Вступление

Несколько лет тому назад я нашел в архиве Университета города Раджпур старинную рукопись на языке фарси — жизнеописание некоего Амира Али, написанное им самим. Амир Али, как следует из его рассказа, а также из документов английской колониальной полиции той эпохи, впоследствии любезно предоставленных мне комиссаром полиции города Дели, был одним из наиболее известных предводителей братства тхагов, происхождение которого уходит в глубокую древность. Различные братства, религиозные ордена или секты не редкость для Индии, однако тхаги представляют собой явление исключительное, поскольку они сыграли без преувеличения воистину роковую роль в судьбах миллионов индийцев. Поклоняясь Кали (она же Дурга, Бховани или Деви), богине смерти и разрушения, тхаги на протяжении многих веков отправили на тот свет огромное количество людей. По их глубокому убеждению, основанному на искренней вере служения своей богине, они помогали Кали выполнять ее божественную миссию — уничтожать излишне расплодившийся род людской, получая в виде вознаграждения деньги и имущество своих жертв. Вера тхагов в Кали и их промысел были подкреплены соответствующей мифологией, а также строго обязательными обрядами, в которых главное место занимало толкование знаков и знамений, посылаемых богиней в ответ на их просьбу дать благословение на очередной поход или нападение на предполагаемую жертву.

Успеху промысла братства тхагов, объединявшего в себе как индусов, так и мусульман, и его многовековой истории способствовал ряд обстоятельств, в первую очередь отсутствие прочной и сильной власти в традиционно раздробленной на множество княжеств Индии, потрясаемой постоянными войнами и дворцовыми переворотами. Понятно, что в этих условиях, за исключением нескольких периодов в истории Индии, да и то применительно лишь к некоторым ее районам, система поддержания законности и правопорядка в стране практически отсутствовала, а преступность цвела пышным цветом. Показательно, что сколько-нибудь достоверные сведения о тхагах впервые появляются в письменных источниках лишь в эпоху правления императора Акбара — одного из наиболее славных представителей династии Великих Моголов, который смог на довольно долгое время навести относительный порядок в пределах своих владений. Обычно же местные владыки, городская и сельская знать, сплошь и рядом охотно оказывали покровительство тхагам, получая от них отступное в виде части их добычи.

Как правило, тхаги предпочитали действовать на многочисленных дорогах и проселках Индии, которые после окончания сезона летних ливней переполнялись тысячами путешественников — торговцами, курьерами, везущими немалые суммы денег и драгоценностей в различные концы страны для проведения торговых операций, паломниками, отправившимися к святым местам, солдатами, намеревавшимися предложить свою саблю какому-нибудь радже, и просто людьми, пожелавшими навестить своих родственников или друзей. В это время на дорогу выходили и тхаги, мирно проживавшие до того в своих поселениях и занимавшиеся самыми невинными делами — ремеслами, землепашеством и торговлей. Выйдя в путь, тхаги, приняв ту или иную личину, завязывали знакомство с путниками, входили в их доверие и, дождавшись удобного момента, расправлялись с ними всегда одним и тем же способом, которому обучила их Кали, — удушением при помощи шейного платка — румаля.

Тхаги проявляли при этом исключительную способность вводить в заблуждение свои жертвы. Например, их излюбленным приемом было приводить в ужас людей, которым они хотели напроситься в попутчики, страшными рассказами о тхагах и предлагать им свою защиту от них, то есть от самих себя. Лишь в последний момент жертва успевала осознать, кому она столь опрометчиво доверила свою жизнь, но, как правило, было уже поздно. Собственно, само слово «тхаг» означает не «убийца» или «душитель», а «обманщик» и происходит от глагола «тхагна», то есть «обманывать, вводить в заблуждение».

Как уже было сказано, за редкими исключениями тхаги не встречали организованного отпора со стороны властей. Английская колониальная администрация, слышавшая о тхагах, но, похоже, не очень-то верившая рассказам о них, также не предпринимала каких-либо серьезных усилий в борьбе с ними вплоть до 1812 года, когда в период увольнений бесследно исчезло немало индийских солдат-сипаев, служивших в Ост-Индской компании, а затем был убит и английский офицер — некий лейтенант Монселл. Только тогда англичане организовали карательную экспедицию, в ходе которой было уничтожено несколько поселений тхагов. Как ни странно, почти двадцать лет после этого англичане ничего не делали для борьбы с тхагами, видимо, продолжая полагать, что это всего лишь несколько мелких шаек, с которыми они покончили. Лишь в 1831 году английские власти благодаря расследованию, проведенному капитаном Вильямом Слиманом, в полной мере осознали ужасающий размах промысла тхагов, орудовавших по всей стране. По оценкам английской полиции, общее число жертв тхагов за всю историю существования их братства составило около двух миллионов человек, хотя цифра эта, конечно, весьма приблизительна.

Именно Слиману и было поручено положить конец тхагам, ради чего впервые в истории английской полиции было создано отдельное централизованное агентство — Комиссариат по подавлению тхагов и разбойников, которое и возглавил Слиман. Взявшись за дело, он и его товарищи, сочетая глубокую оперативную разработку с карательными акциями, разгромили в период с 1831 по 1837 год братство тхагов: более четырехсот из них были повешены, более тысячи сосланы за пределы Индии и еще многие сотни заключены в тюрьмы или отправлены на принудительное проживание в специально созданные охраняемые поселения. Около пятисот тхагов согласились стать осведомителями полиции. В их число попал и герой повествования — Амир Али, который купил себе жизнь, помогая англичанам установить личность и поймать многих известных ему тхагов. В награду он был помилован и спасся от казни, которую вполне заслужил, поскольку сам, своими руками «отправил к Кали» более семисот человек. До конца дней своих он был заключен в тюрьму, где и написал историю своей жизни.

Рукопись Амира Али, несмотря на целую череду преступлений, о которых он повествует в ней, никак нельзя отнести к популярному детективному жанру с его завязкой и развитием сюжета и, как правило, конечным торжеством добра над злом, то есть правопорядка над преступником. Нет, она представляет собой просто правдивый, несколько монотонный рассказ о его жизни со всеми ее радостями и горестями и, естественно, его преступлениях, в которых он вовсе и не думал раскаиваться, ибо не считал себя преступником и до своего последнего вздоха сохранял убеждение в божественном призвании промысла тхага, сожалея лишь о том, что не может продолжить служения своей покровительнице Кали.

Предлагая вам сокращенный пересказ рукописи Амира Али, хочу заметить последнее: она изобилует массой не известных и не понятных современному читателю слов, названий индийских мер весов и длины той эпохи и так далее.

Некоторые из них сохранены в тексте пересказа и пояснены по ходу повествования либо помещены в краткий словарь в конце книги.

 

Приятное знакомство

Почти не помню своих родителей. Судя по тому, что в нашем доме было немало слуг, они были уважаемые и богатые люди. Я припоминаю, что за мной постоянно присматривала пожилая нянька, которую звали, кажется, Чампа. Еще у меня была младшая сестра, которую я очень любил.

Через много лет, когда я сидел в тюрьме, где у меня было достаточно времени для воспоминаний, некоторые картины из забытого прошлого начали появляться передо мной. Вот одна из них: как-то в нашем доме поднялась необыкновенная суматоха и суета — слуги связывали в тюки нашу одежду, ковры и другие вещи, перед крыльцом дома появилось несколько всадников. «Они поедут с нами и будут охранять нас в дороге, — сказала мне Чампа. — Завтра твой отец и все мы выезжаем и путь».

Действительно, на следующее утро мы отправились в дорогу; мать и я ехали в паланкине, старая няня — на моей маленькой лошадке, а отец вместе с охраной гарцевали впереди каравана на отличных скакунах.

На третий или четвертый день после того, как мы оставили нашу деревню, мы прибыли в какой-то город и остановились на постой в караван-сарае. Отец уехал по своим делам, а моя мать, которая, как правоверная мусульманка, не могла выходить одна в город, осталась в караван-сарае и отпустила меня погулять, но только после моего обещания не отлучаться далеко. Вырвавшись на свободу, без присмотра матери и Чампы я вскоре забыл свое обещание и оказался на соседней улице в компании каких-то оборвышей, с которыми мы затеяли веселую игру. Мы резвились вовсю, когда человек средних лет, проходивший мимо, остановился и спросил меня, кто я такой. Видимо, я привлек его внимание тем, что заметно выделялся своей богатой одеждой среди простой детворы. Я сказал ему, что моего отца зовут Юсуф Хан и что он, и моя мама, и я едем в Индор.

— А, знаю! — сказал человек. — Я вас видел вчера на дороге. Твоя мама ехала верхом на буйволе, верно?

— Нет! — ответил я сердито. — Она едет в паланкине, и я с ней вместе, а отец едет на большой лошади. Еще с нами путешествуют Чампа и несколько солдат. Ты что думаешь, отец позволит, чтобы моя мама ехала на буйволе, как простая крестьянка?

— Хорошо, хорошо, дружок! Ты прав, — ласково сказал человек. — Подожди немного, ты вырастешь большим и будешь сам скакать на лошади, перепоясанный красивым мечом, совсем как твой отец. Не хочешь ли немного сластей? Пойдем со мной, я куплю тебе их.

Искушение было слишком сильным для маленького ребенка, и, бросив взгляд в сторону нашего караван-сарая, я пошел с этим человеком в ближайшую лавку, где продавали сласти.

Он купил мне то, что обещал, погладил меня по голове и сказал, чтобы я отправлялся домой. Выйдя на улицу и попрощавшись с ним, я попытался засунуть покупку за пояс, однако за этим занятием меня заметили те самые оборванцы, с которыми я только что играл. Лихой ватагой они налетели на меня, волтузя и пихая так, что вскоре я сдался и отдал им сласти. Один из них, самый большой и самый чумазый, набрался наглости и вцепился в серебряное ожерелье, которое я носил на шее. Я заголосил что есть мочи, мгновенно и с ужасом представив себе, какую трепку мне устроит отец, если я вернусь без этого украшения. Мой вопль привлек внимание моего знакомого, который стремглав подбежал к нам, удивительно быстро и ловко отвесил мальчишкам несколько подзатыльников, разогнал всю их банду и отвел меня к Чампе, наказав ей впредь получше присматривать за мной.

Я горько ревел от обиды на весь караван-сарай, и мама позвала меня к себе. Я рассказал ей, что произошло, не забыв упомянуть про доброту моего знакомого. Скрываясь за занавеской, как и положено приличной женщине при разговоре с чужим мужчиной, мать сердечно поблагодарила его. Она сказала, что вечером должен вернуться мой отец, и попросила его еще раз зайти к нам, поскольку отец, без сомнения, захочет поблагодарить того, кто защитил его ребенка. Человек сказал, что он обязательно вернется, и ушел. Вскоре после этого появился мой отец. Узнав, что произошло со мной, он не стал утруждаться выговорами и упреками, а хорошенько отшлепал меня. Горько плача, я убежал к маме, которая утешила меня сластями, точно такими же, из-за которых я попал в эту историю.

Ближе к вечеру пришел мой знакомый в сопровождении своего приятеля. Я сделался главной темой их разговора с отцом, а потом они стали говорить о трудностях пути, и тут я впервые услышал слово «тхаг». Я понял из их слов, что эти тхаги — страшные разбойники, которые душили и грабили путешественников, причем часто попадались по дороге в Индор. Мой знакомый и его приятели сообщили отцу, что сами они — солдаты, бывшие на службе у какого-то раджи, возвращаются теперь домой в Индор и были бы рады сопровождать нас ради нашей безопасности. При этом мой друг был очень ласков со мной — он позволил мне поиграть его саблей и пообещал усадить меня завтра на свою лошадь. После этого он понравился мне еще больше, чего я не могу сказать о его приятеле, называвшем себя Ганеша, грубое лицо которого вызвало у меня неприязнь.

Утром следующего дня мы опять были в пути. Наши знакомые и их люди присоединились к нам в маленькой манговой роще, где они отдыхали после дороги, и мы двинулись далее все вместе. Мой друг сдержал свое слово и позволил мне покататься на своей лошади. На третий день пути он обратился к моему отцу:

— Юсуф Хан! А стоит ли заставлять ваших молодцов ехать с нами до самого Индора? Их вполне можно отослать домой — мы миновали самую опасную часть пути, джунгли остались позади, а вместе с ними — и возможность встречи с тхагами, так что бояться нам более нечего. Мы охотно сопроводим вас до самого Индора. Вы же знаете, что нам можно доверять.

— Я согласен! — без колебаний ответил отец. — Думаю, что и мои парни поблагодарят нас за это, ведь они уже проехали с нами никак не менее пятидесяти коссов, а им еще возвращаться обратно в нашу деревню.

На следующем привале отец объявил, к немалой радости своей охраны, что они могут возвращаться. Прощаясь с нашими людьми, я попросил их передать привет всем друзьям и знакомым. Я помню также, что дал им старую и потертую рупию, попросив передать ее моей сестре, чтобы она носила ее на шее как амулет, который напоминал бы ей обо мне. Страшно подумать, при каких обстоятельствах я через много лет вновь увидел эту монету.

Этим же вечером, уже после отъезда нашей охраны, мой друг сообщил отцу, что до Индора осталось всего два коротких перехода, и предложил пройти их разом за один день. Он пояснил, что ради этого, если согласен отец, нам надо будет пуститься в путь еще затемно, иначе нам не поспеть. Он добавил, что если носильщики паланкина не станут соглашаться на такой изнурительный марш, то он легко уговорит их, посулив им целого барана, которого он сможет получить почти бесплатно у своего знакомого старосты в одной из деревень на дороге. Мой отец, похоже, немного обиделся на него и сказал, что у него хватит денег заплатить не только за несчастную овцу, но и поднести носильщикам хорошие подарки, если те согласятся идти весь день без отдыха.

— Очень хорошо! — согласился с ним мой друг и со вздохом и не без зависти добавил: — Раз вы готовы на такие расходы, то вам и решать это. У нас же, у бедных солдат, увы, нет ничего, кроме нашего оружия.

— Да, я могу себе это позволить! — сказал отец и, не скрывая гордости, похвастал: — У меня сейчас хватает денег. Я продал дом и землю, чтобы не нуждаться, когда я начну служить у раджи Индора.

— Вот здорово! — восхитился я. — У тебя, наверное, есть тысяча рупий!

— А что, если и побольше? — сказал он и переменил тему разговора; мне же показалось, что мой друг и его противный приятель украдкой обменялись при этом многозначительными взглядами.

Было совсем темно, когда мы отправились в последний переход до Индора. Неожиданно начался дождь, дорога размокла и сделалась скользкой. Вскоре носильщики поставили паланкин на землю и заявили, что далее идти во мраке и по такой грязи они отказываются. Отец ввязался с ними в ожесточенную перебранку; я же проснулся, вылез из паланкина и спросил у моего приятеля разрешения ехать с ним на лошади. Он согласился, правда, на этот раз не так охотно, как ранее, однако посадил меня перед собой, после того как носильщиков все же заставили идти дальше. Оглядевшись, я заметил еще, что не вижу нескольких солдат, и спросил, где они. Мои слова привлекли внимание отца, и он тоже спросил у моего друга, куда они действительно делись. Тот беззаботно ответил, что они ушли немного вперед, устав ждать нас, поскольку из-за этих проклятых носильщиков наш караван продвигался слишком медленно.

Когда, двигаясь вперед, мы достигли русла почти пересохшего ручья, окаймленного зарослями небольших деревьев, мой друг слез с коня, сказав, что хочет попить и что я могу немного проехать без него. Прежде чем конь вынес меня на другой берег, я услышал позади себя чей-то отчаянный крик, а затем и шум схватки. Испуганный, я повернулся в седле, чтобы посмотреть назад, не удержавшись, упал на камни, устилавшие дно ручья, и сильно рассек себе кожу на лбу.

Вскочив на ноги, я увидел, что те самые солдаты, которые, как было сказано, якобы ушли вперед нашего каравана, вместе с другими грабили наш паланкин. Я завопил от ужаса. Один из солдат подбежал ко мне, и я узнал в нем того самого противного Ганешу, который приходил в караван-сарай.

«Мы забыли о тебе, щенок!» — взревел он страшным голосом и, набросив мне платок на шею, чуть было не удавил меня, однако его успел остановить мой друг. «Не тронь его!» — крикнул он и схватил убийцу за руки. Между ними вспыхнула страшная ссора, и оба они вытащили сабли. Что было дальше — я не знаю. От боли и страха я потерял сознание и упал на месте.

Я очнулся, почувствовав, что кто-то пытается влить воду мне в рот. Первое, что я увидел, были тела моего отца и матери. Рядом с ними лежала груда трупов, в которой я узнал Чампу и носильщиков паланкина. Я бросился к матери, но тут же опять потерял сознание, увидев, как страшно выглядело ее лицо — глаза вылезли из орбит, а прикушенный синий язык торчал наружу!

Когда я вновь пришел в себя, испытывая мучительную боль в шее и на рассеченном лбу, то оказалось, что я лежу на земле рядом с моим другом. Он говорил мне ласковые слова, пытаясь утешить меня, но, вспомнив все, я в исступленном гневе стал кричать на него, называя его убийцей моих родителей и требуя, чтобы он убил и меня. Услышав шум, Ганеша, пытавшийся задушить меня, подошел к нам.

Что говорит этот маленький мерзавец? — вскричал он и обратился к моему другу: — Ты что, превратился в женщину, Исмаил? Немедленно набрось ему платок на шею и придуши, а если боишься, то давай это сделаю я!

Ганеша и мой защитник Исмаил опять начали ожесточенно ссориться, а я обругал Ганешу самыми гадкими словами, которые только знал, и плюнул в него. Ганеша, мерзко сквернословя, развязал свой шейный платок и хотел было убить меня, но Исмаил оттолкнул его, взял меня на руки и отнес далеко в сторону. Он успокоил меня, как мог, говоря, что теперь я буду его сыном. Он наложил мне на шею повязку из зеленых листьев и дал мне выпить воды с сахаром. Видимо, в нее было добавлено немного опиума, потому что я тотчас же заснул глубоким сном.

Наше путешествие до деревни, где жил Исмаил, продолжалось еще несколько дней, и я ничего не помню кроме того, что Ганеши с нами больше не было. Прибыв домой, Исмаил представил меня молодой, красивой женщине, которую звали Мириам, сказав, что я, Амир Али, ребенок одного его недавно умершего родственника и что он усыновил меня. Так я остался жить в их семье, со своими новыми родителями, и постепенно совершенно забыл о прошлой жизни, вспомнив о ней не без посторонней помощи лишь в самом конце дней своих, о чем я поведаю позже.

 

Новая семья

Мой отец, Исмаил, занимался торговлей — продавал ткани в нашей деревне. Он проводил каждый день в своей лавке, отпуская товар, но я частенько примечал, что ему не очень-то сиделось на месте — иногда он явно нервничал, как будто мучимый каким-то тайным страстным желанием, был чем-то озабочен и рассеян. По временам он исчезал куда-то на много дней и возвращался, обычно везя с собой много тканей и другого добра. Я по-прежнему был зеницей ока Исмаила и его жены, Мириам, которая, не имея своего ребенка, очень любила и баловала меня. К сожалению, во время очередного исчезновения Исмаила она заболела болотной лихорадкой и умерла.

Так шли годы. Я все чаще задумывался о том, чем же все-таки занимается мой отец. К нему опять по ночам приходили какие-то люди, никак не похожие на торговцев, и вели с ним долгие разговоры. Когда эти люди собрались у нас в очередной раз, я решил подслушать, о чем же они все-таки говорят, и спрятался за ширмой, стоявшей в дальнем углу той комнаты, где они беседовали. Гости и отец говорили все время на каком-то совершенно непонятном мне наречии, но в конце концов один из них, пожилой человек с окладистой бородой, обратился к Исмаилу на нашем родном хиндустани.

— Что ты собираешься делать с Амиром? Он уже вырос, и если ему суждено быть среди нас, то его пора начинать учить нашему ремеслу. Он должен стать нашим, иначе его пребывание здесь может поставить всех нас под угрозу.

— Не бойтесь его. Он очень любит меня, и, кроме того, для него я единственное родное существо на этом свете, сказал Исмаил и вновь перешел на не известный мне язык.

— Это не имеет значения, — сказал другой человек, которого звали Хуссейн. Я очень хорошо знал его — он работал у моего отца и помогал ему продавать ткани в соседних деревнях. — Он смышленый парень и рано или поздно догадается обо всем сам. Лучше не дожидаться этого. Кроме того, он уже достаточно взрослый и может очень пригодиться в нашем деле. Помяни мое слово — чем раньше он попробует священного гура, тем больше ему будет хотеться вкусить его снова и снова.

— Может быть, ты и прав, — сказал Исмаил. — Он храбр и крепок не по годам, но в душе он все еще мягкий и нежный ребенок. Я даже не знаю, как ему рассказать обо всем. Боюсь, что он может испугаться.

— Ерунда! — сказал кто-то. — Такие нежные мальчики как раз самые лучшие, ими легче управлять и проще привлечь на свою сторону. На них можно положиться с большей долей уверенности, чем на чересчур бойких и шустрых. Расскажи ему все как есть, ничего не скрывая. Расскажи о славе, которая ждет его на нашем поприще, о вечном блаженстве, которое уготовано нам в раю. Он будет наш, я уверен.

— И чем скорее, тем лучше, — добавил Хуссейн и засмеялся. — Я очень люблю смотреть, как новички впервые пробуют себя в нашем деле: у них всегда такой невинный вид, а тут кто-то вдруг сует им в руки шейный платок и объясняет, что надо сделать…

— Тише! — о борвал его пожилой гость. — Вдруг Амир услышит тебя? Твои слова могут ему не понравиться, и он, чего доброго, пустится в бега.

— Не волнуйся, этого не будет, — сказал Исмаил и предложил собравшимся: — Не пора ли спать? Уже поздно, а завтра у нас дальняя дорога.

Когда они ушли, я тайком пробрался в свою комнату. Мое любопытство было возбуждено самым решительным образом. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, лихорадочно размышляя об услышанном, и терялся в догадках: о каком ремесле говорили они, кто все же мой отец и что предстоит мне узнать от него?

 

Великое братство

Я так и не решился тогда сразу же поговорить с отцом. Меня сдерживало опасение услышать от него нечто очень странное и, возможно, страшное. Не то чтобы я был трусом — вовсе нет; от природы я храбр, однако начать самому этот разговор было выше моих сил. Может быть, подумал я, мне удастся самому догадаться о высоком предназначении, которое уготовили мне отец и его друзья? Недаром же они говорили о славе и вечном блаженстве, которые ждут меня. Мне надо было с кем-то посоветоваться, не раскрывая, что я подслушал разговор отца и его приятелей. Единственным человеком, который мог помочь мне, решил я, был старый мулла из нашей деревни. Я любил ходить к нему, поскольку он казался мне самым образованным и сведущим человеком из всех тех, кого я знал. Мулла ведал назубок Коран и охотно зачитывал и толковал отдельные главы этой священной книги. Он рассказывал мне также о райском блаженстве, о тысячах прелестных гурий, ожидавших в раю всякого правоверного, об их чудных глазах, подобных сапфирам, о дворцах, сделанных из золота и драгоценных каменьев, о бесконечной, вечной молодости. Я был уверен, что заслужу все это: я частенько повторял своему отцу, Исмаилу, все то, о чем рассказывал мне мулла, и тот, так же как и я, выражал свой восторг и восхищение. Он сожалел только, что в силу свой неграмотности никогда не читал Корана, и говорил, что завидует моей дружбе с муллой. Хуссейн, однако, как-то раз послушав меня, обозвал муллу старым дураком и посоветовал мне поменьше внимать разглагольствованиям, дав понять, что я вправе ожидать действительно достойной награды, если выберу правильный путь. Какой путь — он мне не сказал.

Итак, я отправился к мулле. Азизулла — а именно так его звали — как всегда сердечно принял меня. После того, как я в очередной раз выслушал его подробные наставления о том, как положено правоверному творить молитву, предварив ее омовением и сопровождая правильными телодвижениями и жестами, и помолившись вместе с ним, я попросил его открыть Коран и вновь прочитать мне некоторые мои любимые суры. Старик нацепил на нос очки и, мерно раскачиваясь, зачитал мне несколько глав, давая по ходу чтения необходимые толкования о правильном образе жизни и поведения истинного мусульманина. Все это я уже неоднократно слышал, и, когда он закрыл Коран, попросил его честно сказать мне, есть ли в этой священной книге, дающей ответы на все вопросы правоверного, нечто такое, о чем он мне еще не рассказывал.

— Нет, нет, сын мой, — сказал он. — Я ничего не скрыл от тебя. Правда, должен признаться, что мое познание этой книги далеко не полное. Я могу читать ее, но мне не дано толковать все ее положения, и многое в ней остается для меня покрытым мраком неизвестности. Вот мой учитель — тот проникал в самую суть каждой фразы, нет, каждой буквы, находя в них смысл, до которого никогда не дойти обыкновенному человеку или простому мулле, вроде меня. Увы, Аллах призвал его к себе, и он унес с собой тайну познания слова Божия. Теперь он, в отличие от нас, грешных, блаженствует в раю, о котором я тебе столько рассказывал. Все, что я могу сделать, это вновь и вновь зачитывать тебе самые важные главы Корана, пока ты не запомнишь их наизусть.

— Спасибо тебе за твою доброту ко мне. Я всего лишь хотел спросить, нет ли еще чего-нибудь такого сокровенного, о чем бы я мог узнать, — поблагодарил я муллу. — Скажи мне, какой путь мне выбрать, кем же мне стать, чтобы исполнить все твои мудрые наставления и заслужить себе рай?

— Стань муллой! — воскликнул Азизулла. — Тебе, правда, придется долго и упорно учиться, но в конце концов ты овладеешь божественным словом и в полной мере познаешь волю благословенного нашего пророка Мохаммеда — да пребудет его душа в мире! — которого избрал Аллах среди миллионов людей! Поверь мне, нет дела более угодного Богу, чем служение ему! Я берусь научить тебя читать на арабском языке, на котором написан Коран, а потом твой отец, который, уверен, думает о твоем будущем так же, как и я, пошлет тебя в Дели совершенствовать твои познания в духовном училище — медресе.

— Я обязательно подумаю об этом, — пообещал я, однако, честно сказать, стать муллой мне вовсе не хотелось. Я не мог не заметить, что Азизулла сам-то был крайне беден и существовал лишь за счет скупых подаяний тех, кто ходил к нему в мечеть. Кроме того, ни мой отец, ни Хуссейн, никто из их товарищей муллами не были. Значит, все-таки есть еще что-то такое, о чем не дано знать мулле.

Я решил более не ходить к нему, справедливо ожидая, что при каждой следующей встрече он будет теперь лишь твердить о том, что мне надо обязательно стать муллой, добавляя к этому каждый раз новые доводы. Так и не получив нужного ответа, я с каждым днем все больше терял душевное спокойствие, замкнулся в себе и, испытывая по временам приступы настоящей тоски, стал даже подумывать о бегстве из родного дома, тем более что отец вместе с Хуссейном вновь исчезли тогда из деревни. Мне пришлось ждать целый месяц, пока они вернулись домой.

Вскоре после возвращения, как-то раз вечером Исмаил велел мне зайти к нему на его половину дома, что ранее случалось очень редко. Он пригласил меня сесть рядом с ним. Мы оба молчали некоторое время, и потом Исмаил спросил меня:

— Что происходит с тобой, Амир, мой мальчик? Я замечаю, что ты постоянно мрачен и замкнут в себе. Не случилось ли что-нибудь с тобой, пока меня не было в деревне? Что так мучает тебя, мой дорогой сын, скажи мне!

Собравшись наконец с духом, я рассказал ему, что слышал их разговор той ночью.

— Прости меня, отец! Я не должен был этого делать, но я не мог преодолеть своего любопытства. То, что я услышал, преисполнило мою душу волнением и великим ожиданием. Я умоляю тебя рассказать все о судьбе, которая уготована мне. Клянусь, что не обману тебя в надеждах, которые ты возлагаешь на меня.

— Хорошо! — сказал отец в раздумье. — Ты, я смотрю, и так уже начинаешь кое о чем догадываться. Так слушай!

Отец повел долгий рассказ о своей жизни, о ее превратностях, о том, как жестоки и хитры бывают люди в поисках корысти, о подлости и предательстве, с которыми ему приходилось сталкиваться всю жизнь, о том, как низок может быть человек, и в конце концов сказал:

— Вот уже много лет я состою в великом братстве, которое объединяет в себе и нас, мусульман, и индусов. Мы зовемся тхаги. Кто такие тхаги и почему я стал одним из них? На это я скажу тебе, что нигде более на свете тебе не найти истинной и великой веры — только среди нас. Больше ее нет нигде — каждый человек пытается перехитрить и обмануть своего соседа, нет такой хитрости, на которую не пускались бы люди, чтобы добиться своего. Не так у нас: мы все братья, от первого и до последнего. Где бы ты ни оказался по время своих странствий, тебя везде ждет радушный прием наших братьев. Они могут не говорить на твоем родном наречии, но все равно прекрасно поймут тебя, поскольку у нас у всех одинаковые условные знаки, единые обряды и общий язык — рамаси. Главное — мы все объединены единой целью служения божественной воле нашей небесной покровительницы — богини Кали. Где еще ты найдешь такое братство среди людей, для большинства которых нет ничего святого, кроме их кармана и брюха? Кроме того, нами руководит и благословенный Аллах: не будь на то его соизволения, нам никогда бы не удалось стать теми, кто мы есть. Огонь наших сердец, твердость руки, решимость и настойчивость — все это дают нам он и великая Кали. Через несколько дней я расскажу тебе подробнее, в чем состоит наше ремесло. Ты пройдешь все необходимые обряды посвящения и станешь одним из нас. Я возлагаю на тебя большие надежды — годы берут свое, я старею и поэтому хочу, чтобы ты скорее добился славы и почета среди наших людей и занял бы мое место предводителя — джемадара. Имей, однако, в виду, что у тебя не будет пути назад после того, как мы откроем тебе все наши тайны. Тебе придется пройти через испытание, для которого тебе потребуется вся твоя храбрость. Справишься ли ты?

— Я справлюсь, отец, — горячо заверил я. — Испытайте меня.

— Подожди немного, — сказал отец. — Через несколько дней в городе Шепуре во время праздника дуссера по моему призыву соберутся сотни тхагов со всей Индии. Они будут готовы повиноваться каждому моему слову, ибо знай, я один из самых известных и главных их предводителей по всей стране. Тогда я и представлю тебя своим друзьям. Нам предстоит решить, куда направить свои отряды. Сейчас идет большая война раджей Гвалиора и Мальвы против англичан, и нам это очень на руку, поскольку их войскам сейчас не до нас. Впрочем, обо всем этом потом, а пока ты должен молчать и никому не говорить о нашем разговоре. Ступай спать.

На этом и закончился наш разговор. Я лег спать и проснулся на следующее утро уже совсем другим человеком, полным сил и бодрости. Да, мне всего лишь восемнадцать лет, думал я, однако это не помешает мне стать в один ряд со взрослыми тхагами. Я чувствовал в себе прилив необычайного мужества и храбрости, и совсем вскоре мне представилась совершенно неожиданная возможность доказать их.

 

Схватка с тигрицей

Дело было так. Неподалеку от нашей деревни, в джунглях, вдруг объявилась тигрица с почти взрослым тигренком. В первый же день она убила пастуха, на второй — еще одного человека, который отправился в лес на поиски пропавшего пастуха, на третий день она изувечила старосту нашей деревни, всеми любимого и уважаемого человека, который вскоре скончался от ран. Жители деревни в тот же день собрались все вместе в мечети и решили покончить с тигром. Рано утром следующего дня мы встретились на опушке леса. Среди нас был один человек — огромный усатый пуштун, который вызвался возглавить охоту. На него было навешено столько оружия, что он едва мог двигаться. На поясе у него висели две сабли и несколько кинжалов различной длины и формы; из-за спины торчал огромный обоюдоострый меч, острие которого то и дело цеплялось за землю. За спиной же был приторочен щит, а в правой руке он держал мушкет с дымящимся фитилем.

— Салам алей кум, Исмаил! — обратился он к отцу густым, хриплым голосом. — Не верю глазам своим! Ты, такой тихий и мирный человек, и вдруг собрался на эхоту? Ого, и сынок твой туда же!

— Да, Дильдар Хан, ответил ему отец. — Каждый уважающий себя мужчина должен принять участие в этом деле. Если мы не убьем эту скотину сегодня, то, как знать, завтра она может съесть кого-нибудь еще.

— Лично я намерен убить тигра сегодня, Бог даст! — гордо заявил пуштун, подкручивая усы и явно любуясь собой. Немало тигров успокоил я при помощи моего доброго ружья, а эта тигрица что за тварь такая, чтобы уйти от моей пули? Будь проклят весь ее род до седьмого колена! Я боюсь только одного, что эта зверюга испугается и удерет, не дав нам доказать свою доблесть.

— Будем рассчитывать на удачу, — сказал отец и добавил: — Ты лучше скажи мне, Дильдар, как ты собираешься идти с такой пропастью оружия? Ведь ты еле переставляешь ноги. А вдруг тигрица набросится на тебя и ты не сможешь убежать!

— Ха! — с презрением воскликнул хан. — Бежать?! Чтобы я побежал от этой жалкой полосатой твари? Имей в виду: Дильдар Хан в жизни своей ни от кого и ни от чего не бегал, понял? Пусть только она появится, и ты увидишь, как ловко я пользуюсь оружием. Я покончу с ней сам, в одиночку. Для начала я пальну в нее из мушкета и раню ее. Затем я нападу на нее и поражу вот этой штукой! Дильдар Хан вытащил из-за спины меч и стал размахивать им над головой, прыгая при атом из стороны в сторону.

— Вот, видел? — сказал он, вытирая пот, градом покативший из-под шлема ему на лоб, и едва дыша от усталости. — Я ничем не уступаю богатырю Рустаму и убить тигра для меня — плевое дело! Я сам могу сожрать его — с усами и хвостом впридачу. Ну что же, пошли! Смотрите только, не окажитесь между мной и тигром, когда я на него наброшусь. Могу и растоптать невзначай, ха-ха-ха!

— Ох, болтун! — сказал мне отец, когда Дильдар Хан двинулся вперед. — Он ведь на самом деле такой отчаянный трус, что еще поискать. Ладно, пойдем! Мне не терпится посмотреть, какое впечатление на тигрицу произведут эти его ужимки и прыжки.

— Клянусь Аллахом! — сказал я. — Если этот, с позволения сказать, храбрец действительно вздумает напугать ее своим грозным видом, то боюсь, что она им впрямь пообедает.

— Нас это не касается! — хладнокровно заметил отец. — Все в руках Провидения. Впрочем, будь уверен — этот молодец не подойдет к ней ближе, чем на полет стрелы.

Мы отправились вслед за Дильдар Ханом, который, переложив мушкет в левую руку, правой продолжал вертеть, во все стороны мечом. В перерывах он останавливался, чтобы еще раз подкрутить свои лихие усы, концы которых и так торчали выше его слегка выпученных от природы глаз. Вскоре мы добрались до леса, и тут-то Хан стал показывать первые признаки трусости.

— Возможно, эта зверюга всего-навсего пантера, с которой мне просто стыдно связываться, — сказал он и обратился к нам: — Послушайте, ребята! Давайте-ка я подожду здесь. Если она и впрямь окажется тигром, то вы меня позовете, хорошо? Я тогда приду и убью ее.

Мы все дружно запротестовали и заявили, что без него все пойдет насмарку. Пробормотав что-то, Хан нехотя, но пошел вперед.

— Говорил я тебе, что он трус! — сказал мне отец. — Посмотрим, что он будет делать дальше.

Мы ходили по лесу, пока не нашли кости и порванную в клочья одежду; немного поодаль, в кустах, валялась голова несчастного пастуха. Тигр, несомненно, был где-то совсем рядом, и Хан, пытаясь не выдать страха, явно охватившего его, вновь взял слово.

— Скорей всего, это не обычный тигр, а тигр-оборотень, — сказал он. — Слышал я, что здесь уже давно бродит тигр, в которого вселилась душа одного бесноватого дервиша по имени Шах Якуб. Этого сына шайтана не возьмет никакая пуля! Зачем нам рисковать нашими жизнями?

— Э, нет, Хан! — сказал один из наших. — Ты, должно быть, шутишь. Что-то я никогда не слышал, чтобы оборотень был тигрицей, да еще с тигренком. К тому же, мы наплюем в бороду и целой сотне таких Шах Якубов, не правда ли?

— Тише, ты! — шикнул на него испуганный Дильдар Хан. — Ты молод и ничего не смыслишь в оборотнях, а я вот достоверно знаю случай, когда другой злой колдун, тоже живший неподалеку отсюда, как-то раз сотворил оборотня и натравил его на людей, поскольку они отказывались отдать ему своих самых прекрасных девушек, по одной из каждой деревни. Этот оборотень понаделал тогда делов!

— Как он выглядел? — вопросили мы, забыв в нашем любопытстве о тигрице, ради которой пришли в лес.

— О! — воскликнул Дильдар Хан. — Башка у этого оборотня была в два раза больше, чем у обычного тигра, а каждый зуб в аршин длиной. Глаза его были подобны раскаленным углям, которые багряно рдеют во тьме. У него не было хвоста и…

Тут Хан внезапно замолк, и все мы тоже, оглушенные ревом зверя, раздавшимся совсем рядом, а потом из кустов выскочила и тигрица с тигренком. Задрав хвосты, они бросились в лес.

— Ну что, Хан? — спросил кто-то. — Видишь, никакой это не оборотень. Ты заметил, как она помахала тебе хвостом, когда пробегала мимо?

— Подумаешь, хвост! — быстро нашелся Хан. — Я уверен: с хвостом или без хвоста — она оборотень, в которую вселился дух этого проклятого Шах Якуба, и пытаться убить ее бесполезно. Она, если захочет, сама отправит всех нас в ад одним мигом!

— Трус! Трус! — закричали мы. — В деревне корчил из себя храбреца, а тут готов показать ей свои пятки.

Кто посмел назвать меня трусом?! — взревел Хан. — Идите за мной! Посмотрим, кто из нас трус.

С этими словами Хан бросился вперед, но почему-то не в ту сторону, куда убежала тигрица.

Не туда! — крикнули мы ему, и Дильдар Хану пришлось вернуться.

— Да! Все это детские забавы. Пора с ними кончать. Пойдем, сынок, — сказал отец, и мы пошли туда, куда убежала тигрица. Вскоре мы вышли на прогалину, на дальней стороне которой возвышалась скала, густо заросшая кустами.

— Она там, я уверен, — сказал отец. — Более подходящего места, чтобы спрятаться, ей не найти.

Нас отделяли от скалы и кустов не более тридцати шагов, что, кажется, совсем не понравилось Дильдар Хану.

— Должен заметить, — сказал он, понизив голос, как только мог, что, убив уже столько этих тварей, я знаю, как их лучше уничтожить. Поскольку я вооружен лучше всех, то я встану вон у того куста рядом с тропинкой. Вне всякого сомнения, тигрица устремится именно туда, когда вы выгоните ее из логова, и тогда вы увидите, какой теплый прием я ей устрою. Клянусь Аллахом! Она так и напорется на острие моего меча, а потом я покончу с ней одним ударом кинжала.

Мы посмотрели туда, куда он показал. Там и впрямь был куст, однако он отстоял от места событий никак не меньше чем на двести шагов.

— Друг мой! — заметил отец. — Думаю, что оттуда ты ее даже не разглядишь.

— Все будет, как я сказал. Уж вы мне поверьте, — заверил Дильдар Хан и торопливо ушел.

— Бог с ним! — сказал отец. — За дело!

Мы разделились на три группы — две из них оцепили кусты с обеих сторон, а третья отправилась в обход скалы, с тем чтобы забраться на нее и попробовать застрелить тигрицу сверху. Тигрица, несмотря на всю нашу ходьбу и разговоры, никак не проявляла себя, решив, видимо, спокойно отсидеться в логове. Мы, дойдя до кустов, остановились в ожидании и вскоре увидели, как на гребне скалы появились наши товарищи, которые отправились в обход.

— Вы готовы? — закричал один из них. — Сейчас мы скатим на нее камень.

— Бисмиллях! Кати его! — скомандовал отец.

Сразу трое человек навалились на валун, тот подался, покатился с превеликим шумом по склону, увлекая за собой камни поменьше, и с грохотом рухнул у подножья скалы, разлетевшись на тысячу кусков. Мы замерли в напряженном ожидании, однако тигрица из кустов почему-то не выскочила.

— Посмотрите, не видать ли ее сверху! — крикнул отец. — Если увидите, то стреляйте — мы готовы.

Люди на скале завертели головами во все стороны, но ничего, кажется, не заметили. Наконец один из них показал на что-то рукой, привлекая наше внимание.

— Клянусь Аллахом! — сказал отец. — Он видит ее. Берегитесь! Она может выскочить в любой момент.

Стрелки зажгли фитили и приготовились к стрельбе. Один из людей на скале вдруг поднял мушкет, прицелился и выстрелил. Вслед за грохотом выстрела раздался яростный рев, от которого вздрогнули небеса, и из кустов выбежал молодой тигр. Он явно был тяжело ранен, поскольку смог пробежать всего лишь несколько шагов и лег на землю, вновь огласив округу ужасным ревом. После того как в него с близкого расстояния ударила еще одна тяжелая круглая пуля, он перекатился на спину и навсегда затих.

Теперь держись! — предупредил отец. Сейчас появится его мамаша и, если мы дрогнем, задаст нам жару. Цельтесь лучше!

Отец опять крикнул людям на скале, чтобы они скатили еще один валун, который нависал над самым обрывом. Им пришлось изрядно попотеть, поскольку камень был огромным, однако все же они спихнули его, и тот тяжело грохнулся о землю. 'Груды оказались не напрасными — тигрица выскочила из кустов и в растерянности замерла на месте, хлеща себя по бокам хвостом и прижав уши. Она явно не знала, что делать, однако мы быстро положили конец ее раздумьям. Отец, а за ним и остальные открыли по ней огонь. Тигрица шатнулась в сторону после выстрела отца, который явно попал в нее. Мне даже показалось, что я услышал тупой удар пули о ее шкуру — лаз!. Взревев, она бросилась на нас, однако мы подняли такой отчаянный и дружный крик, что она развернулась на месте и ринулась к тому кусту, рядом с которым должен был стоять Дильдар Хан.

О, Аллах! — воскликнул в смятении отец. — Что делать? Ведь она разъярена до крайности и разорвет любого, кто попадется ей навстречу.

В это время ее заметили и другие стрелки, немедленно поднявшие оглушительную пальбу по ней и тоже, кажется, попали, поскольку она вдруг остановилась, зарычала и грозно оскалила клыки, однако затем опять побежала вперед. Дильдар Хан, конечно же, не подозревал, что тигрица направляется к нему, ибо он спрятался за кустом и не мог видеть происходящего.

— Хану конец! — в ужасе крикнул отец. — Ему никто теперь не поможет!

Вдруг, неожиданно для самого себя, я выхватил из-за пояса саблю и ринулся в след за тигрицей.

— Амир Али! Сын мой! Немедленно вернись! Назад! Боже мой! Кто-нибудь, догоните и остановите его! — услышал я вдогонку отчаянный призыв отца.

Я не послушался и припустил так резво, что никто не смог угнаться за мной. Я бежал быстро, но тигрица, хоть и была ранена, двигалась быстрее и намного раньше меня достигла куста, за которым прятался Дильдар Хан. Этот же глупец, вместо того чтобы оставаться там, где был, вдруг выбежал ей навстречу, растопыря руки, и замер посреди дорожки, парализованный страхом. Тигрица остановилась, присела и прыгнула на Дильдар Хана. Она подмяла его под себя и, свирепо рыча, начала терзать когтями и зубами. Ни на секунду не задумываясь об опасности, грозившей мне, я подскочил к тигрице и нанес ей сокрушительный удар. По милости Аллаха, удар оказался удачным — лезвие сабли глубоко вошло ей в загривок, и, дернувшись всем телом, тигрица издохла на месте. Я отскочил в сторону, готовясь встретить ее другим ударом, но она более не шевелилась, закрыв собой труп Дильдар Хана. Несчастный трус! Она бы никогда не набросилась на него, хвати у него ума и выдержки не вылезать из-за куста. Тигрица убежала бы дальше, но этот дурак не нашел ничего лучше, как преградить ей дорогу, и поплатился за это жизнью. Я как сейчас вижу его замершим на месте и простирающим руки, словно желая обнять тигрицу. Теперь же он лежал на земле, собой ужасное зрелище: его лицо было разорвано в клочья, а из распоротого живота у той струей текла кровь.

Как ты мог так рисковать жизнью из-за этого труса! — воскликнул подбежавший отец, обнимая меня. Затем он обратился к остальным, столпившимся вокруг Дильдар Хана и тигрицы: — Вы видели, какой удар! Воистину, сегодня он посрамил всех нас: кто из вас нашел бы в себе отваги вступить в бой с тигром и покончить с ним одним махом, а? Аллах велик! Храбрец ты мой!

Тут один пожилой человек по имени Бини Сингх, учивший меня обращаться с оружием, сказал отцу, которого душили слезы восторга и облегчения от страха за мою жизнь:

— Позволю себе заметить, что похвалу заслужил не только твой сын, но и я. Я всегда говорил тебе, Исмаил, что этот парень будет достоин своего отца, да будет он богатым и счастливым и да проживет он тысячу лет! Видишь, сынок! Оказывается, не зря я учил тебя этому ми ому улару с замахом от левого плеча. Немногим дано освоить его как следует! Еще немного, и ты будешь обращаться с саблей не хуже меня. Тогда кое-кто, я надеюсь, не забудет отблагодарить твоего старого учителя.

С этими словами, засмеявшись, он повернулся лицом к отцу. Тот от всей души поблагодарил Бини Сингха и вечером и впрямь преподнес ему роскошный подарок — кривую саблю с рукоятью, украшенной сердоликом, и пятьдесят звонких серебряных рупий.

Старик действительно заслужил такую богатую награду, ведь благодаря ему я освоил искусство обращении с мечом и саблей; я умел стрелять из лука и мушкета и так точно и далеко бросал копье, что никто из моих сверстников во всей округе не мог сравниться со мной.

Вечером отец сказал мне:

— Амир! Я очень доволен и горжусь твоим геройским поступком, который поразил не только меня, но и всех наших товарищей. Это очень важно — завтра мы выезжаем в Шепур, где я представлю тебя предводителям-джемадарам и другим самым известным тхагам. Чтобы дело пошло на лад и они хорошо приняли тебя, я велел паре своих людей отправиться в Шепур уже сегодня уведомить о моем прибытии и заодно заранее рассказать там о твоей отваге. Я велел им не вдаваться в детали. Мы расскажем все до конца сами. Это обеспечит тебе самый теплый прием, да и мне будет сподручно убедить их, что ты достоин стать членом нашего братства не потому только, что ты мой сын. Понял?

 

Благословение богини Кали

Через три дня после схватки с тигрицей мы отправились в Шепур, где отца уже ждали несколько его приятелей — джемадаров. До начала дуссеры оставалось еще два дня — этот Праздник считался одинаково благоприятным дли начала важного дела как индусами, так и мусульманами. Кроме того, он знаменовал прекращение летних ливней, делавших дороги Индии непроходимыми. После этого наступала благословенная погода и многие тысячи путешественников по всей стране отправлялись в путь по делам, навестить своих близких, поклониться святым местам. На дорогу выходили не только они…

В Шепуре мы отправились с отцом в храм богини Кали, чтобы предложить нашей покровительнице скромные подношения. Я много раз видел до того изображения Кали, но и теперь мною овладели ужас и трепет при виде ее грозного облика. Держа в своих десяти руках смертоносные орудия — меч, трезубец, булаву, лук со стрелами, кинжал, боевой диск, серп, щит, а также только что отрубленную голову, из которой алым потоком лилась кровь, — богиня в радостном возбуждении победы плясала на поле брани, усыпанном телами ее врагов. Ее синекожее обнаженное тело было прикрыто лишь набедренной повязкой из человеческих рук, гирляндой из черепов и распущенными черными волосами. У ног Кали лежал прекрасный юноша, ее муж, — сам великий бог Шива. Он бросился на землю, чтобы закрыть ее своим телом и не дать погибнуть всему миру, сотрясаемому до основания победным танцем Кали, который она прекратила лишь тогда, когда случайно наступила на своего мужа и от стыда высунула язык.

Постояв немного в благоговейном молчании и поднеся дары богине, отец сказал мне:

— В начале всех начал, когда высшее божество сотворило все сущее, оно приказало богине Кали, которую также зовут Бховани или Дурга, следить за тем, чтобы род людской, непрерывно размножаясь, не переполнил бы собой всю землю. Богиня Кали — великая разрушительница, олицетворяющая собой беспощадный ход времени, который уничтожает вся и всех, позвала нас, тхагов, в помощь. Она обучила нас нашему искусству и своими руками при помощи священного румаля — шейного платка — задушила несколько человек, чтобы мы знали, как это делается. Она наделила нас нечеловеческим умом и хитростью, научила нас нравиться людям и входить к ним в доверие. В качестве награды за наши труды мы могли брать себе то, что принадлежало нашим жертвам. Она предупредила нас, чтобы мы никогда не пытались скрыть тела наших жертв, ибо она сама должна была заботиться о том, чтобы они навсегда исчезли с лица земли. Так прошло много веков. Однажды, однако, несколько тхагов, только что убив человека, решили спрятаться и посмотреть, что же произойдет с телом их жертвы. Они засели в зарослях у дороги, рассчитывая незаметно дождаться появления богини, но разве может человек укрыться от глаз Кали? Она немедленно обнаружила их и велела им подойти к ней. Трепеща от страха при виде ее грозного и ужасного облика, несчастные попытались убежать, но по ее воле замерли на месте, как окаменевшие.

«Вы увидели меня! — взревела в гневе Кали. — Еще ни один смертный не видел меня без того, чтобы не умереть тут же, на месте. Вас, своих слуг, я не стану убивать, но знайте, что не буду и защищать вас, как раньше. Я более не стану убирать тела убитых, и вам придется позаботиться об этом самим. Не всегда будет это получаться у вас как следует, и вас будут ловить и казнить, как обычных людей. Это и есть наказание всем вам. Все же я не лишу вас совсем моего покровительства — вы сможете каждый раз, выходя на дорогу, обращаться ко мне, и я буду посылать вам добрые или дурные предзнаменования, которые предупредят вас о вашей судьбе».

— Все вышло так, как она сказала, — продолжил отец. — Действительно, иногда тела тех, кого мы убиваем, попадаются на глаза людям и наших товарищей ловят и уничтожают. Происходит это крайне редко и лишь тогда, когда тхаги перестают обращать внимание на знаки и знамения, которые посылает им Кали, или забывают принести ей жертву. Ты спросишь меня, как получается, что мы, правоверные мусульмане, оказались под покровительством Кали, занимаемся одним делом с иноверцами — индусами, преследуя и уничтожая наши жертвы. Я много думал об этом и скажу тебе, что, видимо, так угодно Аллаху, раз на протяжении многих веков, с тех пор как наши предки появились в Индии, он дозволяет нам это. Будь он недоволен нами, то все наши планы и замыслы рухнули бы в одночасье, нас преследовали бы несчастья и гибель и нам пришлось бы забросить свое ремесло.

В день дуссеры состоялась церемония моего посвящения. Я был облачен в белоснежные одеяния, после чего отец, держа меня за руку, отвел меня в комнату, где собрались все джемадары. Мой отец обратился к ним с вопросом, готовы ли они принять меня в наше братство и с этого дня считать меня тхагом, на который они ответили: «Да!».

Затем все мы вышли из дома, и отец, воздев руки к небу, громко крикнул: «О, Кали! Позволь нам принять твоего раба, Амира Али, в наше братство! Возьми его под свое покровительство и пошли нам знак, если ты согласна!».

Мы подождали некоторое время; наконец с верхушки дерева, ветви которого нависли над нами, раздался крик совы.

— Хвала великой Кали! — закричали все, а отец обнял меня, говоря:

— Радуйся, сын мой. Она послала тебе самый благоприятный знак. Она полностью берет тебя под свое покровительство.

Затем меня вновь отвели в комнату и велели, взяв в правую руку заступ — священный символ нашего дела, поднять его на уровень груди, вслед за чем я повторил за отцом слова страшной клятвы тхага. Потом я опять принес эту же клятву, но уже на Коране, и мой отец вложил мне в уста маленький кусочек освященного гура, то есть коричневого неочищенного сахара, велев мне съесть его. На том церемония и закончилась. Отец принял поздравления собравшихся и обратился ко мне со следующими словами:

— Мой сын! Теперь ты приобщен к древнейшему и наиболее угодному Богу промыслу. Ты поклялся быть честным, верным и храбрым; ты обещал хранить наше дело в глубокой тайне; ты должен теперь уничтожать всех людей, которых пошлет тебе божественное провидение, за исключением тех, трогать которых нельзя согласно нашим священным законам. К числу людей, которых не приемлет наша покровительница Кали в качестве жертвы, относятся прачки, кузнецы, маслоделы, плотники, аскеты-отшельники, сикхи, знатоки священных гимнов, танцовщики, музыканты, курители опиума, а также искалеченные, умирающие или больные проказой люди. Да, не следует убивать и женщин, если этого можно избежать, хотя это не обязательное условие. За этим исключением все человечество к твоим услугам, и ты должен прилагать все усилия — никогда не забывая при этом принимать во внимание знаки и предзнаменования великой Кали, — чтобы уничтожить их как можно больше. Я закончил: ты теперь тхаг, а все остальное, что тебе нужно знать, объяснит и покажет твой гуру, после того как он совершит все необходимые обряды.

— Я твой до самой смерти, Кали! — сказал я. — Молюсь только о том, чтобы с твоего благословения я смог бы как можно скорее доказать тебе свою верность.

Так я стал тхагом. Начни я свое служение Кали при обычных обстоятельствах, то есть будучи простым человеком, а не сыном могущественного и почитаемого предводителя, которым был мой отец, то мне пришлось бы занять самое низкое положение. Я стал бы всего-навсего могильщиком-лугха, которому предназначено готовить захоронения для наших жертв, и смог бы выдвинуться вперед лишь через многие годы, доказав своей предприимчивостью, умом и храбростью, что способен на большее. Всего этого мне удалось избежать благодаря своему отцу — я сразу оказался в превосходном по сравнению с прочими тхагами положении в нашем братстве и мог смело рассчитывать на то, что со временем займу место моего отца, когда тот сочтет необходимым уйти, наконец, на покой.

С этого дня меня отдали в обучение гуру, то есть наставнику нашей группы, старому тхагу, одному из наиболее опытных и ловких душителей — бхаттоти. Он был индусом, раджпутом, и хотя тело его высохло от старости, его могучие, жилистые руки, широкие плечи и высокий рост говорили о том, что он был человеком огромной силы. Ранее мне не доводилось быть с ним близко знакомым; обычно мы ограничивались взаимными приветствиями. Зная славу, которая шла за ним, я постоянно просил отца поскорее сделать меня учеником старого душителя.

Отец с готовностью согласился и сказал, что охотно отдаст меня в руки Руп Сингха (именно так звали моего будущего учителя), с тем чтобы, занимаясь прилежно и усердно, я обрел необходимые навыки и мог бы приступить к делу при первой возможности.

Руп Сингх начал с того, что в течение нескольких дней беспрестанно читал молитвы и магические заклинания. Были принесены многочисленные жертвы. Рун Сингх с утра до вечера толковал понятные только ему знамения Кали, которые являлись в облике различных птиц и зверей. Что касается меня, то я не делал ровным счетом ничего, сидя четыре дня напролет под деревом, наблюдая за Руп Сингхом и пытаясь понять значение тех обрядов, которые он совершал, пока это занятие мне порядком не надоело. Руп Сингх вовсе не пытался объяснить мне их смысл, а в ответ на мои вопросы лишь однажды пояснил, что все эти церемонии были предназначены для того, чтобы сделать меня бесстрашным, сильным и хитрым, чтобы не дать уйти тем, кто попадет и мои руки, чтобы помочь мне избежать коварных замыслов моих врагов, стать удачливым и знаменитым.

— Послушай, сынок, — говорил он. — Некоторые из наших людей, ради которых я читал заклинания и молитвы, уже стали известными тхагами и даже предводителями-джемадарами. Ты пойдешь по их пути, но сейчас, прошу, не задавай мне больше вопросов. Удовлетворись сознанием того, что все идет как надо. К моей большой радости, Кали пока не послала тебе ни одного дурного предзнаменования.

Утром пятого дня он наконец дал мне шейный платок — румаль. Затем я совершил омовение, тело мое было умащено благовониями, а на лбу красной тушью поставлена небольшая точка — знак того, что я стал слугой Кали. После этого Руп Сингх торжественно сообщил мне, что теперь его ученик Амир Али — настоящий бхаттоти.

Да, кстати, я забыл показать тебе одну довольно важную вещь, — со смехом сказал Руп Сингх. — Я ведь так и не научил тебя, как надо пользоваться этим платком. Я, между прочим, знаю один особый прием, который несложно освоить. Вот, смотри!

Он забрал у меня платок и завязал его левый конец большим узлом, в середину которого поместил серебряную рупию. Этот конец он взял в левую руку, а другой зажал в правой, держа кулаки ладонями вверх и оставил между ними ровно столько места, чтобы можно было обхватить шею человека.

— Теперь, — сказал он, заметь себе! Когда ты забросил платок сзади и туго затянул его, тебе надо сильно упереться костяшками пальцев в шею и резко свернуть ее в ту сторону, которая тебе будет удобней. Если сделать это как полагается, смерть наступит немедленно. На, попробуй сам.

Я взял платок и руки, держа его так, как показал мне Руп Сингх, однако тот остался недоволен.

— Не так, не так! — заворчал он. — Дай сюда, я покажу тебе все на твоей собственной шее.

— О нет, не надо! — вскричал я. — Ты еще увлечешься и вообразишь, пожалуй, что я бедный путешественник, которого послала тебе Кали, да и придушишь меня в мгновение ока, сам того не желая. Нет, спасибо, я и так все понял!

— Ладно! Тогда попробуй сделать это на моей шее, Амир Али. Я сразу пойму, усвоил ты мой урок или нет.

Я повиновался его приказу и попробовал, однако старый раджпут лишь рассмеялся.

— Не пойдет! Так ты и с ребенком не справишься! Лучше все-таки давай я покажу на твоей шее, тогда ты сразу все поймешь!

Мне пришлось подчиниться, хотя предложение Руп Сингха мне вовсе не нравилось. Кровь буквально застыла у меня в жилах, когда я почувствовал на своей шее его холодные, костлявые пальцы, однако он не причинил мне вреда, а я понял, где была моя ошибка. После того как я еще несколько раз проверил свою хватку, Руп Сингх наконец-то возгласил, что теперь я в полном порядке.

Тебе осталось только набраться опыта, — сказал он.

— Бог даст, — ответил я. — У меня не будет недостатка в нем. Я стану словно тигр, который, один раз вкусив человеческую кровь, уже не может обойтись без нее!

 

Путешествие в Нагпур

Дело, ради которого собрались тхаги в Шепуре, состояло вот в чем: мой отец собирался предложить им в составе одного большого отряда отправиться в поход на юг Индии, в Декан. Все должны были вместе дойти до Нагпура, а затем разделиться на три отряда: первый из них, под предводительством отца, отправился бы в Хайдарабад, а другой через Аурангабад в Индор; третий тоже двинулся бы в Аурангабад, но оттуда пошел бы не в Индор, а в Пуну, а затем, если получится, то и в город Сурат. В конечном счете все три отряда должны были встретиться в Шепуре до начала дождей.

Никто не возражал отцу, напротив, все с готовностью одобрили его предложение, будучи уверены, что под предводительством отца успех похода обеспечен. Кроме того, уже много лет мы не выбирались в Декан. Остальные же тхаги, как было условлено в Шепуре, отправятся самостоятельно по городам Хиндустана, вплоть до Бенареса и Сагара, действуя в зависимости от обстоятельств.

Порешив на этом, через несколько дней мы отправились в путь: с отцом было шестьдесят человек, с Хуссейном — сорок пять, и с другим джемадаром, которого звали Гхаус Хан, — тридцать, то есть всего сто тридцать пять человек.

Утром, накануне похода, мы все вместе собрались на поляне неподалеку от дороги, по которой нам предстояло выступить. Один из нас, которого звали Бадринатх, опытный и ловкий разведчик — сотха, почитавшийся также великим знатоком обрядов, принес заступ, уже заранее освященный им, и стал в середине поляны. Мой отец в сопровождении других джемадаров направился к Бадринатху, зажав в зубах кусок шнура, к которому был привязан глиняный горшок, заполненный водой до верхней кромки. Урони он этот кувшин — это означало бы ужасное знамение: ничто не отвратило бы тогда его гибель в этом году или, самое позднее, в следующем.

Мы все тихой поступью двинулись за отцом, который благополучно, не уронив кувшина и не расплескав воды, дошел до назначенного места, остановился и бережно поставил кувшин на землю. Повернувшись к югу, то есть в ту сторону, куда мы собирались отправиться, он положил левую руку на грудь, возвел глаза к небу и обратился к Кали с призывом: «Мать всей вселенной! Защитница и покровительница нашего братства! Подай нам благоприятный знак, если ты одобряешь наше намерение отправиться в поход!».

Он замолчал, и все собравшиеся повторили эти слова вслед за ним. Мы стали ждать знака; казалось, что все затаили дыхание от волнения и надежды. Мы ждали долго, наверное, не менее получаса. Никто не смел разговаривать, и все хранили полное безмолвие. Наконец мы услышали «пильхао», то есть сигнал богини: неподалеку, слева от нас, послышался рев осла. Почти немедленно раздался и «тхибао» — крик осла с правой стороны. Лучшего нельзя было и ждать. Такого доброго предзнаменования — и слева, и справа разом заговорили все — не приходилось слышать уже многие годы, и оно обещало нам полный успех! Все мы стали поздравлять друг друга и возносить хвалы великой Кали.

Мой отец опустился на землю, на то самое место, откуда он обратился к Кали, и просидел там целых семь часов. Мы же в это время завершили последние приготовления к походу, и когда все было готово, вступили на дорогу, ведущую в город Ганешпур.

На привале, где мы остановились на ночевку, Бадринатх, который нес с собой заступ, называемый теперь, после освящения, «кхасси», снова услышал «тхибао» и «пильхао». Эти новые благоприятные знаки вселили в нас еще большую надежду и уверенность. На следующее утро мы остановились у первого же ручья и сели на землю, и каждый получил и съел по щепотке гура и сухого гороха. Далее, в течение дня, мы неоднократно видели и слышали добрые знамения Кали, и все еще раз удостоверились, что совсем скоро нас ждет богатая добыча.

Все эти обряды и толкования знамений казались мне странными и непонятными, однако то, как глубоко верили в них все остальные, и постоянство, с которым они повторялись, постепенно вселили и в меня веру. Впрочем, должен признаться к своему стыду, что по мере того, как шло время, и я делался все более опытным, они стали казаться мне довольно глупыми, однако испытание, которое послала мне впоследствии Кали, вернуло мне разум и заставило горько раскаиваться в своих заблуждениях.

Через несколько дней мы прибыли в Ганешпур, так и не испытав по дороге ни одного приключения. После того как мы расположились лагерем в манговой роще неподалеку от городских ворот, двое индусов, лучшие из лучших разведчиков — сотха, отправились в город, чтобы попытаться заманить каких-нибудь путешественников в наши сети. Они отсутствовали большую часть дня и когда вернулись, мы набросились на них с расспросами. Один из этих двух индусов был не кто иной, как Бадринатх, о котором я уже говорил. Он был брахманом. Другой индус, по имени Гопал, принадлежал к низшей касте. Вместе с тем они оба в одинаковой мере были весьма незаурядными, умными и хитрыми людьми, обладавшими безупречными манерами и способностью подчинить своему обаянию и уговорам кого угодно. Должен сказать, что почти всех тхагов, и особенно наших разведчиков, вообще отличает особо обходительная, благородная, приветливая и, когда надо, веселая манера обращения с посторонними, в первую очередь с теми, кто был намечен в качестве жертвы. При этом, конечно, следовало соблюдать меру и быть, если того потребуют обстоятельства, грустными, задумчивыми и сострадательными, но всегда, повторяю, всегда искренними, ибо если говорить с кем-то не от чистого сердца, то он рано или поздно почувствует подвох. Именно в этом и состояло искусство нравиться людям, которое так помогало нам в нашем богоугодном промысле.

Бадринатх рассказал, что он обшарил весь базар без какого-либо успеха, пока его внимание не привлек пожилой человек весьма достойного облика, который о чем-то ожесточенно препирался с хозяином харчевни, стоя у двери этого заведения. Бадринатх подошел к нему и тот, взволнованный какой-то несправедливостью со стороны хозяина харчевни, немедленно обратился к Бадринатху, умоляя его стать свидетелем и отправиться вместе с ним к городскому голове — котвалю, чтобы подать жалобу.

— Трактирщик вел себя очень непочтительно и грубо, — рассказал Бадринатх, — однако после того, как я напустился на него с отменной бранью и угрозами рассказать котвалю все о его проделках (а надо сказать, тот всего-навсего изрядно обсчитал моего нового друга), он согласился вполне удовлетворить наши требования. Пожилой человек был очень доволен моим вмешательством и, естественно, вступил со мной в разговор о том, кто я такой и куда еду. Я немедленно воспользовался случаем убедить его, что этот город небезопасен для любого проезжего, даже на одну ночь, и узнал также, что он был главным писарем — мутсадди, состоял на службе у раджи Нагпура и как раз отправляется туда вместе со своим сыном.

Я, конечно же, предупредил его об опасности встречи с грабителями и тхагами по пути в Нагпур, красочно рассказав ему пару известных мне случаев ужасных убийств и насилий, и сказал, что путешествую вместе со своими друзьями-паломниками туда же, куда и он, то есть в Нагпур. Я еще сказал, что мы нарочно выступили в путь в большом числе, чтобы устрашить всякого злодея, и что мы всегда останавливаемся на ночлег за пределами городов и деревень, жителям которых, увы, лучше тоже не доверять. Мое предложение присоединиться к нам он принял весьма охотно, и мне удалось убедить его как можно скорее оставить город. Я оставил с ним Гопала, чтобы показать дорогу и помочь собрать вещи. Думаю, что еще до заката они будут здесь.

— Аллах велик! — набожно воскликнул отец и с удовольствием похвалил: — Воистину, твое лицо удивительно белое, Бадринатх! Я уверен, что у этого старого мутсадди с собой полно денег и драгоценностей, которые помогут нам безбедно жить до самого Нагпура. Ежели он не захочет все-таки отправиться с нами, то придется устроить ему засаду, не откладывая этого дела. Вскоре все решится — если он не придет, то могильщики должны немедленно отправиться в путь, чтобы приготовить ему могилу рядом с дорогой там, где я укажу.

К счастью, нам удалось избежать всех этих хлопот, поскольку мутсадди явился, как и обещал, в наш лагерь, где его встретили отец и два других джемадара. Благородство его облика произвело на меня сильнейшее впечатление: его отличали великолепные манеры и разговор, которые он, без всякого сомнения, приобрел при дворе в обществе раджей, визирей и других высокопоставленных особ. Отдав распоряжение приготовить свою повозку для ночлега для сопровождавших его женщин, то есть со всех сторон обтянуть ее пологом, он и его красивый молодой сын подошли к тому месту, где отец и джемадары расстелили ковры, и начали приличный случаю разговор, то есть познакомились и обсудили наши ближайшие планы.

Если бы этот старик только мог знать, кто сидит рядом с ним! Все происходящее казалось мне весьма странным — мы уже решили расправиться с мутсадди этой ночью и уже приготовили могилу для него и его сопровождающих, а он, как ни в чем не бывало и не подозревая ни о чем, мирно покуривал кальян и дружески беседовал с отцом, Хуссейном и Гхаус Ханом. Старик был явно доволен нашим обществом.

— Спасибо тебе, — обратился он к Бадринатху, — что ты уговорил меня оставить город и приехать сюда, где я наслаждаюсь теперь беседой с людьми, повидавшими свет. Там, в городе, я не сомкнул бы глаз всю ночь, опасаясь грабителей, а тут я могу чувствовать себя совершенно спокойно и не беспокоиться за себя и своих близких, которым вы готовы оказать защиту и покровительство.

Ага! — согласно прошептал старый тхаг, который сидел позади меня. — Мы уж окажем ему покровительство, я лично об этом позабочусь.

Каким образом? — спросил я его, и он подал мне знак, говоривший, что именно он назначен уничтожить старика. Тхаг поднялся со своего места и сел рядом с мутсадди, который удивленно взглянул на него.

— Не беспокойтесь! — сказал отец. — Он один из наших попутчиков и, как и любой другой, может посидеть немного в нашем тесном кругу и послушать истории, которые мы рассказываем друг другу, чтобы скоротать время до отхода ко сну.

Старый тхаг остался сидеть, где сидел, а я наблюдал за тем, как, слушая разговор, он играл со своим платком, обматывая его то вокруг одной руки, то вокруг другой. Во мне росло возбуждение — вот напротив меня сидит старый мутсадди, вот его сын, оба ни о чем не подозревают, вот их убийцы и мой отец, который в приятном, спокойном тоне, как ни в чем не бывало, говорит с людьми, им же приговоренными к гибели через несколько минут. Мне стало страшно и жалко этих двух несчастных. Я отводил в сторону глаза, но безуспешно: мой взгляд опять возвращался к старику и его сыну. Всем своим существом я хотел подать им сигнал — спасайтесь, бегите! — однако так и не отважился, зная, что тогда меня ждет неминуемая смерть. Каждое движение тхагов, сидевших рядом с мутсадди, казалось мне началом страшной развязки. Я больше не мог смотреть на это и, не выдержав напряжения, встал и отошел подальше в сторону.

Меня догнал мой отец.

— Куда ты пошел? — спросил он. — Ты должен оставаться на месте и увидеть все своими глазами, если хочешь стать приобщенным к нашему делу. Ты меня понял?

— Сейчас вернусь, — ответил я. — Я только немного пройдусь, подышу — мне что-то нездоровится.

— Ты просто малодушный! — упрекнул меня отец. — Немедленно возвращайся! Я намерен совсем скоро покончить с ними.

Пройдя еще несколько шагов, я все же пришел в себя, вернулся и сел на свое прежнее место. Я не мог теперь отвести своего взора от старика и его сына и буквально таращился на них, как кролик, завороженный коброй. Удивительно, что они не заметили, не придали этому никакого значения и, слава Богу, не спросили, почему я так на них смотрю. Старик продолжал неторопливо рассказывать об известных ему намерениях его хозяина, владыки Нагпура, заключить какой-то договор с англичанами, направленный против других раджей, и осуждал его за это. Найдя в нашем лице благодарных слушателей, он был готов говорить до бесконечности, но тут наконец-то мой отец подал сигнал к нападению, крикнув: «Подайте табак!». В мгновение ока старый тхаг захлестнул румаль вокруг шеи мутсадди, а другой набросился на сына. Оба несчастных оказались на земле и забились и отчаянной агонии, пытаясь освободиться. Все это произошло почти в полной тишине, не считая хрипа, который издали жертвы. Тхаги-душители ослабили свою хватку и оставили тела лежать на земле — через минуту могильщики забрали их и унесли в темноту.

— Теперь покончим с остальными! — приказал мой отец. — Дружно нападите на слуг и не дайте никому из них уйти.

Несколько наших человек ринулись к месту, выбранному мутсадди для своего ночлега, и после ожесточенной, но безмолвной схватки покончили с погонщиком волов и другими слугами мутсадди, а затем и с женщинами.

— Пойдем! — сказал отец и, взяв меня за руку, повел, а вернее, потащил меня за собой. — Ты должен посмотреть, как сейчас от них избавятся.

Еле переставляя ноги, я последовал за ним на дальний край нашего лагеря, где был небольшой овраг. На его дне уже была выкопана яма, рядом с которой лежала груда скрюченных, раздетых тел — мутсадди с сыном, обе его жены, погонщик волов и двое других слуг, старая женщина и еще один слуга.

— Они все здесь? — спросил отец.

— Да, господин! — ответил один из могильщиков.

— Тогда в яму их! — скомандовал отец.

Я не стал смотреть, а тихо и незаметно ускользнул с этого места. Отойдя в сторону, я со стоном опустился на землю. Мое воображение рисовало мне одну и ту же картину: сын мутсадди, неотрывно и с упреком смотрящий на меня, его старик отец, беззаботно рассказывающий очередную историю, старый тхаг, многозначительно поигрывающий своим платком, мой отец, согласно кивающий головой в знак одобрения услышанного… Все это было так ужасно! Стоило только мне закрыть глаза, как эта сцена вновь и вновь вставала перед моим мысленным взором. Я никак не мог заснуть и просидел бы так всю ночь, но тут начался дождь, который загнал меня в палатку. Я устроился рядом с отцом, который мирно спал, и вскоре сам, вопреки чаянию, заснул крепко и глубоко, без всяких сновидений.

Наступило утро. Отец разбудил меня, и мы приступили к молитве, однако думал я не о Боге, а о несчастном старике и его сыне.

Сразу же после молитвы были оседланы кони, и мы немедленно отправились в путь, стараясь отойти как можно дальше в сторону от Ганешпура, с тем, чтобы на нас не пало подозрение в исчезновении мутсадди, будь оно обнаружено.

Когда мы наконец расположились на привал, отец дал одному из тхагов рупию и велел ему купить в ближайшем городишке гур. Я спросил отца, зачем ему понадобился гур, раз у нас есть обычный, очищенный сахар, и тот охотно пояснил мне.

— Мы обязаны совершить обряд подношения даров, называемый тупани, — сказал он. Он совершенно необходим и должен быть совершен по наказу Кали после каждого дела, вроде того, что ты видел вчера вечером.

Наш человек вернулся вскоре, принеся с собой купленный гур. Бадринатх воссел на землю, обратив свой взор на запад, и все мы сели рядом с ним. Мой отец сделал маленькую ямку в земле рядом с ковром, на котором сидел Бадринатх, и положил на ковер священный заступ, груду сахара и серебряную монету. Затем отец положил в ямку немного сахара и, воздев руки к небу, воскликну: «О, великая и могучая богиня! О, наша защитница и покровительница! Мы молим тебя принять наш скромный дар и наградить нас за усердие к тебе!».

Все повторили за отцом слова молитвы, а тот, налив воды в ладонь, побрызгал ее на заступ и на ямку. Потом он дал каждому из тхагов по куску гура, и они съели его, запив водой, все, кроме меня, поскольку, не уничтожив еще ни одного человека, я не мог попробовать гур. Все же мой отец оставил кусок и для меня и заставил съесть его, сказав: «Ты отведал гура, и теперь ты окончательно и бесповоротно стал тхагом. Помни, что если даже ты и захочешь покинуть наше братство, то никогда не сможешь сделать этого, ибо волшебный гур сильнее любого смертного. Любой человек, кем бы он ни был, доведись ему даже случайно попробовать освященного гура, обязательно станет тхагом и ничего не сможет с ним поделать».

Это воистину удивительно! — воскликнул я. — И такие случаи бывали?

Я мог бы рассказать тебе о сотне таких примеров, — сказал отец. — Спроси, если хочешь, Хуссейна или кого другого — все подтвердят мои слова.

Вечером, когда мы опять собрались все вместе, отец решил все же наказать меня за слабость, проявленную мной при убийстве мутсадди, и обрушился на меня с упреками, пеняя мне за мое малодушие.

— Да успокойся ты, почтеннейший! — перебил его Хуссейн. — Не говори так со своим сыном, а лучше вспомни, что ты выглядел ничуть не лучше, когда много лет назад, совсем еще юношей, стал впервые свидетелем такого же дела. Мне тогда стоило немалых трудов уговорить джемадаров, что ты вполне годный парень и сможешь взять себя в руки. Вспомнил? То-то! Поверь мне: скоро твой сын станет совсем другим человеком, нет, он станет сущим тигром. Не бойся, сынок, — обратился он ко мне, — мне случалось видеть куда более бравых людей, чем ты, которые хорошо начинали, но показывали себя потом отчаянными трусами, не годными ни на что иное, как копать могилы. Старый Хуссейн еще никогда не ошибался в людях, и, клянусь Аллахом, со временем ты превзойдешь даже своего отца! Ему надо дать возможность попробовать себя снова, и вы все увидите, прав я или нет.

— Возможно, ты говоришь истину, — охотно согласился отец. — Поверь мне, сын мой, я ругал тебя только затем, чтобы чувство малодушия навсегда оставило тебя. Оставайся таким же добрым человеком, как и сейчас, цени дружбу своих товарищей, помогай нуждающимся, раздавай милостыню обездоленным, но помни притом, что ты — тхаг, который поклялся уничтожать всех, кого пошлют тебе Аллах и Кали!

— Мне стыдно! — сказал я. — Твои слова проникли в самое мое сердце. Тебе никогда больше не придется говорить мне, что я чего-то испугался. Когда ты решишь, что я готов к делу, прикажи мне, и я возьму в руки румаль.

До самого конца нашего похода до Нагпура более не произошло ничего примечательного, если не считать смерти нескольких одиноких путников, которые попались небольшому отряду наших людей, отделившемуся от основного и двигавшемуся по другой дороге бок о бок с нами.

 

Мы избираем жертву

На окраине Нагпура находится большой водоем, на берегу которого мы и встали лагерем. Мой отец и еще несколько человек отправились в город, чтобы продать вещи и ценности, принадлежавшие мутсадди. Это было несложно — наша добыча была очень хорошего качества, — и вскоре мы нашли покупателей среди золотых дел мастеров и купцов-сахукаров.

В разговоре с одним из сахукаров отец как бы между прочим сказал, что он вместе со своими друзьями собирался отправиться в Хайдарабад, чтобы поступить на военную службу к по владыке — низаму Сикандеру Джха, у которого уже, дескать, служил его брат. Надо сказать, что отец не просто так обмолвился о Хайдарабаде: до того, путем окольных расспросов, он узнал у слуг сахукара, что и тот тоже собирался в этот город. Сахукар немедленно выразил желание отправиться в путь вместе с нами и пообещал хорошенько заплатить, если мы обещаем ему защиту по дороге в Хайдарабад. Он сказал еще, что уже несколько дней безуспешно пытался найти подходящих попутчиков и защитников.

В те времена, о которых я рассказываю, весь Хиндустан потрясали бесконечные войны и волнения. Любой уважаемый человек, который был в состоянии уговорить своих соотечественников, не имевших никакого лучшего занятия, попытать счастья на военной службе, мог быть уверен, что его с радостью примут при любом дворе в Хиндустане или Декане. У Синдии, у Холькара, у Пешвы, у любого почти раджи была своя армия, где неплохо платили. По дороге в Нагпур мы встретили несколько таких отрядов, поэтому мы и сами после расправы с мутсадди сбросили с себя личину паломников и прикинулись солдатами, чтобы не привлекать к себе особого и совсем ненужного нам внимания. Особенно убедительно в обличье солдата выглядел мой отец — он и впрямь был похож на воина, был хорошо вооружен и одет, ездил на отличном скакуне и всегда проезжал через города и деревни в окружении нескольких конных тхагов, выглядевших как охрана военачальника.

Отец с готовностью согласился на предложение сахукара и пообещал через пару дней предоставить себя в его распоряжение. Во время секретной беседы с глазу на глаз, которая последовала за достигнутой договоренностью, купец сообщил отцу, что повезет с собой целое сокровище, в том числе ювелирные украшения и некие ценные товары, которые он рассчитывал продать за хорошие деньги в Хайдарабаде. Более того, этот простак даже показал их отцу, и можете себе представить, какое ликование охватило наш лагерь, когда отец поведал нам об увиденном.

С тем чтобы мы и впрямь походили на военный отряд, отец купил некоторое количество мушкетов, сабель, копий и другого вооружения и раздал его тем, у кого вообще не было никакого оружия. Всем рассказали о соглашении, к которому пришли отец и сахукар, и велели иметь бравый и воинственный вид и вообще выглядеть настоящими солдатами, чтобы сахукару не пришло в голову подвергнуть сомнении слова моего отца.

Мы в нетерпении прождали купца весь день, но тот явился лишь к вечеру, в маленькой дорожной повозке, вместе с лошадьми и буйволами и в сопровождении слуг, которых было общим числом восемь человек.

Самого сахукара я почти не видел во время всего нашего похода до города Умраути, находящегося на дороге в Хайдарабад. Почти каждый вечер он проводил в палатке моего отца, и тот как-то раз представил меня ему. Сахукар был толстый, неуклюжий человек, и я подумал, что неплохо бы именно его сделать своей первой жертвой. Я сказал об этом отцу, и тот был очень доволен мной.

— Я и сам хотел назначить тебя бхаттоти, чтобы ты с ним расправился, — сказал он. — Купец слишком грузный, чтобы оказать тебе серьезное сопротивление. Тебе, которому еще не приходилось испытать себя в деле, будет легче с ним справиться.

Я каждый день ходил к своему наставнику — гуру и без отдыха совершенствовал свое умение обращаться с румалем. Он неоднократно и настойчиво предлагал мне заманить какого-нибудь одинокого путника в наш лагерь и попробовать на нем, насколько я усвоил его уроки, однако я отклонил эти предложения, решив, что именно сахукар, и никто иной, должен стать моей первой жертвой.

Вскоре мы прибыли в Умраути и остановились на постой в караван-сарае. Я был поражен богатством и роскошью этого процветающего города, что, впрочем, было не удивительно, поскольку именно сюда со всего Хиндустана свозили самый отборный товар, предназначенный к продаже в городах Декана. Здесь же был самый большой на всю округу рынок специй, благовоний и других изделий юга страны, которые переправлялись отсюда на север, в Хиндустан.

В этом городе было полно торговых домов и базаров, где продавалось все, о чем мне приходилось слышать, а также диковинные английские вещи из Бомбея, которых я ранее никогда не видывал. Каждый день мы с отцом подолгу бродили по базарам, дивясь тому, что там продавалось.

Дела задержали сахукара на несколько дней в городе. После того как он завершил их, мы отправились далее, причем к нему присоединилось еще трое человек с несколькими запряженными буйволами повозками, в которых везли ткани. Ткани эти, как мы узнали, были изготовлены в Бенаресе, прославленном на всю Индию своим ткацким производством, и были необыкновенного качества и стоимости. Надо ли говорить, что такое прибавление к каравану сахукара было для нас весьма желанным. Появление трех лишних человек также никак не нарушало наш замысел — с нами по-прежнему оставались люди Хуссейна, да мы и сами легко справились бы с купцом и всеми его сопровождающими.

Мы намеревались преодолеть путь от Умраути до Мангалора за несколько переходов. «Там, — сказал отец, — я и выберу место, где можно будет покончить с этим делом. Если я правильно помню, сразу за Мангалором начинаются невысокие холмы и овраги, где можно спокойно припрятать тела. Ты же, Хуссейн, коротенько расспроси своих людей, которые знают эту местность, чтобы заблаговременно выслать вперед могильщиков».

Хуссейн спросил свой отряд, и сразу трое человек показали, что знают одно место за Мянгалором, которое подходило как нельзя более. Их, каждого порознь, расспросил отец и Хуссейн, и показания этих людей совпали полностью, поэтому было в конце концов решено остановить наш выбор именно на нем.

Я чувствовал, что час моего испытания приближается с каждой минутой. Совсем вскоре мне предстояло либо стать полноправным тхагом, либо навсегда расстаться с надеждой и уважением своих товарищей.

Возможно, кому-то это покажется слабостью, но с того момента я стал старательно избегать сахукара. Пару раз я все же видел его, и непроизвольная дрожь пробегала по моей спине. Деваться, однако, мне было некуда: отказаться от участия в деле было невозможно, не утратив безвозвратно свою честь и достоинство. Значит, я должен был сделать все, что в моих силах.

Мы прибыли в Мангалор. Этот большой город, где живет много мусульман, известен усыпальницей Хайат Каландара — прославленного в древние времена исламского святого. Считалось само собой разумеющимся, что любой правоверный, проезжающий через Мангалор, обязан посетить эту святыню и совершить там молитву. То же самое решили сделать и мы, полагая, что наше обращение к Аллаху в этом святом месте с просьбой об успехе будет услышано как нельзя лучше. Порешив на сем, отец, Хуссейн, я и еще несколько мусульман из нашего отряда отравились в мечеть, расположенную при гробнице, и совершили все необходимые молитвы. В этом нам помогли двое местных мулл, постоянно живущих при мечети. Покончив с богоугодным делом, мы вступили с ними в разговор и беседовали довольно долго, как вдруг мой отец подал тайный знак Хуссейну, который означал, что оба муллы — тоже тхаги! «Поразительно! — подумал я. — Встретить в таком месте товарищей по нашему братству!)». Однако отец воспринял их совершенно иначе.

— Что-то не вызывают они у меня доверия, — сказал он Хуссейну, когда мы спустились по ступеням вниз, во двор усыпальницы. — Надо бы предупредить остальных, чтобы они не завязывали с ними знакомства. Едва ли они догадываются пока, кто мы такие, но если они увидят этого толстого сахукара в нашей милой компании, то, боюсь, быстро смекнут, что к чему и куда идет дело. Зачем нам это?

— Ты прав, — согласился Хуссейн. — Лучше бы им всего этого не знать. Бог ведает, кто они на самом деле такие? Может быть, они порядочные тхаги, а если нет?

Отец предупредил людей и, как выяснилось, сделал это весьма вовремя. Оказалось, что эти двое весьма настойчиво пытались разузнать у одного из наших, зачем это мы путешествуем в такую даль без определенной цели, поскольку, в отличие от глупого сахукара, их не убедил рассказ о намерении податься на военную службу к владыке Хайдарабада. Я не сомневаюсь, что, доверься мы им или тем более попроси их о помощи, они пригрозили бы выдать нас местным властям, запросив за свое молчание львиную долю нашей добычи.

После молитвы мы вернулись в наш лагерь, который, как обычно, разбили за городской чертой, где нас поджидал посланец от сахукара. Он сказал, что его хозяин намерен остаться до самого вечера у своего приятеля в городе, однако просит отца прислать к нему для охраны пару человек. Этой же ночью сахукар хотел выйти в путь и добраться до городка Бассим, где у него тоже был друг, которому он желал нанести визит. По пути в Бассим он предполагал сделать остановку в одной из деревень у дороги, чтобы хорошенько отдохнуть, ибо путешествие в тот день предстояло изрядное.

Отцу очень не хотелось отправлять людей охранять сахукара в городе, поскольку он опасался, что их может признать кто-нибудь из местных тхагов. Впрочем, отказываться ему было никак не с руки, и он все же отправил людей к сахукару, дождавшись темноты, чтобы их никто не узнал. Между тем он велел могильщикам, которых было четырнадцать человек, отправиться к месту, где должно было свершиться нападение на сахукара, чтобы загодя приготовить могилу.

 

Могила для путника

Все уже знали, что именно мне было предназначено расправиться с сахукаром, и многие из моих товарищей подходили ко мне, чтобы увидеть, готов ли я к испытанию. Все они пытались приободрить меня и, должен признаться, их поддержка была дорога мне, хотя я уже собрал волю в кулак и почти не боялся предстоящего поединка. Чем ближе приближалась роковая минута, тем большее нетерпение испытывал я, словно молодой солдат, который, впервые в жизни увидев наступающего врага, готов по первому приказу выхватить саблю из ножен и броситься вперед.

Сынок! Как ты чувствуешь себя? Тверда ли твоя рука и холодна ли твоя кровь? — услышал я голос своего наставника Руп Сингха, который подошел ко мне и сел рядом на траву.

— Да! — ответил я. — Теперь ничто не остановит меня. Вот тебе моя рука, посмотри, кипит ли от страха моя кровь?

— Нет! — сказал старик, подержав мою ладонь в своей руке. — Много раз за мою долгую жизнь случалось мне видеть новичков, но ни один из них не держался так спокойно и уверенно. Может быть, все-таки стоит заманить сюда какого-нибудь раба Божия и придушить его для твоего опыта? Не хочешь? Говоришь, что ты и без этого вполне уверен в себе? Так и должно быть: ты крепок духом и телом, а главное — не зря ты прошел через все необходимые обряды, не зря я читал священные заклинания, обращаясь к Кали с мольбой послать тебе успех.

— Может быть, — сказал я. — Однако я думаю, что и без твоих заклинаний было бы то же самое.

— Да простит тебя благословенная Кали, неразумный юнец! — сердито заворчал старый раджпут, в гневе топорща свои седые усы, словно разъяренный тигр. — Не смей никогда так говорить! Ты так и не понял, насколько важно в нашем деле покровительство великой Бховани! Даже я, гордый потомок воинов-раджпутов, и то затрепетал, когда мне впервые дали в руки румаль и показали человека, которого я должен был задушить. Долго же не мог я собраться с силами, чтобы сделать это! Да, кстати! Осталось еще одно испытание, через которое тебе надо обязательно пройти; ступай, позови своего отца, Бадринатха и Хуссейна! Скорее!

Когда все собрались, Рун Сингх повел нас на ближайшее поле. Он остановился и, устремив свой взор в том направлении, в котором нам предстояло продолжить путешествие, воздел руки к небу и воскликнул:

— О Кали! Великая Кали! Если сахукару суждено пасть от руки твоего нового слуги, Амира Али, то пошли нам знак, прошу тебя!

Мы замерли в ожидании. Вдруг из темноты, справа от нас, донесся крик осла.

— Хвала Аллаху! — воскликнул мой отец в восторге. — Теперь все в порядке, нет более сомнений в твоем успехе. Тебе осталось только завязать узел на твоем платке.

— Сейчас мы это сделаем, — проговорил довольный Руп Сингх. — Дай-ка свой платок, сынок.

Взяв платок, Руп Сингх повторил то, что уже показывал мне, то есть положил серебряную рупию в его левый угол и так ловко завязал его, что монета оказалась в середине тугого узла.

Возьми! Теперь это твое оружие, которое никогда не подведет тебя, пока к тебе будет благосклонна наша покровительница Кали. Заткни его за пояс, — сказал отец. — Вот так! Ну что же, нам не помешает немного отдохнуть, прежде чем мы тронемся в путь.

Через полчаса из деревни пришел наш человек, которого мы оставили там на ночь охранять сахукара по его же просьбе, и сказал, что сахукар вот-вот выедет и просит нас встретить его.

Мы были готовы. Дождавшись сахукара, весь наш отряд неторопливо двинулся вперед по каменистой дороге. Предстоящее приключение, о котором потом долгие годы будут говорить наши друзья-тхаги по всему Хиндустану, надежда на богатую добычу, уверенность в своих силах, подкрепленная благоприятными божественными знаками, — все это переполняло наши сердца радостно-тревожным ожиданием.

Мы прошли около двух коссов, когда в голове колонны раздался неясный, приглушенный гул голосов и я увидел одного из наших могильщиков, которых отец заранее отправил вперед, чтобы загодя приготовить бхиль — так между собой мы называли место захоронения наших жертв.

— Бхиль манже? (Готова могила?) — в нетерпении спросил отец.

— Манже! Видишь ты вон те невысокие холмы? Рядом с ними течет небольшой ручей с крутыми берегами, где всем придется сойти с повозок. Именно там мы ждем вас. Ты скоро увидишь сам, джемадар, что мы приготовили на редкость замечательный бхиль.

— Далеко еще до него?

— Около полкосса, не более, — ответил могильщик и исчез в темноте.

Отец дал знак, по которому наши люди по двое, по трое — незаметно придвинулись поближе к слугам сахукара. Из-за небольшой неразберихи, нарочно устроенной нами в колонне, получилось так, что повозка сахукара, все его слуги и погонщики его буйволов сбились в одну кучу и были вынуждены двигаться далее все вместе, что должно было облегчить нам наше нападение.

Джунгли обступали дорогу сплошной стеной, когда мы приблизились к холмам. Мы прошли мимо нескольких отличных мест, где, как казалось мне, в нетерпении сжимавшему платок, можно было бы закончить дело. Но нет! Мы неторопливо продолжали идти вперед, пока перед нами не предстало извилистое неглубокое русло пересохшего ручья.

— Осторожней! — услышал я предупредительный сигнал отца. Отец подошел к повозке сахукара и вежливо уведомил его, что нам предстояло пересечь ручей.

— Как видите, уважаемый, берега его хоть невысоки, но довольно круты и повозка может опрокинуться, — сказал отец сахукару, показав на ручей. — Вам лучше было бы выйти из повозки и пройти совсем немного пешком, чтобы, спаси Аллах, не произошло несчастья.

— Да, да, конечно, друг мой. Воистину мне послал тебя Господь! Если бы не твоя забота… — пробормотал сонный сахукар и, поддерживаемый за локоть отцом, слез на землю и стал осторожно спускаться вниз вслед за повозкой, колыхаясь на каждом шагу всем своим грузным телом.

Люди сахукара, которых тесно обступили мои товарищи, сгрудились вместе с повозками и буйволами на дне ручья. Сахукар сделал еще два шага, и я следом за ним, когда наконец-то раздался долгожданный и громкий джирни — призыв к нападению: «Слава Кали!».

Быстрый, как пантера, я перехватил сзади шею сахукара платком, затянул его изо всей силы, заведя кулаки за загривок сахукара, и резко свернул его шею вбок. Сахукар захрипел, забился в отчаянной судороге, а потом упал на землю. Встав ему на спину коленом, я продолжал стягивать платок, пока от боли у меня не заныли руки. Сахукар более не шевелился — он был мертв! Я отпустил его и вскочил на ноги. Я был словно бешеный от возбуждения. Казалось, я был готов немедленно задушить еще сотню врагов — ведь все оказалось так просто! Теперь я стал полноправным членом нашего братства, с первого раза успешно и в одиночку справившись с нашей главной жертвой.

Молодец! — услышал я тихий голос отца. — Я доволен тобой, и награда тебе не замедлит последовать. Сейчас ты пойдешь со мной, я покажу тебе остальное. Думаю, что исчезновение сахукара наделает немало шума, и поэтому нам следует поскорее избавиться от трупов и как можно быстрее и дальше уйти в сторону от дороги.

Я последовал за ним. Мы спустились на дно русла ручья и отправились к могиле в сопровождении одного из наших людей; вслед за нами двинулись и другие, которые несли тело купца. Берега оврага поднимались на два-три метра над поверхностью русла, само русло было настолько узкое, что по нему одновременно могли с трудом пройти не более двух человек. Ползучие растения, колючий кустарник и ветви деревьев, растущих вдоль берегов ручья, образовали над ним непроницаемый полог, через который едва пробивались блики тусклого лунного света. Через сотню метров проход закончился узким лазом в колючих кустах, настолько тесным, что нам приходилось постоянно останавливаться, чтобы освободить, свои одежды от цеплявшихся за них длинных изогнутых шипов. Вскоре мы услышали приглушенные голоса и, пробравшись на четвереньках через дыру в густых зарослях, оказались у могилы.

Глубокая могила была вырыта во всю ширину русла; по сторонам ее лежали груды выкопанного песка и камней. Рядом с ней, в неверном лунном свете, можно было различить силуэты нескольких могильщиков — лугха. Они заостряли деревянные колья, тихо переговариваясь между собой о чем-то на нашем условном языке рамаси, который я пока еще плохо понимал.

— Славное место вы выбрали, — сказал отец, осмотревшись вокруг. — Здесь не то что могилу, но и сотню наших людей можно спрятать так, что никто не заметит. Вы хорошо поработали, и мы обязательно вспомним о вас, когда будем делить то, что даровала нам благословенная Кали. Такую могилу не разыщет и шакал. Скажу еще раз тебе, Пир Хан, — отлично сделано, однако надо поспешать, поскольку ночь идет к концу и скоро наступит рассвет.

— У нас все готово, господин, — ответил Пир Хан. — Мы ждем, когда принесут труп, а уж закопать мы его закопаем немедленно, поверь мне…

Не успел Пир Хан закончить свою речь, как показались два человека, с трудом тащившие тяжелое тело тучного купца.

— Теперь смотри внимательно, что они будут делать, — сказал мне отец. — Ты должен увидеть все своими глазами, чтобы суметь в случае необходимости проделать то же самое.

Могильщики подтащили труп купца и тела его слуг, которые были придушены вместе со своим хозяином, к краю ямы. Один из них сделал глубокие разрезы в животах покойников, а затем несколько раз с силой вонзил в эти разрезы остро заточенные колья.

— Ты понял? — шепотом пояснял отец. — Если не дать вонючему воздуху из их гниющих потрохов свободного выхода наружу, то он вспучит землю над могилой и шакалы вытащат их останки на поверхность, где они, не приведи Бог, могут попасться на глаза кому не надо. Сбросив изуродованные, скрюченные пополам тела в яму, могильщики накидали сверху камней, затем засунули в яму несколько колючих кустов, засыпали все песком и плотно утрамбовали место погребения.

— Думаю, этого достаточно, джемадар, — сказал Пир Хан. — Мы можем уходить отсюда. Едва ли кто-нибудь доберется до останков почтенного господина купца.

Отец кивнул в знак согласия и отправился к лазу. Следуя за ним, я наблюдал, как могильщики аккуратно прикрыли за собой отверстие лаза колючими кустами, а последний из них, сломав ветвь дерева, тщательно замел все следы, оставленные нами на сухом песке русла ручья.

Вскоре мы догнали остальную часть отряда, со всеми повозками и навьюченными буйволами сахукара, которые теперь стали нашими. Мы миновали лес и, выйдя из него, оказались на дикой, голой равнине, кое-где поросшей кустарником. Мы стали на привал, развели костры и, пустив по кругу кальяны, принялись рассказывать друг другу о нашей добыче, гадая, сколь она ценна и какова будет доля каждого.

Надо было обдумать и то, как нам следовало поступить дальше, ибо на нашем пути, прямо на дороге, лежал город Бассим, где у сахукара были друзья, которые могли опознать его повозки и буйволов. В конце концов отец решил, что мы продолжим поход до самого рассвета, а затем сойдем в сторону подальше от дороги и проведем светлое время дня в какой-нибудь уютной роще. Затем, когда опять наступит ночь, мы должны будем выйти на дорогу и под прикрытием темноты как можно скорее проскочить Бассим. Так мы и сделали. Найдя подходящую рощу, мы остановились в ней на рассвете, и после того, как Бхадринатх вознес хвалы Кали, а я развязал угол своего платка, в который была завязана серебряная рупия, и с поклоном вручил ее своему гуру Рун Сингху, наступил долгожданный момент осмотра добычи. Она была воистину восхитительна. Мы увидели богатейшие ткани, серебро и золото, а также значительное количество драгоценностей. Еще там были какие-то бумаги, похоже, долговые расписки или векселя, однако разобрать, что там написано, мы не смогли, ибо составлены они были на каком-то неизвестном языке, кажется, на гуджарати. Кто-то посоветовал отцу бросить их от греха в костер, чтобы они случайно не выдали нас, однако тот, подумав немного, сказал, что, как знать, не спалим ли мы по своей глупости целое сокровище, и запрятал бумаги поглубже в свой дорожный мешок.

Поделить добычу было, совсем непросто; кроме того, драгоценные камни немало потеряли бы в цене, если раздать их по отдельности каждому, поэтому было решено поделить только деньги, и также некоторые личные вещи сахукара и наименее ценные ткани. Остальное, как условились мы, будет продано в Хайдарабаде за хорошие деньги. К тому же, заметил отец, товар сахукара теперь позволит нам самим выступить в роли купцов и их охраны. Было решено, что отныне отец будет представляться всем встречным как приказчик своего богатого хозяина, отправившийся из Хиндустани продать товар в Хайдарабаде, я — начальником охраны, а остальные — охранниками.

 

Хайдарабад — жемчужина Декана

Через много дней пути нам остался всего лишь один переход до Хайдарабада. Мы решили не торопиться с выступлением из нашего последнего лагеря, чтобы прибыть в город в разгар дня, когда через ворота города будут проходить тысячи людей, и не привлекать к себе внимания, поскольку наш отряд был весьма велик. Мы разбились на три группы: одну вел отец, другую — я, а третью — друг моего отца Сарфраз Хан, который примкнул к нам по дороге. Мы условились встретиться все вместе в одном из многочисленных хайдарабадских караван-сараев, где раньше случалось останавливаться Сарфраз Хану. Мой отряд шел первым, а отец решил выйти попозже вместе со всей нашей поклажей, с тем чтобы не торопясь пройти посты на дороге рядом с городом и уплатить положенные пошлины за провоз товаров.

Мы тронулись в путь прекрасным, прохладным утром: было холодно, но не так, как бывает в это время года в наших, более северных, краях, когда на землю ложится иней и замерзшая трава похрустывает под ногой путешественника, пока не поднимется солнце и не согреет своим светом все вокруг.

Клочья тумана повисли над холмами, громоздившимися слева от дороги, по временам скрывая от нашего взора огромный водоем, раскинувшийся у их подножия. Когда легкий ветерок наконец разогнал туман, я увидел гигантские груды огромных камней, скорее, скал, которые выглядели так, будто их сложила на этом месте человеческая рука. Я был поражен видом этих скал и обратил на них внимание Бадринатха — тот с большой охотой поторопился открыть мне тайну их появления здесь.

— Тебе, наверное, приходилось слышать об одной из наших священных легенд — Рамаяне, — сказал Бадринатх. — Она рассказывает о войнах богов. Так вот, там сказано, что негодяй демон Равана при помощи злых духов ракшасов украл красавицу Ситу, жену бога Рама. Она была увезена на остров Ланка и спрятана там. Рам не находил себе места от горя и отчаяния, не зная, куда подевалась его жена. Рам позвал на помощь Ханумана, царя и бога обезьян. Этот Хануман был на редкость мудр и хитер. Нынешние обезьяны похожи на него только хитростью, хотя что говорить об обезьянах, если с тех пор и сами люди заметно поглупели. Впрочем, это так, к слову… Что же, Хануман пожалел Рама и отправился на поиски Ситы. Долго бродил он по разным странам и землям, пока не обнаружил ее, убитую горем, на Ланке. Радостный, поспешил он с этим известием к Раму, и помог ему собрать огромную армию для завоевания острова. Однако, когда армия дошла до края земли, возникло серьезное препятствие. Прямо перед ними простиралось бурное море, которое с таким диким ревом кидалось на прибрежные скалы, что устрашились и самые храбрые из храбрейших, и даже сам Рам. Да, Ланка лежала за морем, но как туда прикажешь попасть? Лодок у них не было, да и будь они — что толку?! — ибо великая армия состояла из миллиона богоподобных существ, каждое высотой в десять локтей! Рам был уже готов сдаться и повернуть обратно, однако Хануман одним прыжком перескочил на Ланку и тут же вернулся, уверяя Рама, что он сможет построить здесь мост и что он и его помощники будут работать день и ночь, пока не соорудят его.

Так вот, эти самые скалы, которые ты видишь у дороги, лишь малая часть тех огромных валунов и камней, которые принес сюда Хануман и его обезьяны. Где он взял столько камней, ты спрашиваешь? В Гималаях, конечно! Построив мост, они оставили лишние глыбы камня здесь, в виде больших груд, ибо именно так, грудами, они несли эти камни с гор. В доказательство правдивости моих слов я должен сообщить тебе, что останки этого моста можно видеть до сих пор. Многие паломники, ездившие на самый юг Индии для поклонения богам, уверяли меня, что проплывали на лодках вдоль небольших каменистых островов, тянувшихся чередой друг за другом до самой Ланки. Никакие это не острова, а гигантские глыбы, которыми мостили путь от самого юга Индии до Ланки Хануман и его друзья. Кстати, обрати внимание, что нигде более, кроме как вот тут, у Хайдарабада, ты не увидишь таких аккуратных груд валунов, взгроможденных друг на друга. Именно они и останутся единственными, вечными свидетелями подвига Ханумана и Рама даже тогда, когда солнце остановит навсегда свой бег по небосводу, настанет конец света и человечество навсегда прекратит свое существование.

— Аллах велик! — воскликнул я. — Отличная история и, что касается моста, похожа на правду. Мы, мусульмане, рассказываем ее, впрочем, совсем иначе. Как ты знаешь, Адам, первый человек, которого сотворил Бог, жил в райском саду, а Ланка и была этим садом. Жил он там довольно долго, пока не стало ему тоскливо и печально одному. Тогда бог сотворил из ребра Адамова женщину и повелел ей быть с Адамом. Все было хорошо, но бес искушения подвинул Адама совершить грех с этой женщиной, и Бог, придя в ярость, прогнал обоих и сделал этот мост, чтобы они могли уйти.

— Да! — сказал Бадринатх. — Забавно, но верится с трудом. Моя история куда более правдоподобна. Ты взгляни только — эти скалы аккуратно сложены друг на друга, как будто бы так, чтобы их было удобнее нести. Богу это было бы ни к чему. Вот лежат валуны побольше — их принесли обезьяны, которые были посильнее, а вот камни поменьше — их, конечно, принесли те, кто были послабее. Что скажешь?

— На все милость Аллаха! — решил я прекратить этот спор. — Одно скажу — это были очень изрядные обезьяны! Хорошо, что таких больше не водится, иначе бы они прогнали всех людей, индусов и мусульман, забросав нас камнями.

Бадринатх, с которым мы так оживленно беседовали, был невысокий, плотный, подвижный человек. Он хотел стать джемадаром, и не без оснований, поскольку был одним из самых опытных и предприимчивых среди нас и, кроме того, уже несколько раз сам удачно выводил «на охоту» небольшие группы тхагов. Кроме того, он был одним из самых лучших сотха, т. е. разведчиком, который находил добычу и заманивал ее в наши сети.

Во время стоянок было очень забавно смотреть, как он ест. Обед его состоял из тридцати-сорока лепешек, топленого масла и большого кувшина молока, в который входило никак не менее сира. Глядя на него, усевшегося на ковре напротив горы лепешек, казалось, что ему нипочем с ней не справиться; однако одна за другой они исчезали у него во рту, каждая запиваемая огромным глотком воды или молока, который мог бы удовлетворить умирающего от жажды аравийского верблюда. Когда же груда лепешек подходила к концу и челюсти отказывались жевать более, а брюхо раздувалось до удивительных размеров, Бадринатх прекращал свое занятие и ложился на бок. Полежав так некоторое время, он переворачивался на другой бок, затем он вставал и, шумно рыгая, начинал энергично гладить брюхо обеими руками сверху вниз, как бы утрамбовывая содержимое своей утробы. После этого он вновь принимался за еду и, как правило, успешно завершал ее.

Каждый раз вокруг него вертелись две-три голодные бродячие собаки. Роняя слюну, смотрели они на гору лепешек и масла, провожая завистливыми взглядами каждый кусок, исчезавший во рту Бадринатха. Когда Бадринатх уже никакими силами, казалось, не мог заставить себя есть и, тихо постанывая в изнеможении от сытости, в тягостном раздумье мял в руках последнюю лепешку, псы с горящими от надежды глазами подбирались как можно ближе, готовясь ухватить на лету брошенный им кусок. Действительно, изредка, когда, несмотря на все свои старания и ухищрения, Бадринатх больше уже никак не мог вместить ни кусочка, перепадало и им, однако в большинстве случаев — увы! — собакам оставалось только отложить свои упования на щедрость Бадринатха до его следующей трапезы.

Мы часто шутили над его неуемным аппетитом, но он обычно отвечал, что на те деньги, которые ему выделяют на еду, он не сможет наесться ничем, как только лепешками, а голодным он работать никак не может.

Вскоре мы миновали огромный водоем, о котором я упоминал и который местные жители называют «море Хуссейна». Резкий порыв ветра вздыбил поверхность озера и погнал волны, которые, ударившись о берег, осыпали нас мириадами брызг. Зрелище такого огромного водного пространства было для меня в диковинку, и я долго созерцал его, дивясь грозному облику озера, которое, как я полагал тогда по своей наивности, не уступит никакому морю.

Города все еще не было видно. Я потерял терпение, и когда наш отряд начал подниматься вверх по холму, за которым лежал город, я пришпорил коня и одним махом взлетел наверх.

Конь остановился, и я наконец увидел Хайдарабад, лежавший внизу у моих ног, — самый большой и процветающий город во всем Декане, о котором мне приходилось столько слышать от разных людей с тех пор, как я покинул родную деревню. Лучи утреннего солнца озаряли своим светом многие тысячи домов, над которыми гордо возвышались минареты двух самых больших мечетей — Чар Минара и Мекка Масджид — и белоснежные купола сотен других мечетей поменьше.

Ко мне на вершину холма подъехали и другие тхаги, которые также стали выражать свой восторг от увиденного зрелища, говоря, что город и впрямь заслуживает самых лестных слов. Узнав дорогу к ближайшему караван-сараю, мы спустились с холма и, миновав бесчисленные предместья, добрались до места постоя, где я немедленно стал искать отдельное помещение и вскоре снял небольшой дом. Он состоял всего лишь из трех комнат и веранды, однако для меня и отца и этого было вполне довольно. Кроме того, там была еще маленькая комнатка с крепкой дверью, куда мы и сложили нашу добычу.

Хозяин этого дома — местный купец — был очень предупредителен и внимателен к нам, хотя, я думаю, его расположение подкреплялось желанием разузнать, кто мы такие и откуда и нельзя ли на нас заработать. Я рассказал ему в двух словах то, что мы и ранее говорили в таких случаях. Отец — купец, я — начальник его стражи, наши товарищи — эта самая стража, приехали мы из Хиндустана, чтобы продать и купить кой-какого товару. Узнав, что мы привезли товар, купец тут же захотел узнать, какой именно, и вызвался помочь нам продать его за умеренную мзду, конечно, но мы решительно отказывались говорить с ним на эту тему.

— Видишь ли, сынок, — пояснил мне отец. — Я знаю, что товары наши весьма дороги, однако насколько — это мне не ведомо. Лучше поступим вот так: выпроводив нашего назойливого хозяина, утром развяжем, не торопясь, тюки, взглянем повнимательнее, что там в них такое, а затем отправимся в город и поищем торговых посредников. Они помогут нам разыскать сахукаров, которые торгуют таким же товаром, узнать цены на него, и тогда мы сможем оценить, хотя бы приблизительно, сколько стоит наш. Предложи мы им купить у нас товар, не зная его настоящей цены, они наверняка заподозрят, что что-то тут неладно. Понял? В конце концов, даже если мы и не продадим его за полную стоимость, то все равно выручим за него неплохие деньги.

Я полностью согласился с ним, и на следующее утро мы развязали тюки и стали осматривать наше добро. Как я уже говорил, оно состояло в основном из самых дорогих тканей, расшитых золотом и серебром, муслиновых накидок и шалей, богато украшенных сари из Нагпура и многих других замечательных вещей.

Разложив все эти ткани на полу, а рядом с ними немалую груду драгоценностей, мы стали упиваться зрелищем этого богатства, пытаясь прикинуть, сколько оно все же стоит. Сделав опись, я и отец надели самые лучшие наши одежды и, сев на коней, отправились в сопровождении нескольких наших людей в город.

Переехав через старый, массивный мост, под которым текла небольшая река, мы въехали в город и, все время справляясь у прохожих, стали искать путь к главной торговой площади, где мы надеялись увидеть товары, подобные нашим. Улицы были узки и весьма грязны и никак не соответствовали роскошному виду города, который мы наблюдали ранее с вершины холма. Все же богатых людей здесь было в избытке; нам то и дело попадались слоны, на спинах которых с важным видом восседали богато разодетые вельможи. Их слуги истошными воплями расчищали дорогу для своих властелинов, с трудом прокладывая путь сквозь огромные толпы народа. К нескончаемому гулу толпы, поразившему меня, то и дело добавлялись громкие крики многочисленных правоверных, отмечавших по случаю наступления месяца мохаррам годовщину гибели внука великого пророка Мохаммеда, славного Хуссейна, так почитаемого шиитами. «Шах Хуссейн, вах Хуссейн! Шах Хуссейн, вах Хуссейн!» — гремело со всех сторон.

Мы лишь с немалым трудом могли передвигаться вперед в толпе народа, запрудившей все улицы. Иногда нашим людям буквально силой приходилось прокладывать дорогу, расталкивая прохожих. На нас со всех сторон сыпались ругательства и проклятия, потому особенно, что местные жители по нашей одежде и разговору узнавали в нас приезжих чужаков. Пару раз я видел, как тот или иной горожанин, которого мы отпихнули в сторону, гневно хватался за рукоять сабли, обещая отрезать нам головы, однако столпотворение и наш внушительный вид не позволили им выполнить свою угрозу. В конце концов мы пробрались в часть города, где народу было поменьше, и переведя дух, двинулись к Чар Минару, величественный вид которого бесконечно поразил нас.

Какое великолепие! — воскликнул я, глядя на его минареты, готовые, казалось, пронзить само небо. — Воистину, ради одного этого зрелища стоило проделать весь путь от Дели.

Между четырьмя минаретами, по одному в каждом углу здания, вздымались огромные арки, поддерживавшие купол, на верху которого находилась маленькая мечеть. Казалось, что этим аркам нипочем не выдержать огромного веса громадного здания, однако оно простояло уже несколько веков, став свидетелем жизни и славы родного города.

Именно здесь и вертятся эти посредники, как мне подсказали в караван-сарае, — сказал отец, когда мы вдоволь нагляделись на Чар Минар. Вне всяких сомнений, они попытаются надуть нас, но поскольку сами мы ничего покупать не собираемся, то попробуем воспользоваться их помощью, чтобы узнать, где здесь засели купцы с тем же товаром, что и у нас.

 

Богатая добыча

Мой отец обратился к молодому, прилично одетому индусу, с живым и смышленым выражением лица: не знает ли он, где здесь можно найти торгового посредника? Мы впервые в этом городе, пояснял отец, и хотели бы взглянуть на ткани и другие товары, а где найти торговцев ими, нам неизвестно.

— Я к вашим услугам, благородный господин, — с готовностью ответил индус. Я знаю, где находятся самые лучшие склады товаров, и могу отвести вас туда. Кроме того, добавил он, — во всем Хайдарабаде вы не найдете ни одного сахукара или торговца, который отказался бы дать самые лестные отзывы о вашем покорном слуге, Мохан Дасе, известном своей надежностью и расторопностью.

— Ты бы подождал расхваливать свои превосходные качества, пока мы сами не убедимся в них, — холодно заметил отец. — У твоего племени, у посредников, как раз не самая лучшая репутация, если говорить о честности.

— Ах! — воскликнул Мохан Дас. — Ваша милость отлично знает и я сам скорблю, что мне приходится согласиться с вами, — что большинство моих товарищей и впрямь представляют собой не самую лучшую часть человечества; однако весьма вскоре вы увидите, что ваш раб вовсе не таков, ибо, начав свою жизнь честным человеком, он не видит для себя выгоды в том, чтобы перестать быть им!

— Ну да! — сказал я. — Об этом мы и толкуем. Из твоих слов следует, что если ты все же сочтешь выгодным для себя перестать быть честным, то?..

Молодой индус окинул меня долгим изучающим взглядом и, ничего не ответив, лишь пожал плечами. Я заключил из этого, что вовремя и не напрасно предупредил его не пытаться надуть нас.

Какие именно товары вы хотели бы посмотреть? — спросил Мохан Дас. — Здесь, в Хайдарабаде, есть все, начиная от великолепных кашмирских шалей и дорогих тканей из Бенареса и кончая самыми дешевыми тряпками.

Мы как раз хотели взглянуть на ткани из Бенареса, — сказал я. — Какие-нибудь красивые покрывала и шейные платки. Нам также надо купить пару приличных тюрбанов, чтобы было в чем явиться на прием к визирю вашего правителя — низама Хайдарабада.

Все это вы сейчас увидите, — заверил нас Мохан Дас и потуже затянул пояс вокруг своей талии. — Следуйте за мной и постарайтесь не упустить меня из виду, ибо здесь в базарный день собирается огромная толпа народу, в которой легко затеряться.

Он долго вел нас по главным улицам города, а затем свернул в какой-то боковой проулок и остановился у двери обшарпанного, ничем не примечательного дома.

— Правильно же мы сделали, что наняли этого молодца, — сказал я. — Нам самим нипочем не удалось бы найти дом сахукара.

— Богатые торговцы, как мне приходилось слышать, нарочно выбирают такие укромные места ради их сокровенности и безопасности, ответил мне отец. — Здесь, в Хайдарабаде, где кругом столько бандитов, было бы неразумно выставлять свое богатство напоказ, как это делают в других городах. К слову, и сам здешний владыка — низам Хайдарабадский — не прочь пограбить при случае того или иного купца. Так что и по этой причине здешние богатеи стараются жить поскромнее и незаметней.

Мы были приглашены войти в дом, где нас приветствовал управляющий сахукара — крупный, толстый человек, очень похожий на того купца, которого я придушил и чей товар теперь мы намеревались продать. Увидев толстяка, я невольно попятился назад в изумлении от такого сходства, однако, быстро придя в себя, я принял его вежливое приглашение присесть на ковер рядом с отцом и немного обождать.

Через пару минут пришел сам сахукар — бледный высокий человек с тревожным выражением в глазах. По его приказанию слуги стали разворачивать тюки и доставать их бесконечное и драгоценное содержимое. Мы не торопясь выбрали несколько вещей, постоянно расспрашивая о ценах на все, увиденное нами, и тщательно запоминали их, а затем сказали, что завтра придем еще раз, но уже с деньгами, чтобы расплатиться за выбранный нами товар. Сахукар стал было настаивать, чтобы мы взяли приглянувшиеся нам вещи с собой прямо сейчас, поскольку он готов подождать с уплатой до завтра, а Мохан Дас выразил готовность поручиться за нас, однако мы, по вполне понятной причине, вежливо, но твердо отказались от этого предложения. Мы пообещали прийти на следующий день с самого утра, принести с собой деньги и, лишь заплатив, забрать свой товар, чтобы не подвергать ненужному испытанию доверие к нам уважаемого сахукара.

Мохан Дас проводил нас до самого караван-сарая, где мы остановились вместе с отцом. Отец дал ему за его труды серебряную рупию и попросил его зайти за нами с утра пораньше.

— Ну что же! Я доволен, — сказал отец. — Наши товары, как ты приметил, ничем не уступают тому, что мы видели у сахукара и, судя по ценам, которые он назвал, мы выручим немало денег, если сможем удачно продать то, что послала нам Кали.

На следующее утро к нам в караван-сарай пришел Мохан Дас.

— Умеешь ли ты хранить тайну? — строго спросил его отец.

— Если прикажет мой господин, — ответил индус, внезапно побелевший от страха и задрожавший всем телом, — то да, конечно да! Но почему вы спрашиваете меня об этом, да еще с таким суровым видом? Я ни в чем не виновен! Пожалейте меня… Я простой, бедный человек и не достоин стереть пыль с ваших сапог.

Увидев, как в гневе и изумлении смотрит на него отец, Мохан Дас бросился ниц и впрямь стал тереться лбом о землю у ног моего отца, воя самым постыдным образом.

— В чем дело?! — воскликнул отец, пнув ногой Мохан Даса. — Ты совсем потерял свой разум, что ли? Клянусь Аллахом, встань! Ты что, решил, что раз я спросил тебя об умении хранить тайну, то тут же перережу тебе глотку?

— Не говорите так, мне страшно, — взвыл Мохан Дас, закрывая лицо руками. — Я ничтожный червь, я менее собаки — зачем моему господину резать мне горло?!

— Нет, это уж слишком! Любая блоха и то отважнее тебя. Выкиньте этого сына паршивой курицы на улицу и надавайте ему туфлей по губам, а мы найдем себе другого посредника.

— Прости меня, благородный господин, — взмолился индус, смекнувший, наконец, что мы желаем лишь вновь прибегнуть к его услугам, не более, — прости меня за глупость! Просто ваш внезапный вопрос о тайне показался мне таким страшным, что все мои внутренности перевернулись вверх дном. Теперь я вижу, что никто не хотел причинить мне вреда.

— Причинить вред? Тебе? Такому жалкому созданию? Вот еще! — сказал мой отец, угрюмо посмотрев на Мохан Даса. — Сядь! Слушай, если ты пришел в себя. Я купец и раньше никогда не был в вашем городе, однако в Дели я узнал, что здесь можно неплохо продать кое-какой товар. Вот я и привез сюда разные ткани, но поскольку я не знаю цен, то и нанял тебя, чтобы посмотреть, почем идет такой же товар здесь. Понял? Ты поможешь мне продать их?

— Конечно, несомненно! — воскликнул индус в восторге и облегчении. — Нет ничего проще! Надеюсь, что мой господин не забудет вознаградить своего слугу?

Ты получишь пять монет с каждой сотни рупий проданного товара. Этого тебе хватит?

Вы щедры, как раджа! — сказал Мохан Дас. — Можно ли мне взглянуть на товар?

Обязательно. Вот он, — с этими словами отец велел внести тюки, которые один за одним были развязаны, а их содержимое показано посреднику.

Ну что же, товар и впрямь отменный, — сказал Мохан Дас, осмотрев все. — Уверен, что многое мы сможем продать прямо сейчас, а остальное, пожалуй, в течение нескольких дней. Сколько еще вы пробудете в Хайдарабаде?

— Не знаю. Это зависит от некоторых обстоятельств, которые не в моей власти, — ответил отец. — Если я не продам здесь все, то заберу остальное с собой в Пуну.

— Ладно! — согласился индус. — Позволено ли мне составить список товара? Сегодня я обойду всех знакомых торговцев, а завтра дам вам знать о ходе дела.

— Поступай, как считаешь нужным, — отец протянул ему десять рупий. Вот тебе на текущие расходы. Ступай! Увидимся завтра здесь же и в то же время.

— Видел ли ты когда-нибудь такую жалкую тварь?! — спросил меня отец, когда Мохан Дас ушел. — Право же, у меня чесались руки придушить его на месте, чтобы избавить мир от этого несчастного труса.

— Бог с ним! — сказал я. — Он не стоит того, чтобы о нем беспокоиться. Впрочем, неужели ты позволишь ему уйти с такими деньгами, которые пообещал ему за сделку?

— Нет, конечно! Ты, я думаю, понимаешь, что надо будет с ним сделать?

— Отлично понимаю. Предоставь это мне, отец. Одно только неясно — куда его девать, если ему придется окончить свои дни здесь, в караван-сарае?

— Здесь и закопаем, не забудь только заранее предупредить наших могильщиков. Ну ладно, сынок, теперь, как договаривались, возьми с собой пару наших людей и сходи в город, попробуй получить деньги по векселям того самого сахукара, Камаль Хана, однако будь настороже. Я же пока вздремну немного.

Я взял с собой одного из наших людей, Моти Рама, и мы отправились в город. Мы решили, что следует опять пойти к мечети Чар Минар, ибо скорее всего именно там мы найдем кого-нибудь, кто смог бы разобрать векселя, захваченные нами в багаже сахукара Камаль Хана.

Вскоре мы заметили тощего, плохо одетого и голодного с виду человека, между ухом и тюрбаном которого было вставлено несколько отточенных перьев для письма, а под мышкой торчал свиток чистой бумаги. Портрет дополняла чернильница, свисавшая с плеча этого писца.

— Подойди-ка сюда, братец, — позвал я его. — Ты умеешь читать на гуджарати?

— Благородный господин! Я умею не только читать, но и писать на гуджарати — это мой родной язык. Что прикажет мне ваша милость? — торопливо ответил человечек.

— Ничего особенного. Просто я хотел бы знать, что написано в этом векселе. Взгляни.

— Этот вексель выписан в пользу Камаль Хана — так зовут вашу милость, я полагаю, — на получение суммы в четыреста рупий от господина Гопалчанда Вишнучанда, проживающего на Бегум Базаре. Вексель выписан Бири Малом из Нандияра и должен быть оплачен в течение десяти дней с момента предъявления.

— Правильно ли он составлен? — спросил я.

Человечек еще раз внимательно прочитал текст, осмотрел вексель с обеих сторон и, пожав плечами, вернул его мне с вопросом:

— Может быть, у моего господина есть какие-то подозрения? По-моему, вексель в полном порядке.

— Хвала Аллаху! — воскликнул я. — Окажись это не так, я и мой достойный компаньон — я показал на Моти Рама — оказались бы разорены, поскольку у нас есть еще несколько векселей, но на значительно большие суммы.

— Они тоже вполне в порядке, — заверил меня человечек, осмотрев и их. — Вам надо только предъявить их Вишнучанду, и вы получите ваши деньги. Он весьма известный в этих краях делец по долговым бумагам, и в его надежности можно не сомневаться.

— Где, ты говоришь, он живет?

— На Бегум Базаре. Если ваша милость пожелает, я готов проводить вас туда.

— Хорошо, будь добр, — согласился я. — Мы здесь впервые, и нам будет нелегко найти его дом. Веди нас, а мы позаботимся о вознаграждении тебе за беспокойство.

Мы вышли из города через небольшие ворота, расположенные в конце одной из улиц, идущих прямо от Чар Минара, и, свернув налево и перейдя через реку, оказались в богатом и людном пригороде. Главная улица, по которой мы шли, была загромождена мешками с зерном, тюками товаров, повозками, буйволами и прочим, так что нам с большим трудом удавалось держаться вместе. Кроме того, толпы народа, торгующего на улице и на базарах, выкрикивающего цены на зерно и прочие товары, вопли и проклятия возниц и тысячи других звуков создавали такой шум, которого ранее мне не приходилось слышать. Тем не менее, отчаянно толкаясь и работая локтями, мы пробились через толпу и оказались у дома, где жил Вишнучанд.

Не будучи до конца уверен в успехе дела, я все же собрался с духом и протянул Вишнучанду один из векселей, решив про себя, что я и Моти вооружены и сможем постоять за себя, если меняла вдруг что-то заподозрит.

Вишнучанд достал очки в круглой железной оправе из складки своего тюрбана, нацепил их на кончик носа и стал очень внимательно читать вексель, время от времени бросая на меня подозрительный взгляд поверх очков.

— Я хотел бы сказать вам несколько слов. Не будете ли вы добры проследовать за мной в соседнюю комнату? — с этими словами меняла встал и жестом пригласил меня идти за ним.

— Где вы его взяли? — строго спросил он, когда мы уединились. — И кто вы такой?

— Не важно, кто я такой. Вам достаточно знать, что я должен получить деньги по векселю, который у вас в руках, а также и вот по этим, — и показал ему остальные бумаги.

— Удивительно! — воскликнул Вишнучанд. — Я что-то не понимаю! Почему их предъявляет не их держатель, а кто-то еще? Молодой человек! Кто уполномочил вас получить по ним деньги?

— Тот, на чье имя они выписаны! Кто же еще?

— Имя этого человека, то есть получателя, и того лица, который их выписывал?

— Камаль Хан. Другого зовут Бири Мал.

— Нет, так не пойдет! — заявил меняла. — Их имена вам мог назвать любой.

— Может быть, это поможет вам разобраться, — я достал из пояса перстень сахукара с его личной печатью и протянул его меняле.

Тот внимательно оглядел его, а затем вынул из медного ящика, стоявшего на столе, кипу бумаг и стал ее перелистывать.

— Ага, вот они! — он достал из кипы несколько документов. — Счета Камаль Хана. Сейчас мы все проверим, сличив печати на них и на перстне, что вы мне дали. Берегитесь, молодой человек, если вы затеяли подлог.

Должен признаться, я испытывал немалое волнение, ибо если я предъявил не ту печать, то мне было не миновать разоблачения. Но нет — ведь я снял этот перстень с руки самого сахукара и других у него не было!

— Сейчас мы их сравним! — заверил меня меняла. Он натер печатку чернилами и, лизнув листок бумаги, занес над ним перстень. — Ну! Ставлю?

— Конечно! — подтвердил я, незаметно положив руку на рукоять своей сабли.

Меняла приложил перстень к бумаге и отнял его; получившаяся печать в точности повторяла те, что были на счетах Камаль Хана.

— Все верно! Совпадают! — сказал меняла после длинной паузы. — Я не знаю фарси, на котором составлен текст печати, однако буквы, кажется, одинаковые, и размер тот же. У меня нет более сомнений, но все равно — странно!

— Могу сообщить вам, — сказал я, — что ваш покорный слуга — особо доверенное лицо сахукара и он лично поручил мне забрать деньги. Впрочем, если вы не хотите платить, то так и скажите — я напишу ему об этом.

— Нет, не надо, деньги готовы, — заверил меня меняла. — Но все-таки — почему уважаемый сахукар не приехал сам?

— Так сложились его обстоятельства, — пояснил я.

— А где он сейчас?

— Этого я никому сообщить не могу, на что у меня есть указания сахукара. Можете быть уверены, что, когда придет время, он не преминет заехать к вам, — твердо сказал я, подумав про себя: «Конечно, заедет, но не раньше, чем в день Страшного суда».

— Ну что же! — вздохнул меняла. — Когда вы хотите получить деньги? Вексель предусматривает оплату в течение десяти дней.

— Прямо сейчас, ибо у меня нет времени ждать. Утром я уезжаю обратно. Можете вычесть из этой суммы проценты за десять дней. Да, кстати! — продолжил я. — Сахукар просил передать, что если он вам остался что-то должен, то вы можете вычесть этот долг из тех денег, что отдадите мне, для окончательного расчета.

— Хорошо! — ответил меняла. — Сейчас посмотрю. Значит, так: за вычетом долгов сахукару причитается семь тысяч триста сорок три рупии.

Вишнучанд позвал слугу, которому велел зарегистрировать векселя сахукара, приготовить расписку и принести деньги.

— Как вы собираетесь нести столько серебра? — спросил меняла, когда деньги были пересчитаны и отданы мне. — Здесь опасно, да к тому же темнеет.

— Не беспокойтесь! Нас двое, и мы вооружены. К тому же, — обратился я к писцу, который привел нас сюда, — ты ведь не откажешься помочь нам за приличное вознаграждение?

— О да! Видит Бог, я ничего не ел с самого утра, и несколько рупий мне не помешают.

— Хорошо! Сколько ты сможешь унести?

— Две тысячи рупий, думаю, я осилю, — ответил писец, взявшись за один из мешков.

Попрощавшись с менялой, мы отправились в караван-сарай. По дороге я тихо сказал Моти Раму на нашем условном языке рамаси, которым уже довольно хорошо владел:

— Менялы нам бояться нечего; он никогда никому не рассказывает о своих делах. А вот этот несчастный? Что ты думаешь? По-моему, ему лучше не жить для нашей безопасности.

— Я согласен с тобой, — ответил Моти Рам. — Его тело можно будет бросить в колодец. Тут как раз неподалеку есть один — сегодня утром я совершал там омовение.

— Очень хорошо. Дай знать, когда мы подойдем к нему. Я же рассчитаюсь с этим беднягой за все причиненное беспокойство и заплачу ему, что причитается.

Мы подошли к колодцу, и Моти Рам подал сигнал; я был готов, однако писец отчаянно сопротивлялся и, поскольку он нес на плечах мешок денег, мне было не совсем ловко набросить мой платок. Все же он умер, и мы сбросили его в колодец, привязав к его одежде тяжелый камень. Надо заметить, что, хотя этот человечек уверял нас в своей бедности, мы нашли в его одежде целых сорок три рупии.

 

Взбесившийся слон

У нас оставалось немало свободного времени, и Моти Рам предложил мне посмотреть на то, как отмечают годовщину гибели внука пророка, забравшись на крышу «вон того высокого дома» — показал он рукой на какой-то заброшенный дворец. Мы поднялись по крутой винтовой лестнице на самый верх, с которого открывался вид на Чар Минар, озаряемый последними лучами солнца, и ближайшие к нему улицы, до отказа забитые народом.

Толпа состояла никак не менее чем из двухсот-трехсот тысяч человек. Многие из них несли зажженные факелы, флаги и флажки, оглушительно били в барабаны или извлекали пронзительные звуки из сотен флейт и свирелей.

Над людьми, словно корабли над бушующими волнами, возвышались сотни слонов, на спинах которых восседали их гордые хозяева, каждый в компании двух-трех стражников или слуг, разодетых почти так же пышно, как и их господа. Мое внимание привлек один из этих слонов. На его спине было прилажено серебряное сиденье богатой работы, на котором сидели четверо молодых ребят, без сомнения, дети какого-то вельможи, судя по значительному количеству слуг, шедших рядом со слоном. Слон заметно нервничал и беспокоился — то ли из-за тысяч факелов, то ли из-за шума и крика толпы, не могу сказать, однако его погонщик-махоут никак не мог совладать с ним и заставить его перестать шарахаться из стороны в сторону. Раз за разом махоут втыкал в загривок слона анкуш, то есть маленький острый багор, которым управляют слонами, однако добился лишь того, что довел зверя до окончательного, бешеного раздражения. Слон задрал хобот и гневно затрубил, однако глупый махоут опять ткнул его анкушем, да еще, как на грех, на спину слона упал горящий факел, видать, плохо закрепленный на длинном шесте, на котором его нес какой-то правоверный. Слон отчаянно замотал башкой и, яростно завизжав от боли, ринулся в самую середину толпы.

О Аллах! Что тут началось! Сотни людей бросились было врассыпную, но, стиснутые со всех сторон толпой, не могли никуда скрыться от разгневанной зверюги, кроме как с воплями ужаса буквально бежать по головам друг друга. Словно таран, слон ударился в непробиваемую стену из людских тел и не видя, как ему выбраться отсюда, в ярости схватил какого-то человека хоботом и высоко подбросил его в воздух. Когда несчастный грохнулся о землю, слон упал на него, подогнув передние ноги, и превратил его в кровавое месиво. Все это произошло в мгновение ока, буквально под моими ногами, и было так страшно и отвратительно, что я поспешно отвел свой взгляд в сторону.

Взглянув через некоторое время снова вниз, я увидел, что слон стоит тихо. Видимо, дав выход своему гневу, он успокоился и позволил сбежавшимся слугам увести себя прочь. Толпа же, словно ничего не произошло, опять исторгла из тысяч своих глоток отчаянный рев — «Шах Хуссейн, вах Хуссейн! Дин, дин!!!», вновь возобновила движение вперед, к Чар Минару, в сопровождении оглушительного грохота сотен больших барабанов-нагара. Сгрудившись у Чар Минара и озаряя его белоснежные стены светом факелов, толпа замерла в ожидании счастливого момента, когда на обозрение ей вынесут главную святыню всех мусульман города — подкову коня, на котором благословенный пророк Мохаммед ускакал в Медину из своей родной Мекки, спасаясь от расправы нечестивых своих соотечественников. Наконец, главный имам Чар Минара бережно вынес священную реликвию, возлежавшую на красной бархатной подушке. При виде ее толпа вновь набожно взревела, причем с неслыханной еще силой. К ее вящему восторгу, тотчас же с самой вершины Чар Минара в воздух взмыл целый куст зеленых ракет, заливших своим светом всю округу. Долетев до самых облаков, ракеты разом лопнули, и на землю пролился дождь из тысяч голубых искр.

Выдохнув одной огромной грудью, толпа двинулась вокруг Чар Минара, сначала медленно, а потом все более ускоряясь, особенно ее передние ряды, на которые сзади напирала масса народу. Вскоре, впрочем, толпа успокоилась и медленно и плавно потекла вперед, словно река, на которой после бури прекратилось волнение. И кого только не было в этом людском потоке! Тысячи дервишей в едином позыве воспевали деяния пророка и его последователей; воины размахивали своими мечами и саблями; многие правоверные облачились в самые невероятные и пестрые одеяния, в то время как другие шли в жалких рубищах, нанося себе по плечам и спине удары плетью, чтобы разделить боль и муки зверски убитого Хуссейна. Какой-то человек, раскрасив свое тело под тигра, с отчаянным ревом бросался на толпу, которая встречала его прыжки криками дикого восторга. Некоторые напялили на себя овечьи шкуры, изображая медведей, другие уподобились обезьянам и с отчаянным визгом и ужимками подпрыгивали на месте, размахивая руками и ногами, к которым были привязаны десятки бубенцов. Сотни воинов-арабов, распевая свои боевые песни, беспрестанно палили из мушкетов в воздух. Вой, грохот, визг и рев достигли небывалой степени, когда какой-то вельможа, восседавший на слоне, стал разбрасывать целые пригоршни мелких серебряных монет. Сотни людей бросились одновременно за монетами, и вокруг слона тут же образовалась неимоверная, копошащаяся и орущая куча людей, из-под которой с громкими проклятиями пытались выбраться счастливчики, успевшие первыми броситься на землю и схватить серебро.

Через некоторое время это невиданное скопище людей прошло мимо нас и скрылось среди дальних домов. Улица под нами вновь погрузилась в ночной мрак и тишину, нарушаемую только позвякиванием браслетов на ногах отставшего дервиша, который торопился догнать толпу.

«…ТОЛЬКО ЗОЛОТО!»

На следующий день я пришел к отцу. Там уже был Мохан Дас и еще какой-то сахукар. Мохан Дас добился немалых успехов. Сахукар, сидевший у отца, представлял богатейший торговый дом в Хайдарабаде, который выразил желание купить все наши товары. Сахукар внимательно осмотрел все ткани, а также драгоценности, которые мы предложили купить. Одобрив их, он ушел, пообещав вскоре вернуться с предложением по цене.

— Ну? — спросил Мохан Дас. — Какую же цену нам с них запросить?

— Тебе лучше знать, — ответил отец. — Помни, однако, что чем выше будет цена, тем тебе больше достанется.

— Я не забыл о вашей щедрости, — заверил индус, — и могу сразу сказать, что ткани стоят никак не менее шестнадцати, а драгоценности — десяти тысяч рупий. Запросить же надо не менее тридцати тысяч, тогда мы наверняка получим двадцать пять.

— Слишком мало! Все это стоило мне почти столько же. Спрашивается — чем я буду платить охране и нести другие расходы, если не получу прибыли? Я запрошу за все тридцать пять тысяч рупий.

Ваша воля! — молвил Мохан Дас. — Чем больше вам дадут, тем лучше и для меня, но поверьте, вы не получите больше той суммы, что я назвал. Теперь, с вашего позволения, я пойду и попробую договориться с ними.

Мохан Дас вернулся вскоре, и с радостным лицом. Отвесив множество почтительных поклонов, он поспешил обрадовать отца:

— Вам покровительствует счастье: вам удалось добиться отличной сделки! Мне предложили тридцать тысяч шестьсот рупий за все товары. Мне пришлось долго торговаться и спорить с покупателями, но да будет благословен Нараян, ваш раб довел дело до успешного конца. Смотрите, вот письмо от сахукара с подтверждением согласия на ваши условия.

Отец взял документ и сделал вид, что читает его; меня же разбирал смех от серьезного выражения его лица, с которым он разглядывал текст, написанный на хинди: отец ведь не мог понять ни одной буквы ни этого, ни любого иного языка, поскольку был совершенно неграмотный.

— Да! — наконец важно изрек отец. — Все в порядке! Каковы условия выплаты?

— Как вам будет угодно — наличностью или векселями, — пояснил Мохан Дас.

— Хорошо! Ступай, приведи опять сахукара, пусть он скорее заберет товар.

Между тем, пока было время, я решил сходить проведать Бадринатха, который остановился со своими людьми в другом караван-сарае и которого я не видел три дня.

— Ага! — воскликнул тот, завидев меня. — Наконец-то нам дозволено увидеть ваш светлый лик! Где же, во имя Бховани, изволило пропадать ваше благородство?

— Лучше ты расскажи мне сначала, что ты тут делал, а потом и я поведаю тебе кое-что, — ответил я.

— Что я тут делал, спрашиваешь? Да занимался самым благочестивым занятием — книгу читал! Думаешь, я шучу? На, глянь! — сказал Бадринатх и вытащил из-под подушки огромную и пыльную книгу, весьма древнюю на вид. — Не думай, что один ты умеешь читать. Когда я был еще совсем маленький, мой отец начал учить меня грамоте и я…

— Что это ты вдруг? — перебил его я. — Тебе нечего больше делать, что ли? Я тут с ног сбиваюсь, а ты книги читаешь?

— Успокойся, я времени тоже даром не терял, — засмеялся Бадринатх. — Книга уж больно интересная. Я слыхал о ней раньше, да вот видеть-то не приходилось. К счастью, какой-то бедный странник — Рам его звали, что ли — внезапно помер, не без моей помощи, но успев завещать ее мне, поскольку я ему очень понравился. Ты только послушай, как Акбар, самый великий из всех Великих Моголов, — а эта книга не что иное, как свод его указов, — замечательно излагает разные мудрые мысли.

— А про нас там, кстати, ничего нет? — решил я поддержать шутливый тон Бадринатха.

— Увы, нет! — вздохнул с сожалением Бадринатх. — Оно, в общем-то, и к лучшему, сам понимаешь. Впрочем, будучи внимательным читателем, я нашел кое-что, относящееся, пожалуй, и к нам. Вот, например, что он пишет об обязанностях котваля, то есть городского головы. Слушай и трепещи: «Котвалем следует назначать только отважного, предприимчивого и сообразительного человека. Ему надлежит поделить весь город на отдельные кварталы и во главе каждого поставить надзирателя. Последний обязан каждый день подавать котвалю письменные сведения о всех прибывших и убывших из подчиненного ему квартала, включая в них все, что ему известно об этих людях. Котваль, кроме того, должен иметь надежного человека, который будет тайно наблюдать за поведением и действиями квартального надзирателя и докладывать обо всем котвалю напрямую. В свою очередь, за действиями этого человека должно наблюдать еще одно доверенное лицо котваля». Ну как, интересно?

— Продолжай, продолжай, мой ученый друг, — сказал я. — Будь, однако, краток — времени жалко да и что-то не слышал я пока ничего относящегося к нам.

— Потерпи немного. Имеющий уши да услышит, — кротко ответил Бадринатх и продолжил. — Так вот. «Если в город прибудут некие путешественники, о которых ничего не известно, то котваль обязан подослать к ним толкового и располагающего к себе человека, каковому надлежит в непринужденной беседе выведать как можно больше об этих людях». Ничего, да? По-моему, к нам это очень относится. Далее. «Котваль также обязан знать все о доходах и расходах своих горожан и иметь представление о каждой крупной купле-продаже или денежной сделке. Он не должен дозволять кому бы то ни было входить в чужой дом без разрешения. Котваль обязан разыскивать воров и разбойников, отбирать у них уворованное имущество и возвращать его законному владельцу. В противном случае котваль будет возмещать потери от краж, разбоя и воровства из собственных средств. Он должен не допускать сожжения заживо вдовы умершего человека вместе с телом усопшего мужа, даже если эта женщина сама заявит о своем желании взойти на погребальный костер…»

— Последнее, впрочем, к нам никак не относится, — сказал Бадринатх и захлопнул книгу. — Ну что, напугал я тебя?

— Не очень! — заметил я. — Что-то я до сих пор не видел «толкового и располагающего к себе человека», не считая тебя, который в дружеской беседе усердно расспрашивал бы меня, кто я такой.

Это не удивительно, мой друг, — сказал Бадринатх. — С тех пор, как правил мудрый Акбар, в реку вечности канули целые столетия, а с ними и порядок, который он пытался навести на грешной земле Хиндустана. Ладно, хватит, ты ведь хотел узнать, чем я тут занимался. Во-первых, я долго молился и приносил жертвы своим богам в различных храмах, которых, к счастью, хватает в этом чересчур мусульманском городе; потом я посмотрел, как здесь отмечают праздник, ну и, наконец, отправил к Кали семь человек.

— Семь человек! — воскликнул я в удивлении. — Когда же ты успел?

— Нет ничего проще, мой молодой, беззаботный джемадар. Тебе разве не известно, что это — караван-сарай, где имеют обыкновение останавливаться усталые и простодушные путешественники? Совсем не сложно уговорить их отправиться в дальнейшее путешествие с нашей честной компанией — для их же безопасности, особенно если оказывается, что нам всегда с ними по пути. Скажу тебе: честный тхаг мог бы прожить здесь всю свою жизнь, и прожить неплохо! Все эти люди — будь они благословенны! — так доверчивы и просты; ну а что касается глухих тропинок и укромных местечек вокруг Хайдарабада, то в них тоже нет недостатка.

— Отлично! Просто прекрасно! — порадовался я. — Кто же были все эти люди?

— Да так, ничего особенного! — с сожалением заметил Бадринатх. — Первый из них — мелкий торговец — бания, который собирался посетить Бидар. Мы проводили его до Голконды и похоронили там же среди могил. Он принес нам семьдесят рупий и немного золота. Потом было еще два человека с женами; они сказали нам, что путешествуют в какой-то Курантуль. Где это — бог знает, но, конечно, как выяснилось, и нам надо было туда же. Не отъехав и трех коссов от ворот, мы оставили их навсегда среди скал.

— Зря! — заметил я. — Вам следовало их закопать.

— Зачем? Кому они нужны? Кто станет интересоваться, откуда там взялись их тела? Кроме того, у нас просто не было времени — светало, и мы боялись, как бы кто-нибудь еще не появился. Да, у них мы добыли двести рупий и двух лошадей, которых я продал за тридцать рупий.

— Хорошо! — согласился я. — Итого пять человек. А как насчет двоих других?

— Они здесь! — Бадринатх указал на землю в том месте, где стояла его лошадь. — Зря мы с ними связались — у них на двоих было всего-то сорок две рупии.

— Тем более, что вы вели себя крайне неосторожно! Вас могли заметить!

— Да ничего страшного! — рассмеялся Бадринатх. — Все, кто был в караван-сарае, отправились на праздник, так что мы остались совсем одни. Я, кстати, не хотел торопиться и как раз собирался набиться им в попутчики, как вдруг Сарфраз Хан взял да и придушил одного из них прямо на месте, положив конец моим колебаниям. Мне ничего не оставалось, как помочь расстаться с жизнью второму. Тела их мы как следует припрятали, а ночью закопали.

— В таком случае мне остается только позавидовать тебе, поскольку я за эти дни так и не воспользовался ни разу румалем. Впрочем, время зря мы тоже не теряли, — заметил я и рассказал Бадринатху о наших торговых операциях. — Сегодня вечером отец должен получить деньги, и мне пора возвращаться, чтобы помочь ему.

— Отлично, ступай! — весело сказал Бадринатх. — Если ты там совсем соскучишься со своими торговыми делами, то заходи сюда опять, хотя бы сегодня ночью придушим кого-нибудь ради развлечения и сохранения тобой нужного навыка. Кстати, не сходить ли нам куда-нибудь перекусить? Знаю я тут одну харчевню.

Я охотно согласился, и мы вышли на улицу.

— Ах, как вкусно пахнут эти кебабы! — воскликнул Бадринатх, когда мы с ним поравнялись со входом в харчевню. — Иногда я жалею, что я брахман, а не мусульманин, вроде тебя, с каким удовольствием я бы их попробовал! Искушение!

— В самом деле? — поинтересовался я, заходя в харчевню. — А ты уверен, что тебе всегда удавалось преодолеть это искушение? Может быть, когда тебя никто из своих не видит, ты их заглатываешь, как голодная утка?

— Клянусь Кришной! Ты возводишь на меня напраслину! — возмущенно сказал Бадринатх. — Я брахман и останусь им. Ты же знаешь, что брахманом становится только тот, кто прошел через длинную и мучительную цепь перерождений, побывав в самых разных, подчас низменных, воплощениях. Неужели ты думаешь, что теперь, достигнув моего нынешнего высокого положения, я окажусь таким дураком, чтобы начинать все сначала, осквернившись куском жареного мяса?

— Как знаешь! А я сейчас куплю себе целое блюдо этих кебабов, ибо их аромат удивительным образом возбудил мой аппетит.

Через несколько минут я погрузил пальцы в блюдо с грудой кебабов, которое поставил передо мной хозяин, отведал их и… чуть не задохся от жгучего вкуса.

— Мой друг! — обратился я к хозяину, как только смог перевести дух. — Твоими кебабами впору шайтана кормить, ибо только он смог бы их проглотить. Воистину, мне понадобится медная глотка, чтобы съесть еще хоть кусок!

— Прошу прощения! — стал извиняться хозяин, согнувшись в низком поклоне. — Я выходил из харчевни на несколько минут, и, надо думать, пока меня не было, моя дочка немного переложила перца в кебабы. Сейчас я подам вашей милости божественный прохладный щербет, почти такой же, которым праведники угощаются в раю, и он остудит ваш благородный рот.

— Не забудь, кстати, захватить и кальян! — приказал я. — Он поможет мне прийти в себя после твоего угощения.

Я обнаружил, вернувшись к отцу, что Мохан Дас уже прибыл туда в сопровождении сахукара, нескольких носильщиков и десятка людей свирепого вида, которые держали в руках сабли и мушкеты с зажженными фитилями. Я уставился на них в недоумении.

— Можно подумать, уважаемый господин купец, — сказал я, — что вы собираетесь отправиться на войну вместе с этими бравыми ребятами. Даже страшно немного!

— Не бойся их! — засмеялся сахукар. — Мы всегда ходим так, когда несем товар или деньги.

— Ну что же! — сказал отец. — Забирайте поскорее товар и уносите его отсюда. Он теперь ваш, и я не хочу за него отвечать, случись что!

— Сейчас, сейчас! — ответил сахукар. — Давайте только сразу договоримся, в каком виде вы хотели бы получить ваши деньги.

— Мне нужны все деньги звонкой монетой. Нет, пожалуй! Лучше вы заплатите пять тысяч рупий серебром, а остальную сумму выдайте золотом.

— Как угодно! Значит, на оставшиеся деньги вы покупаете золотые слитки; цена на золото в эти дни в Хайдарабаде — двадцать рупий за толу. Все-таки я бы посоветовал вам взять часть денег векселями — везти их будет намного легче и безопаснее.

— Нет! Никаких векселей! — сказал отец. Только золото, тем более что цены на него в Дели, куда я отправляюсь, вполне устраивают меня. Кроме того, в дороге бояться мне нечего — вооруженных слуг у меня хватает.

— Вы забыли обо мне и моей плате за услуги! — вдруг напомнил отцу Мохан Дас.

— Успокойся! — сказал я. — Мы заплатим тебе твой процент с каждой сотни рупий, как условились. Рупиями мы получаем пять тысяч, значит, твоя доля составит сто пятьдесят рупий, верно?

— Двести пятьдесят! Как это вы так считаете, почтеннейший! — вскричал Мохан Дас. — Потом, речь ведь шла о пяти процентах с выручки за весь товар!

— Кому это вы собираетесь платить столько денег? — с интересом спросил сахукар, прислушавшийся к нашему разговору.

— Вот этому посреднику, да сдается мне, что он нас обманывает, — показал я на Мохан Даса.

— Обманывает? Еще как! Послушай, Мохан Дас, друг мой, о чем это ты? Ты что, с ума сошел, что требуешь себе такой процент? — укорил сахукар Мохан Даса.

— Столько предложил и пообещал мне мой господин, — отвечал посредник. — А тебе-то что за дело!

— Сколько же следует ему заплатить? — спросил отец у сахукара.

— Один процент! Этого будет вполне достаточно, — сказал тот. — Могли бы заплатить и меньше, найми вы не Мохан Даса, а кого-нибудь еще.

— Мы ведь впервые в вашем городе и не знали, к кому обратиться, — пояснил я. — Поэтому-то нам и пришлось прибегнуть к услугам этого жулика.

— Что! Разве не вы сами наняли меня у мечети Чар Минар? Разве не вы обещали мне пять процентов и потребовали от меня хранить в тайне вашу торговую сделку? — вскричал в негодовании Мохан Дас.

— Послушайте его! — возмутился отец. — Да он и впрямь с ума сошел! Какой еще Чар Минар! Этот негодяй приполз к нам сюда на коленях, умоляя дать ему заработать. Когда же я спросил его, сколько он хочет, он заныл, что он бедный, несчастный посредник и будет рад любым деньгам, которые мы соизволим дать ему! Не так ли, Амир Али? А теперь он пытается вцепиться в наши бороды, обманом выудить у нас сто пятьдесят рупий и заставить нас есть грязь! Бейте его, плюйте на него, вышвырните его вон! Да будет он осквернен так, чтобы не смог смыть свой грех даже водами священного Ганга! Пусть его мать, пусть сестры его будут…

— Постойте, уважаемый! — прервал отца сахукар. — Стоит ли вам так волноваться из-за этого ничтожества? Кроме того, что-то все-таки следует заплатить, раз вы его наняли. Если хотите, то в знак уважения к вам я заплачу ему его процент.

— Ни в коем случае! Заплачу я — но пусть он не рассчитывает на большее, ведь, клянусь бородой Пророка, я и сам бедный человек и всего лишь не более чем слуга своего хозяина, пославшего меня в Хайдарабад! Не правда ли, Амир Али? Ведь я действительно беден? — Конечно! — поддержал я отца. — Ты не можешь платить ему такую сумму — целый процент со всей сделки. Дай ему сто пятьдесят рупий, что ли, и хватит.

Пока шел этот разговор, Мохан Дас стоял с открытым ртом и вытаращенными глазами, все более приходя в отчаяние.

— Не хотите ли вы сказать, — закричал он наконец, — что я так и не получу то, ради чего трудился днем и ночью? Как же вы можете утверждать, что это я пришел к вам, а не вы сами наняли меня у мечети Чар Минар?

— Ну вот, опять заладил про Чар Минар, клянусь Аллахом! — сказал я сахукару. — Если вы действительно желаете добра этому человеку, то посоветуйте ему заткнуться. Разве я не солдат, чтобы без конца выслушивать от него эдакие бредни? Как бы ему не вызвать мой гнев! Никому не стоит шутить с теми, у кого за поясом меч!

Я уже говорил, какой отчаянный трус был Мохан Дас. Услышав мои слова и увидев, как грозно я подкручиваю свои усы, он немедленно упал на колени и стал биться лбом об пол, как и во время нашей первой с ним встречи.

— Пожалуйста, пощадите! — взвыл он. — Благородные господа! Я согласен на все, я приму с благодарностью даже десять рупий, только не убивайте меня!

— Ну и дурак же ты! — расхохотался сахукар, уперев руки в бока. — Впервые вижу такого — клянусь Нарайяном. Кто здесь причинит тебе вред? Ты что, ребенок? А ведь еще отрастил такие усы! Постыдись, не будь таким трусом! Вставай, смело и достоинством попроси свои деньги и будь доволен тем, что тебе заплатят эти благородные господа, ибо, говоря по правде, за твою попытку обмануть их тебе не стоило бы дать и пайсы.

Мохан Дас встал, соединив в мольбе ладони своих рук: его тюрбан и одежды были помяты и в пыли, а сам он выглядел весьма жалким образом.

— Десять рупий, мой господин! — пробормотал он. Ваш раб возьмет десять рупий.

Мы все опять расхохотались. У сахукара от смеха, кажется, заболел живот, а лицо его залилось слезами.

— Ай, Бхагван! Ай, Нарайян! — засипел он сквозь смех. — Ну и зрелище! Ай, Рам! Парень, ты ведь только что требовал сто пятьдесят!

— Ладно! — сказал отец. — Мы ему заплатим сто пятьдесят. Амир Али! Отправляйся вместе с достойным сахукаром и принеси деньги. Надеюсь, он не откажется послать с тобой охрану?

— Когда же вы заплатите мне мои сто пятьдесят рупий? — тревожно спросил меня Мохан Дас, выйдя со мной на улицу. — В доме у сахукара?

— Это не мне решать, — ответил я. — Я не хозяин этих денег.

— А кто же? Чьи же это деньги?

— Того, кто нанял тебя у Чар Минара, то есть моего хозяина. Я всего лишь начальник его охраны.

Некоторое время мы шли в молчании. Бросив на меня несколько испытывающих взглядов, индус спросил:

— Если я правильно понял, ваш хозяин — чужой для вас человек, так? Вы же — наемный солдат, который сопровождает купца из Хиндустана в его торговых поездках, работает за деньги и ничем ему не обязан?

Мохан Дас замолчал и, выдержав паузу, спросил:

— Могу ли я продолжать, господин?

— Говори, раз начал, — сказал я. — Да, я слуга своего сахукара, ну и что тут особенного?

— Конечно! Вот что, однако, я хотел бы заметить: ведь вы человек небогатый? Неужели вы не хотели бы разбогатеть разом, прямо сейчас? Достаточно только отказаться от предложения послать с нами сопровождающих, чтобы отнести деньги в караван-сарай, и все! Мы останемся с деньгами и будем богаты и вольны, как ветер! Я посмел так говорить с вами, потому что еще в первый раз, когда мы встретились у Чар Минара, мне показалось, что вы не откажетесь от приключения, которое могло бы обогатить вас. Сообщу вам еще кое-что, по секрету: у меня есть товарищи, шестнадцать человек числом, которые никогда не упустят того, что само идет к ним в руки, и мы давненько проворачиваем с ними кое-какие дела.

Это становится интересным! — сказал я оживленно. — Настолько интересным, что начинает казаться мне соблазнительным. Да ты, оказывается, не прост! А с виду такой смирный. Молодец! Скажи мне, успешно ли идут у вас дела, и раз ты решил довериться мне, а я готов поверить тебе, то не скрой от меня и того, где вы храните свою добычу?

Как я рад! — воскликнул Мохан Дас. — Такой бравый и опытный воин, как вы, был бы нам очень кстати. Конечно, я покажу вам это место. Смотрите, видите ли вы те скалы, справа от дороги? Заметили ли вы белое пятно вон на том камне? Как раз за ним и находится пещера, где день и ночь сидит наш человек и делает вид, что он святой дервиш и беспрестанно молится Богу. На самом деле он здоровый молодец и не подпустит никого к нашему добру. Видите, как далеко простирается мое доверие к вам, раз вы согласились стать одним из наших?

Я весело засмеялся, кивая головой как бы в знак согласия, а затем так свирепо глянул на Мохан Даса, что тот неряшливой кучей осел на землю.

— С чего ты взял, собака, что я согласен?! — в гневе вопросил я. — Как ты смеешь предлагать мне такое! Я не посмотрю, что мы на улице, и так отделаю тебя мечом, что твои останки побоятся сожрать даже голодные бродячие собаки! Встань, червяк, и немедленно веди меня к сахукару.

Через час, получив деньги, мы в сопровождении слуг сахукара отправились обратно в караван-сарай к отцу. Всю дорогу Мохан Дас умолял меня простить его, твердя, что его предложение бежать вместе с деньгами и присоединиться к банде было не более чем шутка. Я не отвечал.

В караван-сарае, пока я беседовал с отцом и передавал ему деньги, Мохан Дас стоял на пороге в томительном ожидании, никак не решаясь обратиться к отцу. Наконец он не выдержал.

— Благородный господин! — сказал индус. — Отдайте мне мои деньги, и я пойду.

— А! — повернулся к нему мой отец и весело продолжил: — Я совсем позабыл про тебя. Не трепещи, сейчас ты получишь свои деньги.

Отец отсчитал сто пятьдесят рупий и отдал их индусу. Тот, рассыпаясь в благодарностях, аккуратно спрятал их в складках своего одеяния и, поклонившись в последний раз, направился к двери.

— Постой! — остановил я его и рассказал отцу, как индус пытался надуть его.

— Проклятие! Ты в самом деле хотел обмануть меня, чтобы я остался здесь, в далеком и чужом городе, без денег, без всякой надежды на возвращение домой? Говори, негодяй, так ли это? Не зря же ты с самого начала не понравился мне, ибо лицо твое отмечено печатью жестокости и зверства.

Индус в ужасе замолчал, не в силах молвить ни слова и всем своим видом подтверждая правоту моих обвинений.

— Ну что же, — заключил отец. — Ты сам выбрал свою судьбу. Сейчас ты умрешь!

— Пощадите меня! — взвыл индус. — Вы добрый человек и… и… как я вижу, ни у вас, ни у вашего охранника нет меча! (придя домой, я отдал свой меч слуге). Как же вы меня убьете?

С этими словами Мохан Дас метнулся к закрытой двери, но не успел он открыть ее, как я накинул ему на шею платок и через мгновение он был мертв.

 

Скала и дервиш

Так и надо этой скотине! — презрительно молвил отец. — Сын мой, позови могильщиков и скажи им, чтобы сегодня ночью они закопали его на заднем дворе караван-сарая. Мы сделали с тобой воистину доброе дело, покончив с этим негодяем.

— Думаю, что его история на этом не кончается, — заметил я.

— Ты имеешь в виду скалу и того дервиша? — живо переспросил отец.

— Именно! Там может быть неплохая пожива.

— Будь осторожен! — сказал отец. — Если их шайка там, то они могут устроить тебе чересчур теплый прием.

— Схожу-ка я и посоветуюсь с Бадринатхом, — решил я. — Думаю, ему и Сарфраз Хану это приключение придется по вкусу.

Бадринатх поджидал меня в своем караван-сарае.

— Ну, Амир Али? — спросил он. — Ты все-таки пришел поразвлечься? Скольких Ваша светлость желает придушить сегодня, чтобы получить полное удовлетворение? В этой обители скверны вам народу хватит.

— Я бы не прочь, но у меня есть лучший план, — сообщил я Бадринатху.

— Ха! — удивился он. — Так ты тоже решил стать разведчиком? Расскажи-ка, что ты выведал.

— Слушай! — ответил я и рассказал ему все.

— Ах ты, хитрец! — засмеялся он, выслушав меня. — Ты и впрямь очень умно обошелся с этим Мохан Дасом — он получил то, что заслужил, а мы теперь поищем, что он припрятал там в скалах, да?

— Именно так! — сказал я. — Надо бы сходить туда сегодня ночью, не откладывать.

Дай-ка мне подумать, — сказал Бадринатх.

Полагаю, нам хватит для этого всего лишь несколько решительных и опытных человек. Ты и я, Пир Хан, Моти и еще четверо — этого будет достаточно. Вопрос в том, как нам разведать обстановку на месте и выяснить, будут ли эти негодяи ночью в пещере?

— У нас есть кто-нибудь, кто мог бы прикинуться дервишем? — спросил я. — Он мог бы сходить к пещере и потом дать нам знать, как обстоят дела.

— Знаю такого! — воскликнул Бадринатх. — Эй, кто-нибудь, сходите и позовите Шекхджи.

Вскоре пришел Шекхджи. Это был пожилой благородный человек с длинной седой бородой, однако при этом он умел очень ловко обращаться с шейным платком.

— Садись, Шекхджи! — обратился к нему Бадринатх. — Я хочу сказать тебе кое-что. Ты можешь притвориться святым человеком, если потребуется?

— Запросто! — ответил Шекхджи. — Я могу принять обличье мусульманского или индусского святого. Я умею изъясняться по-ихнему, и у меня есть их одеяния.

— Хорошо, слушай же! Тебе надо немедленно пойти к себе и переодеться под дервиша. У нас есть одна затея, в которой ты примешь участие. — Бадринатх рассказал, что мы замышляем, и добавил: — Будь осторожен и успей до наступления темноты вернуться и сказать нам, есть ли там наверху, в пещере, кто-нибудь из банды.

— Ты уверен, — спросил Шекхджи, — что малый, который сидит у пещеры, — действительно дервиш, а не индусский садху?

— Я видел на камне, рядом со входом в пещеру, отпечаток двух ладоней, сделанный белой краской, — сказал я. — Обычно такой знак у своего жилища оставляют только дервиши. К тому же этот недостойный Мохан Дас тоже сказал мне, что он — дервиш.

— Тогда я знаю, что мне делать, — сказал Шекхджи и попросил дозволения удалиться, заявив, что в нужное время вернется к нам со сведениями.

— Ты думаешь, он справится? — спросил я Бадринатха. — Дело-то непростое.

— Не беспокойся! — сказал Бадринатх. — Он очень изворотливый человек и может выдать себя за кого угодно. Как-то раз мы захватили с его помощью добычу, когда он заманил к нам сразу пятерых дервишей. Бедняги собрали изрядную сумму денег, чтобы построить колодец в память об одном своем выдающемся товарище. Кроме того, он отважен, как лев.

Беседуя таким образом, мы дождались сумерек и, соединившись с остальными, кто должен был принять участие в деле, с нетерпением вглядывались в сгущавшуюся мглу. Наконец пришел Шекхджи.

— Нельзя терять ни минуты! — сказал он. — Я был в пещере и видел этого дервиша. Он молодой, здоровый парень и сначала приказал мне идти прочь. Однако, когда я сказал, что голоден и измучен, только что прибыл из Хиндустана и не знаю, где мне приклонить голову, и ради двенадцати имамов попросил у него кусок хлеба и глоток воды, он пожалел меня и впустил в пещеру. Там он дал мне поесть и покурить кальян, а потом я достал мой маленький ящичек с опиумом, сделал совсем крошечный шарик и выкурил его. Дервиш тут же попросил меня дать опиума и ему и принял такую дозу, что теперь не очнется до утра.

— Он больше вообще не очнется, — заметил я. — Ты успел осмотреться? Где может быть спрятана добыча?

— Там было довольно темно, однако в самом дальнем углу пещеры я заметил небольшую стену, сложенную из камней. Думаю, что свое добро они прячут именно там.

Мы отправились к подножию скал и там разделились: двое остались внизу наблюдать за подходом к пещере, а остальные полезли наверх по каменистой неровной тропинке. У самого входа в пещеру Шекхджи остановился и, показав вперед рукой, прошептал:

— Вон он, лежит у лампы и спит как убитый, но все же идите тише.

— Он мой! — сказал я Бадринагху и попросил: — Будьте добры, ты и Пир Хан, придержите его. Он, кажется, очень силен!

Мои друзья были готовы помочь мне, однако как же мне было захлестнуть платок вокруг шеи дервиша, который лежал пластом? Бадринатх быстро решил эту проблему — он крепко хлопнул спящего по животу плоской стороной меча, и тот, подскочив, уселся и вытаращил глаза.

— Что такое? Воры! — только и успел сказать он, как я накинул и затянул платок.

Бадринатх оторвал от одежды мертвого дервиша кусок ткани, свернул его в тугой жгут и погрузил его в едва горящую масляную лампу. Вспыхнув ярким пламенем, лампа осветила всю пещеру, так что мы могли теперь заглянуть в любой ее уголок.

— Вот стена, о которой я говорил, — сказал Шекхджи. — Давайте поищем за ней.

Так мы и сделали. В одном углу мы увидели много глиняных горшков с рисом, чечевицей и другими припасами, как мы было решили сначала; и впрямь, в первых двух из них действительно был только рис, зато третий горшок оказался чрезмерно тяжелым. Когда мы вытащили скомканную тряпку, затыкавшую его горловину, то обнаружили, что он заполнен деньгами — серебряными рупиями и медными пайсами вперемешку.

— Это не очень разумно, — заметил Бадринатх. — Если держать серебро и медь вместе, то на серебряных рупиях появятся пятна. Впрочем, ничего, отчистим.

В следующем горшке было то же самое, зато в другом оказалось кое-что получше — золотые и серебряные украшения, кольца, наручные и ножные браслеты. Многие из этих вещей были в пятнах крови.

— Мерзавцы! — воскликнул я. — Значит, этот подлый Мохан Дас и впрямь сказал правду, признавшись, что он убийца.

Более в этом углу ничего не было, и мы уже было собрались уходить, как вдруг Пир Хан, вышедший раньше всех наружу, позвал нас:

— Смотрите, здесь еще одно подозрительное место.

Мы подбежали к нему и увидели узкий лаз между двумя скалами, в который можно было пролезть только на четвереньках. Забравшись внутрь, я увидел, что вся маленькая пещера, в которую вел лаз, была забита какими-то тюками. Мы принялись за работу, развязывая эти тюки и быстро изучая их содержимое. Я был счастлив, найдя в одном из них еще золото и серебро, но не успел поделиться этой новостью с остальными, как снизу, от подножия скалы, был подан сигнал тревоги.

— Внизу два человека! — сообщил прибежавший разведчик. — Они вышли из-за угла ближайшего дома и направляются сюда. Идут они медленно, потому что у каждого на плечах по большому мешку.

— Их только двое. Мы с ними легко справимся. Погасите свет, — распорядился я, — и затаитесь у самого входа. Как только они войдут, мы нападем на них.

Мы едва успели занять наши места у входа, держа наготове платки и мечи, как услышали голос одного из разбойников, звавшего дервиша:

— Хуссейн! Эй, Хуссейн! Спускайся сюда и помоги нам. Мы нагружены, как верблюды, а ты даже не хочешь посветить нам, чтобы показать дорогу.

— Оскверню я его мать! — выругался второй разбойник. — Он небось накурился опиума и не слышит нас. Ну, я ему дам!

Судя по шуму, долетевшему до нас, он споткнулся и упал, вслед за чем мы услышали град проклятий в адрес дервиша, тяжелого мешка, который тащил разбойник, и камней, что попали ему под ноги. Через пару минут они выбрались наверх и бросили на землю мешки.

— Где этот проходимец? — сказал один из них. — Свет потушен, и я готов спорить, что эта скотина и впрямь либо накурилась до изумления и спит, либо соблаговолила уйти в ближайшую курильню.

Его товарищ тяжело сел на землю, сипло дыша от усталости.

— Зайди в пещеру! — сказал он. — Ты знаешь, где лампа. Разожги огонь, а я хоть немного переведу дух.

Продолжая на чем свет стоит поносить дервиша, разбойник вошел в пещеру, где я и Пир Хан немедленно прикончили его. Его приятель, заслышав шум, вскочил на ноги и бросился вниз. Увы, ему не суждено было удрать — он налетел на мешок, который сам и принес, упал и, не успев подняться, получил добрый удар мечом в шею.

— Готово! — сказал я. — Нам пора уходить. Берите каждый по тюку и пошли.

Когда мы вернулись в караван-сарай и развернули тюки, даже я был поражен и напуган увиденным. Многие вещи — одежда, шали, тюрбаны, да и сами тюки были залиты свежей кровью. Мои пальцы обагрились ею, и я с отвращением бросил свой тюк на землю.

ТРЕВОГА!

После успешного налета на логово разбойников в пещере мой отец начал поговаривать о том, не пора ли нам покинуть Хайдарабад, где мы пробыли уже достаточно долго. У меня же был другой замысел, которым я не замедлил поделиться с остальными. Я предложил пожить в городе еще дней десять-двенадцать, но не всем вместе в одном караван-сарае, а разбиться на четыре группы так, чтобы каждая из них действовала отдельно. Мой план сработал отлично. Мы расселились по разным караван-сараям, и первую неделю не проходило и дня, чтобы мы не уничтожили хотя бы несколько путешественников. И пусть каждый раз добыча оказывалась невелика, нам было что добавить в общую казну, которую мы предполагали поделить по возвращении домой.

Все шло хорошо, и рассказать об этих днях мне особенно нечего — каждый из нас был занят своим делом. На восьмой лень, совсем рано утром, когда мы только встали, к нам в караван-сарай пришел Бадринатх. Он явно был чем-то взволнован, его обычно спокойное лицо выдавало серьезную тревогу.

— Нам надо бежать! — сказал он. — Этот город больше не безопасен для нас.

— Почему? — спросил я в изумлении. — Что случилось? Неужели кто-нибудь из наших предал нас и сообщил властям, кто мы такие?

— Дела плохи! — сказал Бадринатх. — Несколько наших лучших людей схвачены и посажены в тюрьму. Ты же знаешь, что наш друг Сарфраз Хан очень храбр, иногда до безрассудства, поэтому немногие соглашаются работать с ним, опасаясь за свою жизнь. Если бы не эта его ненужная лихость, он давно стал бы джемадаром, да и весь род его за уже много поколений…

При чем здесь это! — вскричал я в раздражении. — Короче! Говори по делу — шайтан возьми его, тебя и всех ваших предков! Ты стал болтлив, как старая баба!

— Угомонись! — спокойно сказал Бадринатх, от которого мои слова отскакивали как горох от стенки. — Я не буду утомлять тебя длинными историями. В общем, так: вчера вечером на базаре Сарфраз Хан подцепил парочку сахукаров, которые собирались в Аурангабад. Он уговорил их остановиться в его караван-сарае, и они договорились выехать все вместе на следующее утро. Оба, похоже, были весьма богатые люди, по крайней мере, их поклажа выглядела весьма внушительно и соблазнительно. К несчастью, когда уже совсем стемнело, к ним в гости пришли какие-то их знакомые торговцы и предложили им подождать в Хайдарабаде еще неделю, а уж потом ехать вместе с ними. Можешь ли ты представить себе, какое разочарование и справедливое возмущение охватили Сарфраз Хана, когда наши дорогие купцы согласились на это? Они даже собрались переехать к своим приятелям в их караван-сарай, повергнув Сарфраз Хана в окончательное уныние, но поскольку стало уже совсем темно и тащиться через весь город они побоялись, то решили подождать до утра и тогда уже переехать.

Сарфраз Хан, насколько Бог дал ему красноречия, пытался переубедить их, но, увы, напрасно. Вот он и решил, что ничего не остается делать, как немедленно придушить обоих купцов и закопать их в караван-сарае. Должен признать, Амир Али, что эти два толстых купца могли бы ввести в искушение даже меня или тебя — что уж тут говорить о Сарфраз Хане! Ему надо было лишь дождаться раннего утра, быстро сделать дело, бросить их тела на месте и без промедления покинуть караван-сарай. Потом он мог бы спокойно въехать в город через другие ворота, поселиться, скажем, в моем караван-сарае, а я бы переехал в его, поскольку меня там никто не знает. Он же не стал мучить себя раздумьями — взял и придушил обоих купцов сразу же, как ушли их товарищи, и прибрал к рукам их вещи.

— Как же все вскрылось? Ты этого еще не сказал!

— Очень просто! — продолжил Бадринатх. — В тот же вечер, уже после того, как купцы были мертвы, вернулся один из их приятелей, которому приспичило что-то им сообщить. Сарфраз Хан сказал ему, что купцы куда-то ушли, но скоро-де будут. Их приятель решил подождать и просидел в караван-сарае очень долго; наконец, почуяв неладное, он ушел и вновь вернулся, но уже с несколькими людьми и устроил обыск. Сарфраз Хан успел похоронить обоих купцов, однако некоторые их вещи были найдены. В результате всех наших взяли под стражу и увели, за исключением лишь одного, по имени Химмат Хан, который в это время был где-то в городе.

— Все это очень печально! — сказал я. — Понятия не имею, что теперь делать и как их можно освободить.

— Я тоже! — признался Бадринатх. — Одно могу сказать наверняка — все это случилось потому, что в последнее время мы перестали молиться Кали и обращать внимание на те предзнаменования, которые она могла бы нам послать.

— Ерунда! — сказал я. — Вечно ты бубнишь о каких-то глупых предзнаменованиях и знаках Божьих, как будто успех и впрямь зависит от них, а не от наших храбрых сердец.

— Когда-нибудь ты пожалеешь о своих словах, уж ты мне поверь! — предупредил Бадринатх. — Я мог бы привести тебе множество примеров, когда пренебрежение волей Кали вело к ужасным несчастьям. Это может подтвердить и твой отец.

— Ха! — воскликнул я. — Он так же суеверен, как и ты. Почему бы тебе не потолковать с ним, а не со мной обо всех этих знамениях?

— С ним-то я обязательно поговорю! — пообещал Бадринатх. — Я прямо скажу ему, что, доверив тебе предводительствовать нами, он при этом пренебрег своими обязанностями. Где это слыхано, чтобы кто-то осмелился поделить весь отряд на четыре группы, не принеся при этом жертву Кали и не послушавшись ее совета?!

— Значит, ты сам во всем и виноват! — воскликнул я, закипая от гнева. — Именно тебе поручено обращаться от нашего имени к Кали. Почему ты этого не сделал и сваливаешь все на моего отца? Клянусь Аллахом и его пророком Мохаммедом, да упокоится его душа в мире! Бадринатх! Ты обманул всех нас, а что касается отца, то помни, что я готов отомстить за каждое слово, сказанное против него.

— Молодой человек! — сказал Бадринатх устало. — Я не тот, кто любит ввязываться в глупые споры и ссоры. Свои горькие слова оставь для того, кто будет готов обидеться за них на тебя, меня же они не трогают. Надо признать главное — мы пренебрегли знаками Кали, вот и настал час расплаты. Покамест ее гнев лишь слегка коснулся нас, а что будет, если наших друзей подвергнут пыткам и они выдадут нас?

Что же ты предлагаешь? — спросил я.

— Прежде всего надо как следует задобрить Кали достойными подношениями и смиренной молитвой, а затем сделать все необходимое для спасения Сарфраз Хана и нас.

— Молитесь! — сказал я. — Ты и отец знаете, как это делается. Я же подожду в сторонке.

Совершив обряды, отец и Бадринатх вернулись ко мне с радостными лицами, сообщив, что богиня, вопреки ожиданиям, послала им самые добрые знамения. Оставалось только выполнить ее волю. Перейдя к делу, я спросил:

— Бадринатх! Когда, ты говоришь, их взяли?

— Около полуночи.

Их где-то держат взаперти, и днем освободить наших друзей не удастся. Можно было бы предложить взятку котвалю, но, говорят, он честный человек, так что и это у нас не выгорит. Когда их приведут на суд к котвалю?

— Точно не знаю, но сейчас спрошу, — сказал Бадринатх и вышел на улицу. Вскоре вернувшись, он сообщил: — Мне сказали, что котваль имеет обыкновение начинать вершить суд сразу после вечерней молитвы.

Через секунду и след наш простыл. Я долго бежал через какие-то улицы и сады, пока не оказался в своем караван-сарае.

На следующее утро все мы собрались в условленном месте в караван-сарае, где жил отец. После короткого совета мой отец сказал, что далее оставаться в Хайдарабаде нам просто опасно, и велел не мешкая выступить в путь.

 

Азима

Впрочем, судьбе было угодно распорядиться, чтобы перед самым отъездом из Хайдарабада я испытал еще одно удивительное приключение. Мы решили отправиться в дорогу утром следующего дня, чтобы купить в оставшееся время кое-какие необходимые вещи и приготовиться к путешествию. Я же, с согласия отца, отправился на ближайший базар, где хотел приобрести пару сапог, немного табаку и некоторые другие мелочи.

Когда я проходил под балконом большого и богатого дома, стоявшего неподалеку от караван-сарая в каком-то тихом, безлюдном переулке, то вдруг неожиданно услышал нежный, мелодичный голос: «Ради любви Аллаха, молодой господин! Ради любви Аллаха! Войдите в дом и спасите мою хозяйку!».

От удивления я остановился и огляделся по сторонам: кроме меня, в этот час в переулке не было ни единого человека. «Значит, это ко мне обращаются, что ли?» — подумал я и, бросив взгляд на балкон, поскольку голос доносился именно оттуда, увидел очаровательную молодую девушку.

— Кто ты? — спросил я, задрав голову. — Ты меня ни с кем не путаешь?

— Не важно, кто я, — ответила девушка. — Лучше скажите: вы проходили здесь вчера днем в компании двух ваших приятелей?

— Да, ну и что из этого?

— А то, — воскликнула девушка, — что моя хозяйка увидела вас и воспылала к вам страстной любовью!

— Прошу прощения, но я не вижу, чем я могу помочь ей, — ответил я довольно невежливо, ибо на память мне тут же пришли рассказы отца об известных случаях, когда вот такие красотки заманивали прохожих молодцов к себе в дом и, когда те, опьяненные страстью, теряли всякую осторожность, подмешивали в вино опиум или какую-нибудь другую отраву, а их сообщники убивали затем этих несчастных. Лучше не останавливаться! Приняв это мудрое решение, я двинулся было далее, но услышал вновь голос девушки, проникнутый, как мне показалось, настоящим горем и отчаянием.

— Господин! Ради всего святого, помогите моей госпоже, иначе она погибнет! Молю вас — войдите в дом!

В нерешительности я остановился на месте и, послав в душе свою осторожность к шайтану, решительно распахнул дверь и вошел внутрь, успев успокоить себя мыслью, что я опытен, силен и хитер и могу без особого риска полюбопытствовать, какое испытание готовит мне Провидение и не окажется ли оно и впрямь приятным и счастливым.

— Послушай, ты! — сказал я девушке, которая спускалась ко мне с верхнего этажа по лестнице. — Видишь, я хорошо вооружен, и если кто-нибудь здесь попробует сыграть со мной злую шутку, то немедленно вкусит моей сабли.

— Клянусь своей головой, что вас не ждет никакая опасность, — заверила девушка. — Наш хозяин уехал в свое поместье, а с ним и все слуги. Во всем доме нет никого, кроме хозяйки, меня — ее рабыни да еще двух рабов и трех старых женщин.

— Тогда пошли! — молвил я.

Мы вошли в глубину дома и, миновав открытый двор, оказались в комнате, в которой сидела молодая, богато одетая женщина, а рядом с ней одна из тех старух, о которых упомянула девушка. Увидев меня, женщина поспешно накинула на свое лицо чадру, однако я успел заметить, что она прекрасна, как райская гурия.

— Не может быть! Это он! Какое счастье! — прошептала красавица, отвернувшись от меня.

— Да, моя госпожа! Это я, твой раб, и молю тебя снять чадру, чтобы увидеть твою божественную красу!

— Уходи! — сказал она чуть слышно. — У меня хватило смелости позвать тебя, но теперь страх и стыд сковали мой язык. Уходи скорее, ради Аллаха! Мне стыдно, и я не хочу, чтобы ты подумал обо мне что-нибудь дурное…

— Я думаю только об одном, моя госпожа, что ты можешь сделать своего раба самым счастливым человеком на свете, если захочешь, — перебил я ее. — Посмотри только на меня, а потом можешь приказать мне уйти, будь на то твоя воля.

— Я не могу! — сказала красавица. — Я не могу, я не смею! Ах, нянюшка, зачем ты заставила меня позвать его!

Старуха жестом показала мне, чтобы я сам поднял чадру, и я послушался ее. Красавица попыталась было робко отклониться от меня, но я решительно и нежно снял накидку. Я увидел воистину райское лицо, здесь было все: и сахарные уста, и коралловые губы, и прекрасные глаза газели. Не в силах сдержать себя, я заключил красавицу в свои объятия.

— Вот это правильно! — усмехнулась старуха. — Клянусь Аллахом, ты молодец! Ну что же, я, пожалуй, пойду. Думаю, у вас найдется, что сказать друг другу, а я не стану вам мешать.

— Нет, нет, нет! — вскричала красавица. — Не уходи! Я боюсь остаться с ним одна!

— Ерунда! Не говори глупостей. Не обращай внимания на ее слова, господин, — сказала старуха и вышла из комнаты.

— Повелительница моего сердца! Не бойся меня и доверься, — сказал я и, выпустив красавицу из объятий, сел рядом с ней на краю ковра.

— Не знаю, что ты теперь подумаешь обо мне, — сказал она, — но, увидев тебя вчера, я почувствовала, как сердце перевернулось в моей груди от неожиданно вспыхнувшего чувства и страстного желания вновь увидеть тебя. Будучи уверенной, что ты никогда не станешь моим, я испытала страшные муки и думала, что умру, однако моя нянька пообещала разыскать тебя, да, видать, Аллах смилостивился надо мной и послал тебя сам.

— Ничто в этом мире не делается против воли Аллаха! Видно, ему было угодно, чтобы и я воспылал к тебе нежной любовью, подобной любви соловья к розе. Твоя служанка сказала, что тебе нужна моя помощь. Говори, и я сделаю все, что смогу.

— Слушай же, и ты поймешь, что я действительно заслуживаю сострадания, — молвила моя красавица. — Я дочь небогатых и незнатных людей, но, как ты сам видишь, я красива, и они смогли выдать меня, а точнее — продать, за моего старого и злого мужа, не спросив, хочу ли я связать свою жизнь с ним. Он оказался груб и жесток, он неоднократно бил и мучил меня, и я поклялась на Коране, что более не останусь под крышей его дома. Да, я сделала это, и вчера собиралась уже бежать, как вдруг увидела тебя и обратилась к Аллаху с горячей молитвой послать тебя мне на помощь, и он внял моей мольбе. Именно так обстоит дело. Думай теперь обо мне, что хочешь, но спаси меня! Если ты откажешь, то мне остается только одно — принять яд и разом покончить с моими страданиями.

С этими словами она бросилась к моим ногам и обхватила руками мои колени.

Ты сделала бы непоправимую ошибку. Не бойся! Беги прямо сейчас из этого проклятого дома, и я уведу тебя отсюда в далекую страну, где тебя никто никогда не найдет.

— Я не посмею, мой господин. Ты же знаешь, что ждет женщину, если она будет уличена в неверности супругу и попытке скрыться от него. Меня поймают и забьют камнями, а потом бросят на свалку, как падаль.

— Что же тогда делать? — спросил я в нерешительности. — Я почти не знаю этот город, и одному мне организовать твой побег будет трудно.

— Я позову свою няньку, она может что-нибудь придумать. Каллу! — позвала она. Старуха вошла в комнату и, почтительно поклонившись, спросила: — Что прикажешь, моя госпожа?

— Послушай! — сказал я. — Завтра я должен тронуться в путь, к себе на родину в Хиндустан. Твоя хозяйка должна бежать вместе со мной, но как это лучше сделать? Подумай и помоги нам.

— Что? Бежать?! Бросить дом и все остальное и бежать в Хиндустан с незнакомым тебе человеком! — воскликнула потрясенная Каллу. — Азима! Ты сошла с ума, да простит мне Господь такие слова! Откуда ты знаешь, кто он такой и куда завезет тебя? Я пожалела тебя и свела с этим молодым человеком, однако бежать с ним из родного дома — совсем другое дело! Я не стану помогать вам.

— Матушка! — сказал я. — Я не какой-нибудь проходимец и готов поклясться своими глазами, — да померкнет для меня свет дня, если я лгу! — что безумно влюбился в твою госпожу и буду верен ей до гроба. Помоги нам, и мы будем молиться за тебя Аллаху до самого последнего дня своей жизни. Я уезжаю из Хайдарабада завтра вместе с моим отцом, богатым купцом. Я его единственный и любимый сын; он не откажет нам в своем покровительстве, и мы будем жить долго и счастливо, благословляя твое имя. О, Каллу! Неужели ты не сможешь что-нибудь придумать? Может быть, ты знаешь какое-нибудь подходящее место по дороге к крепости Голконда, мимо которой мы поедем завтра, где мы могли бы все встретиться? Я щедро награжу тебя и обещаю прямо сейчас дать тебе сто рупий, если ты поможешь мне.

К моим мольбам наконец присоединилась и Азима. Она пала ниц перед старухой и вскричала: «Каллу! Разве ты не знаешь меня с самого детства?! Разве есть сейчас у меня кто-нибудь роднее тебя?! У меня не осталось никого — ни отца, ни матери, только ты. Неужели ты хочешь, чтобы мой старый муж по-прежнему мучил меня и чтобы я в конце концов погибла?! Разве ты не клялась помочь мне?!».

— О, горе мне! Что мне делать! — возопила старуха. — Чем же мне, несчастной старухе, помочь тебе?! Я ничего не могу!

— Ты можешь сделать все! — твердо сказал я. — Нет таких препятствий, которые бы не мог преодолеть ум женщины.

— Вспомни, Каллу, последний раз, когда я заболела, ты сказала, что отправишься к усыпальнице святого Хуссейна Шаха Вали, чтобы принести ему подношение и помолиться за мое здоровье. Ведь, кажется, эта гробница как раз и стоит на той самой дороге, по которой завтра отправится наш господин?

— Ты попала в самую точку, моя роза! А я-то совсем позабыла о своем обете. Послушай! — обратилась старуха ко мне. — Ты сможешь завтра в полдень встретить нас у этой святыни?

— Конечно! — поспешил заверить я. — Я буду там. Только ты, Каллу, не подведи нас, и я добавлю еще пятьдесят к той сотне рупий, что уже обещал тебе.

— Да будут благословенны твои щедрость и благородство! — воскликнула старуха. — Хоть мне и больно расстаться со своей Азимой, но уж лучше я препоручу ее тебе, чем позволю этому старому мерзавцу издеваться над ней.

— Спасибо тебе, матушка, спасибо, однако поклянись ее головой, что ты не нарушишь своего обещания.

— Клянусь! — ответила старуха, возложив руки на голову Азимы. — Я клянусь, что она будет твоей.

— Довольно, я верю тебе, — сказал я. — Азима, позволь мне обнять тебя на прощание. Завтра мы встретимся у гробницы Шаха Вали, чтобы уже более никогда не расставаться. Сейчас же мне пора идти. Я боюсь, как бы отец не заметил моего долгого отсутствия и не начал бы беспокоиться, что я пропал куда-то в этом городе разбойников.

— Ступай! — сказала Каллу. — Мы ждем тебя завтра, как условились, а сейчас тебя проводят на улицу.

Та самая молодая рабыня, которая окликнула меня с балкона, вывела меня на улицу. Попрощавшись с ней, я поторопился в караван-сарай, чтобы поскорее рассказать обо всем отцу и добиться его поддержки.

Вскоре я был дома. Отец уже спал, и я тоже устроился на ночлег. Заснуть я так и не смог, вертясь на своем ложе и лихорадочно думая всю ночь об одном и том же. В своих мыслях я множество раз уносил Азиму в своих руках из ее дома; я проклинал себя за то, что не сделал этого сразу, тем более, что она была готова бежать со мной. Я представлял себе, как, спаси Аллах, вернется ее муж, как он набросится на меня с мечом, защищая свою опозоренную честь, и как я вступлю с ним в жаркую схватку. Потом мне привиделось, что я уже у ворот святыни и помогаю Азиме выйти из ее повозки, как вдруг один из мулл этой гробницы тоже оказывается мужем Азимы и я опять бьюсь с ним на мечах, пытаясь спасти Азиму. Он схватил ее и потащил в сторону, а я, упав на землю от удара меча, никак не могу встать, даже пошевелиться…

Вздрогнув всем телом, я очнулся от странного сновидения и проснулся. Первое, что я увидел, был отец, который стоял надо мной и с удивлением смотрел на меня.

— Во имя Пророка, что случилось с тобой, Амир Али, сын мой? — вопросил он в изумлении. — Я пришел разбудить тебя, но увидел, что ты отчаянно мечешься на своей постели и что-то громко кричишь. По-моему, я даже разобрал какое-то женское имя. Азима, да? В чем дело? Здоров ли ты?

Со мной все в полном порядке, отец. Я сейчас встану и помолюсь вместе с тобой, а потом я хотел бы тебе кое-что рассказать.

После того как мы совершили омовение и помолились Богу, я рассказал отцу о своих вчерашних приключениях. Он слушал меня внимательно, но, когда я дошел до того, что хочу помочь Азиме бежать вместе с нами, нахмурил брови. Все же он не стал перебивать меня, что я счел добрым знаком. Закончив свой рассказ, я упал к его ногам, моля о милосердии и помощи.

— Ты зашел слишком далеко, Амир Али, — молвил в раздумье отец. — Если ты не выполнишь свое обещание, то тогда Азима примет яд и ее смерть падет на твою голову и совесть и не даст тебе спокойно жить до самого конца дней твоих. Так и быть, я даю свое согласие. В конце концов, я уже стар, и мне недолго осталось жить, и я очень хочу, чтобы ты женился и чтобы я еще успел увидеть твоих детей. Я хотел было еще до начала похода найти тебе в Хиндустане достойную девушку в жены, но не успел. Так ты говоришь, она очень красивая? Ну что же, раз Аллах послал ее тебе, то да будет так — бери ее себе в жены с моего согласия и благословения. Тебе потребуются деньги, чтобы заплатить этой… как ее там?… Каллу? Добавь ей от меня еще пятьдесят рупий да возьми с собой эти деньги не серебром, а золотом. Так их будет легче нести.

— Я счастлив и благодарен тебе, отец! — воскликнул я. — Теперь позволь мне удалиться, чтобы выполнить задуманное.

Преисполненный великой надежды, я вместе с несколькими товарищами быстро собрался в путь и нетерпеливо устремился вон из города, надеясь, что нагоню повозку с Азимой еще по дороге к гробнице Хуссейна Шаха Вали. Я не встретил ее повозки ни на дороге, ни, к моему ужасу, в самой гробнице, куда я наконец добрался после отчаянной скачки. В моей голове тут же завертелись разные мысли: не передумала ли она, не заболела ли, не вернулся ли домой раньше срока ее муж? Я буду ждать до полудня, как было условлено, а потом поскачу обратно в город навстречу ей, а если надо, то ворвусь в ее дом и стану биться до последнего с ее мужем и его слугами, окажись он дома, решил я. Впрочем, горячился я зря, ибо до полудня оставалось еще много времени, а гробница находилась гораздо дальше от города, чем я думал, и Азима могла появиться еще не скоро. Мне не оставалось ничего иного, как ждать, надеяться и молиться, что я и сделал, вознеся страстную мольбу Аллаху помочь мне поскорее увидеть свою любимую. Помолившись, я сел в тени дерева и вступил в беседу с одним из мулл, которые постоянно жили здесь при гробнице Шаха Вали и читали Коран над его гробницей. Мулла спросил меня, кто я такой, и я сказал, что живу в Хайдарабаде и жду свою жену, которая должна приехать сюда и вознести хвалу Шаху Вали, благодаря которому она избавилась от тяжелой болезни.

Час шел за часом, тень, которую отбрасывало дерево, становилась все меньше, показывая, что время неумолимо идет к полудню, однако Азимы все не было. Тяжелые, мрачные предчувствия все более овладевали мной. Наконец наступил полдень, и я, измученный бесплодным ожиданием, отвязал своего коня, сел на него и, приказав своим людям ждать меня на месте, устремился к городу. Не успел я проскакать мимо небольшой деревни, которая ютилась рядом с гробницей, как увидел три повозки, медленно и неторопливо ехавшие в мою сторону. Мое сердце забилось от отчаянной надежды, и, пришпорив коня, я, как на крыльях, подлетел к воротам гробницы и стал поджидать их.

Подъехала первая повозка, в которую набилось несколько танцовщиц, давших обет спеть всем вместе в гробнице в знак признательности святому Шаху Вали, благодаря которому, как они были уверены, одна из их товарок, потерявших вдруг голос, вновь обрела его. Они прошли мимо меня, и вскоре я услышал их пение, доносившееся из-под свода гробницы.

Прибыла и вторая повозка: из нее, вместо Азимы, вылезли какие-то три старухи, которые несли с собой сласти и прочее угощение, предназначавшееся Шаху Вали, чтобы тот даровал здоровье их госпоже, страдавшей от лихорадки.

— Матушка! — обратился я к одной из них. — Не видала ли ты повозки, в которой едут три женщины — моя жена и ее слуги?

Как же не видать, видала, сынок, — охотно ответила старуха. — Они ехали всю дорогу прямо за нами, да вот беда — их повозка застряла в ручье и в ней что-то сломалось, поэтому они и отстали от нас. Не беспокойся, твои женщины в полном порядке и совсем скоро будут здесь. Я говорила с ними и предлагала пересесть ко мне, но возница кое-как починил повозку, и они отказались от моего предложения.

— Да будет благословен Аллах! — воскликнул я в восторге и облегчении. — Они живы и здоровы! Признаться, я стал очень беспокоиться, так как жду их с самого утра.

— Тебе нечего беспокоиться. Твоя красавица жена сейчас соединится с тобой. Правда, я заметила, что она какая-то бледная и печальная.

— Она недавно болела, но выздоровела благодаря Шаху Вали, как и многие другие, и едет сюда обратиться к нему со словами благодарности, — пояснил я.

— Дай ей Бог долгих лет жизни и много детей! — пожелала добрая старуха и, сердечно распрощавшись со мной, отправилась дальше.

Через несколько мгновений из-за угла выехала повозка, которую я так ждал. Повозка, подъехав к воротам, остановилась и из нее, к моему великому облегчению и счастью, вылезла старая няня Азимы. Я бросился навстречу ей, но меня остановил возница.

— Постой, господин, — сказал он. — Ты не должен подходить к чужим женщинам и видеть их лица, ибо это против правил и понятий любого достойного человека. Отойди-ка, пожалуйста, в сторону.

— Отойди сам, глупец! — прикрикнул я на него. — Это мои женщины!

— Прошу прощения, господин, я не знал этого, — сказал возница и поспешил ретироваться подальше.

Откинув полог повозки, я увидел свою любимую и, не в силах более сдержать себя, покрыл ее сотнями поцелуев.

Постыдись, хозяин! — воскликнула Каллу. — У тебя, я смотрю, совсем нет терпения. Лучше помоги ей сойти, а нацеловаться вы успеете потом.

Старый мулла, который принял подношения от Азимы в виде сластей и нескольких серебряных монет, оказался удивительно разговорчив. Вознеся молитву Аллаху за здоровье Азимы, он пустился в бесконечный рассказ о чудесах исцеления правоверных, которые случились на его памяти по воле святого Шаха Вали. Мулла прожил здесь всю жизнь и знал уйму таких чудес, а поскольку наш подарок привел его в самое доброе расположение духа, то он, казалось, был готов болтать без умолку. Мне же, понятное дело, было не до его россказней, и, выждав для приличия некоторое время, я прервал его, рассыпаясь в благодарностях, сунул ему в руку золотую монету, сказав, что мы очень спешим домой, после чего и расстались к взаимному удовольствию.

Мы немедленно тронулись в путь и к вечеру были в условленном месте, где нас уже ждали отец и все наши люди. Устроив на ночлег Азиму и других женщин, я присоединился к своим товарищам.

— Слава Богу, наконец-то ты здесь, — сказал отец, выслушав мой рассказ о том, как долго мне пришлось ждать Азиму. — Я очень переживал за тебя, особенно когда наступил вечер, а тебя так и не было видно. Теперь все в порядке, ты здесь, и нам опять открыты все дороги. Как чувствует себя твоя Азима?

— Она очень устала от дороги и ужасных волнений, выпавших сегодня на ее долю. Завтра, когда она отдохнет, я представлю ее тебе, и ты увидишь, что она прекрасна, как луна, и порадуешься счастью своего сына.

— Очень хорошо! Буду ждать этого момента с нетерпением. А пока не мешает как следует подкрепиться, — ласково и чуть насмешливо улыбнулся отец и пододвинул поближе ко мне блюдо с пловом, в которое я с большим удовольствием запустил все пять пальцев, ибо не ел ничего с самого утра, не считая горсточки сластей, которыми угостила меня Азима.

 

Снова в путь

До самого конца этого путешествия более ничего примечательного не случилось. Мы вернулись домой без всяких приключений или задержек. Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья в обществе своей молодой жены Азимы, любовь которой ко мне росла день ото дня. Я добился высокого положения среди своих товарищей — слава о моих подвигах разнеслась далеко по всему Хиндустану и за его пределами. Мы привезли с собой огромную добычу, что немало добавило к моей славе, а отец, ободренный моим успехом и испытывая на своих плечах растущее число лет, решил сам более никогда не покидать дома, доверив мне предводительствовать в дальнейшем нашими людьми. Надо ли говорить, что все это свидетельствовало о самом доброжелательном отношении ко мне нашей великой покровительницы Кали.

Через два месяца вернулся и Хуссейн со своим отрядом. Как было условлено ранее, накануне нашего общего выхода в поход, вся добыча была поделена между всеми участниками, причем ее общая сумма достигла необыкновенно большого размера — около ста тысяч рупий. Мне, как джемадару, причиталась одна восьмая часть, по стольку же получили Бадринатх и Сарфраз Хан.

На полученные деньги я провел два безмятежных года и, хотя время от времени я предлагал отцу выбраться на промысел ненадолго куда-либо в окрестности, он и слышать об этом не хотел.

Зачем? — говорил он. — У тебя пока достаточно денег; немалое богатство есть и у меня.

Стоит ли рисковать еще раз в погоне за добычей, которая нам пока не нужна?

Я соглашался с ним, но душа моя протестовала против безделья. Я чувствовал, как сонная одурь блаженного ничегонеделания все более овладевает мной. Азима родила мне близнецов — сына и дочь, однако вскоре злой рок унес моего мальчика. Он умер от проклятия, которое наслал на нашу семью один бродячий дервиш. Меня не было в то время дома, ибо я отлучался ненадолго по кое-каким делам. Горе мое было безмерно, а месть, которая настигла дервиша, была ужасна, но об этом я расскажу позже. Так прошли, как я говорил, два года. На третий год Бадринатх и его друзья обратились ко мне с настойчивым предложением отправиться вместе с ними в богатую и процветающую Бенгалию, где мы уже очень долго не бывали и где нас, как считал он, ждет немалая удача.

Когда я сообщил своему отцу о желании составить им компанию, тот воспротивился этому самым решительным образом. Что-то подсказывало ему, что этот поход будет несчастливым. То же самое подсказала ему и Кали, когда он обратился к ней за советом — по крайней мере, так утверждал он, отговаривая меня от этого предприятия. К несчастью, все вышло именно так, как и говорил отец, — большой отряд под предводительством нескольких лучших джемадаров отправился все же в дорогу, но не успели они отойти и двух десятков коссов от дома, как между ними начались ожесточенные ссоры и им пришлось разделиться на несколько небольших отрядов. Один за другим они возвращались домой разочарованные и злые и с такой ничтожной добычей, которой им едва-едва хватило бы до следующего раза. Один из отрядов пропал бесследно — он состоял из шести человек под предводительством моего бедного друга Бадринатха.

Лишь через много лет я узнал о судьбе, постигшей его: отряд действительно добрался до Бенгалии и довольно долго промышлял в ее главном городе — Калькутте, и все шло гладко, пока, окрыленные успехом и большими деньгами, некоторые из людей Бадринатха не ударились в пьянство и безудержное распутство. Бадринатх не смог остановить их, и через самое малое время, спустив все деньги, им не оставалось ничего другого, как бесславно возвращаться домой. На обратном пути, уже достигнув Бенареса, мучимые голодом, наши несчастные товарищи напали на каких-то путешественников и предали всех их смерти. Торопясь скрыться, они не стали закапывать свои жертвы, и один из путешественников, которого эти пьяницы задушили не до конца, очнулся и дал знать о происшедшем жителям ближайшей деревни. Наши несчастные товарищи были опознаны, схвачены, осуждены и повешены. Что тут поделать? Судьба!

Печальна была и участь Сарфраз Хана. Получив разрешение вернуться из Хайдарабада отдельно от нас, во главе собственного отряда, но дороге домой он пристроился к одному купцу, вместе с которым ехала его необыкновенно красивая жена. Сарфраз Хан, страстный и недалекий человек, позволил себе влюбиться в нее до безумия, и, после того как с купцом и его слугами было покончено в одном глухом месте, он, вопреки требованиям своих товарищей, решил сохранить ей жизнь. Он говорил им, что Кали запрещает нам убивать женщин, хотя на самом деле она не то чтобы запрещает, но не одобряет этого. Впрочем, дело было не в Кали, а в страсти Сарфраз Хана к этой женщине. На ее беду, она не смогла разделить это чувство с ним и те последние два дня, что ей осталось жить, горько оплакивала своего мужа. Отряд должен был вскоре выйти на оживленную дорогу, с минуты на минуту могли появиться другие путешественники или даже, не дай Бог, какие-нибудь солдаты, и, конечно, причитания и плач жены купца выдали бы наших товарищей с головой. Сарфраз Хану не оставалось ничего иного, как, скрепя сердце, предать ее смерти.

Любовь к этой женщине и ее смерть надломили что-то в душе нашего отважного Сарфраз Хана. Вернувшись домой, он раздал свою долю самым бедным семьям в нашей деревне, продал свой дом и поселился в заброшенной хижине у дороги, где и прожил до конца своих дней в одиночестве, питаясь подаяниями случайных прохожих.

И все же подошло время, когда надо было снова отправляться в путь. Вместе с Пир Ханом и Моти Рамом, которые за эти годы также достигли высокого звания джемадара, мы придумали один замечательный план. Я получил благословение отца, который при полном собрании наших людей и при их одобрении поручил мне возглавить предстоящее предприятие. Принеся жертвы Кали и получив ее благословение, которое она послала нам через благоприятные знаки и знамения, мы тронулись в путь. Нас было пятьдесят крепких, ловких и опытных человек, и перед нами лежала долгая дорога — на юг через города Сагар, Джабальпур и Нагпур, потом на запад, в Бурханпур, откуда мы планировали завернуть в район Бомбея и Мальвы, а затем вернуться домой.

Лишь на пятый день похода нам подвернулось что-то стоящее — какие-то прилично одетые люди в сопровождении слуг, общим числом девять человек. Не скрою, все мы обрадовались, увидев их, и не только в ожидании добычи, но и потому, что, согласно нашим правилам, выйдя в поход, мы не имели права бриться, курить или жевать пан, пока не принесем первую жертву на алтарь Кали.

Предстоящее дело не представляло особенных затруднений — путешественники, которые ехали в Бенарес, чтобы купить тканей и посетить святые места, были рады найти в нашем лице надежных попутчиков. Я решил не откладывать и рано утром, после первой и последней совместной ночевки, мы быстро расправились с ними. Все получилось как нельзя лучше, и нам оставалось лишь закопать несчастных, как вдруг на вершине бугра, через который вилась дорога, показались двое странников. По моей команде наши люди прикрыли тела покрывалами, будто те спят, а сами притворились, что отдыхают и совершают омовение у ручья. Это были два бедно одетых человека — старый и молодой. Мне стало жаль этих путников, и я предложил Пир Хану пропустить их с миром.

— Дать им уйти? — вскричал он. — Ты что, с ума сошел? Если они догадаются, что тут произошло, то выдадут нас в первой же деревне. Мне и самому неохота убивать их, но еще менее мне хотелось бы оказаться на их месте. Глянь, наши люди уже вступили с ними в разговор. Забудь о ненужном милосердии, раз их направила к нам Кали.

— Салям! — приветствовал я путешественников. — Откуда это вы идете в такую рань?

— Здесь, дальше по дороге, есть деревня, где мы заночевали и откуда мы и идем. Нам предстоит сегодня еще очень длинный путь, добрые люди, так что мы пойдем дальше, — сказал старый путник, причем я уловил плохо скрытое беспокойство в его голосе.

— Постой! В этой самой деревне, где вы ночевали, были ли еще какие-нибудь путники?

— Да, два человека. Они вышли вместе с нами, но немного отстали в дороге. Они должны показаться в любую минуту.

— Сядь! — приказал я. — Вам придется подождать их здесь!

— Почему? — воскликнули они оба, садясь на землю. — По какому праву ты приказываешь нам? Мы пойдем дальше.

— Только троньтесь с места! — пригрозил я им сурово. — Знайте, что вы стали нежеланными свидетелями и будете наказаны.

— Наказаны! Кто вы такие — грабители? Если так, то возьмите у нас, что хотите, и отпустите.

— Мы не грабители, — спокойно пояснил им Пир Хан. — Мы гораздо хуже.

— Хуже! Тогда мы пропали, брат! — вскричал молодой путник. — Это же тхаги! Я сразу догадался, кто они такие, когда увидел с вершины бугра неподвижные тела у ручья. Зачем ты не послушался меня, когда я сказал, что лучше бы нам вернуться!

— Ну вот, видишь, несчастный, ты сам догадался обо всем, — сказал я. — Сейчас вы оба умрете, ибо это предначертано вашей судьбой.

По моему приказу они встали и, подставив шеи, безропотно умерли, как бараны под ножом мясника. Оттащив их в сторону, мы с Пир Ханом вышли на дорогу навстречу двум отставшим путникам и, немного поговорив с ними, также предали обоих смерти.

 

Запах денег

Прибрав тела, мы продолжили поход. За те дни, что мы дошли до города Сагар, нам попалось еще девятнадцать путешественников. Все они расстались с жизнью, но добыча, увы, была невелика: десять, пятнадцать, самое большее — тридцать рупий, однако мы не пренебрегли и этой малостью.

В Сагаре, как обычно в таких случаях, мы каждый лень высылали разведчиков на базар, а я и Пир Хан наведались к одному трактирщику. Этот достойный человек был старинным знакомым Пир Хана, и мы пообещали хорошо заплатить ему, если он сообщит нам о каком-нибудь богатом купце, намеревающемся отправиться в путь. Он согласился помочь нам, и через три дня Пир Хан пришел ко мне в караван-сарай, где я отдыхал, покуривая кальян.

— Амир Али! — сказал Пир Хан. — Наш друг трактирщик оказался верен своему слову. Он разнюхал об одном состоятельном сахукаре, который собирается через неделю поехать в Джабальпур. Трактирщик считает, что нам надо подождать его не здесь, а в трех коссах от города, у старой мечети, где мы сможем легко перехватить его и набиться в попутчики. Трактирщик также просит, чтобы мы оставили у него двух-трех человек, которых он мог бы подсылать к нам с донесениями. И последнее — он настаивает на большом вознаграждении, если дело выгорит.

Я не прочь заплатить ему, если его сообщение окажется правдивым, — сказал я. Сколько он хочет?

— Двести рупий с каждых пяти тысяч.

— Ладно! Ты тоже останешься в городе. Ступай и скажи ему, что мы согласны, — сказал я и приказал своим людям собираться в дорогу, чтобы занять то место, где мы должны были поджидать купца.

Несколько дней прошли в томительном ожидании, когда, наконец, в наш лагерь прибыл гонец из города.

— Пир Хан посылает тебе свои приветствия, господин! — сказал он. — Он просит тебя немедленно вернуться, поскольку известный нам купец собирается вот-вот покинуть город.

Я вернулся в Сагар и поспешил к трактирщику, где, как я рассчитывал, меня уже будет ждать Пир Хан. Тот был на месте.

— А вы, я полагаю, и есть наш достойный союзник? — спросил я трактирщика после обмена взаимными приветствиями.

— Он самый! — отвечал он. — Ваш бедный раб Пиру всегда рад помочь своим добрым друзьям.

— Я не забыл о том, сколько тебе причитается, мой друг, — заверил я его. — Ты можешь положиться на слово тхага. Так какие у тебя новости о нашем купце?

— Завтра утром он выезжает, — лаконично сообщил Пиру. — Стоит он, как я полагаю, не менее семи-восьми тысяч рупий, причем наличными, которые он везет с собой.

— Да будет на вас благословение Аллаха! — вскричал я от удовольствия. — Вы достойный человек! Почему бы вам самому не заняться нашим благородным промыслом?

— Как же, как же! — засмеялся он. — Конечно, я ходил пару раз в походы. Вы знаете джемадара Ганешу?

— Да, он известный предводитель.

— Верно! — согласился Пиру. — К тому же он на редкость жадная тварь, и, сказать по правде, мне совсем не понравилось, как он поступал со своими товарищами, безбожно обманывая их при дележе добычи. Я ушел от него и вот живу здесь, иногда перехватывая немного деньжат за свои услуги.

— Тебе обязательно перепадет кое-что от нас, будь уверен, однако смотри — храни нашу тайну и не вздумай выдать нас, — предупредил я.

При этих моих словах Пиру непроизвольно вздрогнул и покривился в лице, однако тут же поспешил заверить меня, что он не способен на такой низкий поступок. Пир Хан бросил на меня быстрый взгляд, как бы говоря: «Ты, кажется, попал в самую точку, джемадар!», однако далее развивать эту тему я не стал, поскольку наш будущий успех полностью находился в руках трактирщика.

— Ты очень вовремя поставил на место этого негодяя! — сказал мне Пир Хан, когда мы вернулись в лагерь. — Я как раз хотел предупредить тебя, что он не упускает случая обложить данью любой отряд тхагов, который проходит через этот город. Он, конечно, помогает нам и другим, но делает это, твердо зная, что наша безопасность зависит от его молчания, и не преминет припугнуть нас, чтобы выбить побольше денег.

— Хорошо! Его судьба решена. Такой негодяй, как он, который ничем не рискуя и мирно посиживая у себя дома, обирает бедных тхагов, не достоин жить. Он должен умереть! — заключил я.

Отлично сказано, златоустый! — поздравил меня Пир Хан. — Вот только как ты собираешься добраться до него? Он осторожен, как лиса.

— Не вижу затруднений! Деньги он небось любит?

— Любит, но не более, чем свою несчастную жизнь! — сказал Пир Хан.

— Мы поймаем его, Пир Хан! Джангли! — подозвал я своего молодого помощника. — Пойди сюда! Ты знаешь трактирщика Пиру?

— Да, джемадар, — ответил Джангли. — Я видел его и знаю даже, где он живет.

— Отлично! Ступай сейчас к нему и возьми с собой вот этот мой перстень с печатью. Покажи ему перстень, передай ему от меня мои приветствия и скажи, что Амир Али не сомневается в успехе дела и готов был бы заплатить ему прямо сейчас. Поясни, что мы покончим с купцом, возможно, где-то весьма далеко от Сагара и нам трудно будет потом передать ему деньги! Понял? Скажи, что деньги у нас есть и что он может прийти за своей платой к нам в любое время сегодня ночью. Запомнил? Кстати, говори с ним на рамаси — он этот язык понимает.

Когда Джангли ушел, Пир Хан покачал головой и сказал:

— Этого трактирщика ты вокруг пальца не обведешь! Неужели ты думаешь, что старый хитрый Пиру настолько глуп, чтобы прийти ночью в лагерь к тхагам, да еще за городом?

— Он придет! Он придет на запах денег! — заверил его я. — Позови-ка лучше Моти и могильщиков, чтобы мы могли достойно принять его.

Моти, как и Пир Хан, выразил сомнения в успехе.

— Ты не сможешь заманить его! — предупредил он. — В прошлом году Ганеша послал за ним человека сказать, чтобы он пришел сюда на дележ большой добычи, и пообещал ему очень солидную долю. Как ты думаешь, что ответил ему Пиру? Он назвал Ганешу ослом и приказал ему оставить его, Пиру, долю в дупле одного старого дерева и проваливать отсюда, иначе он натравит на него стражников со всего Сагара. Нам пришлось подчиниться.

— Твой Ганеша и впрямь сын глупой совы! — отрезал я. — Пиру ничего от меня не получит.

Через некоторое время, когда уже стало совсем смеркаться, я увидел Джангли, спешившего ко мне. К моему разочарованию, он был один, без трактирщика. Джангли рассказал мне следующее.

— Я передал ему все, как вы велели, и Пиру заметно занервничал. Он долго расхаживал из угла в угол, что-то бормоча себе под нос и не давая ответа. Наконец мне надоело ждать и я предупредил его, что сейчас уйду. Пиру перестал ходить, пристально, в упор взглянул на меня и спросил:

— Скажи мне, был ли там Пир Хан или Моти Рам, когда джемадар посылал тебя за мной?

— Нет! Их не было, — отвечал я.

— Так! Сколько мне заплатит джемадар?

— Я видел, как он отсчитал вам двести пятьдесят монет, потом сказал, что этого хватит, и спрятал остальные деньги в большой мешок, который он держит у себя под подушкой.

— А сколько денег может быть в мешке? — спросил меня Пиру.

— Аллах знает! — ответил я.

Помолчав немного. Пиру вновь стал расспрашивать меня.

— Скажи, кто еще спит в палатке джемадара?

— Только я, я сплю у самого входа, чтобы никто не мог зайти незамеченным.

— Ты отличный парень и, вижу я, большой умница! — похвалил меня Пиру. — Не хочешь ли ты сам стать трактирщиком?

— Еще бы! — искренне ответил я, ожидая узнать, к чему тот ведет свою речь. Помолчав еще немного как бы в раздумье, Пиру подошел ко мне и взял за руку.

— Джангли! — сказал он. — Ты станешь мне вместо сына, если поможешь в одном деле. У меня нет ни жены, ни ребенка, и мне некому будет оставить свое состояние, когда я умру. Тебе же, я уверен, пора перестать заниматься гнусным ремеслом тхага. Так ты поможешь мне? Да? Хорошо. Знай, я приду в лагерь, но не с тобой, а попозже. От тебя требуется только одно — спи так крепко, будто ты накурился опиума. Обо всем остальном позабочусь я сам!

— Понял! — сказал я. — Вы хотите забрать большой мешок с деньгами. Я буду спать, но об охранниках в лагере, что не спят всю ночь, вы, кажется, позабыли.

— Я обману их бдительность. Ночь будет темной, я наброшу на себя черное покрывало, и они не заметят меня, — сказал Пиру.

— Я согласен! Но что же мне ответить джемадару?

— Вот что ты скажешь ему, сынок! Однажды волк повадился таскать у одного пастуха самых жирных его овец. Пастух решил поймать волка: он вырыл глубокую яму, подвесил над ней в корзине барана, уселся неподалеку и стал ждать. Волк же, заподозрив что-то неладное в такой щедрости пастуха, сказал себе: «Хоть ты и голоден, но не поддавайся искушению! Лучше подождать, пока пастух заснет, тогда можно будет и прийти!». Передай это джемадару — он все поймет!

— Вот ведь мерзавец! — прервал я рассказ Джангли. — Моти Рам и ты, Пир Хан, будьте наготове и ждите у входа в мою палатку. Ты же, Джангли, будешь спать, как убитый, на своем месте. Клянусь, что если кто-нибудь спугнет Пиру, то окажется в могиле вместо него!

 

Щедрость пастуха

Наступила ночь. Я лег на свое обычное место на ковре, готовый в любое мгновение вскочить на ноги, и положил по правую руку от себя мой меч. Джангли, как и было велено, вовсю храпел у входа. Было уже далеко за полночь, когда, словно призрачная тень, в палатку проскользнул Пиру. Он тихо подкрался ко мне и склонился над моим изголовьем. Я почувствовал его теплое дыхание на своей щеке, когда он нагнулся удостовериться, сплю ли я. Затем он сунул руку под подушки, но так осторожно, что я ничего бы не почувствовал, если бы спал на самом деле. Он нащупал мешок, но не мог вытащить его, не потревожив меня, поэтому он поднял с земли травинку и осторожно пощекотал мое ухо. Всхрапнув, я перевернулся на другой бок, и Пиру ловко, в мгновение ока, вынул мешок из-под моей головы — я даже услышал, как звякнули монеты. Посидев немного на корточках и внимательно послушав ночную мглу, Пиру осторожно встал, аккуратно поместил мешок на плечо и скользнул наружу. В ту же секунду я услышал его испуганный крик и возбужденные голоса моих товарищей, в руки которых он попал.

Кто-то принес горящий факел, и в его свете мы увидели эту дрожащую тварь, которая прижимала к себе мешок с деньгами так, будто тот и впрямь принадлежал ему.

— Ха! — воскликнул я. — Волк все-таки решил прийти в гости к пастуху. Что же, сын греха, ты попался и достоин смерти! Впрочем, если ты честно ответишь на кое-какие вопросы, то, как знать, я могу сохранить твою жизнь.

— Спрашивай, спрашивай! — затрясся Пиру в ужасе и надежде. — Пощади меня — я готов на все, только не убивай!

— Хорошо! Ответь: ты не солгал нам насчет того купца, который должен выехать завтра из Сагара?

— Я сказал правду. Это могут подтвердить и твои люди, которые видели, как его караван готовился сегодня к дороге.

— Сколько ты готов дать нам за свою жизнь? Я хочу две тысячи рупий.

— О, господин мой! О, Амир Али! — взвизгнул Пиру. — Да где же мне взять столько? Я бедный человек!

— Врешь! — сказал Моти Рам. — У тебя есть тысячи и тысячи рупий, которые ты угрозами выбил у наших друзей-тхагов.

— Послушай-ка! — сказал я Пиру. — Вот румаль, видишь? Ты ведь знаешь, как им можно воспользоваться, да? Ну, отдашь ты деньги или нет?

— Отдам, отдам! — заверил Пиру. — Пойдем со мной, и ты их получишь.

— Вот неугомонный! — подосадовал я. — Тебе так и не терпится наплевать нам в бороды и поскорее сдать нас страже. Не выйдет! Кстати, насчет двух тысяч рупий. Я ведь пошутил — они мне не нужны, ты отдашь мне все, что у тебя есть. Говори, где ты прячешь свои деньги и драгоценности?

— Этого я тебе не скажу никогда! — собравшись с мужеством, ответил Пиру.

Посмотрим! Эй, придержите-ка его!

Пиру был схвачен за руки, а я набросил ему платок на шею и хорошенько придушил его, так что тот почти задохся. Я отпустил его, но он не мог произнести ни слова, ибо ужас сковал его уста. Придя в себя, он вскричал: «Я все скажу, только поклянись, что не убьешь меня!».

— Обещаю, что ты останешься на этом месте, а я пошлю людей за деньгами. Пеняй на себя, если вздумаешь нас обмануть.

— Где Моти Рам? — вскрикнул Пиру. — Он знает это место. Деньги спрятаны в дупле того самого старого дерева, куда в прошлом году я приказал джемадару Ганеше положить мою долю. Моти! Тебе стоит только поглубже погрузить руку в дупло, и ты найдешь там золото, серебро и украшения.

— Ну что же, разбойник! — сказал я. — Я сдержу слово: ты останешься на этом месте, но под землей, где тебя уже ждет могила.

С этими словами я покончил с Пиру, и через несколько минут он был похоронен, а земля над его могилой разровнена. Мои люди развели на этом месте небольшой костер, чтобы скрыть всякие следы, и дело было сделано. Моти Рам отправился за сокровищем и вскоре принес его. Оно стоило никак не менее трех тысяч рупий и, помимо денег, состояло из украшений, в которых Моти Рам, Пир Хан и другие узнали те вещи, которые они несколько лет назад отдавали трактирщику Пиру, чтобы заручиться его молчанием.

 

Любовь и смерть

Покончив с Пиру и сахукаром, мы продолжили наш поход. Добравшись до Джабалпура, мы решили хорошенько отдохнуть, ибо изрядно устали, и заодно попробовать найти каких-либо богатых путников или купцов, чтобы составить им компанию в их странствиях. Пир Хан, Моти и я с утра до вечера толкались на базарах в течение нескольких дней, но никого подходящего так и не приметили. Решив, что долго оставаться в городе смысла нет, мы продолжили наш поход и двигались без остановки три или четыре дня по дикой и почти безлюдной местности, пока не прибыли в крошечный городишко в несколько десятков домов, приютившийся у самой дороги. Моти, отправившийся туда по моему приказу разведать обстановку, вскоре вернулся довольный и поспешил сообщить, что вопреки ожиданиям найти что-либо путное в этом забытом Богом месте он, кажется, заприметил нечто весьма достойное.

— Вон там, чуть подальше, у лавки торговца, пояснил он, — кто-то разбил богатый дорожный шатер. Я увидел также несколько слуг и стражников, которые вертелись у самого шатра, и думаю, что все они — люди того самого человека, кому принадлежит шатер. Судя по всему, этот путешественник — какой-то знатный человек. Может быть, ты сходишь и посмотришь сам, Амир Али? Думаю, что тебе, если Бог даст, будет более удобно, чем мне, попробовать завязать с ним знакомство.

Я согласился и, сменив свое простое дорожное платье на богатые одежды и перепоясавшись мечом, отправился в деревню в сопровождении одного тхага, который, изображая слугу, нес за мной кальян. Вскоре я увидел шатер и слуг и, чтобы разузнать для начала хоть что-нибудь об этих странниках, завернул в небольшую табачную лавчонку, стоявшую прямо напротив шатра. Желая заслужить расположение табачника, я спросил у него самого доброго и дорогого табаку и, раскурив кальян, начал разговор с ним. Удовлетворив его любопытство о моей персоне и цели моего путешествия и вежливо осведомившись, здоров ли он и исправен ли его благородный мозг, я решил перейти к делу и для начала, как бы невзначай, заметил, что здешние места показались мне что-то совсем безлюдными.

— Да, это так! — со вздохом согласился торговец. — Если бы не путешественники, которые иногда покупают у меня товар, то мне было бы трудно заработать себе на жизнь.

— Не считая себя и моих людей, я более не замечал путешественников от самого Джабалпура. Мы не встретили по дороге ни души, — сказал я.

— Верно, верно, сейчас их нет, — поддакнул мне табачник, — они появятся здесь не ранее чем через месяц, и через наш городишко их пройдут немалые тысячи. Пока же только вы, почтеннейший, да вон те люди, что собрались у шатра, почтили нас своим посещением.

Втянув в себя изрядное количество дыма и выпустив его тонкой струей, я предложил кальян торговцу и, когда тот хорошенько затянулся пару раз, спросил его:

— Кстати, вы не знаете, кто этот человек, который расположился в шатре и откуда он?

— Понятия не имею да и не хочу знать, — ответил табачник. — Скажу только одно — он купил у меня изрядно табаку и хорошо заплатил за него, да будет к нему милостив Аллах!

Я понял, что более ничего здесь не узнаю, и перебрался в соседнюю лавчонку, хозяин которой — мелкий торговец-бания — также не смог дать мне какого-либо вразумительного ответа на мои осторожные расспросы об этом богатом путнике. Он сообщил мне только, что к нему в лавку заходила девушка-рабыня, принадлежавшая этому человеку, купила немного муки, и все.

«Странно! — подумал я. — Вот богатый шатер, вот ходят слуги и охрана, которых непонятно как занесло в эти края, и никто ничего о них не знает? Как такое возможно? Вернусь-ка я к табачнику, что ли, и посижу у него еще немного. Может быть, мне все же удастся услышать или увидеть что-нибудь важное».

Я устроился в лавке табачника в томительном ожидании, незаметно, но внимательно наблюдая за суетой прислуги и пытаясь сообразить, кто же это все-таки этот неизвестный, что засел в шатре, и по какой причине он скрывается от местных жителей и от меня тоже.

Вскоре мое терпеливое ожидание было вознаграждено. Кто-то, сидящий в шатре, немного отдернул полог, прикрывавшим вход, и почти сразу задернул его, однако я успел заметить в полумраке шатра прекрасное лицо очаровательной женщины, которая бросила на меня быстрый, но пристальный взгляд. Признаюсь, я немало огорчился, поняв, что загадочный путешественник — женщина. Как я уже говорил, Кали не одобряет, когда ей в жертву приносят женщину, да и я сам уже давно решил, что не стану по возможности делать их своей добычей. «Пусть едет себе с миром!» — подумал я и тут же вспомнил свою любимую Азиму, содрогнувшись при мысли о том, что было бы с ней, окажись она в шатре вместо этой женщины и будь на моем месте кто-либо другой из моих товарищей, который мог бы пренебречь волей Кали и напасть на этот караван.

Разочарованный, я попрощался с табачником и отправился в лагерь, где и просидел весь день, то и дело вспоминая прекрасное лицо хозяйки шатра. Вечером, томимый досадой и бездельем, я пошел немного прогуляться и решить заодно, что делать дальше. Не успел я отойти от лагеря, как навстречу мне попалась девушка-рабыня, принадлежавшая хозяйке шатра. Мне показалось, что она явно разыскивала кого-то, и не ошибся, ибо, поравнявшись со мной, она обратилась ко мне со следующими словами: «Я ищу здесь одного человека, и, судя по всему, как раз вы-то мне и нужны».

— Говори! — ответил я. — Зачем я тебе понадобился?

— Я все еще не уверена, господин, тот ли вы человек. Скажите, вы сидели сегодня утром в лавке табачника и курили кальян?

— Да! — удивился я. — Ну и что? По-моему, я не делал ничего такого, чтобы заслужить особое внимание.

— Ах, не в этом дело! — воскликнула девушка. — Просто кое-кто, видевший вас, хочет повидать вас снова, и, если вы позволите, я отведу вас к нему.

— И кто же это? — изобразил я недоумение. — И какое ему или ей дело до бедного странника?

— С вашего разрешения, я не стану отвечать на ваш первый вопрос. На второй же вы получите ответ, если пойдете со мной.

Я призадумался и вновь вспомнил быстрый взгляд хозяйки шатра, который, как теперь показалось мне, был исполнен не только любопытства, но и любви и надежды. Какое мне дело до нее, зачем мне с ней связываться, думал я, но, должно быть, сам шайтан толкал меня в спину, и вместо того, чтобы проявить благоразумие и отказать девушке, я дал свое согласие, о чем мне пришлось вскоре горько пожалеть. Воистину, как часто незначительные события заставляют нас сворачивать с ясного и, казалось, предопределенного пути! Видать, на то воля Аллаха, ибо без нее ничего не может совершиться, однако, признаюсь, виноваты были прекрасные глаза незнакомки и мое собственное неуемное желание увидеть ее, владевшее мною весь день.

— Хорошо! — сказал я. — Пойдем!

— Отлично! — обрадовалась девушка. — Только прошу вас: не идите рядом со мной, а держитесь немного сзади. Когда мы подойдем к шатру, смело входите туда следом за мной.

Мы зашли вместе с рабыней в шатер, где она отвесила мне глубокий поклон и тотчас же ушла. Я остался один на один с незнакомкой, которая сидела в дальнем углу шатра, отгороженном легкой занавесью.

— Госпожа! — сказал я. — Твой раб пришел и готов исполнить любое твое приказание, которым ты захочешь осчастливить его!

— Садись! — услышал я тихий и нежный голос. — Я хочу кое о чем попросить тебя.

Я повиновался и сел на край ковра, на должном расстоянии от занавески, как подобает человеку, знающему приличия.

— Наверное, ты можешь подумать обо мне, что я веду себя слишком смело, не так, как полагается скромной женщине, — продолжила она, — однако прошу, выслушай меня. Я бедная вдова, и мне предстоит дальний путь, в котором меня некому будет защищать. Скажи, куда ты едешь?

— В Нагпур, — ответил я. — Я прибыл в это жалкое местечко из Джабалпура и завтра утром собираюсь тронуться дальше.

— И я приехала оттуда, и тоже направляюсь в Нагпур. Воистину, судьба будет добра ко мне, если ты позволишь мне присоединиться к твоему каравану.

— Странно, — заметил я, — что мы не встретили друг друга по дороге.

— Я ведь ехала со своими людьми на один переход за вами. Я узнала о вас и поспешила опередить вас по соседней, более короткой дороге, чтобы прибыть сюда заранее и просить тебя о помощи.

— Конечно, дальше мы поедем вместе, если ты того желаешь, — согласился я. — Я буду счастлив оградить тебя от всяческих напастей, которые могут встретиться на пути. Сделаем так: завтра утром я пришлю своего человека разбудить тебя, и поверь мне, что без тебя я не тронусь с места. Я, Амир Али, обещаю тебе это.

Она горячо поблагодарила меня, и в этот момент занавесь, разделявшая нас, внезапно упала — не знаю, случайно или нет, — и я замер на месте, как громом пораженный. В жизни своей мне не приходилось видеть такой прекрасной женщины, перед красотой которой поблекли бы прелести всех небесных гурий. Я не могу описать ее красоты! Скажу только, что мне показалось, будто весь шатер озарился божественным светом, который можно увидеть лишь в раю. Потрясенный, я хрипло прошептал слова прощания, ибо от восторга язык присох к моей гортани, и стремглав вышел, нет — выбежал из шатра, ослепленный ее бесподобными глазами.

«Аллах, Аллах!» — шептал я, быстро, почти бегом, двигаясь к лагерю. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, все мое существо подсказывало мне немедленно уйти из этого места, где шайтан расставил мне сети, однако соблазн был слишком велик! Я был уверен, что меня ждет беда, если я позволю себе попасть под чары этой женщины, однако она уже овладела моей душой.

Собравшись, наконец, с духом и успокоившись, я решил, а точнее, сам уговорил себя, что ничего страшного не произойдет. Да, я провожу ее до Нагпура, ну и что с того? В Нагпуре мы расстанемся, и больше я никогда ее не увижу!

Вернувшись в лагерь, я решил избежать насмешек и дурацких шуток своих приятелей и на их расспросы о хозяине шатра ответил со смехом, что в нем живут всего лишь девушки-танцовщицы, отправившиеся в Нагпур. Это сразу угомонило интерес моих друзей и положило конец их надеждам на богатую добычу, ибо Кали запрещает нам убивать танцовщиц.

Каково же было их удивление, когда следующим утром Шуфрун — а именно так звали нашу новую попутчицу — присоединилась к нашему отряду со своими людьми. На меня тут же обрушился поток острот и шуточек, вроде того, что я, дескать, здорово придумал, решив обзавестись на дорожку прекрасной незнакомкой, в то время как им, моим лучшим друзьям, остается теперь только облизываться, и прочее в том же духе. Я решительно заявил, что она меня совершенно не интересует, однако это вызвало такой взрыв хохота, что я разозлился не на шутку.

— Послушайте-ка вы, полу почтеннейшие! — сердито сказал я. — Да будет известно вашим завистливым пустопорожиям, что она сама набилась мне в попутчицы, хотя я этого вовсе не желал, понятно вам?! Мне все равно, кто она такая, но раз я обещал ей помочь, то помогу, и не вздумайте начать уговаривать меня отправить ее к Кали!

— Брось! — сказал Моти. — Не сердись! Уж и пошутить с тобой нельзя. Мы твои друзья и помним, что давали клятву подчиняться тебе, а раз так, то ни один волосок не упадет с ее головы. Можешь взять с собой сколько хочешь женщин — мы не против, только не гневайся больше на нас.

Итак, мы отправились в путь. Несколько раз я не смог побороть искушения и догонял на своем благородном скакуне паланкин, в котором ехала Шуфрун, и был наконец вознагражден, когда она отдернула немного полог и улыбнулась мне.

Днем, когда мы остановились на привал, ко мне вновь пришла девушка-рабыня и пригласила к своей госпоже, в ее палатку. Мы долго сидели в молчании, и я ждал с великим нетерпением, когда услышу ее голос и снова увижу прекрасное лицо.

Наконец Шуфрун заговорила, но обратилась она не ко мне, а к рабыне.

— Ступай, Фазиль! — сказала она. — Подожди где-нибудь подальше от палатки, ибо я должна рассказать нашему другу то, что тебе не надо слышать.

Рабыня ушла, а Шуфрун вновь погрузилась в томительное молчание.

— Амир Али! — сказал она наконец. — Я не знаю, как мне оправдаться перед Богом за то, что я, несчастная женщина, вопреки всем правилам приличия и скромности, открыла тебе свое лицо. Впрочем, раз я уже переступила эту грань, то позволь мне и дальше довериться тебе. Я вдова одного раджи, владения которого находятся неподалеку от Агры. Недавно он скончался в Нагпуре, возвращаясь из Хайдарабада, где он гостил у своего брата. Я осталась одна в Нагпуре и отправила гонца домой сообщить о его смерти. Вскоре гонец вернулся и сообщил мне, что я стала единственной хозяйкой всего огромного поместья, ибо других наследников у моего мужа не нашлось. Кроме того, мои родственники, ничем не уступающие моему супругу в знатности и богатстве, забрали его поместье в свое управление до моего приезда и прислали мне письмо, прося меня скорее вернуться назад и после окончания траура выйти замуж за какого-нибудь достойного человека, с тем чтобы со временем мои дети унаследовали все богатство. Я немедленно отправилась домой, и — ах! Амир Али! — как же мне сказать тебе остальное? Меня мучает стыд, и я не могу произнести слова, которые бередят и мучают мою душу.

— Говори, моя госпожа! — воскликнул я. — Говори, я сгораю от нетерпения, ибо ты пробудила мое любопытство так, что я должен теперь узнать все до конца!

— Я скажу тебе, хотя, поверь, мне очень стыдно! Моя рабыня, которая видела тебя, рассказала мне, что в жизни своей не встречала еще такого благородного господина, и так расписала твою красоту и достоинство твоих манер, что я исполнилась желанием увидеть тебя. Я прожила несколько лет со своим старым мужем, который был совершенно равнодушен ко мне, но и ревнив одновременно и никогда не дозволял мне общаться ни с кем, кроме моей рабыни. Я, однако, все это время не переставала мечтать о любви и прекрасном мужчине, которого пошлет мне наконец судьба после смерти моего дряхлого господина. Услышав о тебе от рабыни, я долго и мучительно колебалась между страстным желанием видеть тебя и чувством стыда и женского достоинства, которое, наверное, в конце концов одержало бы верх над моим безрассудством. Ты, однако, пришел в лавку табачника, и моя рабыня сказала, что ты здесь. Я не удержалась и посмотрела на тебя, отдернув полог шатра! Ты поразил меня в самое сердце! Когда ты ушел, я пала ниц и разразилась горьким плачем безнадежной любви. Я так плакала, что моя рабыня, опасаясь, как бы я не сошла с ума от горя, отправилась за тобой. Когда ты вошел в шатер, я хотела броситься к твоим ногам, но овладела собой и, поговорив немного с тобой, попросила уйти, хотя более всего желала, чтобы ты остался со мной навсегда! Я сказала своим людям, что мне надо вернуться в Нагпур, где я забыла-де сделать кое-какие дела и… Амир Али! — воскликнула она, внезапно сбросив с лица чадру и заключив меня в страстные объятья. — Амир Али! Я люблю тебя! Душа моя сгорает по тебе! Я стану навсегда твоей рабыней и последую за тобой хоть в ад! Я твоя и умру без тебя! И зачем только я увидела тебя!

И куда только подевалось мое благоразумие! Я забыл обо всем — о доме, о жене, о ребенке, я даже на мгновение не вспомнил о них, проведя весь остаток дня в объятьях Шуфрун и говоря с ней о нашей любви. Она предложила мне бежать вместе с ней куда-нибудь, где мы могли бы остаться до конца наших дней вместе, не зная нужды и печали. «Я ведь теперь очень богата, Амир Али, — говорила она, — и смогу позаботиться о нас обоих. Подумай только — ты совсем молод и тебе еще долго пробивать себе дорогу в жизни, в то время как я предлагаю тебе все, что у меня есть, и клянусь быть твоей рабыней до гроба. Не оставляй меня, если не хочешь, чтобы я умерла от неразделенной любви. Ты ведь не бросишь меня, душа моя?»

Моя страсть к этой женщине зашла так далеко, что я, хотя и ощутил наконец упреки совести и вину перед Азимой, поклялся ей в этом. Прощаясь с ней, я твердо пообещал, что вернусь на следующий день, чтобы обсудить, как и где лучше устроить нашу будущую счастливую жизнь.

Я вернулся к себе в палатку, где раскаяние и покаяние так одолели меня, что, не в силах сдержаться более, я стал в отчаянии кататься по земле, обхватив голову руками. Слезы стыда за содеянное душили меня. Я был вне себя от горя и не хотел ни с кем говорить, а когда Пир Хан попробовал успокоить меня, то я послал его в преисподнюю. В отчаянии я хотел было покончить ударом кинжала со своей жизнью, которая теперь представлялась мне ничтожной и обремененной невыносимыми муками совести до конца дней моих, однако слезы, брызнувшие потоком из моих глаз, успокоили меня, как бывает, когда струи ливня, хлынув из черной, грозовой тучи на иссохшуюся землю, умиротворяют и обновляют ее. Теперь я могу попробовать посоветоваться с кем-нибудь, решил я и позвал к себе Пир Хана, которого любил, как родного брата. Я рассказал ему все, не скрыв ничего, и Пир Хан, помолчав немного в раздумье, ответил мне: «Амир Али! Дело и впрямь представляется мне крайне затруднительным, и я могу посоветовать тебе только следующее — будь мужчиной и не поддавайся юношеской страсти. Ступай завтра к ней и скажи, что ты не можешь поступить так, как она этого хочет. Для начала попробуй напомнить Шуфрун о ее собственных родных и близких, которых она потеряет. Затем откройся ей и признайся, что у тебя уже есть жена и ребенок, и если она настоящая женщина, то обязательно придет в ярость от твоих слов и начнет ссориться с тобой. Ты тоже должен показать ей свое раздражение и гнев и сказать, чтобы она нашла себе кого-нибудь другого, готового разделить ее слепую и безрассудную страсть. Если все твои слова не подействуют и она будет настаивать на своем, то уйди от нее не прощаясь, а на следующий день мы, не предупредив ее, отправимся куда-нибудь так далеко, что она не сможет нагнать нас. Слава Богу, я знаю немало потаенных троп в этих джунглях, и мы быстро и скрытно уйдем от нее, и она никогда больше не услышит о нас».

Я от всего сердца поблагодарил Пир Хана за совет. Более всего в моей душе запечатлелись его слова об Азиме и нашем ребенке, и я решил, что расскажу о любви к моей жене с такой нежностью, что Шуфрун немедленно отвергнет меня. Благословенный Аллах не допустил меня до грехопадения с Шуфрун, и я остался чист и свободен в своем решении расстаться с ней.

На следующий день я опять был в палатке Шуфрун. Она вновь была вне себя от счастья, увидев меня, и просто отмахнулась с легким смехом от моих слов о ее родственниках и их беспокойстве за нее. Тогда я, собравшись с духом, сказал ей об Азиме и ребенке. Шуфрун, которая сидела рядом со мной и шутливо отводила мои доводы о ее родственниках, при этих моих словах вскочила на ноги, выпрямилась во весь рост и кинула на меня яростный взгляд; вены на ее лбу и шее вздулись, а лицо приобрело такое ужасное выражение, что я в страхе подумал, что вижу перед собой саму богиню Кали.

— Ты! — крикнула она в исступлении. — Какая грязь! Повтори-ка еще раз, что ты мне сейчас сказал! Так у тебя есть жена и ты все время лгал мне!

— Да, Шуфрун! — ответил я в немалом смущении. — Она так же прекрасна, как и ты. Она любит меня и верит мне, и я никогда не изменю ей. Твоя необыкновенная красота заставила было меня оступиться, но Аллах вернул меня на путь благоразумия, и теперь я прошу тебя смириться с его волей!

Я не берусь описать то, что последовало затем. Скажу только, что горе и гнев ее были безграничны: осыпав меня градом проклятий и упреков, она в конце концов в изнеможении пала на землю. Она стонала и рвала на себе волосы в душевной муке, била себя руками в грудь и заходилась в безудержном рыдании. Обратив наконец ко мне свое залитое слезами лицо, она сказала: «Уходи прочь! Ты разбил сердце, которое так любило тебя. Я более не стану предаваться горю: раз Аллаху угодно, чтобы самый дорогой мне человек обманул меня, то пусть будет так! Я еще не пала так низко, чтобы занимать второе место в сердце любого мужчины, будь он хоть владыкой самого Дели. Уходи! Мне больно видеть тебя! Уходи, и да простит Аллах нас обоих!».

Покинув Шуфрун, я поспешил к Пир Хану и рассказал ему обо всем.

— Ну вот и хорошо! — обрадовался он. — Теперь сделаем так: давай повернем назад и отправимся вместо Нагпура, как я предлагал, в Бурханпур, где нас тоже может ждать удача. Единственно, нам следует обойти стороной деревню, где ты встретил эту женщину.

Согласен! — ответил я. — Нам надо обязательно избежать новой встречи с ней. Она знает, что мы идем в Нагпур, и если надумает нагнать меня, то отправится именно туда. И пусть едет с Богом!

На следующее утро, когда едва забрезжил рассвет, я и все наши люди скрытно и быстро снялись с места, пройдя до вечера такое расстояние, что я совершенно укрепился в надежде никогда более не увидеть Шуфрун. Каковы же были мои изумление и испуг, когда из-за поворота дороги появился караван Шуфрун и прямым ходом направился к месту нашего привала. Воистину, ни я, ни Пир Хан не приняли в расчет жгучую страсть этой безрассудной женщины, которая, как видно, решила не отпускать меня. В смятении я хотел было немедленно броситься в джунгли, однако Пир Хан и Моти удержали меня.

— Не веди себя как трус! — сказал Пир Хан. — С какой стати ты, наш гордый джемадар, станешь вдруг удирать от женщины? Потом, как знать, может она и впрямь решила вернуться домой, а ее путь туда лежит в том же направлении, что и наш.

— Может быть! — сказал я. — Скажу одно — я своего решения более не изменю, чтобы она там ни задумала.

Вскоре, как я и ожидал, ко мне пришла рабыня Шуфрун и пригласила к своей хозяйке. Я пошел — против своей воли, но желая все же узнать, случайна ли эта новая встреча с Шуфрун, как предположил Пир Хан, или она по-прежнему исполнена решимости добиться меня. Я не стану долго рассказывать о том, что ждало меня в палатке Шуфрун. Все мои наихудшие опасения подтвердились вполне. Шуфрун в исступлении умоляла меня послушать ее, бросить все и немедленно бежать вместе с ней.

Она опять то плакала, то кричала на меня, требуя, чтобы я ушел, то вновь принималась страстно умолять меня. Так продолжалось очень долго, и никакие мои доводы не могли остановить ее. Когда она в очередной раз потребовала, чтобы я ушел, я поднялся с ковра и молча направился к выходу.

— Постой! — отчаянно крикнула Шуфрун. — Берегись! Если ты сделаешь еще хоть шаг, то пожалеешь, ибо я знаю твою страшную тайну!

Я остановился, потрясенный, и повернулся к ней.

— Какую тайну? — спросил я, стараясь казаться спокойным. — О чем это ты? Какие тайны могут быть у бедного Амира Али?

— Я знаю, что ты тхаг! — тихо, но твердо сказала Шуфрун. — Об этом дозналась моя верная рабыня, а выдал ей тебя один твой товарищ, имени которого я не назову. Повторяю тебе — берегись! Я хочу, чтобы ты стал моим, и раскрою твою тайну, если ты вновь обманешь меня.

Я проклял про себя любопытную рабыню и ее дружка. Меня охватили ненависть и лютая злоба, однако я не подал виду и сказал со вздохом: «Увы, Шуфрун, ты права. Видно, судьбой предначертано, чтобы мы были вместе. Скажи мне только одно: теперь, узнав мою тайну, ты не боишься связать свою жизнь с таким человеком, как я?».

— Нет! — решительно отвечала Шуфрун. — Я полюбила тебя так, что будь ты хоть самим сатаной, я не отпущу тебя! Теперь ты никуда не денешься от меня. Ступай! Завтра я опять пошлю за тобой.

Я вышел от Шуфрун в полном смятении. Я долго раздумывал, как мне поступить: скрыть от моих товарищей, что мы разоблачены, или рассказать им правду. Решив наконец, что я не могу вверить свою жизнь и жизни пятидесяти своих товарищей страстной и непредсказуемой женщине, я созвал всех наших людей.

То, что они услышали, потрясло всех их. После непродолжительного обсуждения все мы приговорили Шуфрун к смерти. Думайте обо мне что хотите, но ничего другого мне не оставалось. Шуфрун могла выдать нас по своей прихоти в первой же деревне, жители которой немедленно устроили бы за нами погоню и, несмотря на всю нашу храбрость, рано или поздно подстерегли бы и схватили нас.

Повторив приговор Шуфрун, я сказал, обращаясь ко всем своим товарищам:

— Нам надо сделать еще кое-что! Ты! — показал я на сидевшего напротив меня молодого парня. — Ты выдал нас! Я дважды видел, как ты о чем-то подолгу разговаривал с рабыней Шуфрун. Признавайся, негодяй!

Тут же вспомнили и другие, что неоднократно видели его вместе с рабыней. Лицо парня залилось мертвенной бледностью, и под грузом наших обвинений он сознался во всем.

— Несчастный! — сказал я. — Зачем ты это сделал? Ты ведь приносил клятву, что всегда будешь верен нашему общему делу. Разве ты не знал, что тебя ждет за это единственное наказание — смерть?

— Джемадар! — сказал он, поднявшись с земли. — Я признался в грехе перед вами и знаю, что пришел мой последний час. Сейчас я умру, но знайте, что выдал я вас не по злому умыслу, а из-за любви и собственной глупости. Рабыня Шуфрун сказала мне, что давно хотела встретить такого парня, как я, и призналась мне в любви. Я ответил ей взаимностью, и в радостном восторге она поведала мне, что ты, Амир Али, тоже влюбился в ее хозяйку и рассказал ей, что мы тхаги. Как они догадались, кто мы такие, мне неведомо, но я принял все за чистую монету и, упиваясь тщеславием, похвастал ей нашими подвигами. Я глупец и должен заплатить за это. Амир Али! Прикажи убить меня!

Я подал знак, и через несколько мгновений парень был мертв. Что было дальше, я не стану рассказывать, ибо и так ясно, что участь, которую выбрала себе Шуфрун, не миновала ее, и на следующее утро она вместе со всеми своими людьми наконец покинула меня и отправилась к Кали. Мне было бесконечно жаль эту женщину, горькую память о которой я пронес с собой через всю жизнь. Она погибла, встретив меня, но так, видно, было предначертано ей судьбой, ну а я… разве я не вкусил священного гура?!

 

Благоприятные знамения

Мы прибыли в Бурханпур без всяких приключений и без новой добычи. Нам удалось неплохо устроиться в одном из старых караван-сараев, и я решил остаться в этом городе, пока нам кто-нибудь не подвернется. По моему приказу наши разведчики каждый день отправлялись на городской базар в поисках жертвы, однако целых семь дней прошли безуспешно, и я всерьез подозревал, что наша покровительница Кали отвернулась от меня из-за убийства Шуфрун. Я велел поэтому принести богатые жертвоприношения и самым внимательным образом отмечать все предзнаменования и знаки, которые пошлет нам Кали, чтобы знать, как действовать дальше.

То, что я велел, было сделано, и Моти, который от лица всех нас говорил с Кали, заверил меня, что предзнаменования были самыми благоприятными и скоро нас ждет богатая добыча. Прошло, однако, еще целых два дня, пока ко мне опять не явился Моти.

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что через этот город частенько проезжают гонцы-руккеры, которые везут деньги из Бомбея в Мальву, чтобы купить опиум?

— Да, знаю, — ответил я. — Мне об этом говорил отец и настаивал, чтобы мы обязательно посетили этот город, где нам могут попасться эти гонцы.

— Так вот! — сказал Моти. — Я прошу, чтобы ты и Пир Хан сходили со мной сейчас в одно место. Мне кажется, что я их все-таки обнаружил! Надо, чтобы вы оба взглянули на них. Мне случалось убивать их ранее, и думаю, что я не ошибаюсь, но и ваше мнение здесь не помешает.

— Хорошо! Мы идем с тобой!

Мы обнаружили гонцов на одном из постоялых дворов. Мы должны были взглянуть на них так, чтобы не вызвать ни малейших подозрений, ибо эти люди, в силу опасности их занятия, всегда начеку, наблюдательны и осторожны, как дикие гуси. Впрочем, нам хватило одного быстрого взгляда, чтобы убедиться в правоте слов Моти. Действительно, это были гонцы — крепкие, хорошо вооруженные люди, державшиеся весьма бдительно. Кстати, и время года для их появления здесь было самым подходящим, поскольку приближался сезон сбора опиумного мака и им надо было спешить в Мальву, чтобы успеть скупить урожай.

Несомненно, нас ждала редкая добыча, однако я никак не мог придумать, как расправиться с таким отрядом. Я долго продумывал самые разные варианты и способы, пока наконец в голову мне не пришла счастливая мысль. Я позвал Моти и Пир Хана и изложил им мой план.

— Вот что я предлагаю. Ты, Пир Хан, и я притворимся усталыми путешественниками.

Для этого нам надо не пожалеть наших одежд и хорошенько вывалять их в дорожной пыли, а также как следует испачкать грязью и пылью наших лошадей. Потом в сопровождении двух наших людей мы въедем в город через те ворота, что у старого дворца, и, притворясь изможденными в крайней степени, попытаемся встать на постой в том самом караван-сарае, где живут руккеры. Ты, Моти, останешься здесь вместо меня во главе наших людей. После того как мне удастся войти к ним в доверие, я пришлю тебе человека, который сообщит, по какой дороге мы отправимся вместе с ними из Бурханпура. Твоя задача — сделать так, чтобы наши люди шли впереди отряда гонцов небольшими группами по два-три человека и присоединились бы к нам, когда мы их догоним, но не все сразу! Понял? Так нам удастся обмануть бдительность наших жертв. Далее. Остальные должны идти следом за нами, но не дальше, чем на один переход. Я дам тебе знать, когда и где догнать нас и покончить с этим делом. Ну, что вы думаете о моем плане?

— Прекрасно! — воскликнули Моти и Пир Хан. — Нельзя терять ни минуты!

Через час два усталых, пыльных, измученных путешественника въехали в город через южные ворота и отправились на базар в поисках прибежища. Эти путники были Пир Хан и я; нас сопровождали мой молодой помощник Джангли и еще два тхага. Мы несколько раз прошли туда и обратно мимо караван-сарая, оставаясь на виду у гонцов, и наконец, громко проклиная хозяев всех ближайших постоялых дворов, направились прямо к ним. Я обратился к их предводителю — высокому, крепко сложенному человеку, лицо которого украшали роскошные усы и борода.

— Друзья! — сказал я. — Похоже, вы такие же путники, как и мы. Ради любви Аллаха, умоляю вас позволить нам остановиться здесь, рядом с вами, ибо мы едва влачим ноги от усталости. Вы сами видели, как мы пытались найти хоть какое-нибудь место для отдыха, но никто в этом проклятом городе не сказал нам: «Слезайте с ваших коней и отдохните, бедные странники!». Нет же! Хозяева караван-сараев отказались пускать даже туда, где несомненно было место, чтобы остановиться. Оскверню я их сестер!

— Все-таки вы, почтеннейший, отправляйтесь в какой-нибудь караван-сарай и попробуйте еще раз, а здесь места тоже нет, — ответил старший из гонцов.

— Да говорю же, что мы уже были везде! Более того, в одном из них мы увидели целую банду таких головорезов, что нам стало просто страшно. Они здорово похожи на разбойников, может быть, даже тхагов, а ведь у нас с собой есть кое-какие ценности. Не так ли, брат? — обратился я к Пир Хану.

— Да! — горячо подтвердил он. — Наше счастье, что в том караван-сарае действительно не было места, иначе от усталости мы пренебрегли бы бандитским видом этих молодчиков и улеглись бы спать рядом с ними. Кто тогда помешал бы им перерезать нам наши глотки?

— Видите, в каком мы отчаянном положении? — спросил я. — Мы мусульмане, вы индусы, но я уверен, что вы не откажете нам в милосердии. Близится вечер, а ехали мы сегодня весь день. Позвольте нам остаться, чтобы только перекусить и немного поспать.

— Ладно! Слезайте с ваших коней! — сказал старший гонец и приказал своим товарищам: — Сдвиньте-ка эти мешки и верблюжьи сумки в сторону, чтобы этим людям было где сесть!

Его приказ был немедленно исполнен, и, когда они перекладывали один из мешков, я отчетливо услышал звон монет.

Мы слезли с коней и вскоре торопливо поглощали поданный нам ужин, как и подобает изголодавшимся путешественникам. После ужина, потягивая дым из кальяна, мы долго беседовали с нашими новыми друзьями и между прочим узнали, в каком направлении они собираются отправиться. Мы договорились, что ради общей безопасности поедем далее все вместе. У них не возникло и тени подозрения в отношении нас. Наш благородный внешний вид, наши красивые лошади и богатое оружие как ничто убедили гонцов в правоте моего утверждения, что мы солдаты, состоящие на службе у владыки Индора — холькара, а сейчас-де возвращаемся из Пуны, где обсуждали некоторые деликатные вопросы с предводителем маратхов — пешвой Баджи Рао. Еще я сказал, что мы везем с собой, помимо важного послания от Баджи Рао, также и векселя на большую сумму. В доказательство я показал им толстый свиток бумаг и, приложив его в знак уважения к своему лбу и глазам, восхвалил щедрость великого Баджи Рао, друга нашего холькара.

С моей стороны это была очень удачная мысль; она пришла мне в голову еще в хайдарабадском караван-сарае, где я собрал в тугой сверток разные старые бумаги, засунул его в пакет и запечатал собственной печатью, размеру и красоте которой позавидовала бы любая царствующая особа. Клянусь Аллахом! Они поверили каждому моему слову и, простецы, стали относиться ко мне как к старому знакомому. Они даже начали выспрашивать у меня, не собираются ли холькар и пешва объединиться, чтобы прогнать англичан, но я отвечал уклончиво и глубокомысленно, давая, впрочем, понять, что два великих владыки имеют в виду такую возможность. Чтобы уйти от этой деликатной темы, я вновь принялся восхвалять щедрость пешвы Баджи Рао, да так усердно, что чуть не захлебнулся в фонтане собственной лжи. «Видите ли вы этого прекрасного коня? — вопросил я. — Так вот, это подарок самого пешвы вашему скромному слуге!» Все они тут же согласились, что такое благородное животное достойно как дарителя, так и его нового хозяина, то есть меня. Наслушавшись вдоволь моих россказней, они сообщили, что завтра хотели бы проехать не менее восьми коссов, и улеглись спать, оставив двух своих товарищей охранять наше имущество и пребывая при этом в полной уверенности, что отходят ко сну в компании двух очень высокопоставленных господ.

Прежде чем лечь спать, я отослал Джангли передать Моти полученные нами сведения. Говорил я при этом с ним на рамаси.

— Странный какой язык! — удивился джемадар гонцов. — Впервые слышу!

— Это язык телугу, — отвечал я непринужденно. — Два года назад я купил этого парня по дешевке в Хайдарабаде; он понимает мой язык хинди, хотя говорить сам так и не научился.

Возможно, мое поведение было не совсем благоразумно, однако я проделал все с таким невинным видом, словно приказал слуге выполнить какое-то мелкое поручение, не более. Кстати, я и впрямь велел ему обязательно купить по дороге обратно немного табаку и передать мне его так, чтобы это видели все.

Джангли вернулся очень быстро. Он сказал, что все готово и что отряд лучших наших людей отправится завтра в путь еще затемно, чтобы идти перед нашим отрядом, а остальные последуют вслед за нами.

Я остался весьма доволен тем, как складываются дела, и был готов поспорить с кем угодно на все свое состояние, что смогу уничтожить гонцов самое позднее через три дня. Мы вышли в путь утром и в течение двух последующих дней не видели никого из наших людей. Впрочем, я не сомневался, что они появятся вовремя и не вызовут подозрений у наших жертв.

На четвертый день похода мы завидели своих товарищей: мы обогнали их, и я, нарочно приотстав немного, узнал у них, что остальные люди из нашего передового отряда опережают нас на один переход и присоединятся к нам частями сегодня и завтра.

Все шло как надо. В следующей деревне, где мы сделали привал, к нам присоединилось четверо — те самые, которых мы опередили по дороге. Теперь нас было девять, а гонцов — восемь, и я стал прикидывать, нельзя ли уже прямо сейчас убить их, неожиданно напав на наши жертвы при первой возможности. Впрочем, это было крайне опасно, поскольку гонцы были сильнее и крепче, чем мы, несомненно лучше нас умели обращаться с оружием и при этом все время были настороже.

Назавтра к нам присоединились остальные наши люди, причем мне с большим трудом удалось уговорить гонцов дозволить им идти дальше с нашим караваном. Руккеры заявили, что брать попутчиков — против их правил и если их хозяева узнают об этом, то они лишат их, бедных гонцов, своего доверия и работы.

— Вот что я хочу вам сказать, — предупредил меня джемадар гонцов, имя которого было Бхим Сингх. — Вы — уважаемые, надежные люди, вы состоите на службе у высокородного холькара Синьдия, и я не сомневаюсь, что с вашей помощью мы сможем путешествовать через его страну так спокойно, словно нас охраняет отряд всадников. Все же ради всех нас не слушайте больше жалобные истории других путников, которые хотят набиться к нам в компанию. Поверьте моему опыту: им нельзя доверять, и в будущем, когда вам придется когда-нибудь вновь отправиться в путь, избегайте иметь дело со случайными попутчиками — толку от них никакого, а вреда может быть много.

Я пообещал последовать его совету. Было совершенно ясно, что гонцы не допустят более ни одного человека в наш караван и что моя попытка настоять на обратном приведет лишь к ссоре, в результате которой гонцы откажутся ехать с нами.

Раз так, решил я, то придется попробовать совершить задуманное теми силами, что были в наличии. Гонцов было восемь, нас — двенадцать человек, хотя в схватке от мальчишки Джангли было бы мало толку и его можно было не принимать в расчет. В то же время другие одиннадцать человек были лучшими из лучших, превосходными душителями, и отлично умели обращаться с оружием.

Необходимо было посоветоваться и окончательно все решить. Во время привала мы собрались на просяном поле и обсудили свои дальнейшие действия. Пир Хан предложил послать гонца к Моти сказать ему, чтобы он вместе с нашими товарищами прошел бы этой ночью мимо нашего ночлега не останавливаясь и встретил бы нас на следующий день утром на дороге. Как только наш караван поравнялся бы с ними, я должен был подать сигнал к нападению.

План показался мне очень удачным, однако, подумав немного, я отказался от него. Напасть большой группой на восемь человек было бы не слишком сложным делом, и в успехе сомневаться тогда бы не приходилось, но все же я сказал Пир Хану:

— Нет, Пир Хан! Мы все молоды, и слава очень важна для нас. Да, мы можем убить этих людей, действуя всем отрядом, и если добыча будет хороша, то нас, конечно, похвалят, однако подумай о славе! Предлагаю рискнуть и напасть, не дожидаясь остальных. Коли мы добьемся успеха, то каждый тхаг Хиндустана воскликнет тогда: «Вах! Шабаш! Отлично!». Скажу тебе — доброе, славное имя стоит дороже любых сокровищ, а если же судьбой нам предначертано умереть, то никакой Моти нам не поможет. Кроме того, с ним остались в основном могильщики и разведчики, не лучшие среди нас, и большого проку я все равно от них не вижу. Так что же? Рискнем?

К моей радости, никто не проявил ни малейших колебаний, и все как один поклялись пойти со мной даже на смерть.

— В таком случае, — сказал я, — удостоверьтесь, что ваши сабли легко выходят из ножен, и пусть каждый держится рядом со своей жертвой, со стороны ее левой руки, так, чтобы успеть нанести неожиданный и сокрушительный удар. Я уверен в победе.

Этот вечер мы провели вместе с гонцами, распевая песни под звуки ситары, на которой очень хорошо играл джемадар Бхим Сингх, и улеглись спать довольно поздно, преисполненные надежды на завтра.

Утром нам пришлось дождаться восхода солнца и только тогда тронуться в путь, поскольку гонцы никогда не путешествуют иначе как ясным днем, чтобы не дать разбойникам подобраться к ним под прикрытием ночной мглы.

К моему крайнему и весьма неприятному удивлению, двое гонцов уселись на верблюда, говоря, что побили и натерли ноги и не могут идти дальше пешком. Это меня очень обеспокоило, поскольку, решил я, они все-таки заподозрили нас, а ведь все деньги, надо сказать, были навьючены именно на эту скотину. Все же я не подал виду, решив, что если замечу хоть малейшую попытку со стороны этих двоих скрыться от нас на верблюде, то тут же подрежу жилы этой твари. Замечу, что верблюд обладал редкой прытью: накануне, желая похвастать, гонцы пустили его вскачь, и он помчался так резво, что за ним не угналась бы никакая лошадь.

Мы шли по дороге до самого полудня, пока утомление и зной не заставили нас слезть с коней и устроиться на привал рядом с небольшим ручьем. Подходящее место для нападения, подумал я, но был разочарован, поскольку гонцы держались все вместе. Кажется, у них действительно появились какие-то, пока неясные, подозрения в отношении нас, однако я не мог ждать более и решил напасть как можно скорее, поскольку гонцы двигались так быстро, что мои люди, пытаясь не отстать от них, слабели буквально с каждой минутой.

К счастью, вскоре после привала у ручья мы вступили на узкую и настолько каменистую тропу, что верблюду пришлось умерить свою прыть и идти вперед, осторожно выбирая дорогу среди острых камней, хотя, как я приметил, оба его наездника все понукали его двигаться быстрее. Всем пришлось идти медленнее, и это позволило моим людям занять свои места рядом с их жертвами. Я же пытался подобраться поближе к верблюду, чтобы ударом меча обезножить его. Дорога делалась все хуже, верблюд шел все медленнее, и я был уверен, что он от меня никуда не уйдет. Наконец я почувствовал, что пора подавать боевой клич. Как же забилось мое сердце, но не от страха, а от азарта и волнения, как бьется сердце игрока, который поставил все на кон и, замерев, ждет, сколько покажут брошенные им кости.

Пир Хан бросил многозначительный взгляд в мою сторону; один из гонцов трусил по дороге рядом с его лошадью, другой как раз поравнялся со мной, а те двое, что сидели на верблюде, спиной к нам, громко распевали какую-то веселую песенку. Джангли держался сразу за ними, ведя в поводу мою лошадь, и все прочие тоже были на своих местах рядом с гонцами. Убедившись, что все наготове, я подал боевой клич-джирни: «Джангли, подай табак!».

В мгновение ока мечи выскочили из ножен, и мои товарищи вонзили их в тела гонцов. Я обрушил страшный удар на голову того, кто шел рядом с моей лошадью, да такой сильный, что меч, вонзившись в кость, вывернулся у меня из руки. Я соскочил с лошади, чтобы выдернуть меч и тут успел увидеть, что верблюд, хрипло ревя от боли, лежит на земле и что оба гонца успели спрыгнуть с него и броситься в атаку с обнаженными мечами. Один из них напал на Джангли, который вступил с ним в неравный бой, а другой яростно атаковал меня. Я решил было, что мне конец, но, к счастью, успел подставить под удар меча свой щит.

Отбивая град ударов врага щитом, я при этом изо всех сил дергал за рукоятку меча, пытаясь выдернуть его из черепа убитого. Хвала Аллаху! Наконец-то мне удалось высвободить оружие, и теперь мы были с моим противником на равных. Я, как уже говорил, отлично владею мечом, но гонец нисколько не уступал мне. Скоро мы оба едва дышали от изнеможения; наши щиты были изрублены многочисленными ударами. К счастью, мой соперник невзначай поскользнулся на гладком камне, оступился и не смог отбить мой удар, которым я разрубил ему шею. Он замертво упал на землю. Несколько секунд я смотрел на него, пока не услышал громкий стон моего верного помощника Джангли — он тоже был ранен в шею и кровь лилась из его горла.

Я пытался перевязать его рану, но кровь не останавливалась. Придя в себя на минуту, он попросил воды.

— Я погиб, джемадар, — прошептал он. — Я умираю — я захлебываюсь своей кровью, мне конец. Не оставляйте моего тела здесь на съедение диким зверям, похороните его. Я успел перерезать жилы задних ног верблюда, и один из тех, кто ехал на нем, убил меня. Значит, так мне назначено судьбой…

Прежде чем умереть, он успел еще выкрикнуть:

— Моя мама! Джемадар — ведь вы знаете ее и мою сестру! Умоляю вас — помогите им, иначе они погибнут от голода…

С этими словами несчастный Джангли скончался. Я поднял правую руку и громко сказал:

— Я принесу сейчас клятву и знайте, что если кто-нибудь из вас не повторит ее за мной, то ему уже никогда не быть нашим товарищем. Я клянусь, что его мать получит долю, в два раза большую, чем та, которая причиталась Джангли.

— Мы все согласны! — поддержали меня мои люди. — Более того, каждый из нас даст ей сверх того, сколько сможет. Если бы Джангли не подрезал верблюду жилы, эти гонцы удрали бы со всей нашей добычей. Мы клянемся вместе с тобой, джемадар!

— Спасибо, братья! — сказал я. — А теперь позаботьтесь о том, чтобы предать его тело земле. Кроме того, надо забрать деньги и все ценное, что есть на трупах. Скорее принимайтесь за добычу!

Мы попытались поднять стонущего верблюда, однако его жилы были разрезаны так надежно, что он не мог встать, поэтому пришлось перерезать ему глотку и положить конец его страданиям. Мы также забрали оружие у мертвых гонцов. Их тела мы оттащили в джунгли и наспех присыпали землей и ветками, а затем собрали окровавленную землю с дороги и отнесли ее подальше в сторону. Вскоре здесь ничто не напоминало о недавней схватке, если не считать мертвого верблюда, которого мы были не в силах оттащить с дороги и оставили его лежать там, где он был. Оставив условные знаки для Моти и его людей, мы поспешили вперед.

Велика же была наша радость, когда, расположившись у следующего ручья, чтобы умыться и отдохнуть, мы завидели Моти и товарищей, которые спешили догнать нас. Собравшись все вместе, мы осмотрели нашу добычу и, увидев, что ее вполне достаточно, порешили выступить обратно домой.

 

Наемники-пиндари

Через некоторое время после нашего возвращения ко мне зашел отец и с волнением в голосе сказал мне, что до него дошли некоторые тревожные слухи. Он слышал, что мы попали пол подозрение у англичан, недавно прибравших к рукам владения нашего раджи. Кто-то, видать, сообщил им о том, что мы — тхаги. Мы не могли далее оставаться в нашей деревне. Справедлив был этот слух или нет, но мы не могли рисковать и должны были найти себе надежное прибежище. Порешив на этом, мы вместе с отцом отправились в поездку по нескольким княжествам, куда еще не добрались англичане, с тем чтобы узнать, не согласится ли какой-нибудь раджа принять нас на жительство за соответствующую плату. Мы побывали во владениях многих раджей и наконец прибыли ко двору владыки княжества Джалоне. Нас представил радже джемадар Ганеша, который уже давно снискал покровительство раджи, время от времени выплачивая ему немалый процент от своей добычи.

Переговоры с раджой продолжались весьма долго — раджа боялся, что поставит под удар свою репутацию и положение, связавшись с нами. Скорее всего, он просто притворялся, рассчитывая вынудить нас заплатить ему побольше, и, поняв это, мы раздали немалые взятки его ближайшему окружению, чтобы поскорее добиться его благосклонности. Наконец соглашение было достигнуто: мы обязались платить триста рупий в год, дарить радже наиболее ценные и редкие вещи, которые попадут к нам в руки, а за это нам было позволено поселиться неподалеку от столицы раджи. Переговоры завершились тем, что мы подарили радже нитку дорогого жемчуга, мой красивый меч и некоторые другие вещи и отправились домой, чтобы забрать родных и пожитки.

Признаюсь, я с большой неохотой покинул родную деревню, где провел много счастливых дней. Нам предстояло поселиться в новой стране, обзавестись новыми знакомствами и связями, что в общем-то не очень приятно. Впрочем, нам не пришлось жалеть о своем решении покинуть наш прежний дом: слух, который дошел до отца, вскоре подтвердился самым ужасным образом. Англичане непонятно каким образом получили достоверные сведения о многих тхагах, проживавших в тех местах. Через несколько месяцев после нашего переезда в княжество Джалоне англичане обрушились на деревни, где жили тхаги. Многие из лучших и самых храбрых тхагов погибли, защищая родные дома; остальные бежали кто куда по всей Индии и расселились в других местах, как это заранее и предусмотрительно сделали мы по совету моего отца.

Пока у меня оставались деньги, у меня не возникало желание подвергнуть себя риску нового похода. Несмотря на все уговоры джемадара Ганеши, я предпочел оставаться дома и помогать отцу, который по указу раджи основал три новых деревни.

В этом Ганеше было что-то очень загадочное, и когда я увидел его в первый раз при дворе раджи, мне показалось, что я его уже видел когда-то, причем при очень неприятных обстоятельствах. Я никак не мог преодолеть непонятное внутреннее предубеждение против Ганеши, что мешало мне установить с ним по-настоящему добрые отношения. Ганеша был высокий и сильный человек, однако его лицо было отмечено такой печатью зверства и жесткости, какой мне раньше не приходилось видеть. Впрочем, по-настоящему столкнуться с ним мне пришлось гораздо позже.

Прошло три спокойных, ничем не примечательных года. Я был счастлив и никогда бы не оставил родного дома, если бы не злая воля раджи и опустошающая засуха, которая пришла в наши места на четвертый год. Раджа потребовал заплатить ему ежегодную ренту в размере пяти тысяч рупий с трех наших деревень, грозя выдать нас в случае отказа, однако засуха нанесла слишком тяжелый ущерб нашим полям и нам пришлось выложить деньги из собственного кармана. Наше благополучие было подорвано, и мне пришлось опять подыскивать людей, чтобы отправиться в новый поход. Это было не так легко сделать, ибо после нападения англичан многие из моих товарищей бежали в отдаленные города и деревни страны и собрать их всех вместе требовало немалого времени и расходов.

Как раз в это время пошли разговоры о том, что Читу и другие известные вожди пиндари соберут свои войска после окончания сезона дождей, на праздник дуссера в городе Немаур. Говорили, что они намеревались организовать небывалый доселе поход, который должен был сказочно обогатить всех их, а заодно нагнать страху на англичан. Такие планы меня вполне устраивали, ибо в душе я был воином. Я стал размышлять о том, не стоит ли нам попробовать присоединиться к этому войску и попробовать счастья на новой стезе. Я окончательно склонился к этому решению, когда наконец сообразил, что отправиться за добычей своим отрядом, как это мы делали ранее, сейчас было бы весьма опасно. Все дороги и проселки были бы заняты бандами пиндари, которые не пощадят ни мирных путников, ни тхагов; более того, нас они просто ненавидели.

Я полагаю, что всем хорошо известно, кто такие пиндари. Тем же, кто, к своему счастью, не сталкивался с ними и не слышал о них, я скажу лишь, что в течение веков эти пиндари наводили ужас на всю страну, подвергая ее частым набегам и грабежам. В свои первые походы они выходили как наемные воины маратхских раджей, нападая по их приказу на владения противника огромными конными отрядами. Почувствовав со временем свою силу, пиндари рассорились с маратхами и начали действовать самостоятельно, превратившись из наемников в обычных разбойников, хотя, по правде сказать, большой разницы между ними и другими нет. Как правило, раз в несколько лет вожди пиндари, из которых в мое время был особо знаменит Читу, собирались со своими войсками в определенном месте, откуда отправлялись в поход — либо на север, и Хиндустан, либо на юг, в Декан. Они охотно принимали в свои ряды тех, кто владел оружием и имел коня, и поскольку от желающих не было отбоя, то к началу очередного похода отряды пиндари превращались в огромные полчища. Подобно саранче, они опустошал княжество за княжеством и даже начали совершать набеги на владения англичан. Это стало роковой ошибкой пиндари, ибо англичане приняли их вызов и в целом ряде сражений разгромили отряды Читу, Сайеда Бхику и других вождей, а затем устроили настоящую облаву на них по всей стране и вскоре добили их окончательно, положив конец вековому промыслу пиндари. Впрочем, это отдельная история, о которой я не хочу подробно рассказывать, чтобы не отклоняться в сторону от моего повествования.

Приняв решение, я начал готовиться к отправлению в путь. Пир Хан и Моти Рам жили в нашей деревне, и, когда я поделился с ними своими планами, они горячо их одобрили. Я велел им подыскать несколько наилучших людей среди наших товарищей, которые могли бы отправиться с нами. Такие люди были вскоре найдены, но у них не было ни лошадей, ни денег, чтобы их купить. От пеших не было бы никакого толку. Думая, чем помочь делу, я вспомнил, что раджа иногда давал на время своих лошадей тем, кто был готов заплатить потом двойную цену.

К моей радости, раджа согласился. Мне было дозволено взять пять лошадей из его конюшни вместе с седлами и сбруей, которые стоили каждая по триста рупий, а я обещал заплатить ему вдвое после возвращения из похода.

Вскоре мы были готовы. Мы представляли собой маленький, но отлично вооруженный отряд, готовый к любым испытаниям в бою и в дороге. Нам добавило бодрости и то, что наша покровительница Кали, к которой мы, как всегда, в начале похода обратились с молитвами, послала нам самые добрые предзнаменования.

Прибыв в Немаур, уже битком забитый тысячами воинов, мы не стали терять времени и добились приема у самого Читу. Я обратился к нему, как полагается обращаться приличному человеку к высокопоставленной особе, и мой вежливый и скромный тон, грамотная речь, мои богатые одежды и бравый вид немедленно расположили Читу ко мне, и он принял меня так, будто я был начальник большого войска, а не маленького отряда из семи человек.

Читу был человек средних лет весьма благородного облика. В отличие от своей пышно и богато разодетой свиты, он был одет в простое дорожное платье, которое, однако, удивительным образом подчеркивало ловкость и силу его фигуры. На его красивом лице, окаймленном аккуратной бородой и усами, постоянно играла приятная, приветливая улыбка, однако неподвижные, круглые глаза, которые он, словно хищник, никогда не отводил в сторону при разговоре с вами, выдавали в нем решительного и жестокого человека.

— Так ты прибыл из Джалоне, мой друг! — сказал Читу, выслушав меня. — Я рад приветствовать тебя, как и всякого доблестного воина, готового стать под мои знамена. Ты знаешь мои условия — я никому не плачу денег, однако вы можете брать себе часть добычи, другую вы обязаны отдавать мне. Сколько именно, я скажу тебе позднее.

Я приму все твои условия, благородный Читу. Я привел с собой несколько моих друзей, которые хотели бы попытать счастья вместе со мной, и если ты позволишь, то я представлю их тебе.

— Конечно! — согласился Читу. — Приведи их сегодня вечером на место общего сбора, и я посмотрю на них и их коней, чтобы определить, какое место твой отряд займет в моем войске.

Я почтительно откланялся и ушел. Ранее я познакомился с одним из старших командиров Читу — Гафар Ханом, крупным, красивым человеком, типичным пиндари по ухваткам и разговору. Именно он представил меня Читу, и теперь, провожая меня из его высокого присутствия, он дал мне указания на тот счет, как мне следовало поступить далее.

— Ты встретишь нас на равнине за городом. Твои люди должны быть хорошо одеты и вооружены, а их лошади тоже должны порадовать глаз Читу. Если вы понравитесь ему, то я предложу включить вас в свой отряд, который идет в поход впереди всего войска, а значит, может рассчитывать на самую богатую добычу. Более того, я попробую уговорить Читу, чтобы он сразу поставил тебя во главе отдельного отряда в двести-триста человек. Нам нужны предводители и, судя по твоему виду, ты не обманешь наших ожиданий.

— Это как раз то, что я хотел, — сказал я. — Если ты не откажешь мне в своем покровительстве, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы всегда радовать тебя.

Мы расстались, и я поспешил к споим людям, чтобы подготовить их к встрече с Читу. Наши кони успели передохнуть и отъесться после утомительного похода, а оружие было начищено до изумительного блеска. Мы купили еще несколько коней, которые продавались здесь тысячами, и в назначенный час я привел свой отряд на равнину, где уже собрались сотни всадников. Я был облачен в доспехи, снятые мною с тела одного важного воина, которого мы отправили к Кали во время нашего предыдущего похода. Пир Хан и Моти Рам также выглядели великолепно на своих гарцующих от нетерпения конях, которые, казалось, были рады предстоящему испытанию.

— Держитесь все вместе, поплотнее, — велел я. — Тогда будет казаться, что нас больше, чем на самом деле. Когда подъедет Читу, следите за мной и повторяйте все мои движения.

Незадолго до захода солнца из города выехала блистательная процессия, во главе которой рядом с Читу скакал роскошно разодетый Гафар Хан.

— Это он! — воскликнул я в восторге, обращаясь к Пир Хану. — Тот самый человек, под началом которого мы пойдем в поход! Как он великолепен! За мной!

Я взял с места в карьер и через мгновение гарцевал рядом с Читу. Я бросил свое копье на землю и, склонившись в поклон до самой луки седла, сказал, что я привел своих людей, как мне было велено, и теперь жду приказаний.

Читу остановил лошадь и оглядел меня с явным удовольствием.

— Ты великолепно выглядишь! — сказал он.

Я доволен тем, как смотришься ты и твои люди. Хотел бы я, чтобы у меня было побольше таких молодцов. Послушай, Гафар Хан, что, если он будет служить под твоим началом? Ему вполне можно было бы доверить отряд в несколько сот сабель!

Как ты мудр, о Читу! — воскликнул Гафар Хан в восторге. — Именно об этом я и хотел просить тебя. Амир Али понравился мне с самого начала. Он, и только он должен быть моим первым боевым товарищем!

Пусть будет так! — ответил Читу. — Кстати, Амир Али, не хочешь ли ты показать нам, как ты умеешь владеть оружием?

Отлично, — обрадовался Гафар Хан. — Амир Али! Бери свое копье и давай проверим тебя прямо сейчас, ибо здесь как раз ровное, подходящее ристалище для поединка.

— Я готов, хотя копье — не мое любимое оружие, — ответил я. — В пешем порядке и с мечом в руках я не уступлю лучшему бойцу во всем войске, но я готов сразиться и на конях.

Я взял в руки копье, которое представляло из себя длинное легкое бамбуковое древко, а на конце его вместо острия был укреплен плотный шар из хлопка, и, последовав за Гафар Ханом, выскочил на равнину. Мы разъехались по разные стороны поля и по команде Читу устремились друг на друга. Довольно долго мы гонялись по полю, то разлетаясь в разные стороны, то вновь сближаясь с устрашающими криками. Гафар Хан, который куда лучше моего умел обращаться с копьем, никак не мог подобраться поближе, чтобы нанести мне решающий удар, ибо мой великолепный конь и мои собственные ловкие движения помогали мне каждый раз увернуться от него. Наконец Гафар Хан задел меня острием копья по руке — это был слабый и скользящий удар, но я был вынужден признать себя побежденным.

— Я предупреждал, что не очень хорошо владею копьем, но если ты дашь мне еще одну возможность, то я готов опять сразиться с тобой, — сказал я.

— Отлично! — согласился радостный Гафар Хан. — Берегись, однако, ибо — предупреждаю тебя — не жди от меня теперь пощады. Как бы тебе не пропустить на этот раз добрый удар прямо по ребрам!

Мы возобновили схватку. Гафар Хан явно был готов сдержать свое слово и сделал несколько резких выпадов копьем в мою сторону. Я увернулся от них благодаря проворству своего коня и, продолжая бой, вскоре сообразил, что ему ни за что не догнать меня, как бы он ни пытался. Его лошадь была заметно крупнее и упитаннее, чем мой конь, и, дав ему погоняться за собой хорошенько, пока его кобыла не стала задыхаться от бега, я сам перешел в наступление. Мне к тому же удавалось сохранять хладнокровие, но мой противник, столкнувшись с неожиданным отпором, все заметнее нервничал, норовя поскорее окончить схватку. Раздраженный моим преследованием, он попытался резко развернуть коня на месте, чтобы напасть на меня, но то ли его конь не проявил должной прыти, то ли оплошал сам Хан — не знаю! — но я нанес ему такой сокрушительный удар, что тот чуть было не выпал из седла. Зрители дружно издали крик восторга и стали хвалить меня, причем громче всех меня хвалил сам Гафар Хан.

Аллах! — сказал он. — Ты обвел меня вокруг пальца! Ты вовсе не новичок в бою на копьях.

— Клянусь твоей бородой, Кораном, чем угодно, что я впервые в жизни держу в руке копье. Я всего лишь перенял твои приемы боя, ну и, конечно, мне помогает мой прекрасный конь!

 

Ограбление Умраути

Читу остался весьма доволен мною и поставил меня во главе отдельного отряда в пятьсот сабель, которому было предназначено идти перед всем войском. Гафар Хан немало завидовал мне, ибо находиться в передовом отряде означало быть первым при захвате добычи, то есть снимать сливки удачи, предоставив последующим отрядам довольствоваться тем, что останется.

На последнем военном совете было решено разделить войско на две части. После форсирования реки Нармады оно должно было продвинуться затем на юг вплоть до реки Кришна и, перебравшись через нее, продолжать поход в южном направлении, тщательно избегая при этом встреч с регулярными частями англичан, которые, как мы были уверены, не преминут броситься за нами в погоню. И вот наступило утро, когда наш огромный лагерь снялся с места и конные отряды, один за другим, тронулись в заданном направлении. На берегах Нармады уже были заготовлены сотни лодок, и, перебравшись через реку, мы вновь встали лагерем на ее южном берегу, рядом с городом Хиндия.

Именно здесь войско разделилось на два больших отряда. Я остался с Читу, и мы отправились на запад, рассчитывая добраться до реки Тапти и следовать далее по ее долине до владений раджи Нагпура. У нас был с ним договор о нашем беспрепятственном проходе через его земли с тем условием, что мы ничего не будем грабить по пути. Другой отряд, под командованием Сайеда Бхику, известного предводителя пиндари, должен был идти на восток, вдоль южного берега Нармады до дороги на Нагпур, по которой он затем должен был продвигаться на юг и позднее соединиться с нами.

Мы двигались вперед быстрым маршем, торопясь поскорее добраться до нашей цели — владений низама Хайдарабада, которые мы рассчитывали как следует пограбить и заодно подорвать уважение к англичанам, в последнее время занимавшим все более прочное положение в этой части страны. Нам было хорошо известно местонахождение основных сил англичан. Они были далеко в стороне от нас, и противостоять нам мог лишь какой-то майор Фрезер, которому подчинялись всего лишь две роты английских солдат и сотня кавалеристов-раджпутов. Ему нечего было и думать сразиться с тысячами наших всадников, рвавшихся неудержимым потоком вперед, подобно реке, вырвавшейся из горных теснин на простор равнины. «Это будет бой зайца с ястребом!» — изволил пошутить Читу, когда кто-то дерзнул заговорить об опасности со стороны английского отряда. Он был уверен, что «заяц» — это, конечно, англичане.

Однако вопреки нашей уверенности майор Фрезер, отвагу которого мы явно недооценили, атаковал нас самым решительным образом.

В тот день мы встали лагерем рядом с какой-то деревней на берегу реки Тапти. Люди готовили себе обед, спали или просто слонялись по лагерю без всякого особого дела, как вдруг прозвучал сигнал тревоги. Поднялся страшный, неописуемый переполох. Пиндари испуганными толпами метались во все стороны по лагерю, плохо соображая, что происходит и что следует делать. В конце концов, охваченные паникой, все, кто мог, бросились к своим коням, вскочили на них и задали такого отчаянного драпа, что я и другие командиры не смогли остановить их. Мне удалось собрать вокруг себя своих тхагов и нескольких всадников из моего отряда — они были готовы к бою, однако, видя, что нас ждет неминуемое поражение и гибель, я отдал приказ отступать, и мы резво припустили следом за остальными. Конный отряд англичан бросился за нами, но преследовал нас совсем недолго, опасаясь, видимо, оказаться без прикрытия огня своей пехоты и двух пушек, которые попеременно извергали огонь и картечь из своих стволов. Эти кавалеристы-раджпуты, видать, были отменные трусы, ибо, действуй они решительнее, разгром нашей армии был бы полный. Впрочем, один из них — либо самый храбрый, либо самый глупый — не стал или не смог удержать своего коня и неожиданно для себя оказался среди нас. Мы не преминули на всем ходу быстро снести ему голову и прихватить с собой в качестве, увы, единственного доказательства нашей доблести.

Ускакав подальше, мы стали смотреть, как английская пехота не торопясь захватила наш лагерь и вместе с ним наши палатки и еду, которую так и не успели приготовить пиндари.

Все были удручены поражением от ничтожных сил противника, особенно наш вождь Читу.

В гневе осыпал он своих понурых и пыльных командиров самой отборной бранью, упрекая в трусости и бестолковости.

— Где ты был, во имя Аллаха, Гафар Хан?! — обрушился он на хана. — Почему ты не собрал людей и не дал достойного отпора горстке этих жалких неверных? Ты пытался, говоришь? По-моему, ты что-то путаешь! Отца твоего! Я-то отлично видел, как твой рысак, рассекая воздух, выбивал из земли такие клубы пыли, что она затмила само солнце!

Сопя от злости, Читу повернулся ко мне.

— И ты тоже хорош, Амир Али! — начал он упрекать меня, однако осекся, когда я показал ему голову раджпута, приподняв ее за волосы.

— Что это? Кто это? — вопросил он в недоумении. — Чья это голова?

— Она принадлежала командиру кавалерийского отряда англичан, о великий Читу, — поспешил объяснить я. — Подобно льву он набросился на нас, рыча и размахивая огромным сверкающим мечом, но твой покорный слуга успел так ловко подмахнуть ему эту самую голову, что бравый раджпут, кажется, даже не заметил этого и проскакал еще довольно долго.

— Вах! — кисло заметил Читу. — При этом он продолжал страшно рычать, пока не понял, что у него уже нет башки, и только тогда умер — надо полагать, от удивления. При этом тело его, закованное в непробиваемый стальной панцирь, так грохнулось о землю, что от великого потрясения почвы в садах Хайдарабада осыпались все розы, а сам низам хайдарабадский поперхнулся пловом, да? Мастак же ты на всякие рассказы, о Амир Али! Поэт, право! Впрочем, и на этом спасибо! Эх, вы!

С этими словами Читу развернулся и поскакал прочь. Мы последовали за ним. Ближе к вечеру, когда выяснилось, что мы потеряли не более сотни людей, Читу заметно успокоился и ободрился и даже начал нахваливать меня за храбрость и стойкость в бою.

Через несколько дней мы вступили во владения низама, и мой авангард устремился вперед на славный и богатый город Умраути, не забывая при этом и десятки деревень, попадавшихся на нашем пути. К моей чести, могу сказать, что я ограничивался лишь выкупом в виде денег и драгоценностей, не предавая жителей грабежу и насилию, а их деревни — огню, как это делали другие командиры, в особенности Гафар Хан, зверство и жестокость которого вызывали у меня все большее отвращение.

Вскоре мы оказались у стен Умраути. Немногочисленная стража, охранявшая этот город, при виде далеких клубов дыма от подожженных пиндари деревень, не стала искушать судьбу и бежала, бросив жителей Умраути на произвол судьбы.

Мы сразу направились на главную улицу города, где, как я знал, мы найдем самых богатых купцов. Выставив заградительные заслоны на всех переулках, выходящих на эту улицу, чтобы никто не смог удрать, я в окружении своих солдат выехал в самый центр базара. Там меня уже поджидали лучшие люди города, которые расстелили для меня ковер, готовясь оказать мне подобающие почести.

После весьма кратких и сухих приветствий, ибо не ради них мы сюда прибыли, начался ожесточенный торг.

— Так вот, славные жители Умраути, — сказал я, вдоволь наслушавшись их жалоб на собственную бедность и плаксивых уверений, что им не из чего уплатить нам богатый выкуп. — Перестаньте вы валять дурака! Вы предлагаете нам всего лишь один лакх, то есть сто тысяч рупий? Вы что, думаете тем самым удовлетворить нашего вождя, благородного Читу? Готов поклясться на Коране, что он не обрадуется такому подношению. Лучше еще раз послушайте, что я вам скажу. Все войско Читу будет здесь к вечеру, и если вы не поленитесь подняться на крепостную стену и посмотреть окрест, то вы увидите, какой след оставляет за собой его войско. Думаю, вам особенно понравятся столбы дыма, поднимающиеся к небесам от спаленных деревень. Вы уж мне поверьте на слово, что то же самое ждет и ваш замечательный город, если вы вздумаете шутить с нами шутки. Мы не просто сожжем его, но отдадим все ваше имущество, а также ваших жен и дочерей нашим бравым солдатам.

Сопротивляться силой вы нам не сможете, и если вы не захотите послушаться голоса разума, то мы поживем здесь у вас несколько деньков и хорошенько ознакомимся с тем, что есть в ваших домах. Так что идите, еще раз все обдумайте и посоветуйтесь, а я готов немного подождать — пока диск заходящего солнца не достигнет вон той башни у ворот. Долее этого я не стану ждать на минуты, а ваши дома со всем добром — вот они, и мы не постесняемся нанести туда визит, если вы не проявите требуемого благоразумия и мудрости.

— Хорошо сказано! — воскликнули мои люди. — Однако, Амир Али, почему бы и нам самим не попользоваться их щедротами? Ведь наверняка эти грязные торговцы не захотят принять во внимание, что и мы, благородные воины, тоже нуждаемся кое в чем для поддержания наших бренных тел.

— Давайте послушаем, что они скажут, — сказал я. — До того как они опять придут говорить сюда, вы все будете вести себя тихо, не станете перебивать мой разговор с купцами и ни в коем случае не нанесете вреда никому в этом городе.

Шло время, солнце приближалось к зубцам надвратной башни, но купцы, похоже, так и не могли прийти к единому мнению, продолжая сердито толковать друг с другом. Время от времени я напоминал им, что жду ответа. Наконец нижний край солнечного диска коснулся башни и я встал под возбужденные крики моих людей. Увидев это, купцы гурьбой двинулись ко мне.

— Присаживайтесь, Амир Али, — сказал самый толстый и, видимо, самый главный из купцов. — Садитесь, пожалуйста, и давайте еще раз спокойно поговорим. Вы же знаете, что серьезные дела нельзя решать впопыхах и сгоряча.

— Нет! — воскликнул я. — Я не сяду и буду слушать тебя, не сходя с места. Помни, что если я сейчас выну меч из ножен, то вам конец. Мои храбрые солдаты готовы повиноваться мне, пока они не теряют надежды на щедрое вознаграждение от вас, но никому не остудить их гнев, если вы все же откажете им.

— Давайте на минуту отойдем в сторонку, — предложил главный купец. — Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз. Пойдемте — вам не следует думать, что я затеваю какой-то обман.

Мы все засмеялись, и я сказал:

— Ладно, я не боюсь, пойдем. А вы, ребята, присмотрите пока получше за нашими достойными хозяевами, чтобы кто-нибудь из них, спаси его Аллах, не вздумал бы задать деру.

— Ну? Что скажешь? — спросил я, когда мы отошли на несколько шагов в сторону. — Давай, говори скорей, а то моим молодцам не терпится заглянуть в ваши лавки и дома.

— Хорошо, слушайте! Вас всего пятьсот человек, так? Мы предлагаем лично вам десять тысяч рупий золотом, по тысяче каждому из ваших командиров и по сотне рупий каждому всаднику. Всего это составит около семидесяти тысяч, и только вашему отряду. Что скажете? Деньги у нас уже собраны, и мы успеем заплатить вам до того, как подойдет все ваше войско. Я полагаю, что мы сможем договориться и с Читу. Вас же ждет добыча в других местах, и вам едва ли захочется далее терять ваше время в нашем городе.

Я задумался. Конечно же, Читу выдвинет свои требования о выплате контрибуции, так почему же мне немного не разбогатеть, пока его еще здесь нет? Я знал, что он рассчитывал получить десять лакхов, то есть один миллион рупий, и я был уверен, что эти деньги он вышибет из них любым способом.

— Мы останемся пока здесь, — сказал я. — Мы долго шли сюда и весьма устали, но я готов вывести своих людей за городские стены, как только вы выплатите нам не семьдесят, а сто тысяч. Помни, что одну треть мы обязаны отдать своему предводителю, так что наша доля будет в конце концов не слишком велика.

Через несколько минут из ближайшего переулка на улицу вышло несколько человек, нагруженных тяжелыми мешками с рупиями. Отряд за отрядом наши люди подходили к купцам и, получив, что причиталось, прятали их в поместительные седельные сумки.

— Ты что же, Амир Али, о себе-то позабыл? — спросил Пир Хан. — Где твой мешок с рупиями?

— Да вот же он. Не смотри, что он небольшой, зато набит золотом!

Пир Хан довольно улыбнулся:

— Отлично! Остальные не должны знать об этом.

— Зачем им знать?! Это только для тебя и меня. Сейчас же мы должны утихомирить наших молодцов. По-моему, они все же не прочь пограбить город, невзирая на полученное отступное.

— Не волнуйся, сейчас я уведу их отсюда! А все же — клянусь Аллахом, Амир Али, — как это здорово! — выразил восторг Пир Хан. — Стоило немного нам погарцевать перед этими жирными купцами, и я заработал целую тысячу рупий. Такой добычи у нас не было, даже когда нас отправляла в поход сама Кали. Помнишь былые времена?

— Молчи! — перебил я его. — Осторожней, не выболтай, кто мы такие. Давай, выводи людей, а я останусь здесь и посмотрю, что станется с этим городом, когда сюда прибудет Читу.

Один за одним все отряды выехали из города, я же остался ждать с несколькими людьми.

— Как вы думаете, сколько с нас потребует Читу? — спросил меня мой толстый друг-купец.

— Не знаю, но лучше бы вам не жадничать, иначе он просто разграбит ваш город и, может быть, прикажет подвергнуть вас пыткам.

Я попал в самую точку — при этих словах по толпе купцов прошел испуганный ропот.

— Да, — продолжал я, — у Читу немало опытных людей, которые отменно обращаются с кнутом и могут в два счета спустить кожу с ваших толстых спин. Есть и умельцы, замечательно ломающие пальцы в суставах. Есть и другие хорошие средства заставить вас быть посговорчивее, скажем, торба с горячими углями, которую надевают на лицо и заставляют хорошенько вдохнуть раскаленного воздуха, дав доброго тычка промеж лопаток. Впрочем, вы умные люди и сами решите — просто отдать деньги сразу или сначала помучиться.

— Скажите же нам, сколько мы должны предложить вашему предводителю?! — взмолился толстый купец. — Мы слышали, что с Читу идут четыре тысячи человек.

— Нет, почтеннейший! — ответил я. — Немного побольше — около пяти тысяч. Что касается денег, то вы заплатите сто тысяч Читу, по пятьдесят тысяч трем его главным командирам — Хиру, Гафар Хану и Раджуну; затем младшим командирам — по тысяче, и каждому всаднику — по сто монет. Ну как?

— Господи, спаси нас! — закричали все как один. — Мы разорены! Ведь это никак не меньше восьмисот тысяч рупий — где нам взять столько денег? Лучше убейте нас сразу!

— Нет, нет, друзья мои, не надо так преувеличивать, — сказал я. — Всем известно, что Умраути — богатейший город в этой стране, богаче даже, чем Хайдарабад, и денег у вас не миллионы, а десятки миллионов, поэтому не рассказывайте Читу сказки о вашей бедности, не советую. Поверьте мне — для вас дешевле обойдется, если вы сразу предложите ему внушительную сумму.

— Скажу я вам всем! — вступил в разговор толстый сахукар. — Наш благородный Амир Али говорит правду: если Господь решил послать нам эдакие испытания, то лучше всего будет смиренно внять его воле. Лучше уж отдать последнее, чем увидеть своими глазами, как обесчестят наших жен и дочерей.

— Правильно! — поддержал я его. — Посоветую вам кое-что еще. Читу великий человек и любит, когда ему оказывают подобающие почести. Не поленитесь и поднесите ему и его первым помощникам в знак уважения несколько красивых подносов, на которые вы положите пряности, благовония и сласти. Принесите также самые лучшие шали и, когда ваши гости сядут на ковер, накиньте им их на плечи, да ведите себя так, будто перед вами сам Александр Двурогий. Клянусь Аллахом, если ваши подношения будут приятны его взгляду, то вы отделаетесь гораздо меньшей суммой, чем миллион, да вдобавок спасете свой город от разорения.

— Отлично сказано! — вскричали купцы хором. — Амир Али — наш добрый друг и подал нам правильный совет: без вас мы не знали бы, что нам делать.

— Еще раз говорю вам — не вздумайте показываться на глаза Читу с лицами, вытянутыми от уныния, — предупредил я. — Смотритесь так, будто вы на седьмом небе от счастья лицезреть его особу, и не беспокойтесь понапрасну. Заплатить вам все равно придется, так что сделайте это с легким сердцем.

Собравшиеся вокруг меня купцы с жадностью впитывали каждое мое слово, словно губка воду. За этим разговором незаметно наступил вечер, и мы услышали гул тысяч копыт и выстрелы из мушкетов, возвестившие нам о прибытии Читу. Вскоре показался и он, сопровождаемый отрядом охранников самого дикого и зверского вида. Глашатаи, стараясь перекричать один другого, истошными криками провозглашали различные его титулы.

Группа сахукаров, предводительствуемая мной, робко подошла к Читу. Толстый купец, целуя острие его копья, обратился к Читу со смиренной просьбой оказать им всем великую честь, приняв скромные подарки, которые хотят поднести ему его верные рабы.

Я поддержал просьбу купца, и Читу воскликнул в удивлении:

— Я знаю этот голос! Кто ты, забери тебя шайтан?!

— Это ваш слуга, Амир Али, — сказал я.

— Э, да ты стал сахукаром, что ли? Как это понимать?

— Я ваша жертва, славный владыка! — согнулся я в почтительном поклоне. — Мне пришлось подойти к вам вместе с этими почтенными купцами, поскольку они объявили, что, увидев ваше грозное величие, они от страху рассыплются в пепел, если я не поддержу их.

— Молодец! — засмеялся Читу и спросил: — Ну что, все готово?

— Все! — поспешили заверить его купцы. — Просим великого Читу сойти с коня, чтобы мы могли воздать ему подобающие почести.

Старший купец пригласил Читу вступить в ближайший дом, где на полу уже были расстелены чистая белая ткань и дорогие ковры. Читу сел и, поглаживая бороду, победоносно осмотрелся вокруг. Выражение крайнего удовольствия появилось на его лице.

— А они ничего, эти люди! — сказал он Раджуну, своему любимому командиру. — Я не ожидал, что они нас так хорошо встретят.

— Я тоже, — согласился Раджун. — Я-то, признаюсь, думал, что нам придется входить в город с боем. Уверен, что с ними хорошо поработал Амир Али.

— Видать, так, — сказал Читу. — Он сам достойный человек и знает, как должно принимать благородных людей. Если бы не он, то эти свиньи заперлись бы в своих домах и нам бы пришлось их оттуда долго выковыривать, как слизняков из раковин.

Меня толкнул в бок толстый сахукар и шепотом стал умолять сделать так, чтобы Читу принял их подарки.

— Я дам вам еще пятьсот рупий! — шептал он мне, а я делал вид, что колеблюсь.

— Ладно! — наконец согласился я. — Смотри, не вздумай меня потом обмануть!

— Клянусь священным Гангом! Клянусь моей дочерью Джунвой! — поклялся сахукар. — Я заплачу вам в два раза больше. Поговори с ним от нашего имени, Амир Али, разве ты нам не друг и не брат?

— О чем эти ослиные отродья толкуют там с тобой? — воскликнул Читу. — Почему они не обращаются прямо ко мне?

— Господин! — сказал я. — Я уже говорил, что ужас вашего имени достиг этого города, прежде чем вы сами успели прибыть сюда. Однако ваш величественный облик вызвал такой восторг у этих несчастных, что, клянусь Аллахом, они потеряли дар речи. Они хотели бы угодить вам своими подарками, однако не могут подобрать подобающих слов, чтобы выразить свое счастье видеть вас, и по их просьбе я умоляю вас принять эти скромные подношения.

— Великолепно! Отлично! Я согласен! — сказал Читу. — Пусть несут! Подарки купцов Умраути наверняка стоят того, чтобы на них взглянуть.

В комнату внесли пятнадцать больших бронзовых подносов, покрытых дорогим рытым бархатом, и поставили их рядом с Читу. Чего только на них не было: финики, фисташки, сласти, а также различные английские и индийские ткани, тюрбаны и вышитые шали. То был подарок, достойный принца, и Читу явно остался доволен.

— Для вас наступил счастливый момент! — обратился я к купцам. — Где шали и золото?

Старший сахукар взял шали из рук слуги, положил на них сверху пятьдесят тяжелых золотых монет и, сгибаясь в низком поклоне, подошел к Читу. Положив золотые монеты к ногам Читу, он развернул две прекрасные шали, ловко набросил их на плечи гостя и отступил назад, почтительно и смиренно сложив руки на груди.

Читу был явно польщен, что его приняли с таким почетом. Он внимательно осмотрел шали, которые были наброшены ему на плечи, и довольная улыбка озарила его лицо.

— А они разумные люди! — обратился он к Гафар Хану. — Они явно знают, как надо встречать выдающихся особ. Признаться, я этого не ожидал и поэтому доволен вдвойне. Все же о вас-то они позабыли?!

— Нет, благородный Читу! — воскликнул старший сахукар, подойдя поближе с несколькими шалями. — Мы не забыли и о других выдающихся гостях.

Сказав это, он набросил по паре шалей на плечи каждого из старших командиров, которые приняли этот дар с удовлетворением.

— Освободите комнату! — приказал Читу. — У нас есть важное дело к уважаемым купцам, с которым надо поскорее покончить.

Свита и прочие быстро вышли вон, и в комнате остались только наши предводители и купцы, которые испуганно сбились в тесную кучку, словно куропатки при приближении ястреба.

— Подойдите сюда! — велел им Читу. — Подойдите и садитесь — я буду говорить с вами.

Купцы робко подошли и скромно уселись на землю рядом с ковром, на котором восседал Читу.

Итак! — продолжал Читу. — Вы, несомненно, знаете, что мы хотим. Мы хотим денег, и мы их получим — любым способом. Если вы проявите мудрость, то заплатите мне, сколько подобает, и тогда наше войско спокойно уйдет отсюда. Я не желаю вам вреда, и только вы сами будете виноваты, случись с вами несчастье. Я понятно излагаю? Сколько же вы готовы нам дать?

— Великий Читу! — воздев руки к небу, возгласил старший купец. — Мы с нетерпением поджидали вашего прибытия. Ваше грозное имя не только не испугало, но и вселило в нас немалую радость, и мы поспешили приветствовать вас и поднести скромные подарки. Мы успели посоветоваться с вашим благородным слугой Амиром Али и по его указанию подготовили список некоторых подарков, включая деньги, которые мы готовы смиренно предложить вам.

С этими словами сахукар подполз на карачках к Читу и передал ему список, составленный на языке фарси.

— Я ничего не пойму, что тут написано! Я не какой-нибудь писарь-грамотей! — заявил Читу и обратился к своим командирам: — Кто-нибудь из вас, братья, умеет ли читать?

— Нет! — ответили все как один. — Нам не отличить буквы от буквы, слова от слова!

— Сейчас я пошлю за писарем! — сказал сахукар. — Он сидит в соседней комнате.

— Если позволите! — сказал я. — Я мог бы зачитать список.

— Ха! Да ты владеешь не только саблей, но и грамотой? — приятно поразился Читу. — Отлично! Возьми эту бумагу и давай послушаем, что они нам сулят.

— Во-первых, — сказал я, — здесь сказано, что «сахукары и другие жители славного города Умраути, узнав о скором прибытии могучего Читу и его войск, собрались все вместе и приговорили упасть к его ногам со скромными подношениями. Эти подарки и деньги уже готовы к немедленному вручению, как только этого пожелает Читу, и недостойные рабы его надеются, что великий вождь одарит их милостью и снисхождением».

— Очень хорошо! — сказал Читу. — Теперь давай скорее к делу, ибо тело мое жаждет насыщения после долгой дороги, и я не сомневаюсь, что семьи наших достойных купцов приготовили для нас подобающие угощения.

— Все готово, о благороднейший! — вскричал сахукар. — Мы немедленно распорядимся внести угощения, которые приготовили самые лучшие повара нашего города.

— Молчать! — прикрикнул на него Читу. — Не смей говорить без разрешения! Я не потерплю, чтобы меня прерывали!

Сахукар немедленно сжался от страха и втянул голову в плечи, как напуганная черепаха, а я продолжил:

— Первым пунктом, о защитник обездоленных, идет сумма в пятьдесят тысяч рупий, предназначенная Вашей милости!

— И это все?! — вскричала его милость, сердито топорща брови.

— Нет! — сказал я. — Здесь есть еще. «Поднос с драгоценными камнями, золотыми и серебряными украшениями стоимостью в пятнадцать тысяч рупий и три подноса с тканями и шалями, общей ценой в десять тысяч». То есть всего Вашей милости предназначено денег и подарков на сумму в семьдесят пять тысяч рупий. «Во-вторых, по десять тысяч каждому из трех старших командиров; им же по подносу с драгоценностями на пять тысяч рупий и по три подноса с тканями еще на пять тысяч. Итого каждому — по двадцать тысяч рупий».

— Продолжай! — поторопил меня Читу. — Что там еще?

— «В-третьих, — продолжал я, — по тысяче рупий каждому из младших командиров, которых, видимо, не более тридцати человек всего».

— Так! — одобрил Читу. — А еще?

— «В-четвертых, по пятьдесят рупий каждому воину, которых, как мы слышали, прибыло четыре тысячи человек. Также еда, зерно, корм лошадям на столько дней, на сколько задержится здесь непобедимое войско». Это все! — сказал я. — Что изволит приказать мой повелитель?

— Неплохой в общем список! — кивнул мне Читу. — Однако в некоторых деталях они ошибаются. Во-первых, у нас не тридцать, а пятьдесят младших командиров, не так ли, Гафар Хан?

— Именно! — подтвердил Гафар Хан. — Никак не меньше. Я сам их подсчитывал.

— Запиши-ка эту цифру, Амир Али, — велел мне Читу. — Потом — разве у нас четыре, а не пять тысяч всадников?

— Конечно! — дружно взревел Гафар Хан и другие. — Пять, если не больше!

Это была ложь. На самом деле всадников было гораздо меньше четырех тысяч человек, поскольку значительная часть отделилась от главного войска, как только то перешло через реку Нармада. Впрочем, это ровным счетом не имело никакого значения, раз Читу решил хорошенько ободрать купцов.

— Запиши пять тысяч, — велел Читу, — и скажи теперь, сколько же всего вышло?

Я быстро прикинул в уме общую сумму:

— Получается, что вашей милости будет дано семьдесят пять тысяч, шестьдесят тысяч старшим командирам, пятьдесят тысяч младшим и двести пятьдесят тысяч солдатам. Общая сумма составит четыреста тридцать пять тысяч рупий.

— Да, кстати! — обратился Читу к Гафар Хану. — А подковы для коней? Они ведь, верно, совсем износились. Нам нужны новые.

— Несомненно! — подтвердил Гафар Хан с веселой ухмылкой.

— Запиши еще пятнадцать тысяч на приобретение подков, Амир Али! — распорядился Читу и сказал: — Тогда у нас получится круглая сумма — ровно четыреста пятьдесят тысяч. Ну что же, почтенные, теперь не замедлите уплатить, пока мы не потеряли терпения.

Сахукары тихо, но ожесточенно стали переговариваться между собой, причем я услыхал несколько злых слов и попреков. Видать, они спорили о доле каждого из них. Впрочем, у них хватило ума препираться не слишком долго. Мой толстый друг купец встал и объявил, что деньги сейчас принесут.

— Прекрасно! — обрадовался Читу. — Давайте теперь поужинаем. Завтра утром все командиры должны быть здесь, чтобы получить деньги для себя и своих солдат. Наше войско должно идти дальше и не задерживаться. Я был бы очень огорчен, если бы после такого радушного приема кое-кто из моих солдат не удержался бы и пошарил немного по городу.

Я собрался было уйти, но Читу остановил меня:

— Садись и поужинай вместе со мной. Думаю, что угощения хватит нам обоим.

Я повиновался приказу. Скоро принесли роскошный ужин, который Читу с моей помощью истребил, залезая в блюда с угощением всей пятерней и рекомендуя мне отпробовать то, где с наибольшим удовольствием копалась его горсть. После еды предводитель, довольно отдуваясь и рыгая, откинулся на подушки и велел принести кальяны. Потягивая благоуханный дым, Читу спросил меня, как это мне удалось добиться такого радушного приема и богатого выкупа.

Я рассказал ему все, опустив, впрочем, то, что я не забыл себя и получил десять тысяч рупий. Признайся я в этом, он отобрал бы у меня не меньше половины.

Читу был очень доволен мною и по-приятельски похлопал меня по плечу.

— Ты молодец! Благодаря тебе я получил семьдесят пять тысяч, а когда каждый воин получит по сорок рупий, ибо пятьдесят слишком много для них, то у меня будет еще больше. Для начала неплохо!

— Да возрастет твое благоденствие, благородный Читу! — сказал я. — Твой раб готов помочь получить тебе и еще больше во время похода. Для меня нет большей чести, чем услышать твою похвалу.

Кстати, сколько перепало тебе, мой друг? — спросил Читу.

— Сущие пустяки, — ответил я. — Я мог бы попытаться выдать себя за одного из старших командиров, но не стал этого делать. Я получил пять тысяч рупий, и хватит с меня.

— Напрасно ты постеснялся, — сказал Читу. — Это слишком мало, и в следующий раз я советую тебе не быть таким скромным. Ты прекрасно проявил себя и отныне всегда будешь возглавлять передовой отряд. Раньше я поручал это Гафар Хану. Он хороший солдат, но совершенно дубинноголовый, если речь идет о деле. Он только и знает жечь города и деревни, а в результате мы получаем вдвое меньше, чем могли бы. К тому же он в первую очередь заботится только о себе.

— Да благословит тебя Аллах! Твой раб никогда не подведет тебя! — с этими словами я попросил разрешения удалиться и был милостиво отпущен.

 

Пытки

Как уже было сказано, я старался избегать ненужных жестокостей, никогда не грабил и не жег деревни и городки, что попадались мне на пути. Не таков был Гафар Хан. Страсть к добыче превратила его в сущего дьявола, который не останавливался ни перед чем, чтобы получить свое. Клянусь, в своем тупом зверстве он превзошел всех остальных пиндари, вместе взятых, прибегая к таким пыткам, о которых мне страшно даже вспомнить.

Я неоднократно призывал его к милосердию и говорил ему также, что он мог бы добиться куда большего, действуя более мягкими мерами, однако Гафар Хан и не подумал прислушаться ко мне. За его отрядом по-прежнему тянулся кровавый след опустошения и разорения; я же чувствовал все более сильное желание покончить с этим негодяем при первом удобном случае. В конце концов я принял решение уничтожить его, в чем меня окончательно укрепил еще один, но уже последний пример бешеного зверства Гафар Хана.

В тот день Гафар Хан и его люди, надеясь первыми урвать добычу, ворвались в очередной город раньше моего отряда и предали его жестокому разграблению, а его жителей — лютой смерти. Поравнявшись с одним богатым домом, я услышал ужасные вопли, доносившиеся оттуда.

Мне никогда не забыть того ужасного зрелища, которое увидели я и мои товарищи, войдя в дом, откуда доносились эти страшные крики. Я увидел Гафар Хана и нескольких его солдат. Рядом с ними на полу лежало несколько мертвых тел, из которых еще продолжала струиться кровь. Гафар Хан стоял напротив пожилого человека, на лицо которого была нацеплена конская торба, полная тлеющих углей. Один из помощников Хана беспрерывно бил старика по спине рукоятью своей сабли, чтобы заставить жертву вдохнуть раскаленного воздуха. Несчастный старик уже почти совсем задохся и, конечно, был не в силах вымолвить хоть слово в ответ на вопросы, которые кричал ему на ухо Гафар Хан.

— Где ты прячешь свое золото, неверная свинья? — бешено орал Гафар Хан, размахивая окровавленным мечом над головой старика. — Говори, или ты сейчас присоединишься к своим сыновьям, что валяются на полу!

Сердце мое надрывалось от жалости к старику, но что я мог сделать? Я не посмел убить Хана, хотя и схватился за рукоять меча и наполовину вытащил его из ножен. Убей я сейчас Хана вместе с его людьми — и мне не избежать казни. Сдержав себя, я подошел к Гафар Хану и попытался отвлечь его внимание от того страшного дела, которым он занимался с таким азартом.

— Послушай, Хан! — крикнул я. — Тут неподалеку есть дом, который мы не смогли взять приступом. Судя по тому, как яростно оборонялись его защитники, там должно быть скрыто немалое сокровище. Пойдем, помоги мне!

Я не лгал, рядом действительно был большой дом с наглухо запертыми воротами, который, как мне удалось узнать, уже давно бросили его хозяева.

— Подожди-ка минутку! — ответил Гафар Хан. — Мы и здесь неплохо развлекаемся. Этим дуракам пришло в голову встретить нас с оружием в руках, и один из них исхитрился даже окарябать мне руку своим ржавым мечом. Вообрази — эти несчастные вздумали сражаться с нами. Вон они валяются, дохлее дохлого ишака. Мои люди немного порезвились с их женами, а я, видишь, пытаюсь добиться хоть слова правды от этого старого скряги, который никак не хочет с нами поделиться. Вот мне и пришлось надеть ему на голову торбу и поджарить его хорошенько.

— У этого старика ты все равно ничего не добьешься, ибо, думаю я, он беден и взять у него нечего. К тому же как ты прикажешь ему отвечать тебе, коли у него лицо как раз в этой торбе? Сними ее, и послушаем, что он скажет.

— Попробуй! — пожал плечами Хан. — Думаю я, что он ничего не скажет.

— Снимай торбу! — приказал я пиндари, стоявшему за спиной старика. — Пусть он говорит, но сначала дай ему воды, ибо глотка его забита пеплом и сажей.

Пиндари исполнил приказ и поднес старику кувшин, наполненный водой, но старик с отвращением оттолкнул сосуд от своего рта, поскольку он был индус и к тому же брамин, который не может под страхом полного осквернения принимать еду и воду из рук неверного.

— Пей! — взревел в бешенстве Хан. — Пей, собака, или, клянусь Аллахом, я перережу тебе горло от уха до уха и волью ее в твою утробу своими руками. Подумать только, эта грязная тварь, для которой нет слаще нектара, чем моча священной коровы, осмеливается отказаться принять воду из рук правоверного мусульманина!

— Кровожадный дьявол! — отвечал ему старик хриплым, задыхающимся голосом. — Вода из твоих рук — яд для меня. Я скорее выпью кровь своих сыновей, которую ты пролил в моем доме, чем позволю осквернить себя.

Отличная мысль! — хищно обрадовался Хан. — Клянусь благословенным пророком, сейчас ты ее попробуешь! Эй, ты, Саманд Хан! Вот чашка — набери-ка в нее крови и пусть пьет на здоровье!

— Стой! — крикнул я Гафар Хану. — Неужели ты способен на такую жестокость?!

— Не вмешивайся! — рявкнул Хан, ощерив зубы, словно разъяренный тигр. — Послушай, Амир Али, мы ведь с тобой друзья, так? Давай же лучше останемся друзьями, ибо мы обязательно поссоримся, если ты не угомонишься. К тому же ты ведь слышал — он сам сказал, что будет пить кровь.

Саманд Хан вежливым жестом подал старику чашу, до самых краев наполненную алой теплой кровью.

— Пей! — сказал он нарочито умильным голосом. — Вообрази, что это вода священного Ганга, а потом поведай нам все свои тайны.

Гафар Хан весело захохотал:

— Клянусь Аллахом, Саманд Хан! Ты умеешь красиво сказать. Право, тебе бы стихи писать!

Старик с омерзением отвернулся от своих мучителей; его стошнило на пол.

— Бесполезно! Хватит терять время! — приказал Гафар Хан. — Распахни-ка ему пасть пошире своим кинжалом и влей все до капли.

Невозможно поверить, но именно так эти мерзавцы и сделали. Они не только влили кровь в рот старика, но и, пытаясь разжать его зубы кинжалом, распороли ему губы и щеки.

— Так ты скажешь, скотина, где твои деньги? — потребовал Гафар Хан. — Чего ты упираешься? Один удар моего меча, и ты отправишься в ад, где и без тебя хватает упрямых дураков!

— Бей! — простонал окровавленный старик. — Заруби меня скорее!

— Ну, где твое золото, деньги? Говори! — закричал Хан, в исступлении затопав ногами.

— Я сразу сказал тебе, что у меня нет никакого золота. Мы отдали тебе все, что у нас было, но тебе этого оказалось мало. Ты убил моих сыновей и жену, обесчестил моих дочерей. Убей теперь меня, будь милосерден!

— Послушайте его! Да он смеется над нами! Принесите-ка сюда зажженный факел и масло, и мы посмотрим, захочет ли он и дальше испытывать наше терпение, — распорядился Хан.

К этому времени весь дом кишмя кишел солдатами Гафар Хана, и я уже ничего не смог бы сделать, даже если бы захотел. Я решил: пусть Хан делает что хочет, но смертный приговор себе он уже подписал.

Кто-то принес масло. Саманд Хан оторвал кусок материи от одежды одного из убитых, обмакнул ее в масло и туго завязал ее вокруг пальцев старика.

— Несите огонь! — крикнул Хан. — Зажигайте тряпку и держите его покрепче!

Саманд Хан поднес факел к руке старика, и она вспыхнула ярким пламенем. Это было ужасно — пальцы и ладонь старика зашипели от огненного жара, и он дико закричал от боли. Его крики заставили бы дрогнуть и каменные сердца, но у Гафар Хана сердца не было совсем. Наслаждаясь муками своей жертвы, он продолжал допытываться, где спрятано золото, впрочем, без толку, ибо старик, испустив самый ужасный вопль, упал без сознания к его ногам.

— Проклятье! — выругался Гафар Хан. — Где его дочери? Ведите их сюда и пусть они скажут, где деньги.

Обе они, к счастью, были уже мертвы и лежали в соседней комнате в луже крови. Узнав об этом, Хан взбесился до последней крайности и заскрежетал зубами. Вылив на старика ведро воды и подняв его пинками с полу, Хан и последний раз потребовал ответа, взмахнув мечом над его головой. Старик молчал, не в силах сказать ни слова. Хан ударил его мечом по голове, разрубив ее напополам. Не знаю, но в последний момент мне показалось, будто я увидел улыбку облегчения на устах старика.

Я молча вышел из дома, исполненный мрачной решимости: последний час Гафар Хана пробил.

Вернувшись в лагерь, я велел собраться всем тхагам и изложил им свой план. Я сказал им:

— Вы видели, братья мои, что Гафар Хан — сущий дьявол; его нельзя считать человеком. Как бы ни были плохи пиндари, он самый худший среди них и не должен жить. Я долго сдерживал себя, но его последнее преступление переполнило чашу моего терпения.

— Мы согласны с тобой! — поддержали меня тхаги. — Он зашел за крайнюю черту.

— Мы поступим так! — сказал я. — У меня остались три бутылки сладкого франкского вина, которые я привез из Гунтура. Он обожает этот богопротивный напиток, и мне будет нетрудно уговорить его прийти сюда и распить со мной чару-другую. Я добавлю в его вино немного опиума — он потеряет всякий рассудок и с ним легко будет справиться.

— Отличный план! — похвалил меня Пир Хан. — Может быть, все и сделаем этой ночью?

— Нет, лучше завтра. Мы прибудем на новое место, и надо сделать так, чтобы моя палатка оказалась на самой окраине лагеря. Когда все уснут глубоким сном, мы спокойно разделаемся с Гафар Ханом.

— Позволю себе напомнить, — сказал Пир Хан, — что Гафар Хан хранит все свое золото в седле. Неплохо было бы его получить.

— Я думал об этом, — ответил я, — однако не знаю, как поступить, чтобы не навлечь на нас подозрений.

Пир Хан помолчал с минуту и сказал:

— Кажется, я знаю как! Когда Гафар Хан захмелеет, предложи ему переночевать у себя в палатке. Посоветуй ему привести его лошадь, конечно вместе с седлом, чтобы ему было на чем вернуться обратно следующим утром.

На следующий день я нарочно постарался попасться на глаза Гафар Хану. Вскоре он подозвал меня к себе, и мы стали обсуждать с ним наши успехи и предстоящие дела.

— Ты помнишь, как мы отделали Гунтур и особенно английский склад в этом городе? — спросил я. — Будь прокляты эти англичане! Они богаты, как раджа Гвалиора, но нам не удалось найти там ни денег, ни драгоценностей, ни единой золотой или серебряной тарелки.

— Да! — огорченно проворчал Гафар Хан. — Между нами, если бы не трусость нашего предводителя, то мы могли бы напасть и на сам английский форт, где они, несомненно, хранят все свои сокровища. Хорошо еще, что мы сожгли их дома и получили хоть какое-то удовлетворение.

— Представляю, как обливались кровью сердца англичан при виде их полыхающих жилищ! — засмеялся я. — Кстати, ты помнишь то замечательное зелье, которое попалось нам на этом складе — вино в маленьких бутылках? Изумительная вещь!

— Аллах велик! О да! — воскликнул в восторге Гафар Хан. — Я его тоже попробовал, и, клянусь, его вкус не сходил с моих уст несколько дней. Неверные франки делают отличное вино, это уж точно. Как жаль, что я не прихватил с собой хотя бы несколько бутылок — вино удивительным образом освежало бы меня после долгого дня забот и лишений.

— Я оказался более предусмотрительным, чем ты, и взял себе несколько бутылок. Две или три из них у меня должны еще остаться, если не разбились в дороге.

— У тебя осталось вино! — восхитился Гафар Хан. — Будь милостив, дай мне попробовать его еще раз. Воистину, оно слаще шербета, которым поят правоверных в раю.

— Да пожалуйста, друг мой! Приходи сегодня ко мне, когда стемнеет. Мой слуга приготовит плов, мы поужинаем, а потом попьем в свое удовольствие.

— Твои слова слаще любого вина, Амир Али, — обрадовался Гафар Хан. — Я обязательно приду и велю своему саису привести мою лошадь. Если я и переберу немного, то останусь у тебя, чтобы не нарваться на неприятности с какими-нибудь святошами, которые могут нажаловаться на меня Читу, а утром спокойно уеду к себе.

При этих словах мое сердце прыгнуло от радости, ведь он сам, без моей подсказки, предоставит свое седло, которое мы выпотрошим безо всякого риска.

— Эй, ты! — сказал Гафар Хан своему саису, который почтительно трусил за ним. — Как стемнеет, приведешь мою лошадь к палатке господина Амира Али, да не забудь захватить седло. Приведешь коня и поставишь его среди лошадей моего друга. Кстати, не вздумай сказать кому-либо хоть слово о том, где я буду, а не то вкусишь кнута.

К вечеру, после долгого и трудного марша, когда мы прибыли на новое место и встали лагерем, ко мне пришел Моти Рам и сообщил, что он молился Кали и просил ее соизволения покончить с Гафар Ханом.

— Ну и как? — спросил я. — Что сказала тебе наша великая покровительница?

— Она послала нам добрые знаки — и «тхибао», и «пильхао», так что за успех можно не беспокоиться, — заверил меня Моти Рам.

Я усмехнулся:

— Это хорошо, но думаю, что, будь все наоборот, все же ничто не помешало бы мне довести дело до конца. Кстати, мы можем хорошенько поживиться и среди других пиндари, но сначала покончим с Гафар Ханом. Вот что ты сделай: поставь свою палатку рядом с моей и натяни между ними кусок какой-нибудь плотной материи. В этом пространстве прикажи вырыть могилу… Впрочем, не стоит: он может ее заметить и заподозрит нас.

— Верно, джемадар, лучше сделать это потом, когда он уже будет пьян. Могиле нет нужды быть глубокой, и могильщики выкопают ее за несколько минут.

— А его саис, Моти? Он тоже должен умереть!

— Конечно, — сказал Моти. — Ты и Пир Хан займитесь вашим высоким гостем, а уж о его слуге мы позаботимся. Думаю, что его исчезновение наделает немало шуму, но бояться нам особо нечего, поскольку скорее всего все решат, что либо он удрал со своей добычей, либо кто-нибудь его убил. Слава Богу, с тех пор, как мы выехали из Немаура, было предостаточно случаев, когда пиндари убивали друг друга.

 

Конец Гафар Хана

Наступил вечер, прозвучал азан — призыв к вечерней молитве для всех правоверных. По всему лагерю пиндари опустились на колени и вознесли молитвы Аллаху, воздевая к небу руки, обагренные кровью своих жертв. Помолившись, они улеглись спать, чтобы передохнуть и встать на следующий день свежими и готовыми к новым убийствам и злодействам.

Сидя в палатке, я поджидал Гафар Хана. Не скрою, меня переполняла радость от того, что вскоре я убью Гафар Хана и сделаю доброе дело, отомстив за все его зверства.

— Ты положил опиум в бутылку? — спросил я Пир Хана, который сидел рядом со мной.

— Да! Я понюхал вино, и, надо сказать, замах опиума немного чувствуется. Впрочем, я нарядил опиумом вторую бутылку, и думаю, что, заглотнув первую, он едва ли станет особенно принюхиваться.

Я вышел из палатки, поджидая гостя. Кое-где горели костры, на которых воины готовили себе ужин, однако большинство из них уже спали глубоким сном. В вечерних сумерках возникла фигура, которая, осторожно обходя спящих, направилась к моей палатке. Это был долгожданный Гафар Хан.

— Смотри! — сказал я Пир Хану. — Его саис ведет за ним лошадь!

— Это ты, Амир Али? — спросил он, подойдя ближе. — Я едва нашел твою палатку в этой проклятой тьме.

— Я! Прошу тебя зайти к твоему покорному слуге!

Ну что, целы твои бутылки? — спросил Гафар Хан, потирая руки в предвкушении удовольствия. — Ты не обманешь моих ожиданий?

— Что ты! Вот оно, вино, а Пир Хан сейчас подаст нам плов.

— Скорей бы! Я ведь не ел целый день, притворившись больным. Я сказал своим слугам, что плохо себя чувствую и ложусь спать и чтобы они меня не беспокоили, а когда они угомонились, я выбрался из палатки так, что меня никто не увидел. Вот я у тебя и жду угощения.

Пир Хан принес ужин. Гафар Хан, которому не терпелось приступить к вину, торопливо проглотил плов.

— Давай теперь вина, Амир Али, ибо глотка моя пересохла! — нетерпеливо потребовал Гафар Хан.

— Ай! — воскликнул Гафар Хан, выпив первую чашу. — Я уже в раю! Мне только не хватает десятка гурий, которые пили бы это вино со мной.

— На десятерых не хватит! — засмеялся я. — У меня всего три бутылки — две для тебя и одна для нас с Пир Ханом.

— Достойно сожаления, однако воздадим должное и тому, что у нас есть, — Гафар Хан сделал изрядный глоток и сказал:

— Подумать только — эти неверные англичане пьют такое вино каждый день! Оно способно сподвигнуть кого угодно на великие дела! Не мудрено, что они захватили уже половину Индии. Скажи мне, Амир Али, это правда, что каждый вечер англичане садятся все вместе за стол, пьют и поют песни, пока не попадают все до одного от изнеможения?

— Да, так! — важно подтвердил я. — Мне известно из надежных источников, что они каждый день напиваются до потери человеческого подобия, клянусь Аллахом! Они нечто менее собаки!

Судя по всему, мои слова произвели впечатление на Гафар Хана, но не то, которого я ожидал. Немного помолчав, он сказал:

— Хотел бы я поступить к ним на службу! Как ты думаешь, они всегда дают вино тому, кто хочет выпить?

— Несомненно!

— Тогда я точно пойду к ним, Амир Али. Такое вино — слишком большое искушение и для самого правоверного мусульманина, что уж говорить обо мне. — Гафар Хан посмотрел на опустошенную бутылку и сокрушенно вздохнул: — Амир Али! Ты сказал, что у тебя есть еще? — Да, осталось, но только одна бутылка! — я отдал ему вторую.

— Я счастлив, Амир Али! Мне хочется плясать, хотя… если меня увидят… Ах! — Гафар Хан громко чихнул — …какие-нибудь святоши, то может быть изрядный шум! Но спеть песню! Разве Аллах запрещает нам петь! Да будет благословенно его имя! Эй, кто-нибудь, принесите ситару! Я неплохо играю на ней!

— Ступай и позови Моти Рама, — велел я Пир Хану и обратился к нашему гостю:

— Ты не возражаешь, если он придет и поиграет нам немного?

— Да пусть идет, пусть идет сюда кто угодно, хоть сам шайтан — я выдеру ему бороду! А хорошо ли поет твой Моти?

— Как соловей! — сказал я. — Кстати, вот и он!

Поклонившись Гафар Хану, Моти Рам уселся рядом со мной.

— Ну что, Моти, жемчужина среди певцов, ты настроил ситару? — вопросил Гафар Хан.

— Да, благородный Хан, но боюсь, что эта бедная ситара не достойна прикосновения ваших рук!

— Ерунда! Ситара твоя хороша! Дай-ка! — Гафар Хан забрал ситару и так ловко исполнил несколько наигрышей, что мы все вскричали в восхищении:

— Вах! Скорей играй, благородный наш гость, мы сгораем от нетерпения!

— Дайте мне еще выпить! — потребовал Гафар Хан. — Что будем петь — газали? Отлично! Амир Али! Что же ты медлишь — наливай! Ты мой кравчий, и я буду петь в твою честь, как это делал великий Хафиз! Вспомни, как говорилось: «Налей-ка, кравчий, вина остаток!». Ах, какая благодать это твое вино! Только вот вкус у него другой, не то, что у первой бутылки.

— Так и должно быть! — сказал я. — На второй бутылке наклеена какая-то другая бумажка, значит, в ней и вино другое, наверное, еще лучше!

— Отлично! — воскликнул Хан. — Пой же, Моти!

Моти запел, а Гафар Хан стал сопровождать его пение музыкой. У них получился прекрасный дуэт, достойный куда более изысканной публики, чем та, что собралась в моей палатке.

— Вах, вах! Шабаш!!! — вскричали Пир Хан и я, когда дуэт кончил петь. — Теперь твоя очередь, Гафар Хан. Спой-ка нам что-нибудь.

— Вина мне, еще вина! — потребовал Гафар Хан. — Да налейте-ка и Моти Раму!

— Извините, — сказал Моти. — Я индус и к тому же брамин, так что пить никак не могу!

— Зря! — огорчился Гафар Хан. — Лучше бы ты был мусульманином. Впрочем, Рам, Хан — какая разница! Сейчас спою!

Гафар Хан, глаза которого покраснели от вина и опиума, а голос стал хриплым, как у козла, попытался спеть, изображая при этом из себя танцовщицу, то есть ворочая глазами из стороны в сторону и пытаясь повторить ее ужимки и жесты. Мы чуть было не расхохотались, но, удержав себя, выразили восторг.

— Ха! — крикнул Гафар Хан, спев пару куплетов. — У меня пересохла глотка, видать, я и впрямь простудился. Дайте мне еще вина!

Вино и опиум сделали свое дело. Голос Гафар Хана становился все более мерзким, а язык все более развязным. Бросив в конце концов ситару на землю, он, брызгая слюной и икая, сердито объявил:

— Так дальше дело не пойдет, Амир Али! Как же мне петь — ик! — если целый день я командовал тысячами этих дураков — ик! — и у меня теперь заболело горло! Я, славный предводитель трех тысяч воинов, должен еще и петь! Как настоящий певец, да? Ик! Больше не буду, хватит! Ик! Послушай, Амир Али, я икаю! Что делать? Ик!

— Выпей еще вина, хан, это лучшее средство от икоты, — предложил я.

— Давай сюда! Я выпью его стоя, как это делают англичане — да будут осквернены их сестры — ик! — и матери их тоже! Все равно я готов служить им и пить каждый день, пить больше любого из них. Ты говоришь, они пьют стоя? Что они при этом говорят?

— «Гип, гип, ура!» — сказал я. — Мне рассказал об этом один бродяга, который прислуживал их повару и видел их безобразные оргии.

— «Гип, гип, ура!» Что это значит, Амир Али?

— Я полагаю, что так они обращаются к своему Богу, ну, как мы, когда говорим: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его!».

— Тогда я выпью, как они и как мусульманин, — закричал Гафар Хан, вставая на ноги и допивая последнюю чашу.

— Бисмиллах! Гип, гип, ура! А! Держите меня, я падаю!

Его голова упала на грудь, глаза закатились; он шагнул вперед, пытаясь сохранить равновесие, но упал ничком на землю.

— Хватит! — вскрикнул Пир Хан, ловко увернувшийся в сторону от падающего тела. — Англичанин ты или мусульманин, но с тебя довольно!

— Посадите его! — велел я. — Пора кончать с ним.

Его с трудом усадили. Голова Гафар Хана безвольно моталась из стороны в сторону, а на губах его выступила пена.

— Он умирает, — сказал Моти. — Мы не можем трогать умирающего — это запрещает нам Кали.

— Ничего он не умирает, — сказал я. — Все пьяные выглядят так же. Я таких много видел. Приподнимите-ка его голову. Так!.. Готово!

Через несколько секунд с Гафар Ханом было покончено. Вскоре та же участь постигла и саиса, который спал рядом с палаткой. Пир Хан и Моти быстро распотрошили седло, достав оттуда золото, а в это время наши могильщики избавились от трупов Гафар Хана и слуги, не забыв бросить в могилу остатки седла.

— Что нам делать с его лошадью, Амир Али? — спросил Моти. — Мы не можем оставить ее себе, ибо все ее знают, а времени перекрасить коня у нас нет.

Я призадумался: если оставить благородное животное у нас, то мы немедленно попадем под жестокое подозрение и нам несдобровать.

— Придется его уничтожить, — решил я. Неподалеку отсюда, на расстоянии полета стрелы, есть глубокая расселина в скалах. Туда мы его и сбросим. Жаль, конечно, но своя жизнь дороже.

Мы подвели коня к самому краю глубокого ущелья. Я резко провел мечом по горлу несчастного животного — оно взвилось на дыбы и, попятившись, рухнуло в пропасть.

Исчезновение Гафар Хана было замечено на следующее утро. Его соратники высказали тысячу предположений о судьбе пропавшего. Кто-то сказал, что его забрал шайтан за все грехи и злодеяния. Другие считали, что он накопил несметное богатство в результате грабежей и почел за благо скрыться, опасаясь, как бы кто-нибудь не отобрал у него добычу.

На следующем привале Читу велел мне прийти к нему в палатку. Он хотел опросить слуг Гафар Хана и полагал, что мой живой и цепкий ум поможет разобраться с этим запутанным делом. Я не замедлил явиться и повел допрос таким образом, чтобы не оставить у Читу никаких сомнений в бегстве Гафар Хана. Слуги, до смерти перепуганные моим обещанием содрать с них заживо шкуру, если они вздумают сказать хоть слово неправды, воздержались от всяких домыслов и предположений, а показали, как один, что их хозяин в злополучный день исчезновения почти не показывался им на глаза, сидя больным в палатке, ни о чем с ними не разговаривал, а вечером пропал вместе со своим доезжачим, вот и все!

Изобразив на своем лице тягостное раздумие, я как бы с неохотой сказал Читу, что кроме бегства лично мне в голову не приходит никакого другого объяснения исчезновения Гафар Хана.

— Он бежал! — сказал я. — Говорят, что он набрал в этом походе несметные сокровища…

— И я слышал об этом, — согласился Читу. — Подумать только, до чего же неблагодарны бывают люди. Мы с ним были друзьями с самого детства, и я помог ему подняться от никому не известного солдата до командира отряда в три тысячи сабель. Хорошо же он отблагодарил меня.

Таким образом завершилось дело с Гафар Ханом; на нас не упало и тени подозрения. Все считали, что Хан подался в Хайдарабад, где у него было много друзей, и лишь мы одни доподлинно знали его судьбу.

 

Бегство

Начав с Гафар Хана, мы решили не останавливаться на достигнутом: не проходило и ночи, чтобы не исчезали бесследно два-три пиндари (с нашей помощью, конечно). Нам благоприятствовало то, что пиндари частенько тайно покидали лагерь, особенно если войско шло неподалеку от их родных мест, и поэтому никто не придавал особого значения их исчезновению.

Все же мне не было суждено закончить этот поход так, как хотелось, ибо благосклонная до сих пор к нам Кали внезапно отвернулась от нас. Среди людей, которые приехали со мной из Джалоне, был молодой человек по имени Хидаят Хан. Я никогда до того не встречал его, однако он был знаком Пир Хану, который считал его опытным тхагом и посоветовал взять Хидаят Хана с нами. Не зная его хорошенько, я не доверял ему особенно, хотя Хидаят Хан, несомненно, был прекрасным всадником, ловко владел оружием и показал себя удачливым воином в войске пиндари. Через много дней после смерти Гафар Хана, когда оставалось лишь несколько переходов до конечного пункта нашего похода, ко мне как-то вечером пришли Пир Хан и Моти. На их лицах были написаны беспокойство и тревога.

— Клянусь благословенной Бховани! — воскликнул я. — Что такое случилось с вами? Чем вы так взволнованы? Говорите, братья: нас обнаружили?

— Увы, я боюсь, что нас предали, — сказал Моти. — Мы начали в последнее время сомневаться в верности Хидаят Хана, потому что он все чаще старался уклониться от нашего общего дела. Мы решили на всякий случай последить за ним и приметили, как он несколько раз встречался и подолгу говорил о чем-то с одним из помощников Читу. Сегодня ночью, как мы узнали, его примет сам Читу. Что делать?

— Надо немедленно бежать! Этот Хидаят Хан и у меня никогда не вызывал доверия! Кони оседланы?

— Да, и мы все готовы немедленно уйти отсюда, — сказал Пир Хан.

— Хорошо! Все же мне хотелось бы удостовериться в справедливости моих подозрений, и сделаю я это прямо сейчас.

— Не надо! — вскричали мои друзья. — Зачем подвергать себя опасности? Чего мы достигнем? Лучше скорей сесть на коней и бежать, бросив палатки здесь.

Почему я не послушался тогда своих друзей? Все было бы не так, как потом получилось, но мне в голову запала мысль немедленно убедиться в предательстве Хидаят Хана, а Пир Хан и Моти Рам не смогли переубедить меня.

— Неужели среди вас нет никого, кто пошел бы со мной? — сказал я в негодовании. — Нам нечего бояться, ночь темная, и мы проберемся к шатру Читу незамеченными. Мы всего лишь послушаем, о чем они будут говорить. Если произойдет худшее и мы будем преданы, то у нас останется достаточно времени, чтобы уйти.

— Я пойду с тобой! — сказал Пир Хан. Остальные промолчали, скованные страхом.

Мы вышли из палатки и осторожно пробрались к шатру Читу, который, к счастью, был неподалеку. Мы смогли рассмотреть в тусклом свете лампы, освещавшей шатер, три фигуры, которые о чем-то оживленно разговаривали, и прислушались.

— Вот это да! — услыхал я голос Читу. — Ты утверждаешь, что это он убил Гафар Хана? Он сам, своими руками?

— Провалиться мне на этом месте, если я лгу! — узнал я голос Хидаят Хана. — Именно он! Он, Пир Хан и Моти Рам напоили Хана вином до изумления, задушили его и закопали, а потом Амир Али убил его лошадь и столкнул ее в пропасть, чтобы не оставлять следов. Если ты не доверяешь мне, то прикажи схватить Пир Хана — он взял себе меч Гафар Хана и носит его на своем поясе.

— Я не сомневаюсь в твоих словах, — сказал Читу и вздохнул. — Значит, я понапрасну оскорбил память моего честного друга Гафар Хана, сочтя, что он бросил меня. Так ты говоришь, что потом они убивали и других?

— Да, нескольких человек. Например, всего лишь три дня назад они покончили с одним моим знакомым по имени Хабибулла.

— Я его знал, — сказал Читу. — Он был достойный человек. Его тоже убил Амир Али?

— Своими руками, господин, причем ему помогали Пир Хан и Моти Рам, поскольку Хабибулла был очень силен.

— Подумать только! — воскликнул Читу и, вскочив на ноги, ударил себя ладонью по лбу (я успел аккуратно проковырять отверстие в стене шатра и отлично видел, что происходило внутри). — Ведь это Амир Али — спокойный, тихий, милый Амир Али, который всегда был против насилия и так протестовал против грабежей, что мне самому делалось стыдно! Кто бы мог подумать, что он — отъявленный тхаг-душитель! Кстати, как ты оказался в их компании?

— Я мирно жил в своей деревне, когда ко мне пришел Пир Хан и предложил присоединиться к его джемадару, то есть Амиру Али, который собирался поступить на службу к тебе, Читу. Я и думать не думал, что они — тхаги. Кто бы мог заподозрить в этом Амир Али или его отца, который пользуется таким уважением у местного раджи?

— Ладно, будем действовать, — сказал Читу и обратился к другому человеку, в котором я узнал одного из младших командиров. — Твои люди готовы?

— Да! Они готовы вскочить в седло и по твоему приказу обрушиться на тхагов. Никто из них не уйдет!

— Ступайте! — приказал Читу и спросил Хидаят Хана: — Что ты хочешь в награду?

— Я хотел бы получить седло Пир Хана, и ничего более!

— Ай, подлец! — тихо прошептал мне Пир Хан. — Ведь в него зашиты все мои деньги! Пусть попробует! Нам пора бежать, Амир Али, они уходят!

Страх прибавил нам прыти — в мгновение ока мы добежали до нашей палатки и быстро собрали вещи. Сделав это, мы бросились к нашим коням и рванулись с места во весь опор, однако, увы, мы опоздали. Из темноты на нас с дикими криками налетел отряд всадников, и нам пришлось вступить в жестокий бой. Я зарубил одного всадника, опрокинул другого и вместе с Пир Ханом умчался в ночную мглу, которая скрыла нас от преследователей.

Через некоторое время я сбавил ход и увидел, что за мной скачут несколько моих товарищей. Из лагеря, оставшегося позади нас, доносились крики пиндари и выстрелы из мушкетов, но за нами никто не гнался. Мы долго ждали, не появится ли еще кто-нибудь из наших, но так и не дождались. Постепенно шум и крики в лагере пиндари стихли, и лишь непогасшие костры выдавали присутствие огромного войска. Иногда слабый ветер доносил до нас оттуда лошадиное ржание, а затем ночь опять погружалась в тишину. Ждать дальше не было смысла, и я нарушил тягостное молчание.

— Сколько осталось наших? — спросил я Пир Хана.

— Одиннадцать, — ответил он. — Остальные, видимо, погибли.

— Дай Бог, если так, — вздохнул я. — Лучше им умереть от меча или копья, чем попасть в руки пиндари, которые подвергнут их немилосердным пыткам. Кто не вернулся? Моти, ты здесь?

— Увы, нет, Амир Али. Моти выбили из седла. Я попытался на скаку зарубить пиндари, который ранил Моти, но было темно и плохо видно и мой удар прошел мимо.

— Кого еще нет среди нас? — спросил я, подавив в себе горе, ибо Моти Рам был мне за родного брата. — Отзовитесь, пусть каждый назовет себя.

Выяснилось, что несколько самых лучших из наших людей, а также наши слуги погибли в лагере. Помолясь за них, мы отправились домой, в Джалоне. Путь был трудный, дорога длинная, и, кроме того, нас много раз останавливала полиция и стражники, подозревая в нас пиндари. Впрочем, благодаря моему красноречию и разрешению на проезд через английские владения, которым я смог заручиться у одного знакомого, мы благополучно миновали все препятствия и через много дней пути прибыли в родной Джалоне.

Лишь через несколько лет я узнал, какую страшную кару наслала Кали на Читу за пытки и казнь наших товарищей, не успевших тогда бежать вместе с нами. Об этом поведал мне один из тхагов, Бальрадж, которого я встретил позже, уже после смерти Читу. Надо пояснить, что вскоре после того, как я попал в число близких людей Читу, я послал гонца за Бальраджем, который мирно жил в своей деревне, велев ему прибыть в лагерь пиндари и тайно встретиться со мной. Зная его за расторопного, ловкого и, когда надо, услужливого человека, я приказал ему войти в доверие к Читу и постараться стать его слугой, чтобы через него я мог бы лучше знать, о чем Читу разговаривает с другими командирами и каковы его замыслы. Читу многое рассказывал мне и частенько советовался со мной, однако я решил, что лишняя пара ушей в его шатре нам никак не помешает. Я устроил, чтобы Бальрадж попался на глаза Читу при благоприятных обстоятельствах и понравился ему. Проделал я это так, чтобы Читу и в голову не пришло, что Бальрадж — мой человек. Замысел оказался весьма удачным: Читу назначил Бальраджа на важнейшую должность хранителя кальяна, а я стал узнавать заранее многие помыслы Читу. Я постоянно напоминал Бальраджу, чтобы он вел себя крайне осторожно и ни малейшим намеком или неосторожным словом не открыл особую связь между нами. Мы виделись с ним с глазу на глаз только тогда, когда я был абсолютно уверен, что нас никто не заметит. О Бальрадже не догадывался и ни один из моих людей, а гонца, который ездил за ним, я немедленно отправил домой, сказав, что вызову его в свое время.

Скрытность помогла Бальраджу остаться неопознанным, и после нашего бегства он продолжал оставаться в услужении у Читу, исправно набивая табаком и раскуривая его кальян. Бальрадж сопровождал предводителя пиндари до самого его последнего дня, о котором он рассказал мне следующее: «Удача еще довольно долго сопутствовала Читу. Он успел ограбить несколько городов и сжечь десятки деревень, захватив огромную добычу, однако затем счастье изменило ему. Его войско столкнулось с двумя большими отрядами английских солдат, и те зажали его со всех сторон, как стальными клещами, а затем полностью разгромили. Читу, впрочем, смог бежать с десятком своих пиндари. Среди них оказался и я. Уходя от погони, мы оказались в глухих, непроходимых джунглях. У нас не было с собой почти никакой еды, мы были до крайности измождены и напуганы. Стараясь оторваться как можно дальше от англичан, мы спешили, как могли, не разбирая дороги, и вскоре заблудились. Места, где мы шли, были совершенно безлюдны. Лишь дважды мы наткнулись на брошенные деревни и, вместо еды и помощи, нашли в домах лишь разложившиеся трупы людей, умерших, похоже, от какой-то заразы. Возможно, их поразила хайза или „рябая смерть“ — чечак, не знаю, ибо, понятное дело, преисполнившись ужасом, мы поспешили оттуда вон, обратно в джунгли.

Наши силы подходили к концу. Кроме того, ночью какой-то зверь — тигр, медведь или леопард — распугал наших лошадей и они ускакали прочь, так что последний переход нам пришлось совершить пешком. Вечером мы остановились на привал на какой-то поляне, и все пиндари вместе с Читу повалились в полном изнеможении на траву и тут же заснули. Я тоже смертельно устал, однако какое-то странное, зловещее предчувствие не дало мне спать. Еще с утра мне стало казаться, что кто-то страшный и невидимый, словно призрак, неотступно крадется за нами по пятам. „Не тот ли это зверь, что вспугнул наших лошадей? Может быть, теперь он намерен добраться и до нас?“ — подумал я, и мороз страха подрал меня по коже. Я попробовал было разбудить Читу, чтобы предупредить его об опасности, но тот лишь пробормотал сквозь сон, что велит посадить меня на кол, если я от него не отстану.

Решив не спать всю ночь, я уселся спиной к небольшой скале, чтобы обезопасить себя от нападения сзади, достал из-за пояса длинный кинжал и положил его на колени. Я плотно обмотал свою шею поясом, ибо напади на меня тигр или леопард-людоед, то он обязательно попытался бы вцепиться мне в глотку, поскольку именно так, а вовсе не ударом лапы, как думают многие, они убивают свои жертвы. Костер разводить я не осмелился, не будучи уверен, что где-нибудь поблизости не находится английский отряд, жаждущий встречи с нами.

Постепенно сгустились сумерки, и наступила непроглядная ночная мгла. Как нарочно, небо было затянуто тучами, сквозь которые не мог пробиться блеск луны, и я не видел ровным счетом ничего. Мне оставалось полагаться только на слух. Очень долго все было тихо, лишь иногда какая-то птица, наверное филин, ухала в глубине леса. Меня все более клонило ко сну, и я чуть было не заснул, как вдруг услышал, что совсем неподалеку испуганно закричал олень, который затем, с треском ломая заросли, бросился куда-то прочь. Я встрепенулся и сжал в руке рукоять кинжала, готовясь к схватке, но… далее ничего не произошло. Тот, кто потревожил оленя, так и не появился. В лесу опять воцарилась тишина, которую более никто не нарушал до рассвета. Измученный ночным бдением, я незаметно для себя заснул с первыми лучами солнца. Мне приснился очень приятный сон: я увидел себя отдыхающим на лежаке у стен родного дома, в своей деревне, которую я так давно покинул. Я услышал, как моя жена бранит за что-то наших ребятишек, и хотел было встать и узнать, в чем дело, однако солнце пригревало так приятно и телом моим овладела такая истома, что я просто не мог подняться. Я устроился поудобней на лежаке и вознамерился отдыхать дальше, как вдруг почувствовал, что кто-то мягкий и пушистый крадется по моей ноге. Это оказался мой любимый полосатый кот Билла, который хотел расположиться у меня на животе и хорошенько выспаться. Я протянул руку и погладил его по спине, ощутив на своей ладони ворс его шерсти, затем взял его за шкирку, чтобы сбросить с лежака, но тот уставился мне прямо в глаза и вдруг крикнул человеческим голосом: „Пусти меня! Пусти!“.

Судорожно дернувшись, я немедленно проснулся и тут же с ужасом понял, что слышу эти крики не во сне, а наяву. Кричал Читу. Я замер на месте, как громом пораженный, увидев, что огромный тигр схватил Читу за ноги и тащит его, а тот истошно кричит: „Пусти меня! Пусти! На помощь! Помогите, ну что же вы!“.

Никто из нас — ни я, ни мои товарищи не посмели прийти ему на помощь. Наоборот, испугавшись до смерти, мы бросились в лес. Я лишь успел увидеть, как тигр, отпустив ноги Читу, схватил его за горло, прервал его отчаянный крик и одним прыжком исчез в джунглях, унося в пасти нашего предводителя».

Так закончил свою жизнь славный вождь пиндари, великий Читу. Его сожрал тигр-оборотень, которого, без сомнения, послала богиня Кали, чтобы отомстить за смерть своих слуг, казненных по приказу Читу. Так бывает всегда и будет впредь с каждым, что посмеет убить тхага, призванного божественной волей Кали исполнять ее веления. Будь иначе, тигр схватил бы Бальраджа, который погладил его, ползущего к Читу, по спине, приняв во сне это чудище за своего кота.

 

Встреча с прошлым

После нашего бегства из лагеря Читу прошло немало времени. Мы вновь собрались все вместе, чтобы решить, в каком направлении следует предпринять новый поход. Некоторые предлагали двинуться еще не изведанными нами путями — в Гуджерат через Раджпутану, другие считали, что не стоит искушать судьбу неизвестностью и пойти по нашим старым следам — через города Сагар и Джабалпур в Нагпур. Чтобы разрешить сомнения и споры, мы обратились к Кали с просьбой указать нам дорогу, и ее знаки и предзнаменования направили нас по старому пути.

Мы добрались уже до самого Сагара, когда как-то вечером, сидя в палатке, мы услышали «экарея» — самый зловещий из всех возможных знаков Кали. «Экарея» — всего лишь вой или лай шакала, которым тот оглашает ночную тишину, выходя за добычей, но для любого тхага он несет страшную угрозу и предупреждение о гибели. Услышав вой, мы немедленно прервали разговор и уставились друг на друга в тревоге и растерянности. Все молча прислушивались, ожидая, не повторится ли опять этот звук, что было бы еще хуже. Вой повторился, и мы все немедленно вскочили на ноги.

Мы должны немедленно вернуться! — сказал кто-то. — Бховани гневается на нас, и нас ждет большая опасность! В любом случае продолжать поход более нельзя, тем более что вой доносился именно оттуда, куда мы собирались завтра направиться.

Все тут же выразили желание немедленно двинуться назад. Все же я никак не мог взять в толк, с какой стати вопль жалкого шакала может враз изменить волю трехсот человек, и решил высказать свои сомнения.

— Послушайте! — сказал я. — Что нам до этой твари, которая, видать, наступила в темноте на колючку и теперь воет от боли? Разве мы не возносили молитвы нашему священному заступу каждые семь дней, как положено? Разве мы не совершали каждый раз все необходимые обряды после смерти наших жертв?

— Все это так, однако продолжать поход — полное сумасшествие, — сказал один из старших тхагов. — Глупый! Тебе покамест сопутствовал только успех, и ты не знаешь, что такое настоящая беда. Не вздумай пренебрегать знаками Кали и всегда повинуйся ей, иначе тебя ждет гибель.

Другие тхаги тоже слышали вой шакала и всей толпой пришли к моей палатке, прося меня дать им приказ либо разойтись по домам, либо отвести их обратно в Джалоне.

Меня никто не стал бы слушать, ибо все были заражены суеверным страхом. Мы немедленно свернули наш лагерь и, несмотря на то, что наступила ночь, отступили на несколько коссов назад по дороге и решили немного обождать. Не получив никаких добрых предзнаменований, мы окончательно повернули обратно в Джалоне, расстроенные, огорченные и павшие духом.

Целый месяц мы провели в Джалоне в мучительном ничегонеделании, однако, решив про себя не отказываться от своих планов, я вновь созвал наших людей и мы вместе обратились к Кали за советом. На этот раз она была благосклонна к нам, и мы могли возобновить наш прерванный поход. Добравшись до Сагара и двинувшись далее, мы обнаружили к нашему немалому раздражению, что за последнее время англичане значительно укрепили мое влияние в этой части страны. Нас постоянно задерживали на дорожных постах, задавая бесчисленные вопросы: кто мы такие, откуда и куда идем, с какой целью и так далее, да и дорожные разъезды стражников попадались нам теперь гораздо чаще, чем в былые времена. К тому же в последнее время в этих краях бесследно исчезло немало караванов, к чему приложили руку другие тхаги, и местные власти относились поэтому с большой подозрительностью ко всем новым людям. Все же где с уговорами, где взятками, а где и обманом мы смогли продолжить наш путь, и не проходило и дня, чтобы к нам в руки не попадались хотя бы два-три путешественника.

На очередном привале в небольшой деревне Дханбад, в нескольких переходах от Сагара, наши разведчики познакомились с несколькими местными жителями, которые собирались тронуться в путь. Действуя обычным образом, разведчики предупредили путников об опасностях, которые ждут небольшие отряды на дороге, особенно со стороны тхагов, и самым искренним образом предложили присоединиться к нам. Вечером двоих из этих людей привели познакомиться со мной, и я не пожалел красок, чтобы покрепче припугнуть их ужасами, творимыми тхагами.

— Послушайте! — сказал один из них. — Лично и никогда не видел ни одного тхага, но, похоже, им и впрямь случалось здесь появляться. Родители моей жены были убиты ими!

Подумать только! — воскликнул я. — Какой ужас! Как это случилось, давно ли?

Очень давно! Я был тогда еще ребенком и знаю об этом убийстве по рассказам старейшин деревни, в том числе того из них, кто удочерил девочку погибших, то есть мою нынешнюю жену. Пойдем к нему, и он все расскажет нам сам.

Не знаю почему, но мне очень захотелось услышать эту историю, хотя что мог рассказать мне старик о тхагах и их делах? Я встал и пошел вместе с этим человеком к нему домой, решив повидать и послушать старца.

Выл вечер. Солнце неторопливо уходило за верхушки недалекого леса, и у ворот деревни происходила обычная в это время суета и суматоха: стадо коров, поднимая тучи пыли, торопилось вернуться на ночь с пастбища за стены деревни, доносились крики пастухов и смех детей, потянуло дымком из деревенских очагов.

Представшая перед моими глазами картина деревни, все эти звуки и запахи показались мне на удивление родными и знакомыми. Мне казалось, что я когда-то уже видел и маленькую мечеть, и базар, и индуистский храм, и пруд у деревни. Мы прошли мимо скромной хижины местного садху, стоявшей в небольшом саду, и я вздрогнул от неожиданности, как будто случайно встретил друга, которого не видел много лет. Сердце прыгнуло у меня в груди, когда я увидал ничем не примечательный с виду дом, который, как мне показалось, я знал всю свою жизнь.

Несмотря на странные чувства, нахлынувшие на меня, я постарался не подавать виду и ни звуком не выдал своего удивления. Мой спутник — его звали Имран Хан — ввел меня в свой дом и привел того старика, о котором говорил. Когда старик вошел, я без всякого усилия со своей стороны тут же вспомнил и его лицо, и имя. Я чуть было не воскликнул: «Раим Хан! Приветствую тебя!», но вовремя сдержался. Старик был представлен мне под именем Фатех Мохаммад Хана, и я невольно вздохнул с облегчением, решив, что это странное чувство узнавания, внезапно посетившее меня, либо просто сон наяву, либо хорошо забытые воспоминания о днях, которые я мог когда-то давно провести в этой деревне во время одного из своих прежних походов.

Выкурив вместе со мной кальян, старик поведал мне печальную историю о родителях своей приемной дочери. Его рассказ и впрямь не представлял собой ничего особенного — я знал десятки и сотни таких историй, однако меня заинтересовало упоминание о маленьком мальчике, выехавшем тогда из этой деревни с родителями. Тела его отца и матери были случайно обнаружены, когда небывало сильные ливни вымыли наружу их останки из могилы, однако куда пропал их сын, так и осталось неизвестным. «Как знать! — подумал я. — Может быть, кто-нибудь из тхагов сделал его своим сыном, и он сейчас здесь, среди нас?»

Я тут же вспомнил, как несколько лет назад мы расправились при очень похожих обстоятельствах с одним караваном, в котором ехал мальчик лет пяти-шести. Я попытался тогда спасти ему жизнь и усыновить, особенно потому, что мой собственный сын незадолго до того умер, однако он вел себя как бешеный зверек и, вопреки моей воле, джемадар Ганеша умертвил его.

— И ты больше никогда не слышал ничего об этом мальчике? — спросил я.

— Нет, никогда! — ответил старик. — С тех пор прошло много лет, и если этот паренек остался жив, то он должен быть одного с тобой возраста.

Вдруг умолкнув, он пристально вгляделся в мои черты и придвинул лампу поближе ко мне.

— Во имя Аллаха! — воскликнул он. — Мне знакомо твое лицо! Говори скорее, человек, не сын ли ты того, кто был убит?

Признаюсь, что слова старика, его прямой и честный взгляд, а также ощущение, что я уже бывал здесь, чуть было не убедили меня окончательно в этом предположении, однако я справился со своими чувствами.

— Нет, нет! — сказал я. — Мой отец жив, хотя мать давно умерла. Кроме того, мы всегда жили в совсем другом краю страны.

— Значит, я не прав, — сказал старик, отвернувшись от меня с расстроенным видом. — Все же ты очень похож на него, или меня подвели мои старые глаза.

— Один человек иногда бывает поразительно похож на другого, — пожал я плечами.

Вскоре мы распростились со стариком, и я отправился назад вместе с мужем его дочери. По дороге тот похвастал мне, что у его жены есть необычный амулет, старая серебряная рупия, который обладает воистину необычными свойствами, уберегающими от болезней, дурного глаза, диких зверей и прочих напастей. Он так расхваливал мне этот талисман, что мной стало все более овладевать желание заполучить его. Мой сын, как я уже говорил, умер в то время, когда я отлучился ненадолго из дому. Он стал жертвой дурного глаза одного странствующего дервиша, которому моя жена Азима не захотела подать милостыню. Дервиш проклял нас и наш дом, и мой сын стал чахнуть и быстро угас. Это случилось незадолго до моего приезда, буквально за пару дней, и дервиш не успел уйти далеко. Мы разыскали его в приюте для дервишей — ханаке — и выманили наружу. Он умер мучительной смертью, хотя наша покровительница Кали и запрещает нам трогать святых людей, в какого бы Бога они ни верили. Кроме дочери, у меня более не было детей. Тревога за ее жизнь постоянно мучила меня, и я потратил воистину немалые деньги, покупая амулеты, когда и где только это было возможно. «Я обязательно добуду эту рупию! — решил я. — Она будет дороже любых сокровищ для меня и моей Азимы».

На следующее утро мы выступили из деревни вместе с нашими новыми попутчиками. Их было всего шестеро, двое из них — женщины, стало смеркаться, когда мы приблизились к тому месту, где наши люди уже приготовили могилу для этих несчастных, как вдруг, какой-то небольшой зверь перебежал дорогу прямо у ног моего коня.

— Что это было? — спросил я у Имран Хана.

— Заяц! — сказал он. — Его, видать, спугнула лиса, вот он и помчался сломя голову.

— Заяц! — повторил я, чувствуя, как кровь в моих жилах застыла от страха, ибо появление этого зверя означает собой дурное знамение, предупреждение богини Кали тхагу немедленно отказаться от задуманного.

— Да что с тобой? — удивился Имран Хан. — Чего ты так переполошился?

— Ничего, ничего! — быстро ответил я. — Не обращай на меня внимания — просто у нас считается плохой приметой, если заяц перебежит дорогу, да это не более чем россказни старых баб.

Через полчаса мы покончили и с Имран Ханом, и с его красавицей женой, с шеи которой я снял амулет. «Ничего, что я преступил запрет Кали, убив женщину, — думал я, — ведь бесценный амулет в моих руках и мне теперь можно не опасаться за жизнь дочери». Я без конца любовался на него — на эту старую, потертую рупию, которая смутно напоминала мне о чем-то, но я не придал этому значения. Если бы я знал, с какой мукой придется мне потом вспомнить и этот талисман, и искаженное судорогой смерти лицо женщины, с груди которой я снял его! Талисман не принес нам удачи и в нашем походе — нам более не досталось никакой добычи, и, раздосадованные и усталые, мы повернули назад.

 

Казнь отца

Вскоре после нашего возвращения в Джалоне приехал какой-то англичанин. Он засел во дворце раджи и о чем-то весьма долго с ним переговаривался. Вскоре мы узнали, что речь шла о переходе княжества под власть и защиту англичан. Я не придал этому особого значения, хотя стоило бы, ибо вскоре после отъезда англичанина братству тхагов был нанесен такой мощный удар, который почти положил конец нашему древнему ремеслу.

Как я сказал, англичанин уехал и мы вскоре забыли о нем, так как были заняты подготовкой к свадьбе моей дочери. Как-то днем ко мне пришел один из слуг раджи и передал повеление отцу и мне явиться к нему во дворец. Я напрасно пытался отговориться от этого посещения, ссылаясь на свадьбу дочери. Слуга раджи не принял моих доводов, и в конце концов нам пришлось подчиниться и последовать за ним.

Нас проводили в зал, где раджа вместе со своими царедворцами обычно проводил прием посетителей. Оставив нашу обувь у входа, мы, как подобает, с почтительными поклонами направились к трону раджи, но не успели сделать и несколько шагов, как со всех сторон на нас набросились солдаты, которые схватили и разоружили нас. Я отчаянно сопротивлялся, пытаясь вырваться из рук солдат, но бесполезно: мне скрутили руки за спиной, стянув их веревкой так туго, что, казалось, из-под ногтей моих пальцев вот-вот брызнет кровь. Я сдался и позволил солдатам повернуть себя лицом к радже. Мой последний час пришел, и моя судьба, которая была так благосклонна ко мне, теперь внезапно и жестоко подвела меня. На то должна быть воля Аллаха и Кали, подумал я, так есть ли смысл сопротивляться?

Увидев, что я молчу, раджа сам обратился ко мне.

— Амир Али! — сказал он. — Что это такое рассказывают про тебя? Ты, оказывается, закоренелый убийца, тхаг! А я-то считал тебя достойным человеком, украшением сословия купцов! Что ты скажешь на эти обвинения? Говори и попробуй доказать, что обвинения против тебя несправедливы!

— О раджа! — отвечал я. — Хотел бы я знать, какая тварь осмелилась своим грязным языком осквернить доверие между нами. Есть ли во всем твоем городе хоть один человек, который посмел бы сказать хоть слово против меня? Разве я не был предан тебе и честен с твоими подданными? Разве мой отец и я не сделали все для процветания деревень, которые ты передал нам под наше попечительство? Может ли кто-нибудь из находящихся здесь утверждать, что я когда-либо обманул или обидел его? Раджа! Никто не посмеет обвинять нас, так позволь спросить: за что же отца и меня так ославили перед всеми жителями и заставляют стоять здесь связанными, с бородами, покрытыми пеплом позора, в то самое время, когда в моем доме собрались сотни гостей на свадьбу моей единственной дочери?

— Я-то тебя ни в чем не обвиняю, — сказал раджа. — Бог знает, правда ли то, что говорят о тебе некоторые люди, однако против вас есть несколько свидетелей и я обещал их выслушать и принять решение по вашему делу. Ведите сюда свидетелей! Пусть они выступят по очереди: мы хотим, чтобы все слышали их слова.

Только тогда я заметил среди толпы царедворцев, окружавшей трон раджи, человека удивительного облика — с белой кожей, рыжими усами и бородой и с голубыми глазами. Я немедленно признал в нем англичанина и ощутил новый прилив страха, ибо мне было хорошо известно, что англичане начали в своих владениях успешную борьбу с моими братьями. Теперь, видно, они решили добраться до нас и во владениях раджи Джалоне, которые должны были вскоре отойти под власть английской короны. В зале наступила тишина, и я почувствовал на себе взгляды сотен глаз.

Я посмотрел на отца, чтобы узнать, как он держится в эту страшную минуту, но в его ответном взгляде я не увидел и проблеска надежды, ибо его обычная твердость и сила явно оставили его. Он выглядел как сознавшийся во всем преступник, хотя допрос еще и не начался. Он смотрел на меня каким-то странным, отрешенным взглядом, в котором читались страх и безразличие одновременно. Мне стало нестерпимо жаль отца, ибо его благородный, достойный вид никак не вязался с тем положением, в котором он сейчас оказался. Я отвернулся от него и увидел, как в зал вводят какого-то человека, при виде которого у меня сжалось сердце, будто мне прочитали смертный приговор. Раньше я никогда не упоминал о нем: его звали Сурадж, и он долгие годы сопровождал нас в наших походах — сначала как разведчик, а потом как душитель. Он знал о нас абсолютно все и не преминул выложить историю наших похождений, не прибавив и не убавив ровным счетом ничего. Он вызвался показать все те места, где мы хоронили наши жертвы, сообщил, сколько добычи нам досталось в каждом случае, и закончил свои показания, назвав отца и меня главнейшими предводителями в этой части Индии, по первому зову которых являлись сотни самых отпетых тхагов со всей страны. Он потребовал, чтобы я опроверг его показания, если смогу, но я молчал, ибо он сказал правду и я никак не мог собраться с силами, чтобы дать достойный отпор. Пока я стоял, пораженный страхом и нерешительностью, он с великой злобой напустился на моего отца.

— Посмотри на него, раджа! — вскричал Сурадж. — Взгляни на этого убеленного сединами убийцу! Он совсем старик, которому, кажется, только и осталось дел в этой жизни, что возносить молитвы Аллаху, думая лишь о вечности, в которую ему скоро предстоит понизиться! Так нет же! Всего лишь два месяца назад он вернулся из нового похода, нагруженный добычей, которой этот старый негодяй разжился, убив одного из твоих подданных, о раджа! Его знали и уважали все твои подданные, и я представляю, какое горе охватит все его многочисленное семейство, которое сейчас узнает о его ужасной судьбе.

— Один из моих подданных?! — взвизгнул раджа на весь зал. — Не может быть! Говори скорей и ничего не бойся!

— Я не знаю страха, раджа, иначе осмелился бы я давать показания против этого чудовища? Слушай же! Ты знаешь Джасванта Маля, одного из самых богатых менял во всем Джалоне?

— Конечно, знаю! Не хочешь ли ты сказать, что…

— Лучше спроси его! — грубо ответил Сурадж и с жестокой ухмылкой глянул на отца. — Или нет, вели ввести другого свидетеля, который видел все своими глазами. Меня не было тогда на месте преступления, и сам я ничего не видел, но могу сказать одно: пусть все родные и близкие Джасванта Маля, которые думают, что он мирно поживает себе в городе Сагар, обреют в знак траура усы и голову и возоплачут о нем, ибо его уже нет на этом свете. Да, он мертв, и именно этот старец, стоящий теперь перед тобой, преспокойно наблюдал за тем, как наш Джасвант бьется в конвульсиях, удушенный платком убийцы.

По всему залу прокатился гул голосов, повторяя одно и то же: «Джасвант Маль убит!». Больше всех был поражен раджа — он сидел на троне с таким видом, будто разум выскочил из его головы вон, и, наматывая на палец свой длинный ус, лишь шептал в великой растерянности: «Отца его!.. Деда его!.. Возможно ль!!!». Наконец он пришел в чувство.

— Значит, ты не видел, как убивали Джасванта Маля? — спросил он у свидетеля.

— Нет, махараджа, повели привести сюда Бодхи, и он все расскажет!

«Бодхи! Теперь нам точно конец!» — подумал я. До того, как было объявлено это имя, я не терял надежды, что можно попробовать отвести обвинения в убийстве менялы, раз его не видел Сурадж, но Бодхи — горе нам! — он был тогда вместе с отцом и по его приказу вырыл могилу для Джасванта Маля.

— Подать сюда этого Бодхи! — крикнул раджа.

Звеня кандалами, в зал вошел Бодхи. Увидев меня и отца, связанных и в руках стражи, он встал, как громом пораженный, и с ужасом воззрился на нас. Бодхи знал моего отца много лет. Отец был всегда очень добр к нему, доверял и поручал ему самые важные дела, относясь к Бодхи почти как к родному сыну, хотя тот и был индусом. Лицо Бодхи исказила судорога, которая отразила борьбу в его душе между страхом за свою жизнь и любовью к нам. Прежде чем он успел сказать что-либо, к нему обратился раджа.

— Несчастный убийца! Мы оставили тебе жизнь при том условии, что ты скажешь нам правду и разоблачишь все до единого преступления, в которые ты был вовлечен вместе с остальными! Об этом просили меня англичане, но имей в виду, что если ты вздумаешь врать, то я прикажу привязать тебя к ноге разъяренного слона, которого я пущу погулять немного по двору. Ты понял меня? Привести слона! — закричал раджа. — Приготовьте цепи! Клянусь, скоро слону придется хорошенько потрудиться! Ну, сын греха, теперь ты скажешь нам — убит ли Джасвант Маль?

В зале опять воцарилась гробовая тишина. Мой отец с отчаянием смотрел на Бодхи, от слов которого зависела теперь его жизнь. Под его взглядом Бодхи задрожал всем телом, на лице его проступили крупные капли пота, а на лбу вздулись голубые прожилки.

— Говори, Бодхи! — обратился еле слышно отец к Бодхи, силясь улыбнуться ему. — Скажи радже, что его бедный слуга, старый Исмаил, ни в чем не повинен.

— Молчать! — рявкнул раджа. — Забейте ему кляп в рот, если он вякнет хоть еще одно слово. Господин Слиман! (Раджа обратился к англичанину.) Передайте моим дорогим английским друзьям, что мы умеем вершить правосудие при нашем дворе. Где же слон? Бодхи! Взгляни последний раз на небеса и землю, ибо больше ты их не увидишь. Я не собираюсь ждать долее!

Любовь к моему отцу пересилила страх, и Бодхи сказал ясно и твердо:

— Да стану я вашей жертвой, махараджа! Я мог бы рассказать вам о многом, но об этом убийстве мне действительно не известно ничего!

— Он лжет! — крикнул первый свидетель, Сурадж. — Он был вместе с джемадаром Исмаилом, видел все, но не хочет говорить!

— Ты слышал? — свирепо спросил раджа. — Ты точно достоин смерти, но я дам тебе последнюю возможность сознаться, прежде чем досчитаю до десяти. Один, два, три…

— Дурак! — крикнул Сурадж. — Зачем ты жертвуешь своей жизнью ради людей, которых сейчас все равно казнят!

Бодхи содрогнулся всем телом. «Се-е-емь, во-о-осемь, де-е-евять…» — медленно считал раджа, нарочно растягивая каждое слово, — «де-е-еся…»

— Стойте! Пощади меня, раджа! Я скажу все! — взмолился Бодхи. — Да, Джасвант Маль мертв, и я своими руками вырыл ему могилу и в нее сбросил его тело.

— Ай, Бхагван! Ай, Ситарам! О, боги! — взвыл раджа и заплакал. — Мой бедный друг Джасвант — ты мертв! Говори же скорей, как было дело!

— Мы встретили Джасванта в нескольких переходах от Сагара, — начал торопливо рассказывать Бодхи. — Исмаил знал, что Джасвант заподозрит неладное, увидев, как велик наш отряд, поэтому он велел, чтобы большая часть людей ушла из деревни, а потом он уговорил Джасванта переночевать в нашем лагере. Исмаил сам съездил за ним в деревню и привез его к нам. Мы заранее подготовили могилу, и не прошло и часа после захода солнца, как его прикончили два душителя в присутствии джемадара Исмаила. Двое его слуг тоже были уничтожены. Мы похоронили их. Его лошадь мы продали на следующий день на базаре за двадцать пять рупий, и это почти все, что нам досталось, ибо у него не было наличных денег, а только векселя, которые мы бросили в костер…

— Хватит, довольно, — прервал его раджа. — Теперь все ясно!

— Нет, Ваше высочество, если позволите, я представлю вам еще более убедительное доказательство. Посмотрите на руку джемадара — он носит кольцо, которое снял с пальца мертвого Джасванта Маля. Видите, на этом кольце даже выбито имя несчастной жертвы!

Кольцо было немедленно сорвано с пальца отца и показано радже.

— Это точно оно! — сказал раджа. — Я узнаю его среди тысяч других колец, ибо ни на каком другом не увидать такого бриллианта. Кончайте с ним! Привяжите Исмаила к слону, и пусть тот таскает его по всему городу, и пусть глашатаи объявят повсюду, что он — страшный разбойник-тхаг.

— Постой, раджа! — сказал один из вельмож. — Позволь ему сказать хоть слово в свою защиту!

— Говори! — вскричал раджа. — Говори, презренный!

Я было подумал, что отец начнет молить раджу о пощаде, но тут его гордость, которая была ранее задавлена страхом и отчаянием, гордость отважного человека, потерявшего всякую надежду на спасение, взяла свое. Отец медленно и презрительно сказал радже:

— Да, я убил Джасванта Маля, и горжусь этим, ибо он такой же обманщик и шелудивый пес, что и ты, раджа. Он отлично знал, с кем имеет дело, и неоднократно помогал нам найти подходящую добычу среди его знакомых купцов, а потом, грозя разоблачением, забирал у нас львиную долю, не ударив пальцем о палец. Я убил своими руками сотни человек, но никогда не был так доволен собой, как покончив с ним. Придет и твой час, раджа! Ты, как и Джасвант, был прекрасно осведомлен, что мы — тхаги, но взял нас под свое покровительство за приличную мзду и никогда не отказывался от тех самых ценных украшений, которые мы подносили тебе в дар, сняв их с тел наших жертв. Чем ты лучше нас? Будь уверен, что тебя покарают Аллах и великая Кали, которая не оставит безнаказанной казнь своего верного слуги!

— Заткните его зловонную пасть! — заверещал в диком гневе раджа, брызжа слюной и пеной, которая появилась на его губах, словно у бешеной собаки. — Вырвите ему язык! Кончайте с ним, и пусть его отродье, его сынок, видит, как он будет корчиться в агонии! Не верьте ему, Слиман-бахадур! Эта собака все врет и наговаривает на меня, вашего искреннего друга! Сейчас я докажу, как велики мой гнев и беспощадность к тхагам! Сейчас вы увидите!

Англичанин кивнул головой как бы в знак полного согласия, однако я успел приметить чуть заметную усмешку на его лице, которую он тут же спрятал в своих густых рыжих усах. Раджа нетерпеливо махнул рукой, и нас потащили к выходу, вернее, потащили меня, ибо я пробовал вырваться из лап стражи, но отец шел сам, спокойно и твердым шагом.

— Скажи мне хоть слово, отец! — успел крикнуть я.

— Прощай, Амир Али! — сказал отец. — Я покидаю тебя, но ты можешь порадоваться за меня, ибо скоро я буду в раю, в стране прекрасных гурий и вечной молодости…

Больше ему не дали сказать ни слова. Отца привязали цепью к передней ноге слона, завязав руки за спиной. Погонщик слона вонзил маленький острый багор — анкуш — в загривок слона и тот, взвизгнув от боли, ринулся вперед, растоптав моего несчастного отца.

Отец погиб, но недолго осталось жить и радже. Вскоре сбылось пророчество моего отца и раджа заболел самой страшной болезнью, которую только может наслать Кали, — проказой. Тело его покрылось глубокими гнойными язвами, проевшими его плоть насквозь, и он умер в страшных муках, задыхаясь от собственной вони.

 

Плен и освобождение

Как мне описать чувства, охватившие меня при виде казни отца? Я обезумел от горя и напряг все силы, пытаясь вырваться из рук стражи и наброситься на раджу. Клянусь, я задушил бы его на месте, однако стражники скрутили меня так, что я не мог двинуть и пальцем, выволокли из дворца и бросили в отвратительную зловонную яму.

Вокруг ямы собралась толпа, народ глазел на меня, как на пойманного тигра, мальчишки швыряли в меня палки и камни под веселое улюлюканье толпы. В исступлении я молил их сказать мне, что сталось с моей любимой женой Азимой, но ответом мне были плевки, хохот и грязные оскорбления. Подлые твари и оборванцы, которые еще вчера приползали ко мне на коленях за милостыней, поносили имя моей жены Азимы, дороже которой у меня не было никого на этом свете. Я пытался заткнуть уши, чтобы не слышать этих потоков грязных слов, но напрасно: толпа пришла в лютый раж и выкрикивала самые гнусные ругательства на весь двор.

Наступила ночь, и меня, наконец, оставили в покое. Крысы, ящерицы, скорпионы заменили мне объятия моей жены. Как ни старался, я не мог сомкнуть глаз — сон не шел ко мне. В страшной душевной муке я провел всю ночь, а когда наступило утро, опять пришли люди — взрослые, дети, старики и женщины, чтобы еще раз взглянуть на меня — на тхага Амира Али! — и еще раз выплеснуть на меня грязь своих ничтожных душ. Несколько раз я пытался говорить с ними и попросил дать мне хоть немного воды, но это вызвало у зрителей лишь новый приступ жестокого веселья.

Опять ночь сменила день. Я умирал от жажды и отчаяния, решив, что раджа решил покончить со мной самым бесчеловечным образом, обрекая меня на мучительную смерть от жажды. Бессильно лежа на полу, я со стонами просил Аллаха послать мне забытье, и сон наконец пришел. Он принес мне не облегчение, а лишь кошмарные видения множества моих жертв — с перекошенными лицами, высунутыми языками и глазами, вылезающими из орбит.

Забрезжил рассвет. Мимо моей ямы ходили какие-то люди — я просил их дать мне воды, изнемогая от жажды, но никто из них не ответил мне. Наконец один из них подошел к яме — я знал его, он был одним из моих слуг и не видел от меня ничего, кроме хорошего. Пожалев меня, он принес мне кувшин с водой и бросил в яму кусок засохшей лепешки. Он сказал, что раджа под страхом смерти запретил давать мне воду и еду, но, вняв моим мольбам, пообещал прийти еще раз вечером.

Он пришел, как обещал, прокравшись мимо спящего стражника, и дал мне воды, несколько лепешек и кувшин молока.

— Поешь! — сказал он. — Я подожду и потом расскажу тебе обо всем, о чем ты спросишь.

Быстро покончив с едой, я спросил этого доброго человека, что ему известно о судьбе моей жены и дочери.

— Новости ужасны! — сказал он. — Твоя жена мертва!

— А моя дочь? — вскричал я.

— Она в доме одного доброго муллы, который дал приют твоей жене и дочери, когда их выгнали из дому. Он же и похоронил, как подобает, твою Азиму.

— Так их выгнали из дому?

— Да, Амир Али! Раджа прислал солдат, они ограбили твой дом до нитки и выкинули твою семью на улицу, оставив женщинам лишь ту одежду, которая была на них. Впрочем, твоей жене было все равно, ибо, узнав о твоем отце и о тебе, она потеряла сознание и умерла, так и не придя в себя.

— Хватит! Оставь меня вместе с моим горем! — взмолился я.

Через три долгих месяца, которые показались мне годами, раджа велел привести меня к нему во дворец.

— Амир Али! — сказал раджа. — Я доверял тебе, я думал, что ты честный, уважаемый человек, но жестоко ошибся. Ты обманул не только меня, но и тысячи людей, которые никогда не подозревали, что ты, Амир Али, тхаг-убийца. Все же, поскольку я сохраняю в своем сердце еще немного приязни к тебе и поскольку смерть твоего отца Исмаила отчасти искупила и твой грех, я не хочу твоей смерти. Я выпущу тебя на волю, но чтобы люди всегда помнили, кто ты такой, я велю заклеймить тебя.

Стражники сбили меня с ног и прижали к полу, а палач, раскалив докрасна клеймо, приложил его к моему лбу и держал его до тех пор, пока не прожег мне кожу и мясо почти до самой кости, оставив отпечаток, который мне предстояло носить с позором до самой гробовой доски.

— Убрать его отсюда прочь! Выгнать его за пределы нашего княжества! — воскликнул раджа и сказал мне: — Я даю тебе возможность снова стать честным человеком, но учти, Амир Али, что если ты вздумаешь показаться в Джалоне или еще где-нибудь в моем княжестве, то ничто не спасет тебя от казни.

Раджа встал и ушел, а меня посадили на коня и вывезли за пределы княжества, дав на дорогу две рупии. Я остался один на один с огромным, жестоким миром. Повязав тюрбаном голову и лоб так, чтобы не было видно клейма, я направился к ближайшей деревне. Там я разменял одну из двух рупий, что были у меня, и зашел в ближайшую харчевню, где впервые за много дней поел как человек. Там же я и переночевал. Проснувшись на следующее утро бодрым и свежим, я вновь ощутил себя самим собой — Амиром Али, джемадаром. Легкий утренний ветерок дул мне навстречу, когда я вышел на дорогу бодрой поступью и с легким сердцем. То, что произошло со мной и с моими родными, было ужасно, однако на то, видать, была воля Аллаха, и мне, правоверному, не пристало долго мучить и терзать свою душу.

Я был и останусь тхагом, решил я, и в ту же минуту услышал рев осла, который донесся справа от дороги. «Слава Бховани! — воскликнул я в восторге. — Да, моя госпожа, я готов вновь повиноваться тебе и благодарю за ниспосланный мне благоприятный знак! Я посмел пренебречь твоими предупреждениями и предзнаменованиями, и ты наказала меня, но отныне Амир Али станет повиноваться каждому твоему знаку! Дай мне знать, прощен ли я?! Пошли мне и другой знак!»

К моей немалой радости, Бховани не замедлила с ответом на мой призыв, и почти немедленно слева от дороги раздался крик совы. Я был прощен и мог вновь вернуться к своему благородному занятию.

Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, я смело устремился вперед, мечтая только об одном — поскорее встретить какого-нибудь прохожего и поступить с ним, как подобает, даже если он окажется легендарным богатырем Рустамом. К тому же у меня остались лишь одна рупия и несколько пайс, моя одежда была не более чем рубище, и мне надо было поскорее разжиться деньгами и приодеться, если я хотел вновь стать предводителем тхагов.

Я шел очень долго, но так и не встретил одинокого путника. Наступил жаркий полдень, и, измученный палящими лучами солнца, я устроился на отдых в тени дерева, что росло у придорожного колодца. Отдохнув и совершив намаз, я решил остаться на месте и подождать, пока сюда придет кто-нибудь, достойный моего внимания. Разморенный солнцем и усталостью, я невольно уснул и проснулся от того, что кто-то стал теребить меня за плечо. Я открыл глаза и увидел рядом с собой человека средних лет, который приветствовал меня, как подобает доброму мусульманину: «Салям алейкум!». Я вежливо ответил ему тем же и предложил присесть на траву рядом со мной. Приглашение не пришлось повторять дважды — путник, как и я, был утомлен долгим путешествием. Он устроился рядом со мной и достал из дорожного мешка несколько лепешек и огурцов. Заметив мой голодный взгляд, он предложил мне разделить с ним нехитрую трапезу. Покончив с едой, мы, как это водится среди путников, поговорили немного, и я между прочим предупредил его, что в той стороне, куда он собирался идти дальше, ближайший колодец попадется ему очень не скоро. Он поблагодарил меня за это предупреждение, сказав, что раз так, то он совершит омовение здесь, и спросил, не постерегу ли я его одежду, пока он будет мыться. Я охотно согласился, сказав, что спешить мне особенно некуда.

Дождавшись, когда путник, вернувшись, стал одеваться и просунул руки в рукава своей рубашки, я напал на него и через мгновение он упал бездыханным к моим ногам. Я бросил его тело в колодец, а одежду аккуратно положил рядом — мол, умывался человек да нечаянно упал в колодец и утонул. Никто никогда не догадается, что он убит, решил я и, прихватив его пояс с деньгами, поспешил в путь, но на всякий случай сошел с этой дороги и отправился далее по узкой тропинке через поле, засеянное сахарным тростником и табаком.

 

Старые знакомые

На следующий день я прибыл в город Калпи, стоявший на берегу реки Джамны, и провел там несколько дней в тщетных поисках своих товарищей — тхагов. Сидя как-то утром в караван-сарае, я случайно услышал разговор нескольких путников, которые собирались отправиться в город Банда. «Какой же я дурак! — с досадой подумал я. — Как же мне раньше не пришло в голову отправиться туда? Ведь там всегда было полным-полно тхагов, которые, я уверен, не забыли обо мне». Я без особого труда уговорил этих путников взять меня с собой.

Мое предположение оказалось верным. Прибыв в Банда, я очень скоро встретил своего старинного знакомого Гурмута, который был человеком джемадара Ганеши. Он не сразу узнал меня, что не удивительно, ибо все считали меня погибшим в застенках раджи Джалоне. Он признал меня только тогда, когда я подал особый знак, принятый среди тхагов для опознания друг друга, сказав как бы невзначай: «О, брат мой, Али!». Естественно, я спросил его о Ганеше и, к немалой радости, узнал, что дела его из рук вон плохи: из-за своего злобного нрава он рассорился с товарищами и, покинутый ими, бродил где-то в окрестностях Нагпура.

— Послушай, Амир Али! — сказал Гурмут. — Я думаю, что смогу собрать человек пятнадцать наших. Учти, что оставаться здесь становится все опаснее, ибо англичане, в особенности начальник их полиции, все туже затягивают петлю на нашем горле. Недавно он поймал несколько наших человек, и я боюсь, что через них этот англичанин, которого зовут Слиман-бахадур, доберется и до нас.

— О! Теперь я знаю этого англичанина, и очень хорошо, ибо это именно он через своих людей вышел на Сураджа и Бодхи, которые предали меня, — сказал я.

Тем более нам надо скорее уходить отсюда, и подальше! — поддержал меня Гурмут. — Другого выбора у нас нет: вкусив один раз священного гура, мы не можем отказаться от покровительства Кали, которая уничтожит нас за отступничество. Даже если она, предположим, простит нас, то англичане не простят, будь уверен. Значит, надо искать новые места, и не мешкая.

В условленный день я познакомился с людьми, которых собрал Гурмут. Они приняли меня очень тепло, ибо хорошо знали обо мне и давно хотели иметь такого предводителя, как я. Я видел всех их впервые, но они принесли клятву верности, и поскольку Гурмут поручился за каждого, то я не сомневался в их надежности и преданности.

Через два дня мы все вместе вышли на дорогу, сопровождая тех самых людей, с которыми я прибыл в Банда из Калпи, и вскоре покончили с ними. Их путь лежал в сторону Джалоне, и я решил рискнуть и навестить столицу раджи, чтобы достать из тайника припрятанные мною сокровища, которые я хотел передать мулле, взявшему на попечение мою дочь.

Учитывая опасность быть узнанным — а в этом случае меня ждала немедленная смерть, — я и Гурмут, взявшийся сопроводить меня в Джалоне, решили принять обличие странствующих святых людей — садху, которым так поклоняются индусы. Мы вымазали наши тела пеплом и сажей, а головы — грязью, подвесили на пояса небольшие фляги с водой якобы из священного Ганга и в таком отталкивающем и безобразном виде вступили в Джалоне, в город, где я провел столько счастливых лет с любимой Азимой и дочерью. Наше решение прикинуться садху оказалось очень удачным. К нам пришло немало индусов: некоторые из любопытства, а другие чтобы подать нам милостыню. Они нисколько не сомневались в нашей святости и охотно вступали в разговор с Гурмутом, прося благословения, а я на всякий случай помалкивал, ибо, как объяснил индусам Гурмут, принял обет молчания.

К счастью, мой клад оказался на месте. Я подзабыл, что именно находилось в этом кувшине, который я закопал довольно давно. К моей немалой радости, его содержимое превзошло все ожидания. Я обнаружил в кувшине тридцать золотых монет, четыре увесистых слитка золота, две нитки жемчуга и немало драгоценных камней, среди которых своей красотой и размерами выделялся крупный алмаз. Я решил оставить драгоценные камни себе, чтобы впоследствии при их помощи выдавать себя за торговца-ювелира, что будет вызывать уважение и доверие у простодушных людей, которые еще попадутся мне на дороге.

Я решил вновь вернуться в город после захода солнца (ворота долго оставались открытыми) и после наступления темноты незаметно проскочил мимо сонной стражи. Подойдя к ограде дома муллы, я увидел его сидящим в одиночестве на освещенной светильником веранде и громким голосом воззвал к нему, прося милостыню во имя благословенного святого Мауланы Али Хайдарабадского. Услышав мой голос, мулла оторвал свой взгляд от Корана, который он прилежно читал, и, увидев меня, вздрогнул от неожиданности и удивления.

— Нет бога кроме Аллаха! — воскликнул он. — Что это ты, садху? Видать, ты с ума сошел, мой друг, раз заявился в гости к духовному пастырю неверных? С какой стати ты, индус, решил обратиться ко мне от имени Мауланы Али?

— Прости меня, мулла! Сейчас я все объясню, — сказал я. — Перед тобой стоит человек, который рискует своей жизнью ради встречи с тобой. Я очень хорошо знаю тебя…

— Я же вижу тебя в первый раз, — перебил меня мулла. — Кто ты и чего тебе надо?

— Мулла! — сказал я. — У меня к тебе тайное дело, но уверяю тебя, что я не намерен причинить тебе ни малейшего зла и сам уповаю на твою помощь. О Вали Мохаммад! Неужели ты не можешь узнать меня?

— Голос твой вроде бы знакомый, а все же я тебя не помню. Как тебя зовут?

— Мое имя запрещено произносить вслух в Джалоне, но мы одни, и я скажу тебе: помнишь ли ты Амира Али?

— Аллах! — воскликнул мулла, быстро отодвигаясь от меня на самый край ковра, на котором сидел. — Так это ты, несчастный разбойник!

— Да, я несчастный человек и разбойник, мулла, но я пришел к тебе с миром. Ты проявил доброту к человеку, дороже которого у меня нет на свете, и приютил его у себя в доме. Я говорю про свою дочь. Не вспоминай о моем прошлом, а скорей скажи мне, помнит ли она обо мне?

— Знай, что твоя дочь жива и здорова. Она горюет по тебе и своей матери, но она уверена, что тебя нет в живых, а значит, у нее нет надежды вновь увидеть тебя. Теперь уходи!

— Видимо, так оно к лучшему. Время излечит ее горе. Зачем ей знать обо мне, — сказал и. — У меня к тебе единственная просьба, мулла, и она касается только дочери. Помоги мне, и я исчезну навсегда.

— Говори! — согласился мулла. — Я ничего не обещаю тебе, Амир Али, ибо ты обманул за свою жизнь тысячи людей, но все же — говори!

— У меня есть сокровище, которое я спрягал здесь, в Джалоне. Сегодня я откопал свой клад — мне он ни к чему, и я хотел бы отдать его тебе, чтобы оплатить расходы, которые ты несешь ради моей дочери.

Ни за что! — воскликнул мулла. — Я никогда не возьму ценности, обагренные кровью твоих жертв! Оставь их себе — я не хочу оскверниться!

— Уверяю тебя, мулла, все это принадлежит моей жене — золото и деньги. Они чисты, и я готов поклясться на Коране, что говорю правду.

Я взял из рук муллы Коран и принес клятву. Она была лживой, ибо все, что лежало в моем кладе, послала мне Кали, но я солгал, не моргнув глазом, ибо делал это ради своей дочери.

— Вот все, что у меня есть! — сказал я, высыпав содержимое горшка на ковер. — Немного, но это все, что осталось от моего былого богатства.

— Не ропщи и не думай о прошлом, Амир Али! То, что случилось с тобой, было предопределено судьбой и волею всемогущего Аллаха!

— Да, мне остается только смириться со своей судьбой, — согласился я. — Мулла! Время идет — до утра я должен покинуть город и присоединиться к моим товарищам. Прошу тебя еще об одной, последней, милости — я хочу увидеть своего ребенка! Мне хватит лишь одного взгляда на нее, чтобы навсегда запечатлеть ее облик в своем сердце, ибо больше я никогда ее не увижу. Неужели ты откажешь мне в этом?

— Нет, Амир Али, — она сейчас играет с детьми моего соседа на женской половине дома, и если ты последуешь за мной, то увидишь ее. Помни, однако, что ты увидишь ее в последний раз. Отныне она — моя дочь, а я — ее отец. Идем!

Я последовал за муллой через небольшой дворик на другую половину дома. Я услышал веселые голоса резвившихся детей и узнал среди них голосок моей дочери, звеневший словно серебряный колокольчик. Я приоткрыл дверь и увидел ее — любимое дитя! Я долго смотрел на нее, с трудом подавляя желание войти в комнату и обнять ее. Я сдержался. Мое появление в новом ужасном обличье лишь напугало бы ее и напомнило о несчастье, поразившем нашу семью.

Я ушел. Меня душили слезы и отчаяние. «Боже, помоги мне!» — шептал я. Я понял, что остался один на всем свете, и не хотел думать, что будет дальше. У меня не оставалось никакой надежды в этой жизни.

С ожесточенным сердцем вернулся я к своим прошлым занятиям. Мои товарищи и я выбрали город Лакхнау, где действовали ловко довольно долгое время, отправив в лучший мир десятки людей, пока Кали опять не оставила нас своей милостью.

В тот день, а это была пятница, то есть по всем приметам несчастливый день, мы отрядом в шестнадцать человек взялись составить компанию семи путешественникам. Мы сопроводили их до нашего любимого бхиля, в четырех коссах от Лакхнау, и только было принялись за них, как из-за поворота дороги налетел отряд конной стражи. Мы были немедленно схвачены и доставлены в город вместе с тремя путешественниками, которых не успели придушить, и четырьмя телами их товарищей. Улики против нас были совершенно неоспоримы, и нас заточили в узилище, причем я оказался в одном помещении со стариком-душителем по имени Аппу, который давно знал меня и моего отца.

 

Вновь в узилище

Так я снова очутился в тюрьме. Узилище, в котором я оказался, вовсе на напоминало ту зловонную, омерзительную яму в Джалоне, но любая тюрьма не может быть хорошей, особенно когда ты ожидаешь приговора. Я много раз просил тюремщиков сказать мне, что ждет меня, но они не отвечали — по незнанию или из-за жестокосердия. Впрочем, через неделю я узнал все — семеро наших товарищей, взятых вместе с нами в плен, были уже повешены, поскольку свидетели видели, как они душили путешественников. Против меня и Аппу таких твердых доказательств не было: оставшиеся в живых путешественники не могли присягнуть, что мы тхаги, ибо Аппу и я не пускали в ход румаль. Ничего против нас не смогли показать и стражники, ибо мы вполне могли быть такими же путешественниками, что и те, которые пали от рук моих товарищей. Судья уже было склонился к тому, чтобы отпустить нас на волю, но тут один из казненных позже душителей в страхе перед смертью заявил, что Аппу и я принадлежали к числу тхагов, и, приняв его слова во внимание, судья приговорил нас к пожизненному заточению.

Просидеть всю жизнь в тюрьме! Я никак не мог примириться с этой мыслью и немедленно начал продумывать планы побега. Долго я не мог придумать ничего подходящего, пока не вспомнил о деньгах, которые я успел скопить до того, как попал в тюрьму. Они были надежно припрятаны, и если бы мне удалось пустить их в ход, то я мог бы рассчитывать на успех.

Среди стражников был один молодой человек, который относился к нам подобрее, чем остальные. Иногда он даже подбадривал нас, говоря, что срок нашего заключения может оказаться гораздо короче, и приводил известные ему примеры, когда тот или иной преступник, о злодеяниях которого забывали с течением времени, неожиданно оказывался на свободе. Учитывая расположение этого человека, я как-то раз попросил его зайти к нам поздно вечером, когда ему выпадет черед охранять тюрьму, и поговорить со мной кое о чем. Он согласился и на следующий день пришел, как и обещал.

— Ты хотел мне что-то сказать, — негромко произнес он, остановившись у решетки, которой наше узилище было отгорожено от коридора. — Я пришел, так что говори.

— Слушай меня внимательно, — сказал я. — Тебя ждет немалая выгода, если ты поможешь нам.

— Что ты хочешь от меня?

— Помоги нам выбраться отсюда!

— Это невозможно! — отрицательно покачал головой стражник.

— Нет ничего невозможного, если тверда рука и отважно сердце! — воскликнул я. — Все пройдет, как надо, если только ты послушаешься меня. Знай, что у меня припрятана немалая сумма денег, и половина ее станет твоей, если ты поможешь нам бежать.

— Сколько там денег? — спросил стражник.

— Пятьсот рупий! Половина из них, повторяю, твоя!

— Все же я не понимаю, — озадаченно проговорил стражник, — как ты собираешься выйти из тюрьмы, даже если ты и сможешь выбраться отсюда?

— Предоставь это мне! — сказал я. — Так ты согласен?

Стражник глубоко задумался и долго не давал мне ответа, несмотря на все мои просьбы. Наконец он решился.

— Ладно! Что я должен сделать, Амир Али? Я послушаюсь тебя, если ты будешь говорить дело. Прежде всего — деньги, ведь я рискую своей жизнью.

— Ты помнишь две старые гробницы, одна из которых почти разрушена, что стоят у реки к северу от города, на расстоянии пушечного выстрела от городских стен? Знаешь? Отлично! В разрушенной гробнице сохранилось надгробие, под плитой которого, с восточной стороны, есть пустота. Тебе будет достаточно сдвинуть четыре больших камня, что лежат там, и увидишь внутри кувшин с деньгами. Ясно? Все, что ты должен сделать, это взять половину денег себе, а нам принести два маленьких напильника и немного топленого масла. Когда мы распилим свои цепи и решетку, я скажу тебе, что делать дальше.

Стражник не подвел нас и вновь пришел на следующий день.

Я здесь, как видишь, Амир Али! — сказал он. — Вот тебе новые острые английские напильники, а также масло. Я выполнил свое обещание.

— А деньги? — спросил я. — Ты их нашел?

— Не окажись они на месте, Амир Али, ты не видел бы меня сейчас здесь. Свою долю получишь, когда выйдешь отсюда. Ну и как же ты собираешься действовать?

— Закрывают ли на ночь ворота тюрьмы?

— Да, закрывают, но не запирают.

— Сколько человек их охраняют?

— Один, Амир Али! Все остальные в это время спят.

— Отлично, мой друг! Сегодня ночью мы перепилим оковы и одну из решеток и будем свободны.

Условившись с нами о встрече, чтобы отдать нам деньги, стражник ушел, а мы с Аппу немедленно принялись за работу. Напильники и впрямь были добрые, и прежде чем забрезжил рассвет, мы почти полностью перепилили и решетку и кандалы так, что хватило бы совсем небольшого нажатия, чтобы освободиться от них. Правда, как мы ни старались, напильники все же скрежетали довольно громко, несмотря на масло, но, к счастью, никто не пришел на шум.

— Ровно через день в это самое время мы будем свободны, Аппу! — ликовал я. — Мы покинем Лакхнау и выберем себе новое пристанище.

Мой друг Аппу был переполнен тех же надежд, что и я, и мы провели все утро в спорах о том, куда нам податься из Лакхнау и кого из наших товарищей мы сможем разыскать. Мы уже почти договорились обо всем, как вдруг я увидел, что в коридор тюрьмы вошел дарога с несколькими солдатами и прямиком направился к нашей клетке.

— Кажется, мы пропали! — прошептал я. — Он все знает!

Дарога повернул ключ в замке, распахнул дверь и стражники, ворвавшись внутрь, схватили нас.

— В чем дело? — вскричал я. — За что? Мы ничего не сделали!

— Посмотрите-ка на его оковы! — сказал дарога стражникам, а потом обратился ко мне. Ты не терял времени даром, Амир Али! Тебе, видать, пришлось немало попотеть, прежде чем ты перепилил их. Позволь дать тебе совет: когда будешь пилить в следующий раз, лей побольше масла или пили потише. Впрочем, полагаю, другой возможности у тебя не будет. Обыскать их!

Нас раздели донага и нашли напильники, которые мы спрятали в наших чалмах. Дарога внимательно осмотрел их.

— Напильники-то совсем новые! — сказал он. — Английские, к тому же. Говори, Амир, кто тебе их принес?

— Они у нас уже давно, с тех пор, как вы поймали нас. Просто вы, дети ослов, поленились обыскать нас тогда как следует.

Может быть, мы и впрямь отродье ослов, Амир Али, а все же не глупей тебя, — ухмыльнулся дарога. — У тебя просто есть свой человек среди стражи и, кажется, мы знаем, кто он. Думаю, что эти напильнички помогут нам доказать его вину, и пусть тогда он читает последнюю молитву, ибо голова его вскоре расстанется с его плечами. Да обыщите как следует камеру, ребята, в особенности внимательно осмотрите решетки. Я уверен, что наш достойный друг потрудился и над ними.

Пропил на решетке был вскоре найден, и хищной радости дароги не было предела.

Ну и дурак же ты, Амир Али! — сказал он. — Если бы ты сидел здесь смирно, то скорей всего тебя рано или поздно выпустили бы. Тебе придется горько сожалеть о своей глупости.

По его приказу нас перевели в другое узилище, настолько темное и тесное, что наше прежнее помещение могло показаться царскими покоями. Нас заковали в тяжкие оковы и заперли.

— Отдыхай! — сказал на прощанье дарога. — А когда отдохнешь, попробуй удрать снова, Амир Али!

 

Еще одна встреча с прошлым

Бесконечной вереницей потянулись томительные, тоскливые дни заключения. Я редко разговаривал с Аппу, да и он не испытывал жажды к общению, ибо оба мы глубоко погрузились в бездну безмолвного отчаяния. Я ел и пил без всякой охоты, а просто так, по привычке, да и еда, что нам давали, была самого отвратительного и грубого свойства. Наше зловонное узилище чистили очень редко, и в нем скапливались нечистоты. Блохи, вши и клопы мучили нас день и ночь. Я часто молился, прося Аллаха послать мне смерть, но просьбы мои оставались неуслышанными. Так, без малейшего проблеска надежды, прошли два первых года моего заключения. Я не жил, а просто существовал, не более того; временами мне начинало казаться, что, выпусти меня сейчас тюремщики на волю, я, ослабленный телом, а главное, душой, не смогу выдержать тягот и испытаний повседневной, обычной жизни и попрошусь обратно в тюрьму. Впрочем, это ерунда: на самом деле в глубине своей души я не сдавался и постоянно думал о свободе, загружая свой разум тщетными замыслами побега.

Иногда все-таки Аппу и я вступали в разговор друг с другом, вспоминая наши похождения на воле. Таким образом я смог постепенно восстановить и удержать в своей памяти все те приключения, о которых теперь ведаю вам. Как-то раз мы разговорились о моем отце, Исмаиле, и тут-то я припомнил его последние слова, которые он успел сказать мне перед казнью: «Я тебе не отец!». Я упомянул об этом старому тхагу и попросил рассказать мне все, что ему известно об Исмаиле и первых годах моей жизни, о которых я странным образом ничего не мог вспомнить.

— Как? — переспросил удивленный Аппу. — Разве ты не знаешь об этом? Неужели Исмаил тебе ничего так и не рассказал?

Немного помолчав, он добавил:

— Думаю, что он не хотел, нет, просто не мог сказать тебе правду.

— О чем ты? — воскликнул я. — Какую правду он не мог сказать? Сын я ему или же он все-таки в последний момент решился открыть мне какую-то тайну обо мне?

— Он сказал тебе правду, Амир Али. Я знаю, откуда ты взялся. Может быть, кроме меня остались еще два-три человека, которые знают о тебе. Один из них — Ганеша.

— Ганеша! — воскликнул я. — Я и впрямь раньше чувствовал, что он знает обо мне нечто необычное. Я неоднократно пытался вспомнить что-то крайне неприятное из моей жизни, тесно связанное с ним, но безуспешно. Заклинаю тебя! Скажи мне: кто я такой?

— Это долгая история, сынок, — сказал старик. — Я попытаюсь вспомнить ее всю целиком, если удастся. Думаю, она устрашила бы тебя, не будь ты тем, кто ты есть сейчас.

— Значит, моих настоящих родителей убили! — воскликнул я, чувствуя, как сердце переворачивается в моей груди.

— Да, ты угадал. Однако слушай меня. Исмаил, твой приемный отец, стал тхагом, еще когда Хуссейн, которого ты, наверное, помнишь, был нашим джемадаром. Со временем, благодаря своей храбрости и мудрости, Исмаил превзошел Хуссейна и сам стал во главе отряда в тридцать тхагов. Вот об этом времени я тебе и расскажу. Мы тогда как-то раз, во время очередного похода, встали на отдых в манговой роще рядом с деревней под названием Эклера. До того нам просто отчаянно не везло. Мы не смогли в течение многих дней перехватить ни одного стоящего путешественника, и поэтому Исмаил и Ганеша сразу же отправились на базар в поисках добычи. Вскоре они вернулись с радостным сообщением, что разузнали о каких-то людях, которые собирались отправиться в Индор по единственной дороге, ведущей туда из Эклеры. Мы решили обогнать их и встретить позже на дороге, где никто не помешает нам с ними расправиться. Все наши товарищи немедленно тронулись в путь, а меня и еще одного тхага Исмаил оставил на месте, велев наблюдать за путешественниками. Пропустив их вперед, мы двинулись за ними по пятам, оставаясь незамеченными, и через несколько переходов присоединились к остальным, когда заметили, что наша добыча встала на постой в какой-то деревне, названия которой я не помню. Среди этих путешественников были молодой человек благородного вида, его жена, их маленький сын, какая-то старуха, несколько носильщиков паланкина, в котором ехали женщина и ребенок, а также всадники, которые провожали молодого господина от самой Эклеры. Этот человек и его жена и были твои родители, а их ребенок — это ты сам и есть, Амир Али! Я даже помню, как звали твоего отца — Юсуф Хан, а вот мать? Нет, не могу вспомнить.

— Продолжай! — сказал я хриплым от волнения голосом. — Кажется, я начинаю все припоминать! Постой! Я вспомнил, как звали мою няньку — Чампа!

— Да! — продолжил Аппу. — Прибыв в эту деревню, Исмаил и Ганеша вновь отправились на базар, рассчитывая теперь завязать знакомство с твоим отцом, что им совершенно неожиданно удалось сделать с твоей помощью. Исмаил заприметил тебя на улице, купил сластей, а потом защитил от каких-то оборванцев, которые пытались отобрать у тебя это угощение. Так ему удалось познакомиться с твоей матерью, к которой он отвел тебя, а потом и с отцом. Короче, твои родители согласились поехать с нами и отправили назад тех всадников, которые сопровождали их от Эклеры, то есть от твоего дома, Амир Али! Ну, ты вспомнил? Продолжать мне рассказ или нет?

— Я вспоминаю, вспоминаю по мере того, как ты рассказываешь. Прошу тебя, продолжай дальше! — взмолился я.

— Ты очень понравился Исмаилу, и он часто сажал тебя на свою прекрасную лошадь, и вы ехали вместе. Так продолжалось несколько дней. До Индора было уже рукой подать, и мы решили довести дело до конца не мешкая. Наконец-то Исмаил подал сигнал к нападению, и мы уничтожили всех. Ганеша убил твою мать, а мне было поручено покончить со старухой, твоей нянькой. Не остался в стороне и сам Исмаил: если я правильно помню, именно он задушил твоего отца. Кстати, когда Исмаил подал джирни, ты сидел на его лошади и, пытаясь переехать ручей, свалился с седла на камни. Упав, ты не шевелился, и я решил было, что ты убился до смерти. Впрочем, немного погодя, ты пришел в себя и застонал. К тебе бросился Ганеша и накинул платок на твою шею. Он уже было начал душить тебя, но тут Исмаил, испустив громкий крик: «Не тронь его!», подскочил к Ганеше и со всей силы отпихнул того в сторону. Между ними вспыхнула яростная ссора, однако Исмаил смог отстоять твою жизнь и повел тебя с этого места, но ты вдруг увидел тела своих убитых родителей. Ты бросился к матери и обхватил ее мертвое тело обеими руками. Когда мы попытались увести тебя от нее, ты в диком гневе и отчаянии осыпал нас яростными проклятьями, бешено кусался и плевался, однако вскоре потерял сознание. Исмаил, после того как были погребены тела, сел на коня вместе с тобой, и мы уехали оттуда.

Я не знаю, как только тебе удалось перенести тяготы и лишения нашего похода, ведь ты был совсем худеньким и нежным ребенком. Все говорили, что ты, конечно, умрешь в дороге, но ты выжил. Исмаил и Ганеша очень повздорили из-за тебя. Ганеша говорил, что ты слишком большой для усыновления, что ты вспомнишь все происшедшее с твоими родителями и выдашь нас, поэтому тебя следует как можно скорее придушить, пока не поздно. К тому же ты опять обругал его последними сломами (просто удивительно, откуда ты их столько знал!), и Ганеша пришел в яростное исступление. Он с Исмаилом чуть было не вытащили сабли из ножен и не начали биться друг с другом, но мы разняли и угомонили их. Исмаил отвез тебя к себе домой. Он был женат, но бездетен. По мере того как ты подрастал, он все более гордился тобой, сожалея в разговорах с нами лишь о том, что твой отец не взял с собой твою сестру, которую он тоже охотно удочерил бы.

— Мою сестру! — воскликнул я в ужасе.

— Да, Амир Али, твою сестру. Я слышал, как Исмаил говорил, что она была слишком мала, и твой отец оставил ее дома, в Эклере. Я думаю, что она и сейчас живет там, и ты сможешь повидать ее, если только выберешься из этой проклятой дыры.

Поняв и вспомнив все, я чуть не сошел с ума от горя и ужаса. Ведь это я собственными руками задушил свою сестру и сорвал с ее шеи амулет — старую серебряную рупию, ту саму рупию, которую подарил на память о себе, отправляясь в путь. Мой разум не смог выдержать такого удара. Я, кажется, потерял рассудок и долгие дни после этого страшного рассказа Аппу не мог прийти в себя. Я не ел и не пил и целыми днями выл от горя, катаясь по полу, словно бесноватый дервиш. Когда все же отчаяние отхлынуло от меня и я вновь обрел дар речи, то первым делом потребовал от Аппу признаться, что он выдумал всю историю. Тот упорно стоял на своем, и мне ничего не оставалось делать, как окончательно убедиться в том, что мне придется жить до конца дней своих с этим страшным грехом, которого не искупить никакими молитвами и которого я никогда сам не прощу себе.

На четвертом году заключения Аппу умер. Я остался один, совсем один со своими тяжелыми мыслями, продолжая все время думать о сестре. Лишь иногда тюремщик выводил меня на короткую прогулку.

На седьмой год умер старший тюремный надзиратель, ввергший меня в это узилище, и его место занял новый дарога, который распорядился перевести меня в более просторное и чистое помещение. Рядом с ним частенько проходили разные люди; я с интересом наблюдал за ними, а иногда мне удавалось перекинуться парой слов с кем-нибудь из них, что помогало мне отвлечься хоть немного от моих ужасных воспоминаний.

На двенадцатом году заключения умер старый раджа, и на трон взошел его сын. Мое сердце затрепетало в надежде наконец обрести свободу, ибо я слышал от своих тюремщиков о старинном обычае выпускать на волю преступников, когда в этом княжестве воцарялся новый раджа. Именно так все и произошло. Я отчетливо помню тот счастливый день, когда ко мне вошли тюремщики, сбили с меня оковы и отвели к дароге. Он объявил, что раджа дарует мне свободу, и распорядился выдать грубую одежду и пять рупий.

— Берегись, Лмир Али! — сказал он, вручая мне пять рупий. — Не вздумай опять заняться своим старым промыслом. Ты уже почти старик, ты сед и слаб, и самое лучшее для тебя это поскорее забыть о своем прошлом и заняться наконец каким-нибудь мирным делом.

 

Допрос у англичанина; казнь Ганеши

Так закончилось мое заключение, в котором я пробыл целых двенадцать лет. Я стал свободным, но куда мне теперь было деваться? Проведя несколько дней в раздумье, я так и не решил, что мне делать дальше. Мои друзья наверняка забыли обо мне, думая, видимо, что я давно умер, да и где их искать? Не считая дочери, у меня не оставалось ни одного близкого человека на всей земле, да и нужен ли ей такой отец! В конце концов непреодолимое желание видеть ее взяло верх, и я, купив платье бродячего дервиша, отправился в путь в Джалоне, где когда-то, очень давно, я провел немало счастливых дней со своей любимой семьей.

Прибыв в Джалоне, я первым делом отправился к старому мулле, который оставил у себя мою дочь. Увы, меня ждало горькое разочарование: его не было, и какой-то человек, живший теперь в его доме, сказал, что мулла уже давно переехал в Дели. Я спросил его и о дочери, но услышал в ответ, что она вышла замуж и уехала со своим мужем из Джалоне в какую-то деревню, однако ее названия он не знал и не имел даже представления, где эта деревня может находиться.

Я побрел прочь. Единственным человеком, который мог еще помнить меня в этом городе и которому я мог открыться и попросить о помощи был один старый дервиш, живший, как я мог припомнить, в собственном крошечном домике на окраине Джалоне. Мне удалось найти его — он превратился в совсем дряхлого старца и промышлял тем, что ползал по городу на четвереньках, вымаливая у прохожих подаяние. Он не узнал меня, хотя в свое время частенько навещал мой дом и ему перепадало немало от моей щедрости. Решив не торопиться с признаниями, я постепенно разговорил его и, когда тот ударился в воспоминания о тхагах и обо мне (причем он горько сожалел о моей несчастной судьбе), снял с себя личину дервиша и сказал, что он говорит как раз с самим Амиром Али. Старик был немало поражен. Придя в себя, он поведал мне печальную историю моих прежних товарищей: большинство из них либо уже умерли своей смертью, либо были пойманы и казнены англичанами, которые за время моего заключения прибрали к рукам владения многих раджей.

Я не стану более утомлять вас подробным описанием моих похождений. Скажу только, что годы, проведенные в тюрьме, не сломили меня. Я горел желанием как можно скорее возобновить свой прежний промысел, ибо, несмотря на возраст, чувствовал себя исполненным сил и бодрости, а главное — жгучим желанием мстить всему человечеству, которое причинило мне такие страдания. Кроме того, я надеялся повстречать и Ганешу, убийцу моей матери, который, по словам старого дервиша, умудрился до сих пор избежать поимки и продолжал орудовать со своими людьми неподалеку от Джалоне. После долгих поисков я все же нашел Ганешу и, ища благоприятного случаи уничтожить его, некоторое время выходил на промысел вместе с ним. Мне так и не удаюсь добраться тогда до его толстой шеи, и я решил на время расстаться с ним, встав во главе собственного отряда. Я замыслил поход в богатейший город Бенгалии — Калькутту, в чем меня горячо поддержали мои новые товарищи, уважение которых я смог снискать очень быстро как своей былой славой, так и новыми удачными делами.

Увы, судьбе было угодно распорядиться, чтобы, не успев сделать и нескольких переходов, мы были атакованы на привале отрядом конных стражников. Они схватили нас и повезли в город Сагар, причем главный из них всю дорогу издевался надо мной. «Ну как ты съездил в Калькутту, Амир Али? — ехидно спрашивал он. — Не получилось? Ну ничего, ты зато избавил себя от тягот длительного пути и вернешься сейчас в один очень гостеприимный дом, где тебя уже поджидает теплое общество твоих бывших друзей. Кстати, именно один из них не смог устоять перед искушением получить помилование и награду за твою голову и любезно помог англичанам разыскать тебя».

Меня ждала неотвратимая смерть, ибо, как я слышал, англичане не давали пощады никому из тхагов, а уж мне-то и вовсе не приходилось рассчитывать на нее. Я почувствовал, как меня оставили последние силы, которые было вернулись ко мне после того, как я вырвался из прежнего заключения. Я впервые ощутил себя старым, немощным человеком, для которого все кончено и нет более надежды.

Вскоре после прибытия в Сагар меня доставили на допрос к англичанину, в котором я немедленно узнал того самого человека, который присутствовал при дворе раджи Джалоне, когда тот приговорил к смерти моего отца Исмаила. Тогда этот англичанин, Слиман, не произнес ни слова, а лишь внимательно наблюдал за происходящим, но теперь он, выпрямившись во весь свой высокий рост и бросив на меня суровый взгляд, вопросил: «Узнал ли ты меня, Амир Али? Ведь мы с тобой уже как-то раз встречались, правда, очень давно, у раджи Джалоне. Не помнишь? Ну и ладно! Главное, что ты наконец-то попался мне в руки. Не отпусти тебя тогда раджа Джалоне, мне не пришлось бы охотиться за тобой столько лет. Зачитайте-ка ему список его преступлений, а потом послушаем, что он скажет».

Помощник англичанина начал монотонно зачитывать длинный перечень моих деяний, причем все, что он произносил, удивительным образом соответствовало действительности, несмотря на многие годы, прошедшие с того времени, когда я начал служение Кали. «Аллах! Спаси меня! Откуда они все это знают?» — подумал я, но, решив не сознаваться до последнего, смело посмотрел в глаза англичанину и сказал:

— А где доказательства, господин? Вы, англичане, прославлены своим правосудием и справедливостью, но зачитываете мне список каких-то злодейств, о которых я слышу в первый раз. Я не имею к ним ни малейшего отношения и надеюсь, что вы не осудите неповинного человека.

— Конечно, нет! — ухмыльнулся англичанин. — Ты хочешь доказательств? Поверь мне, я не терял даром времени с тех пор, как впервые увидел тебя. Сейчас будут тебе доказательства. Позовите-ка сюда свидетелей его преступлений, и пусть они по очереди расскажут нам все.

Вошел первый свидетель. Я тут же узнал в нем одного моего старинного приятеля, с которым мы ходили в поход перед тем, как раджа Джалоне приговорил к смерти моего отца. Он начал говорить и говорил очень долго, ибо рассказ его был полон множества изобличающих меня подробностей, о которых за давностью лет я и думать забыл. Его слова были настолько правдивы, а рассказ так связен и четок, что я даже не пытался перебить или опровергнуть его.

— Ты, Амир Али, — заключил свидетель, — отлично знаешь, что все это правда. Кроме меня есть и другие, которые готовы подтвердить сказанное мной. Более того, если желаешь знать, многие могилы вскрыты, а тела твоих жертв, лежавшие в них, опознаны.

— Не забудь сказать, что они — и твои жертвы тоже! — с гневом ответил я, успев тут же с ужасом понять, что этими словами выдал себя с головой.

— Он сознался! — тут же зашумели все собравшиеся в комнате.

— Тише! — приказал англичанин, и все разом смолкли. — Ты понимаешь, Амир Али, что ты сейчас сказал? Ведь ты признал себя тхагом.

— Что сказал, то сказал, — ответил я упрямо. — Думай обо мне что хочешь, но больше я не скажу ни слова, даже под самыми лютыми пытками.

Англичанин ничего не ответил, а лишь велел продолжить опрос свидетелей. Один за другим они входили в комнату и подробно рассказывали все, что знали, а знали они немало. Передо мной прошли и те люди, о которых я давно забыл, те, кто ходил со мной в походы совсем недавно, но теперь, пойманные англичанами и помилованные за обещание дать показания против меня и других тхагом, наперебой изобличали меня. После того как опрос закончился, а показания были записаны, меня отправили обратно в тюрьму, закован в тяжелые кандалы.

Через несколько дней ко мне пришел помощник англичанина, присутствовавший на допросе, а вместе с ним начальник стражи тюрьмы и двое свидетелей.

— Амир Али! — сказал он. — Мы пришли, чтобы объявить, какая судьба уготована тебе.

— Я и сам догадываюсь, — ответил я, собрав все мужество. — Я готов к смерти и не боюсь ее!

— Тебе действительно более не на что надеяться, Амир Али, — сказал начальник стражи, и, немного помолчав, добавил: — Впрочем, надежда у тебя все же есть, но только в том случае, если ты сейчас спокойно выслушаешь этих двоих свидетелей, которые пошли на службу к англичанам, сочтя ее более достойной, чем виселицу. Если ты согласишься последовать их примеру, то…

— Никогда! — воскликнул я. — Никто и никогда не сможет сказать обо мне, что я выдавал своих товарищей.

— Послушай, несчастный! — перебил меня помощник англичанина. — Мы не собираемся долго распинаться перед тобой и уговаривать того, кто уже тысячу раз заслужил смертную казнь. Ты, человек, который наводил ужас на всю страну, в наших руках, и через два дня тебе придет конец, если ты не согласишься. Я не намерен добиваться от тебя согласия ни пытками, ни угрозами, ни уговорами — я просто даю тебе возможность уцелеть. Либо ты немедленно соглашаешься стать осведомителем и будешь тогда жить, как подобает приличному человеку, ты будешь сыт, обут и одет, либо умрешь, как собака. Отвечай прямо сейчас, ибо более ждать я не стану.

— Соглашайся, Амир Али! — тут же подхватили оба осведомителя. — Не будь глупцом. Зачем тебе умирать?

На мгновение я заколебался. Мне предстояло умереть — но что значит смерть для того, у кого на всем белом свете не осталось ни одной родной души? Я умру, не выдав никого, и попаду в рай, где душа моя пребудет в вечном блаженстве вместе с Азимой. Но… я много раз видел смерть других, и каждый раз она была ужасна! А ведь меня вздернут на виселице как последнего негодяя, и тысячи людей, собравшихся на месте казни, будут издеваться над моим позором и предсмертными конвульсиями. Нет уж! В рай я еще поспею! Да, я стану прислужником англичан, но все же останусь жив, а там (как знать!), может быть, мне удастся опять обрести свободу.

— Согласен! — сказал я.

— Вот и молодец! — похвалил меня начальник стражи. — Я был уверен, что у тебя хватит ума и ты не станешь особенно упираться. Учти, впрочем, что тебе еще предстоит заслужить свое помилование и очень хорошо поработать, ибо знай, англичане никому не дают ничего просто так. Думаю, мы начнем прямо сейчас. Ты знаешь Ганешу?

— Я очень хорошо знаю его! — ответил я, разминая руки, с которых по приказу начальника стражи тут же сняли оковы. — Вы предложили большую награду за его голову, а не знаете, что он совсем рядом, в нескольких коссах от Сагара.

— В самом деле? — живо заинтересовался помощник англичанина. — Ты можешь отвести нас туда? Учти, что это будет твое первое испытание и ты не должен подвести нас и себя. Тебе придется использовать всю свою хитрость и ловкость, ибо этот Ганеша всегда настороже и избежал множества попыток поймать его.

— От меня он не уйдет! — пообещал я. — Дайте мне шесть ваших солдат, и я приведу сюда не только Ганешу, но и его главного сообщника Химмата.

— Ха! — воскликнул он в восторге. — Прекрасно! Этот Химмат ничем не лучше Ганеши.

— Не будем далее терять времени! Дайте мне шесть вооруженных, самых лучших и храбрых человек да заодно не забудьте дать саблю и мне.

— Исключено! — категорически заявил начальник стражи. — Саблю я тебе не дам!

— Ты можешь верить мне или нет — это твое дело! — ответил я ему с достоинством. — Знай, однако, что Амир Али не станет никогда обманывать тебя, если он дал слово.

— Ну что же, пожалуй, я поверю тебе, — сказал начальник стражи и приказал: — Дайте ему саблю! Ступай, Амир Али! За порогом тебя уже ждут мои люди.

Выйдя на улицу, я увидел шестерых стражников — крепких молодцов самого решительного вида — и велел им для начала как следует обвалять свои одеяния в пыли, чтобы выглядеть путниками, проделавшими длительное путешествие по дорогам Хиндустана.

Приближался вечер, и мы немедленно выехали за городские ворота.

— Если мы поспешим, — сказал я старшему стражнику, — то успеем добраться до места еще до полуночи.

— Где же сейчас Ганеша? — спросил он.

— Он остановился в деревне у старой крепости, в доме местного старосты, его закадычного друга.

— Подумать только! — поразился стражник. — Ведь я, наверное, его видал. Он высокого роста, говорит хриплым голосом, а лицо у него грубое и жестокое?

— Он самый! — коротко отвечал я. — У меня к нему особый счет — ведь он убил мою мать.

Мы добрались до деревни, когда уже со всем стемнело.

— Послушай! — сказал я старшему стражнику, которого звали Наджиб. — Со мной пойдешь только ты, а остальные пусть ждут нас здесь, у дома. Я приведу Ганешу сюда, и мы его свяжем. Ты что, боишься, Наджиб? Тогда я пойду один, но потом сообщу твоим хозяевам, что ты жалкий трус.

— Так не пойдет! Мне приказано не выпускать тебя из виду, и я обязательно пойду с тобой! — воскликнул Наджиб и обратился к остальным стражникам: — Если я не вернусь, немедленно возвращайтесь в Сагар и сообщите, что я убит.

Я засмеялся:

— Не бойся! Через час, не более, мы вернемся. Ты готов идти?

— Я готов, Амир Али, но помни, что я буду держать руку на рукояти своей сабли и в случае чего умру не я один.

— Вот глупец! — сказал я. — Так ты мне доверишься или нет?

— Нет пока! — ответил он. — Может быть, потом.

— Запомни! — продолжал я. — Ты не должен говорить ни с Ганешей, ни с Химматом. Я заставлю их выйти из дому, а вы все будьте готовы схватить их. Если же они заподозрят нас и попробуют удрать, то ты должен будешь напасть на Химмата, как только услышишь мой вопрос: «А как далеко отсюда до Сагара?». Ганешу ты предоставь мне, ибо он владеет саблей лучше, чем Химмат. Запомнил?

Сделав еще несколько шагов, мы подошли к двери дома старосты, и я позвал его:

— Джасвант! Эй, Джасвант! Вставай и иди сюда, встречай нас!

Я говорил на рамаси, которым владел староста. Он откликнулся из глубины дома, загремел засовами, а затем вышел на порог.

— Кто звал меня?

— Это я, твой друг Амир Али. Где Ганеша?

— Здесь, спит.

— А Химмат?

— Тоже здесь, и тоже мирно спит. С какой стати они тебе понадобились глухой ночью? Мы думали, что ты уже в Калькутте.

— А! — сказал я, изобразив досаду, — с Калькуттой у меня ничего не вышло — слишком много стражи на дорогах. Разбуди-ка поскорее Ганешу — у меня есть для него срочная работа, с которой надо покончить до рассвета.

— Понял! — сказал староста. — Добыча подвернулась?

— Не заставляй меня ждать. Ступай и позови Ганешу, иначе останешься без своей доли.

Староста поспешно развернулся и зашел в дом, и я тут же услышал удивленный голос Ганеши: «Амир Али здесь? Что ему от меня понадобилось?».

Через минуту в дверном проеме появилась его огромная фигура. Мое сердце отчаянно забилось от волнения.

— Где ты, Амир Али? — вопросил он. Я ничего не вижу в этой проклятой тьме.

— Да здесь я, здесь! — радостно воскликнул я и, подойдя к Ганеше, обнял его. — Дай мне твою руку, я помогу тебе сойти по ступенькам. Готов ли ты к работе? Я подцепил неплохую добычу, но со мной всего два человека, а этих — четверо, и без тебя нам с ними не справиться.

— Где же они? — спросил Ганеша.

— Здесь, почти у самого дома. Я попросил их немного обождать, сказав, что мне надо срочно заглянуть в этот дом по одному делу.

— А кто это с тобой?

— Друг. Он один из наших.

— А на рамаси он говорит?

— Нет еще, — ответил я. — Он недавно со мной, но уже подает большие надежды. Где, кстати, Химмат?

— Да спит. Храпит так, что отсюда слышно. Подожди, сейчас я растолкаю его, а заодно надену туфли и прихвачу саблю. Ты говоришь — их четверо? Справимся!

Вскоре он вернулся в сопровождении Химмата. Мы обменялись с ним приветствиями, и я нетерпеливо поторопил их:

— Пошли, нельзя терять времени.

— Слушай-ка! — сказал Ганеша, озираясь по сторонам. — Тут совсем рядом есть колодец, куда мы их и сбросим, когда покончим с ними.

— Отлично! — обрадовался я. — Пойдем скорее, пока они не начали беспокоиться.

Мы двинулись вперед, и через пару мгновений я увидел стражников, поджидавших нас в условленном месте.

— Вот они! Хватайте их! — отчаянно крикнул я и со всей яростью набросился на Ганешу. Сцепившись, мы упали на землю, пытаясь задушить друг друга. Ганеша успел было выхватить из-за пояса кинжал, но тут подоспели два стражника и мы скрутили его.

— Вяжите его крепче! — приказал я. — Да заткните ему чем-нибудь пасть или он разбудит всю деревню своими криками.

Связав Ганешу и Химмата, мы скорее потащили их по дороге к нашим лошадям. Я поймал на себе свирепый взгляд Ганеши, которого я никогда не забуду.

— Выньте у него кляп! — велел я. — Кажется, он хочет что-то сказать.

— Ты все же отомстил мне! — прохрипел Ганеша. — Будь ты проклят за то, что предал своего товарища! Кали никогда не простит тебя!

— Аминь! — ответил я. — Я впрямь отомстил тебе, но еще не сполна. За тобой должок за убийство моей матери. Дьявол! Ты убил ее!

— Да, мне надо было придушить и тебя, покуда ты был еще сопливым щенком. Жаль, что мне помешал Исмаил, смерти которого я очень рад. И тебе не уйти от нее!

— Конечно! — охотно согласился я. — Однако ты ее не увидишь, зато я с удовольствием посмотрю, как тебя подвесят, словно собаку.

— Хватит! — перебил нас Наджиб. — Зачем ты зря тратишь на него слова, Амир?

— А затем, что его муки доставляют мне наслаждение, — ответил я. — Будь моя воля, то я издевался бы над ним до самой его смерти. Разве это не он убил мою мать? Разве не из-за него я убил свою сестру? Я ненавижу его, но не скажу более ни слова.

Мы прибыли в Сагар, и начальник стражи получил Ганешу из моих рук с нескрываемой радостью.

— Мы сделали большое дело, поймав этого негодяя, и в том твоя заслуга, Амир Али! — поздравил он меня.

Во время суда над Ганешей я выступил в качестве главного свидетеля. Я рассказал все, что знал о его преступлениях, а другие свидетели полностью подтвердили мои показания. Ганеша был приговорен к смерти.

Напрасно умолял я своих хозяев позволить мне еще раз повидаться с Ганешей до его казни — я хотел вдоволь посмеяться над ним и сделать горьким его последний час. Увы, о моих намерениях догадались и в последнем свидании с Ганешей мне было отказано. Впрочем, я все же увидел его и еще двадцать тхагов, когда их повесили всех вместе. Они взошли на помост под виселицей, не дали палачу прикоснуться к ним, чтобы избежать осквернения в свой последний час, набросили себе петли на шеи, взялись за руки и, воскликнув «Слава Кали!», спрыгнули все вместе с помоста, навстречу вечности.

После смерти Ганеши моя жизнь окончательно потеряла всякий смысл. Я помог англичанам выловить всех тхагов, которых знал, и единственное, чем мне осталось скоротать свои последние дни, — это написать правдивую историю моей жизни, не упустив и не замолчав ничего из того, что происходило со мной. Во мне нет раскаяния, ибо судьбой моей руководило божественное Провидение, служению которому я остался бы верен до последнего дня своего, если б мог. Слава Кали!

 

НЕКОТОРЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

«Бисмиллях!» — «Во имя Аллаха!»

Бхагван — бог; божественный (эпитет Вишну, Шивы и Будды)

Газали — небольшое лирическое стихотворение, как правило, на любовную тему

Гур — неочищенный тростниковый сахар

Гуру — учитель, духовный наставник у индусов

Дарога — начальник стражи, полицейский чиновник в Британской Индии

Декан — плоскогорье в Южной Индии

Дервиш — аскет у мусульман

Дуссера — индуистский праздник в честь победы бога Рама над злым демоном Раваной

Косс — мера длины, равна 3200 м

Маулана — титул мусульманских ученых и богословов

Нарайян — одно из имен индусского бога Брахмы

Пайса — 1/192 часть рупии или 1/12 часть анны

Пан — лист бетеля и смесь ароматических веществ для жевания

Пешва — титул раджи у маратхов

Румаль — шейный платок

Рупия — денежная единица Индии

Садху — святой человек, аскет у индусов

Саис — конюх, кучер

Сикх — последователь религиозного учения сикхизма

Синдия — семейство раджей княжества Гвалиор

Сир — мера веса, около 1 кг

Ситара — струнный щипковый инструмент

Сура — глава Корана

Тола — мера веса, равна 12 г

Хайза — холера

Холькар — титул раджи княжества Индор

Чечак — оспа