I

Однажды осенью с предзакатного намаза в мечети отец пришел не один, а с муэдзином Гайнетди́ном-абзы. Мама быстренько умыла, переодела меня и велела подняться в верхнюю горницу. Там у разостланной на паласе скатерти с угощением сидел на мягкой подушке муэдзин. Отец устроился возле самовара, чай разливал, я тоже опустился на пол рядом с ним.

— Этот, что ли, сынок учиться пойдет? — спросил гость.

— Он самый, — ответил отец. — Пора уж, а то знай шары гоняет.

— Вон какой славный у тебя джигит! Надо, надо знаний набираться, закону божьему учиться. Пусть растет разумным, благонравным.

Так, попивая чай, они беседовали. Разговор все-таки вел отец.

— Нынче-то не станут притеснять детей, как прежде? — спросил он.

— Кто его знает. Наперед поручиться не могу. Ведь Тирэ́нти-стражник еще у нас, в деревне. Только и подстерегает!

— Гляди-ка, а! Когда старший сын учился, тоже страху нагоняли. Бывало, прибежит, плачет: стражник, мол, книги у всех отобрал. Или вовсе трясется с испугу: в подполе, мол, сидели, спасались.

— Что верно, то верно. Налетят нежданно-негаданно. И урядник и стражник…

Отец пододвинул гостю масло и мед.

— И чего стражник вцепился в нас? Неужто царь ничего про то не ведает?

— Царь в выси, мы в низи.

— Не доходит до него, а то пожалел бы небось.

— Он один, нас много. Всех не нажалеется!

— С землей тут мыкаемся, — продолжал отец, — а на наших исконных землях помещики сидят. Скрутили мужика…

Муэдзин перевернул пустую чашку вверх дном — напился, значит.

— Испросим у аллаха терпения, — сказал он со смиренным видом. — Будем помнить его завет: «Рабов моих, что без ропота приемлют ниспосланные мной страдания и злосчастья, одарю вечным раем!»

— А что остается, как не терпеть? — ответил отец и, вынув из кармана три копейки, протянул муэдзину.

— Благодарствую за угощение. Ну, воздадим аллаху…

Муэдзин поднял руки чуть не до самых глаз и начал беззвучно читать молитву. Его реденькая, клином бородка смешно подергивалась, и губы шевелились беспрестанно, будто он горошину во рту перекатывал. Тут отец, сидевший, как и муэдзин, подняв руки, толкнул меня локтем. Я тоже раскрыл ладони и старательно зашевелил губами.

 

II

Наутро мне дали двухкопеечную монетку, полешко, и я, повесив через плечо холщовую сумку с книжкой, отправился к муэдзину «набираться знаний».

Дом муэдзина, как и наш, был в два яруса, только большой и крепкий. Ребят к моему приходу набилось в нижней горнице до отказа. Тут собрались мои ровесники, мальчишки и девчонки. У каждого в руках была маленькая книжка — «Иманша́рт». Кто пришел раньше, сидел на саке у глухой стены, большинство же разместились рядами прямо на полу, и каждый, заглядывая в книжку и стараясь перекричать других, повторял заданный урок.

При моем появлении кто-то громко крикнул:

— Новый ученик!

Девочки сразу зашебуршились и, скашивая глаза то на меня, то на Миннису, зашептались друг с другом. А Минниса, точно кто иголкой ее кольнул, вздрогнула и круто повернулась к окошку.

Я бросил полешко в запечье, уселся неподалеку от двери и стал дожидаться, когда спустится к нам абста́й, жена муэдзина.

Ребята очень скоро позабыли обо мне и снова принялись зубрить во весь голос. А я как-то невольно посмотрел на Миннису и заметил, что она тоже кинула взгляд в мою сторону, но тут же отвернулась и начала показывать соседней девочке буквы.

Хи-и, хвальбишка! Я вынул из сумки новенький «Иманшарт» и стал разглядывать нарисованные на первой странице сады, минареты с полумесяцем на макушке. Однако сколько я ни старался не слушать, из сорока звенящих голосов в уши мне лез голос одной Миннисы:

— А это что за буква? Видишь, похожа на блюдце…

После долгого ожидания на лестнице сначала показались носки вышитых сапожек, потом — пола широкого платья, наконец перед нами предстала сама Фатима́-абстай. Высокая, статная и белолицая.

— Тише! — крикнула она, постучав костяшками пальцев о поручень. — Вот услышит Тирэнти и книги у вас отымет, на нас штраф наложит.

Ребята сразу примолкли.

Я вспомнил, меня еще дома предупредили, когда провожали в школу.

«Ты смотри не ротозейничай, — сказал отец. — Как услышишь стук в потолок сверху, — юрк в подпол! Понял?»

Неужто и в самом деле гонять нас будут?..

— Новый шаки́рд! — подозвала меня к себе Фатима-абстай и, взяв мой «Иманшарт», показала несколько первых строк: — Выучи этот кусок. А коли не поймешь, спросишь у сестры или у брата…

На том и кончился первый мой урок. Точно так же продолжалось «обучение» и в следующие дни: выучить наизусть от сих до сих.

— «…Аллах всевышний есмь сущий и единый, и несть его ни на тверди земной, ни на небе, несть ни в глуби, ни в выси, ни вправе, ни влеве, ни позади, ни преди нас, но аллах — сущий и единый, правый и вечный, светлый в благодати…»

Я поневоле смотрел в потолок, на пол и вправо повертывался и влево. Несть… Ни там, ни тут, кругом — несть. И в то же время — есмь! Уж слишком загадочным представлялось это.

Однако мне нравилось произносить все эти слова. Они так и просились на язык, так и нанизывались одно за другим. Мама считала, что чем больше заучишь их, тем будешь ученей, и что нельзя в них сомневаться. Я крепко зажмуривал глаза и, покачиваясь, повторял напевно:

— «…сущий, единый, светлый в благодати…»

 

III

Когда к небольшой горнице тридцать-сорок учеников зубрят на все лады уроки, конечно, гул их голосов не может не вырваться на улицу.

— Тише! Стражник услышит!.. Не шумите, Тирэнти прибежит! — не раз на дню предостерегала ребят Фатима-абстай.

Но стоило ей оставить нас одних, как мы обо всем забывали и снова поднимали шум.

Минули первая и вторая недели учения, а стражник не показывался. Кто-то даже говорил, что он гостевать надолго уехал.

Но однажды, только мы собрались, над головами у нас раздался стук.

— Бросайте книги в запечье и прячьтесь! — сдавленным голосом крикнула сверху Фатима-абстай.

Девочки в одну минуту спустились в подпол, а мы, мальчишки, выскочили во двор и залегли за кучей соломы под навесом.

Вскоре распахнулись ворота, и появился стражник Терентий, весь в ремнях и с саблей на боку. За ним семенил староста. Мы еще пуще испугались и поползли к задней калитке, чтобы удрать через огороды. Однако в это время кто-то забежал во двор и одним ударом повалил стражника. То был дядя Гибаш! Увидев такое, староста кинулся под навес и наперед нас выскочил на огороды.

Дядя Гибаш был куда рослее Терентия и не давал ему встать, тут же сбивал с ног и повторял при этом:

— Не смей один лезть в дом! Не смей!

Тут собрались люди: Мухамметджан-солдат с Сарником Галимджаном, дед Саби́т и еще кто-то.

— Понятые где? Где староста? — шумели они, наскакивая на стражника. — Как ты посмел к муэдзиновой жене врываться?

Мы рты раскрыли. Вот тебе на́! Ведь стражник и в глаза ее не видел!

Народу набилось во дворе тьма! Терентию слова не дали вымолвить, вырвали у него саблю и повели в караулку.

— Пусть Тирэнти попробует теперь книги у детей отбирать!

Нас всех отправили по домам и пригрозили:

— Смотрите не путайтесь здесь, покуда дело не уляжется!

Деревня бурлила. Люди собирались у ворот, сходились у караульной избы, ругали начальников на чем свет стоит, сетовали на тяжелые времена:

— Что за беззаконие! За что издеваются над нами?

— Царя мы не поносили, подати платим!

В тот же день прикатил урядник.

— Тут, — сказал, — что-то серьезное заварилось!

Поспрошал кое-кого и уехал обратно.

На другой день в упряжке с пристяжной с колокольчиками нагрянул сам становой пристав. Рассказывали, что ему пожаловались на стражника, будто он пьяный ворвался в дом к муэдзину. Особенно дядя Гибаш старался.

— Вижу, — говорит, — старосты нет, понятых нет! К стражнику обращаюсь: «Что, мол, за порядок, ваше благородие! Закон так не велит, пойдем приведем понятых». Взял было его за рукав, а Тирэнти вдруг повалился!

— Еще бы не повалиться, — подкрепил его слова Мухамметджан-солдат, — когда он вдрызг пьяный был.

Пристав уехал. Стражника после того к нам не ставили.

Янасала́ наконец свободно вздохнула. Обысков в доме у муэдзина не чинили, книг не жгли. Мы уже могли учиться без опаски. А дядя Гибаш, если вспоминали про ту историю, смеялся, пофыркивая носом:

— Не смей против мира идти! Мир — он мир! Вот что получается, когда над ним шутки строят!

 

IV

В дни, когда муэдзин и Фатима-абстай оба отлучались из дому, нас учила их взрослая дочь Махибэдэ́р-апай. Помню, как она, скрестив под грудью руки, прохаживалась перед нами и ласково говорила:

— Детушки, миленькие! Шибче не можете кричать? У меня покамест и голова не болит и в ушах не звенит. Кричите, детушки, ладно? Шибче, шибче!

Некоторые ребята, приняв ее слова за правду, начинали орать во всю глотку. Ну и смеялась же тогда Махибэдэр-апай! Глаза ее совсем закрывались, обнажались белые зубы, а щеки еще больше круглели.

Иногда она спускалась к нам заспанная, растрепанная и, прикрыв ладонью рот, долго и сладко зевала, потягивалась. Потом проходила в угол, где стоял таз с кумга́ном, и, неторопливо умывшись, шла наверх пить чай и лишь после этого начинала урок. Она усаживалась на саке, заставляла нескольких учеников ответить урок и заявляла, поднимаясь:

— Довольно! Остальные завтра ответят. Пошли!

И мы всей гурьбой шли за ней во двор. Девочки убирали солому из-под скотины, мальчики сгребали снег, чистили в хлеву. Махибэдэр-апай стояла, упершись руками в бока, и весело смеялась:

— Какие же, оказывается, вы проворные! Вот это работа так работа! Ну, детушки, идите домой, у меня у самой дел много.

Зимой мы уроков не пропускали, зато с наступлением весны ноги просто отказывались идти в мрачную муэдзинову горницу.

Был ясный, солнечный день. Вышел я со своей сумкой из дому, но увидел игравших неподалеку друзей-мальчишек и мгновенно позабыл об учении. Мы бегали, разбивали со звоном хрусткую наледь в ямках от лошадиных копыт. А как зажурчала, потекла по колеям талая вода, я пробрался под навес и, схватив запрятанную в уголке игрушечную мельницу, вынес ее и наладил на быстром ручейке. Колесо на мельнице завертелось, зашлепали по воде лопасти, глазами за их кружением не уследишь. До уроков ли, до муэдзина ли было?!

Потом увидел, что Хакимджан строит ловушку, и тоже вырыл яму поглубже возле нашего дома, устроил легкий настил, соломой да снегом сверху засыпал, следы навел, будто обычная это тропка. Здорово все-таки, если удастся скрыть яму! Ты вроде бы играешь как ни в чем не бывало, а все ждешь, кто же наконец попадется?

Дождался! Смотрю — распахнув ворота, вышел с лопатой на плечах отец и провалился! Я чуть языка не лишился от страха. Отец рассвирепел:

— О-от, окаянные! Это какого негодника выдумка? — И вдруг рассмеялся: видно, его самого развеселило, что он, бородатый мужик, в яме барахтается.

Но стоило ему заметить меня, как он снова расшумелся:

— Ах ты свиненок! Ты чего здесь валандаешься?

Я подхватил сумку и, пока отец не вылез из ямы, побежал к муэдзину. Но уроки, оказывается, кончились и ребята разошлись по домам. Не успел я повернуть обратно, как с верхней горницы спустился муэдзин.

— А-а-а, нагулялся вдоволь и решил сюда заглянуть? Ну-ка!

Привычной рукой он больно накрутил мне ухо и, открыв створку на полу, спихнул вниз.

В подполе было темно и смрадно. Хотелось плакать. Но я сдержался. И на муэдзина не очень разозлился. Ничего, подумал я, зато наигрался вволю.

Над головой моей вдруг затопало, загрохотало. Это в нашу учебную горницу впустили хозяйских телят и ягнят. Это тоже меня не встревожило. Я заволновался только тогда, когда почувствовал, что заключение мое затягивается. Ведь эдак и солнце угаснет и ручейки прихватит стужей!

Так оно и вышло. Меня выпустили, когда солнце уже скатилось к закату, а ручейки подернулись ледяной коркой.

 

V

Выскочил я со двора и чуть не сшиб Миннису. Она стояла, прислонясь к воротному столбу, и делала вид, что оббивает ногой лед на застывшей луже. Она смутилась, увидев меня, и как-то бочком протянула что-то завернутое в серебряную бумагу. Я увидел торчавший из бумаги красно-синий карандаш и хотел было взять его, но отдернул руку.

Как раз было время, когда поспели яблоки. Заметил я, что вокруг нашего сада Минниса с подружкой прохаживаются, но не мог выйти к ним, делом был занят. Улучил, однако, момент, вынес им по яблоку. Минниса сразу стала есть свое, только сморщилась; должно, кислое ей попалось. А ее подружка Сэлимэ́ потерла яблоко, заулыбалась, то к одной щеке его прижимает, то к другой.

— Эльляли́, эльляли́! — приговаривала она. — Какое красивое яблоко! Я домой его понесу, покажу маме!

Неожиданно Минниса выхватила у нее из рук яблоко и надкусила.

— Ага, Гумер тебе сладкое дал, медовое! — крикнула она. — На, поешь кислое! — и попыталась сунуть Сэлимэ свой огрызок.

Та расплакалась, бросилась на обидчицу, но Минниса, пнув ее ногой в живот, убежала. Я вынес Сэлимэ другое яблоко и, видно, навсегда запомнил зловредность Миннисы.

— Возьми же! — нетерпеливо проговорила Минниса.

Цветных карандашей у меня еще не было, и я не раз завидовал мальчишкам, которые разрисовывали ими тетради. И все равно удержался, не взял:

— Нет, не надо!

Лицо у Миннисы вдруг исказилось, глаза стали злыми, будто пронзить меня хотели насквозь.

— Ну и не бери, рябой черт! — крикнула она. — Ты и не стоишь его! Вот тебе!

Минниса показала мне язык и кинулась бежать. Я вмиг догнал ее и вцепился в плечо, но она так противно завизжала, что я сам был рад удрать от нее, только бы голоса такого не слышать.

После этого дружба наша с Миннисой окончательно оборвалась. При встречах мы делали вид, что не видим друг друга, а то и вовсе отворачивались.

Тепло весеннего солнца, растапливая снег, уносило вместе с ним и наше ученическое рвение. Да Фатима-абстай не очень этим и огорчалась.

Но вот настал день, когда я, возвратясь домой, закинул сумку свою подальше на полку.

— А спасибо сказал? — спросила мама, проследив взглядом за сумкой.

— Кому?

— Как же? Учителям!

Я промолчал.

Мама укоризненно покачала головой:

— Цельную зиму они старались, грамоте вас учили, уму-разуму наставляли. Думаешь, из-за твоих двух копеек мучились? Неужто позабыл обо всем?

Что уж теперь говорить, позабыл…