Глава шестая. Тест
ПЯТНА РОРШАХА
– Вы со мной лучше не ходите, замерзнете, – сказал Петя. – У меня сегодня участок очень грязный, неделю не убкралн. Дворник заболел, меня и перевели сюда.
Петя в телогрейке, лыжной шапочке, в каких ходят опростившиеся математики, в очках, с элегантной русой бородкой. Метла его привязана к палке черным анархистским бантом: черным чулком, найденным на помойке.
Петя Карпов кончает психологический факультет Ленинградского университета. Жена его, тоже психолог, кончив университет, уехала в аспирантуру в Пермь. Петя остался один, и где было жить – неизвестно. В общежитии не хотелось: несколько человек в комнате, а как же работать? Райжилотделы дают площадь только дворникам. Иногородний Петя пошел в дворники, получил комнату на Восьмой линии Васильевского острова и шестьдесят рублей зарплаты. Жизнь вышла независимая и полезная для здоровья, еще и жене можно помогать.
Петя прав, грязный у него двор, но зато улица чистая, совсем нет бумажек. Ветры с Ладоги дуют в феврале, они все уносят.
Петя метет. Я хожу следом: нелепая, должно быть, картина. Но хочется, хочется поговорить о Роршахе. А времени совсем мало. Петины очки, интеллигентская шапочка с ушками скоро привлекают внимание. Молоденькая пара на автобусной остановке, рядом с «нашим» участком, начинает шептаться.
– Гляди, гляди, какой дворник, – говорит она. – Хорошо смотрится, правда?
– Ничего хорошего. – Он подозрительно осматривает Петю с ног до головы. – Под студента работает, вот и все.
– А может, он правда студент!
– Ну да, студент на пятнадцать суток.
– Поверила я тебе! Их по одному не отпускают.
Они замолкают и зачарованно глядят, как метет
Петя с тротуара предвесеннюю грязь. А я отхожу в сторону и пытаюсь увидеть Петю их глазами. Что в нем так раздражительно действует? Борода? Очки? Нет, скорей сам силуэт: слишком профессиональны и изысканно-точны его движения. Обыкновенный дворник не стал бы так работать. Это же его главная работа, впереди нескончаемые мостовые и нескончаемая человеческая неопрятность. Зачем торопить жизнь? А Петя метет так, словно его еще что-то ждет, по спине видно, что ждет.
Смотрю на Петину спину и вспоминаю разговор с психологом Ниной Альбертовной Розе. Она работает в лаборатории дифференциальной психологии. Занимается психомоторикой – движением. Так вот, Нина Альбертовна рассказывала, что труд на современном заводе так сложен, так точно отмерены и рассчитаны должны быть движения, что справиться с этой, казалось бы, чисто физической нагрузкой могут только люди с хорошим образованием, семь-восемь классов уже мало. Там, где требуется четкость, нужна полная средняя школа, десять классов.
Неожиданный факт: интеллект как нечто побочное нужен там, где, казалось бы, он вовсе не нужен. Проблема, которая недавно родилась, и в будущем, очевидно, обретет большую остроту.
С Петей сейчас происходит совсем наоборот: Петя слишком интеллигентно метет Восьмую линию Васильевского острова. Но до чего же доводит наука! Смотрю на Петю, а в голове ассоциации, корреляции, о которых мне рассказывали ленинградские психологи, и уже нет независимости восприятия – так каждый человек науки закован, связан своим способом отбора, конструирования окружающей среды.
В каждый приезд я попадаю в несколько Ленинградов, не пересекающихся друг с другом. В этот раз был у меня Ленинград искусствоведов с хождением в запасники, с разговорами о закупочных комиссиях, о новых поступлениях в Русском музее, о судьбе частных коллекций, о том, почему вошел в моду английский фаянс. И если заходила речь о кактусах, то выяснялось, что лучшие в городе кактусы цветут в Эрмитаже; и если говорили о кражах, то вспоминали кражу в Музее Пушкина на Мойке. На Ленинград на моих глазах натягивалась своя, искусствоведческая сетка важных и неважных событий, людей, всего – даже цветов.
С реставраторами был уже немного другой город. Для них дома, особняки, церкви, мостовые – это свое, домашнее, как для нас старые вещи в родительской квартире. И большое удовольствие ходить по этой квартире.
Прекрасен Ленинград историков: «Вон три окна, да нет, на втором этаже, там, знаешь, кто жил?» И так на каждой улице. Историки не просто показывают «свой» город, они в нем, в этих трех окнах, живут. Реставрационные заботы об этих трех окнах не их печаль. Прошлое не прошло, что было, то есть, а что будет – это уж как будет. Отсюда и тональность разговора.
А друзья-литераторы спрашивали: «А у Блока, на островах, на Елагином, вы уже в этот приезд были? Нет? Ну как же так можно! Вы не смейтесь, но там появился белый конь. Представляете, кто-то держит среди города на островах ослепительно белого коня и рано утром, в тумане, скачет по улицам. Это не байка, многие уже видели, правда. Поезжайте, поглядите. Призрачно, нелепо, сплошная чертовщина…»
И живут в этом городе психологи, они видят во всем свое, как я сейчас в работящей Петиной спине. Есть социальные психологи, эти по привычке определяют везде, даже в ресторанах, кто есть кто. И почему мрачна официантка, какой лидер, метрдотель или повар, в этой малой группе, демократический или автократический.
Профессия хватает и держит крепко. «Белый конь на Елагином? Весьма любопытно, – скажет социальный психолог. – В экстравертированном мире тяга к интраверсии». И это будет маленькая часть того, в сущности, глубоко мистического и провиденциального для поклонника Блока факта, что спустя шестьдесят лет после знаменитых строк «две тени, слившись в поцелуе, летят у полости саней» на Елагином снова появился Белый Конь.
…Не пересекаются эти города, хотя все они гуманитарные и, казалось бы, почти родственники. Все равно у каждой профессии свой город, а у каждого человека в этом общем для своего клана городе есть свой город. А в этом своем есть еще микрогорода – разные куски жизни. Получается город-матрешка: внутри одной, главной, прячутся все остальные. Человек тоже матрешка. В каждом из нас…
Глядя на Петю, я попыталась подсчитать, сколько матрешек накопилось у него внутри за двадцать шесть лет жизни.
…Петя уже убрал двор. Оставалось совсем немного.
– А вы любите заглядывать в окна? – спросил Петя.
Вопрос сугубо профессиональный. Но в любом тесте, в знаменитом миннесотском опроснике, например, вопрос звучал бы иначе, утвердительно: «Вы, конечно, любите заглядывать в окна. Да или нет? Отложите карточку вправо или влево».
Отложила карточку вправо: «Да, я люблю заглядывать в окна».
– Когда бываете одна?
Это тест или уже не тест?
– Могу и одна.
– Понятно, – сказал Петя.
(Интересно, что ему понятно, мне, например, ничего не понятно.)
Он окончил уборку, и мы пошли покупать греческий, так сказал Петя, обед: бутылку сухого вина, брынзу, черный хлеб. «Будем вкушать и разговаривать». Все купили, забыли только про сахар.
Петя снова уходит в ближайшую лавочку. Я разглядываю единственный портрет на стене – Роршах. Разлетающийся белый халат, усы, тяжеловатый подбородок («Лихой был парень, правда?» – сказал про него Петя). Нет, я не согласна, это не лихость, такие лица, лица победителей, у многих крупных ученых начала века: они просто пришли из века девятнадцатого, они воспитанники прошлого, вполне оптимистически настроенного века, с его верой в позитивизм, в неуклонное, без всяких срывов движение прогресса.
Глядя на фотографию, можно представить себе, как стремительно ходил этот молодой человек по своей психиатрической клинике в маленьком швейцарском городке, как неспешно возвращался домой разрабатывать, улучшать свой тест. Как близким его, если он успел обзавестись семьей, вечерние занятия молодого психиатра казались, должно быть, странной забавой: двенадцать лет подряд капать на чистый лист бумаги чернила, складывать лист пополам, получать размытые изображения и потом проверять их, эти изображения, на больных. Или наоборот – проверять больных на этих изображениях. Больше десяти тысяч клякс сделал он, прежде чем отобрать свои, ставшие теперь классическими, «таблицы Роршаха».
И вот теперь, спустя полвека, есть в Америке громадный Институт Роршаха, где собрано больше миллиона протоколов. Есть отработанные методики. По родам войск в США распределяют по Роршаху, по Роршаху принимают на работу все крупные фирмы.
Это дискуссионный вопрос – практика, практическое применение. Тем более что тест этот требует идеальной подготовки, величайшей добросовестности и полной освобожденности от личных пристрастий. В американских колледжах иа психологических отделениях Роршаху учат три года. Только Роршаху, работе с ним.
Но сам тест, так как он был задуман – для выявления структуры личности, – сам тест ни в чем не виноват и ничего не теряет от повсеместного и часто вульгарного его применения. Скорей даже наоборот: общеупотребительность его не знак ли заложенности чего-то очень конструктивного в простые, невнятные для строгого разума чернильные пятна.
…Петя, как фокусник колоду карт, достал таблицы величиной со школьную тетрадь. Нет, немного меньше.
– Что это?
– Летучая мышь. В самом деле, тут были и крылья, и подобие головы. И все было симметрично.
– А это?
– Две женщины, нет, может быть, даже мужчины или древние люди, дикари, что-то варят в очаге.
– А дальше?
Дальше были медвежата, и крабы, и бегущие куда- то не то коты, не то бобры, и мягкие голубоватые облачка, и бабочка-капустница, и готический собор, окруженный тучами, и два гномика в красных колпачках. А быть может, это были не колпачки, а духи, духи кровавых и беспощадных сказок вовсе не в стиле братьев Гримм, или просто рентгеновский снимок, тревожащий своими дымчатыми очертаниями?
Карты лежали на столе вперемежку с греческим обедом. Стол освещала настольная лампа, бутылка бросала на картинки причудливую тень. Наша трапеза, наш разговор походили на урок черной магии. Пятна втягивали в себя. Не отпускали. В нерезких границах их между черным и белым появлялись все новые видения. Не первый и не второй раз видела я эти таблицы, даже во сне они снились: ветер, набегающие облака. Из облаков рождаются два лица (подплывают нос, губы, глаза – страшно!), строят друг другу рожицы, смеются, показывают розовые язычки – и вдруг, словно ветер схватил их за волосы, ветер судьбы, разлетаются в разные стороны. И снова огромный, космический простор неба, и снова все первозданно. И просыпаешься оттого, что не хватило воздуха, как на высокой горе. А это не гора – это знакомые кляксы Роршаха.
Но почему все-таки Роршах так популярен? Потому что в Роршахе можно проследить многие этапы общения человека с миром: что человек может взять от мира, с какой скоростью, как использует он свою память. Тесты такого типа называются «проективными». Человек привносит в них себя: свои воспоминания, свою профессию, свое душевное состояние. Роршах – тест уникальный. Он предоставляет человеку полную свободу. Это не ответы типа «да – нет» и не составление рассказов по сюжетным картинкам, как в популярном тесте «ТАТ»: «допустим, мальчик сидит, грустно облокотившись на скрипку. Глядя на картинку, расскажите, что было, есть и будет с этим мальчиком».
Глядя на мальчика, вы не скажете, что это мамонт или ракета, вас ограничили сюжетом. Другое дело, что, строя свой рассказ, вы, сами того не подозревая, расскажете свою жизнь. Даже если попытаетесь придумать нечто шаблонно-литературное, в этом шаблоне будет ваш единственный в мире личный шаблон, детали и краски вашей жизни. И все-таки в рассказе будет присутствовать скрипка, мальчик, его грусть.
Роршах не связывает ничем. Он, как сказали бы кибернетики, задает беспорядочную информацию. Из этой информации вы создаете свои миры. Расшифровать эти миры дело экспериментатора.
В Роршахе есть несколько формул, по которым подсчитываются и интерпретируются ответы. Есть формула «Движение – цвет». Движение в тесте – показатель интеллекта. В самом деле, нужно сначала заметить в пятне некую фигуру, наделить ее неким свойством, пустить это свойство в ход, увидеть его в реальности, существующим: «Птицы летят, роты идут, облака плывут». Люди с низким интеллектом, как установлено многочисленными исследованиями, вообще не видят в Роршахе движения.
А цвет? Цвет – барометр эмоционального настроения. Когда после черно-белых карточек иному испытуемому внезапно показывают цветную, вместо десяти секунд ему нужно двадцать, чтобы дать ответ. Двадцать секунд он не может найти образ. Но если человек видит в Роршахе только цвет, если цвет заслоняет все остальное, если человек мечется по цветовым пятнам, не в силах справиться с собой, – это свидетельство бьющей через край эмоциональности.
Самая резкая реакция в этом тесте бывает, конечно же, на цвет красный, хотя в подлинных картах Роршаха он нежен, розоват и нестрашен. Но… огонь, кровь. Огонь пожара, огонь выстрела, кровь – красный цвет действует чисто физиологически. Это пришло из далеких времен, это запрограммированная в нас генетически тревога.
Черный, серый, голубой, зеленый… Вот основные цвета, представленные в тесте, и тут стоит отметить, что Роршах первым ввел цвет как способ исследования человека.
Формула «Движение – цвет» меряет, чего в человеке больше – интеллекта или эмоциональности. Счастливая гармония, как показывает опыт, встречается редко.
Важный показатель по Роршаху – форма пятна. Что человек видит, как он оценивает карту: всю сразу или фрагментами. Количество ответов по всему тесту показывает, что «ведет» в человеке: способность объять целое, интеллект логический, разработанный, привыкший упорядочивать действительность, или хаос, беспорядок, жажда за что-нибудь ухватиться, лишь бы ухватиться.
А как важно, что именно видится в пятнах Роршаха! Как важен сюжет! Тут выясняется довольно странная вещь: казалось бы, человеку предоставляется полный простор – можно высмотреть в кляксах весь живой и предметный мир. Но мир этот, как показывают сотни тысяч экспериментов, умещается с небольшой натяжкой всего в несколько условных категорий, которые называют испытуемые при обследовании: животные, растения, человек, география, анатомия, рентген, огонь, архитектура… Странновато мы квантуем мир, не правда ли?
Самый частый, банальный ответ по Роршаху – звери. Звери, птицы, рыбы. Звери нейтральны. Их легко вообразить. «Количество животных», да пусть не рассмешит читателя эта формулировка, – показатель умственной энергии, активности ума. Если тест провести дважды в день – утром и вечером, вечером «звериных» ответов будет гораздо больше, на 20-30, чем утром: к вечеру человек устает, взлеты воображения, богатство ассоциаций – это труд. Вечером в ход идет то, что легче видится.
Анатомия, рентген, огонь, архитектура – каждый как самостоятельный признак, что же это такое? Вещи очень разные и вместе с тем похожие – огонь и рентген, анатомия и архитектура, если испытуемый видит это, значит, в нем заложены, как заряд в пушку, тревоги, беспокойства, эмоциональные беды. Только вот когда выстрелит пушка, если уже есть заряд? Роршах не прогнозирует, он констатирует: порох есть, и он сухой, и человек может взорваться. При полном душевном благополучии не увидит испытуемый рентген легких там, где проще увидеть бабочку или ту же летучую мышь. И не увидит он сердце, истекающее кровью. И не будут ему чудиться в каждой картинке окна, двери, рвы, крепостные валы, соборы.
Архитектура, архитектурные детали, так же как огонь, оказывается, далеко не безразличны для человеческого восприятия. Тяга к геометрии замкнутых пространств, жажда спрятаться, отъединиться от мира за призрачными рубцами роршаховских пятен… Беспокойства, которые в обычной жизни человек носит в себе, вдруг прорываются, и там, где один безмятежно видит одуванчик, другой смятенно разглядит подавляющие контуры стальной конструкции.
…Что тут скрывать, внешне объяснения по Роршаху часто напоминают высокоинтеллектуальную игру, ведущую начало от идей раннего Фрейда. Да, это так. Но вот совсем недавний эксперимент французских психиатров.
Обследовались три группы людей – вернее, изучалась тема «Искусство и психика». Группа больных художников, группа больных нехудожников, группа здоровых художников-профессионалов. Разбору подвергалось и творчество давно умерших мастеров: там были Гойя, Гоген, Ван-Гог и другие.
И вот что обнаружилось. Есть в их рисунках нечто общее, объединяющее, есть общие для всех принципы выражения личности. Есть черты, объединяющие только профессионалов, больных и здоровых. И наконец, есть то, что свойственно только «больному» искусству – как профессиональному, так и непрофессиональному.
Художники и нехудожники, больные шизофренией, обязательно ограничивают свои рисунки рамками, как бы отгораживают себя. Только отгородившись, они начинают рисовать. Они делят уже не просто на листе бумаги, а на «своем» пространстве лист на три-четыре горизонтальные полосы и заполняют их постепенно снизу доверху, причем вверху, как в искусстве древних, помещают главное, нечто грозное, того, от кого все зависит… Психика разбалтывается от болезни, спускается на нижние этажи, теряет навыки современного мышления.
И еще: у обеих групп больных изображения на рисунках налезают друг на друга, как в творчестве детей. Море, небо, лодка… Лодка перекрывает все – она выше неба. Потому что только в лодке спасение. Или тоже лодка. Крошечная. И в маленькой лодке – огромный человек.
При мании преследования в рисунках выделяются прежде всего глаза, все наблюдают друг за другом, никто не поворачивается ни к кому спиной: это опасно. У маниакальных больных рисунок заполняет всю поверхность: лицо одного превращается в спину другого, линия входит в линию. Психика работает судорожно, избыточно, чрезмерно.
И всю эту спутанность, завихренность мира четко отражает рисунок. Больше того, особенности рисунка способны подсказать диагноз. Очевидно, в будущем, когда разработают методику эксперимента, эти опыты станут основой чисто графического исследования личности.
Возвращаясь же к архитектурным сюжетам Роршаха, можно теперь с большей определенностью сказать, что архитектура появляется там, где человек жаждет воздвигнуть в себе внутренние крепости. И потому в любом пятне он отыщет забор, за которым можно укрыться.
…Форма, цвет, движение фигур, время, требующееся для ответа. С разных сторон проникает Роршах в человека. Подсчитывается число ответов, подставляется в формулы. Формулы сравниваются. Одна формула, одна тревожная цифра ничего не значат, как вполне незначаща одна крепость на всю серию ответов или один зловещий рентген. Только общая картина поможет оценить структуру личности, ее потенциальные, почти заглохшие возможности, ее нынешние неурядицы.
И тут, пожалуй, начинается самое узкое место теста: формализация самого метода, самого процесса тестирования, и довольно субъективная оценка его результатов. Строгого математического аппарата у Роршаха нет, и в этом главная его научная уязвимость. Он король тестов, но он одинок в своем величин; ему можно оказывать почести, но его трудно сопоставлять с итогами других исследований.
…Петя Карпов пытается формализовать свой «кусочек» Роршаха. Современная психология очень любит непонятные слова и новые термины. В Петиной работе тоже есть непонятное слово – «деклинация». Деклинация – мера увильчивости, отклонения от нормы, от закона статистического детерминизма. Известно, то есть высчитано, что деталь «А» люди видят чаще, чем «Б», а «Б», в свою очередь… Чтобы увильнуть от жестокого закона банальности в мышлении, нужно приложить некоторое психическое усилие. Карпов пытается приспособить непокорного Роршаха к главной точке отсчета в том эксперименте, который идет в Ленинградском университете уже несколько лет: он меряет деклинацию до и после экзаменов. Как выяснилось, после экзаменов «увильчивость» возрастает, Встряска, стресс – и студент после экзамена более самостоятельно относится к пятнам. «Он меньше раб кляксы», как сказал Петя.
…Мы давно уже выпили бутылку вина и съели весь хлеб, и Петя давно уже отказался провести меня всерьез по Роршаху: первая же беглая пробежка по пятнам открыла, что перед ним человек зловредный, склонный видеть не то, что положено.
– Вам обязательно нужно заглянуть за зеркало, признайтесь?
– Это плохо?
– Это трудно. Вы что, сами разве не знаете?
Я знаю, что трудно, догадываюсь, что, если это заложено, избавиться от тяги к деклинации почти безнадежно.
…Возле нашего дома в Москве есть детский сад. Каждый вечер видно, как укладываются спать дети, те, что на пятидневке; видно, как они прибирают игрушки, валандаются, дерутся, как в одних рубашечках убегают в туалет, чистенький, с маленькими унитазиками, и там, усевшись, ведут долгие разговоры. Вокруг уже темные окна, а туалет ярко освещен, и жизнь еще идет, в тепле, покое – минуты, заменяющие домашнюю уединенность.
По утрам, ровно в десять, сад отправляется гулять. У каждой группы свой маршрут. Одна всегда проходит под нашими окнами. И молодой женский голос, то веселый, то раздраженный, чаще равнодушный, повторяет, в сущности, одну и ту же фразу с небольшими вариациями: «Колышкии, объясни нам, что ты увидел в небе», «Колышкин, ты опять стоишь как столб, возьми свою пару за руку».
Я подхожу к окну и смотрю: неровно, разноцветно выгибаясь, как обтянутые ситцем мехи детской гармоники, бредут по тротуару ребята. Застревают на каждом шагу, внезапно останавливаются все разом, чтобы разглядеть машину, и нет способа сдвинуть их с места. Я ищу Колышкина и не могу найти вот уже третий год. Сверху, с высоты, попробуй угадай!
Наверное, Колышкин скоро уйдет из нашего детского сада. Что с ним будет дальше? Будет ли он так же непоколебимо отстаивать свою независимость? Не знаю. Пока же я просто уважаю неизвестного мне Колышкина. Он ни разу, ни в одно утро не дрогнул, он учил мужеству быть самим собой; он продолжал смотреть невесть куда, разглядывать невесть что.
…Но при чем тут Колышкин? Ах да! Совсем неясно, как у него будут обстоять дела с деклинацией, когда он вырастет. Как узнаешь? Может быть, просто пойти в сад и взять адрес, а потом через двадцать лет явиться: «Здрасьте, как у вас с деклинацией, товарищ Колышкин?» И если он до того времени устоит, ему будет приятно, Колышкину.
– Петя, а с моей деклинацией… может быть, это профессиональное?
– В какой-то мере. Иначе бы вы занимались чем- то другим. Но вообще-то, отвечая на ваш вопрос, должен сказать, что женщины гораздо больше рабыни роршаховских клякс, чем мужчины.
– Петя, – говорю я тут как можно проникновеннее. – Петя, это же прекрасно, что мы рабыни!
– Может быть, – отвечает Петя с полной серьезностью. – Кто-то всегда должен отклоняться, а кто-то все приводить в порядок.
Вежливый стук в дверь; водопроводчик, худой, на тонких ножках.
Водопроводчик пристально смотрит на нашу пустую бутылку. Потом они выходят в коридор.
– Да, – сказал Петя, возвращаясь, – вот вам личность. Раньше просил рубль – можно и не дать, а попробуйте откажите, если нужно семнадцать копеек или двадцать восемь.
…Казалось, водопроводчик отвлек нас от Роршаха: мы заговорили о теориях личности, о тестах вообще, о правомерности повсеместного их употребления. И все- таки вокруг лежали пятна и снова звали заглянуть в свое зазеркалье, в то хрупкое, непредсказуемое, что прячется в нас неведомо где.
СВИСТОК СЭРА ГАЛЬТОНА
Первые тесты появились в психологии еще в конце XIX века. Создавали их более чем незаурядные люди. Двоюродный брат Дарвина, сэр Гальтон, был, по отзывам современников, человеком блестящим, близким к гениальности. Он с увлечением занимался экспериментальной психологией и стал родоначальником спорной науки – психогенетики. Гальтон считал, что человеческий род вырождается, что после расцвета афинской цивилизации люди не сделали ничего путного, и потому пора заменить естественный отбор разумным, то есть искусственным. Вряд ли стоит объяснять, насколько были грустны последствия бескорыстных штудий Гальтона. Достаточно напомнить о расистских теориях фашизма.
Нас сейчас интересует другое. Гальтон собирался организовать появление людей на свет «по разумности». По разумности – это значило подвести итоги возможностям каждого человека. Иначе какой же тогда разумный отбор?
Так Гальтону, чтобы претворить свои идеи в жизнь, пришлось заняться измерением человеческих способностей, всяких, не только интеллектуальных. Для измерения самого высокого звука он изобрел свисток, названный «свистком Гальтона». И «линейку Гальтона» для определения способности оценивать расстояние. Множество других изобретений, сейчас уже забытых, связано с его именем. Одним из первых в мире он начал употреблять анкеты для определения типов воображения.
В 1884 году на Международной выставке здоровья он открыл Антропометрическую лабораторию: Гальтон хотел получить статистические данные об объеме человеческих способностей. За три пенса посетители выставки проходили обследование. Ассистент Гальтона заносил данные в особые карточки. Десять тысяч человек прошли пробы Гальтона! Это был первый эксперимент такого размаха, первое массовое тестирование.
Вслед за Гальтоном в ряду изобретателей первых тестов идет имя выдающегося французского психолога конца XIX века Альфреда Бине. Этот ученый, так считает современная психология, произвел революцию з науке, измеряя интеллект непосредственно по его проявлениям.
А история переворота началась вот с чего. Министерство народного просвещения Франции создало комиссию содействия развитию умственно отсталых детей. Возник вопрос: как разыскивать таких детей, как их выявлять, по каким признакам измеряется умственная отсталость?
Альфред Бине предложил давать детям простые интеллектуальные задачи, о которых хорошо известно, в каком возрасте их легко решают нормальные дети. В итоге многолетних экспериментов возник тест – в нем измерялись память, внимание, воображение, интеллект.
Бине предложил использовать свой тест для определения так называемого умственного возраста. Умственный возраст – это совсем не то, что реальный. Человеку может быть восемнадцать, а умственный возраст его окажется лет на двадцать пять или, наоборот, на пятнадцать.
…С Гальтона, Бине начались многочисленные тестовые эксперименты. В начале века они проходили во всех крупных лабораториях мира. А в итоге привели к созданию знаменитого, широко распространенного теста КИ. Теста, определяющего коэффициент интеллектуальности. Для каждого возраста была найдена средняя норма интеллекта. Интеллектуальный возраст умножали на сто, потом делили на возраст настоящий. Получали КИ. Норма КИ – сто единиц.
КИ применяется в Америке в школах, университетах, при приеме на работу. Правомерно ли такое широкое его употребление? Тест статистически работает очень хорошо. Ясно, например, что КИ у студентов первого курса будет ниже, чем у третьекурсников, а у тех, в свою очередь, ниже, чем у молодых университетских преподавателей. Но при индивидуальном подходе тест может жестоко ошибиться. Человек, набравший КИ 130, может оказаться совсем не гением: просто хорошая память, а главное – хорошая подготовка, хорошее образование, воспитание в интеллигентной семье. И нечего ждать от него озарений! А человек, едва набравший КИ 80, даже 70, может оказаться личностью яркой и незаурядной, крупным ученым, музыкантом, поэтом.
КИ – это всего лишь интеллектуальный навык. То, что существует в данный момент. Это отнюдь не прогноз. И потому так опасно использовать его для прогноза.
В психологических лабораториях, в клиниках, где тесты апробировались на больных, в самонаблюдениях ученых (Бине заметил, что когда он возвращается с прогулки усталый, то автоматически повторяет одни и те же слова. Тогда он поставил самоэксперимент: в течение длительного времени наговаривал самые различные слова, и действительно в конце «пошли» те самые усталые «прогулочные» слова; так возник один из его тестов), в опытах над собственными детьми родились первые тесты.
Но должно было пройти еще немало лет, прежде чем тесты начали входить в практику.
«НЕ ГЕНИЙ ТЫ, СОВСЕМ НЕ ГЕНИЙ!»
В Ленинграде в тот приезд, когда я побывала в гостях у Пети Карпова, меня провели почти через все тесты, которые применяли в лаборатории Бориса Герасимовича Ананьева.
Векслер, популярная интеллектуальная проба, показался после Роршаха веселой детской игрой: он не требовал душевных сил, не возникало и гнетущего чувства добровольного самораздевания. Он проверял знания, навыки, то, что лежит на поверхности, то, что нам нужно для любой формы деятельности и вообще существования в современном мире. Векслер не придумал в этом тесте ничего нового. Из сотен интеллектуальных проб, ведущих начало от Гальтона и Бине, он просто отобрал самые надежные и объединил их под одной крышей.
Вот он, Векслер. Задание первое – «Общая осведомленность»: «Что такое гносеология?» и «Какие сосуды есть в человеке?», «Столица Югославии?» и «Основная идея «Капитала»?» Ответил верно – единица, не ответил – нуль. ;
Проба «Общая понятливость»: «Что вы будете делать, если в театре, где вы смотрите спектакль, начнется пожар, а знаете об этом только вы?», «Что вы предпримете, если внезапно попадете в дурную компанию?», «Что значит в применении к человеческому общению: одна ласточка не делает весны?»
Задание «Словарное»: тебе говорят слово-быстро давай синоним.
Все это пробы словесные, тут нужно отвечать словами. А дальше… Дальше нужно соображать руками, это уже считается интеллектом истинным, ненажитым, практическим. Нужно складывать кубики, чтобы получилась какая-то фигура, нужно складывать части рисунков, чтобы получился человек, или слон, или человеческий профиль; нужно разложить картинки таким образом, чтобы вышел стройный сюжет. В пересказе это просто. Когда вертишь в руках голову, ногу или хобот слона и не знаешь, куда приложить, да еще щелкает секундомер, все совсем непросто.
– Нет, не гений ты, совсем не гений, – говорит Мария Дмитриевна Дворяшина, подсчитывая баллы. -
Могла бы и поинтеллектуальнее быть, прямо скажем! Самая ты что ни на есть норма. Ты только не расстраивайся. Гении, они ведь мешают, нужны обыкновенные хорошие люди. Чтоб работали, верно?
– А давайте мы ее по моим опросникам проведем- на эмоциональность, – это уже Шафранская. – Хотите? Это быстро. – И подала мне пачку карточек: ее нужно было разложить на две колоды.
– Быстрее, быстрее, не задумывайтесь, включаю секундомер!
Быстрее, не задумываясь, раскладываю: направо – налево. «Уверен в себе – не уверен», «Несколько раз в неделю боюсь, что случится что-то ужасное, – не боюсь», «Краснею не чаше, чем другие, – чаще», «Не люблю быть в центре внимания, хотя знаю, что есть люди, которым это нравится, – люблю», «Часто сержусь – не часто», «Люблю поэзию – не люблю». (Вот ведь чует душа, признаюсь, что люблю, и отложат эту карточку в главу внутреннего беспокойства: в самом деле, глубоко уравновешенному человеку поэзия как спутник жизни вовсе ни к чему, – одни от нее волнения.)
– Итак, эмоциональная направленность вашей личности, – говорит Капитолина Дмитриевна. – Кстати, вы честно работали?
– Честно.
– Могли бы и нечестно, мне все равно, здесь каждый вопрос незаметно перепроверяется дважды. Не заметили? Посмотрим, посмотрим вашу скрытую самооценку. Сначала фактор тревожности.
Капитолина Дмитриевна считает.
– Из пятидесяти баллов тревоги набрала двадцать шесть. Почти нормально.
– Нормально, нормально, – соглашаются все в лаборатории.
– Аморально-этически и эмоционально устойчива – двадцать из тридцати.
– А вы ее, Капитолина Дмитриевна, еще по Розенцвейгу поспрошайте.
И дают мне в руки толстую книжечку в переплете. Читаю инструкцию: «Внимание! На нескольких картинках вы видите двух человек, разговаривающих друг с другом. То, что говорит первый, написано в квадрате слева. Представьте себе, пожалуйста, что будет отвечать другой человек, изображенный на картинке. Напишите первый же ответ, который приходит вам на ум, в карточке под соответствующим номером. Работайте как можно быстрее».
Капитолина Дмитриевна листает страницы, я пишу. Итак, Розенцвейг – тест проективный, как Роршах. Это ясно. Картинка первая: машина, лужа, на обочине забрызганный грязью человек в ярости сжимает кулаки в ответ на объяснения владельца машины. В квадрате слева слова: «Мне очень жаль, что мы забрызгали ваш костюм, но мы, право, очень старались объехать лужу». Итак, мимо меня проехала машина, обдала грязью, остановилась. Что я скажу ее хозяину? В самом деле, что бы я сказала?
– Пишите быстрее, не задумывайтесь, важна первая реакция.
Две женщины склонились над осколками стёкла:
«Как это ужасно! Вы разбили любимую вазу моей матери».
Двое мужчин ссорятся в присутствии третьего: «Вы лжец! Вы сами это знаете».
Картинка за картинкой, всего их двадцать четыре. Внезапно возникшие острые ситуации.
Что значимо, а что нет для внутренней жизни человека: разбил вазу, испортили костюм в химчистке, опоздал на поезд, попал в аварию, но выжил. Что это? Катастрофа, жизненное крушение или просто происшествие, на которое не стоит обращать внимания.
– Да, – говорит Шафранская даже, как мне кажется, несколько разочарованно, – ничего особенного. Тут тоже почти норма…
ДОМ В МАЛОМ МОГИЛЬЦЕВСКОМ
Много и часто спорят о правомерности широкого употребления тестов, об экспансии их в судьбу человека, о беззащитности людей перед лицом огромной батареи тестов, которые сопровождают человека на Западе и как-то влияют на ЛЕобое изменение и продвижение по службе. Это аспект чисто социальный. Много спорят о достоверности научных выводов тестовых испытаний. Это .аспект научный. Но все единодушно признают: в ряду других исследований личности тесты – гибкое и сильное оружие.
В 20-30-е годы советские психологи много работали с тестами. Тесты часто служили практически единственным инструментом исследования. На основании результатов тестов делались неоправданно широкие выводы: тесты попали в руки слишком большому количеству людей, не только профессионалов. Это вызвало вполне понятное раздражение, о нем хорошо написал Макаренко. Но Макаренко не сталкивался со специалистами: он ужаснулся психологическому дилетантизму, калечащему человеческие судьбы. Потом тесты исчезли совсем. И это было так же неоправданно, как прежде неоправданно было повсеместное их употребление.
Сейчас, тридцать лет спустя, тесты медленно возвращаются к жизни. И все-таки применяются еще сравнительно редко. Как хорошо сказал известный советский психоневролог Мясищев, это происходит «как по соображениям критической требовательности, так и по мотивам робкой осторожности».
Одним из первых в нашей стране вновь начал употреблять тесты профессор Ананьев. Начали использовать тесты и в психиатрических клиниках.
* * *
На Старом Арбате есть переулок – Малый Могильцевский. А в старом переулке не очень старый доходный дом времен начала века. А в доме том комната на втором этаже в общей квартире. Комната небольшая, потолок высокий. От таких комнат с такими потолками мы начинаем уже понемногу отвыкать.
Мебели мало. Кушетка, книжные полки, ореховое резное бюро, оно же обеденный стол, массивное, тоже резное, из того же старинного гарнитура кресло, на стене – огромная картина. На картине – море, буря, и под ветром гнется и не тонет, и летит дальше парус. В этой комнате только нужные вещи. Раз летит парус – значит, так нужно.
Бывают такие комнаты. Входишь и чувствуешь: будешь ходить сюда долго. Редко, от случая к случаю, или часто, кто знает, но ходить будешь.
Живет в этой комнате Майя Захаровна Дукаревич. Ну что может рассказать, как выражаются социологи, «словесный портрет»? Высокая, сухощавая, с седой челкой. До самых последних лет ходила она в кожаном пальто, оставшемся от отца, старого большевика. В этом потертом пальто и походкой и обликом напоминала она всех тех, что ушли давно и безвозвратно. В прошлом году друзья сняли с нее это пальто, в котором она ходила и весной и осенью и норовила прихватить часть зимы, и заставили купить что-то обычное, как у всех. Но походка-то осталась, и челка осталась, и быг остался.
Есть такие понятия в социальной психологии – роль и статус. О ролях мы уже говорили. Роли то, что человек играет, статус – его истинное положение в коллективе. По роли Майя Захаровна сейчас психолог-лаборант Научно-исследовательского института психиатрии имени Ганушкина. (У нее была трудная молодость. В силу целого ряда обстоятельств она не смогла кончить институт.) По статусу же она отнюдь не лаборант, что-то совсем другое, выпадающее из обычных представлений о том, «кто есть кто». Она из тех лаборантов, к кому приходят консультироваться все: и просто психологи, и просто врачи, и доктора наук, и студенты, вообще не очень-то склонные с кем-нибудь консультироваться.
Дело в том, что Майя Захаровна один из лучших в стране специалистов по проективным тестам. Это ее конек, ее страсть, хотя вовсе не прямая ее работа. Не прямая, но главная, из тех, что отнимают у человека все его время. И потому, скажем, идти к ней домой, чтобы поговорить наедине, безнадежно. Всегда толчется какой-нибудь народ: психологи, студенты, доктора, приехавшие откуда-то издалека, из разных городов, поучиться, и просто друзья, и друзья друзей. И бывшие больные, уже выздоровевшие.
В этой комнате можно почитать, можно полежать, если тебе достанется место на кушетке. Можно вязать, усевшись в единственное кресло, и при этом с кем-нибудь спорить. Можно и просто молчать и думать о своем среди всеобщего шума. В этих шестнадцати метрах никто никому не мешает и никто никому не в тягость, и почему-то никогда не возникает проблемы несовместимости кого-то с кем-то. Всех совмещает хозяйка. Хотя почти невозможно догадаться, кто же здесь хозяйка.
Если вам вдруг повезет и вы когда-нибудь попадете в эту комнату, так и быть, я дам вам ориентир. Найдите человека, который тише всех. И который при деле: ставит чайник, накрывает на стол, разыскивает какую- то книгу. Вот это и есть Майя Захаровна. В бурных теоретических спорах тоже не слышно ее голоса. Зато когда разговор заходит в тупик или касается дела, опыта, практики, тогда уж говорит она. И ее не перебивают.
…Это только так говорят: наука безлична, сверхлич- на, надличиа. Это правда, конечно, но очень узкая правда. Это правда, когда мы черпаем устоявшуюся науку из учебников и толстых монографий. Нам все равно, какие люди выводили эти формулы, добрые, злые или равнодушные. Но нам не все равно, если это сегодняшняя наука, тем более если это наука, вторгающаяся в человека. Разве может быть безразлично, кто ее делает и из каких побуждений? Разве не ищем мы и не находим определенных внутренних связей между личностью исследователя и делом, которым он занят?
Тихой терпимостью пронизано все, что делает Майя Захаровна.
Вот она работает у себя в институте, вот ведет дома импровизированный семинар, вот просто разговаривает. Вам нужна библиография по какому-то вопросу? Она найдет, разыщет сама в библиотеках или тут же начнет кому-то звонить, уточнять, искать концы. И как будто бы между делом, и как будто бы не специально. Вам нужен перевод, а языка вы, как водится, не знаете? Она переведет, приходите.
Когда на нее нападают, объясняя, что все из нее ведрами кровь пьют, пишут статьи, строчат обзоры, а она работает с утра до ночи и дома нет покоя, она молчит и не пытается оправдаться. А что тут оправдываться? Это же правда! Но если это единственно возможный способ жить? Что тогда? Что скажут на это советчики?
Почему я так долго рассказываю как будто бы не о «деле»? «Дело» этой главы – тесты. Да потому, что, глядя на Майю Захаровну, с какой-то пронзительной отчетливостью понимаешь, что не может быть повсеместного употребления тестов, наподобие обязательной нынче флюорографии. Просветили, посоветовали, направили на путь истинный! Как хорошо! Прелесть просто!
В работе с тестами нужны добрые и умелые руки. И умудренная опытом, светлая душа. Только тогда, наверное, они будут помогать. Но где их сразу найдешь, столько рук, столько душ? Да чтобы руки и душа вместе? Трудно все это, сложно…
Это тот край, где наука – пока, во всяком случае, – опасна, если не привнести в нее то, что в науке по самой ее природе не заложено.
* * *
Конечно, все это чисто субъективные ощущения. А объективно – разные тесты созданы в рамках разных психологических теорий, а разные теории часто могут прямо противоположно объяснить те или иные данные. Так что, и формально говоря, очень многое зависит от исследователя, интерпретатора теста.
И еще одно обстоятельство. Психолог Олпорт посчитал, что в английском языке восемнадцать тысяч слов обозначают психические свойства человека, претендуя на положение научных терминов. Вы представляете себе, какая возникает неразбериха? Ведь все это слова из обиходной речи. Какой смысл вкладываем мы в слова – «воля», «упрямство», «мужество»? Исчезают точность, однозначность, а значит, исчезает научность. Все это так. Но почти в каждом тесте «что-то есть», есть рациональное зерно, которое помогает заглянуть в глубины человеческой психики.
И еще одно. Тесты – это нечто глубоко присущее человеческой природе. Это «адекватный» метод исследования. В нем нет натужности. И самые первые, и нынешние, модные, они родились не на пустом месте, не потому, что блистательному сэру Гальтону хотелось преобразовать человечество на новых, научных основаниях. И не потому только, что так было нужно бурно развивающимся отраслям психологии труда.
Бессознательное непрерывное тестирование – едва ли не главное наше занятие в жизни. Голос, походка, взгляд, манера знакомиться, смех, манера плакать и манера утешать – все это простейшие тесты. Все это прогноз: «С кем' я имею дело, как вести себя дальше, что будет, если сейчас я сделаю то-то и то-то?» Незаметно для себя мы все время тестируем все и вся вокруг себя. По тестам более сложного порядка мы выбираем себе друзей и единомышленников. Почти каждый хороший проективный тест имеет аналог в обыденной жизни, в привычках, суевериях, устоявшихся шаблонах жизни.
Даже у такого, казалось бы, сверхсовременного теста, как Роршах, оснащенного сложной процедурой разбора, есть своя многовековая предыстория.
Особое отношение к пятнам, кляксам свойственно многим народам. Это старый обычай – в ночь под Новый год лить в тазик с водой расплавленный воск или олово. В случайных фигурках, плавающих в воде, гадающие искали символическое изображение своей судьбы на этот год. В фигурки из воска вкладывались, проецировались невольные опасения, тревоги и надежды, так же как теперь в сложные ответы на таблицы Роршаха.
Пятнами интересовался Леонардо да Винчи. В книге о живописи он предлагал художникам отталкиваться в своем творчестве от случайных пятен на стене, потому что это «вдохновляет на создание различных композиций». В своем трактате он учил: «Скрытые и неопределенные вещи пробуждают желание новых открытий». Он даже привел сравнение: мы так же видим разные образы в настенных пятнах, как слышим знакомые слова и имена в звоне церковных колоколов.
Правда, Леонардо да Винчи сделал корректную ссылку: первым интерес к пятнам пробудил у художников, по его сведениям, Боттичелли. Через три века врач Юстин Кернер предложил учиться «искать в пятнах художественное вдохновение». В 1857 году вышла его книга «Кляксография». Кернер воспроизвел в ней 50 пятен, приложив к ним 39 четверостиший.
В своих пятнах Кернер увидел только устрашающие фантастические образы. И это естественно, если обратиться к его судьбе: болезнь и смерть жены, надвигающаяся слепота, тяжелая депрессия, ожидание смерти.
Первым, кто начал реально использовать кляксы как психологический тест для исследования фантазии, был Альфред Бине. После него появились работы в Америке, Англии, России. В 1910 году русский психиатр Федор Рыбаков выпустил «Атлас для экспериментального психологического исследования личности». В «Атласе» было восемь чернильных пятен. С их помощью Рыбаков определял силу, живость, остроту фантазии, реальные истоки фантастических картин.
Роршах не занимался изучением фантазии. Его интересовало не что увидел в пятнах человек, а почему именно это. Он хотел «поймать» целостную личность.
И потому его тест оказался столь универсальным.
* * *
Психологи говорят, что в проективных тестах испытуемый раскрывает, как он ведет себя в обычной жизни. Роршах – это особый случай. Роршах касается структуры нашего внутреннего мира в самом общем его, не событийном плане. А вот привычки, образ жизни, душевный опыт, отношения с другими людьми, как выясняется это?
Одно из своих занятий со студентами по тесту ТАТ Майя Захаровна начала с анекдота. Старый известный анекдот. В начале Неглинной улицы в Москве человек спрашивает у прохожих, как ему пройти к «Детскому миру». Один отвечает: «Идите мимо закусочной, потом увидите ресторан «Берлин», напротив «Пельменная», потом опять будет закусочная. И вот вы уже дошли». Другой говорит: «Сначала будет магазин медицинской книги, потом букинистический, идите дальше, никуда не сворачивая». Третий: «Знаете, сначала пройдите мимо салона-парикмахерской, потом салона дамской одежды, потом будет еще маленький такой магазинчик, там тоже кое-что бывает, потом сверните направо – и вот вам «Детский мир».
У каждого прохожего разные ориентиры. Точно так же разные ориентиры видит испытуемый, когда ему предъявляют картинки ТАТ. Грубая аналогия? Но похоже на правду.
И вот перед вами картинки. И вот перед вами инструкция. «Я покажу вам несколько картин и попрошу рассказать мне, что происходит на каждой картине. Что предшествовало тому, что сейчас происходит и что станет, по вашему мнению, в будущем с ее героями. Рассказывайте все, что вам придет в голову, чувствуйте себя совершенно свободно. Опишите мысли и чувства каждого из изображенных лиц. Объедините рассказ каким-нибудь сюжетом. По каждой картинке можете рассказать несколько историй».
Перед вами мальчик со скрипкой, о котором я уже упоминала, мужчины и женщины, пейзажи, необычные и таинственные сцены – полностью структурированные поля, по терминологии авторов теста.
Методику ТАТ применяют за границей для самых разных целей. Например, для изучения интересов и склонностей молодежи при профессиональном отборе. Для этого служит особый вариант ТАТ: две серии, по 30 фотографий в каждой. На снимках люди, занятые той или иной работой. По каждой фотографии испытуемый отвечает на шесть вопросов:
«1. Чем занят человек?
2. Что он подвергает обработке (дерево, " числа, идеи, книги)?
3. Какова его профессия?
4. Кем станет этот человек в будущем?
5. Расскажите в нескольких словах, что нужно этому человеку, чтобы стать по-настоящему счастливым.
6. Нравится ли вам выраженная фотографией идея?»
Анализ ответов вскрывает интересы и склонности испытуемых даже в тех случаях, когда они явно предпочитают не раскрываться. Расшифровка ТАТ вообще долгое и кропотливое занятие, не менее долгое, чем расшифровка Роршаха. Это десять-двенадцать часов работы. И потому даже чисто технически трудно рассчитывать на широкое его применение.
В клинике же этот тест оказывается большим подспорьем для постановки диагноза.
…В одну из московских психиатрических клиник поступила больная, молодая женщина лет двадцати семи:
красивое лицо, умелая косметика, спортивная фигура. Все было обычно и необычно в ее поведении. Она слишком много говорила, слишком много улыбалась, слишком стремительно бегала по коридорам, без конца звонила по телефону – словом, вела активнейшую общественную жизнь, не то чтобы совсем нелепую, но в ее положении необязательную.
Обследование продолжалось несколько недель. «Маниакально-депрессивный психоз», – говорили одни врачи. «Тяжелая истерия», – утверждали другие. Только однажды старшая сестра отделения, проработавшая в клинике сорок лет и видевшая своих больных насквозь, рассердилась: «Да оставьте вы ее в покое!»
И вот после этих слов на больную обратил внимание психолог и провел ее по ТАТ. ТАТ показал: женщина эта – одаренная, яркая, всю жизнь ей сопутствовала удача, все давалось ей легко – школа, институт, семья, работа. Но ТАТ показал и другое – несколько лет назад в ее жизни случилась беда, разрыв с человеком, которого она, употребим здесь старинное слово, страстно любила. Разрыв произошел по доброй воле; оба решили: так будет лучше. А после разрыва что-то в ней сломалось. Ее всегда несла волна успеха, у нее всегда была такая полная жизнь…
ТАТ рассказал не только о ней, но и о нем. Это был ее коллега, по-видимому, со сходным характером, тоже уверенный в себе, тоже неуязвимый для сердечных горестей, тоже – так он, во всяком случае, выглядел в ее проекции – блестяще одаренный.
Жизнь ее, потаенная внутренняя жизнь, с тех пор пошла совсем по-новому. Правда, трудно назвать это состояние совсем уж новым. У нее всегда была склонность к недовольству собой. Склонность была, но она уже к ней приспособилась, научилась подавлять, компенсировать со школьной поры. Скомпенсировать событие, которое случилось несколько лет назад, оказалось невозможным. Сначала она убежала в работу. Хороший архитектор, легко и быстро выдвинулась, получила мастерскую, по ее проектам построили несколько удачных зданий в разных городах страны.
Работа, слава не помогали. Она попробовала пить. Тайком, одна. Сделалось еще хуже. Тогда она вернулась к увлечениям юности: плавала, играла в теннис, бегала на коньках. Четыре часа спорта в день. Падала от усталости. Но это не проходило. А жизнь продолжалась. Работа, семья, внешне такая счастливая. Нужно было заниматься мужем и маленьким ребенком. Все было нужно. Не нужно было ничего. Она ни разу в жизни не попадала в беду и не поднималась снова. Она не умела подниматься. Просто не знала, как это делается.
В один прекрасный день она пришла в клинику и сказала: «Спасайте, я больше не могу».
Но от чего было спасать? Она ничего о себе не рассказала. Все в ее жизни было слишком удачно и красиво. При таких ножницах внешних обстоятельств и внутреннего самочувствия это могло означать одно – болезнь. Врачи только спорили, какая именно. А ТАТ показал: во всех ответах нет патологии, сплошная норма. Только норма человека, попавшего в тяжелую беду. И вот ТАТ расшифрован. Психолог ведет с больной беседу.
– Ну как, – начала она игриво, – какие тайны во мне пооткрывали?
Ей были сказаны только лестные вещи. А потом задан осторожный вопрос:
– Скажите, а что случилось несколько лет назад?
Тут-то она разрыдалась и рассказала – первый раз рассказала, все носила в себе! – как они легко расстались, как дети расстаются, будто вся жизнь впереди, не догадываясь, что их ждет. Как тот человек изобретает свои способы бегства. Как оба слишком горды, чтобы вернуться друг к другу. Говорила она три часа подряд. Рассказ только подтверждал выводы теста: нет болезни, есть тяжелое эмоциональное состояние, так называемая «улыбающаяся депрессия». Все силы души уходят на то, чтобы никто ничего ие замечал.
Своими выводами психолог поделился с лечащими врачами. Те отмахнулись: «Подумаешь!..» Но все-таки для перестраховки показали больную профессору. Профессор был очень стар. И тоже проработал в психиатрии, как та старшая сестра отделения, почти полвека. Ничего не зная о результатах ТАТ, он просто провел банальный психиатрический опрос. В конце его взял историю болезни и на последней странице написал: «Диагноз «маниакально-депрессивный психоз» можно полностью исключить».
В тот же день больная была выписана из клиники.
Что тут можно сказать? Кто знает, как сложилась бы судьба этой женщины, если бы не вовремя подоспевшее психологическое обследование? Вполне возможно, что ее не показали бы профессору и «поставили» бы ей шизофрению или что-то еще, и стали бы ее лечить, и в итоге сломали бы ей жизнь, потому что она сама начала бы относиться к себе как к душевнобольной… Когда слышишь такую историю, всегда хочется спросить (у кого?): «А что будет дальше?»
Кто же знает, что будет дальше. Психологи ведь не лечат, они всего лишь подсказывают. Психологическое обследование только помогает посмотреть на жизнь как бы в перевернутый бинокль: маленький человек в пустоте, в болезни, один. И только ему решать, что будет дальше.
* * *
Рассказ о тестах грозит стать бесконечным. Слишком их много и слишком по-разному можно к ним относиться. Есть тесты цветовые. Это не картинки и не пятна Роршаха. Это карты разных цветов, которые требуется разложить в порядке предпочтения. Считается, что каждый цвет свидетельствует об определенном от« ношении человека к внешнему миру, к жизни.
Есть тесты музыкальные. Испытуемым проигрывают специально подобранную классику, а потом предлагают рассказать о тех образах и темах, которые у него ассоциируются с музыкой.
Существует огромное количество рисуночных тестов. В их трактовку вкладываются самые разные психологические теории, настолько пестрые, что вряд ли можно говорить о какой-то даже минимальной объективности. Вот, например, тест «Нарисуйте дерево». Инструкции никакой. Надо просто рисовать. А потом ваш рисунок подвергнут скрупулезному анализу, оценят каждую мельчайшую деталь. Обратят внимание решительно на все: как изображены корни, ствол, ветки, листья, плоды. В рисунке дерева, по убеждению автора теста, заключена сложная символическая картина души испытуемого.
Среди проективных гестов есть тесты игровые. Это значит, что материал теста – обыкновенные игрушки: куклы и игрушечная мебель. Испытуемым, чаще всего это дети, предлагают играть с игрушками. По тому, какие отношения устанавливает играющий между куклами, психологи изучают его установки, убеждения, характер.
Взрослым предлагают несколько измененный вариант игры. Из шестидесяти семи фигурок нужно выбрать те, которые приглянутся, и разыграть с ними какую угодно сценку. Есть и место действия – миниатюрная игрушечная сцена. Среди кукол мужчины, женщины, дети, звери, шесть сказочных персонажей, есть просто силуэты с пустыми, неразрисованными лицами.
Испытуемый отбирает фигурки, расставляет их на сиене и разыгрывает представление. Исследователь ведет протокол. Протокол расшифровывается приблизительно так же, как протоколы ТАТ.
Итак, читатель, вероятно, уже заметил: все тесты четко делятся на две группы. К одной относятся те, что предназначены для выявления отдельных сторон психики: внимания, памяти, мышления, воображения, способностей. Это тесты интеллектуальные, тесты успешности. Их еще называют количественными тестами. Вторая группа тестов – тесты личности и характера. Это проективные тесты.
Конечно же, деление это очень условно, как условно все разделяющее человека на части, потому что в обеих группах этих тестов часто в неявном виде проявляется и интеллект, и стоящая за ним личность.
Например, целая серия картинок-тестов. Собственно, это не картинки – это рука человека, указательный палец которой кончается каким-нибудь предметом. Это может быть вилка, нож, морская свинка, топор, удочка, яблоко, пронзенное стрелой, кисточка, пальма.
Тест создан в Киргизском институте философии для проверки уровня абстрактности мышления. Что видит человек на конце пальца? Насколько он способен абстрагироваться от реально нарисованного, тщательно выписанного предмета?
Указательный палец – пальма. И вот протокол.
И вот ответы испытуемого:
«Это оазис в пустыне.
Это жара, юг, Африка.
Это необитаемый остров.
Это… одиночество».
Можно ли, разбирая эти ответы, говорить только об уровне абстрактности мышления? Разве они ничего не сообщают нам о воображении человека? Больше того, о его душевном состоянии?
* * *
Стоит или не стоит применять тесты? Где? Какие именно? Для каких целей? На эти вопросы ответы впереди. Ответят когда-нибудь. Социологи, психологи, психиатры.
Пока же идет теоретический спор двух точек зрения, двух групп исследователей. Первая группа считает, что наука, любая, в том числе и наука о человеке, это только то, что точно, что имеет выражение на языке цифр. Другая считает, что единство человеческой личности измерить нельзя.
Руководствуясь первой точкой зрения, придется признать, что те тесты, где не все поддается подсчету, не имеют никакого отношения к науке. Скорее это искусство.
Вторая группа исследователей миролюбиво соглашается: пусть тесты пока искусство, но важное и полезное, особенно когда это проективные тесты. Ведь это именно они раскрывают исследователю – врачу, психологу, педагогу – глубины чужой души, те глубины, которые, весьма возможно, так и останутся нереализованными. Ведь это именно проективные тесты рождают чудо сопереживания чужой беде, ведь это они очень часто превращают больного, как пишет один из старейших психиатров, «из пациента в друга, а что может быть более волнующим в нашем многотрудном деле?».
Итак, гуманность заложена, казалось бы, в самой природе тестирования. Но…
И тут начинаются бесконечные «но». О некоторых из них мы уже упоминали. Сторонники обеих точек зрения сходятся в одном: личность исследователя не может не влиять на ход исследования. Если этот закон непреложен для физики (об этом много писал Нильс Бор), то с какой же силой он действует в науках о человеке! В самом деле, искажения в результатах тестовых испытаний тем больше, чем беднее личность экспериментатора, чем меньше способен он к исключению себя, к идентификации с испытуемым. Как можно проверить в тесте уровень банальности мышления или художественного вкуса, если сам экспериментатор неумен и невежествен.
Сторонники первой точки зрения, приводя все эти резоны, возражают: «Сложность протекания психических процессов общеизвестна, входы в наши «черные ящики» – маленькие и неглубокие у всех: у медиков, биохимиков. Психологов тоже. Мы свое научимся считать, может быть, только в XXV веке! Так что же, по этому случаю вообще отказаться от помощи всего того, что не связано с точной цифрой?»
…Оставим высокие спорящие стороны. Тем более что спор этот давний, многовековой – вечный спор о таинстве души. Тесты – всего лишь очередной предлог скрестить шпаги.
Мне же хочется в заключение поделиться с читателем собственными ощущениями.
Если тесты употребляются только во благо, если они не орудие, жестко предопределяющее судьбу человека, а только способ помочь, столкновение с ними совсем не страшно.
Тест, любой, – прежде всего игра. Тест хочет тебя поймать, выловить. А ты хочешь его обмануть, переиграть, спрятаться, перепрятаться. Ты хочешь оказаться не то чтобы умнее самого себя, но, во всяком случае, не глупее всех, кто тебе этот тест предлагает. Это же такое естественное человеческое свойство – спрятаться. Показаться немножко не тем, кто ты есть на самом деле. Прежде всего перед самим собой.
Не бояться узнать о себе правду, для этого нужно мужество. И большое.