I
Выбежали мы как-то на улицу и запрыгали, заскакали от радости: в деревню к нам аршинники с красным товаром приехали! Они распрягли лошадей на майдане напротив мечети и уже суетились вокруг телег, поклажу разбирали. Мы побежали к ним всей гурьбой.
Вот один из торговцев, черноусый дядька в ичигах с кяушами, встал посреди улицы и крикнул:
— Ахме́т, Ахмет!..
Ахмета как раз с нами не было.
— Где же Ахмет, мальцы? — обратился к нам усатый, не дождавшись Ахмета.
— Тургаевского Ахмета спрашивает, — зашептались мальчики постарше. — Они каждое лето в зазывалы его берут.
— Ничего, зато нынче не будет зазывать!
— Где все-таки Ахмет? — повторил вопрос тот человек. — Что молчите? Языки проглотили?
Мальчики сделали вид, что не знают, про кого у них спрашивают.
— У нас Ахметов с полдесятка наберется, — ответил Нимджан, самый брехливый мальчишка. — И в верхнем конце деревни и в нижнем… Ты, дядь, про какого Ахмета спрашиваешь?
— Про того, у которого голос славный, поет он хорошо. Вот запамятовал, чей же он сын!
— У нас в деревне не токмо Ахметы, куры все поют!
— Не болтай зря! Знаешь ведь, о ком говорю!
— Тургаевых, что ли, Ахмет-то?
— Он самый, точно! Как же вам его не знать?
— А-а-а… Так он в Утары́, в гости поехал.
Мы не выдержали, прыснули. Торговец же очень расстроился.
— Ах, чтоб ему пусто было! — пробормотал он и, обтерев лицо платком, поманил нас пальцем к себе.
Мы, словно птичья стайка, кидающаяся к кормушке с зерном, спеша и толкаясь, обступили дядьку. Он внимательно оглядел всех, кого по пузу хлопнул, кого по спине. С нами, маленькими, разделался быстро. «Мал, не годишься!», «Цыпленок еще!» — говорил он и, щелкнув по затылку, спроваживал в сторону. А старших испытывал на голос. Подходящим оказался Ахун, голубоглазый, носатый и пестрый от веснушек малый. Но не повезло ему. Только было дядька собрался посадить его на лошадь, как, запыхавшись, примчался сам Ахмет! Аршинник погрозил нам пальцем и, прогнав Ахуна, посадил на гнедую кобылицу Ахмета.
Ахмет пустил лошадь шагом и крикнул на всю улицу:
— Красного товару привезли, аршинного товару! Спешите на майдан за товаром!..
Мы толпой следовали за Ахметом. Не было меры, не было предела зависти, охватившей нас в тот момент. Ведь проехать по деревне верхом на замечательной гнедой, вдобавок с колокольчиком, — это целый праздник! Слышат люди твой голос, выбегают на улицу и узнают тебя…
Главное, зазываешь-то не даром, деньги за это платят. В воображении мы все видели себя на месте Ахмета, и каждый думал, что в другой-то раз выберут именно его.
Ахмет медленно ехал впереди и время от времени призывал хозяек поспешить за аршинным товаром. Но вот он добрался до нижнего конца деревни, где его уже не увидят с майдана, и вдруг запел:
Тут босоногая наша ватага, шлепавшая с шумом и криком по дорожной пыли, сразу притихла. Даже Нимджан, сгоравший от зависти и все поддразнивавший Ахмета, даже он прикусил язык. Голос у Ахмета был печальный, и песня его пронимала нас до дрожи. В минувшем году, когда лес рубили, мать Ахмета насмерть зашибло деревом. Женщину, которая стала мачехой четверых детей, наши мамы частенько ругали меж собой: сварливая-де она, бессердечная и сирот подаяние просить гонит.
Ахмет ехал какое-то время молча, ссутулясь, как старик. Потом глянул на видневшееся отсюда кладбище и снова запел:
Песни Ахмета душу переворачивали. Женщины выбегали, услышав его, за ворота, вздыхали, утирали глаза.
— Душу всю бередит, сердце разрывает своими печалями! — говорили они.
— На одежу-то поглядите, на одежу! Вот до чего довела мальца, мучительница!
Рубашка на Ахмете была линялая и ветхая, из прорехи на штанах проглядывалось голое колено. А кэлэпуш был такой, что другие давно бы его выбросили.
Вдруг Хакимджан побежал за лошадью и протянул Ахмету свой кэлэпуш, украшенный серебряными монетками. Ахмет остановил лошадь, примерил его.
— Красивый, с монетками… И по голове как раз. — Он то надевал кэлэпуш, то снимал и смущенно его рассматривал. — Ведь побьет тебя дед?
Хакимджан понял, что Ахмету хочется взять кэлэпуш, и страшно этому обрадовался:
— Не побьет! Скажу, что бабушка велела отдать!
II
Обойдя все улицы, проулки и проулочки, мы вернулись обратно к мечети. На возках уже вовсю шла торговля. Тем временем пронеслась весть, что у речки варят дождева́нную кашу. Мы кинулись по домам, прихватили ложки и, подтягивая вечно спадавшие штаны, скатились под горку, к речке.
Лето в этом году пришло засушливое. И затужили наши мужики. Сойдутся ли посидеть на завалинке или встретятся у родника, куда лошадей приведут поить, — об одном толкуют: о засухе! Вздыхают и, глядя в огнисто-желтое, дышащее жаром небо, качают головами:
— Эхма, вот дела-то! Хлеба выгорают!
— Ежели и дальше так пойдет, зерно у ржи с птичий коготок всего и созреет.
— Уж поистине беда на беду. Вон и гречку сухменью ожгло.
Засуха никогда не приходит в одиночку. Она тянет за собой мор скота, повальные хвори, страшными пожарами сжигает дотла целые деревни.
В знойные дни глянешь окрест — над какой-нибудь да деревней увидишь зловещий столб дыма. Мужики собираются на краю деревни за овинами, жалеют соседей:
— Э-эх, бедолаги! Вот погибель нашла на них! Ведь всю деревню спалит.
— Еще бы! Теперь им конец. Десять, а то и пятнадцать лет пройдет, покуда оклемаются.
— Пойти бы подсобить, — предлагает один.
— А вдруг у самих займется? — опасается другой.
Но если и вздумают пойти, оказывается, что нечем помочь: из насоса вода не бьет, и бочки стоят рассохлые.
Вот тогда лишь и опомнятся. Наказывают всем: бани не топить, хлебы не печь! Увидит десятник дым из трубы — бежит, заливает водой огонь в печке.
Наш мулла и старцы мечетные ходили на поля дождя у аллаха молить. Сказывали, что и кряшенский поп икону с кистями в поле вынес и вопил над посевами, молитвы свои читал.
А дождя все не было. И порешили в деревне затеять по старинке дождеванную кашу. Дядя Гибаш был тут как тут. Вместе с такими же, как сам, зачинщиками всяких дел он насбирал у хозяек крупы, соли, большущий казан раздобыл…
Еще каша не сварилась, а мы уже стояли с ложками наготове вокруг подвешенного над костром казана. Кто бойчей да проворней, тот больше и съел.
Покончив с кашей, мы было взялись оскребывать остатки, как сверху спрыгнул с ведром в руке Нимджан и, едва переводя дух, закричал:
— Ребята, чульмэчле́ки начинается, дождевая начинается!
Только не поверил ему никто, знали все, что Нимджан — враль отчаянный. Врал он всегда очень ловко, сам получая от этого удовольствие. Однажды он заставил своего старого деда бежать в Айба́н, в деревню за восемь верст, сказав ему, что там-де ждут его не дождутся, что дочка его, тетка Нимджана, при смерти лежит. В другой раз отца родного до самого Ушарова устья погнал: змея, мол, мать на жнивье ужалила. Били его за это нещадно. Но он опять за свое принимался.
Лопоухий Шайхи́, самый старший и драчливый среди нас, схватил Нимджана за шиворот:
— Врешь!
— Ей-богу, не вру!
Мы все вскочили. Вдруг он начнет избивать Нимджана? У Шайхи так и было заведено — колотить всех мальчишек подряд. Если вырвется кто, убежит, Шайхи не успокоится, пока не отдубасит его. Отыщет, где бы тот ни спрятался: во дворе у себя или даже в бане. Отколотит нас по очереди, потом жди второго раза.
Когда он однажды схватил меня, я попытался усовестить его:
— Я же тебя не трогаю! За что меня бьешь?
— За то, что лопоухим дразнишь!
— Когда я тебя дразнил?
— Не дразнил, так подумал!
Но сегодня Шайхи что-то не спешил с тумаками.
— Бил я тебя или нет еще? — заколебавшись, спросил он у Нимджана.
Губы у Нимджана задрожали:
— Уже два раза…
— Ну, тогда скажи: ветряк!
Тот и вовсе расхныкался. Для него легче было перенести побои, чем выговорить некоторые слова.
— Скажешь или нет? — повторил Шайхи, тряся его за ворот. — Ветряк!
— Вертяк!
Мальчишки попа́дали со смеху. А Шайхи продолжал мучить Нимджана:
— Веш-ка!
— Век-ша…
Шайхи, и сам рассмеявшись, отпустил Нимджана. Но поверил он ему только после того, как трижды окатил водой и заставил трижды побожиться…
Мы пустились вскачь по домам за ведрами, за ковшами и пошли по деревне обливать каждого, кто попадется навстречу! Малая ли ребятня, девушки или тетушки — всех подряд. Но интереснее было, конечно, когда попадалась девчонка. Она забежит во двор, в сени шмыгнет — ты за ней! В избу вскочит — ты тоже в избу и окатишь ее водой с головы до ног. Тут поднимают визг, бранятся. Однако все это понарошку. Кто бы и сколько ни шумел, какими бы словами ни костил, никто всерьез не принимает. Да и ругаются-то сквозь смех. Такой уж обычай, дедами, прадедами заведенный. В дождеван ни на кого не обижаются. Ведь одна у всех забота — засуху перебить. Дождь нужен, дождь!
Поначалу аршинников не трогали, обходили стороной: не свои все ж, не деревенские. Но парни, разгулявшись, добрались и до них. Вот один подбежал и как выплеснет целое ведро воды на девушек, стоявших у возка! Было бы кому начать! За первым ведром метнулось второе, третье… И пошла кутерьма! То ли нечаянно, то ли с умыслом, но пару ведер вылили и на разложенные товары. Приказчики тоже сухими не остались. Ну и расшумелись они! Особенно черноусый дядька разбушевался.
— Товар губите, товар! — завопил он и кинулся задергивать возки.
Глядим, а на майдане уже никого не осталось. Тут приказчики погнались за парнями, а черноусый дядька за нами побежал. Бежит и ругается:
Нищеброды! Голодранцы беспорточные! Ну, поймаю я вас, поймаю!
Да где ему, пыхтуну, было догнать нас! Мы неслись во всю прыть. Откуда-то рядом со мной появилась Минниса́, девчонка с дальнего конца нашей улицы. Ох и мчались же мы! А дядька грузно топал за нами, оттопырив локти и переваливаясь с боку на бок, но, как ни пыхтел, как ни тужился, отстал от нас. Прибежав на наш конец, мы с Миннисой забрались на задворки Хакимджанова дома и спрятались за баней. Нам вдруг стало весело и смешно. Немного отдышавшись, взглянули мы друг на друга и еще пуще рассмеялись. Одежда на нас промокла до нитки, прилипла к телу, со штанин капала вода.
Что-то по душе мне пришлось сидеть вот так, затаившись, с этой чернявой Миннисой.
— Не испугалась? — спросил я у нее шепотом, хоть и не было никого поблизости.
— Вот нисколечко! — ответила она, показав кончик мизинца. — Нистолечко! А ты?
Я только фыркнул.
Аршинники, видно, снова принялись за свою торговлю. Дождеван, похоже, на спад пошел — шум в деревне стих. А нам еще не хотелось вылезать из нашего укрытия. Минниса склонила набок голову и время от времени щурилась лукаво. Все мне в ней нравилось: и круглое загорелое личико, и дрожавшие в мочках ушей сережки с голубыми камешками, и маленькие пухлые пальцы. «Почему нет у меня такой сестренки? — подумал я. — Вот если бы Минниса сестрой мне была, я бы всюду с собой ее водил и мальчишкам не давал в обиду. Яблоко бы самое румяное ей отдавал, вишни самые черные…»
Расщедрившись, я было собрался еще чем-то поделиться с Миннисой, но с улицы послышались голоса апай и мамы. Значит, уже хватились меня.
III
Настало время косить сено. Отец запряг в телегу нашу вороную кобылу, ту самую, что с «отмерзшим» глазом, и мы — отец, я и брат Хамза — поехали на луга. Некоторые хозяева, не теряя времени, распрягли лошадей и взялись за работу. До начала косьбы, оказывается, полагалось протоптать межу по краям делянок. Отец велел брату Хамзе спуститься к речке и подниматься от пометной вешки напрямик к нему. Сам он с косой в руке стал у верхнего колышка.
— Можно мне пойти? — попросился я, охваченный желанием помочь отцу.
Но отец будто и не слышал меня.
— Ну, давай я пройду! — пристал я к нему опять.
— Не сумеешь!
— Да я прямо-прямо на тебя буду шагать!
— Сказано, и хватит!
Потеряв всякую надежду, я пошел землянику в кустах собирать. Земляника была спелая; сочные красные капли ягод едва держались на стебельках. А запах, запах! Но я и успел-то лишь пару ягод съесть, как послышался крик отца:
— Не топчи! Тут и без того…
Как нарочно, и ребят своих поблизости не было, и я, расстроенный, уселся в телеге.
— Э-э-э-эй-й, э-э-эй-й! — послышалось вдруг за моей спиной.
Обернулся — никого. Только было перевел взгляд на дорогу, опять раздался писк, потом смех. Смотрю — на соседней полосе из-под распряженной телеги выглядывает Минниса!
Вот счастье! Мы с ней тут же пустились наперегонки к реке. Минниса бежала не хуже меня, ее голые пятки, гладкие, как потертые пятачки, так и сверкали в траве. Мы уже у берега были почти, да мать Миннисы обратно нас позвала.
— Нельзя там босиком ходить, — пожурила она дочку и стала обувать ее. — Змея ужалит!
Мать у Миннисы была невысокая, такая же черноглазая, как и дочь, такая же верткая и быстрая.
— Научить вас заклятию? — сказала она, присев на корточки перед нами. — На случай, если на змею наскочите… Старики сказывали, не могут змеи перед этими словами устоять. — И, улыбаясь, покачивая головой, завела скорым говорком:
Заклятье было похоже на песню, и мы, напевая его, снова спустились к берегу и, усевшись на откосе, стали закидывать в воду камни. Кинешь камень, и от того места, куда он бултыхнется, круги идут, будто гонятся друг за другом.
— Глянь-ка! — вскричала вдруг Минниса, хватая меня за локоть. — Мешок с мукой! Вон плывет, вон! А что, если его водяная выпустила? Чтоб нас заманить!..
Ух ты! Взаправду мешок! Он медленно плыл под кругами, что разошлись по воде, плыл прямо в нашу сторону. Хоть тут же прыгай и хватай. Отца кликнуть? Ведь целый мешок муки…
Пока я раздумывал, мешок наш плыл-плыл и сразу ушел под яр. Такое меня зло взяло, что обманулся!
— Да это же облако! — сказал я с досадой.
Перед нами неслись по небу пухлые, точно мешки с мукой, облака. Хотел было я поругать Миннису, что обнадежила напрасно, да нас мама позвала.
— Нельзя над омутом баловаться, — опасливо сказала она, — играйте здесь!
Мама нарезала ломоть ржаного хлеба квадратиками и, посыпав сахарным песком, протянула нам:
— Вот вам пряники, угощайтесь!
Что ж, «пряники» эти показались нам ничуть не хуже всамделишных.
Солнце тем временем село, серо-сизые тучи заволокли все небо. Поглядывая на грузные косяки туч, отец с мамой держали совет: раскидать скошенное сено иль погодить?
— Нынче и петухи безо времени пели, лягушки вон тоже расквакались — кабы не задождило!
— Уж это каждый год так! — сказала мама. — Хлеба как есть истомятся, изжаждутся, и ни одной капли на них не упадет. А стоит на сенокос выйти, ну будто дно у неба выбивают, — льет и льет!
— Будет тебе ворчать! Дожди покуда не лишние, пускай попрыскает.
Увидела мама, что мы с Миннисой вокруг телег носимся, в пятнашки играем, улыбнулась:
— Да что с нашим Гумером стало? Прямо глаза застило ему, нас и не примечает…
Ничего со мной не стало, просто нравилось играть с Миннисой. Когда она оказывалась рядом, мне как-то само собой хотелось бегать, смеяться.
Внезапно за лугами, недалеко совсем, сильно громыхнуло, будто раскололось небо. Мы кинулись к маме. Она, шепча молитву, погладила нас по голове, чтобы от молнии охранить, и погнала под телегу:
— Будет вам чирикать, прячьтесь скорей! Вон грохотун сюда скачет!
Мама положила в телегу большую охапку сена, прикрыла то́рпищем и мы будто в шатре уютном очутились. Поначалу тут стоял дегтевой дух, но запах свежескошенной травы перебил его, у нас даже в носу защекотало.
А в небе всё перекатывались громы, потом зашумел дождь. К нам же под телегу ни ветер, ни дождь не проникали. Минниса прислонилась спиной к колесу и, кинув быстрый взгляд наружу, зашептала:
— Знаешь, когда мы давеча на луга спускались, у старого кладбища ведьмину свадьбу видели. Посередь дороги пыль крутится столбом, до самых облаков доходит. Вот страхи-то! Завертью крутится, а внутри темное сидит. Бабушка говорит, что это ведьма в ступе, она свадьбу справляет.
Минниса, словно сама испугавшись своего рассказа, поджала ноги и подоткнула их подолом платья.
— Что, если ведьма сцапает и унесет с собой, а? Ты напугался бы?
— Нашла чем стращать! Читаешь молитву и палкой — прямо в середину за́верти! Поняла? Тут вся твоя заверть золотом под ноги осыплется!
— А если у тебя нет палки?
— Если палки нет? — задумался я и храбро ответил: — Ногой наподдам!
Откинув свесившийся край торпища, мы высунулись из-под телеги.
Дождь уже прошел, а над деревней и над нашим лугом, переливаясь всякими цветами, из края в край перекинулась радуга. Тучи с громами ушли в сторону Арска.
— Видишь небесную дугу? — показал я на радугу пальцем.
Но Минниса хлопнула меня по руке:
— Чу! Бабушка сказывала, что нельзя на нее пальцем показывать.
— Ладно, — послушался я и стал объяснять: — Это мост… Его ангелы перекидывают, чтобы воду для дождя подвозить.
— Да уж, ангелы!..
— Вот и да! Провалиться мне на месте, если вру!
Вижу: Миннисе и хочется верить, и сомнение берет ее. Я начал еще более горячиться:
— Знаешь, отчего гром гремит?
— Отчего?
— Дождяные ангелы запрягут коней в телеги с бочками и скачут по мосту!
— А воду откуда берут?
— Видишь, как небесная дуга выгнулась? Она небось одним концом в речку Азе́ке опустилась, а другим — в Янильское озеро.
— Ой-ой, далеко! — удивилась Минниса.
— Наберут ангелы воды и давай на землю лить. Вот тебе и дождь!
— А гром?
— Говорил же я давеча! Когда по нашему мосту телега едет, и то грохочет как, а уж там… Особенно если пустые бочки везут.
— Откуда тогда молоньи берутся? — спросила Минниса, пристально глядя на меня, точно уличить в чем собиралась.
И в самом деле, откуда молнии? К счастью, вспомнил, что мама про них рассказывала, а то бы осрамился перед Миннисой.
— Кони-то небесные знаешь, как скачут? От их подков во все стороны искры летят!
На лугу уже давно прояснило, люди за дела свои принялись, а нам все не хотелось расставаться с миром чудес.
— Вы чего в тени сидите? Вылезайте на солнышко! — позвала нас мама. — Вон сено раскидывайте!
IV
Пока я выбирал себе грабли, отец сам нашел для меня работу.
— Нечего, — сказал он, — разгуливать, когда все делом заняты.
Взял я вороную за поводок и повел к реке. Потом меня заставили конский щавель из сена выбирать.
Отец с мамой на случай, если зачастят дожди, траву, что в низине, скосили, на бугор стали таскать. Вдруг смотрю — мама подхватила вилами целый охапень, а оттуда вытянулось что-то черное, похожее на плеть, и начало раскачиваться прямо над ее головой.
— Мама, брось! — завопил я истошно. — Змея!
Мама, вздрогнув, отбросила прочь вилы с сеном и повалилась тут же. Мы с братом кинулись было на то место, но отец погрозил нам кулаком:
— Не ходите!
А сам подбежал к змее и прижал ее к земле вилами:
— Несите прут ивовый! Живо!
Мы бегом принесли прутья. Змея пыталась вырваться, извивалась, била хвостом по вилам и, высунув раздвоенный язык, страшно шипела. Под ударами ивового прута она свернулась быстро. Отец подцепил ее палкой и отнес подальше, бросил в яму.
— Гадюка! Самая ядовитая! — проговорил он. — Хорошо еще, на мать не успела упасть.
Язык у меня так и зачесался. Сказать бы, что это я крикнул маме про змею, сказать бы! Да не любил отец, когда хвастали. Все же я нашел повод поговорить о змее.
— А мама Миннисы заклятье против змей знает, — таинственно сообщил я отцу. — Как увидишь их, сразу говори: «Чвира-чвира, чвирк, змея! Чвира, черная змея…»
— Да неужто? — Отец даже улыбнулся, первый раз за весь день! — А ты что, забыл давеча про заклятье? Ведь первым змею разглядел! Вот бы и почвирикал!
V
Настала страда. Я был еще мал для жатвы, но и меня начали в поле брать: за дитём, мол, приглядит, снопы потаскает.
Это дитё была моя сестренка, она недавно у нас родилась. Бывало, как приедем на свою полосу, брат Хамза и апай наденут нарукавники, подоткнут подолы передников и пойдут хрустать серпом. А мама укладывает девочку в лубковую тележку и, склонясь над ней, кормит, пока та не уснет. Сестренка спит, губами почмокивает, а я устраиваюсь в тени и думаю, чем бы мне заняться. Божьих коровок в спичечный коробок набрать? Земляники поискать на меже? Или плетку из соломы сплести?
— Сынок! — зовет меня тут мама. — Спустись, пока дитя спит, в Ушару́ за водицей!
Несу я кувшин с водой с Ушарова ключа и невольно задерживаюсь в низине у круглого, словно колодец, бочага с водой. Это «Морской глаз»! Его вся деревня так зовет. В зиму он никогда не замерзает, только пар над ним тогда поднимается. Вода в бочаге какая-то мутная, пугающе темная. Пробовали дно у него шестом нащупать — не нащупали. Вожжами длинными, камень к ним привязав, до дна пытались достать — не достали. Старики считают, что так и должно быть. Бочаг, мол, ходами подземными с морем далеким связан. Море — это бескрайний, безграничный водный простор, а бочаг — глаз его, которым он в другом конце земли на мир смотрит.
Я, точно околдованный, не могу отойти от бочага. Осторожно ступаю на зыбкий его край и пугливо вглядываюсь в мутную воду. Мне всякий раз кажется, что она вот-вот забурлит-закипит и всплывет со дна чудо-юдо морское, о котором в книжках пишут…
Да разве наши дадут дождаться чуда-юда!
— Иди скорей, шалопутный! — слышится сверху голос апай. — Дитя проснулось!
Ладно еще, сестренка не плаксивая. Сунешь ей в рот тряпочную соску, покатаешь малость, и опять сон ее сморит.
А в голове у меня все тот же «Морской глаз». Нырнуть бы в него и доплыть до самого моря!..
— Нечего там прохлаждаться! — кричит тут же апай. — Берись-ка за снопы.
Снопы, что наши навязали, мне надо перетаскать в круг, где их в бабки сложат. Лето нынче засушливое, и рожь уродилась негустая, снопов не очень-то много. Но все равно под рубаху набиваются остинки, а от них и подскочишь поневоле и подпрянешь. Да и по жнивью колкому босиком бегать не великое удовольствие, особенно если на колючки наступишь.
К полудню пересыхает в горле. Начинает ломить плечи: уже и шаг шагнуть нет сил. Старшим тоже нелегко. Мама то и дело разгибает спину и трет поясницу. Апай и Хамза повязывают лоб мокрыми полотенцами. Но останавливаться нельзя. Отец велел на этом клину все дела до обеда закончить.
Я посматриваю на дорогу, не уходят ли люди полдничать в деревню. Однако брат рушит все мои надежды.
— Ты чего ворон считаешь? — шумит он. — Двигайся живей! Как перетаскаешь снопы, лошадь приведи, на другое поле поедем!
В сенокос я с ребятами, а то и с Миннисой затевали игры, но теперь не поиграешь. С Миннисой мы и виделись-то в поле редко. Но я уже издалека узнавал ее отца и мать и даже пегую их лошадь с белым, будто заплата, пятном на животе. Когда нам приходилось проезжать мимо их полосы, я старался по-взрослому погонять лошадь.
— Но-но! — вскрикивал я, взмахивая вожжами. — Ты что на ходу спишь!
Апай, бывало, приставит руку щитком ко лбу, точно высматривает что-то, и скажет:
— Глядите, что за колобушка промеж бабок там катится? Э-э, да это не колобушка, а Минниса-невестушка!
Я замахивался на нее. Но голубовато-зеленые глаза апай улыбались так бесхитростно и ласково, что вскоре и сам я начинал смеяться.
VI
Ураза́ — месяц поста. Одни у нас постятся честно: от восхода до заката крошки в рот не берут, капли воды не пригубят. А некоторые отлынивают. Мужики помоложе и джигиты не таятся даже друг от друга при встречах.
— Ну как, — спросят, — не доняла еще ураза?
— Чего ей меня донимать? — посмеиваются в ответ. — Я ей воли не даю!
А мы, мелкота, становимся во время уразы вестниками долгожданного мига разговления. Он наступает с закатом, в момент, когда муэдзи́н поднимается на минарет и возглашает азан — призыв к вечерней молитве. Поскольку мы живем поблизости от мечети, босоногая ребятня собирается в ожидании азана возле нашего сада или в проулке за углом.
Девочки усаживаются особняком на траве и играют в камешки. В уразу я вижу Миннису каждый день. Она делает вид, что не замечает меня, но я чувствую: нравится ей, что я смотрю на нее. Когда я рядом, она становится еще подвижней, и смеется чаще, и глаза ее блестят как-то особенно.
Вот девочкам надоедают камешки, и они, вскочив, становятся в круг. Однажды я тоже затесался в их игру. Только некоторые девочки — видно, завидовали они нашей дружбе — сразу зашумели:
— Не хотим, не хотим! Это девчачья игра!
— Верно, верно! В напевке тоже говорится: «Много-много было нас, десять девочек как раз». Не сказано ведь «десять мальчишек»!
Одна приложила руки ко рту воронкой и начала дразнить меня:
— Женишок, рваный гребешок! Кукареку-у!
Не первый раз приходилось мне слышать это. Если в такой момент стерпишь, промолчишь, так и знай, глаз потом открыть не дадут. Вот и я не успокоился, пока не отдубасил ту девчонку.
Тут уж все в один голос загалдели:
— A-а, он еще дерется! Сказали, не примем в игру, и не примем!
Минниса жалобно распустила губы и принялась уговаривать подружек:
— Позвольте ему поиграть разок!
— Нет, не позволим! Мало того, что мальчишка, да еще дерется!
— Ну что с того, коли разок поиграет с нами?
Девочки переглянулись, перемигнулись:
— Ну, так и быть!
Я радостно встал в круг, и мы завертелись, завели напевку:
С последним словом все мы сомкнули губы и затянули: «Мм…» Посмотрел я на девочек — у кого под носом блестит, у кого волосы совсем взлохматились, и смех стал меня разбирать, что я, мальчишка, стою один среди них и тоже мычу, как теленок. Не выдержал, прыснул.
Девочкам только этого и надо было:
— Ага, разомкнулся, первым разомкнулся!
И стали они меня толкать да дергать:
— На чью крышу опустился?
Я и не сообразил, назвал того, кто вспомнился первым:
— На крышу дяди Сулеймана!
— Сколько у них народу?
— Шестеро! — крикнула одна.
— Ага, шестеро! Давай сюда лоб! Вот тебе! На тебе!
Девочки с удовольствием щелкали меня по лбу: «Щелк!», «Щелк!». А я даже глазом не моргнул. Хоть и маловат, а все — мальчик!
Потом я с мальчишками играл в ножички, в пятнашки, в прятки… Поднялся тут визг, писк!
— Хватит вам! — цыкнул кто-то, высунувшись из окна. — Вот шайтаново племя!
Мы притихли и уселись рядком вдоль забора нашего соседа дяди Гайни́. Мне было так хорошо чувствовать сквозь рубашку тепло Миннисы! Когда она вертела головой, ее растрепавшиеся волосы приятно щекотали мне лицо. Минниса сидела на корточках, обхватив руками колени. Мне казалось, что ей тоже нравится безмолвно сидеть вот так возле меня.
Солнце уже скатилось за Бишенский лес. То из одной, то из другой калитки выглядывают люди.
— Детушки, не было, что ли, аза́на? — спрашивают они у нас.
И голос-то у бедняг еле слышен, ждут, скоро ли прозвучит азан. Один я не жду. Чем больше пройдет времени, пока муэдзин поднимется на минарет, тем дольше продлится мое блаженное состояние…
И все же тот момент наступает. Слышится скрип ступенек, ведущих на минарет. Вскоре в окошке наверху показывается белая чалма муэдзина. Не знаю, успевает ли старик раскрыть рот, но ребятня вскакивает разом и с криком мчится во все концы деревни:
— Азан! Азан!..
Мы с Миннисой, взявшись за руки, спускаемся по проулку вниз. Я провожаю ее до косогора и смотрю, как она, подпрыгивая, словно козленок, бежит по тропинке к своему дому.