прасковья Петровна всё же была довольна, что есть кому в трудный час накормить скотину.

С этими мыслями двигалась она по непритоптанной узкой тропинке к Звончихе. Было ж ведь время, когда корову приказали сдать, а из городов в тюбиках привезли сгущённое молоко, опробованное космонавтами на орбите.

Конечно, верилось в светлое будущее, жизнь тогда стремительно хорошела, но вот надеяться на кого-то другого ей не хотелось – сама трудиться умела. Звончиха в этом отношении стоила сразу двоих: и мужика, и бабы.

С большим почтеньем относилась Прасковья Петровна к Звончихе, к её благотворному дару – брать от земли всё, что в ней заложено, не проспать, не залениться, не упустить случая. И была у Прасковьи Петровны тёплая струнка души – уважительное отношение к трудовому человеку и его возвеличивание. Не льстивое, не пристрастное, а мягкое и доверчивое, задающее тон радостного общения, в котором есть и сочувствие, и уступчивость на добро. Не всегда, но всё-таки есть.

Прасковья Петровна аккуратно постучалась в дверь, входя в дом словно на светлую исповедь. В прихожей белой стеной стояла огромная русская печь, и пролегала с порога торжественная полоса домотканой дорожки. Звончиха скалкой раскатывала на столе тесто, рядом стояли банки с густым вареньем из янтарных яблок и пахучей брусники.

– Здоро́во живёшь, Мария Митрофановна! – серьёзно поздравствовалась Прасковья Петровна.

– По шагам сразу признала. Что стучишься, будто чужая?

– А может, целуешься, – кто тебя знает? – попробовала пошутить Прасковья Петровна.

– Да будет тебе! – отмахнулась рукою Звончиха. – Присаживайся, посиди.

– Рассиживаться не придётся. Пойду смотреть, небось старик нахозяйничал.

Прасковья Петровна пододвинула стул ближе к печи и опустилась на краешек, утомлённая первой ходьбой.

– Я к тебе с пирогом намеривалась, а ты, глядишь, сама поднялась.

– Как же тут не поднимешься? На мужиков нынче плохая надёжа, – торжественно-приподнятым голосом говорила Прасковья Петровна.

– Мужиков в городе держать бесполезно, а здесь ещё пригодятся, – мудро заметила бабка Звончиха.

– И то правда. Хоть старенький, а всё же подмога, – благословляла судьбу Прасковья Петровна.

За время болезни она много думала о прожитом. Действительно, в Бога поверишь и чёрта вспомнишь.

«Жили-жили, и вот, на тебе, остались одни у разбитого корыта: нет ни Кешки, ни деревни. Куда дальше идти, даже не знаем».

Прасковья Петровна пытливо искала выход, мучилась и страдала, подолгу молчала, уходила в себя, однако в лучшую сторону ничего не менялось.

Ещё до болезни стала она замечать за собой нечто чудное. Как изощрённо Егор Егорович ни прятал бутылку с вином, её словно какой-то всевышний выводил к его тайникам, или вдруг подумает на кого, что здоровье неважное у него, – так точно что-то случится, да и того хуже – умрёт. И вызрело в ней, что за долгие годы её терпеливой жизни вознаградилась она судьбой особым свойством человеческого ума – предвиденьем.

Звончиха подробно рассказывала последние новости, а Прасковья Петровна слушала и замирала, каждую весть встречая покачиванием головы и приговаривая: «Господи, помилуй!»

Куда как моложе её попадали порой то под машину, то под нож хирурга… Как бы там ни было, а всё же после этих бесед на душе становилось легче. Метит смерть как попало, вроде бы рядом, но в стороне.

Прасковья Петровна то поднимала глаза к потолку и глядела на лампочку, похожую на крупную грушу, то опускала их в пол, рассматривая сучковатую половицу. «Прокурор, да и только! Всё подмечает да чисто как говорит», – Прасковья Петровна возводила Звончиху в высокую степень. На стене напротив висела овчинная шуба, и вроде бы знакомая. «Да неужто мой старичок прячется у неё?» – подумалось ей и самой стало неловко: знала, он сейчас на печи.

– Это мы по привычке работаем, а молодым и коровы не надо, и поросёнок ни к чему. Вон травы в этом году сколько пропало. Да что там трава, за земляникой сходить ленятся.

Прасковья Петровна согласно кивала головой, а сама, прищурив глаза, смотрела на шубу теперь, как бы не повешенную на стене, а стоящую перед глазами. Клапан кармана и отделка низа упорно напоминали ей, что шуба её старика. «Может, раньше похаживал, а теперь что ж волноваться?»

Прасковья Петровна недоумённо подняла глаза на лампочку. Ясная сильная мысль, будто далёкое тайное провиденье, пронзила её. «Покойника это шуба, мужа Звончихи. Вместе с Егором на заводе работали, обоим и выдали. До сих пор берегла, а теперь помянуть захотелось. Вот она, жизнь-то, какая!» – сокрушалась Прасковья Петровна. И всё смотрела и смотрела на висевшую перед ней шубу, не понимая, зачем она это делает.

Посиделки закончились, когда начало смеркаться.

Прасковья Петровна деловито заспешила домой – тормошить своего старика.

Звончиха вышла в сени, посмотрела на ковылявшую по тропинке соседку, прикрыла осторожненько дверь, подошла к шубе, развернула её, осмотрела ровный густой мех и с жаром подумала: «Сослепу не признала. До дыр просмотрела, а не признала. Неделю висела, не вспомнили, пусть теперь ещё повисит». Она ловко свернула шубу в первоначальное положение и, ощутив далёкую, но возможную радость лёгкой удачи, выкатила из печи при помощи кругляка и ухвата огромный чугун с нелупленой картошкой. Опрокинула её в ведро, начала сечкой рубить. «Слабы они ещё против меня! Со мной вздумали потягаться?» – сечка в руках Звончихи работала ритмично, уверенно, с нажимом вонзаясь в мягкое картофельное месиво.

Шла вторая неделя после того, как Егор Егорович оставил на радостях шубу, а ему всё ещё невдомёк. Привычка была такая – одежду часто менять. Особенно картузы и кепки. Где присел отдохнуть, там и оставил, где понадобилось, там и надел. Оттого по всему дому, на террасе, в бане, в дровнике, в сеннике непременно висела на гвоздике то ли кепка, то ли картуз.

Жил вольно Егор Егорович, не стеснял себя ничем. Тянула его Прасковья Петровна в церковь, – не получилось. Уже мальчишкой знал он, что это такое. Полез под церковь посмотреть на тот свет – думалось, там он находится. Залез, заблудился и пробыл там два дня.

Получил от родителей взбучку и совсем разуверился в потусторонней жизни. И больше как-то о ней не думал, даже во время войны. Не думал о ней и теперь. Трудился, сколько мог, и пил вино, пока хотелось.

– Чёртик сегодня приснился, – рассказывал Егор Егорович, помогая Прасковье Петровне растапливать печь. – Будто я в бане, и вдруг кто-то щекочет пальцы, кривляется и просит конфетку. Дал ему уголёк – и чёртик исчез.

Прасковья Петровна слушала его, и сон принимала словно действительно сть.

– Всё тебе черти грезятся, нет бы хоть раз ангелы прилетели!

– Это те, которые с крылышками, как у бабочки? – будто всерьёз спрашивал у жены Егор Егорович.

Прасковья Петровна ходила возле печи, наталкивалась на старика: мол, и здесь ты мешаешь. А ему действительно хотелось на улицу, выскочить опять в развёрнутой шубке перед Звончихой. Было ещё темно, и он не находил себе места.

Ещё вчера каким-то боковым зрением увидел, что шубы не стало на привычном месте. Залез на печку, будто искать валенки, пошарил под койкой, разыскивая галоши, – нигде не было. Незаметно для старухи он осмотрел все свои уголки, – и там её не нашлось.

– Егор, не шубу ль ты ищешь? – одёрнула его Прасковья Петровна.

– Да тут где-то была… Сейчас попадётся.

– А может, на дворе где-то оставил?

– Почему оставил? Здесь где-то лежит.

– Ну где? Покажи, – наступала Прасковья Петровна, охваченная сомненьем.

– Наверно, дровами её заложил, когда поленницу перекладывал.

– Да что ж ты, не помнишь? Вместе со мной перекладывал. Шуб не носили тогда.

– А может, ты надевала?

– Никак спятил с ума! Накой она мне такая?

– Ну, не знаю, где искать.

Два дня не давала шуба покоя обоим. Егор Егорович не понимал, когда в последний раз её надевал, а Прасковья Петровна не помнила, где её видела.

– Похоже, кто-то украл, – заверял Егор Егорович. – Наверно, подрядчики из города зашли попить – и шубу с крючка. Помнишь, в том году щенка унесли, чистопородную лайку, средь белого дня.

– Зачем она тебе, эта собака?

– На охоту буду ходить.

– Охо-хо-хо! На охоту! – передразнила его Прасковья Петровна. – Хватит того, что я на тебя каждый день гавкаю.

– А икона как ловко исчезла? Зашли побеседовать, поговорили, поговорили, а иконы нет, – Егор Егорович даже обиделся.

Обсудили всё старики и решили, что шуба действительно пропала. Егор Егорович полез на чердак, отыскал свой ранее изношенный полушубок, починил дырки, отмыл его в бане мочалкой и уже, как бы стесняясь, выходил в нём во двор, не куражась.

Пришлось писать Кешке, что шубу, которую он обещал ему подарить, мягко говоря, украли и что пусть он разыскивает возможности выделать и обработать шкуры, которые в следующем сезоне Егор Егорович сам произведёт из овец.

Что топтать ботинками грязь в деревне, что ездить в метро в пышной шубе – не нравилось Кешке одинаково. Но, видать, не им это придумано и не ему это менять. Насмотрелся он на шубы в Москве. Каких только нет. Даже такие, в которых его отец на улицу не пойдёт – постыдится. Такая ж история с джинсами – хоть рваные, да носи, отдай дань моде.

В общем, растерялся сначала Кешка в Москве, среди незнакомых, неизвестно куда бегущих людей.

«Присели бы отдохнуть», – путался Кешка, принимая встречных за одних и тех же прохожих.

«И откуда прыть-то такая? Целый день на ногах митусятся, – нервничал он, застревая и путаясь во встречных потоках. Москва готовилась к Олимпиаде, на стройке и для Кешки нашлось подходящее дело.

С первых же дней ударного темпа знакомства с москвичами его окрестили оскорбительно-неприятным бандитским словцом «лимита». Поселили в общежитии, в Ясенево, на восьмом этаже. И увидел Кешка, как смело идёт гигантская стройка, выталкивая за пределы кольцевой дороги деревни, луга и поля. Увидел берёзки, отвернувшиеся от дороги, помеченные красной краской для среза, увидел огромные котлованы вывернутой земли и воскликнул:

– Москва – это предел мечты!

Сразила Кешку столичная широта до самого горизонта. Кешка сразу решил прославиться. Это удалось ему легко, можно сказать, играючи. В общежитии ему дали гармошку, Кешка был безотказным, шпарил «нашинскую», удалую.

Любое застолье не удерживалось, срывалось в каблучный пляс. Магнитофоны и гитары относили в сторону, и влетал здоровый, шальной перепляс русского, лезгинки и гопака. Худосочные ребята с «магами» выталкивались на площадки курить заморские сигареты. Гитаристы сбивались в тесный кружок, рубили хлёсткие дворовые песенки:

Кешке пришлось получиться исполнительскому мастерству на гитаре. С большим усилием ломал Кешка свой голосок, меняя на хриплый, глухой, будто пропитый. Вместо гармони вскоре он отбивал пальцами по струнам гитары и натужно ворчал песни Высоцкого:

Случалось, стихийность общежитийских угаров длилась несколько дней подряд. Кешка опустошался полностью, отучался не только играть, но даже и думать, а в магнитофоне по-прежнему призывно орали смелые голоса:

В такие залёты настоящим спасением были бани. Нравилось ему, когда от жары «уши отклеиваются», а после выпитой кружки пива «будто на каменку бросил». Отмачивался Кешка в бане часа по четыре, отлёживался и снова приобретал форму. В душе шёл томительный разлад. Успокаивало одно: «Если сорвусь, то обратно уеду в деревню: прославить, видать, её не придётся, а вот удивить – это точно». От общего духа веселья не спасали ни футбол, ни театр, ни кино.

Работать строителем-сантехником Кешке не нравилось, бригадир посылал на разные объекты, дурачил людей и дёшево закрывал наряд, будто за что-то не любил Кешку.

– Просадишь деньги, паломник. Тебе семью не кормить.

Зыркнул Кешка своими округлыми, всевидящими глазами и, хотя знал, что лучше не надо, ответил дерзко, непримиримо.

– Похоже, комбриг, в твоей конторе рай не построишь.

– Рай не построишь, а шалашика двухкомнатного дождаться можешь, если, конечно, в женихах не засидишься.

Всё тяжелее и нелепее жилось Кешке в столице. Иногда совсем одуревал, шатался с пьяной компанией шутливых парней, сбивавших шапки с подростков или обижавших пока ещё робких девчат. Кроме ботинок на огромном каблуке, джинсовых брюк, лохматой собачьей шапки, магнитофона и сумки, нужна была шуба, хоть самая затрапезная. Кешка всё рассчитал: батькину шубу он перекроит, подстрижёт мех, покроет её чёрным лаком – и полный вперёд. Получив письмо от отца, Кешка расстроился и дал короткий, но ёмкий ответ: «Приеду, сам разберусь».

Это письмо взбодрило Егора Егоровича, и он запоздало признался, что шубу забыл у Звончихи. Прасковья Петровна вначале ругалась, а потом и самой неожиданно вспомнилось, как видела шубу, свёрнутую стручком на Звончихиной стенке.

Шла третья неделя после того, как Егор Егорович имел дело с соседской конфоркой, но шубы Звончиха не возвращала. Клещом впивались руки её в нелёгкий крестьянский труд. Вот прикипела к земле, так прикипела! Выработала с годами завидную хватку крепкого мужика. И сила в ней есть, и смекалка, но пуще всего уменье вложить рубль, а получить два.

Звончиха держала в почёте только нужных людей, остальных старалась принизить премудростью, резонностью или просто практичностью: вот, мол, как надо делать, а ты не умеешь. Самым послушным зятем оказался муж младшей дочери. Регулярно приезжал из райцентра на автомашине и исправно работал по выходным и праздничным дням. За это давно посулила она ему полушубок, да только где его взять? Узнала она, что под Смоленском принимают просоленные шкурки овец, выделывают их и шьют на заказ добротные шубы. Далёким, долгим и хлопотным казался для неё этот путь.

С Прасковьей Петровной Звончиха вступала в большую дружбу, когда наступали длинные зимние ночи. Свист ветра в трубе даже телевизор унять не может, нужен живой человек, подобно тебе слушающий эти утробные тягучие голоса, зовущие в жуткую даль. Прасковья Петровна, как никто, умела читать эту последнюю книгу. Жизнь одна, а смерть разная, кто раньше – это всегда загадка.

Когда Прасковья Петровна узнала, какую оплошность она допустила, признав шубу своего старика за чужую, она перестала показываться на глаза Звончихе. Даже самой себе стыдно было сознаться в том, что она так промахнулась.

Егора Егоровича по поводу того, что ему хочется успеть и тут и там – лишь бы хватануть чёртова зелья, – обожгла таким словцом, что тот старался меньше толкаться дома, а то и вовсе скрывался в лесу в поисках длинных ровных жердей для огорода. Мучились оба, пронзённые неслыханной наглостью, увиденной тогда, когда об этом уже не думалось. В ободранном полушубке, заношенной шапке Егор Егорович был смешон и жалок.

Прасковья Петровна была несгибаема и грозна, как деревянная палка-ковынька. Спрашивать про шубу никто не решался – ждали, что Звончиха сама намекнёт. Третий день, не поднимая глаз, двигалась Прасковья Петровна от дома к двору, так и не взглянув в сторону Звончихиных окон. Кто-кто, а Прасковья Петровна могла долго терпеть. Почувствовав в себе эту, непокорённую никакими невзгодами, силу, она решила, что теперь наступила пора, когда всё накопившееся в ней терпение вызрело и способно иметь обратную силу, подобную туче, нависшей над притихшей землёй.

– Петровна, а Петровна, что ко мне не заходишь? – кликала Звончиха с крыльца.

Прасковья Петровна скрывалась за угол дома, будто не слышала.

«Со стариком опять ссорится», – находила ответ Звончиха и исчезала в тёмном проёме дверей.

Егор Егорович продолжал верить в то, что Звончиха вернёт ему шубу, по вечерам укладывался на кровати, надевал очки и с умным видом читал газету «Сельская жизнь». Прасковья Петровна его полностью отлучила от печки: и не топить, и не лежать. Есть старались отдельно. Возвращаясь из леса, Егор Егорович лез ухватом в печку и доставал щи, когда Прасковья Петровна задерживалась во дворе. Старались ходить так, чтобы не сталкиваться и не уступать друг другу дорогу. Егор Егорович чувствовал себя виноватым и правым, но более всего – обиженным, ведь была когда-то одарена Звончиха его жарким объятьем в сенокосную пору. «Выходит, теперь предательство совершилось». Не пришлось знать ему это всю жизнь, а тут приключилось. Опустошёнными глазами изучал Егор Егорович потолок и дивился.

Прасковья Петровна орудовала возле печи ухватами и чугунками. Всё было ясно: наступила пора дать Звончихе урок.

В полночь, накинув тёплую шаль, надев шубу и валенки, Прасковья Петровна вышла во тьму.

Замерла возле калитки и долго стояла, вслушиваясь в ночную дрожащую высь звёздного неба.

И лишь почувствовав лицом холодные струи воздуха, тронулась с места маленькими шажками.

Приблизилась осторожно к безмолвному, будто заброшенному, дому Звончихи и прошла три заколдованных круга возле избы, приговаривая: «Освободи душу её заблудшую. Освободи от греха». В следующую ночь Прасковья Петровна повторила своё колдовство.

Налила в чашку святой воды, нашептала заклятье, упоминая злодейское имя, ополоснула лицо и шею, перелила заговорённую воду в бутылку, и после трёхкратного обхода вокруг дома Звончихи окропила её крыльцо святой водой, приговаривая: «Господи, дай же ей силы самой вернуть пропавшую шубу!»

Ни через день, ни через два Звончиха не изменила тактики поведения. Зять приехал под вечер, крутнулся на машине возле крыльца и вскоре уехал.

– Обтяпала, стерва! Зятю шубу спихнула! – рванулся Егор Егорович к дому Звончихи, распахнул дверь и гремел полчаса, сокрушая округу, как будто вещал о неслыханных чудесах.

Грозился её корове обломать рога, а саму Звончиху запрячь в телегу, выгнать на дорогу и хлестать до Пятерникова, что отсюда не меньше пятнадцати километров.

– Пьяный он, посмотрите! – рубила с крыльца вскипевшая разом Звончиха, увёртываясь от бестолкового старика.

– Напал, супостат! Жить не даёт, мерин проклятый!

Прасковья Петровна в душе радовалась перебранке, но побаивалась, как бы старик Звончихин дом не спалил или что ещё излишне дурное не накричал.

Звончиха стояла стойко, будто правдой владела только она. Егор Егорович, изрядно униженный, но непобеждённый, начал метаться и отступать, грозя рассчитаться с ней обязательно.

– Усмирись, остынь! Отпусти окаянную, – подрезала пыл старика Прасковья Петровна.

– Гомон ей будет, гомон, – ерепенился Егор Егорович. – Весной всех пчёл хлорофосом стравлю!

– Окстись, чего говоришь такое? – дёргала его Прасковья Петровна. – Посадят ещё на старости лет. Тебе говорят, усмирись.

Егор Егорович с храбрым видом топтался возле печи.

– Всех колорадских жуков со своего огорода выпущу к ней на картошку!

– Ах ты, сябёр упрямый! Разве ж такое можно? Остынь, тебе говорю. С цепи что ли сорвался?

– Селитрой выжгу весь огород! – не унимался Егор Егорович.

Прасковья Петровна долго успокаивала мужа. Разрешила печку растапливать и ставить в огонь чугунки, а он всё шумел. Зрела и в ней подобная злоба, подыскивая подходящий ответ.

Кешка приехал без предупреждения. Нагрянул всего на один день, выпил и разлиховался. К мести взыграла его избалованная в городе, простая душа.

Звончиха на всякий случай закрылась, ожидая больших потрясений. Недолго думая, Кешка хватанул огромный охотничий нож и рванулся к хлевам.

Овцы заметались в загоне, словно в пожаре. Кешка с ходу махнул через загородку и кровожадно бросился на метавшуюся по кругу, будто глумную, овцу, запустил пальцы в мягкую шерсть и рванул её на себя. Овца взметнулась дугой вверх и опрокинулась на унавоженную подстилку. Кешка не удержал равновесия, споткнулся о питьевое корыто и тоже упал. Шесть перепуганных овец бешено пронеслись в сумбурном галопе, вытерев копыта о Кешкины брюки и куртку. Нож и фонарик выпали из рук. Кешка ощутил на ладонях тёплый пахучий навоз, судорожно нащупал перегородку. Словно баран, сильным толчком оторвался от пола и выпрыгнул на свободу.

– Вот скотина безмозглая! – успел он подумать в адрес овцы, штопором вылетел в тёмный проём дверей и ткнулся в сугроб.

В ярких окнах Звончихиного дома метлой летала всполошённая тень.

Прасковья Петровна, махнув стаканчик вина для храбрости, пошла на таран.

– Открой, соседушка, пришла к тебе разбираться.

Звончиха отбросила запорный крючок и в неведомом страхе судорожно прокричала:

– Давно надо было разобраться, давно!

Прасковья Петровна вела её к месту преступления.

– Где шуба, которая здесь висела?

– Не было никакой шубы, не было никакой… – беспомощно замахала руками Звончиха и обдалась тёмной пунцовой краской, залившей шею и перекошенное лицо.

– Помнишь, вот здесь шуба висела?! – перстом указала Прасковья Петровна и повернула его, словно копьё, на Звончиху.

Та в ужасе грохнулась на колени, жадно хватая воздух, затряслась от исступления и, раздирая в бешенстве рот, вдруг залаяла по-собачьи, подпрыгивая на руках и словно пытаясь укусить вздыбившегося кота. Прасковья Петровна ничуть не испугалась подобного, а, скорее, изумилась, поверив в то, что сошло справедливое наказание, что оно существует и что не напрасно верила она так долго в него. И она бы, наверное, вознесла руки, протягивая их будто к солнцу, если б не борзое Звончихино гавканье и подпрыгивание на руках, словно на передних собачьих лапках. «Вселился», – облегчённо вздохнула Прасковья Петровна, перекрестилась и вышла из дома, в котором неистовствовала злая собака.

На следующее утро больше всех переживал о случившемся Кешка.

– Хоть вся Москва в шубы оденься, она мне неинтересна! В деревне шуба нужней.

Очистив и отгладив брюки, положив в сумку банки с солёными огурцами, грибами, вареньем и смоленское сало от поросёнка, откормленного на молочном обрате, хлебе да зелёной крапиве с картошкой, Кешка выскочил на большак, оставляя позади маленький островок детского счастья, чтобы окончательно растворить его в огромных лабиринтах необъятной Москвы. Шёл, то и дело оглядываясь и махая рукой стоящим рядышком друг возле друга в грустной позе матери и отцу. Ёкнулось внутри у Кешки живое страдание, располосовала грудь душевная ссадина. Уходить было стыдно, тяжело, но надо было идти.

Дотянув до пригорка, в последний раз повернулся к родителям, глянул в тоскливый разрез дороги и, не желая больше ни о чём мучиться и страдать, пошёл, словно навстречу дул холодный снежный буран. «Сколько волка ни корми, а всё же в деревню тянет», – на полном серьёзе подумалось Кешке, и стало на сердце чуть-чуть потеплее.

Весной Егор Егорович нашёл шубу. За двором, под оттаявшим снегом, показался лохматый кусок овчины. Он его выдернул, тщательно отряхнул и тут же признал.

– Подбросила, обормотка! – выругался он в адрес Звончихиных окон, облегчённо вздохнул, деловито сморкнулся и подхватился с находкой домой.

Прасковья Петровна ощупала шубу тщательно, будто вновь совершала покупку.

– Есть, есть на свете чудесная сила! – говорила она и ласково гладила мех. – Образумилась, лихоимка.

– Чужая ложка и рот дерёт, – Егор Егорович буркнул пословицу, тут же припомнившуюся под вдохновением.

– Есть, есть на свете чудесная сила! – твердила Прасковья Петровна, доставая из сундука бутылку кагора для угощения своего удачливого старика.

– Придут, придут люди в деревню, – твердила Прасковья Петровна, взбодрённая первой предсказанной ею удачей.

«Вернётся, вернётся Кешка в родительский дом, – повторялись, как в песне, родные слова. – Не уйдёт, не уйдёт чистая речка бесследно, небесплодной будет наша земля», – думалось так, а что в действительности произойдёт, боялась, узнать уже не придётся. Где-то там, далеко, в верхах, затевалась большая реформа, или так называемая перестройка, всей жизни.

 

Кольцевая дорога

Василий Иванович вырвался из машины, захлопнув за собой дверцу. Подскочил к колесу и начал пинать его ногой. От досадных толчков обиженно заскрипел кузов. И хотя Василию Ивановичу было жалко ботинок, он пнул несколько раз, поскольку был не в духе. Третий прокол за месяц! Василий Иванович поддомкратил машину и стал менять колесо.

Неделю назад его вызвал к себе механик и сказал: «Всё, Василий, давай в Москву за семенной картошкой, в институт картофельного хозяйства. Поедешь до Вязьмы, далее по минской магистрали до столицы, потом по кольцу объедешь Москву, свернёшь на Рязанский проспект – и через Люберцы на Коренёво». Василий с радостью согласился: засиделся в деревне, увяз в житейских проблемах.

В мастерских Васю любили. Похлопывая его по плечу, механик одобрительно говорил: «Ну и здоров же ты, Вася, словно тюрьма!» Василий, как правило, улыбался, отмахивался и уходил что-нибудь мастерить, ни на кого не обидевшись. Изобретателем-самоучкой прослыл он в округе. Его чумазых детей всё время видели то с колёсами, то с тарантасами, то с самокатами. Пока готовил машину к выезду, его жена Дунька была сердитой. Разделила в доме всё пополам: одна, лучшая, половина – это то, к чему её рука прикасается; другая – опальная, где Василий хозяйничает.

Смастерил однажды Василий двухколёсный прицеп к мотоциклу «Урал», чтобы сено к дому возить. Так нет же, заставила положить поперёк кузова струганую доску. Сядет на неё и, будто кучер, едет через всю деревню. Получается, вроде Василия запрягла. Многое прощал ей Василий, но вот если его железку какую забрасывала в лопухи, то спуску ей не давал, гнал со двора предпоследней бранью:

– Ах ты, коза сивая! Ну приди только домой, я ж тебя отчехвощу!

Но возвращалась она домой спокойная, гордая, непреклонная, и Василий всё забывал, мирно копался в своём мужицком хозяйстве и не прикасался к женским заботам.

– Папка, а можно такую машину сделать, чтобы и за нами ухаживала, как мамка, и слушалась, будто дворняжка? – как-то спросил младший сын Сергунька.

Такая мысль сына Василию очень понравилась. Громко, от всей души, он захохотал. Смеялся сильно и долго, прямо до слёз.

– Папка, я тебя взаправду спросил, а ты надо мной смеёшься, – насупил брови Сергунька.

Еле сдерживаясь от смеха, Василий ответил:

– Одному, конечно, трудно такое сделать, но если из города к нам приедут специалисты, они помогут.

Сборы в поездку были недолгими, главное, его жена Дунька доверила ему кошелёк с деньгами, потрёпанный, пухленький, с шариками-застёжками. А утром, когда шёл на работу, вдруг под ногой точно такой же кошелёк.

«Вылетел из кармана», – подумалось. Потянулся рукой, чтоб посмотреть поближе, а тот сразу в кусты. А оттуда тоненький, ехидненький, пронизывающий, словно шильцем, смешок.

Получается, клюнул на удочку, на мальчишескую приманку. Сработала известная ему детская шуточка с привязанным на ниточке кошельком.

Припугнуть их даже забыл, похоже, действительно сразу не понял, кошелёк то был или лесная пичужка.

И ещё одному испытанию подвергся Василий, когда его державно-строптивая жёнка стала ограждать сына Сергуньку от поездки в Москву.

– Не боги горшки обжигают! – гремел Василий, принижая Москву до обычной деревни.

– Каждый сверчок знай свой шесток! – держала оборонительную позицию Дунька.

– Где наши не пропадали?! – храбрился Василий.

Два дня препирались супруги. На третий день противостояния Дунька неожиданно уступила.

Сама пошла в школу и договорилась с учителями, что Сергунька пропущенные уроки наверстает.

Неторопливо и ровно вёл Василий машину, прильнув к борту впереди катившейся фуры. Так было удобно небольшим нажатием на педаль дросселя держать дистанцию, видеть залепленный грязью борт и думать совсем о другом, о разном. Что там машина! Душа давно тянулась на простор, хотелось чего-то нового и тревожного, и от этого было уже приятно.

Доехали до Вязьмы. Автофургон, который шёл впереди, свернул вправо, на Смоленск, и выпал из обзора, будто его и не было. Машина быстро бежала по магистрали. Тёплый осенний воздух жался к кабине. Стоило Сергуньке чуть опустить стекло, и он кружился возле него.

Между опушкой леса и длинной дорогой есть что-то общее: как только выберешься на неё, непременно вздохнёшь. Вздохнул – и ты совершенно другой, свободный. Ещё раз вздохнул – опять новое впечатление. Оттого скорости хочется, ощущения сплошного счастья, и оно приходит, когда лепятся шины колёс к асфальту, оставляя озвученный мягким шуршанием след.

На обочине дороги замаячила чёрной точкой фигура, затем увеличилась, приобрела очертания, ожила, задвигалась. Человек поднял руку. Василий сбавил скорость, проскочив метров двадцать вперёд.

– До Можайска довезёшь? – к машине подбежал броско одетый парень с модной сумкой через плечо.

– Садись, довезу.

Парень ловко изогнулся и заскочил в кабину, потянул дверцу и прочно влепил её в покачнувшийся бок машины. Поехали. Василий привычно дал газ. Встречно прошла грузовая машина, ухнув плотной волной воздуха по капоту, разорвав её и отбросив к обочине. С обеих сторон дороги разбегался еловый лес. Словно спрыгивая с пути и отставая, деревья снова смыкались вдали, уже позади машины.

Василий достал сигарету и прилепил жёлтым фильтром к губе. Чиркнул зажигалкой, но она не загоралась. Ещё раз повторил, но неудачно. Пассажир потянулся рукой к сумке.

– От воздуха не прикуришь.

Он вынул зажигалку, похожую на боевой пистолет, направил в грудь Василия и нажал на курок. Из патронника вырвалось пламя и закачалось дрогнувшим языком на конце сигареты. Василий прикурил и, ещё раз взглянув на воронёную сталь ствола и на любопытное округлившееся лицо Сергуньки, выдохнул:

– Ну и штучка! Кто же такие сюрпризы делает?

– В Москве продаётся.

Василий только теперь сознался себе, что всё-таки дрогнул, когда парень выставил пистолет-зажигалку. «Жить, наверное, хочется. Ощущение такое, что настоящая жизнь только начинается», – быстро мелькнула попутная мысль.

– «Леваком» занимаешься? – спросил пассажир.

– Это что, бизнес такой? – Василий играл в простака.

– Я в автосервисе работаю, каждый день к левой руке деньги прилипают.

– Это что, кроме зарплаты?

– От клиентов, за особые услуги.

Василий вспомнил, как в детстве украл из магазина консервную банку. Мать, охаживая его по рукам обратным концом ухвата, приговаривала: «Начисто отобью! Вместе с башкой отобью!»

– Президент разрешил: «Берите столько, сколько влезет».

Василий вспомнил, как чертыхался по этому поводу, когда сменялась советская власть.

Полпути до Можайска проехали разом, не успев разглядеть особенности перехода Смоленской области в Московскую. Парень поблагодарил рублём и уже, покачиваясь в модных ботинках, стоял на обочине, просто и приветливо беседовал с седым, словно сирень, стариком.

– Папка, пойдём газировки выпьем. Пить очень хочется, – Сергунька потянул отца за рукав.

В придорожном кафе они с удовольствием пили «Лимонад» на равных, стакан за стаканом. За соседним столиком сидел странного вида угрюмый мужик. «Ну, везёт мне сегодня на встречи», – подумал Василий и внимательнее посмотрел на соседа.

Мужик поправил стул, вдохнул воздух, перекрестился и принялся есть. Точнее, не есть, просто хлебать. Когда он поднимал ко рту ложку со щами и громко тянул их в себя, то его маленькие вдавшиеся глаза слегка шевелились, а брови разворачивались так широко, словно щи были горячими. Его давно небритая щетина, причёсанные ладонью короткие волосы и тёмный цвет кожи лица говорили о том, что прибыл он издалека.

Ел он торопливо и хватко. Его волосы, взбитые краями кепки, придавали ему бесоватый вид.

Уши, как лопухи, к верху широкие, а к низу узкие. Весь его череп походил, скорей всего, на слона: впереди – бугор, сзади – бугор, подбородок – бугор.

В общем, совершеннейший нелюдим: угловат, угрюм и глаза глубоко спрятаны.

Немного сконфузившись, Василий опять посмотрел на него. Глаза соседа резанулись в сторону, левая щека, словно от зубной боли, потянулась вверх.

Недопив кофе, он вышел из-за стола.

На улице Василий подошёл к нему, попросил прикурить и осторожно спросил:

– Издалека?

Нелюдим медленно сложил две пары пальцев крестом и тяжело подставил к глазу.

– А куда едешь?

– Не знаю. Попробую туда, откуда ушёл.

– Иди в деревню – там отойдёшь. Вернёшься к человеческой жизни. За что сидел?

– В восемнадцать лет подрался из-за пустяка. Двадцать пять лет отсидел. Это я в тюрьме срок намотал – то бежал, то ножичек, то охранник…

Пересекая взглядом дорогу, он подкинул вещмешок на плече, криво улыбнулся Василию и оттолкнулся кирзовыми сапогами от приковавшей его земли.

«Ну и тип!», – вырвалось у Василия удивленно-тревожное впечатление, исходившее от любопытства и неприятия.

Василий подставил лицо лучам солнца, зажмурился, со вздохом и стоном протяжно пропел: «Кра-со-тища какая!»

Для уходящего вдаль незнакомца вся разноцветная осенняя прелесть была, наверно, чужим, неосвоенным миром.

«Чем ближе к Москве, тем круче становятся личности», – отметил Василий и продолжил маршрут.

Он знал, что от Москвы всего можно ожидать – и хорошего, и плохого.

Оттого переживал и мучился, но вместе с тем, опережая события, что-то большое и ласковое поднималось в его душе, готовой для восприятия новизны.

Василий плотнее прижался к спинке сиденья и ещё сильней надавил на педаль газа.

Распластывалась и гудела под машиной дорога, увёртываясь от преград и вползая в огромный многоэтажный город. Дома возникали сразу, один за другим. Кажется, только тогда и явились, когда их увидел.

Москва встретила и захватила в круговорот завораживающего движения ещё одну маленькую песчинку.

Василий боялся медвежьей устрашающей силы, заключённой в этом огромном городе.

Той силы, которая постоянно будет отзывать его сыновей из деревни, тянуть, как мошку, на яркий огонь.

* * *

Не успел отец отойти десяток шагов от машины, а Сергуньке уже было приятно его ожидать и смотреть, как смешно и неуклюже он поднимал ноги на входные ступеньки института. «Как водолаз папка пошёл», – хихикнул Сергунька, нырнул под руль и сел на отцовское место.

Василий шёл в сторону института картофельного хозяйства слегка притормаживая: стеснялся, всё ж таки в храм науки идёт.

На входе в институт на всю высоту парадной двери висел градусник огромной величины. Василий проверил температуру окружающей среды. Было пятнадцать градусов. Василий ещё раз перепроверил, точно ли пятнадцать, повернулся спиной к дверям, глянул, как там Сергунька. Тот сидел за рулём.

К крыльцу института, низко присев к земле, подъехала, будто скользнула, чёрная «Волга». Четыре солидных благообразных седых человека в строгом порядке взошли по ступенькам, открыли первую, затем вторую и третью дверь в глубине входа. Василий сбросил с головы кепку, пригладил лысину и завершил парадное шествие, прикрывая культурненько дверь.

– Прошу, товарищи, раздевайтесь, и прямо в зал для конференций, сейчас начинается, – вежливо и значительно прозвучал голос учёного, как потом оказалось, секретаря, показавшегося Василию похожим на камергера при графском дворе или на швейцара приличного ресторана.

Много раз Василий видел подобное в кино, но здесь растерялся и начал кружить среди прилично одетых людей будто подбитый палкой петух. Он поплутал возле гардероба и, не решившись начать с кем-нибудь разговор, разделся.

В принципе на Василии всё было новое: чистые ботинки, брюки, пиджак и свитер серого цвета. Учёный секретарь обратил внимание на крупную лысину Василия и с уважением и даже любовью указал глазами куда надо идти.

В зале Василий сидел как пришитый.

Впечатление, произведенное на него, было таким огромным, будто он находился в космическом корабле и сейчас вот-вот полетит по неведомому пространству. Он даже вцепился руками в подлокотники кресла и не шевелил ни единым пальцем.

Выступал академик:

– Чтобы быть кратким в своих чувствах, разрешите зачитать приветственный адрес в честь юбиляров…

Василий понимал только отдельные фразы, ёмкие и внушительные, некоторые отрывки речи крепко западали в память, некоторые даже повторял про себя, чтобы навечно запомнить и «козырнуть» в мастерских: «…крупный вклад на алтарь науки и производства…», «…отличные разработки…», «дружба теории и практики прочна и непоколебима…», «…президиум хочет надеяться…», «…я выражаю уверенность…». Голос академика старчески прерывался, слабел, его глаза опускались к бумажке, но Василий вдохновенно подумал: «Силён старикашка, хотя видно, что в годах».

Директор института, в котором проходило празднование юбилея, важно принял приветственный адрес и пожал руку академику под вспыхнувший шквал аплодисментов. Василий отцепил ладони от ручек кресла и застучал ими, словно деревянными плашками.

Дальше выступления были более понятными для Василия. Представители области вручили портрет Ленина, из Литвы привезли корзину цветов, из Белоруссии – сувенирного зубра, с Украины – хлебный каравай, из Рязани – маленькую, как игрушка, модель картофелеуборочного комбайна.

Хвала второму хлебу, картофелю, была настолько значительной, что, когда Василий вышел из зала, слегка покачиваясь, он твёрдо решил: «Хватит нам с механиком распылять силы! Будем внедрять! Вон сколько её, науки, в зал натолкалось! В одну дверь не пройдёт, надо и нам окно к науке прорубать».

– Разворачиваемся, сынок, здесь науку отпускают, а картошку в другом месте дают, в хранилище.

– Папка, а что такое наука?

– Это, сынок, то, что больше всего человеку надо, но никогда недостаточно.

Сергунька наморщил лоб, поводил осторожно глазами, будто высматривая подсказку, и, ничего не поняв, запомнил. Знал: батька чепуху говорить не будет.

– Вот изобретёшь, Сергунька, необыкновенную машину, так я перед тобой, как перед академиком, шляпу сниму.

– Если я изобрету такую машину, мамка нас засмеёт?

– Правильно, Сергунька, мамку не переделаешь и не переубедишь, а вот машина слушаться будет.

Загрузившись элитной картошкой и наполнив бензином баки, Василий буркнул на дорогу заклятье, вонзил скорость, которая побыстрее, упёрся пяткой в резиновый пол кабины и повернул «поводья» к дому.

Сергунька, вращая значок в виде картофельного цветка, подаренный учёным секретарём, начал опять приставать с вопросами:

– Папка, а что академики делают?

– Придумывают различные изобретения.

– А для нас они что-нибудь придумать могут?

– Могут, конечно. А что ты от них захотел?

– Чтобы из нашей деревни не уезжали, а приезжали.

– А ты сам-то остаться в ней хочешь?

– Не знаю, я ещё маленький.

– Ну вот, подрасти, тогда академикам и подскажешь.

– А они меня разве слушаться станут?

– Обязательно станут, что ж им не послушать, когда с одного и того же поля урожай убирать приходится. Они оттуда, а мы отсюда.

Василий добродушно взглянул на Сергуньку, проверяя, как действуют на сына его слова. И увидел, будто через прочищенное стекло, наполненные восторгом и радостным откликом счастья лицо и глаза сына. Ему понравился этот смелый порыв сближения себя, сына и академика. Порыв, устраняющий дистанцию между различными людьми и непохожими судьбами. Ничем не смог Василий удержать старшего сына.

Уехал Митька из дому, приманутый поиском новой, благоустроенной, жизни. Быстро отболел родными краями, стал их забывать. Ничего не жалел Василий для сына, вкладывал сколько мог, а вернее, ставил, как на скаковую лошадь, которая теперь неизвестно куда вывезет, потому что совсем не он уже этим правит. И до армии помогал, и после армии тоже.

Зажил сынок какой-то своей странной жизнью, внешне благополучной, но… Будто задумал другое, будто встретился с чем-то роковым и неизбежным.

– Отец, ну и жизнь же в столице! – рассказывал Митька, когда приезжал в деревню, а сам будто не верил.

Понял Василий, что наступила пресыщенность или, точнее, предел, возле которого непременно бродит плохое.

Сейчас, в дороге, понял Василий и с досадой подумал: «Не опоздать бы».

Без устали топотала поршнями машина, будто гналась за катившимся по дуге яблочком-солнцем. Сергунька посматривал на рулевую «баранку», поддёргиваемую отцовской рукой, и ждал, когда же она завернёт к брату.

Митька был дома, отыскали его в трёхкомнатной квартире, среди шестерых таких же, как он, парней-работяг.

– Батя, здоро́во! – Митька обрадовался, будто исхудавший волк тёплому лету. – Давай, братья-славяне, сюда! Батя в гости приехал! – гремел его приветливый голос.

На кухню вышли ребята. «Видные женихи», – отметил Василий, пожимая каждому руку.

– Сброситься надо по этому поводу, – трубно произнёс, смешно раскачивая и потирая кадык, Сашка Крючков, из-под Рязани.

– Я, братья-славяне, плачу. Мой батя приехал, – по-купечески разворачивал Митька свой кошелёк.

– Спокойно, земеля! – выдвинулся вперёд лихим гусачком Толик Лебедев, из-под Смоленска.

– Сейчас организуем!

Василий достал из сумки сало и свежую баранину.

– Ну, понеслось! – сказал кто-то в такт настроению.

Молодых горячих ребят будто что подтолкнуло. Вниз по лестнице загудело сразу несколько ног.

Первым вернулся Толик, громыхнул на стол связку бутылок пива, штопором развернулся возле стула, поправил чёрный костюм и выставил пиво на стол.

– Свежак! – Василий даже глотнул кадыком, так давно не пробовал жигулёвского пива.

Жирную атлантическую селёдку и батон пахучей копчёной колбасы в промасленной оболочке принёс Сашка Крючков, весь из себя, в синей рубашке и джинсах на рельефных ногах, крепких, будто два сосновых бревна.

– Сейчас сделаем с маслицем и луком, – сказал он, засучивая рукава рубашки.

Василий приятно ворохнулся на стуле.

Остальные ребята принесли вина, водки, апельсинов, яблок, лимонов и конфет.

– Ну, давайте, братья-славяне, по единой, за нашу столицу!

Выпили сразу и «придавили» лимончиком.

Сергунька первый раз пробовал пепси-колу, жгучий пахучий напиток, внешне похожий на хлебный квас, что держит мамка в кладовой.

– Нравится? – похлопал Митька младшего брата по плечу.

– У-гу-у, – выдохнул тот, не опуская стакана.

– А что, Василий Иванович, оставайтесь у нас, поживите недельку, – загомонили ребята.

– Остался бы, да боюсь, что застряну: уж больно пиво хорошее, – отшучивался Василий.

– Вот и билеты во Дворец Съездов. Сходите с нами, посмотрите. Опять же, пиво в буфете. – Толик вынул из бокового кармана две полосы разноцветной бумаги. – Не хотите туда, давайте на Останкинскую башню.

От предложенного у Сергуньки рот приоткрылся.

– Нельзя нам, мы на машине. Морозы могут ударить, картошка помёрзнет.

– Так давайте картошку сюда, здесь мы её отогреем! – гоготнул Сашка Крючков.

– Сказали, что протравленная, семенная, супер-суперэлитная, – стесняясь своей учёности, ответил Василий.

Прикидывая в уме, что груза у него в машине тысячи на три придётся, смекнул: «Не свистнули бы картошку. В Москве разные люди найдутся. Придётся в кабине заночевать».

– Давайте, братцы, по второй наливайте! По единой, за нашу деревню!

Кверху взмыли стаканы, застыли на миг, будто сварились в одну общую глыбу, и тут же рассыпались с веером рук и опустились на стол опустошёнными.

– Не скучно, хлопцы, в Москве? – поинтересовался Василий.

– Да вы что, Василий Иванович! – загудели ребята.

– Ну вот, у нас там, в деревне, глядишь, весна, лето, осень, зима – всё интересно.

– Что вы, Василий Иванович, здесь год за два идёт по всем показателям, – отчеканил Толька-землячок и для большего убеждения включил магнитофон, возле которого тёрся Сергунька.

Кухня наполнилась непонятной, но довольно приятной музыкой, усиливающей и убыстряющей радостное настроение. Парни расслабились.

«Это вроде как удобрение под пшеницу подсыпали. Сразу в рост подалась, окаянная», – запыхтел папиросой Василий и сам ощутил тёплый прилив. Начинать серьёзный разговор с сыном было уже невозможно.

«Это только им кажется, что жизнь новая начинается. Всё это было, было уже. Что же можно ему такое сказать, когда всё это было? Жизнь, как кольцевая дорога, если встал на неё, нужно ехать и различать вовремя знаки. Правда, знаки то и дело меняют, поэтому пока не проедешь, не узнаешь. А проехал, в другой раз уже не придётся. Митьку ребята уважают, значит, полный порядок. Молодость лучше видит что значит старость. А старость лучше всех оценит молодость. И нам есть чему поучиться у них. Учиться можно, а жить, как они, нам нельзя. А Москва притягивает, забирает к себе, как в подводное царство. Причешет, пригладит, красиво оденет, обует и отпустит куда глаза глядят. Должно быть, в Москве умирать и то неуютно; кругом очереди, и как-то всё торопливо, вроде как подталкивают человека: взял – и отходи. Как в парикмахерской, обслужили – и следующий. Заберёт она Митьку и к Сергуньке подкрадётся. Своей жизнью так и не успеют пожить – захватит и понесёт. Сколько людей в Москву утекло! Вот так стихия! Как против неё устоять? Жалко всё-таки – растишь, растишь, а она забирает. А живут ребята хорошо, беспокоиться нечего. Приеду, так и расскажу своей ненаглядной. Ну а что домой не является, так это подождать нужно. Потянет Митьку в деревню. Жизнь вроде как кольцевая дорога: где началась, там и закончится», – так думал Василий, лёжа на Митькиной койке и засыпая под кружение собственных мыслей.

Парни долго ещё бушевали на кухне, взвешивая и обсуждая жизнь, разрывая её на мелкие жгучие части, путаясь в них и чертыхаясь. Сергуньке, видать, надоела эта непонятная канитель, и он тихо ушёл, поддавшись сонливости. Целую ночь Василий с Сергунькой спали в Москве.

Рано утром Василий поднялся и двинул к машине. Тихий, продуваемый ветром квартал был одинок и пустынен. «Нескоро разбудишь такую громадину», – подумал Василий, поднимая голову вверх, будто со дна глубокого бетонного колодца. Серая кошка, бесшумно и неспешно отпечатывая лапками невидимый след на асфальте, закончила длинную ночь. Лениво, отпугивая друг друга, разминались по кругу дутыши-голубки, разыскивая корм на асфальте. Ровный рокочущий шум, отражаясь и переваливаясь через крыши домов, висел над открытым кусочком светлого неба, будто шёл из холодного, жутко далёкого космоса.

Митька спал в кабине машины, укрывшись курткой с запахом нежных девичьих духов. «Клейкое это дело – влюбляться, липучая штука девицы», – просветлел душой Василий, чувствуя как бы причастность к тому, что происходит с его сыном в эту прекрасную юную пору жизни.

– Свадьбу где будешь играть?

– Не знаю, батя. Может, не торопиться?

– Смотри сам, за нами дело не станет, поможем.

– Хотел тебе показать девушку. Убежала.

– Приезжайте летом вместе, – там и посмотрим.

– Ладно, батя, приедем.

– Да не «ладно», а пиши письма домой – мать извелась!

– А что за меня беспокоиться? Я знаю, батя, сегодня мир раскололся на две части. На тех, кто пьёт, и на тех, кто не выпивает. Кто не пьёт – владеет всем, а кто пьёт – ничего не имеет.

– А ты что-нибудь выбрал?

– Выбрал, батя, не волнуйся. Не подведём!

– Ну вот и прекрасно! Буди Сергуньку, нам надо ехать, пока движение слабое.

Неохотно простился Сергунька с постелью, с комнатой, с Митькой и, по сути дела, уже с Москвой.

– Папка, скажи Митьке, чтобы он чугунок на пять литров достал, – мамка просила.

– Куплю, Сергунёк. Скажи мамке, что куплю обязательно.

Василий включил зажигание, двигатель, неровно мотнувшись, послушно набрал обороты.

«Теперь пусть он поторопится», – важно сказал про себя Василий и отпустил педаль сцепления.

Машина плавно пошла по асфальту, оставляя позади, будто верстовой столб, сжавшегося от холода Митьку. Сергунькина рука узенькой ленточкой трепыхалась в открытом окне кабины.

Митька стоял на одном месте, глядя, как низко прогнулась под весом картошки машина, будто в центре хребта сломался один позвонок.

Накрытая чёрным брезентом, изрядно поношенная, она, как заблудившийся куцый щенок, выкатилась со двора и побежала по длинной прямой дороге без оглядки.

Будто только что выпавший с борта машины, потерянный и одинокий, Митька пошёл досыпать свободный часок, оставшийся до работы. Воткнулся в угол лифта. «Утопил» кнопку своего этажа и взлетел на площадку, поднятую так высоко от земли.

«Ку-ка-ре-ку!» – прокричал Митька в закрытом пространстве и, потоптавшись на месте, будто вытирая ноги от грязи, вышел, переступая незримый порог.

Оглянулся назад: не забыл ли кого? И на прощанье, дождавшись, пока затянется щель между дверями лифта, вытащил пачку «ТУ-134», закурил.

«Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья», – прочитал он на пачке. «Опасно, а всё же курю. Слабак!» – упрекнул себя Митька, продолжая втягивать соблазнительный дым сигареты.

«Побежала, родная, домой, будто сама знает дорогу», – облегчённо вздохнув, выпустил Василий несколько слов, словно обращаясь совсем не к Сергуньке, а к двигателю автомашины.

– Ну что, сынок, хочешь в Москву? – спросил напрямую Василий.

– Не знаю, – буркнул Сергунька, не поворачивая головы.

«Ну, коли не знаешь пока, значит, я за тебя знать буду», – подумал Василий и даже обрадовался.

«Кровинушка ты моя родная! Птенчик ты мой ненаглядный! Солнышко ты моё ясное!» – умилённо думал Василий.

«Пейзажик ты мой любимый! Свет очей моих ясных!» – окатился Василий волной тёплых и нежных чувств, будто водой из ковшика.

«Нет, ненапрасно ездил, не порожняк с собой возил», – закончил Василий свои счастливые размышления.

* * *

В начале лета, когда отгудели и улеглись весенние заботы, взялся Василий и смастерил Сергуньке трёхколёсный велосипед с моторчиком. Собрал из того, что под ногами мешается. Принёс ему Сергунька крышку от бидона и говорит:

– Папка, поставь, дюже хорошая, как с самолёта.

Василий повертел её, повертел, примерил к самодельному велосипеду, разыскал подобную крышку, и приладил их с двух сторон колеса. Смешной драндулет получился, куры – в стороны, а собачонки с мальчишками – наперегонки. Крутятся по деревне, пока весь бензин не «выпулят» или двигатель не заглохнет.

– Не отпущу я его в Москву – со мной будет работать, новую технику надобно делать. Микрокомпьютеры нынче в моде. Ты что, аль телевизор не смотришь? – распушился Василий перед женой.

– Тоже мне учёный сыскался! Вон, люди и корову держат, и порося. А у тебя – одни куры, взбалмошные, поперёк двора беспризорными шляются. Учёный, сажей белёный!

– Не понимаешь ты, Дунька! Никто сейчас без техники работать не будет. Я, может, всего себя положил на алтарь науки и производства.

– Положить ты это положил, а вот взять не можешь.

Василий на жену не обиделся, а всё ж призадумался. Давно его к серьёзному делу тянуло. Особенно после поездки за элитным картофелем понял Василий, что способен на большее. Будто от той поездки учёности вдруг прибавилось. Перестал Василий прикрывать лысину кепкой, а в разговорах начал пускать завидной силы словечки, за что вскоре был прозван в мастерских «Алтарём науки и производства», а короче звали просто «Алтарь». Когда он проходил мимо трудяг-механизаторов, его так и подмывало сказать: «А ну-ка, ребятки, отойди! Дай-ка попробую!»

Долго ещё ходил Василий задумчивый, пока окончательно не понял, что помочь ему может только механик: «На новое дело тот, пожалуй, гораздый. Поможет достать кое-чего и от назойливых отговорится». Незаменим был механик по части достать сломавшуюся деталь. Припомнит все совхозные свалки, махнёт в соседнее хозяйство или в район, но привезёт её, родимую. Пробовал Василий его назвать то купцом, то певцом, то дельцом, но ничего не подходило. Был Михаил Иванович чист, ясен и до невозможности бескорыстен, без отдачи мог отпустить от себя всё, что ни попросят.

В субботу Василий пригласил механика в баньку. Натирая ему горбатистую спину, Василий осторожно высказался:

– Был я, Михаил Иванович, в институте, который одной картошкой занимается. Ну, ты помнишь, меня посылали в Москву. Так вот, один академик, дремучий такой, как Яшкин лес, подсказал, что пора нам за дело браться. Комбайн для картошки выделывать. Созрела у меня эта идея давно, ещё в эту осень, когда свой огород вилами пропихивал. Да вот момент подыскался. Надо пробовать, Михаил Иванович, хоть для интереса пробовать надо. Твой сын тоже ведь скоро школу окончит. Нужно нам с тобой, Иванович, строить дорогу здесь, вот вокруг нас, чтобы не хуже, чем возле Москвы службу несла.

Михаил Иванович метнулся из-под крепкой руки Василия, будто рыба из кадки.

– Да что же ты как наждачной бумагой спину шарахаешь?!

– Ничего, Иванович, ничего. Парку ещё подкину.

– Это что ж ты задумал: кольцевую дорогу вокруг нас, как возле Москвы? Никак весь народ на село возвращается?

– Да кто его знает, Иванович, может, и собирается к нам.

– Ну ты даёшь! – дивился видавший виды механик.

– Мы не то ещё можем. Ещё парку подбавить? – гремел разогревшийся до самых ушей Василий.

Он зацепил в ковшик горячей воды и плеснул на раскалённые камни.

– Ну надо ж, сказал, «кольцевую дорогу построим», – опустился механик на лавку.

– То-то и оно-то, – укрепился речью Василий. – Наука есть сила! Вот она штука какая, Иванович. Это у меня сейчас и Сергунька знает.

Вот уже третий час парил Василий механика, будто выколачивал у него новый проект столь необходимой для жизни дороги.

«Жми хорошенько!» – твердил ему чей-то упрямый голос.

«Чего уж там, не подведём», – отвечал тут же Василий.

– Так-то оно так, надобно строить, Василий, – постепенно понимая одно за другим, соглашался механик.

С тазом в руках в предбанник влетел запыхавшийся от бега Сергунька.

– Папка, я чуть опоздал. Сено на тракторе с Ванькой возили.

– Ничего, ничего. Там жару хватит, – сказал Василий и вышел из бани.

Наговорившись с механиком и попрощавшись с ним, он вошёл в дом отдохнуть и вспомнил о книге. Нашёл пиджак, достал из кармана случайно купленный в столичном киоске и так сильно понравившийся ему сборник стихов «Посвящение другу» Николая Рубцова и ещё раз прочитал будто ему адресованные последние строчки из стихотворения «Тихая моя родина»:

Несколько раз повторил связанные будто судьбой слова, озвучив их внутренним гипнотическим голосом, охватывающим всё его тревожно далёкое переживание, и, многократно убедившись, что это именно так, долго ещё стоял в состоянии созерцания какого-то огромного, до этого неизвестного, окружающего его мира. «Какие таинственные слова», – подумал Василий и с любопытством открыл другое стихотворение, «Утро». Оно оказалось ещё ближе и пронзительнее:

Василий как бы извне увидел себя. «Вот это настоящий друг! Будто душа в душу. Это не руку с улыбкой пожать. Это как бы мысли другого читать. Это как ключ зажигания, а может – понимания нашего жития на собственной земле».

«Какое же это чудо! Читать глазами огромную картину родной природы, сливаться и единиться с ней! Видеть этот бесконечно длинный сериал земной жизни, где прошлое и будущее в одном измерении!» – Василий чувствовал, что с ним что-то происходит: будто из простого водителя автомобиля превращается он в человека, которому доступно и собственное земное, и возвышенное людское. Прекрасно, свежо и душисто стоял возле дома июньский цветочный луг. Безоблачный горизонт обозначил кольцом родное пространство.

«Вот так бы взять и проложить по горизонту дорогу», – подумал Василий и осмотрелся вокруг.

Ничто не мешало взору, не пересекало его ничем, не было ни пустот, ни излишеств. Всё, что вылепилось когда-то природой – холмы, пригорки, зигзаги реки, не потерявшие ниву поля, – всё это казалось естественным продолжением собственных плеч и распростёртых рук с распрямлёнными пальцами, с разлетевшимися вихрами волос от оставшейся шевелюры. И представилось вдруг Василию, что это не холм-богатырь, где он стоит и вдыхает насыщенный запахами воздух, а он сам – исполин, улёгшийся между буграми, погрузившийся в них, накрытый лесами и движущимися вверху облаками.

«Вот оно, родное!» – вырвался внутренний голос Василия комом нежных, теснившихся слов, будто выпустил птиц из раскрывшихся рук, чтобы парить им над речными зеркальными бликами тихо и плавно плывущих вод.

«Вот она, моя кольцевая дорога», – прошептал Василий, разворачиваясь, взглядом очерчивая вдалеке кромку слившихся вместе с землёй необъятных чистых небес.

«Когда только выстроиться-то успела? Чудеса, да и только!»

К вечеру, на закате солнца, появилась двойная радуга, перемкнувшая всю окрестность горизонта от края до края разноцветной дугой. Василий взял новенький фотоаппарат, подошёл к реке и сделал несколько снимков красочного природного явления.

Радуга долго не исчезала, светилась ярко. Василий стоял как заворожённый. То, что он теперь видел – этот замкнутый профиль горизонта, высоченную радугу, мост с серебристым асфальтом дороги, зеркальное русло реки Днепр, движение облаков, было настоящим ведическим знаком природы.

Горизонт образовывал круг, в котором крестом пересеклись дорога и русло реки. Движущиеся облака, уходящая грозовая туча и насыщенная пульсирующим цветом радуга как бы вращали вместе с Василием всё земное пространство, покрытое лугами и лесом. Василий не мог не подчиниться такому знамению.

«Никуда я отсюда не уеду! Здесь моя родина…».

 

Дорога в исток

 

Через Москву

«В деревню, наконец-то еду в деревню!» – думал лейтенант Орлов, вжимаясь в кресло пассажирского лайнера, распалившего турбины на взлётной полосе.

«Лечу! Лечу снова в деревню», – шептал он чуть позже, когда самолёт отмерял воздушные километры от ушедшей книзу земли.

Безмятежное время лейтенантского отпуска не имело границ, под распахнутым куполом небосвода торжественно и приятно оно двигалось в путь.

В кармане офицерского кителя лежали честно заработанные деньги, в багаже – дорожный фирменный чемодан с подарками для родителей. Таким блистательным, благополучным и оторванным от земли Орлов ощущал себя впервые.

Разрывая плен холодного воздуха, самолёт потянулся вдаль. Орлов смотрел через светофильтр на обратную, неземную, сторону иконописных облаков, и мысль уплывала от восточных суровых границ Дальнего Востока к родному Смоленскому краю, возвращалась назад и снова совершала повторный маршрут «Деревня – Москва – армия».

«Кривошипно-шатунный механизм предназначен для преобразования возвратно-поступательного движения поршня во вращательное движение коленчатого вала», – вот эта нехитрая фраза, произносимая отцом при воспоминаниях о былом колхозном труде на первых тракторах «Фордзонах» в основном и определила жизненный путь Виктора Орлова. Она ещё тогда, в детскую пору, глубоко вошла в его молодое сознанье, наглядно и просто приоткрывая суть самого замечательного слова – «преобразование».

Желание раскрыть загадочность смысла этого слова потянуло его потом учиться. В Москве, в институте инженеров сельскохозяйственного производства, в течение пяти лет постигал он самые сложные механические искусства, усиливающие чудодейственную жизненность запавшего в душу слова, способную воздействовать и изменять окружающий мир и человека, становиться главным ориентиром в жизни и особой чертой нашего времени.

А земляки шутили: «Поеду в Москву разгонять тоску». Виктор в ней и тоску разогнал, и полюбил её так же сильно, как родную деревню.

Улетая после окончания института служить в армию, запомнил Москву красивой, огромной, неисчерпаемой. Оттого после двухлетней разлуки пугали и радовали её непознаваемость, строгость и широта.

Направляя упругие крылья в объятья столицы, самолёт начал снижаться. Устремляясь сквозь облака на леса, луга, дома, на проспект посадочного полотна, Орлов влетал в город-герой Москву.

«В Москве ног не жалей, – вспомнил он мудрый совет деревенского деда Нефёда, втискиваясь в автобус. – Только, если раньше на толкучках базарных, то теперь и в транспорте, и в очередях».

И вот пошли сплошные потоки: людей и машин, товаров и вин, одежд и витрин, нужных и ненужных, восхищающих и раздражающих. Сила удивительного свойства видеть и замечать вокруг с особым вниманием то, что давно уже поселилось в тебе, даёт любому человеку уверенность Москву называть «своей», а потому, как каждому сердцу в ней найдется родной уголок, её величают «нашей».

На второй день пребывания в Москве, захваченный одним из потоков, Орлов оказался на Международной сельскохозяйственной выставке на Красной Пресне. Влившись в общую толкотню хаотично передвигающихся людей, Орлов затерялся в ней и не мог взять в расчёт, откуда такое количество посетителей и что их сюда привело.

Девятнадцать зарубежных стран представляли технику для села. Девятнадцать государственных флагов развевались на длинных державных штоках, символизирующих независимость и уважение к тем, кто приехал в нашу страну. На открытой площадке павильона была собрана самая мощная и производительная целинная техника.

«Понаделали всякого, даже лошадь поставить негде», – вспоминал Орлов настроение деда Нефёда.

«Тракторист без кабины – человек, завёрнутый в масляную тряпку и оставленный в открытом поле», – без восхищения говорил отец о работе на примитивных «Фордзонах».

Сегодняшние новые машины, сделанные по последнему слову техники, но несравнимые с ним по физической силе, радовали и восторгали своим совершенством.

Орлов подходил, любовно гладил металлические корпуса гигантов отечественной индустрии, уважительно хлопал по резиновым шинам трактора «Кировец» и с внутренне торжественным подъёмом шептал: «Мы вам докажем, голубчики капиталисты. Мы вам докажем – в воздухе, в море и на земле!»

Грудь Орлова расширялась, словно для орденов: «Наши тракторы будут пахать хлебную ниву, а не минное поле. Деревня армию не подведёт, а когда мы вместе – нам ничего не страшно».

Душу Орлова распирало.

«И тогда нам экипаж – семья, и тогда никто из нас не против хоть всю жизнь служить в военном флоте», – каблуками начищенных ботинок он отбил ритм песни и зашагал дальше, внутрь павильона.

Девятнадцати языков Орлов не знал, но какой-то внутренней крестьянской сутью понимал, что дело выгодное здесь затевают иностранцы.

Угадывалась их коммерческая настороженность и азартность в деловых разговорах, коротких, но, должно быть, ёмких по содержанию. Динамичные жесты и удовлетворённый, с металлическим блеском, отклик переменчивых глаз означал, что привезли они нечто значительное.

И ещё понял Орлов, что эти люди находятся не на переднем, рекламном, плане, а в глубине, за экспонатами, в специально оборудованных комнатках.

Они часто пьют кофе, много курят и получают удовольствие от общения со специалистами одной отрасли, но из разных стран.

Это последнее Орлову нравилось, только было немного досадно, что до его деревни всему этому ещё далеко, а для городского человека это очередная забава из ярких красивых ветрин.

«Иностранец в России, что хорь в курятнике: напустит всякого смраду, возьмёт, что ему надо, – и был таков», – говорил дед Нефёд.

Отец утверждал иначе: «Могут они делать нужные вещи, не зазорно бы у них поучиться».

После общего обхода Орлов приступил к более тщательному осмотру техники. В отличие от увиденного на открытой площадке, здесь демонстрировались маленькие машины и приспособления для работы в саду и огороде, отделанные до того изящно и красочно, что хотелось их взять в руки и тут же пустить в дело. Больше всего ему понравился маленький трактор, легко управляемый и удобный для выполнения многих работ на приусадебном участке. К трактору можно было прицепить однокорпусный плуг, узкозахватную косилку, грабли, мотыги, тележку и прочую технику. Отцу в деревне такой маленькой «лошадёнки» как раз не хватает, об этом он в последние годы особенно говорил.

Словно на боевых ученьях, Орлова потянуло на подвиг: «Выкупить бы его у иностранца и отвезти в подарок отцу».

Он начал кружить возле мотора маленького силача.

«Черт возьми! Так у нас с давних пор мужики-самоучки делали подобную тягу от двигателя испорченного мотоцикла. – Даже в жар бросило. – Вот ведь, буржуи взяли и обошли».

Через молодую симпатичную переводчицу Орлов узнал у иностранца, как переключать скорости и управлять машиной. Француз отвечал точно и однозначно. Переводчица улыбалась и удивленно округляла глаза, словно боялась бестактности. Орлову теперь казалось, что он и её взял бы вместе с покупкой. Она ему нравилась, потому что была блестящей, разноцветной и лакированной, словно машина.

– Сколько стоит? – совсем по-свойски спросил он француза.

– Три тысячи долларов, – ответила переводчица.

– А можешь продать?

– Частным лицам он не продаёт. Обратитесь с этим вопросом в государственную торговую палату, вам там ответят.

Переводчица подала ему проспект с краткой информацией о тракторе, окончила разговор и заулыбалась.

Только теперь Орлов понял, что ему не хватает денег.

«Вот приеду к отцу, сдадим корову и купим», – думал Орлов, отходя от стенда.

Обида пришла чуть позже: «Сказали б лучше, что не хотят продавать, а то доллары подавай».

Он стоял в нерешительности и ещё продолжал смотреть в сторону трактора, который в это время стремительно атаковали мальчишки. Собрав несколько рекламных листков, они тут же умчались. Большинство взрослых людей тоже испытывали здесь это неосознанное поверхностное увлечение, компенсирующее приятным настроением подспудное ощущение нерешённых ещё проблем в деревне. Орлов понимал, что хорошо выполненная машина всегда вселяет веру в лёгкость и простоту её изготовления.

– Хэлло, господа! Министры идут, министры, – послышался динамичный голос женщины-переводчицы.

Французы задвигались проворнее, доставая новые пачки рекламных бумаг, охотно жестикулируя и переговариваясь между собой, часто употребляя одно броское слово: «шарман». Четыре довольно солидные фигуры появились торжественно и внушительно, шли строгим порядком, заведомо ожидая к себе внимание. Их почтительно, одновременно на двух языках – французском и русском, пригласили к главному стенду, проводник и переводчица представили обе стороны: «Это министры сельского хозяйства России, Молдавии и Грузии, а это «короли» фирмы по садовым и огородным машинам».

– Спасибо, – сказали министры.

– Мерси, – сказали фирмачи.

Вальяжно, с пресыщенной осведомленностью, министры прошлись вдоль стендов, проявляя больше дипломатического интереса к продукции фирмы, нежели инженерного любопытства к конструкции сельскохозяйственных машин. Не более одного взгляда они затрачивали на то, что так сильно удивляло Орлова, что сделано было тысячью рук талантливых изобретателей.

Орлов стоял в стороне и представлял, как, должно быть, трудно министрам перейти от общего размаха к конкретному делу. Он и за собой наблюдал эту слабость, только в обратном, когда из-за нехватки времени, собственного бессилия или дикой необходимости делать несвойственную ему работу он смело шёл на замену конкретного дела правдоподобным и общим умозаключеньем. Он часто видел эту нелепость в других, порочно переходившую иногда в формализм и неразбериху.

Но он замечал и другое, что получившему образование и занимающему высокий пост человеку психологически сложно публично сознаться в том, что он знает не всё, сложно найти в себе силы и честно выделить и обнажить составляющие того, что он знает, что знает неполностью и что не знает совсем. Он понимал, что в эти минуты быстрее предательски приходят дипломатичность и гибкость, так прекрасно улучшающие общение, но так несносно наносящие вред настоящему делу.

Впечатление былое такое, что министры знают всё, и поэтому французы, не утомляя их долгими объяснениями, предложили коньяку и пригласили в комнату, предназначенную для деловых бесед и отдыха. Министрам нравилось заискивающее гостеприимство французов.

– О! У вас такая огромная и богатая страна! Франция тоже прекрасная страна, но маленькая. Давайте за дружбу! – французы подняли бокалы.

– Нашей страны и Франции! – восторженно предложили министры.

– Нет, нет. За дружбу нашей фирмы с вашей страной! – заманчиво улыбнулись французы. – Ведь вам нужна наша продукция?

– Сейчас для нас больший интерес представляет мощная и высокопроизводительная техника. Агропромышленные комплексы с маленькой машиной не построишь.

– За дружбу, – согласно кивнули французы.

Когда министры вкусили аромат коньяка, у них возник вопрос.

– А найдется ли во Франции женщина, которая сможет полететь в космос?

– Да, да, найдется, – мотал головой один из французских друзей.

– Тогда за новый полёт, за советско-французское освоение космоса! – снова звякнули краями бокалы.

– Мы будем поддерживать дружественные отношения с Францией, – сказали министры.

– Шарман, шарман, – кивали в ответ «короли».

– Желаем успехов вашей фирме, – сказали министры.

– Этот, солидный, – из России, высокий – из Молдавии, седой – из Грузии, – переводчица ещё раз объясняла французам, кто их посетил.

«Теперь здесь делать нечего – эти всё заберут», – сердился Орлов на министров. Он покидал выставку, безразлично держа в одной руке свёрнутый в трубку рекламный листок, а другой ощущая лёгкость и пустоту кармана.

В маршрутный автобус, следующий до метро «Красная Пресня», его втолкнули без лишних слов. После того как его развернули несколько раз туда и обратно, он оказался у стекла кабины водителя. Переполненный салон накренился вправо, створки складывающихся дверей благодаря совместным усилиям со скрипом и треском сомкнулись. Привычно промявшись, каждый нашёл своё нормальное положение и успокоился. Орлов давно понял, что только в Москве по-настоящему можно научиться ездить в автобусах. Когда он впервые приехал в столицу, ему всегда не оставалось места, а расторопные и напористые москвичи могли заполнять автобус без конца. Сжиматься, виснуть на поручнях, уплотняться на выходе – этому он научился от них. В деревне таких манер не признают. Если дышать – так полной грудью, если ехать – так с ветерком. Оказавшись сжатым со всех сторон, Орлов видел только стенку кабины, на которой вместо визитки водителя он прочитал вписанную от руки надпись: «водитель – холост». Присмотревшись внимательнее сбоку, а потом в зеркальце заднего вида, Орлов увидел, что в нём вертелось знакомое усатое и смешное лицо одноклассника Лёшки Зайцева. Обхватив руками огромный руль, он раскручивал его, выводя машину в плавный поворот. Старательно подогнав машину к конечной остановке, Лёшка застопорил её ручным тормозом, распахнул двери на выход и с путевым листком в руках торопливо выпрыгнул из кабины. В это время Орлов расставил перед ним объятья.

– Я тебя за тридевять морей найду, не только в Москве!

– Земеля, откуда?! – выпятился грудью Лёшка Зайцев.

– Из автобуса!

– Из какого?

– Из твоего!

– Вот так встреча! Га-га-га! – хлопали они друг друга по плечам.

– Решил в Москве поработать?

– А то как же! У нас дороги ещё не построили, а здесь асфальт будь здоров. Платят много. Обещают прописку, квартиру. Москва моя – любовь моя.

– Ну а если серьёзно, Алёха?

– Серьёзно потом говорить будем, за бутылкой.

– Дома давно был? Как там мои?

– Нормально. Трудятся, тебя поджидают.

– Ты что, насовсем в Москву?

– Думаю, да. Помотался я между Москвой и деревней, теперь здесь якорь бросаю. Ну что, земеля, до завтра, а то мне в рейс. Видишь какая толкучка на выставку.

Орлов записал адрес и телефон его общежития.

– В общем, договорились, земеля.

Лёшка Зайцев пожал руку Орлову и побежал отмечать путевой листок.

– Пока, дружище! – он хлопнул дверцей кабины и подогнал машину к месту посадки.

Энергичные и ловкие пассажиры рванулись в открытые двери, автобус заходил ходуном.

Жизнь снова повернулась к Орлову весёлой стороной, было приятно оттого, что встреча произошла так неожиданно. Дальний Восток – Москва, семь миллионов человек и лучший друг по школьной парте, ведь это очевидное и невероятное. «Москва – большая деревня», – думал Орлов, вращая диск телефона-автомата.

– Кафедра? Здравствуйте! Аспиранта Чудинова Ройнольда Иринарховича! – Орлов позвонил своему сокурснику по институту.

– Это я, Виктор! Ты обещал показать своё изобретение.

– Жди через час, метро «Красная Пресня», – послышался короткий, но чёткий ответ.

Орлов положил трубку телефона и вышел из кабины. Москва продолжала жить, как и прежде, двигаться и шуметь. Счастливым, но одиноким путником он пересёк улицу через подземный переход и вышел на другую сторону. Случайно оказался возле кассы зоопарка, купил билет и вошёл на его территорию, чтобы там провести назначенный час ожидания.

В зоопарке было прохладно, но неспокойно.

Крупные хищные звери ревели и метались в клетках, словно потеряли свое место и не находили его в пределах отведённого им пространства.

От их измученного состояния было скорбно на сердце.

Волк стоял с поджатым между ног хвостом. Слон – неподвижно, как тумба. Лисицы, шакалы и рыси маялись по углам как заводные.

Казалось, что нет ни одного существа, которое бы не убежало отсюда. Даже медлительная черепаха и то помышляла о лучшей участи. Вдалеке от родных мест, без всякой надежды и мысли о возвращении, как могли жить они на этих маленьких островках заточенья? Жить – значит: есть, лежать, спать, ходить.

По-человечески их было жалко. И лишь одна птица была спокойна и терпелива – чёрный гриф из Южной Америки. Безразлично взирая на всё происходящее, раскрыв могучие крылья навстречу жарким солнечным лучам, он впитывал их тепло. Выпучив огромные глаза и обнажив облезлую шею с барским ободком белых перьев, он сидел, словно каменный, в позе всё видящего и упорно ждущего добычи стервятника.

Орлову он не понравился, гриф тоже удостоил его холодным вниманием.

– Чучело огородное, вот кто ты! – обратился он к грифу, не питая к нему симпатии.

Гриф сидел неподвижно.

– Благородную птицу из себя строишь, стервятник, – Орлов нервничал возле вольера.

За несколько минут наблюдения он вызвал у него отвращение, пренебрежение, удивление, насмешку, но ничто не возмутило стервятника.

Смело и гордо, выставив вверх изогнутый клюв, чёрный гриф взирал на него свысока.

– Чудо ты в перьях! – выпалил Орлов и развернулся к выходу.

«Ты чёрный орёл, а я белый», – шутливо подумал он, покидая зоопарк, точно такой же далёкий и близкий, как уличная толпа людей.

Час ожидания прошёл незаметно.

Аспирант Ройнольд Чудинов, в затемнённых очках, в голубых джинсах и с дипломатом в руке, стремительно перемещался в движущемся потоке прохожих.

Тема его работы была актуальной и обладала научной новизной.

– Сейчас мы с тобой пройдём на плодоовощную базу, там всё и увидишь.

Орлов еле успевал за неистовым аспирантским шагом Ройнольда Чудинова.

– Работа у меня интересная. В Москве можно бурную деятельность развернуть. Остался я на кафедре, выбрал тему диссертации и начал дерзать. Шеф сразу обозначил свою теорию: «Действуй самостоятельно. Если захочешь, то выплывешь». От людей получил поддержку: «Давай, давай, Ройнольд! Учёных у нас много, а вот умных мало». Мать с отцом посовещались и говорят: «Ладно, сынок, до тридцати лет прокормим, а дальше уж не серчай». Я, конечно, ноги в руки – и вперёд. В проблемах недостатка не бывает, а вот на диссертацию времени не хватает. А ведь без неё далеко не уплывёшь.

– Учёным можешь ты не быть, а кандидатом наук быть обязан, – поддержал Ройнольда Виктор. – Или ты сразу на докторскую диссертацию?

– Докторскую? Мне бы сначала до фельдшерской вызреть.

– Да ты уже вызрел, пора падать.

– Твоими устами, Виктор, да мёд пить.

– Как личная жизнь? – интересовался Орлов. – Ну, в общем, когда телевизор, тапочки, тахта, телефон?

– Только после защиты диссертации, а пока – стол, стул, словарь, справочник, – размахивал длинной рукой Ройнольд Чудинов.

Плодоовощная база, на которую они вошли через проходную, была необычайно огромных размеров. Продукция сюда поступала железнодорожным транспортом. Вагон отцеплялся и ставился под разгрузку.

Орлов увидел, как вытряхивается из него картофель. Зажатый с двух сторон массивными клещами, он, словно игрушечная коробка, сотрясался неведомой силой. Картофель ручьём устремлялся в открытую дверь и подхватывался транспортёрами. В течение одной минуты он был разгружен.

– Лихо! – восхитился Орлов. – Знаешь, если честно, я не додумался бы до такого. У родителей в деревне мешки и то не бросаем на землю. Такой картофель сгниёт после давки.

– У них всё рассчитано, – подсказывал Ройнольд Чудинов, – но мне тоже не нравится такая гигантомания. Сельскохозяйственная продукция обладает нежными свойствами.

– Деревенский житель тоже из этого свойства, – добавил Орлов.

Потом Ройнольд Чудинов показал своё изобретение – машину для переборки картофеля.

– Умная машина. А у французов есть такая?

– Нет, они вручную перебирают.

– Хорошо хоть здесь не отстали, – вспомнил Орлов о несостоявшейся покупке садово-огородного трактора. – Правда, если бы не было битого картофеля, то и перебирать не надо, но так, наверное, не бывает.

– А ты знаешь почему я тебе всё это показываю? – остановил его мысль Ройнольд Чудинов. – Давай вместе займёмся этой проблемой. Понимаешь, нужны энтузиасты. Без них дело заглохнет.

– Спасибо, Ройнольд, за доверие, но дело в том, что я подписал контракт служить в армии двадцать пять лет. Немного опоздали, поэтому извиняй. Надо было сразу после института, тогда был бы порядок.

– Виктор, в нашем деле можно по-всякому, было б желание.

– Если честно, то его у меня пока нет.

– Ну ладно, Виктор, приезжай вечером ко мне, поговорим, а сейчас мне в Горсовет. Как видишь, мы здесь не спим под лопухами.

– Я рад за тебя, Ройнольд, единственное, что я тебе гарантирую, – это твой мирный труд.

Вечером Орлов позвонил Чудинову в общежитие.

– Привет Робинзону! – крикнул он в трубку.

– Здорово, старлей! – послышался бравый ответ. – Понимаешь какая штука, меня направляют в совхоз к студентам для руководства практикой. Встречу придётся перенести.

– Не грусти, Ройнольд, я к тебе на обратном пути заеду.

– Нормально, старик, буду ждать.

Орлову тоже хотелось ехать в деревню, но по плану он должен был посетить панораму «Бородинская битва» и Кремлёвский дворец съездов.

Вторую ночь он снова проводил у родственников.

Обрадованный приезду любимого племянника и заинтригованный его службой в особом дивизионе на Китайской границе, дядюшка пытливо выспрашивал:

– Не пойму я их. Зачем они воробьев сначала убивали, а потом во Франции начали закупать? Их народ, как и наш, трудолюбивый, ссориться бы не надо. А что, там, на Даманском полуострове, получилось?

– А то и получилось, что нарушения границы мы не допустим.

– Скажи-ка, а Мао Цзе-Дун около вас по Амуру не проплывал?

– Да, москвичи дотошный народ. Неужели вам телевизора и газет не хватает?

– Вроде хватает, только каждый день одно и то же, а ты человек со свежими новостями. К тому же голову только и воротишь или к холодильнику, или к телевизору.

Орлов некоторое время отшучивался общими фразами, а потом, чтобы сохранить хорошее настроение и поразвлекать дядюшку, достал объяснительную записку рядового Серпокрылова, изъятую перед отъездом у сержанта. В который раз он перечитывал это наивное мальчишеское объяснение. Полуграмотное, но понятное и близкое до мелочей.

«Я, рядовой Серпокрылов B. C., находясь в карауле, в два часа ночи вышел на пост. Позвонил с первой точки и пошёл на первый круг. От первой точки до второй на столбах нет лампочек. Все перегорели. Темнота. Плохо было видно дорогу, но ничего не поделаешь – служба есть служба. На первом круге ничего заметного, никаких звуков. На втором круге был слышен свист. Свистели птицы и слышались странные звуки. Думалось мне обо всём, что в голову придёт. Иногда дом вспоминал. Думалось о том, когда отслужу в армии, как жизнь продолжать. Думалось, как действовать, когда появится преступник.

И вот тут подходит время звонить со второй точки, а я пришёл на минуты четыре раньше.

В третьем часу ночи меня потянуло на сон, и на некоторое время я заснул на ходу, а в это время шедший сзади меня рядовой Цонев разбудил меня. И я поспешил к третьей точке, но опоздал на двадцать минут. Тут прибежал начальник караула ефрейтор Лазарев выяснить в чём дело, и пошли дальше с караульными проверять посты. А мы с рядовым Цоневым остались одни.

Цонев стал мне рассказывать, как любит свою родину. Он мне приводил пример: если удобрить землю чернозёмом, то на ней можно вырастить такие леса, что всем другим странам будет завидно; и ещё говорил он мне, что если какой-нибудь враг посягнёт на нашу Советскую Родину, то я не пожалею ни жизни, ни крови ради счастья на земле. Он бил себя в грудь кулаками и говорил, что пусть тогда его накажут друзья, и мне стало стыдно, но я не падал духом. Все, что он говорил, запоминал. И я хочу быть таким, как рядовой Цонев. Да, ещё я хотел пить. У меня устали ноги, так как сапоги велики, и я надеюсь в будущем сам выбирать сапоги поменьше и повышу свою боевую выучку. От усталости решил переобуть сапоги около четвёртой точки. Я сел и быстро переобулся, встал и забыл отряхнуться.

Когда пришёл в караул, младший сержант Логинов заметил на мне пыль, и я признался, что сидел. Я даю слово, что больше сидеть не буду и что такое не повторится, и даю слово служить до дембеля без замечаний. Если же я нарушу моё обещание, то пусть меня постигнет суровая кара моего народа».

– Эх, и всыпать бы этому Серпокрылову пряжкой по одному месту, как в старые времена.

– Всыпать можно, только пересыпать не нужно. Для тебя это случай, а для меня живой человек со своими фибрами души.

– С этими фибрами кого в атаку, а кого в кусты понесёт.

– А по-моему, Серпокрылов готов совершить подвиг, а это уже настоящий солдат.

– Однако пряжкой ему не помешало бы.

– Ты что, хомуты продаёшь? Пряжка ему понравилась!

– Да не пряжка мне нравится, а чтобы место одно саднило у человека.

Разговор потянулся дальше: прошёлся от Дальнего Востока до Смоленского края вдоль и поперёк, пробороздил тех и других и мирно закончился на просмотре передачи «Московские новости». Телевизионный стабилизатор напряжения издавал, словно домашняя кошка, монотонное хрипловатое урчание, располагавшее утомлённое тело к счастливому, спокойному сну.

На следующий день Орлов спустился в метро и поехал по выбранному маршруту.

«Уважаемые пассажиры, стойте справа, проходите слева, не ставьте вещи на поручни эскалатора. Товарищи пассажиры, соблюдайте правила пользования движущейся лестницей. Прошу вас, ради бога», – произнесла в динамик женщина, дежурившая на эскалаторе.

«И эта, наверное, из деревни», – подумал Орлов и увидел на лицах едущих рядом людей улыбки.

В полдень Орлов уже прохаживался возле памятника полководцу Кутузову. Поток экскурсантов из разных республик и зарубежных гостей нарастал.

«В военном искусстве тоже есть много прекрасного», – думал Орлов, проникаясь уважением к своей профессии. Историческая слава и героизм народа были сутью его сегодняшних размышлений. Экскурсовод постоянно подчеркивал то же самое. Ещё на подступах к панораме «Бородинская битва» лейтенанта Орлова взволновали работы живописца Рубо. Особенно его картина «Живой мост».

В сумятице военного боя солдаты в порыве отваги самоотверженно выложили путь через овраг для прохода артиллерии на исходную позицию. Копыта лошадей и колёса упирались в живые тела обречённых на смерть людей. Не было ни одного равнодушного на картине и в зале к боли и мукам войны.

«Почему именно так?» – «Что их заставило?» – «В каком народе могло случиться такое? В каком человеке, не щадившем живота своего за общее дело». – «А может, это выдумка художника?» – «Едва ли». – «В последней войне солдаты тоже держали мосты под смертельным огнём противника. Как это у Михаила Матусовского: «…Кто ради правого дела сердце отдать был готов. Кто под машины ложился вместо понтонных мостов». – «Ничего, Серпокрылов, мы тоже не лыком шиты», – храбрился Виктор Орлов.

Панорама Бородинского боя была тоже прекрасно исполнена, но теперь Виктора поразило совсем другое. Художник Рубо делал её два года, а реставрировали картину двенадцать лет. Восстанавливать всегда труднее: и руки другие, и труд кропотливее. Виктор долго ещё ходил по залам музея, проникнутый патриотическим духом и уверенный в правильности выбора армейской карьеры.

В этот день заканчивалось пребывание Орлова в Москве. Вечером он позвонил Лёшке Зайцеву и пригласил его на концерт в Кремлевский дворец съездов. Тот приехал. Они вместе ходили по Александровскому саду и по территории Кремля.

– Я Москву третий раз штурмую. Когда дембельнулся, так сюда и рванулся, – Лёшка Зайцев заправски вихнулся плечами и тихо повёл рассказ. – Ох и хлебнул же я здесь общежитской свободы, когда пошёл нарасхват по свадьбам и дням рождения на баяне песни играть! В два месяца весь лимит исчерпал. Отчислили с завода за прогулы. В деревне одумался немного, выучился на шофёра – и снова в Москву. Только решил так: пусть она в одну сторону крутит, а я – в другую. Правда, нервишки нужны стальные, чтобы не заводиться с пол-оборота. Однако колёса на асфальте – не дерево на земле. Катался, катался, но не прижился. В деревню второй раз ехать – тоже последнее дело, вроде как на перевозе: туда и обратно, туда и обратно. И что ты думаешь? Вернулся. Работал, как зверь, с утра до ночи, всё ближе к школе подруливал, а в ней даже первоклашек не хватает. Вот и поехал в третий раз в Москву за невестой. Только таких, расчётливых и удалых, здесь до Китайской стены шеренгой не переставишь. Пришлось развернуть всю свою конкурентную способность. Ничего, приглянулась одна приезжая. Теперь, как видишь, по одному маршруту работаю.

– Значит, с балеринами Большого театра не получилось, – усмехнулся Виктор.

– Сам знаешь, песни петь – ноги кривые, плясать – голос не даёт, – Лёшка шуткой обошёл лёгкое подтрунивание друга. – Бабушке моей по сей день огромное спасибо, царство ей небесное. Своими двумя тысячами рублей на ноги меня поставила. Столько она в них труда и смысла вложила – на всю жизнь уроком останется. Мудро она всё понимала, для свадьбы готовила. Пока могилку хорошую ей не сделаю, тратить не буду.

В шесть часов они поднялись в буфет, пили «Московское» пиво, закусывали бутербродами с чёрной и красной икрой. Попробовали жюльена, крюшона. И, посмотрев выступление ансамбля «Берёзка», Зайцев проводил лейтенанта Орлова, одетого снова в военную форму, на Белорусский вокзал. Ночным поездом тот отбыл в родную деревню.

 

У родного подворья

Через двенадцать часов Орлов был уже за пределами Московской области и вышагивал по разбитой недостроенной дороге к родному дому, высматривая через дальний лес первые признаки долгожданной деревни. Словно под светлую музыку взлёта летнего дня, менялись поля и перелески, тихим трепетным хором подступали, раскачиваясь, их голоса.

«Что ещё мне милее и отраднее, чем дорога в родные края? Хочется провалиться сквозь землю или улететь в небеса – такая нестерпимая нежность в сердце, в груди и в глазах!» – Орлов собирал в аккорд нахлынувшие слова. На Дальнем Востоке такое не пришло бы к нему никогда. И вот впереди подпрыгнула крыша родного дома, ещё немного – и окна его «таращат глаза»: «Иди, мол, скорее, иди же сюда».

С сумкой и чемоданом Орлов преодолел последний подъём и оказался перед крыльцом. Дверь дома была прикрыта на наброшенную цепочку и открытый замок.

«В деревне без сюрпризов не бывает».

Не трогая замка, Орлов влез в дом через окно. На столе, прикрытый полотенцем, стоял кувшин с молоком. Немного отпил и вытер губы рукой. В доме прохлада и тишина, мерно тикают настенные часы, спит на диване котёнок, уткнувшись в подушку.

«Сделаю всё наоборот: родители входят в дом, а я их встречаю», – Виктор вошёл во вторую половину дома. В ней прошло его детство. Всё знакомое, часть мебели заменена, у стены сверкающее зеркалами трюмо.

Виктор подошёл к стене, на которой висело несколько семейных фотографий. Внимательно, словно заново, стал всматриваться в них: «Вот мать – молодая, красивая. Отец в форме лётчика. Фотографии, сделанные братом. Коллективные фотографии одноклассников».

Теперь фотографии можно было рассмотреть во временно́й последовательности, год за годом: четвёртый, восьмой, десятый класс. «Помнится, как в зимние вечера я сидел вот за этим столом, готовил уроки.

Отец подшивал валенки и напевал «Ямщика», иногда переговаривался с матерью, готовившей чугунки с вечера.

В комнате тепло и светло, за окном непроглядная темнота, свистит ветер», – память цепляла прошлое, рисовала живые картины минувших лет.

Около получаса Орлов находился в комнате, но никто не приходил, и тогда он снова вылез через окно и пошёл искать отца и мать. Обошёл дворы, оглядел баню и сеновал.

Хозяйство родителей заметно выросло, и, как показалось ему, совсем ни к чему.

Соседские дворы бабки Шутихи также отличались своей продуктивностью. Словно в горячем цехе, от участка к участку, она перемещалась между хлевами.

– Ну, пенсионеры! Ну разошлись снабжать столицу! – выхватил криком бабку Шутиху Орлов.

– А! Виктор! Приехал! Здравствуй, здравствуй, – выглядывая в открытую дверь, отозвалась она. – Им только подавай: и своим, и в столицу, и за границу. Нигде от нашего не отказываются.

– А где мои пропадают?

– Твои родители сено в копны кладут. Они видны отсюда, – она указала рукой на две фигуры посредине широкого дальнего луга, выстриженного вполовину.

– Ну вот и помощник приехал. Ступай, помоги, – направляла и без того послушное сердце Орлова бабка Шутиха.

Орлов зашагал на покос.

– Ещё копёшку – и хватит, – усиливая значение окончания слова и превращая его почти что в «пешку», – говорил отец Орлова, вонзая вилы в душистый, как чай, валок лохматого сена.

– Да. На корову и овечек, пожалуй, накошено, – мирно вторила мать Орлова, подбрасывая деревянными граблями ядрёное сено под горячие вилы своего старика.

– А Шутиха сегодня опять утром косила, с листочком всё выбирала, – напружинивалось противоречие у Анюты Егоровны.

– Видишь ли, человеческое зрение такое, что у себя посмотришь – мало накошено, а у другого кажется больше.

– Вдвоем за ней не угонимся, – словно не расслышала слов Егора Павловича и продолжала Анюта Егоровна.

Шутиха хозяйство вела ровно и вдумчиво, без промахов и отклонений.

– Ну и баба! – стараясь никого не обидеть, соглашался Егор Павлович. – Вчера опять зерно ей спустили. Подъехали прямо на комбайне – и в огород. За ночь всё перебрала, курам зёрнышка не найти. Вот что делает выгода! – Егор Павлович не знал, злиться ему по-настоящему или нет, – его отвлекала фигура человека, идущего от дворов.

– Кто-то идёт. Смотри-ка сюда! – Егор Павлович приложил руку под брови, словно бинокль.

– Кажется, в форме, – первым увидел он.

– Кого это нечистая к нам несёт? – спросила, как бы в сторону отводя возможные неприятности, Анюта Егоровна.

– Наверное, Шутиху милиционер подцепил, – сказал Егор Павлович, о чём-то догадываясь.

– Нет, в форме военного.

– Да кто же это идет такой? – торопливо вычисляла Анюта Егоровна и продолжала грести последние щепотки сена.

– Погоны блестящие, фуражка с кокардой, походка что-то знакомая.

– Это же Витя идёт! – не увидала, а догадалась Анюта Егоровна. «Сынок приехал! Ах ты, мой дорогой, отыскал нас, из такой-то дали!» – говорила её душа, не в силах вымолвить слова.

– Дождь идёт не тогда, когда просят, а тогда, когда косят, – гремел лейтенант Орлов над тишиной выкошенного луга.

Он остановился, не дойдя трёх шагов, жизненно недостающим звеном замкнув треугольник родных связующих чувств, скреплённых общим биением сердца, одной слезой.

Первой заплакала мать. Она, словно во тьме, протянула вперёд натруженные руки, отмеченные до локтей бугорками перетянутых мышц. К ногам подступала копившаяся много лет тяжесть разлуки. Орлов метнулся к ним навстречу, мать и отец как-то разом оказались у него в объятиях. Неловко поддерживая Анюту Егоровну, заплакал Егор Павлович, морщинами глаз толкая скупую слезу. Орлов стал задыхаться: что-то внутреннее, утробное сжимало и рвало кадык.

– Сено уже накосили?

– Накосили, всё в полном порядке, – бодрился Егор Павлович, солнцем высвечивая блеск голубых нестареющих глаз.

– Осталось последние три копны подвезти к дому, – отозвалась Анюта Егоровна, кончиком белого простого платка убирая опережающие горечь светлые слёзы радости.

– Это мы сейчас в два счёта на руках перенесём, – наливался силой голос её сына.

– Что ты! Что ты! Тяжело да и долго, – улыбалась Анюта Егоровна, гордая за него.

– А тяга какая найдётся?

– Есть телега, дуга, сбруя и хомут, а лошади нет, за пять километров нужно идти, – сталкивая кепку на лоб и почёсывая затылок, говорил Егор Павлович.

– А трактором можно, я видел около Шутихи стоит. Зацепим верёвкой снизу копну – и шагом марш!

– Трактором хорошо, да вот канава с водой мешает, – приседая в коленях, Егор Павлович указал рукой на преграду.

– Тогда я придумал.

Лейтенант Орлов рванулся к дворам. Трактор стоял на том же месте, с работающим двигателем, мерно выстукивая поршнями бесконечную дробную музыку. На земле лежал тракторист, прозванный просто и безобидно: Малинка. Ни одна часть его тела не пыталась преодолеть притяжения земли.

– Здравия желаем, товарищ Малинка! – Виктор снял с уха спящего человека плоскую замасленную кепку. – Уработался, что ли?

Малинка с трудом изобразил на лице удивление, начиная медленно воспринимать окружающую обстановку. Насторожился, прислушался, а потом снова расслабился и заулыбался.

– Стоишь, родненький мой? Стоишь? Молодец! Стучи, стучи, а я ещё немножко посплю, – чмокая губами, бормотал Малинка.

Орлов слышал ранее, как захмелевший отец беседовал с собакой, но разговор с трактором его удивил.

– Мы с тобой, – новым толчком просыпалась мысль у Малинки, – давно уже стучим. Кто тебя лучше меня знает? Никто. Вот отстучишь, тогда и поедем. А пока не мешай.

– Тьфу, чёрт окаянный! Ну куда ты годишься?! – рассердился на Малинку Орлов. – И как это у вас получается: чуть свет не прозревши, а уже в камышах! – бурчал Орлов. – Ты отдыхай, Малинка, а я сам твоего «коняшку» поведу, – зажигаясь трудовым огоньком, Орлов метнулся под руль «Белоруса». – Где наша не пропадала: руль, мотор, скорость, канава. Руль – здесь, сцепление – здесь, скорость и газ – тоже. Включаем. Поехали.

Он ощущал себя в этот миг счастливым и радостным. Четыре вращающихся колеса, оттолкнувшиеся разом от зелёного мягкого луга, красиво пошли вперёд. Не раз он крутил такую «баранку», когда учился в институте. Ожило и затрепетало знакомое чувство благодатной земли, всегда принимающей труд человека.

– Анюта, гляди-ка, катит уже! Никак трактор в оглобли вставил? – снова первым узрел Егор Павлович чудеса.

– Конную телегу к трактору! Кто же это такое выдумал? Ах ты, шальной, поломает! – почти что божилась Анюта Егоровна.

Орлов переехал канаву с водой и подъехал к первой копне.

– Кнут к его хряпке не нужен? – подшучивал над сыном Егор Павлович, когда тот вытолкнулся из кабины, зацепившись картузом и осадив его на затылок.

– Кнут хороший, а погонщик – плохой. Малинка уработался, спит-почивает возле Шутихиного двора.

– Егор, это она его подпоила – копны вчера весь вечер возил, – вздёрнулась сразу Анюта Егоровна.

– У неё хоть на целый день нанимайся работать, а вынесет стопку самогонки с осинкой – и будь здоров. Подлавливает простаков из совхоза, тем нужно похмелиться, а она: «Вот вам, пожалуйста», – Егор Павлович снова завёлся от Анютиных слов.

– Косы всё лето ей отбивал, а вынесла в коридор половину стаканчика: пей да скорей уходи. Хотел в лицо выплеснуть, да в стенку так и хлестнул её угощение, – глаза Егора Павловича горели доблестным огоньком. – Анюта, иди-ка лучше к столу приготовь, а мы мигом стожки перекинем, – качнув кадыком, переключил разговор Егор Павлович и решительным, твёрдо поставленным шагом пошёл на погрузку.

Орлов снял военную форму и в одних трусах начал укладывать сено. Мать засеменила маленькими шажками домой.

Работали быстро, с подначками и поддакивающим разговором, оттого всё получалось легко и ладно.

– Я смотрю дорогу так и не построили?

– Десять лет, почитай, строят.

– А без дороги, наверное, плохо?

– Весной и осенью связи с центральной усадьбой нет. Речка разливается, дороги раскисают. Почту и хлеб по разу в неделю получаем. Да и вино, как посевная или уборочная, прекращают давать.

– Как, совсем нисколько?!

– Ни грамма. Сельпо с базы не отпускает. Такое положение по всему району.

– А по области?

– По области, правда, не знаю. Наверное, тоже не лучше.

– А как же в Мольно народ живёт? Ведь там медвежьи места!

– Да так и живёт. Что ж ему не жить?

– А молоко с ферм как вывозят в распутицу?

– В основном на гусеничных тракторах.

– А сколько жилых домов в деревне осталось после того, как льнозавод сгорел?

– А вот давай подсчитаем, – Егор Павлович ткнул в землю вилы и начал загибать большие крепкие пальцы руки. – Мы, значит, Шутиха, Егориха и Изгородиха, – это он обкорнал их фамилии. Впрочем, так говорят многие в здешних местах. – Ну, Шутиху ты знаешь, – Егор Павлович начал говорить подробнее, тем самым определяя паузу в работе. – Она у нас на манер кулацкого двора, мы и Егорихин двор – середняки, а Изгородиха, посчитай, в бедняках. Ну, это я их условно так разделяю, по старинке. Да. Ещё два дома москвичи купили, остальные разобрали и увезли. Вон, смотри, печки торчат. В общем, ты послушай и сам рассуждай, – не меняя тона разговора, продолжал Егор Павлович. – Москвичей мы сразу отбросим – это просто отдыхающие в летний сезон. А вот Шутиха – это экземпляр. Что она имеет? – Егор Павлович опять подготовил пальцы для счёта. – Корову с тёлкой – раз. Десять овец – два. Кабана и свиноматку – три. Кур, индюков и уток – четыре. Шесть ульев пчёл – пять. Огород в пятнадцать соток – шесть. Грибы и ягоды – семь. И всё одна делает, – с придыханием сообщал Егор Павлович. – И мы тоже имеем, но ведь у нас два человека. Это просто натура у неё такая – ухватистая до работы. Через это двух мужиков уже пережила, – с досадой говорил Егор Павлович. – Или возьми другой пример, Изгородиха. Тоже одна живёт, кроме кота, никого нет. А речи какие праведные ведёт! «Как в Америке, – говорит, – дворов понастроили». Здоровье есть, а не работает – ленится, вот и весь разговор. Муж Вася работяга был, дом один своим хребтом построил, через это так рано и помер, – опять туда же клонил Егор Павлович. – Видишь какое дело. Каждому кажется, что он заново мир своими глазами видит, а оно многое повторяется, – сказал и задумался о чём-то своём Егор Павлович.

Чувствуя, что переборщил в разговоре, он предложил:

– Давай с сеном закончим, а потом поговорим.

Каждый раз, приезжая с очередным возом сена к навесу, Орлов бросал грустный взгляд на деревню.

Да и была ли это деревня?

Клуб разобрали, теперь на его месте торчали круглые стояки печек с металлическими проржавевшими кожухами, наклонившись в сторону на буграх, поросших бурьяном. Четырёхквартирный, самый большой, дом в деревне соскочил с фундамента и упёрся по самые окна в землю. Углы стен и крыша перекосились и выгнулись до убогого вида.

С другой стороны деревни зияли дыры наполовину разобранного двухквартирного дома, и опять – трубы и печки.

– Хатынь да и только! – вслух думал Орлов, подпрыгивая на ухабах заросшей травой дороги.

– С сеном закончили. Давай-ка со встречи и за окончание дела махнём по чуток, – бодро прокричал в кабину трактора Егор Павлович.

– Я сейчас, батя. Трактор нужно Малинке вернуть.

Орлов дал газу, и трактор, описав разворотную петлю, направился к печным стоянкам. Намерение было одно – сковырнуть. Виктор подошёл к печке и похлопал рукой по обшивке. Под ней зашуршала кирпичная труха.

Открыл дверцу в печи, заглянул внутрь. Давно не пылавший очаг был покрыт сплошной паутиной, пылью и сором. Через дверцу и трубный разлом протяжно подсвистывал ветер. Вспомнилось, как её топили: приносили со льнозавода костру в коробах, набивали полную печь и кочергой подшуровывали пламя. Того, кто носил костру, называли костроносом. Сколько разговоров было возле печи в холодные зимние вечера!

Орлов сидел на корточках возле печи, вспоминая о прошлом.

Затем поднялся, взял верёвку и обмотал её вокруг стояка, другой конец привязал к трактору.

Падая вниз, печь хлопнулась о твёрдую землю и сплющилась разом, выпустив серые клубы пыли. Орлову показалось, что она облегчённо вздохнула. Другим печным очагам тоже пришлось облегчить одинокую участь.

Когда Орлов подъехал к Малинке, тот стоял уже на четвереньках, а кепку держал в руке.

– Стоять, стоять, тебе говорю! Куда же ты, растуды-твою-рас-так, подевался? Раскудри тебя в порошок! – бранился Малинка, разглядывая появившийся трактор.

– Это кто голышом в сёдлах моих сидит? Сюда, тебе говорю! – рявкнул Малинка, пристукивая рукой о землю.

Орлов вылез из кабины, вытер руки о скошенную траву и надел военную форму.

– Что потерял, Малинка? – Орлов подходил к стоявшему на коленях, словно на исповеди, трактористу. – Коленчатый вал иль маховик?

– Ах, тюха-матюха да пощипай с братом, явился, – загребая кепку в руку и устанавливая её на голову, преобразился Малинка. – Прикурить чем найдётся?

– Работаешь с огоньком, – подшучивал Орлов, доставая зажигалку. – Не боишься простудиться, Малинка? Земля ведь не печка.

– Неправда, земля – и перина, и печка. Ни одна зараза не берёт. К докторам не хожу.

Малинка периодически подмигивал левым глазом, и было непонятно, специально он это делает в такт разговора или это с похмелья.

Он отыскал в кармане пачку «Беломорканала», вынул наполовину раструшенную папиросу, обработал её пальцами и швырнул под губу. – Давай-ка твою искру, запустим, – подсунулся он к моментально вспыхнувшей зажигалке Орлова.

– Инженера или директора совхоза не боишься?

– А что мне бояться? Таких, как я, раз-два – и обчёлся. Тракторов, их вон сколько по бездорожью загроблено. – Малинка изобразил руками уважение к своей персоне.

– А с молодым инженером мы свояки, рыбу вместе вчера ловили. Он сеточку ставит, а я на тракторе загоняю.

– Ну конечно, удочки вам маловато! Ослы вы, и уши у вас ремённые! – решительно обозвал Малинку Орлов и собрался уходить. – Некогда мне – отец поджидает. Сам понимаешь, сегодня только приехал.

– Да ты погоди! Обиделся, что ли? Подсоби-ка лучше в кабину втолкнуться, мне ведь тоже домой пора.

Малинка с трудом поднялся и двинулся к трактору. Улавливая рукой и ногой опору для подъёма в кабину, он повернулся и намекнул Орлову.

– Сено небось возил? Молчок, понял. Всё будет в порядке, – он приставил палец к губам и три раза многозначительно моргнул левым насторожённым глазом.

Держа в правой руке верёвку, по утоптанной тонкой тропинке Орлов возвращался к дому. Трактор Малинки, выбрасывая клубы чёрного дыма, резво катился в гору.

На особый случай Егор Павлович выставил стол на улицу, под высокий шатёр двадцатилетних лип и берёз, густо посаженных с северной стороны дома. Стволы деревьев находились на расстоянии не более двух метров друг от друга, оттого кроны их переплелись. Дуб, рябинка, ёлочка, черёмуха и калина тоже нашли здесь своё место.

– Видишь, сынок, только через два десятка лет мы пользуемся этой прелестью. Помнишь, вместе сажали деревья?

– Да, действительно, хорошо, – Орлов мыл руки под рукомойником и восхищённо смотрел на аллею.

– На манер этого труд родителей, учёных, учителей тоже не в раз проявляется, – бойко говорил Егор Павлович.

– Отец, а ты в свои шестьдесят лет не устаёшь от работы? Весь день на ногах.

– Если честно, то устаю, – столько проблем! Вот посчитай, – Егор Павлович опять выставил пальцы. Весной, – произнёс он с паузой и с нажимом, – навоз вывези, плуг и лошадь найди, картошку посади. Летом, – ритмично покачивал он рукой, – сено коси, суши и вози. Осенью, – делая паузу, пристукивая ногой, – картошку копай, дрова руби. Зимой – воды носи, за скотом ухаживай, страшное дело, а в руках только вилы, коса, лопата, вёдра, топор, как до войны.

– Знаешь, батя, я на выставке в Москве видел вот такой маленький трактор, – Орлов показал до колена, – сильный, вёрткий и универсальный. Может косить, грести, пахать и возить.

– А что, действительно есть такой? – сразу близко к сердцу принял слова сына Егор Павлович.

– Есть, только долларами нужно платить.

– Тут штука немного другая, – беря за руку сына и переходя на шёпот, Егор Павлович открывал свой секрет. – Не положено пока в верхах такую технику в личное хозяйство отдавать. Боятся, что в совхозе работать некому будет, – сказал и снова отошёл к столу.

– Анюта, давай-ка сюда, – смачно срывая пробку с бутылки и разливая в стаканчики водку, деловито распоряжался Егор Павлович.

– Иду-у! Иду-у! – послышался напевный голос Анюты Егоровны. – А тебе уж неймётся! Наверно, и водку в стаканы налил? – сходила она с крыльца в новом платье, с причёсанными светло-седыми волосами.

– Выпить – дело благородное, а поговорить – приятное, – тут же нашёл тёплый ответ Егор Павлович.

– То-то, смотрю, ты всё время стрекочешь, – похваливая, корила его Анюта Егоровна.

– Ах, и жизнь сейчас хороша! Честное слово, на молодой бы женился, – выскакивая из-за стола, поднимая стаканчик и смело смотря на жену, Егор Павлович предложил неукоснительно выпить.

– За сына, за тебя Анюта, за нас всех вместе!

Егор Павлович крякнул, Виктор фукнул, Анюта Егоровна замахала платочком. Потом во рту захрустели малосольные, нового урожая, огурчики.

– Я же совсем забыл, – Виктор подхватился из-за стола за своим фирменным чемоданом.

– Вот дальневосточная икра и московская колбаса, а то угощенье неравное.

– Ах, прелесть какая! – нахваливала Анюта Егоровна. – Как жизнь-то меняется, а всё недовольны чем-то.

Выпили по второму стаканчику.

Анюта Егоровна отказалась от угощения.

Она первой заметила незнакомого человека, подошедшего к тыну.

– Дед, подойди сюда на минутку, – магнитил он пальцем к себе Егора Павловича.

Тот заинтересованно выскочил из-за стола.

Через мгновенье он разговаривал с ним, жестикулируя то левой, то правой рукой, а затем быстро распрощался, указывая на Шутихин дом.

– Тонну цемента дорожник предлагал за бутылку.

– Ну а ты? – встрепенулась Анюта Егоровна.

– Отказался, сказал, что сам выпить хочу, – усмехнулся Егор Павлович.

– Вот растяпа! Посмотри, дом совсем развалился, а ему не нужен! – как-то обидно, с протяжкой, передразнила его Анюта Егоровна.

– Не под руку он мне подвернулся, в другой раз его попрошу. Вон они рядом дорогу строят.

– Сейчас за «пятёрку», а потом будешь платить двадцать пять.

– Ну, это ты брось, я выпрашивать не буду, – как-то разом встрепенулся Егор Павлович. То ли перед сыном стало ему неудобно, а может, вспыхнула горевшая когда-то искра настоящего коммуниста.

– Ну, понесло! – тормозила его Анюта Егоровна. – Ладно. Вы тут ещё поговорите, а я корову пойду доить. – Она встала и вышла.

Виктор посмотрел вслед матери и только теперь заметил, что уже вечереет. Наступило время речного тумана, парного молока и тихой вечерней зари.

– Батя, у меня ещё одна есть, – Виктор подошёл к чемодану и вынул бутылку коньяка «Плиска».

– Ух ты, какая нарядная! – получая в руки пухленькую бутылочку, удивлялся Егор Павлович.

– В столице ерундой не торгуют, гарантируя качество, – буркнул Орлов.

– С семнадцати лет работаю, а такой «инструмент» впервые держать приходится, – улыбался Егор Павлович.

Слёту пропустили ещё по стаканчику.

– В жизни главное – здоровье и настроение, сынок.

– Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным, – поднимая вверх указательный палец, фиксировал мысль захмелевший Орлов. – Ибо в здоровом теле здоровый дух.

– Я вот о чём думаю, сын. Жизнь – она быстро пролетает, не успеваешь характер понять. Но, должен отметить, раньше, я имею в виду в деревне, честным быть было легче, хотя труд был тяжёлым.

– Точно, батя. Сейчас честно жить тяжелей, хотя труд стал намного легче, – Орлов понял о чём говорит отец.

– Всё перепуталось, телега впереди лошади идёт. Я тебе расскажу случай из моей жизни, а ты посуди. Это было сразу после войны. Ну, в общем, жизнь только начиналась. Как тогда шутили: ни кола ни двора, одёжа, что на коже, и хлеб, что в требухе. – Егор Павлович хлопнул себя по животу, как будто он у него был пустой. – Мы с матерью работали на тракторах в колхозе. Тогда в личное пользование нам выделили луговину, смыкавшуюся с колхозным полем. И я в конце рабочего дня вспахал её трактором. Чуть не посадили. Землю потом вернули, но в этот год заставили луговину засеять колхозным льном. Анюта исплакалась тогда, торкаясь со своей картошкой на соседских клочках земли. Ведь надо было вас чем-то кормить. В колхозе одни палочки-трудодни получали. Да, кроме этого, на дорогах ещё отрабатывали, мосты строили, в общем, много такой бесплатной работы делали, – Егора Павловича захлёстывали воспоминания. – На всё личное налоги накладывали, а общественное укрепляли.

– Отец, неужели ты те времена и порядки хочешь вернуть?

– Ни в коем случае! Хватит того, что мы пережили. Мне только сегодня досадно: зачем такой принцип держали, когда теперь от него отошли? Душа у народа образовывалась бескорыстная и отзывчивая на общественный труд. А сейчас хорошо? Всякий сам себе выбирает границу, где «наше», а где «моё». Только середняку – среднее, а кулаку и бедняку – своё. Понял меня? Оттого и душа на одну «шабашку» настроена. Наливай-ка, сынок, ещё по одной, – дёргалось и металось в душе Егора Павловича раздосадованное настроение.

– Да что ж она с перцем у них?

– Выпей кваску, – Орлов предлагал приготовленную для этого случая проверенную и действенную запивку.

– Отец, давай на гармошке сыграй. Раньше без тебя ни одна вечеринка не обходилась.

– У-у-у! Что-о-о-о ты! С утра молодёжь настраивалась. Только и разговору: где гармонист? Не сорвутся ли танцы?

– Держи, отец, – Орлов вынес из дома гармошку с кожаными ремнями и белыми рядами кнопок: двадцать пять для одной руки, двадцать пять для другой.

Егор Павлович, немного конфузясь, взял инструмент, пристроил пальцы рук на клавиши и, мотнув головой в сторону, рванул вперетяг меха:

Когда б имел златые горы И реки, полные вина, Всё отдал бы за ласки, взоры, Чтоб ты владела мной одна…

Егор Павлович, истомно наклоняя голову к плечу, выбирал разудалый мотив басами.

В глазах плясала молодецкая радость.

И весело, и печально было смотреть на него.

– Давай, Егорушка, лучше «Страдание», – снимая фартук и подбочениваясь к гармонисту, выплыла лебёдушкой Анюта Егоровна, поставив на землю ведро с надоенным молоком.

Орлов достал из чемодана широкую цветастую шаль и набросил легонько на её плечи.

Анюта Егоровна взвилась звонкой частушкой:

Вспомни, милый, как ты клялся И в моих ногах валялся. Зачем было сердце вынуть, Полюбить, потом покинуть? Зачем было так влюбляться, Когда душам расставаться?..

Орлов был несказанно рад этому неожиданному веселью родителей. Он доставал оставшиеся подарки и преподносил их.

Отцу – охотничьи сапоги и куртку, матери – кофту и башмачки, отцу – складной ножик и бритву, матери – шкатулку и бусы. Мать, как бы в ответ, принесла двухлитровую банку парного молока и выставила на стол.

– Пей, сынок, молоко наше и ещё смоленское.

Виктор припал к банке и разом выпил половину. Мягкое, тёплое и душистое молоко вернуло милое ощущение детства и вызвало ответную благодарность матери и отцу, до сих пор державших бурёнку.

– Вот это напиток! Батя, попробуй, – сын протянул банку отцу.

– Куда там! Я его и в рот не беру, – отстранился Егор Павлович. – Мать иногда пьёт, а я не могу.

– Так что же, выходит, для внуков?

– А для кого же? Для внуков, – радовалась своей задумке Анюта Егоровна, как бы давая почувствовать сыну, что он остаётся в долгу.

Вдыхая свежий вечерний воздух, Орлов чувствовал, что он вплывает в просторный, свободный и чистый мир, название которому – родная земля.

 

Черёмуховые места

Виктор проснулся оттого, что два раза ударил колун, раскалывающий тугую древесину суковатого чурбана. Было девять часов утра. Летний, напудренный лёгкой дымкой облаков солнечный день медленно плыл по подворью. Ночь прошла так быстро, как будто её и не было, как будто провалился в небытие. Месяц назад в этом маленьком домике, построенном в самом дальнем углу огромного сада, отдыхал его младший брат, пригнанный зовом сердца из противоположного, западного, края страны, города Пскова.

Предусмотренные Егором Павловичем сквознячок, кровать, старый диван, застланный чистым бельём, стол с керосиновой лампой, два стула и вешалка создавали всем желанный приют. Зимой в этом тесовом домике спали в ульях пчёлы, посасывая собственный, запечатанный в соты душистый мёд.

«С добрым утром», – Виктор прочитал надпись, вышитую матушкой на самодельном коврике из разноцветных кусочков ткани.

Он вышел из домика и ступил босыми ногами на приятно прохладную землю сада. Без стеснения долго и безотрывно потянулся всем телом.

Пчела из соседнего улья, заподозрив неладное, безрассудно и жёстко жиганула в лицо. Боль секанула ниже пояса и раздвоилась в пятки.

Орлов не шевельнулся, не заорал, как в детстве, а, потоптавшись на месте, благодатно воспринял пчелиный укус как утренний поцелуй.

– Сегодня баню будем топить, – распрямляя спину и беря кепку за козырёк, тепло и значительно смерил его взглядом отец.

– Голова не болит?

– Нет, – буркнул Виктор и направился по тропинке к дому. – Баня – это хорошо. Баня лечит, баня правит, баня всё поправит, – говорил он уже на ходу.

– Ти-па, ти-па, ти-па! Ти-ти-ти! – с крыльца дома послышался зазывный голос матери.

От дворов, порхая и кувыркаясь в траве, наперегонки рванулась голодная стая кур и индюков. Вытянув шеи, роняя пух и перья, разом всполошив и заполнив округу, прожорливая орава мчалась к крыльцу. Маленький пушистенький котёнок Тимка, мирно игравший в прятки, со страхом взлетел на дерево. Привязанная на цепь повзрослевшая лайка по кличке Стрелка защёлкала белыми острыми зубками, пытаясь сорваться с цепи в порыве охотничьей страсти.

– За водичкой, что ли, сходить? – желая сразу вписаться в естественную домашнюю обстановку, Виктор решил сделать что-либо полезное.

– Отдыхай, сынок, отдыхай. Отец мне сегодня и печь растопил, и водички принёс, – всей душой радовалась счастливая мать.

– Схожу ещё принесу, – Виктор загремел вёдрами, доставая их из-под лавки.

– Возьми тогда полотенце, сынок. На речке заодно и умоешься.

Виктор взял полотенце, коромысло и вёдра и, раскачивая их с непривычки, пошёл за водой на дальний ключ, который находился на другом берегу реки. Той самой реки, которую «не всякая птица перелетит». Чуден Днепр в верховьях своей свежестью и чистотой! Бьют ключи в его русле, давая начало всему доброму на этой земле: весной – черёмухе и соловьям, летом – кукушкам и сочным лугам, осенью – водоплавающим, зимой – выдре, кунице, снегу и льдам. И ещё на этой реке из года в год растут пацаны. С криком и посвистом, отбивая пятки в горячей пыли натруженных смоленских дорог, обдирая штаны и кожу в прибрежных кустах и непролазных бурьянах, свободно резвясь и играя в лугах, наполненных травами, молочным туманом и мягкими многоголосыми разговорами здешних крестьян, зреют и наполняются ребячьи сердца любовью к родному краю. И тот, у кого она вызреет, запомнит навек, пронесёт через всю долгую жизнь, бескорыстно подарит её другому краю, делу и человеку. Растут здесь также девчонки – с ягодными и грибными походами, с луговыми цветами в косынках, руках и губах. Дерзкие и мечтательные, помогающие дедушкам и бабушкам, всегда им желанные, для счастья и радости сердцем послушные.

Орлов медленно подходил к сказочной речке своего далёкого детства. Водная гладь, перекатываясь из заводи в заводь, стремилась всё дальше и дальше вниз по течению. Орлов закатал до колена брюки и вошёл в жгуче-холодную воду, стайка маленьких рыбок метнулась в сторону от него, на мгновение застыла на месте, а затем снова продолжила трепетное движение плавниками у самого дна. Солнце просвечивало воду насквозь, искрилось на её поверхности, впивалось в зелёные кудри водорослей, заглядывало под своды камней, уходило в песок.

Грудь распирало от радости, когда первые горсти взлетевшей воды окатывали тело. Фыркая и замирая от прикосновения холодных струй, Орлов неистово черпал руками хрустальную влагу. Затем раздурачился. Скинув брюки, бросился в глубину, начал хлопать руками и биться всем телом, взмётывая брызги и обволакивая себя приятным потоком воды. Нырял с головой, бултыхался, а когда основательно устал, подгрёб к берегу. Выскочил, быстро отряхнул капли, вытерся полотенцем, оделся, подставил лицо лучам солнца, поднял руки и с каким-то внутренним облегчающим стоном глубоко и отрывисто глотнул исцеляющий воздух.

«Мать честная, как же здесь хорошо!»

Хорошо, потому что всё наполнено детскими прелестями, пережитыми в этом объёме земного пространства. Разноголосые чувства, словно петухи на рассвете, ведут перекличку, ненавязчиво пробуждая сознание.

Вместе с отблеском солнца совершается памятью их радостное возрождение, они переплетаются с реальной действительностью, становятся значительными и совершенными.

А журчащая речка, качающиеся камыши, загадочные островки – в общем, всё, что увидит взор, становится более милым и привлекательным.

Виктору казалось, что даже пятки, ступающие по маленьким камешкам, речному песку и глине, по-особому чувствуют родную землю. На ней он рос. На ней рождается речка. На ней бьют родники. Так уж случилось, что именно здесь находятся золотые истоки земли, его родители и родники. С левого и правого берега спускаются к речке деревни и ручейки. Жизнь и природа, имея одни истоки, выбирают один неразрывный путь.

Родник, или по-деревенски ключ, к которому с жаждой стремился Орлов, зарос травой, лишь небольшое пятно зеркальной воды давало доступ в серебряную сокровищницу земли.

Родник не очищает воду, он её выдаёт, большим, щедро бьющимся, словно сердце, бугристым потоком выносит наверх дорогие подарки земли.

Родник – зеркало души глубоко молчаливой земли. И по тому, что он здесь выдаёт, ясно – всё в полном порядке. Хочется наклониться к чистой водной раковине и благодарно сказать: «Большое спасибо тебе, родная земля».

Виктор долго смотрел на родник, словно вечный двигатель, качающий прозрачную воду из родной земли, и ему всё больше и больше хотелось пить. Попробовал губами – не дотянулся, решил срезать тростниковую трубку – не хватало ножа. Наклонился, зачерпнул ладонями воду и вспомнил, и тут же заметил на сломанной ветке плакучей ивы эмалированную кружку, повешенную с давней поры Егором Павловичем для уставшего с дороги прохожего.

Он зачерпнул краем кружки воду и поднёс земной холодок к губам. В дне кружки была небольшая дырочка, из которой тоненькой ниточкой струилась вода. Выпитая маленькими глотками влага словно врастала в тело, наполняла силой и бодростью. Орлов затаил дыхание.

Пленительно тихо и прохладно было вокруг. Потом зачерпнул воды ещё и опять пил на одном дыхание, обливая губы и подбородок, нутром ощущая её целебные свойства, магнитные силы любви и утренний привкус берёзовых соков. Словно недра земли и судьбы людей соединяет в одно целое ключевая вода родника. Время уходит бесследно, а ключ роднит на века.

Виктор держал в руках щербатую, изрядно потрескавшуюся, с дырочкой у самого дна, питьевую кружку, много лет не исчезавшую с ивового сучка. «А посетители здесь бывают», – он увидел возле куста пустую бутылку из-под «Русской пшеничной водки». «Опять не закусывают», – подумал Виктор, не обнаружив ни одного кусочка бумаги.

Он возвратил кружку на прежнее место и долго ещё стоял, неопределённо меняя направление взгляда, словно вслушиваясь во что-то загадочное, недосказанное родником.

Теперь ему хотелось идти туда, где цветёт весной черёмуха, где соловьи воспевают другой музыкальный родник – источник счастья и любви. Он оставил вёдра возле ключа и пошёл вдоль реки. Знакомой тропинки не было, но заросший травой и кустарником ров обозначал точное её направление. На дне заплывшего рва, похожего теперь скорее на канаву, в некоторых местах скапливалась вода, прикрытая листвой и всем тем, что может падать с деревьев и приноситься ветром. Вот так получилось, что в одном из них выросла и заполнила весь левый берег пленительная черёмуха.

Она разрослась широкой многоярусной полосой на сто пятьдесят метров в длину.

Ров же, покрытый другими кустарниками, деревьями и пролесками, тянулся параллельно реке всё дальше и дальше в направлении Смоленска.

Это был противотанковый ров, вырытый лопатами в начале войны.

Виктор понимал, что без глубокой обороны и дополнительных укреплений противотанковый ров не представлял во время войны большого препятствия.

Но сколько сил и настойчивого труда вложил здесь народ, с киркой и лопатой ополчившийся против вооружённого бронированной техникой лютого врага.

Да, заслон был поставлен в другом месте.

Возле Смоленска группа немецких армий «Центр» застопорилась на два месяца, план молниеносного захвата страны начал рушиться именно там.

А победа складывалась всё из того же народного родника любви к отечеству, мужества, терпения и труда.

В одном месте рва попалась крапива.

Извиваясь в нещадном огне её ожогов, Виктор пробирался к черёмухе.

Словно под острые всполохи жгучей травы, в памяти всплывали чёрные изогнутые стволы деревьев и белые пушистые букеты цветов черёмухи, всё отчётливее и отчётливее виделось время последней встречи с полюбившейся ему впервые девчонкой.

– А всё-таки соловей – маленькая и серенькая птичка, – говорила Галя.

– Ты хочешь, чтобы у него был павлиний хвост?

– Да, я хочу, чтобы он был красивым.

– А я хочу петь подобно соловью.

– А я хочу цвести, как черёмуха, – кокетливо говорила она.

Срывались вниз бесконечно далекие звёзды, отражаясь в дрожащей воде, и плыли россыпи белых цветов под дробные пересвисты неистовых соловьёв.

– Хочешь, я заговорю стихами?

– Если сможешь, то говори, – отвечала она.

Про себя шептала речка в темноте, а луна ходила по её воде, по реке ходила, воду серебрила, а она кружилась, лучше серебрилась. Звёзды затонули, но из глубины на тебя светились, будто влюблены. Ты на них смотрела, и смеялась ты: в омуте глубоком плохо вы видны…

Орлов вспомнил далекий напев восторженной юной души.

Единственный одинокий свидетель – вросшее в землю бревно – был на месте. Орлов ощупал его рукой и увидел сохранившуюся надпись, вырезанную ножом: «Витя + Галя = Любовь».

Строгие фраки деревьев и зелёное ожерелье листвы с чёрными точками ягод молчаливо покачивались и прикрывали бревно от непогоды.

Орлов только теперь осознал всю значимость надписи.

Сидеть на бревне было неудобно. Чувство неловкости стало донимать Орлова.

Над рекой пролетела бестолково каркающая ворона.

«Не каркай, и так сыро», – проговорил Виктор ей вслед.

Здесь место предпоследней встречи, а последняя состоялась в Москве и была самой бессодержательной. Виктору не понравилось быстрое и поверхностное её знакомство с городом. Уже через год она изменила причёску, густо мазала ресницы и губы, некрасиво курила затяжками, весело и свободно пересказывала свои впечатления, нахлынувшие на неё в общежитии Мосстроя. А ещё через год она снова вернулась в деревню и живёт в шести километрах отсюда. Для Виктора всё оказалось иначе – в городе он увлёкся механикой и философией.

Вот и теперь он искал во всём случившемся здесь особый жизненный смысл. Искал, но не находил. А в голубом безоблачном небе белокрылый самолёт прочерчивал яркий, красивый и однозначный путь, полюбившийся Виктору ещё с детской поры.

Он соединял уходящую даль горизонта с краем прибрежного леса, туда и пошёл вскоре Виктор, закругляя свой путь к роднику. К дому он вернулся с водой и кучкой белых грибов, собранных в рубашку с завязанными рукавами.

* * *

– Батя, зачем ты так натопил? У меня уши отклеиваются! – орал Виктор, задыхаясь от жары в маленькой баньке.

– Да ты кваску-то попей, кваску, – вытирая голову полотенцем, улыбался отец.

– Кваску, кваску! Вот если бы пиво! Как на каменку бросишь! Ох! До чего у нас в городке париться любят: и мяты добавят, и эвкалиптом побрызгают. Лепота, да и только, – Виктор большими глотками пил из кружки квас.

– А у нас что-то этого нет, – недоумённо качал головой отец.

– Приезжай ко мне, батя. Вот уж и я тебя тоже пропарю.

– Это что ж – в Азию, в тьмутаракань? Можно и съездить – ветерану войны нынче проезд бесплатный.

Потом пили чай из самовара, разогретого на углях, пили с липовым цветом, душистым мёдом и баранками.

– За верность старинному чину! За то, чтобы жить не спеша! Авось и распарит кручину хлебнувшая чаю душа! – театральным жестом, отставив в сторону пятерню с блюдцем, Виктор декламировал стихи Эдуарда Багрицкого.

– «Чаепитие в Мытищах», – вспоминал Егор Павлович картину, виденную им в журнале «Крестьянка».

– Чай бывает жёлтый, зелёный и чёрный, а заварка – бедной, купеческой и поповской, – концентрировал внимание на чае Виктор.

– Чай можно пить внакладку, вприкуску и вприглядку, – вторил ему Егор Павлович.

– Сейчас в городе, отец, две проблемы: как принести из магазина продукты и как похудеть.

– А у нас в деревне – как сначала технику отремонтировать, а потом урожай убрать, – Егор Павлович вытирал полотенцем обильно выступивший от чая пот.

– В городе, батя, не то, что в деревне. Собачек заводят, а толку от них нет. Книги все покупают, но не все их читают. Красиво одеваются, да доброты маловато, – Орлов тонкой струйкой выпроваживал из самовара кипяток в маленький чайничек и ставил его наверх.

– A y нас в округе столько деревенских причуд, а всё потому, что Митька дома – Гришки нет, Гришка дома – Митьки нет. У них – городские радости, а у нас – деревенские причуды, так-то вот и живём.

И снова лился и лился мягкий, мирный и неповторимый разговор у окна, открытого в алый разлив заходящего солнца.

Нет, в самом деле, приезжайте, попейте чайку и послушайте сами правдивый и добрый говор смоленских людей. И заметьте, что ход мыслей у них такой простой, мудрый, беспристрастный, находящий правду и первооснову. Отброшено всё самое лишнее: и спесь, и амбиции, и самолюбие, и пустота. Проходя через это сито, удаляется шелуха, появляются зёрна истины, и становится ясным и убедительным действительный ход деревенской жизни, да и не только её одной.

* * *

Через три дня, отремонтировав мотоцикл, Орлов галопировал по выбоинам грунтовой дороги в сторону центральной усадьбы совхоза. Через нагрузку двигателя, перегазовку и переключение скоростей дорога запоминалась в мельчайших подробностях.

Слева проскочил первый пустырь придорожной деревни. Оставшиеся яблоневые сады состарились, деревья одичали и засохли. Отец рассказывал Виктору, кто раньше здесь проживал, да разве запомнишь, коль скоро через километр мелькнул второй пустырь, а потом третий, четвертый?..

Дома на центральной усадьбе стояли сплочённо, кое-где обновились, а где и покосились. Возле конторы, напротив обелиска Славы, возвышался флагшток ударной вахты, поднятый в честь героя жатвы, одноклассника Александра Жукова.

В груди Виктора мимолётно вспыхнула радость за школьного друга, и снова нетерпеливое и томное желание увидеть Галю, усиливаемое ощущением того, что она здесь, метнуло его вперёд, на крыльцо деревянного клуба.

Ему казалось, что он встретит её, как в первый раз, – молодую и красивую, в белом, прозрачно-воздушном платье, лёгкую и светлую, как появившаяся неожиданно надежда или мечта.

Он, зрелый и окрылённый, нашедший свой жизненный путь, исполненный бесконечным запасом творческих сил и ищущий только её одну, способную дать всему накопившемуся потенциалу души щедрое и свободное излияние.

Путаясь и спотыкаясь на колеблющихся половицах коридора, связывающего крыльцо с единственным залом в клубе, Виктор ворвался в него.

В большом помещении, уставленном стульями и скамейками, какая-то женщина снимала со стены бумажный самодельный плакат, на нём было написано: «Бригадир Александр Жуков дал обязательство заготовить 100 тонн сена и выполнил его. Берите с него пример».

– А где можно найти вашего передовика? – растерянно и неожиданно для себя задал Виктор этот странный вопрос.

Женщина обернулась.

Она была в красном беретике, надетом на подрезанные до плеч прямые волосы.

Весёлые и приветливые её глаза живо взглянули на него.

– Орлов, ты разве забыл, что, кроме тебя, за мной ухаживал Жуков, и по-настоящему? – раскачивая беретиком и подняв удивлённые брови, пропела она, забавно разделяя и удлинняя звучание слов.

Оно-то и цепляло Виктора за самое живое.

Вслушиваясь в знакомую интонацию голоса, он улавливал ту связующую, прошедшую через годы и сохранившуюся основу её мягкого и доброго отношения к нему.

Его поразило, что эта внешне изменившаяся женщина, с плохо причёсанными волосами и округлившимся лицом, когда-то некрасиво курившая сигареты взатяжку, снова нравится ему.

– Галина? – распахнув объятия, Виктор направился к ней.

В душе его звучала «Семёновна»:

Ой, Семёновна, моя милая, Я пришёл к тебе, а ты унылая. Я пришёл к тебе разговор завесть, Рассказать о том, что на сердце есть.

Напор Орлова был настолько сильным, что Галя поддалась ему и, подтанцовывая, подыграла ответной частушкой:

Я про любовь спою, как улюблялися, А потом спою, как расставалися. Улюблялися пять минуточек, А расставалися трое суточек.

– Своей нет, так на чужую ластишься? – по-прежнему улыбаясь и глядя смело в лицо Виктору, кокетничала она.

– Ох, чужая не такая, у тебя глаза милей, – развеселился Виктор, довольный тем, что ему удалось преодолеть полосу отчуждения, возникшую от грустного ощущения так легко расходящихся человеческих судеб.

Она протянула ему и он пожал её мягкую, но тяжёлую руку.

– Сначала работала дояркой, а потом, как родился сыночек Витька, перевели в клуб, – рассказывала она о себе.

– Я тоже не блудный сын. Люблю армейскую службу. Тянет домой, на родину, но знаю, что возврата больше нет, – говорил Виктор. – А что же Москву покинула?

– Знаешь, надоело актрисой быть. Хорошая улыбка при плохой игре у меня не получается, а от тебя тогда холодком повеяло.

– Да, Москва нас не сблизила, – согласился Виктор.

– Вот тогда и пришло ко мне это беглое настроение. А теперь считаю: чем в городе перебиваться, лучше в деревне остаться. Виктор, приходи к нам в гости, сам увидишь, как мы с Сашкой живём. Приходи лучше на Яблочный Спас, – добродушно приглашала она.

– Согласен, хоть на ореховый, хоть на медовый, хоть на яблочный, – Виктор блеснул разгоревшимися глазами, влюблённый в её деревенскую, настоящую доброту.

На столе лежат четыре вилочки, Доведёт любовь до могилочки…

– звучала в углах деревянного клуба песня, летящая под залихватский перетяг гармониста.

 

Яблочный спас

Дав полный газ, Орлов выехал на мотоцикле за пределы центральной усадьбы, оставляя стремительно бегущий то влево, то вправо поток клубящейся пыли. Знакомая дорога уводила его назад, в родную деревню.

«Эх, надо было её поцеловать», – жаворонком висела неотступная мысль у лейтенанта Орлова.

На совхозных полях, подступивших к дороге, работала техника, одиноко, но красочно вписываясь в пшеничное раздолье.

Не имеет земля здесь желанного плодородия. Непогода, плохие дороги, нехватка людей с давних пор не дают выйти совхозу в передовики. И тянутся людские нити надежды с маленького клочка земли к Смоленску, к Москве в расчёте на помощь, и приходят комбайны, машины и люди, и работают изо дня в день, и всё этого мало.

По-прежнему нет дороги, ломается техника, нет высокого урожая, а нити надежды всё тянутся и тянутся в любую погоду, во все времена года.

«Вот бы сюда взвод моих солдат», – думал Орлов, лихо раскачиваясь на перегибах холмистой грунтовой дороги. «Иванов, Сидоров, Петров, – убрать урожай!» – «Есть, товарищ лейтенант!» – «Иванов – то поле, что справа. Сидоров – то, которое слева. Петров – вон то, на холме. Работать от зари до зари, и чтобы гимнастерки не просыхали», – динамично разыгрывался воображаемый Орловым армейский сюжет.

«Что?! Одного взвода, по-вашему, мало. Не уберём в срок? Спокойно. Без паники. У наших воинов умная, сильная и надёжная техника. Как только покончим с жатвой, сразу бросок на картошку. Лён уберём в один приём – и в животноводство. Не возражать! Если взвода мало, будет целая рота. Один взвод в поле, второй – на ферму, третий – на строительство. Работать на предельных скоростях. Опять не хватает?! Да вы что! Вам армию подавай. Даю батальон, но чтобы кругом сады цвели и музыка звучала. Понятно?! Дорогу асфальтировать, деревни благоустроить, чтобы, как в городе было. Ветеранов труда представить к наградам, воздать им почести. И никаких шуток! Девочек и прочее – это потом. Батальон, смирно! С места с песней шагом марш!»

Через две, через две весны, Через две, через две зимы Отслужу, отслужу, как надо, И вернусь…

Походная строевая песня вплеталась в порывы встречного ветра. Мотоцикл разгонялся в гору, словно пушинку перемещая Орлова в воздушном пространстве; он чувствовал себя куда выше лейтенантского звания. В который раз приходило это знакомое черёмуховое чувство надежды и веры в то, что лучше и краше будет твой любимый Смоленский край.

Захваченный нахлынувшим переживанием, Виктор не заметил, как исчезло пшеничное поле, как проскочил первый пустырь, как влетел в зелёный тоннель белых придорожных берёз. Ему вспомнилось вдруг далёкое дружное стремление остаться всем классом в совхозе, и как из этого ничего не получилось. Кто-то большой, сильный и рассудительный распорядился иначе. Этим всесильным и могущественным существом было подсознательное желание родителей указать своим детям самый лучший жизненный путь. «Мы в деревне помучились, так пусть дети хоть свет повидают» – такое было напутствие.

Мотоцикл Орлова мчался вперёд. Показался второй деревенский пустырь, обозначенный одинокими берёзами с искривлёнными почерневшими ветвями. Ничто так не долговечно в деревне, как посаженные возле домов деревья, и чем больше они, тем живее и памятнее опустевшее около них место.

«А ведь льна поубавилось: на самую трудоёмкую культуру людей не хватает», – Орлов сбавлял скорость и, перекатываясь через пригорок, въезжал в третью пустую деревню, названную коротко Крест.

Последний покинутый дом стоял на перехлёсте дорог. Это был дом деда Нефёда. Говорят, человек рождён для счастья, как птица создана для полёта. Счастьем для деда Нефёда было жить именно здесь. Трудно человеку без этого счастья, но оно – вольная птица и приходит с возрастом. Придёт время – прилетит, пройдёт – улетит. Сначала будто весна: летят птицы счастья прямо к тебе, и считать их совсем необязательно, ведь сколько их впереди! Но вот наступает осень – и птицы улетают на юг, в другие места. Одна улетела, вторая, потом стая пошла, ещё и ещё. И настолько печальным станет прощальный крик журавлей, как будто жизнь после них остынет и не будет больше тепла. Деду Нефёду, когда его видел Орлов, стукнуло восемьдесят два года, и, хоть крепко он стоял на ногах и дела в доме мог делать один, всё ж в его жизни наступила осень. Старуху похоронил после долгой её болезни, но к детям не ехал, не собирался он вторую жизнь в городе начинать.

«Молодежь и старики должны жить мирно, поскольку старики не могут обходиться без молодёжи, а молодёжь – без стариков. Старость – это мудрость, и мы вам в этом помогаем, но и вы нам должны помочь», – это он говорил, когда нужно было сходить в соседнюю деревню за бутылкой вина.

Потом он утверждал, что самая главная черта характера – исполнительность, что он во время войны достойно исполнял приказы начальников, а однажды получил благодарность от самого генерала Рокоссовского, что он и теперь выполнит любое задание партии и правительства. При этом голос у него становился громче и твёрже, а замахи рукой – шире и увесистее, и снова надо было бежать за бутылкой.

Когда посыльный возвращался, дед просил разрешения поцеловать, при этом говорил, что жизнь прекрасна, потому что есть я и ты, и мы любим друг друга, обнимал и умилённо плакал. И лишь потом он долго рассказывал о войне, как прошёл от Москвы до Берлина, от рядового до лейтенанта.

Вот так вспомнилось Орлову полузабытое время. Поднимаясь на крыльцо одинокого дома, он хотел войти и поприветствовать деда Нефёда, но на дверях висел ржавый замок, а окна были заколочены досками.

Он прошёл вокруг дома по местам, исхоженным дедом Нефёдом, надеясь на то, что они подскажут, как проводил он последние годы, полагая, что остались его следы, которые он просто не замечает, и что это особое зрение, способное их различить, вот-вот проявится. С грустным чувством причастности к человеческой жизни Виктор сверял времена и годы, естественный ход которых изменил многие судьбы людей. В глубоком раздумье снова подошёл к крыльцу и сел на ступеньки, как это делал Нефёд. Достал из-за пазухи книгу, купленную сегодня в магазине.

«Смоленская область в годы Великой Отечественной войны», – прочитал он надпись на огненном переплёте. Желание заглянуть в неё ещё раз у Орлова возникло, когда он понял, что деда Нефёда здесь нет. Он перелистывал страницы и узнавал, что происходило именно здесь, на этой доброй, красивой и гостеприимной земле. Район до войны имел 5991 жилой дом, на день освобождения – 634. Населения проживало: до оккупации – 37307 человек, после – 19083».

Приведённые факты пронизывали Орлова ненормальностью происходившего на его многострадальной земле.

«Что они с тобой сделали?» – думал Виктор, перечитывая страницы, то попадая в преисподнюю ужасов содеянных злодеяний, то замирая в преклонении перед страданием человеческим, то вдохновляясь доблестью и сокрушающей силой своего народа.

Здесь, на крыльце покинутого дома, к нему приходило сложное чувство горечи и обиды за необъяснимое стечение несправедливых обстоятельств, незаконно прописавшихся на этой земле, обстоятельств, не распутываемых умом, не признаваемых сердцем.

«Мы выстояли и сломали хребет кровавой фашистской гадине», – вспоминался мужественный и твёрдый голос деда Нефёда.

Не по себе было от книги, обнажавшей картину жестоких сражений. Однако Орлов, ощущая родовую причастность к судьбе Смоленского края, всё больше и больше испытывал её притяжение. В лучах заходящего солнца его лицо пламенело, будто подсвечиваясь снизу зарницей далёких боев, полыхавших на страницах читаемой книги. Книги, воскрешающей замолкшие голоса ветеранов войны.

Основательно заряжаясь военными перипетиями, не нюхая пороха, но явственно ощущая его запах и гарь, окружённый скорбной обстановкой деревенского пустыря, Виктор чувствовал себя в этот миг соучастником великой победоносной борьбы.

Выезжал Орлов из деревни на малой скорости, отдавая последнюю дань поклонения дому деда Нефёда, старой, но неодичавшей берёзе, осунувшемуся колодцу, бурьяну, буграм и кустам – всем тем молчаливым свидетелям родных человеческих судеб, сложившихся на этой земле.

Покидая пустырь, Орлов спрашивал себя: почему так немилостива жизнь к человеку и что будет без него спустя много-много лет?..

* * *

– Накладывай, батя, побольше, – говорил Орлов, подставляя корыто, в которое Егор Павлович совковой лопатой выгребал навозную жижу из хлева.

– Вот агрегат! Работает без перерывов, только успевай отбрасывать, – отталкивая ногой свинью и задерживая дыхание, говорил Егор Павлович, загоняя в черпак добротный компост.

Орлов, забрасив на плечо верёвку, выволакивал корыто с грузом во двор.

Третий день отец с сыном чистили и чинили скотные дворы. Небритый, в старых брюках, резиновых сапогах и куртке, Орлов приобретал ещё большее сходство с отцом. Он по-хозяйски широко расставлял ноги и, подражая Егору Павловичу, вытягивал протяжную, почти мычащую ноту «и-и-и, ы-ы-ы» в такт движению работающих рук. Смысла в этом звуке никто не понимал, но становилось легче и веселее выполнять много раз одно и то же.

К тому же Егор Павлович постоянно подыгрывал ситуациям, придавая особую значимость выполняемой ими задачи.

– Нашей земле нужно плодородие, а без этих агрегатов где такой выхлоп найдётся? – тщательно собирал он лопатой остатки навоза с деревянного пола.

– Вот эту половицу надо сменить, а то «танцульки» могут сломаться, – деловито стучал он лопатой в прогнившую доску.

– Вы бы трубу мне почистили – дым через загнетку пошёл, – подбрасывала им новую работу Анюта Егоровна, радуясь их трудовому началу.

– На крышу – это опасно, надо верёвкой привязываться, – говорил Егор Павлович, как бы намереваясь отложить рискованное предложение Анюты Егоровны.

– Давай попробуем, – откликнулся Орлов, желая подышать свежим воздухом. – Пользуйся, отец, моим присутствием, готовь инструмент и оснастку.

Через несколько минут, одетый в фуфайку по совету отца, на случай, если сорвётся вниз, и повязанный платком по совету матери, чтобы укрыться от сажи, Орлов влез по краю шиферной крыши на самый конёк. Получил длинную палку с метлой на конце и начал шуровать ей в дымоходе. Сажа, выхваченная потоком воздуха, клубилась около его лица. Поправляя платок, он размазывал её вокруг носа.

– Караул, бабоньки, – закричала появившаяся неожиданно бабка Шутиха. – Вот до чего дожили! Пенсионеры по крышам лазают, – спутала она Орлова с Анютой Егоровной. – Душа разрывается, на такую-то высоту! Откуда духу собралось, сердечная? Пристегнулась бы хоть, беспутная. Ох, косточки твои бедные! – размахивала она руками и недоумённо раскачивалась всем телом.

Орлов отворачивался в сторону и смеялся: «Тоже мне синоптик, спрогнозирует мне беду».

– Да что ж ты оглохла, тетеря? – сокрушалась Шутиха внизу. – Придётся и мне ползти на кудыкину гору. Ну что тут поделаешь – трубочист, да и только!

И понеслась в сторону своего дома. Вскоре она действительно штурмовала крышу и шуровала в трубе, колдуя с метлой, словно Баба-яга.

Так уж случилось, что её первый муж с войны не вернулся, второй умер в мирное время от ран. Родились две дочки, а у дочек – одни только внучки.

Потом Орлов залез в пруд и выкосил старой косой болотную тину, разросшуюся по всей водной поверхности.

– А я говорила, что скоро кустарник начнёт расти. Ну надо же, придумал! – Анюта Егоровна даже не знала как себя вести в такой обстановке.

– Коси коса, пока роса, – улыбался Орлов, понимая своё причудливое положение.

* * *

Вечером Виктор наносил из речки воды, затопил баню и начал готовиться в гости. Побритый, с мягкими распушившимися волосами на голове, в белой рубашке, он вышагивал поутру вдоль реки в направлении к деревне Спас. Охотничий сезон открылся, и Орлов знал, что на реке сейчас много молодых оперившихся уток. Радуясь счастливой возможности прогуляться с ружьём и попугать птицу, он шёл без осторожности, перекинув двухстволку через плечо, оставляя большую надежду для себя промахнуться, а неопытной птице – успеть улететь. На первую стаю уток, жировавших в Холодном плёсе, не успел среагировать правильно. С треском, разрывая крыльями воздух, они взлетели метрах в тридцати от него. Вместо того, чтобы выхватить ловким движением ружьё, Орлов почему-то упал на коленки с суетливым и напрасным желанием укрыться и остаться совсем незамеченным. Стая из восьми уток, не описывая круга, улетела вдаль, радостно крякая от удачи. Через километр, на Алёнкином плёсе, когда из тростников запоздало рванулась вверх красивая парочка уток, Орлов сразу подложил под них прицельную планку, но не стрелял. Он выжидал, сопровождая полёт движением ствола.

«Рано, рано, отпусти чуть подальше», – руководил прицельный глаз. «Не торопись, подожди», – ощущая холодок металла, замедлял реакцию цементирующийся около спускового крючка указательный палец. «А может, уже далеко?» – подсказывало тревожно трепетавшее сердце в гудящей груди.

Уточка и селезень спасительными рывками отгребали крыльями воздух, судорожно вытянув шеи и напрягаясь всем телом. Какая-то чудесная сила, возникшая от испуга и сплочённая единым желанием жить, уносила птиц от прицела. Орлов не решался выстрелить, он стоял с выставленным вперёд, словно палка, ружьём, не пытаясь даже взвести курки.

Когда же в третий раз напротив опустевшей деревни Лыськово, на Чёрном виру, взволновалась вода от взлетающей стаи, Орлов рванулся к ружью. Подмяв кустарник и перескочив орешник, мешавший стрелять, он полыхнул навскидку сначала правым, а потом левым стволом. Выпущенный заряд мешанулся в воздухе и сыпанул по деревьям на другом берегу реки, оставляя клубы дыма и бросая на воду взлохмаченные пыжи. Орлов промахнулся. Стая уток, стремительно набирая скорость и высоту, сделала плавный разворот по кругу и пошла к горизонту. Орлов шёл вдоль реки, петлеобразно менявшей своё направление, испытывая счастливое чувство свободы. Музыкальный орган его широчайшей души исполнял величавую песню природы. Плёсы сменялись густым тростником, кусты – открытыми берегами. Красавец селезень, вылетевший из укрытия, не знал, что Орлов нёс с собой ружьё. Он взвился напористо вверх, выписывая неистово смелый и гордый полёт. Почему ружьё оказалось в руках, зачем взвёлся курок, а палец потянулся к спусковому крючку, Орлов не успел осознать. Грянул выстрел. Селезень, потеряв устойчивую траекторию, накренился в сторону, потом в другую. Попытался выправить движение, неуклюже перевернулся через раненое крыло, опрокинулся лапками вверх и лишь перед самой землёй беспомощно заработал крылом.

«Ах ты, дурнашка! Ах ты, дурнашка!» – метался внутренний голос Орлова. Спотыкаясь о кочки, он бежал к месту падения птицы, придерживая рукой разогревшийся ствол ружья. Селезень уже не рвался на свободу, он дёргался в предсмертных судорогах.

«Ну зачем же ты вылетел? Сидел бы себе в тростниках!» – сострадание язвило душу Виктора, но птицу надо было добивать. Он с отвращением достал охотничий нож и воткнул его в землю, рубанув шею искалеченной птицы. Тёмно-коричневая кровь вытекла из горла на мягкую зелень травы, настроение испортилось. Да и потом до самого Спаса ему не хотелось стрелять, хлопками в ладоши иль посвистом встречал он неопытных уток, приучая их бояться людей.

Дом Жуковых стоял первым, окнами красуясь к реке, остальные пять облепили прибрежный холм чуть выше. На самой вершине стояла разрушенная со времён войны безголовая и безголосая церковь. С ружьём в дом входить неудобно, и Орлов припрятал его за тын приусадебного огорода, на краю которого стоял трактор «Беларусь» с тележкой и новый комбайн «Нива». Банька, поленницы наколотых дров, дорожки и дворы с загонами естественно вписывались в обстановку хозяйского дома.

– Наконец-то, чертяка, явился!

– Здорово, глубинка!

Орлов с Жуковым обнялись. Это случилось с ними впервые. Должно быть, незабываемое прошлое с годами становится всё роднее и роднее.

– Неужели влёт сбил?

– Ты же знаешь, я со второго ствола по одной птице никогда не стреляю.

– Слабовато! Я вчера шесть штук насшибал! – восхищённо горланил Жуков.

– Зашибическая охота, говоришь, получилась? – отшучивался Орлов.

– Ты что! Тут у меня лафа! Жить можно! За этот год десять зайцев, лису, волка и кабана махнул. Кабана с трактора, а волк сам в деревню пришёл. На овечку, понимаешь, позарился. А она на привязи была. Галька увидела. «Волк, – кричит, – волк!» За верёвку овечку тянет, а волк тянет её к себе. Тут я его и застукал, голубчика.

– Вот видишь, а раньше боялись, что звери исчезнут, – удивлялся Орлов неслыханным чудесам. – Не жалеешь, что в деревне остался?

– Нет, нисколько! Где родился, там и пригодился, – смело и весело отвечал Санёк. – Давай дерябнем за встречу. Галька, иди на стол подавай! Хватит тебе прихорашиваться.

Галька вышла из другой комнаты нарядная. Что и говорить, было за что к ней притянуться, но Орлов никак не мог подобрать подходящего комплимента.

– Целуйте ручки, мальчики. Целуйте.

– Женские руки, да к тому ж трудовые. Есть за что целовать, – соглашался Орлов.

– С праздником вас, мои милые. Сегодня Яблочный Спас, – почти пропела она и поставила на стол большую тарелку со спелыми яблоками.

Закусывали мясом диких уток, отпаренных в чугунках с картошкой и яблоками.

– Я вот тебе что скажу: Америка и та без проблем не бывает. Мужики у нас иногда сойдутся и скандалят, кто же сильнее: мы или Америка, – разом пошла яркая мысль у Сашки Жукова, когда он махнул вторую стопку.

– На равных, наверное, – скупо ответил Виктор. – Сильнее тот, кто больше о мире заботится.

– Да уж больно они озлобленно это делают, мужиков это раздражает.

– Мужиков раздражает?! Какие чувствительные! Не о том они пекутся. Ты посмотри, что с ними самими творится, – встряла Галина в мужской разговор о политике.

– А что с ними делается? – поинтересовался Орлов.

– Да водкохлёбы они! Кто под трактор по этому делу попадёт, – прищёлкнула она пухленьким пальчиком по горлышку бутылки. – Кого бревном пришибёт. Кто уснёт на земле да не проснётся. Да вот хотя бы рассказать, как Вася Ножкин с Мишей Губиным на кабанов поохотились, – лицо Галины разгоралось ярким солнышком.

– Чего там! Охотились, как положено, только стрелять не туда надумались, – конфузливо сказал Санёк. – Ну, значит, работали около леса в праздник. Заметили кабанов и разгорелись охотой. На тракторы – и за ружьями. Для храбрости ещё добавили. Подъехали. Выскочили из кабины в разные стороны. Миша Губин слышит, кусты трещат, видит – кабан, на четырёх ногах, рыло в землю, сопит и корни выворачивает. От страха как приложился – и Васе Ножкину в ляжку. Оказывается, это он в кустах запутался. Потом Вася рассказывает, мол, я ему кричу: «Не стреляй, Миша, это я! Подожди, дай поднимусь», – захмелевшему Орлову было смешно, и он гоготал. – Ну и мужики, ну и чудаки! Ха-ха!

– Да оно-то ничего, ежели того никак. А если чего, то мы этого самого, – загадочным перебором слов Сашка Жуков налаживал ушедший в сторону важный разговор. – Нам, конечно, трудно выяснить, что разозлившаяся на соседку Дунька шепнула корове на ушко, и у той снизился надой молока. Но я должен сказать: проблемы есть и у нас, и у американцев. Только не нам решать их, и не им думать за нас. Мы тут «дубы», но некоторые вопросы можем «обкашлять». Знаешь как проще всего решать проблемы? – Жуков указывал пальцем поверх головы Орлова. – Надо их просто не создавать. Вот ты, например, Витёк, чтобы не решать наших проблем, взял и уехал на Дальний Восток, а Колька Звонков – тот вообще в океан уплыл, и не показывается.

– Санёк, да ты уж больно по-крупному, – отговаривался Орлов, посматривая на зардевшуюся Галину.

– А ты как думал, еже ли вы живёте не там, где прописаны, и не с тем, с кем расписаны?

Жуков говорил одно, а Орлов подразумевал другое, почему-то выворачивались общепринятый смысл и значение слов. Ему казалось, что его друг говорит витиеватым и мудрёным языком, понять который он не в состоянии, так как настроился на другое.

– Хотите анекдот расскажу? – предложил Орлов, считая, что ему пора отличиться.

– Если к месту, давай.

– Едет один товарищ по городу и спрашивает другого: что это у вас люди кучками собираются, разговаривают, жестикулируют? А он отвечает: это у нас сегодня проходит съезд алконавтов и бормотологов.

– А почему они по трое стоят?

– Это они проблему Вермутовского треугольника решают.

Галина тоже смеялась и счастливо смотрела в глаза обоим мужчинам.

«Зря я ее в клубе не поцеловал», – опять возвращалась приятная мысль к лейтенанту Орлову.

– А ты хоккей или футбол любишь? – спрашивал Жуков Орлова.

– Я с большим удовольствием балет смотрю, – Орлов сделал смешное движение пальцами рук, изображая крылышки бабочки.

Галя ему нравилась всё больше и больше. В очередной раз, выскочив во двор и задержавшись в сенях, Орлов поймал вышедшую за огурцами Галину. Он захватил её неожиданно сзади, прижал руками её мягкие груди и молча, но страстно впился губами в открытую тёплую шею.

– Галя, я люблю тебя, – выдохнул он, едва отрывая от поцелуя влажные губы.

– Отпусти, сумасшедший, ведь услышит.

Орлов снова рванул её на себя и, прижавшись всем телом, поцеловал её губы взахват.

– Дурачок, расхрабрился. Расхрабрился, да поздно.

Она ловко выставила руки вперёд, и он теперь грудью торкался в них.

– Давай для себя оставим всё как было прежде, – спокойно говорила она.

– Я так не могу, – упрямо твердил Орлов.

– Тихо, глупышка, – она решительно приставила палец к губам и выпорхнула в кладовую.

– А может, ещё непоздно? – выстукивало ритмы любви неудержимое сердце.

– Санёк, пойдём на улицу, табачок покурим, – с досады предложил Орлов, когда они опрокинули очередной стакан самогона.

– Я не пойму, ты что-то помалкиваешь. Робеешь или стесняешься что-нибудь умное высказать? – снова цеплялся вопросом Санёк.

– Могу, только я пока в самом себе не разберусь.

– Ты всё в себе копаешься, товарищ лейтенант. Тогда скажи, что тебе нравится – эгоизм или альтруизм?

– Санёк, да откуда ты этих умных «измов» набрался? – удивлялся Орлов.

– Жена философский словарь принесла, вот и читаю. Эгоизм хорошо понимаю – вон, видишь, какие хоромы кругом понастроил. А вот альтруизм никак применить не могу.

– Какой-то ты, Санька, шебутной, совсем меня замутил умными разговорами, – изворачивался Орлов.

– А ты, хоть и военный, но ещё политически неграмотный и социально неактивный элемент. Хочешь, я тебя на обе лопатки положу?

– И правда, что ли? – не поверил Орлов.

– А то как же!

– Ну, ты расхвастался, заяц. Ну погоди!

Орлов, не выпуская окурка, сделал реверанс ногой и руками в знак своего согласия.

– Только, чур, сильно не мять, – пригрозил он лукаво указательным пальцем.

Они долго ходили по кругу, цепляясь, отступая и вновь начиная, принимая борьбу за игру. Потом поймали друг друга, заключили в объятия и начали гнуть хребты, как это делали в мальчишескую пору. Жуков был силён, но мешковат, и Орлов в самый последний момент брал его на приём и оказывался наверху.

– Ух, хорошо! Ух, хорошо! – приговаривал Жуков, поднимаясь на ноги и вступая в новый раунд борьбы.

Орлов начинал уставать, он тяжело дышал, а руки опускались как плети. Он понимал, что борьба принимает нелепый характер, но отказаться первым не решался. Цепляясь за плечи и таская друг друга по лугу на слабых и широко расставленных ногах, они доводили борьбу до абсурда.

– Давай по-настоящему, – с трудом переводя дыхание, упрямо выдавил Жуков.

– Как это? – вталкивая кулаком рубашку в штаны, сопел через нос Орлов.

– Кулаком.

– Я не могу, ты, если хочешь, пожалуйста, – не сопротивлялся Орлов.

Жуков, развернувшись, ударил Орлова в лицо.

– Ты что, Санек? – Орлов выпустил хриплый и низкий звук.

– Ничего, так надо, – беспощадно процедил сквозь зубы Жуков.

Боясь получить повторный удар, Орлов, покачиваясь, отступил назад. Перед глазами тошнотворно мелькали белые искры. Он видел тёмный небесный фон и белые-белые хлопья и не мог никак разглядеть куда они движутся. Хлопья то уменьшались до точек, то разрастались в белые птичьи перья. А потом ему показались тёмные крылья и белые воротнички на облезлых шеях.

«Ведь это же грифы! Откуда они над Смоленской землей? Вьются, стервятники. Падаль почуяли. Пока я здесь, им не бывать! Где же ружьё?» – упрямо и твёрдо закреплялась зловещая мысль. Он снова узнал в расплывшемся жёлтом пятне лицо неприятеля Жукова.

– Ты на кого руку поднял? – зло и отвратительно кипело у Орлова в груди. – Кого ты ударил? – спрашивал он, начиная пятиться медленно к тыну. Волна обиды и гнева комком остановилась в горле. – Ты посмел ударить друга в лицо? – дико и ужасно Орлов повторял почти одни и те же слова. Он выхватил из-за тына ружьё и с удвоенной силой приказал:

– Становись на колени! Проси прощения, негодник! – устрашающе перекашивая рот, Орлов взвёл оба курка. – Меня никто не посмел ударить в лицо, а ты руку поднял. Кому сказал, на колени!

Жуков окаменел и таращил зенки, чувствуя слабость в коленках. Сумасшедшие, выпученные глаза Орлова и два круглых отверстия наставленного в грудь ствола прижимали его к земле, всё происходящее становилось фатально необратимым. Они оба находились в состоянии отупения, когда подскочила Галина. Не раздумывая и не медля, она со страшной силой рванула ружьё к себе. Орлов пошатнулся и неуклюже упал от толчка на землю. Поднимаясь на четвереньки, он увидел обращенную на него двухстволку.

– Уходите, уходите отсюда! – кричала она, истерично дергая незаряженным ружьём.

Орлов испугался её возбуждённо-визжащего голоса.

– Уходите, уходите, отсюда! – молитвенно разносила она нервно плачущим голосом милосердные слова, поворачивая голову в сторону то одного, то другого.

Орлов тяжело поднялся, глянул на Жукова с таким же, как у него, дурным выражением лица. Так же, как он, нелепо сморщился и толкнул под гору отяжелевшее тело. Оно послушно пошло, медленно набирая скорость. Ноги едва успевали за ним, с каждым шагом ему становилось чуть легче и немного свободнее. Он не хотел видеть, что делается у него за спиной. Бежал и бежал всё быстрее и быстрее вперёд. Петляя и кувыркаясь, он влетел в прибрежный кустарник и скрылся из виду.

 

Липа вековая

И приснится же такая нелепость, будто старый и мудрый человек поучает, а молодой и неопытный говорит совсем другое. Орлов, не дойдя до дома, уснул в копне душистого сена, попавшейся ему на пути. Упал в неё как убитый. Незаконно обиженная и проученная ни за что, его страдающая душа нашла надёжный и добрый приют. Приснилось, будто в гости к нему пришёл дедушка Нефёд. Седой до белизны, в чистой рубашке, посох в руке, с неторопливой уставшей походкой, словно пришедший из дальних странствий и принёсший долгожданную, настоящую правду о жизни. И молвит он праведно, без тени сомнений:

– Жизнь – сложная штука, но есть в ней и своя простота.

– Не прав ты, дедуля, жизнь – одни только сложности, – болезненно возражала лишённая возможности говорить во сне, закрепощённая душа лейтенанта Орлова.

А дед продолжал:

– Я её прожил и скоро полечу туда. Теперь вам оставаться на земле.

– Зачем тебе туда, дедуля? Ведь ты ж к земле приписан! – кричала немая душа лейтенанта Орлова деду Нефёду.

– Жизнь – интересная штука, – словно глухой, но чем-то озадаченный, высказывался дед Нефёд. – Я эту землю в лаптях пахал.

– Так в лаптях, наверное, удобней было, чем в сапогах? – говорила истерзанная душа лейтенанта Орлова.

– Приглядись внимательнее, на нашей земле счастье есть, мы завоевали его, право быть счастливыми имеют все.

– Раньше легче было, дедуля, пошёл в лес, надрал лыка, сплёл себе лапти – и обрабатывай землю.

– Сынок, береги эту землю, – укреплял веру в самое дорогое голос деда Нефёда.

– Дедуля, останься! Я хочу с тобой говорить, я смогу разобраться. Слышишь меня, дедуля? – Орлов протягивал руки к собирающемуся уходить деду Нефёду.

– Иди по земле и слушай, она сама тебе всё поведает, она доскажет, что я не сумел. Иди смелее. Ты уже решился, так иди, а душа – она заживёт. Даже если один, иди. Я тоже обижен, годы никого не щадят! – любимый образ деда Нефёда медленно исчезал.

– Землю надо любить и беречь и делать на ней добро, – произносил он последние на этой земле слова.

Орлов проснулся от сильной потуги заплакать. Долго и тяжело он вдыхал свежий воздух.

Снова вспомнилось неудачное посещение друга. Стало досадно, что оставил ружьё, что за ним нужно когда-то возвращаться. Но как это сделать, он не хотел представлять – не позволяла офицерская гордость.

Наступила тёмная непроглядная ночь.

Орлов направился к дому.

Вскоре он стал различать силуэт берега да чёрную тень дальнего леса.

По небу низко бежали тучи, в разрывах показывая звёздный оскал. Ветер врывался в листву деревьев, создавал успокаивающий, шелестящий шум. Перед настороженными глазами рисовались и вновь исчезали вызывающие беспокойство косолапые тени. Было тепло и душно.

От быстрой ходьбы, темноты и суеверного страха расплывалось время, срывалась дорога, жадно хотелось вперёд – и только вперёд. Слева, вдали, там, куда село солнце, то ли казалось, то ли действительно обозначался горизонт белым пятном мерцающего света. Неопределенность обстановки вызывала тревогу, сердце стучало сильнее, спотыкались на неровностях ноги. Подступало предчувствие чего-то нехорошего.

Орлов выскочил на пригорок и только тогда различил настоящее зарево от пожара. Оставшиеся полтора километра до дома Орлов пробежал на одном дыхании.

– Отец, собирайся, за нашей деревней что-то сильно горит! – взволнованный от случившегося, Виктор расталкивал спящего Егора Павловича.

– Мы, что ли, горим? – спросонок не понял тот.

– Да нет, похоже в деревне Крест, – вытирая пот, сообщил Орлов.

– Куда это вас понесло в темень такую? – заворочалась на печи обеспокоенная Анюта Егоровна.

– Говорит, пожар на Кресте увидел, – тихим голосом повторил Егор Павлович, затягивая ремень на брюках.

– Ах ты, нечистая сила! Пронеси и спаси! – взмолилась Анюта Егоровна.

Орлов завёл мотоцикл и подогнал к крыльцу.

– Давай, батя, быстрее, – сдержанно приказывал он, – может, успеем помочь.

– Смотрите, в огонь не бросайтесь, черти окаянные! – выкрикивала им вслед выбежавшая на улицу, захваченная общим волнением Анюта Егоровна.

Егор Павлович с досады махнул рукой, и мотоцикл рванул в темноту. Мощный поток света падал на пыльное полотно дороги. Мотор ревел, будто стремился догнать выталкиваемую темнотой жёлтую полосу.

– Как ты думаешь, пожарная машина приедет? – Орлов спрашивал отца, не отрывая взгляда от бегущей дороги.

– Нет такой машины в совхозе. Завтра узнают, а сегодня нет, – удручённо ответил Егор Павлович.

Орлов, не сбавляя скорости на ямках, гнал мотоцикл к огню. Горел дом деда Нефёда.

Возле дороги стояли автомобиль «Жигули» и две гипнотически застывшие фигуры мужчин.

– Это сыновья деда Нефёда, – затаённо произнёс Егор Павлович.

Огонь с треском пожирал деревянную постройку, вырывая горящие щепки и выбрасывая их в тёмное пространство неба. Обожжённая губительным пламенем старая терпеливая береза беспомощно качалась под окнами дома, закрытыми бушующим, всепоглощающим занавесом огня.

Две фигуры стояли молча, захваченные чудовищной силой пожара, отталкивающей их всё дальше и дальше от дома. Они ещё раз уступили его напору, отошли и закурили, не пытаясь разговориться.

Орлов подошёл сзади и тихо спросил:

– Отчего дом загорелся, не знаете?

Они продолжали курить. Один из них, обращаясь скорее к огню, произнёс значительно, но неопределенно:

– Больше не будет. – Потом повернулся и, узнав Егора Павловича, поздоровался с ним.

– Кто это с тобой?

– С сыном приехал. А страшно горит Нефёд! – сказал Егор Павлович, словно в доме действительно кто-то остался.

– Отчего же ему не гореть? – буркнул второй, который постарше.

– Почитай пятьдесят лет отстоял, – стал вспоминать Егор Павлович.

– Всё в жизни имеет конец, – произнёс тот, который моложе.

– Брат, принеси стакан из машины, – старший достал из кармана куртки бутылку водки.

– Ты, Егор Павлович, особливо не болтай – дом застрахованный.

– Так что, он сам приказал вам спалить? – спросил Егор Павлович, будто не понял о чём идёт речь.

– Сам или не сам, только дороги ему сюда нет.

– Ну а жив он, здоров?

– Жив, рвётся в деревню. Сам знаешь, немощный он.

– Ну а хоронить сюда привезёте?

– Посмотрим, ведь не с ближнего света.

– Давай, Егор Павлович, помянем, – старший налил водки в стакан.

– Как же, как же… В этом доме и вы росли.

Выпили на троих, Орлов отказался.

– Вот такие дела, Егор Павлович. Просьбу нашу не забудь. Пока. До свидания.

Тот, который помоложе, размахнулся и бросил пустую бутылку в горящий дом, и она тут же исчезла в огне.

– Поехали, брат, не время.

– Передайте поклон старику, – потянулся им вслед Егор Павлович, – а впрочем, смотрите сами, может, не надо, – махнул он рукой на прощание.

– Ах ты, какая досада, умереть, как следует, не дадут, – продолжал говорить Егор Павлович уже в темноту.

– Поехали, отец, здесь делать нечего.

Орлов ещё раз взглянул на исчезающий в огне дом, на преданно стоящую рядом берёзу, и тихая щемящая боль разлилась в груди. «А ведь он был настоящим солдатом», – успела мелькнуть запоздалая мысль, когда рука дёрнула дроссель. Словно сорвавшаяся в небе звезда, мотоцикл рванулся вперёд по пыльной дороге. Хотелось кричать в бегущую мимо ночную мглу, а Егор Павлович твердил свою правду:

– Не приведи случай умирать одному на чужбине.

* * *

«Не приведи Господи, чтобы с ними случилась беда», – думала в этот миг Анюта Егоровна, так и не уснувшая с тех пор, как умчались из дома мужчины. В её седой голове, умудрённой жизнью и опытом, пронеслось множество случаев с нехорошим исходом. Оттого все думы её сейчас были направлены на неведомую беду, которую только она могла отвести. Впервые это колдовское свойство она стала замечать за собой, когда без родителей подняла на ноги двух младших братьев, и поверила в него окончательно после того, как вернулся живым и невредимым её муж с войны. Это же свойство хранило в целости и сохранности её детей, разлетевшихся по самым дальним концам страны, размеры которой она ощутила через разлуку. Оно же сберегло их от дурного пути, оно давало уверенность в их честности, трудолюбии и доброте. В последние годы она стала наблюдать, что её свойство ослабло. Никак не хватало сил собрать всех детей в своём доме, собрать и оставить рядом с собой навсегда, до самых последних минуточек. Не хватало сил вселить своим братьям веру в то, что вся жизнь ещё впереди, а у самой себя не могла унять боль в пояснице. Влезая на каменную печь, выложенную руками Егора Павловича, она сближалась с её огромным теплом в счастливой надежде, что всё можно поправить.

– Что там стряслось? – приподнимая занавеску над печкой, спросила она вошедшего Егора Павловича.

– Нефёдову избу подожгли. Сгорела под самый фундамент, – произнёс Егор Павлович.

– Вот ироды, что натворили! У кого рука поднялась на такое?

– Кто его знает? Пойди разберись в темноте, – хранил обещанную тайну Егор Павлович.

– Это приезжие. Деревенские такое не сделают, – размышляла вслух Анюта Егоровна. – Кто дом построит, тот не подожжёт. После войны его дом один целым остался.

– Да, жалко избы, – поддакивал Егор Павлович, готовясь ко сну.

– Это приезжие, – продолжала Анюта Егоровна. – Говорят, видели его сыновей на машине.

– Тоже придумаешь! – злился Егор Павлович на догадливую жену. – Спи давай.

– Два года назад сыновья приезжали страховаться, – сокрушалась Анюта Егоровна, укладываясь на жёстких печных камнях. – Строили, строили, а они поджигают.

– Спи давай лучше, – нехотя проговорил Егор Павлович в ответ.

В который раз каждый из них, засыпая, погружался в свои раздумья. Раздумья, которые были желаннее сна.

Сегодня Егору Павловичу привиделось, как он, молодой, в кожаных перчатках, начищенных сапогах и в военной форме лётчика технического состава, с кокардой на фуражке и медалями на груди, вернулся победителем в родные края. Как его встречали в шалашной постройке Анюта Егоровна и маленькая светловолосая дочь. Как он рубил дом из белых еловых брёвен, точным ударом вонзая топор в древесину. Как жена обмывала водой его разгорячённую спину и вешала на плечо полотенце. Как тесина к тесине складывался свой дом, и начинала светлую, заманчивую жизнь его молодая семья. Как работал в машинно-тракторных мастерских, как родился один сын, а потом другой. Как жизнь незаметно, в едином замысле, пришла в сегодняшний день.

* * *

Утро следующего дня было сумрачным и раздражительным.

Егор Павлович, не находя занятия по душе, бесцельно мотался из избы в огород, из огорода – во двор, то и дело натыкаясь на Анюту Егоровну, которой это явно не нравилось. Вначале она напустилась, что он плохой хозяин и везде беспорядок. Потом напомнила ему, что у него плохая память, и он не знает, где оставляет вещи. Потом не понравились пустые бутылки из-под вина, стоявшие на крыльце. Егор Павлович всё это терпел, иногда давая отпор, однако вывести себя из тупикового состояния не мог. Наконец догадался сходить за водой, накормил собаку и отвязал её погулять. Та сорвалась в азарте за курицей и придушила её в кустах.

Анюта Егоровна распалилась до гнева и сказала, что его собаке, как и курице, пора голову отвернуть.

Орлов, вспомнив, что оставил в гостях ружьё, нервничал и переживал.

Погода за это время тоже испортилась. Дул сильный порывистый ветер, в воздухе летали кусочки бумаги, пуха, перьев и пыли, с деревьев срывались ослабшие зелёные листья и, беспорядочно кувыркаясь, уносились прочь. Куры раскудахтались, кот толкался в доме из угла в угол, и Анюта Егоровна сказала в сердцах:

– Ну, разыгралась нечистая сила!

– Окна надо закрыть, а то фрамугу сорвёт, – примирительно заговаривал Егор Павлович.

– Вроде такого никогда не было, – обеспокоенным голосом отвечала Анюта Егоровна.

– Батя, смотри, железный лист с крыши сорвало, – прибежал из сада Виктор со взъерошенными ветром волосами.

– Похоже, буря начинается, – подытожил Егор Павлович. – Вон пыль над дорогой несёт.

Высоко поднятый столб пыли, раскручиваясь на одном месте, начинал набирать скорость, начисто подметая дорогу и увлекая вверх мелкие кусочки грязи.

Раскрутившись во всю свою мощь и потеряв устойчивость, он сполз с неё и прошёлся по лугу, вырывая траву и бросая её хлопьями вверх.

– Смерч, батя, пошёл, – предостерегающе выговорил Виктор.

– Сейчас наделает беды, – испугалась Анюта Егоровна.

Смерч чесанул по лугу, развалил кладку соседских дров и ворвался во двор Егора Павловича. Зацепился за ветвистую липу, попавшуюся ему на пути, рванул и в один миг выбросил в сторону. Липа, как пушинка, поднятая вместе с корнями, оказалась возле крыльца.

– Господи, что же творится! – запричитала Анюта Егоровна.

Орлов метнулся на улицу.

Смерч уже работал в прибрежном лесу, ломая стволы старой ивы, оставляя просеку из изуродованных деревьев. Прошёл метров тридцать, запутался в кронах деревьев, угас и исчез.

Выдернутая ветром липа нелепо и беспомощно лежала посреди двора с оборванными корнями.

Большое пустое пространство в густо разросшейся аллее дыркой зияло на жёлто-сухой земле. Всё произошло так быстро и неожиданно, что трое людей, окружив упавшую липу, не могли взять в толк почему это случилось.

Двадцатилетнюю липу, глубоко пустившую корни в землю, дававшую лечебные цветки, укрывавшую от холода и жары, защищавшую от ветра и пыли, загубил за одну секунду дикий, необузданный ураган.

– Хорошо на избу не пошёл, а то крышу сорвал бы, – уменьшал горечь утраты Егор Павлович.

– Ах, липушка моя жалкая! – не унималась Анюта Егоровна. – Что с тобой сделали?

Она трогала руками обратную сторону листьев, неестественно опрокинувшихся вверх, трогательно гладила пышные гибкие ветки.

– Что же нам делать с тобой?

Котик Тимка не удержался и выскочил из-под крыльца, опасливо забрасывая из стороны в сторону зад и выгибая маленькую пушистую спинку. Мягким прыжком скакнул под упавшую липу и зашуршал её игристой листвой.

– Ах ты, пострел, и тут ты поспел! – обрадовалась его появлению Анюта Егоровна.

– Вырвали голубушку, а она ведь живая. Спит, красавица моя ненаглядная. Корни оборваны, не приживётся, наверное, – уже спокойнее и деловитее продолжала она.

– Не возвернёшь, не поставишь на прежнее место, да и не приживётся. В такие годы человек и тот не приживётся, – высказался Егор Павлович.

– Ничего, батя, главное, человек был бы хороший, – вставил Виктор.

– Из липы раньше ложки делали. Древесина мягкая, податливая, режется ровно и гладко. Кора легко отдирается. В общем, материал что надо, везде сгодится.

– Вот и я говорю, батя, был бы человек хороший, а место ему найдётся.

– Так-то оно так, материал из неё хороший, только разучились правильно с ним обращаться, придётся на дрова пускать, – загадочно произносил Егор Павлович.

– Не скульптуру же из неё делать.

– А надо бы скульптуру. Всему до́лжно находить полезное применение.

– Что поделаешь, отец, лес рубят – щепки летят.

– Лес сначала вырастить надобно. Дереву и человеку сложно прижиться на новом месте. Дед Нефёд в городе не прижился.

– А сыновья ведь прижились.

– Прижились, только вкось растут. А нам эти вывихи и уклоны совсем ни к чему. То вправо, то влево, между ними прямой дорожки не выстроить.

– Ничего, батя, был бы материал хороший, а применение ему мы найдём.

Через некоторое время они орудовали топорами, отбрасывая в сторону отрубленные ветви липы. Затем тёмный ствол с торчащими белыми срубами вместо веток они понесли к дровам. Егор Павлович ободрал кору и сделал из половинок толстые, но лёгкие лотки для слива воды. Оставшуюся часть древесины они разрезали пилой на чурбаны и, расколов колуном, уложили в дровяник. Закончив работу они присели на луг. Виктор включил транзисторный приёмник. Краснознаменный ансамбль имени Александрова исполнял русскую народную песню «Черёмуха»:

Что случилось вдруг со мною, Обломал черёмуху весною. А она, притворная, молчала, Словно ничего не замечала…

Виктору виделись стройные ряды солдат в военной аккуратной форме, их дружный коллектив, способный в точности исполнять всем вместе единые ноты песни.

– Вместо липы рябинку посадим, – снимая кепку и почёсывая взмокший затылок, тихо и задумчиво произнёс Егор Павлович.

Музыка песни летела свободно в пространстве, настраивала на бравый, задорный лад. Анюта Егоровна приглашала к столу. Сын и отец, устало поднявшись с земли, направились к дому, всматриваясь в родные его глаза-окошки. Их обнимало одно счастливое чувство любви и дружбы, которое в этот миг им казалось бесконечным и вечным.

* * *

Вечером приехал Малинка, вызвался сам помогать пенсионерам, был деловит, разговорчив и весел. На удивление ухватисто и проворно работал за всех троих. И телегу подцепит сам, и к копне подъедет, как надо, и с той стороны и с этой успеет на вилах сено взмахнуть, а оно душистое, так он и его нахваливает.

«Нет лучшего человека, – в такую пору говорят ему. – Этот работу не испортит». Малинка улыбку не прятал, ходил чинной и важной походкой, возвышая торжественно грудь.

– Пока мы тут, с нами и кнут, а когда будем там, тогда тарарам, – закончив доброе дело, он достал излюбленный «Беломорканал», сел на разогревшийся за день бугорок зелёного луга и подозвал размягчившимся голосом:

– Садись, Виктор, покурим.

– Ну, у тебя иноходь, будь здоров, даже лоб не вспотел! – Виктор сбросил с головы кепку.

– Я вот тоже. Бывает, весной жарко, выпрыгну в борозду, кепку сниму да в небо загляну, а там самолёт. Эх! Такие завидки возьмут. Скорость у трактора маловата, и думается: ну что там учёные лемеха у плуга не сделают, словно крылья, чтоб над землёй парили, а трактор бы километров под семьдесят разгонялся.

– Ну, ты придумал! – удивился Виктор.

– Или вот ещё… – продолжал Малинка, бросая вдаль мечтательный взор. – Неужто нельзя сделать, чтобы и помидоры, и картошка на одном кусте сидели. Ну, что наверху, что внизу – тут ясно.

– Это только тебе одному ясно, а остальным пасмурно. – Виктор раскинулся на лугу, заложив руки за голову.

– А самая надоедливая штука у нас – это погода. Было бы так, что по дням и годам всё шло как по писаному. В общем, у меня таких идей много всплывает. – Малинка выпустил дым изо рта.

– Всплывает, только разве ж применишь?

– Отчего не применишь? Как только появится возможность, сразу и применят. Нам на этой земле долго ещё работать. Сам видишь, непочатый край самой красивой работы ещё впереди.

Малинка опёрся коленями в землю и, жестикулируя руками и телом, повёл монолог, наполненный выдумкой и фантазией.

Красное солнце вечерней зари выкатилось огромным диском. Замерло над горизонтом, словно вслушиваясь в разговоры и намереваясь сказать: «Не нарушу своего привычного хода. Не тревожься, дерзай, человек».

Сказало и тихо скользнуло вниз, чтобы идти дальше доказывать людям естественность всех земных изменений, влюблять в новизну наступившего дня, напоминать о причастности к завтрашнему восходу и указывать соединение с прошедшей зарёй.

* * *

Через месяц окончился отпуск у лейтенанта Орлова.

Надо было ехать укреплять границу на Дальнем Востоке.

– Надо ехать, а то не только малую, но и большую родину прочирикаем. Давай, отец, ты здесь держи в полном порядке родные края, а я там, на далёкой границе, родине послужу.

– Два настоящих солдата, ты да я, не маловато для глобальной войны?

– Ничего, батя, когда окончится глобальная, опять придёт индивидуальная.

– Ты имеешь в виду информационную, психологическую?

– Да, именно её. В такой войне остаться человеком – самое главное.

– Не только остаться человеком, но проявить самое лучшее – духовную устремлённость.

– А что может быть лучше русского человека? Вот, например, дед Нефёд. Трудно ему, так он покрепче ругнётся, поворчит, но родину не оскорбит, не тронет и не продаст. Здесь у него грудь колесом. Вот за эту силу духа и уважаю я простого русского человека, ведь главный смысл жизни – в сохранении её русла.

– Да, это верно. Есть великое чувство родства, рода, оно, как тоска по Родине. Война разбросала родных и близких. Прошло уж немало лет, но люди ищут друг друга, ищут потерянное, отнятое. Иногда одна лишь случайная схожесть фамилий и совпадение обстоятельств жизни подают надежду, вызывают потоки переживаний. Иногда ищут и вовсе без надежды. А как родители ищут детей, как дети ищут матерей и отцов своих? Человек, пока он ещё человек, не может без этого святого чувства. Отрекающийся от него, отрекается от себя, и нет ничего тяжелее, чем возвращение назад, к самому себе.

– Не меньше, чем война, город разорил деревню. Много взял из деревни и почти ничего не вернул, кроме телевизора и электричества. В городе и людей, и домов много, но безродность и бездомность не устранены. Город материально окреп, а духовно ослаб. А деревня духовно не слабеет. Вот опять же наш земляк, смоленский, Александр Трифонович Твардовский, родом из деревни. А наш современник, Иван Васильевич Рыжиков, тоже со Смоленщины. Я хорошо помню его недавно написанные стихи, Послушай, батя:

Окрепла вражья сила, Взбесилась вражья рать. Но с нами Мать-Россия, С ней жить и помирать. С ней, матерью родимой, И горе – не беда. Нас врозь бы победили, А вместе – никогда!

– Или вот ещё одно. Как всё верно подмечено! – Виктор с удовольствием прочитал стихотворение замечательного поэта-земляка:

Не сам собой приходит горький опыт, Судьба и нас не по коврам вела, Пока тупоголовая Европа Нехитрую науку поняла: В открытой схватке русский не сдаётся, За Мать-Россию он пойдёт на нож. Теперь нам доказать лишь остаётся, Что хитростью нас тоже не возьмёшь.

Разговор сына с отцом подытоживал впечатления от проведенного в деревне отпуска.

Долгожданная встреча состоялась.

Время стремительно приближалось к разлуке.

Никто не знал, как судьба повернёт их жизни, разделённые огромным пространством любимой России. Не было бы этой любви, и жили бы они так далеко и отстранённо, как будто в двух разных государствах.

Но этому никогда не бывать: русский человек и в разделённом пространстве духовно родним красотой и вечностью, самой большой и доброй берегиней по имени Россия.

* * *

Рейс 337, Москва – Владивосток. Тёплая солнечная погода. Капитан экипажа дал команду включить двигатели. Кто-то из пассажиров сказал: «Затопил двигатели». Расстояние 7600 км. Высота полёта 10 000 метров. Замигал хвостовой габаритный огонёк. Слышен ровный, словно гортанный, рокот турбин. Загорелись верхний и нижний габаритные огни. Сзади встал в очередь самолёт на Тюмень.

Выруливаем на взлётную полосу.

Поехали! На лице у Виктора «гагаринская» улыбка.

Теперь эти взлёты и приземления надолго станут его воздушным мостом между прошлым и будущим, между радостью и трудом, между службой на благо большой и малой родины.