Коварная штука жизнь.

Ранней весной девятьсот двенадцатого турецко-поданный, дела которого упорно шли наперекосяк, умудрился за одну ночь в клубе проиграться до нитки и, утратив в два дня все, что имел, не нашел ничего лучше, как нажраться сулемы и скончаться в страшных судорогах.

Остап по мановению злого рока из пятнадцатилетнего среднеуспевающего гимназиста и активного деятеля на общественном поприще превратился в парию, неприкасаемого, оставшись без средств, квартиры и всего того, что делает человека человеком в глазах других.

Мой сердобольный родитель по доброте душевной пустил бывшего гимназиста и центрфорварда во флигель. Студент-анархист куда-то канул еще в девятьсот седьмом наверное, сложил буйную головушку на морозных пресненских баррикадах.

Две недели, а может и поболее, пролежал Бендер на койке, поверх пледа, уткнувшись в подушку, лишь изредка позволяя себе поужинать тем, что приносил я.

Но вот в одно прекрасное утро я увидел прежнего, заряженного энергией и энтузиазмом прирожденного авантюриста Остапа. Ну, не совсем прежнего. Злость и горечь наложили отпечаток на его лик.

— Ох, Остен-Бакен, вам слабо накормить обильным дворянским завтраком пролетария умственного труда, люмпена общественных мероприятий, павшего на дно потомка янычара.

Вернувшись нагруженный по ватерлинию припасами, я застал воспрянувшего комбинатора, энергично вышагивавшего из угла в угол.

— Подпольный гений будет утолять хронический голод, а ты внимай.

— Как я рад, как рад…

— Не надо излишних эмоций… Да, меня, как жалкую ничтожную крысу, загнали в угол, лишив привычного поля деятельности.

— Судьба играет человеком…

— Но самое главное орудие, превратившее обезьяну в человека, всегда при мне.

— Финский нож?

— Бери выше.

— Спички!

— Голова, Остен-Бакен, обыкновенная голова, но до отказа набитая высококачественными извилинами.

— Спиноза с аппетитом бенгальского тигра.

— Марк Аврелий — без лишнего веса и амбиций.

— Я не виноват, что у меня такая конституция.

— Виноват в отсутствии интеллектуального прогресса.

— Стараюсь, из кожи вон лезу — не получается.

— Дело поправимое… Мы своей монаршей милостью производим вас, достопочтенный оруженосец, в полномочного и полноправного агента по аферам… Отказываться бесполезно…

— А зачем мне отказываться от собственного счастья?

— И то верно…

— Есть идея?

— Думаю, крестьяне-переселенцы столыпинского призыва нуждаются в посильной помощи со стороны мягкоспящих и вкусноедящих.

— С этим я управлюсь махом!

— Чувствуется моя школа… Запомни… Основа основ отрепетированная жалостливая речуга… Упираешь на забитость и безграмотность, на сифилис, косящий крестьянские ряды…

— На рахитизм!

— Маслом кашу не испортишь… Для приема даров мобилизуй Ингу… Пусть берет все — на досуге сами рассортируем…

Зов о помощи крестьянам-переселенцам, брошенный мной по-бендеровски душевно и проникновенно, разбудил в интеллигентских, околоинтеллигентских, дворянских и разночинных кругах добрые чувства.

Я звал — отдать последнее!

Инга упаковывала приношения в оберточную бумагу и перевязывала атласными лентами, пожертвованными подругами для благой цели.

За день набралась целая пролетка, и я торжествующе доставил добычу в логово.

Остап терпеливо ждал, пока я заполню флигель увесистыми свертками.

— Я всегда утверждал — чувство вины перед простым народом — прекрасное чувство и, главное, полезное, как домашнее животное, дающее молоко, сливки и сметану. — Остап взял верхний, самый скромный пакет. — Надеюсь, индивидумы, оторванные от правды жизни, обрадуют нас расписными подносами, золотыми чайными ситечками, ажурными подстаканниками и хрустальными чашами для пунша.

Алая лента скользнула на пол, и мы узрели пару поношенных, до безобразия облезлых галош.

— Начало обнадеживает, — сказал зло Остап, торопливо вскрывая второй сверток.

По комнате, стуча и подпрыгивая, разлетелись свечные огарки.

— Интеллигенция явно перечиталась Глебом Успенским, Остап попробовал на вес несколько упаковок и выбрал самую тяжелую. — Чую, Остен-Бакен, столовое серебро, не меньше.

— Берегись, — успел крикнуть я.

Бендер проворно отдернул ногу от пикирующего чугунного утюга.

— Хороший утюг, — сказал я как можно серьезнее. — В хозяйстве пригодится.

— Не хочу быть знакомым лже-волхва Остен-Бакена! вскричал Остап, поднимая за удобную гнутую ручку новый спортивный снаряд. — Хочу быть крестьянином-переселенцем!

«Ну, сейчас начнется метание утюгов в цель», — подумал я и опрометью — из флигеля.

Конечно, занятно наблюдать за полетом чугунного предмета убийственной формы, но не в момент его сближения с вашей любимой головой.

Вернулся я, когда утюг благополучно, без жертв, выпорхнул в форточку.

Остап лежал на койке лицом к стене.

— А с этим что делать? — спросил я от порога.

— Если обнаружишь ценную вещичку — разбуди…

Но я не нашел ничего даже мало-мальски достойного внимания разочарованного подпольного руководителя.

И Бендер снова провел две недели — а может и поболее уткнувшись в подушку.

Но бурная весна подняла Остапа на ноги.

Он был угрюм, серьезен и решителен.

— Хватит миндальничать… Флибустьеры предпочитали погружению в негостеприимные глубины отчаянный абордаж… Дуй в закрома… Да, и захвати бутылку рома, отметим объявление войны этому поганому жуткому миру.

После короткого, но буйного застолья Остапа потянуло на философские занятия. Он достал с антресолей чемодан студента-анархиста, пылившийся там в маловероятном ожидании возвращения общительного хозяина, и замер перед ним в позе йога-любителя.

— Думаешь, в этом сундуке — тайна мироздания?

— Нет, в нем нечто другое, способное прокормить даже такого проглота, как я.

— Скатерть-самобранка!

— Почти угадал… Ключ от квартиры, где деньги лежат.

— Без шуток.

— Инструменты классической экспроприации.

— Покажи.

— Этот чемодан послан небом. С волками жить — по-волчьи выть. Трепещи, греховный, развратный, пресытившийся Рим. Юный варвар готов завоевать тебя с потрохами.

И Остап, хищно скалясь, продемонстрировал содержимое анархистского чемодана.

Походный несессер с набором отмычек.

Легендарный ломик — фомка.

Ручная дрель.

Разнокалиберные сверла.

Молоток.

И прочая слесарная мелочь, используемая не по прямому назначению.

— Богато?

— Хочешь заделаться медвежатником?

— Для дебюта освою карьеру домушника, а там поглядим.

— Тюрьма, каторга, ссылка — полный ассортимент?

— Ну, во-первых, каждый мало-мальский порядочный человек должен попробовать кандального звона, а во-вторых, ты же прекрасно знаешь, я не создан для изнурительного ежедневного труда… Часок риска и полгода упоительного прозябания. Игра стоит свеч.

— Могу постоять на стреме.

— Остен-Бакен ты мой, Остен-Бакен… Маман и папан будут весьма недовольны в случае провала дерзкой операции по выемке излишних ценностей у буржуазии.

— Чтобы иметь гарантию успеха, надо правильно выбрать объект.

— Входишь во вкус уголовщины… Я тоже предпочитаю отсутствие злых собак, индивидуумов мужского полу и огнестрельного оружия.

— Есть весьма соблазнительный вариант. Мой родитель недавно обзавелся золотой коронкой высокой пробы…

— Милый, добрый Остен-Бакен, — Остап, нагнувшись через чемодан, обнял меня за плечи. — Я отказываюсь принять твою жертву.

— Не об том речь.

— Ах, извините, милорд, — Остап выпустил меня из крепких объятий и вынул из чемодана молоток. — Я думал, здесь намечается предательская комбинация — мне зуб, тебе наследство, достаточное для скромного безбедного существования.

— Чем обвинять меня в изуверстве, лучше послушай, где обзавелся коронкой родитель.

— В белом особняке с готической крышей.

— Значит, и ты подумывал о вдове Гольцевича?

— Зубной техник — женщина. Романтично и волнительно. А как вспомнишь, что кроме практики своего знаменитого мужа, ей досталось немало золота для клиентов и камешков для себя, так хочется сразу проникнуть в ее альковы.

— Зловредная скелетообразная мымра. Полгорода ее ненавидит, полгорода ей завидует. Безжалостно и принципиально одинока. Такую и ограбить не грешно.

— Федор Михайлович Достоевский, — Остап взмахнул молотком. — Собрание сочинений, том третий, страница сто сорок пятая.

— Но ты же не собираешься размозжить ей голову?

— Да я еще недостаточно нахлебался морцовки… А вот, скажи мне, Коля Остен-Бакен, почему ее, такую одинокую и такую богатую, до сих пор никто не прищучил?

— Наверное, откупается от кого положено?

— Или у нее мощные тайные покровители, которых опасаются даже заядлые профессионалы ночных дел… В любом случае это дает нам большие шансы… Не ждет она дерзкого предутреннего визита без приглашения.

— А вдруг ее ангелы-хранители отоспятся на нас?

— Я не намерен оставлять даже словесный портрет и приблизительный адрес. Сработаем под гастролеров. Темная ночь, плащ, маска… Эх, не мог студент оставить в чемодане пару револьверов… Впрочем, сгодится и чугунный утюг… Да, Коля Остен-Бакен, я не буду потеть и дрожать от страха, вскрывая сейф, я не буду вслепую шарить в поисках драгоценностей… Войду в спальню, взмахну для острастки утюгом — и получу…

— На блюдечке с голубой каемочкой!

— Знатная фраза.

— Да, тут на днях родственничек по материнской линии к нам нагрянул. Стюардом работает на пароходе. Манеры — тихий ужас…

— Не судите и судимы не будете… Утюг — оружие павших и обездоленных… На блюдечке, говоришь?

— С голубой каемочкой…

Наша подготовка к дебютному грабежу прошла успешно.

Я старательно, на два слоя, выкрасил в ужасающий черный цвет утюг, а на гладящей поверхности вдобавок изобразил белый отвратный череп и вывел под ним славянской вязью алый девиз: «Анархия — мать порядка!»

Бендер усиленно питался, доводя нашу смирную кухарку до кипения.

— Что я, готовлю почтенному семейству али солдатской роте?

— Сирота переживает кризис, — успокаивал ее мой психоаналитический родитель, зачитывающийся Фрейдом. — С помощью пищи он компенсирует потерю отца и преодолевает комплекс отверженного.

Бендер усиленно тренировался в беге, лазанью по заборам и прыжкам с крыши на дрова, будоража соседей.

Особо нервные грозились сжечь флигель.

Мой родитель не пытался их урезонить, а запасся противопожарным инвентарем.

Я же не мог до самого выхода на дело налюбоваться шедевром рук своих — анархо-синдикалистским утюгом.

Стояла тихая безлунная ночь.

Вручив Остапу «фигуру устрашения», я перекрестил сначала утюг, потом дерзкого отважного юношу и засел в одуряюще пахнущих кустах, покрытых свежей листвой.

Во мраке у крыльца слабо прозвенели четки отмычек, скрипнула податливо дверь.

А минут через пять, прорвавшись сквозь кусты, я удирал, как обезумевший заяц, — от крика, света и провала самонадеянного Бендера, возомнившего себя Робин Гудом, Стенькой Разиным и Емельяном Пугачевым в одном лице.