В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах. На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы- колонисты.
И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности «обрезов», об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.
Плелись, пока не кончились красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.
— Выживу — женюсь, — сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.
— Это на ком? — найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.
— Разумеется, на Инге!
— Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.
— Она писала, что будет ждать хоть сто лет!
— Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра…
И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.
— По крайней мере, обогреемся.
— Зря винтовки на станции выбросили.
— Остен-Бакен, Остен-Бакен… Да нас, наивно вооруженных, уж давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.
— А вдруг там бандиты?
— Сомнительно. Вдали от «железки» им пограбить толком нечего.
— Тоже верно.
— Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз… Не отставай, жених на выданье!
Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма. Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.
Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:
— Эй, люди добрые, есть кто живой?
Мы замерли в ожидании.
За дверью кто-то закряхтел и закашлял.
Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.
— Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, — взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.
— Изыди, сатана!
Голос из пещеры был тверд и беспощаден.
— Псих, без подделки псих, — зашептал я в ухо озадаченному Остапу.
— Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, — бендеровский кулак начал совершать амплитуду.
— Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.
— Послушай-ка, любезный, у нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры. Можем запросто поделиться!
Пещера без промедления отозвалась:
— Изыди, сатана!
— А табачку турецкого, с ментолом, не желаете? продолжал вопрошать елейный искуситель. — Полфунта не пожалеем!
— Изыди, сатана!
— Водка «Смирновская», свежеоткупоренная, в граненом запотевшем стакане, без закусона!
— Изыди, сатана!
Я дернул Остапа за рукав:
— Не пора ли ему сменить пластинку?
Бендер временно отступил для совещания на вытоптанную мной запасную позицию.
— Судя по фразеологии, мы напоролись на религиозного отшельника-фанатика.
— Этот ни за что не откроет.
— Надо мыслить.
— Почем опиум для народа? — заорал я сердито, чувствуя, что пустые кишки вот-вот смерзнутся в ледяной смертельный комок. — Старец вшивый!
— Попрошу вас, штабс-капитан, в присутствии женщины не выражаться, — произнес вдруг Остап командирским строгим тоном и отвесил мне разъясняющий пинок.
— Так точно, господин полковник!
— Ваше монашество, поимейте сострадание, — Остап припал грудью к двери. — С нами несчастная женщина. Прекрасная роза, увядающая на пронизывающем ветру.
Отшельник не отзывался.
После повторного инструктирующего пинка я вспомнил роль.
— Шарман, оля-ля! Плезир, оля-ля! — запели мои стынущие губы, и, чтобы произвести более захватывающее впечатление своими амурными прелестями, я принялся вытанцовывать самый похабнейший канкан, задрав полы шинели. — А ба лезом! А ба лезом! А ба лезом!
Но, видно, перестарался.
Пещера отреагировала на мой концертный номер уже осточертевшим: «Изыди, сатана!»
— Кто тебя просил исполнять репертуар неопытной проститутки? — прошептал Бендер, обнимая меня за онемевшие плечи. — Приготовься, Остен-Бакен, сейчас я буду тебя насиловать.
— Это в переносном смысле?
— В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.
— Постараюсь.
— Тогда поехали, — Остап ловко сшиб меня подножкой, опрокинул на спину и завалился сверху.
— Помогите! — завопил я во всю мочь. — По-мо-ги-те!
— Стенай, скотина, а то ухо откушу, стенай.
— Не надо! Не надо! Трусики порвете!
— Страсти подбавь.
— Больно! О, как больно! Бо-бо-бо!
И тут наконец дверь распахнулась, и в слабоосвещенном проеме возникла худая фигура в белых подштанниках и бросилась к нам.
«Сейчас меня спасут от озверевшего насильника», пронеслось в моей голове, полуутопленной в сугробе вошедшим в раж Бендером.
«Все таки неприятно, когда по тебе энергично елозят, хоть и понарошку.»
Но отшельник, мощно отшвырнувший насильника к порогу, сам резво оседлал мое уставшее, распластанное тело.
— Остен-Бакен, ползи сюда! — закричал Остап, проникнув в долгожданное жилье. — Скорей!
Из последних сил освободившись от бородатого, пропахшего ладаном, ерзающего старца, я на четвереньках рванул к теплу и свету. Но отшельник, вцепившись в ремень и карман шинели, благополучно вернулся на моей выдыхающейся тяге в неосторожно оставленную обитель.
Бендер, предварительно разувшись и раздевшись, деловито, без чтения морали и нотаций, растащил нас по разным углам, а сам забрался с ногами на лежанку, застланную тулупом.
— Неплохо отец устроился!
— Изыди, сатана, — сказал отшельник без особого энтузиазма и, пошатываясь, облачился в утепленную стеганую рясу.
Я, скорчившись, нежил переутомленный организм возле очага.
Остап продолжал уточнять детали.
— Поведай-ка, схимничек, нам, грешным, о своем прежнем житье-бытье. Небось — великосветский шкода, уставший от любовных похождений, лейб-гусар, дитя от морганатического брака?
— Изыди, сатана!
— Да ты, наверное, дедусь, обет дал? Так вот, я, облеченный данными мне новой властью атеистическими полномочиями, заявляю: Бога нет, не было и уже никогда не будет. Впрочем, ты сильно не огорчайся от этого научного факта. Главное, баб на земле (а не на небе) хватит и мне, и тебе, и вон тому заскучавшему с голодухи, разомлевшему от благостного тепла типу, поклявшемуся жениться. Ах, сколько сдобных, истекающих соком вдовушек наплодила кровавая година! Потешитесь на славу!
— Изыди, сатана, — сказал отшельник проникновенно и ласково и, отогнув персидский толстый ковер, вытащил из тайника крынку засахаренного меду и огромный ржаной, посыпанный тмином каравай…
Потом мы дружно и долго гоняли чай, настоящий индийский, с рафинадом.
Я как-то незаметно уснул на поленнице березовых дров, плотно уложенных в глубине пещеры, и пропустил самое интересное из агитационной лекции поймавшего вдохновение Бендера.
Утром выяснилось, что схимник осознал ошибку судьбы и готов отправиться со мной в изменившийся мир, а Остап, разобравшийся за ночь в механике отшельнического быта, решил наконец-то осуществить свою давнюю — еще со времен мистического членовращательного флигеля — мечту о затворнической жизни.
С рассветом, по свежей пороше, мы побрели паломниками, снедаемыми страстями, к железной дороге, к взбаламученному людскому морю, к счастью и горю, к выстрелам и песням.
Бендер же, проводив нас до шляха, бегом вернулся в пещеру, к недоеденному меду…