Приводя дела в порядок
– И несмотря на то, что миру осталось всего два часа, мы всех призываем не скатываться до крайностей и соблюдать… – Диктор не договорил, что именно надо соблюдать, и разрыдался.
Семен выключил телевизор и нажал на кнопку ноутбука. Словно отвечая на прикосновение к кнопке, на улице что-то незамедлительно грохнуло, и электричество исчезло. Судя по всему, выключилось во всем районе, потому что уровень шума с улицы как-то резко понизился. Как будто на мир кто-то набросил толстое одеяло. Были по-прежнему слышны какие-то привычные уже крики и выстрелы, но в общем и целом стало значительно тише.
Тогда Семен попробовал дозвониться до Кузьмича. Связи толком не было последние десять дней, но иногда удавалось пробиться.
– Алло, – неприветливо сказал Кузьмич в трубку.
– Привет. Как дела? – задал идиотский вопрос Семен.
– Прекрасно, – буркнул издевательски Кузьмич. – Говори быстрее. У меня времени не так чтоб много.
– Как у всех, – сказал Семен. – Два часа. Ты, Кузьмич, у нас по кроссвордам мастер. Скажи мне, пожалуйста…
В трубке раздался громкий треск, и связь пропала. Семен, как и полагается в таких случаях, два раза прокричал «Алло!», три раза попытался продуть линию связи и выругался.
Он хотел было выйти на балкон покурить, но вовремя вспомнил о безумном снайпере из дома напротив. Тогда Семен закурил прямо в комнате, подошел к книжной полке и начал гипнотизировать корешки книг.
– Электричество исчезло, – сообщила от дверей комнаты жена Семена.
– Я заметил. И связь, – кивнул, не оборачиваясь, Семен. – Шалят сограждане напоследок. О! «Дом и семья»!
Семен достал из шкафа толстую книгу и присел на диван.
– Оооо, – протянула жена, – вспомнил! И чего ты куришь в комнате? Провоняет же все.
– Не успеет, – ответил Семен. – За два часа не успеет. Мы, помнится, в общаге месяц курили – только потом стало заметно всем.
– Пепельницу тогда возьми, – сказала супруга. – Два часа – не повод оскотиниваться совсем.
– Да, конечно, – пробурчал Семен, не отрываясь от «Дома и семьи». – Я сейчас.
– И я хотела сказать тебе – я ухожу от тебя, – выпалила жена.
– Куда? – нейтральным тоном поинтересовался Семен. – Потерпела бы уж.
– Куда угодно. Хватит с меня.
«Сейчас заплачет», – пронеслось в голове Семена.
– Никакого внимания… Никакого интереса… Хоть два часа… – заплакала жена.
«Это у нее от страха, – подумал Семен. – А может, и нет».
– Это не от страха, чтоб ты знал! Я долго думала… Уйду, и… Хоть два часа…
«Сейчас меня погонит», – подумал Семен.
– А вообще, нет! Какого черта?! – сорвалась на крик супруга. – Ты уходи! Там же опасно! Будь хоть раз мужиком – уйди сам!
«Сейчас вещи побежит собирать», – подумал Семен.
– Я сейчас тебе вещи… А хотя – зачем тебе вещи?!
«Бутерброд», – понял Семен.
– Я тебе бутерброды сделаю и иди! – убежала на кухню жена.
– Нет тут ничего такого… – сказал сам себе Семен и отложил книгу. – Где ж оно было-то…
Он вновь подошел к книжному шкафу и начал перебирать книги.
– С ветчиной и с сыром! – прибежала из кухни супруга со свертком. – Четыре штуки. Иди теперь!
«Сейчас опять заплачет», – подумал Семен, взял сверток и пошел в прихожую обуваться. Под рыдания супруги он присел над парой туфлей и запыхтел. Затем, не поднимая глаз, привычным жестом протянул руку.
– На! – подала обувную ложку жена. – Сколько раз говорить – расшнуровывай! Задников же не напасешься.
– Еще два часа протянут. – Семен наконец обулся и встал. – Ну… Пойду, наверное.
«Сейчас попросит что-то сказать и скотиной бесчувственной назовет».
– Скажи хоть что-нибудь, бесчувственная скотина!
«А вдруг?! – осенило Семена. – Чем черт не шутит…»
– Кстати, да, – кивнул он. – Ты не знаешь, что такое «дебаркадер»?
– Что, прости? – не поняла жена.
– Ну «дебаркадер», – пояснил Семен. – Слово слышал миллион раз, а что означает – понятия не имею. Подумал, вот сейчас, через два часа, все закончится, а я так и не знаю. Думал по Интернету посмотреть, а оно все выключилось.
– То есть, поправь меня, если я ошибаюсь, ты в энциклопедии «Дом и семья» «дебаркадер» искал? – еле заметно усмехнулась супруга.
– Других энциклопедий на полке не нашел, – улыбнулся Семен.
– А толковых словарей? – засмеялась жена.
– Ох, е! – подкинуло Семена. – Можно? Я на секундочку…
– Дебаркадер – плавучая пристань, – сообщила жена. – На понтоне такая. Ну мы летом видели на море, помнишь? Там кафе еще было.
«Ни фига себе!» – подумал Семен.
– Ни фига себе! – сказал он вслух. – Ты, оказывается, знаешь всякие умные слова.
– Это трюизм для всех, кроме тебя, детка, – широко улыбнулась жена. – Я понимаю, что у тебя сейчас когнитивный диссонанс, но это все вызвано только твоей многолетней, перманентной идиосинкразией ко мне как к собеседнику. Ну и, разумеется, твоим эгоцентризмом.
– Охренеть! – подумал и прошептал одновременно Семен.
– К чему эти инвективы, милый? – победоносно поинтересовалась супруга.
– Э-э-э… Прости, пожалуйста, – замялся Семен. – Можно тебя попросить объяснить еще кое-что? У тебя есть время?
– Как у всех, – посмотрела на часы жена. – Час двадцать.
– Ну… – все никак не мог сформулировать Семен и подумал: «Сейчас простит».
– Разувайся, ладно, – смилостивилась жена. – Поговорим часок.
О высоком
– Александр, как вы можете жить в своем обыденном мире? – заломила руки Зинаида. – Неужели вы не понимаете, что в мире есть что-то кроме пива, еды и этого самого…
Александр дожевал обыденность в виде куриной ножки и с интересом взглянул на Зинаиду.
– Нет, я сейчас не про секс вовсе, – помрачнела Зинаида. – Давайте же вырвемся из этого порочного круга.
– Это ж небось и в наглаженное одеваться надо? – недовольно скривился Александр.
– А как же! – воскликнула Зинаида и кинула в Александра выглаженными штанами и безликой опрятной рубашкой.
– А киньте в меня еще и носками, душа моя, – пропыхтел Александр. – Я так понимаю – в шлепках из обыденности мы не вырвемся.
Зинаида кинула носками, бритвой, туалетной водой и еще чем-то.
– Это что за разноцветные бинты, разлюбезная Зинаида? – удивился Александр.
– Это летний шарф-галстук. Сейчас так носят, – сказала Зинаида таким тоном, что Александр сразу понял – шарф-галстук придется надеть.
Через какие-то пятнадцать минут Александр чувствовал себя свежим, красивым, помолодевшим и нелепым ботаником.
– Где же шарф, Александр?! – возмущенно округлила подведенные глаза Зинаида.
– А вот он! – Александр торжествующе достал из кармана шарф-галстук. – Со мной. Сроднились мы с ним уже.
– Ему место на шее! – совершенно справедливо заметила Зинаида. – Не портьте мне вечер, мужлан!
– Выйдем со двора – нацеплю, – твердо сказал Александр. – Потому как я сомневаюсь, что мои приятели со двора в курсе последних модных веяний и смогут удержаться от до крайности обидного для меня определения «петух». Уж и не думаю, что мордобой с моим участием позволит нам достойно вырваться из опостылевшей обыденности. Посему – только в двух кварталах от дома.
– А и шут с вами, – сдалась Зинаида. – Пойдемте срочно в другой мир. В новый и незнакомый. В мир искусства.
– Не в кабак таки, – вздохнул Александр. – Чуяло мое сердце.
Ласковым щебетом и ледяными взглядами Зинаида погнала Александра по городу на встречу с неведомым. Неведомое притаилось в каком-то промышленном здании, исписанном граффити.
– Нам точно сюда? – поинтересовался Александр, полюбовавшись на граффити. – Скажите сразу. Мне знать нужно – перепрятывать деньги в носки или не нужно?
– Это же красиво, Александр! – закатила глаза Зинаида. – Это субкультура.
– Да вы что?! Да неужто? – удивился Александр, декламируя наиболее нецензурные из надписей.
– Ну разумеется. Это же протест! – сказала Зинаида и поволокла ошарашенного Александра ко входу.
– По триста сегодня, – объявил скучающий тип на входе.
– Зинаида, радость моя, – ласково обратился Александр, – скажите мне, пожалуйста, мы вырываемся из круга обыденности или откупаемся от него?
– Перестаньте сквалыжничать, Александр. Соответствуйте шарфу и своей женщине! – зашипела на ухо Зинаида.
– Кутить так кутить, – приуныл Александр и с тоской проследил, как шесть сотен скрываются в кармане билетера.
– Боже, как же тут хорошо! – выдохнула Зинаида уже внутри.
– Этот склад забросили лет пятьсот назад, – заметил Александр. – Нормальный кладовщик не допустил бы такого бардака.
И сплюнул в ближайшую плевательницу, чтоб показать, что манеры какие-никакие, а присутствуют.
– Что вы делаете, вандал?! – заголосил какой-то тщедушный тип в берете и в родном брате шарфа, красующегося на могучей шее Александра. – Вы же испортили всю инсталляцию!
– Чего-чего я испортил? – удивился Александр.
– Жизнь мне испортил! – прошипела Зинаида. – Это ж надо додуматься – в инсталляции плеваться.
– Да это ж плевательница! – сказал Александр. – У нас на работе такие же были. Туда все плевали. Ну не все, конечно. Интеллигентные только…
– Да что вы понимаете! – заплакал тип в берете. – Плевательница… А приглядеться? А подумать? Это же символизирует открытую душу духовности! Каждый может плюнуть в душу духовности, и только здесь она защищена барьером!
Художник указал на картонный заборчик, высотой сантиметра в три, вокруг плевательницы.
– Ну… Я так и понял все, – неуверенно сказал Александр. – Мне подумалось, что пересохший харчок в эмалированном нутре духовности только добавит выразительности этой… как бишь ее…
– Инсталляции!! Инсталляции!! – завизжал художник. – Не добавит! Зачем там второй плевок?! Как я смогу это объяснить? Первый плевок – мой. Он символизировал плевок Бога в духовность, потому что Бог выше! А теперь что? Кому я теперь это продам?! С двумя плевками – это ни в какие ворота! Это вне философского контекста! Кто плюнул в духовность вторым, я вас спрашиваю?!
– Человек! – подсказал Александр. – Человек вполне способен плюнуть на духовность.
– Да не на духовность, а на Духовность! – сказал художник уже без гнева и принялся рассматривать плевок Александра.
– Простите, а как у вас получается говорить и с маленькой, и с большой буквы? – попыталась подольститься к художнику Зинаида.
– Вам не понять, – грустно ответил художник и плюнул с досады.
Затем лицо его озарилось, и он принялся заплевывать пол вокруг инсталляции.
– Але, мужчина! Чего происходит? – встревожился Александр. – Что за вандализм?
– Это все заиграет… Не каждый может попасть в духовность… – забормотал художник, – и только Бог и еще один… А, нет – семеро! По количеству грехов…
– Зинаида, пойдем, – шепнул Александр. – Не станем мешать Мастеру.
– Видели, Александр, какие люди есть? – назидательно спросила Зинаида. – Богом в макушку поцелованные. Талантливые. Из всего творят Прекрасное!
– Ну это вне обыденности, – возразил Александр. – В обыденности это на штраф тянет.
– Вы не понимаете ничего в Искусстве! – поджала губы Зинаида.
– А вы в этом всем понимаете? – восхищенно спросил Александр, указывая на двух голых женщин с транспарантом «Нет сносу нарядам».
– Нет, конечно. Но мне же нетрудно подойти к предмету и восхищенно сказать: «Ца-ца-ца».
Александр чеканным шагом прошел к одной из картин на стене, покачал восхищенно головой и сказал:
– Зиночка, полюбуйтесь-ка вот на это!
Зиночка подошла и неуверенно сказала:
– Боже, какой выразительный образ! На Пугачеву похоже!
– Только лицо! – обиделся художник. – Его я из журнала вырезал. Остальное все от Нади Команечи. Это называется «Прыжки и вой». Неужели непонятно?!
– Ца-ца-ца… – восхищенно процокали Александр с Зинаидой.
Зайка
Ночью перед подъездом на асфальте появилась надпись: «Зайка, я люблю тебя!» Белой эмалевой краской поверх небрежности трудов дворника. Все шестьдесят женщин подъезда зайкового возраста (от десяти до шестидесяти лет) в это утро выглядели загадочнее черных дыр космоса. На лице каждой читалась абсолютная уверенность, что послание адресовано именно ей.
– Как это трогательно, – умилилась одна из женщин. – Настоящий мужчина и романтик растет. Я-то думала, так сейчас не ухаживают.
– И не говорите, – подхватила другая. – И только одна-единственная знает, что это написано только для нее.
– Уж она-то точно знает! – залилась румянцем первая. – Но не расскажет никому.
– Это моей Машке писали, – заметил мельком отец одной из гипотетических заек.
– Ну-ну. Ошибок-то нет! – возразили женщины. – Запятая где положено, и «тебя» через Е, а не через И.
– Ну так и почерк ровный, – возразил глубоко уязвленный отец. – Не слепой человек, видимо, писал. Так что и не вам, вероятно.
Так, слово за слово, разгорелся конфликт полов, поколений и социальных слоев. С мордобоем, матом и разорванными бусиками. Приехавший наряд милиции полюбовался с полчаса на побоище заек подъезда и только потом разнял всех.
С утра надпись изменилась. Кто-то уточнил данные, и теперь надпись была более конкретной «Зай ка с 6‑го этажа, я люблю тебя». Зайки с остальных этажей почувствовали себя до крайности оскорбленными в лучших чувствах.
– Это ж надо такой сволочью быть, – сообщила экс-зайка лет сорока с пятого этажа. – Разрисовывать-то – оно ума много не надо. Подарил бы цветов, что ли.
– И не говорите, – поддержала еще одна развенчанная, с расцарапанным еще вчера во имя романтики лицом. – Взял бы да разметку нанес вместо этих каракулей. Раз уж краски много.
Зайки с шестого этажа свысока поглядывали на всех и мечтательно смотрели вглубь себя. Эту мечтательную задумчивость не оценил муж одной из заек. Он хотел было попенять супруге на недостойное поведение, но увлекся и попинал бедную женщину, к вящему удовольствию всех остальных заек подъезда.
На следующий день надпись закрасили, и на белом фоне черной краской появилось «Мильпардон, ошибка. С пятого этажа зайка-то! Люблю тебя».
С шести утра начали подтягиваться зрители из соседних подъездов. И не зря. Ровно в семь у подъезда напрасно обиженная женщина с шестого этажа надавала пощечин своему несдержанному мужу за то, что он козел ревнивый. Мужчина виновато пыхтел и с ненавистью поглядывал на буквы на асфальте. Женщине рукоплескали все остальные дамы двора, вкладывая все свои обиды на спутников жизни в овации. Мужчины сочувствовали лицом и жестами, но сказать что-то вслух не осмеливались.
– Ишь как под монастырь подвел всех, – вздохнул какой-то мужчина лет пятидесяти. – Нет чтоб по секрету на ушко сказать зазнобе своей. Так нет – надо народ баламутить.
– А ты своей на ушко каждый день говори – она и не взбаламутится, – парировала соседка.
– А мне, допустим, никто не говорит ничего уже лет двадцать пять – и ничего. Не помер пока, – виновато пробурчал мужик.
– То-то и оно, – покачала головой женщина и вернулась к зрелищу.
– На пятом-то незамужних баб нету! – вдруг выкрикнул один из мужчин.
– А что ж, в замужнюю влюбиться нельзя уж никому? – взъярились женщины пятого этажа. – Рожей не вышли, что ли? Что ты молчишь, а? Твою жену уродиной обзывают, а ты? Так и будешь стоять?
Приехавший наряд полиции вызвал подмогу, и уже тремя экипажами они гоготали и делали ставки. После всего разняли дерущихся и оформили двадцать три административных нарушения за драку.
Утром на асфальте красовалось: «А чего все эти курицы щеки дуют-то? Зайка-то мой – мужчина с пятого этажа. Люблю тебя, зайка!» Управдом прочел это все, ахнул, сразу вызвал полицию и четыре экипажа скорой помощи.
– Зачем вам четыре? – допытывалась диспетчер. – Чего у вас происходит-то там?
– У нас на пятом четыре зайки живут! – неуклюже пояснял управдом. – И все женаты. Так что поторопитесь – пострадавшие вот-вот будут.
– Ах ты кобелина! – завыли на пятом этаже, и раздался шум бытовой ссоры с рукоприкладством и порчей имущества.
– Але! – закричали все жители подъезда со двора. – Нечестно так. Спускайтесь вниз – чтоб все видели.
– Сейчас, – вышла на балкон пятого этажа женщина в бигудях. – Скорой там не загораживайте дорогу.
Санитары пронесли двоих пострадавших. Еще один зайка вышел сам, гордо осмотрел собравшихся, пригладил резко поседевшие волосы, проводил заплывшим глазом обе кареты скорой помощи и сказал:
– Слабаки! Тряпки!
После чего улыбнулся беззубым ртом и упал в обморок.
– Ээээ. Граждане… – заволновалась толпа. – А где четвертый-то? Может, надо ему на помощь идти? Может, дверь выбить и отнять бесчувственное тело у этой фурии?
– Что за собрание тут? – вышел из подъезда последний из заек. – Делать вам всем нечего?
Толпа ахнула – мужчина был чисто выбрит, причесан, одет в свежую рубашку и вообще великолепен, как залежавшийся в ЗАГСе жених. За мужчиной вышла его жена, поправила демонстративно мужу прическу и ослепительно улыбнулась соседям.
– Верк, ты чего? Бесчувственная какая-то? – ахнули женщины.
– Чего это? – удивилась Верка. – Это ж я писала. Своему. Люблю его – вот и, дай, думаю, напишу. А нельзя разве?
– Вот ты скажи – ты нормальная?!! – завизжали соседи.
– Нормальная вроде, – пожала плечами Верка. – А вы?
Серьезные отношения
К одной женщине пришел по объявлению мужчина.
Объявление было вполне обычным. Женщина там написала, чтоб ни-ни там, а только по серьезным намерениям, что одинокая, что денег не надо и жить есть где.
В первый же вечер к ней и пришел мужчина. Внимательно посмотрел на всю женщину, одобрительно так поцокал языком и прошел в прихожую.
– Ну как дела тут вообще? – спросил мужчина.
– Да уже вроде получше, – женщина рассмотрела выбритый подбородок мужчины и принюхалась насчет перегара.
– Хорошо это, – кивнул мужчина и спросил: – А куда тут пройти можно?
– В зал, может? – спросила женщина робко.
Потому что у женщины из всех комнат только зал и соответствовал серьезным намерениям. Кухня у нее была метров шесть от силы, а в спальню сразу звать не дозволяется Кодексом Серьезных Женщин.
– Ну в зал так в зал, – согласился мужчина.
Прошел в зал и на стул сел.
– Вы бы на диван, может? – озаботилась женщина. – А то мне стул дорог, а он уж и без того расшатанный. Бабушкина память, между прочим. Еще при старом режиме расшатали.
– А на диване-то я в серьезных намерениях усомниться не заставлю? – как-то оробел мужчина. – Сяду там, не дай бог ладошкой около себя хлопну, а вы решите, что это я что-то вроде «Садись сюда, крошка» говорю.
– Да бросьте, – отмахнулась женщина. – Я таких тонких намеков и не понимаю вовсе. Хоть ухлопайтесь там весь на диване.
– Ну вот и чудненько, – повеселел как-то мужчина. Поднялся, снял пиджак, ослабил галстук и пересел на диван.
– А чего это вы тут уж раздеваться вздумали? – подозрительно спросила женщина.
– Ну а чего мне? – хмыкнул мужчина. – Тонких намеков вы не понимаете, а у вас тут жарко. Не сидеть же мне в пиджаке, пока вы еду с кухни таскать будете.
– Какую еду? – не поняла женщина.
– Нет еды, что ль, никакой? – встревожился мужчина. – Что ж тогда на серьезные отношения намекать-то?
– Ну как не быть? Есть, – успокоила женщина. – Меня ж просто волнует – может, вам плевать на отношения серьезные? Может, вы только пожрать чтобы пришли?
– Не-а. Что ж мне, пожрать негде, что ли? – оскорбился мужчина. – Вы, между прочим, не единственная тут одинок, состоят, жилплощ обеспеч. Просто, думаю, все равно ж угощать будете, раз уж женщина серьезная.
– А, – перестала волноваться женщина. – Конечно, буду. Не жлобье ж какое.
– Телевизор мне пока включить можно, – сообщил мужчина, – чтоб я не скучал тут.
– Телевизор? – задохнулась возмущением женщина. – Зомбоящик этот?
– Ну а чего? – удивился мужчина. – Книжек у вас тут нет. Картины тоже не висят. А телевизор есть – вона стоит в углу. На что мне смотреть-то?
– Да все равно… – попыталась заплакать женщина. – Это ж низкопробное все.
– Культуру мне включите, – презрительно сказал мужчина.
– Ааа. Что ж вы сразу не сказали, что культуру? – успокоилась в момент женщина и включила телеканал «Культура».
Искала всего-то минут десять этот канал. Громко вступили скрипки.
– Охбл… – сказал мужчина и сразу поправился: – Прелесть-то какая. Знакомое что-то.
И хитро посмотрел на женщину. Женщине мелодия была незнакома.
– Да. Вертится на уме, – кивнула она сконфуженно.
– Шостакович это. Восьмой концерт, – сказал нагло мужчина. – До-мажор-диез для скрипок и виолончелей.
– Да-да. Как я сразу не вспомнила? – захихикала женщина и ушла таскать еду с кухни.
Затем они ели, смотрели друг другу в глаза и тяжело вздыхали от грохота литавров. Им обоим хотелось майонеза. Но разве может серьезный человек хотеть майонеза на первом же свидании?
Затем мужчина поднялся, тоскливо как-то оглянулся и говорит:
– Ну, собственно, и вот. Спасибо за прекрасный вечер. Пойду я, наверное. А завтра позвоню вам, ежели чего.
– А может, того… – замялась женщина. – Сразу к серьезным отношениям? А то ищи вас завтра.
– Можно, – солидно сказал мужчина и переключил канал на менее музыкальный.
Тараканище
Петрович сидел на кухне и пил чай. Петровичу было неимоверно скучно: чай был привычным, интерьер – приевшимся, вечер – обычным.
– Надо хоть тараканов завести, что ли, – вслух размышлял Петрович. – Будут бегать, я буду их хлопать – какое-никакое развлечение.
Из-за плиты выполз обычный рыжий таракан и неодобрительно пошевелил усами на Петровича.
– Развлечение цивилизованного человека, – хмыкнул таракан. – Лишь бы хлопать кого-то. Тысячи лет эволюции для изобретения тапка.
– Простите? – удивился Петрович. – Это вы мне?
– Нет, что вы, – ответил таракан. – Таракану чуждо общение. Мы все больше монологами во тьме ночной.
Петрович решил рассмотреть таракана поближе и поднялся с табурета. Таракан нервно шевельнул усами и взвизгнул:
– Не приближайтесь ко мне, дикарь! Сидите где сидели.
– Да я посмотреть только, – сел обратно на табурет Петрович. – Интересно ведь – говорящий таракан.
– Вы и соседа сверху не знаете, а ни разу не поднимались посмотреть на него поближе, – ответил таракан. – Или он не говорящий у вас?
– Не знаю, – пожал плечами Петрович. – Может, и говорящий.
Они оба замолчали. Петрович не знал, о чем можно разговаривать с тараканами. Таракан просто молчал и шевелил усами.
– Может, чаю? – предложил Петрович. – Ну или поесть чего-нибудь?
– Благодарствую, – степенно отказался таракан, – с пропитанием у нас проблем нет. Особенно если хозяева не так чтоб чистоплотны. А чаю… В пакетиках?
– В пакетиках, – кивнул Петрович.
– Нет уж. Увольте, – решительно отказался таракан. – Можно так просто посидеть. Пообщаться.
– Это можно, – согласился Петрович, – чего б не пообщаться. «Спартак» вон недавно играл.
– А, – отмахнулся усами таракан, – пусть их. Бегают себе – две ноги всего. Неуклюжие такие. Чего о них говорить? Глобальнее что-то можно обсудить.
Из глобального Петрович наслышан был только о потеплении и глобализации. И был не особо силен ни в том ни в другом. Потому просто промолчал.
– Ну, к примеру, скажем, размеры, – заговорил таракан. – Не трудно ли быть здоровенным таким? Ведь сколько пространства-то расходуется почем зря? Не болит душа за бесцельно занятое пространство?
– Не думал об этом никогда, – подхватил разговор Петрович. – Есть же и более крупные особи. Слоны, например. Слонам чего делать тогда? Или жирафам, например.
– Ну-ну, – осадил таракан, – с животными-то чего себя равнять? Вы ж хомо, с позволения сказать, сапиенс. Вам свойственны должны быть размышления. У слонов соображение разве есть какое? Взял себе хоботом, да в пасть запихнул. А у вас зерно рационализации должно быть.
– Ну а в мизерных размерах какой прок? – не согласился Петрович.
– Ну как какой? – пошевелил усами таракан. – Жилплощади в разы меньше надо. На одном чае экономия бешеная. Сплошные плюсы. Мы вон микробам всяким завидуем бешено – на одной лапе моей тысячами живут. И ничего, все сыты-здоровы, жизнью довольны. А в случае с вами… Да ты ж, Петрович, для микробов – мегаполис. И может, в этом твое единственное предназначение – служить мегаполисом для микробов.
– Чего это мы на «ты»? – оскорбился Петрович. – Мы на брудершафт не пили ни разу.
– Уверен? – хмыкнул таракан. – Может, я к твоей рюмке не единожды прикладывался, пока ты на балконе куришь?
– А все равно, – уперся Петрович. – Это уважительное отношение ко мне…
И осекся. Ибо уж кому-кому, а таракану было абсолютно не за что уважать Петровича.
– То-то же, – одобрил таракан. – Уважение должно быть взаимным.
– Ну ладно, вам меня не за что уважать, – согласился Петрович. – Тапком шлепнуть могу, отраву раскидать…
– Бррр, – передернуло таракана.
– А мне-то вас за что уважать? – продолжил Петрович. – Ну не вас персонально, а прочих молчаливых тараканов? А хоть бы и тебя – за что? Подумаешь, заговорил. Сосед сверху тоже небось говорить умеет.
– Логично, – согласился таракан. – Может, если узнать нас поближе…
Петрович отхлебнул чаю, демонстрируя полное пренебрежение к идее познакомиться поближе с тараканом.
– А, ну да, – поник таракан. – Тоже вроде незачем… Ну а если я скажу, что мы в играх сильны?
– Доброй Воли? – хмыкнул Петрович. – Во что с тобой играть-то? Ты карту игральную не поднимешь, костяшку о стол не брякнешь, мяч не пнешь… В молчанку, что ли?
– В крокодила, – гордо сказал таракан. – В крокодила сильней нас нет никого.
– Да ладно? – не поверил Петрович. – Как с вами играть-то? Я ж по вашей мимике да движениям ничего не пойму.
– Не веришь, да? Не веришь? – закипятился таракан. – А ну показывай! Чего хочешь – показывай.
Петрович загадал слово, затем встал на середину кухни, указал на таракана, на себя, затем сделал какое-то движение, будто обнял кого-то, и показал кулак.
– Насильственная коллективизация, – лениво ответил таракан.
– Ишь ты! – удивился Петрович. – Смотри как. А вот это? – Показал один, два, три пальца, затем сделал вид, как будто по малой нужде стоит.
– Число пи, – откликнулся таракан. – Ты посложнее ничего не можешь придумать? Что за детские задания?
– Верно, – почесал затылок Петрович. – Посложней, говоришь? Будет тебе посложнее…
Петрович выпучил глаза, указал куда-то в пол и поднял два пальца.
– Э-э-э. Номер два… – замялся таракан. – Ты не мог бы повторить еще раз, но уже лицом ко мне?
Петрович повторил пантомиму, повернувшись к таракану.
– А, ну теперь понятно, – радостно сказал таракан. – Начальник ЖЭК номер два Семен Федорович Штукин. В четверг утром на планерке.
Дальее таракан играючи разгадал «Людмила Семеновна из пятой квартиры плохо думает о пятикласснике Саньке из восьмой», «Путин восхищается нанотехнологиями», «Ядерная угроза от стран из оси зла», «Состояние дорог в Республике Коми вызывает озабоченность министра транспорта».
– Уму непостижимо! – выдохнул Петрович. – А вот это?!
Он выкатил глаза, пустил слюну из уголка рта и начал немножко подергивать головой.
– Роджер Желязны закончил писать «Принца Хаоса», – уверенно сказал таракан.
– А вот и нет! – торжествующе сказал Петрович. – Не знаю я никаких Желязны. Это Майк Тайсон на уроке математики.
– Не жульничай, – строго сказал таракан. – Майк Тайсон – это вот.
Он пошевелил усами, как-то переставил свои ноги и задрожал. И Петрович понял – это точно Майк Тайсон. И стало Петровичу невыносимо стыдно – он ведь на самом деле Желязны показывал. Он посмотрел обиженно на таракана и встал с табурета.
– За тапком пойдешь? – спросил тоскливо таракан. – И когда вы, люди, проигрывать научитесь, а?
Враги
Однажды на пороге гражданина Иванова возник конфликт в виде неприятного, небритого типа с папиросой в зубах. Тип жестикулировал, ругался и выдыхал неприятным запахом.
Иванов минут двадцать пытался понять, в чем суть претензий, затем вдруг понял, что именно сейчас драгоценные секунды жизни пропадают впустую, и просто закрыл дверь перед лицом визитера.
С утра у двери Иванова любой из соседей мог лицезреть надпись: «В 41 квартире – казлы!» Иванов при виде надписи вздохнул, пробурчал: «Детский сад какой-то, чесслово» – и пошел на работу.
Вечером тип зашел снова. Был в этот раз чисто выбрит и без папиросы. Показал Иванову на надпись и засмеялся обидно.
– Дурак вы, – сообщил Иванов типу и закрыл дверь.
– Сам дурак, казззел и шизанутый баклажан! – пропел тип торжествующе за дверью и зашагал к лифту.
– Почему баклажан-то? – не понял Иванов. – Может, он баклажаны ненавидит?
Он посмотрел в зеркало – нет ли синюшности какой на лице. Синюшности не обнаружилось.
– Ну почему баклажан, а? – все не мог успокоиться Иванов, которого, как и всех, непонятное тревожило и раздражало.
Он лег спать, и ему снился опухший и небритый баклажан с папиросой.
Наутро он встал пораньше и постарался замазать водоэмульсионкой оскорбительную надпись у дверей. Маляр из Иванова получился какой-то невнятный, и надпись по-прежнему была различима. Хоть и поблекла немного.
– Прогрунтовал? – хриплым голосом поинтересовались за спиной.
Иванов повернулся и встретился взглядом со своим обидчиком.
– Нет, – честно признался Иванов. – А надо было?
– Интеллигентишко, – презрительно хмыкнул опухший тип с папироской. – На-ка вот.
И протянул банку грунтовки.
После грунтовки и водоэмульсионки надпись стала почти незаметной.
– Видишь. – одобрительно кивнул тип и безо всякого перехода заехал Иванову в ухо кулаком. – Так вот тебе, – сказал он. – Будешь знать. Питекантроп ущербный.
– Почему питекантроп-то? – не понял лежащий на лестничной площадке Иванов.
И пошел в зеркало смотреть – может, надбровные дуги как-то выделяются. Дуги не выделялись. Зато ухо опухло и стреляло. Иванов подержался за ухо и пошел на работу.
– Почему же питекантроп-то? – бормотал он.
Вечером он подошел к бабушкам, дежурившим у подъезда.
– Здравствуйте, – сказал он вежливо.
– Привет, – откликнулась одна из бабушек. – А ты чего вежливый такой? Может, это ты ящики почтовые у нас поджигаешь?
– Не поджигаю, – ответил Иванов. – У меня и спичек-то нет никогда.
– Ну-ну, – не поверили старушки. – Чего хотел-то?
– Вы знаете, я тут живу в сорок первой квартире… – замялся Иванов. – У нас тут в подъезде есть один тип такой… Грубый такой. Небритый и с папиросой почти всегда. Я и спросить хотел – не знаете, где он живет?
– Дожили, – поджали губы старушки. – Уже соседей не знают. Наплевать им друг на друга. Раньше разве было так? Да никогда не было такого.
– Да я тут недавно живу… – тщетно пытался Иванов вернуть бабушек к конструктиву.
– Нет чтоб обойти всех… – не замечали бабушки Иванова. – Познакомиться, например. Так нет. Плевать им. Не люди прям, а Ван Гоги ушастые.
– Да не был Ван Гог равнодушным! – возмутился Иванов. – Почему Ван Гоги-то?
– Поучи еще, поучи! – загалдели старушки. – Молод еще учить-то. Ты сначала с наше-то поживи. А уж потом учи. Ишь ты… Недоделок какой!
Иванов опустил голову и пошел к подъезду. «Почему недоделок-то?» – крутилось в голове Иванова.
Дома он заглянул в зеркало, но так и не придумал, по какому внешнему признаку можно отличить недоделка от прочих смертных, и поэтому просто удостоверился, что внешний вид его вполне обычен. За исключением уха.
На следующий день тип выломал дверь в квартиру еще спящего Иванова и окатил его холодной водой из ведра.
– Вставать пора, – казенным тоном сказал тип. – Спишь тут… Рудимент демократии.
– Почему рудимент-то? – не понял Иванов.
– Не понимаешь… – вздохнул тип. – Я у тебя на кухне покурю, ладно?
– Ладно, – согласился Иванов, которому не очень хотелось, чтоб на кухне курили, но вылезать из-под одеяла при постороннем ему не хотелось еще больше.
Иванов оделся и пошел на кухню. Тип сидел на табуретке и курил, задумчиво глядя в окно.
– Послушайте, – сказал Иванов – я, конечно, понимаю, что мы враги с вами… Но почему рудимент-то?
– Да так, – пожал плечами тип. – Слово красивое. И к тебе подходит. Даже лучше баклажана.
– А козел? – спросил Иванов.
– Ну нет, – покачал головой тип. – С козлом я погорячился, наверное. Какой ж ты козел-то? Ты скорее олень. Или нет… Марал! Марал-дегенерат! Вот так вот.
– Почему марал-то? – закричал Иванов и с размаху влепил типу в ухо.
Тип упал с табуретки, застонал, но папироску не выронил и продолжил курить, лежа на полу и разглядывая потолок.
– Сам белил? – презрительно спросил тип с пола.
– Сам. – Иванову почему-то стало стыдно за побелку.
– Грунтовал? – спросил тип, не поднимаясь.
– Не-а, – покачал головой Иванов. – Наверное, надо было. Но тогда я не знал.
– Марал и есть, – устало сказал тип и закинул руки за голову, чтоб лежать было удобнее. – Теплые полы не хочешь себе на кухню?
– Хочу, – признался Иванов. – Только не умею.
– Сделаем, – серьезно сказал тип, поднялся с пола и пошел к прихожей. – Залежался я у тебя чего-то, – сказал он у двери. – Да и тебе уже на работу, наверное. Ты это… До вечера, что ли?
– До вечера, – кивнул Иванов и подул на разбитый кулак. – Вечером придумаем чего-то.
– Постельное белье-то высуши, – уже с лестницы посоветовал тип. – А то спать не на чем будет. И дверь почини. Как умеешь. Я уж вечером как надо сделаю.
– Обязательно. – кивнул Иванов. – А здорово я вас в ухо, да?
– Неслабо, да, – согласился тип. – Одно слово – архимандрит!
– Почему архимандрит-то? – взвыл Иванов и кинулся к зеркалу.
Из чего же, из чего же
На третий день игрушечный робот начал ходить как-то странно. Нет, он исправно орал «Открываю огонь!!», стрелял и поворачивался. Но при ходьбе начал как-то припадать на левую ногу. То ли соли в его китайских суставах образовались, то ли решил, что так страшнее.
Папа посмотрел на робота и сказал:
– Не могу я больше смотреть на этого Тамерлана-андроида. Надо его починить. Дай-ка мне сюда этого великого хромого, сынок.
Робот, по всей видимости, понял, что ремонта ему не перенести, и жить ему осталось от силы минут десять. Поэтому он как-то грустно сказал:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Открываю огонь в последний раз.
– Чего-чего он сказал? – удивился Папа.
– Огонь открывает он, – авторитетно сообщил Сын. – А до этого про бабушку что-то. Странно это. Бабушки-то он не знает.
– Нашу бабушку и в Китае слышно, так что может и знать, – сказал Папа. – Принеси-ка, сынок, отвертку. Надо поглядеть, что у него там внутри. И ногу заодно починить.
– У вас есть допуск? – строго спросил робот и приготовился открыть огонь.
– Может, не надо, Пап? – спросил Сын без особой, впрочем, надежды. – А то будет как с пылесосом.
Пылесос был разобран Папой всего неделю назад и отказывался собираться обратно. Верней, собираться он собирался, но не полностью. Оставалась небольшая кучка каких-то деталей, для которых не было места в пластиковом нутре санитара ковров. От чего пылесос из три в одном (пылесосим – моем – сушим) превратился в пять в одном (гудим – жрем электроэнергию – не всасываем – внезапно отключаемся – вызываем раздражение).
– Ну ты тоже сравнил, – хмыкнул Папа. – Пылесос – механизм сложный. А это – игрушка.
– Останови его, мальчик! – сказал робот. – А то огонь в этом доме больше не откроют.
Папа подскочил к роботу, поднял его с пола и внимательно осмотрел.
– Кто ж ему столько фраз заложил-то? – пробормотал Папа и немного потряс игрушку. – И главное, в тему так получается.
– На место меня поставь, – сказал робот. – У меня и нога уже не болит совсем. Вот честное слово.
Папа в замешательстве вернул робота на пыльный ковер.
– Открываю огонь! – сказал робот и достаточно лихо зашагал к мальчику.
– Ишь ты, симулянт оказался, – восхитился Папа. – Принеси отвертку, сынок. Мне уже интересно стало. Я только открою и посмотрю.
– А где отвертка? – спросил Сын.
– Ну там, – показал Папа рукой в юго-западном направлении. – Найдешь там. На полочке.
– Нету тут ее! – закричал из коридора мальчик. – Не нахожу.
– На полке, бестолковый! – гавкнул Папа.
– Пап, тут у нас стеллаж, – сообщил Сын. – Тут этих полок… На какой?
– Ну там… – пояснил Папа. – Внизу там. Глаза разуй!
– Нет ее тут! – закричал Сын.
– Эх. Все надо делать самому, – вздохнул Папа и пошел за отверткой. – Вот же она, вот! На тебя смотрит прям!
– Это верхняя полка, – возразил Сын. – Оттуда меня ей не видно. И мне ее отсюда тоже не видно.
– Ты просто невнимательный. Ну пошли, – сказал Папа и направился обратно в комнату. – Я только посмотрю, чего у него там внутри.
– Не подходи ко мне, вандал! – сказал робот и попятился от Папы. – А то ведь огонь открою.
– Папа, ты его сломаешь, – сказал Сын. – Не надо его открывать.
– Да я только посмотреть! – сказал Папа. – Открою, посмотрю и закрою сразу.
Пылесос включился, возмущенно загудел и выключился. Как будто хотел сказать что-то вроде: «Ага. Закроет он… как же…»
– Это мой робот, – тихо сообщил Сын. – Он работает. Не надо его открывать.
– Ну у него что-то внутри… – попытался объяснить Папа. – Я просто хочу. Я же не сломаю…
– У тебя отвертка фигурная. А у меня шестигранники! – выдал робот. – Не сломает он. Прямо даже как-то хочется открыть огонь по такому.
– Ну видишь, видишь? – забубнил Папа. – Он не может так говорить. Он должен только говорить «Открываю огонь!». А он разговаривает. Я хочу посмотреть…
– Маааамааа! – закричал Сын. – Папа робота моего сломать хочет!
– Да не сломаю я! – раздраженно бросил Папа.
– Мааама!! – закричал робот. – Папа сейчас меня совсем сломает. Три сотни, между прочим, – псу под хвост!
– Папа! – закричала Мама из кухни. – Пылесос сперва почини!
– Да там в пылесосе я знаю что… Там минутное дело… пока робот… Просто посмотреть… – оправдывался Папа, подкрадываясь к роботу с отверткой.
Робот отступал от папы и говорил:
– Не вынуждай меня! Угомонись по-хорошему. Ну вот чего тебе не сидится-то?
– Да я только посмотреть… – не отступал Папа.
– Стой! – скомандовал робот. – Еще шаг – и открываю огонь!
Папа шагнул, и в комнате ударила очередь.
– Ничего себе! – удивился Папа, стряхивая с ушей известь. – А как оно так? Надо ж посмотреть…
– В следующий раз дам на поражение! – предупредил робот. – Открою огонь, то есть.
– Ишь ты! – сказал Папа, усаживаясь на диван и убирая на всякий случай отвертку. – Ладно-ладно, мир! Воинственный какой. Игрушки какие ужасные стали делать. Чему они научить могут?
Робот с видом победителя ходил по комнате, поворачивался, кричал «Открываю огонь!» сверкал лампочками. Сын смотрел на робота, на Папу и довольно улыбался.
– Ничего-ничего… – бубнил Папа. – Сядут у тебя батарейки…
Тризна
Семен умирал уже раз шесть. Ну интересно было человеку – что о нем говорят родные и близкие, искренне ли плачут, отдают ли должное. Ложился, подлец, на диван, останавливал сердце и лежал такой торжественный – любопытствовал. Родные, конечно, убивались очень в первый и второй раз. А потом как-то попривыкли и спокойно ждали, что на третий день встанет Семен, как ни в чем не бывало, и начнет пилить всех. Дескать, теща хихикала неприлично, а вот тот вот и вовсе не зашел, не позвонил.
Семена очень огорчало то, что родные перестали убиваться, поэтому, начиная с третьей своей смерти, он еще и говорить начал. Совсем уж дикое зрелище стало – лежит покойный такой и с замечаниями своими лезет. Родные-то пообвыкли потихонечку, а вот посторонние люди пугались сильно.
В этот день Семен почему-то решил еще раз помереть. То ли с похмелья был, то ли чувством собственного величия преисполнился. Лег Семен на диван, сердце остановил и позвал жену:
– Этооо. Слышь? Как там тебя… Лена, а Лена? Иди-ка сюда быстро.
– Сам подойди. Я тут занята малость, – чем-то звякала на кухне Лена.
– Не-не-не, – скорбно сообщил Семен, – отходился я, по ходу. Все уж.
Лена появилась в дверях, недобро осмотрела усопшего и вздохнула.
– Опять? – спросила она. – Сколько ж можно-то, а? Не до развлечений сейчас.
– Какая-то ты не супруга даже, – обиделся Семен. – Нет чтоб подойти, пульс послушать. Где хоть какое-то «Сенечка, что с тобой?». Где «Сеня, Сенечка, не-еееет!»? У тебя муж умер или лампочка перегорела?
– Да пошел ты, – зло сказала Леночка. – У нас лампочки реже перегорают, чем ты умираешь.
И ушла звонить маме.
– Мама! Этот идиот опять умер! – плакала она в трубку. – Как я устала уже от этого, мама. Да нет, мама. Не обморок это и не потеря сознания. Это он на прошлой неделе практиковал. Он опять торжественно лежит и нудит на диване, мама. Нет, мама. Что значит – вынести и закопать, пока не очухался? Он же откапывается и приходит все равно. Что мне делать с этим всем, мама? Ты не приедешь?
– В гробу я его видела, – сурово сказала мама. – Чего я там не видела? Пусть лежит себе. Полежит дня три и очухается. Устала я уж скорбеть по нему. За последние полгода раза три уж скорбела. Слишком много скорби в моей жизни, дочь. Манала я такие тризны.
– Как же… Приедет твоя мама, ага… – нудил на диване покойник. – Она ж небось на танцы пойдет на радостях. Плевать ей на зятя. И тебе плевать. Хоть бы слезиночку проронила. Хоть бы скорую для вида позвала.
– Не буду я звать скорую! – закричала Лена. – Они к нам уже ездить отказываются. У нас одних справок о смерти шесть штук в шифоньере лежит. Они все действительные еще. Лежи себе так. Лежи, пока вновь не оживешь.
– Не буду я оживать! – уперся Семен. – Не для кого. Так и буду лежать тут мертвый. Пока не разложусь.
– Разлагайся, – бросила Лена и пошла переодеваться.
– Куда это ты? – спросил умерший.
– Не твое мертвяцкое дело! – отрезала Лена. – Буду по городу ходить, глотая слезы. Одна на одну со своим горем. – И ушла куда-то, хлопнув дверью.
Семену стало неимоверно жалко себя. Хотелось даже всплакнуть, но в этом состоянии слезы не шли почему-то.
– Один лежу в пустой квартире, – начал он монолог. – Какая мерзкая смерть меня постигла! Все, что в жизни сделано, все свершения – все напрасно. Никто не сидит в изголовье, никто не рыдает, никто не говорит шепотом. И эта ушла, как ни в чем не бывало.
По городу каблучками цокать. Деньги транжирить. У нее похороны на носу, а она деньги в кофейнях швыряет…
Когда вернулась Лена, покойный уже был в крайней степени пафоса и вещал во всю мощь:
– Усопший был хорошим товарищем! Гениальным, даже я бы сказал, товарищем! Деньги возвращал точно в срок… Тут эта сволочь, Васька, соврет, конечно. Но ведь не сможет он сказать, что не всегда возвращал даже, не то чтобы в срок. Но обо мне в этом состоянии либо хорошо, либо никак. Поэтому, Василий, рыло скорбным сделай и рассказывай дальше! Помню, как мы с Сенькой… это Васька так будет говорить… пошли на улице с девушками знакомиться. Ни одна! Ни одна не могла устоять перед искрометностью Сеньки. Теперь уж все. Спи спокойно, дорогой Семен.
Лена молча прошла к креслу и включила телевизор.
– Ой! А что это у нас ни зеркала не завешены? И телевизор? – взволновался покойный. – Обычаев не знает хозяюшка. И подсказать ей некому. Не до скорби сейчас маменьке ее. Маменька-то уж точно знает, что полагается делать.
Лена прикрыла Сене лицо подушкой и сделала телевизор погромче. По телевизору шла передача «Ищу тебя». Лена смотрела в телевизор и тихонечко плакала. Затем она ужинала в одиночестве, смотрела какой-то фильм ни о чем и наконец заснула.
Утром она подошла к дивану и приподняла подушку.
– …всю жизнь эта неблагодарная сука отравляла своим присутствием жизнь покойного. Он, как всякий великий человек, снизошел до нее, а в ней не появилось ни капли благодарности. Понимаешь, милая, как-то сказал он ей. Ты – ничто в моей жизни, сказал он. Мне просто нужно, чтоб ты была рядом, закричал он. Потому что поганое общество никогда не поймет моего одиночества, выдохнул он. И к тому же кто-то должен стирать мою одежду, обидно засмеялся он. А она скулила, прижавшись к его коленям, и умоляла не бить ее больше. Бог издевательски хохотал ему в лицо. Никто из современников усопшего не понимал – зачем ему нужно было это серое, бессловесное существо. Никто не догадывался, что дело всего лишь в одном – ему было абсолютно все равно, с кем жить…
– Ну все! – решительно сказала Лена и сходила за скотчем и ножницами.
– Тебе статья будет! – испугался покойник. – Глумление над трупами.
– Глумление трупов надо мной никто не возьмет в учет? Как смягчающее обстоятельство? – поинтересовалась Лена. – Или ты заткнешься, или…
– Что ты мне сделаешь, стерва? – равнодушно бросил Семен. – Мне уже ничего не сделаешь!
– Есть крематорий в городе, – сказала Лена.
– Ты не посмеешь! – испугался Семен. – Ты не сделаешь этого!
– Почему? – пожала плечами Лена. – Справку о смерти мне дадут… Скорую вот вызову сейчас. И все равно избавлюсь от тебя. Вякнешь что-то при докторах – отдам для опытов в больницу. Промолчишь – в крематорий отдам.
– Лена, а вдруг я еще оживу, а? – умоляюще прошептал покойный. – А? Может, подождем еще, а? Живой буду еще. Все будет как раньше. Ты же любишь меня.
– Кто тебе сказал? – прошептала Лена. – Не был ты живым никогда, Сень. Ты всю жизнь мертв. От собственного яда умер когда-то давно.
И ушла звонить в скорую.
Вандализм
Петр Степанович, опаздывающий на работу, стоял у перехода и наблюдал за табло, на котором издевательски моргала надпись: «Стойте».
– Стойте. Стойте. Стойте! – раздражался Петр Степанович. – Две минуты стоять и только двадцать секунд идти. Издевательство какое!
«Идите!» – приветливо моргнуло зеленым.
Петр Степанович, занятый ментальным брюзжанием, пропустил момент, когда стало можно. Табло ласково моргнуло и выдало бегущую строку:
«Чего тупим? Зеленей не будет».
Петр Степанович очень удивился, но совладал с собой и шагнул на проезжую часть. Табло свистнуло громко и выдало бегущую строку:
«Быстрей, утырок!»
Петр Степанович оскорбился и назло пошел очень медленно.
«Геморрой? – поинтересовалось табло. – Или от рождения небыстрый такой?»
– Вот гнида! – ругнулся Петр Степанович и пошел быстрее.
«Стоять! – сменилась надпись на табло. – Стойте, то есть».
– Чего началось сейчас? – вслух возмутился Петр Степанович. – Еще двадцати секунд не прошло.
«Так надо! – ответило красным табло. – Стойте на разделительной линии».
– Фиг тебе! – гаркнул Петр Степанович и рванул обратно. Под визг тормозов, под яростное бибиканье клаксонов, под мат автолюбителей Петр Степанович добрался до заветного тротуара, вытер пот со лба и победно посмотрел на табло.
«Ну не олень?» – бежала по табло ярко-красная строчка.
– Это что, скрытая камера такая? – осенило Петра Степановича.
«Ага. И УЗИ вам попутно сделали, – ехидно отозвалось табло. – Больно надо кому-то такое убожество снимать».
– Да что ж за хамство-то такое, а? – кипел Петр Степанович.
«А с вами, кеглями, по-другому нельзя», – не унималось табло.
– А не пошло бы ты… – ругнулся Петр Степанович и шагнул на проезжую часть.
Взвизгнули тормоза, раздалось возмущенное «Куда прешь, каззел?». Петр Степанович закусил губу и упрямо пошел по переходу.
«Во дурак. Красный же, – выдало табло. – Собьют же сейчас».
– И пусть! – упрямо мотнул головой Петр Степанович и продолжил идти.
Благодаря интеллигентности и вежливости автолюбителей, к середине дороги Петр Степанович узнал много нового о себе, о своих близких, о сексуальных пристрастиях водителей. Грудь жгло обидой, в глазах мигало красным обидное «Приветствуем почетного камикадзе нашего района!», «Не выключайте камер – вы станете очевидцем», «Куда вы прете, лох суицидный?».
На разделительной полосе Петр Степанович остановился передохнуть от переживаний и победоносно посмотрел на табло.
«Круто, – отозвалось табло и добавило: – Не всякий петух долетит до середины проспекта. А теперь давайте снова ломанемся обратно. Как это принято у жертв ДТП. В метаниях сбиваются придурки».
– Ага-ага, – закивал многообещающе Петр Степанович. – Сейчас я доберусь до тебя.
Он набрал воздуху и пошел дальше.
«Не подходи ко мне, псих!» – пробежала строка по табло.
– Сейчас-сейчас! – Если бы у Петра Степановича был щит, он бы его сгрыз в секунду от ярости.
«Петя, давай поговорим как интеллигентные люди?» – выдало табло.
– Куда прешь? – высунулся было из какого-то джипа очередной автолюбитель, но осекся под взглядом Петра Степановича.
– Рыло забил! – рявкнул страшным голосом Петр Степанович.
Автолюбитель закричал от ужаса, поднял стекла и попытался сдать назад. В ту же секунду в джип влетел белый «опель». «Опель» отбросило на соседнюю полосу… Дальше Петр Степанович шел под звуки разбивающихся автомобилей, пригибаясь, когда над переходом пролетал очередной подброшенный ударом автомобиль, и провожая взглядом летящих мотоциклистов.
«Чего творишь-то, беспредельщик?» – беспокойно мигало табло.
– Сейчас-сейчас… – рычал Петр Степанович, неумолимо приближаясь к бордюру.
«Люди! Остановите вандала!» – Табло светило с такой силой, что на доме напротив эта надпись горела, как неоновая вывеска.
– Сейчаааас! – закричал Петр Степанович и подскочил к одной из разбитых машин.
– Не надо! Не надо! Возьмите деньги! Все возьмите! – испугался хозяин автомобиля и попытался убежать на поломанных ногах.
– Молоток в багажнике есть? – обратился к нему Петр Степанович.
– Все заберите, все! – бился в истерике автолюбитель.
Из ноздрей Петра Степановича повалил дым, глаза его загорелись желтым цветом. Он шагнул к искореженной машине, оторвал крышку багажника и достал молоток, разорвав брезентовую сумку с инструментом.
– Я иду к тебе, тварь светодиодная! – закричал он.
От этого крика с близлежащих деревьев облетела листва и посыпались на землю оглушенные птицы.
«Петенька, ты меня неправильно понял», – выдало табло, переливаясь всеми цветами радуги.
Петр Степанович одним прыжком добрался до табло и начал крушить его молотком.
«Идите!», «Пожалуйста идите!», «Милый, бесконечно милый пешеход», – пыталось задобрить табло.
«И-ите», «-дите», «ите», «те», «е адо, Пет-нька» – табло от ударов теряло ясность изложения, свистело, пикало, хрустело…
«И», «ай», «э»… «Эхххх», – сокрушенно пикнуло табло и погасло совсем.
– Получил? Получил, тварь?! – закричал Петр Степанович и отбросил молоток. – Будешь знать теперь!
Затем он оглядел разбитые автомобили, послушал стоны раненых и закричал страшно:
– Что?! Покатались?!
Как по команде, в обморок упали наряд полиции и санитары, подкрадывающиеся к Петру Степановичу.
– Не злите меня лучше. Не злите! – попустило Петра Степановича. – На работу опоздал из-за вас всех. Сволочи!
И пошел на работу, с ужасом думая о предстоящем объяснении с начальством…
Поэт
В квартире Василия завелся поэт. Ему задолго до этого жена говорила, что пропадает выпивка из холодильника и хлеб из хлебницы, но Василий не верил и все списывал на обычную бабскую манеру заполошничать по пустякам.
– Ну откуда поэту взяться? – возмущался он. – Вроде ж и чисто тут, и гитары не держим, и вслух не читаем ничего. И на полках только проза. Ну откуда поэт-то?
– Д-а-а. А я в ночи на кухню зашла, свет включила… Каак метнется тень какая-то за плиту! Кому еще быть-то? А позавчера я случайно так крышкой от кастрюли – дзыынь. А мне шепотом: «Остынь, полынь, латынь». Рифмы подбирает. А самого, главное, не видно.
– Да показалось тебе, – отмахивался Василий.
И вот однажды Василий посреди ночи решил вдруг водички попить. Вошел на кухню, щелкнул выключателем и обнаружил за столом настоящего поэта. Поэт пил водку и закусывал хлебушком. От света он заморгал часто и потер сильно небритый подбородок. Может, руки чесались, а может, и подбородок.
– Твою мать! – удивился Василий присутствию поэта.
– Давайте восклицать, потом уж допивать. Затем уж доедать. О маме вспоминать! – засуетился поэт.
– Отвратительные стихи! – хлестнул наотмашь критикой Василий.
– Я знаю! – увернулся от критики поэт. – Я графоманю от тоски, сплетаю в рифмы буквы, строки. Кипят от творчества мозги. К чему так критики жестоки?
– Ну это уж наглость совсем! – задохнулся Василий и навис над поэтом. – Совершенно не выдержан размер, рифмы глупые, стихи ни о чем… – И остановился, глядя, как на глаза поэта наворачиваются слезы.
– К черту! – зарыдал в голос поэт. – Добивай уж. Давай! Про Бродского скажи! Давай-давай! Мешаю всем – чего б не добить. Давай. Скажи о стихах на уровне начальной школы.
Сжалился Василий, глядя, как вздрагивают плечи поэта. Он налил в стакан водки, достал из холодильника колбасы и сказал:
– Выпей вот. И поешь. Разнюнился весь…
Поэт заправски опрокинул в себя стакан, занюхал колбасой и сказал:
– Дааа. А знаешь, какие мы ранимые? Знаешь? А чего вы против нас имеете-то? Что мы вам сделали-то?
– Ничего. В этом-то и дело, – сказал Василий. – А ведь и не денешься от вас никуда. Куда ни плюнь – двух поэтов забрызгаешь.
– Убить поэта каждый рад, за рифму, за душУ, за слово…
– За душУ, – передразнил Василий. – Я неправильно поставил удобрение. Художественный прием такой. Эх, ты, рифмоплет…
– За рифму бить меня не станут, а за распитие прибьют, – опять забубнил поэт.
– ААААААА!! – закричала за спиной Василя супруга. – Поэт, поэт!! Господи! Прибей его!!! ААААА!
– Цыц, сирена! – цыкнул Василий. – Ну поэт и поэт. Чего орать-то? Ты посмотри на него. Он ручной совсем. Прозой иногда говорит.
– Не буду, не буду, не буду! – верещала супруга. – Противные они!
– Ну противные, конечно. А этот – ничего вроде. Ну посмотри, – уговаривал Василий.
Супруга посмотрела на поэта.
– Здравствуйте, – сказал поэт. – Вы очень симпатичны в этой ночнушке.
– Какой милый! – ахнула супруга. – Проза. Умничка какой.
– Я вашей статью очарован! И голоском почти взволнован! – выдал поэт.
– Ай-ай! – взвизгнула супруга Василия. – Пусть он не переходит на рифму.
– Ну ты, – осадил поэта Василий, – ты давай сразу не елозь. Пусть попривыкнет женщина.
– А пусть он у нас останется жить! – совсем уж нелогично предложила супруга. – Забавный такой.
Так и остался поэт у Василия. Гости, как приходили, удивлялись постоянно – надо же, ручной поэт. А поэт им улыбался мило, водку пил с ними, разговаривал о футболе, о политике, о бабах. И все в прозе. Все удивлялись – вменяемый какой поэт завелся у Василия. Злые языки утверждали, что это породистый, но одичавший поэт. Но Василий говорил, что у доброго человека и поэт-любитель будет вести себя как человек.
А уж детям сколько радости было! Сядут они вокруг поэта и слушают. А он им ерунду всякую читает про «Сядем, сядем на пенек, в этот пасмурный денек. И зайчатки, и жучок – все присядут на пенек». А детки веселятся, в ладошки хлопают. Дети – они такие. Им что не прочти – все им высокая поэзия и все в радость. Главное, чтоб дядька взрослый им читал, а не уходил водку пить.