Мы у ворот. Эй, отворяй, охрана! Ровно в двенадцать нам разрешают вход. Мокрый от пены и, безусловно, пьяный, Я удираю в новый грядущий год. С треском разбив елочные игрушки, Жмется к столу общество-ассорти. Хочется стать взрывчатою хлопушкой И расстрелять всех залпами конфетти! Но нужно включиться и — раз-два-три! — веселиться. А лучше всего напиться вдрызг, чтоб рухнуть под стол пластом. Кто-то из женщин в маске лисицы Приветливо машет мне своим пушистым хвостом. Там, наверху, счетчик стучит все чаще. Там, наверху, скоро составят счет. Кто-то открытку бросил в почтовый ящик. Может быть, ангел, может быть — пьяный черт? В этом году я выбираю черта. Я с ним охотно чокнусь левой рукой. Я объявляю восемьдесят четвертый Годом серьезных мер по борьбе с тоской. Но в комнате пусто, смазаны краски. Слышен могучий храп за стеной. Кто-то из женщин сбрасывает маску И остается рядом со мной. Как хорошо, когда некуда торопиться. Славно проспать первый январский день. Надо бы встать, чтобы опохмелиться, Надо бы встать, но подниматься лень. В куче кассет местный рок-клуб — по росту. Маршевый шаг вперед, два шага назад. Ровно в двенадцать — Всеволод Новгородцев И модная группа «Фрэнки гоуз ту Ленинград». Мы засыпаем. Что нам приснится? Лес и дорога. Конь вороной.  Кто-то из женщин в маске лисицы Утром проснется рядом со мной. Кто-то из женщин быстро с постели встанет, Выгладит платье и подойдет к столу. Кто-то из женщин все по местам расставит. Где-то в углу на кухне найдет метлу. Кто-то из женщин быстро сметет осколки. Вымоет чашки с мылом и кипятком. Снимет игрушки. Выбросит наши елки. И, не прощаясь, щелкнет дверным замком. А солнце все выше! Скоро растает. Деды Морозы получат расчет. Сидя на крыше, скорбно глотает Водку и слезы Мой маленький черт.

Голоден стыд. Сыт азарт. Динамит да фитиль вам в зад! Сырые спички рядятся в черный дым. Через час — бардак. Через два — бедлам. На рассвете храм разлетится в хлам. Но мы не носим часы. Мы не хотим умирать И поэтому даже не спим. А когда не хватает сил, Воруем сахар с чужих могил. И в кровь с кипятком Выжимаем лимон греха. И дырявые ведра Заводят песни О святой воде и своих болезнях. Но — слава Богу! — все это исчезнет С первым криком петуха. Дым. Дым коромыслом! Дым над нами повис. Лампада погасла. И в лужице масла Плавает птичий пух. Дым. Дым коромыслом! Дым. Дым коромыслом! Дай Бог нам понять Все, что споет петух. В новостройках — ящиках стеклотары Задыхаемся от угара Под вой патрульных сирен в трубе, В танце синих углей. Кто там — ангелы или призраки? Мы берем еду из любой руки. Мы не можем идти, Потому что дерьмо После этой еды, как клей. Дым. Дым коромыслом! Дым. Дым коромыслом! Музыкант по-прежнему слеп, Снайпер все так же глух. Дым. Дым коромыслом! Дым. Дым коромыслом! Дай Бог нам понять Все, что споет петух. Ох, безрыбье в речушке, которую кот наплакал Сегодня любая лягушка становится раком И, сунув два пальца в рот, Свистит на Лысой горе. Сорви паутину! Здесь что-то нечисто! Но штыками в спину — колючие числа. И рев моторов в буксующем календаре. И дым. Дым коромыслом. Дым. Дым коромыслом. Дым. Дым коромыслом. Дым.

 Мы льем свое больное семя На лезвие того ножа, Которым нас срезает время, Когда снимает урожай. Демократичней всех растений Величие простой травы. И две мозоли на коленях Иным полезней головы. Я приглашаю вас к барьеру — Моих испытанных врагов — За убеждения и веру Плеваться с десяти шагов. Сегодня всем раздали крести — И умному, и дураку. Погиб поэт — невольник чести, Сварился в собственном соку. Давай жевательной резинкой Залепим дыры наших ран. Разбив любимые пластинки, Уткнемся в голубой экран. Шуты, фигляры и пророки Сегодня носят «Фендера», Чтобы воспеть в тяжелом роке Интриги скотного двора. И каждый вечер в ресторанах Мы все встречаемся и пьем. И ищем истину в стаканах, И этой истиной блюем. Мы льем свое больное семя На лезвие того ножа, Которым нас срезает время, Когда снимает урожай. Мы запряжем свинью в карету, А я усядусь ямщиком, И двадцать два квадратных метра Объедем за ночь с ветерком. Мы вскроем вены торопливо Надежной бритвою «Жилетт». Но вместо крови льется пиво И только пачкает паркет. Под тусклым солнцем трудно зреют Любви святые семена. Любовь подобна гонорее, Поскольку лечится она. Мы льем свое больное семя На лезвие того ножа, Которым нас срезает время, Когда снимает урожай.

С восемнадцати лет Он играл что попало Для крашеных женщин и пьяных мужчин. Он съедал в перерывах по паре холодных котлет. Музыкант полысел. Он утратил талант. Появилось немало морщин. Он любил тот момент, Когда выключат свет И пора убирать инструмент. А после игры, Намотав на кулак электрические шнуры, Он вставал у окна. И знакомый халдей приносил ему рюмку вина. Он видел снег на траве. И безумный оркестр собирался в его голове. Возникал дирижер, Приносил лед-минор и горячее пламя-мажор. Он уходил через черный ход, Завернув килограмм колбасы В бумагу для нот. Он прощался со мной, Он садился в трамвай, Он, как водится, ехал домой. И из всех новостей Самой доброй была Только весть об отъезде детей. Он ложился к стене. Как всегда, Повернувшись спиной к бесполезной жене. И ночью он снова слышал Эту музыку… И наутро жена начинала пилить его Ржавым скрипучим смычком. Называла его паучком И ловила дырявым семейным сачком. Он вставал у окна, Видел снег. Он мечтал о стакане вина. Было много причин Чтобы вечером снова удрать И играть Для накрашенных женщин И их безобразных мужчин. Он был дрянной музыкант. Но по ночам он слышал музыку… Он спивался у всех на глазах. Но по ночам он слышал музыку… Он мечтал отравить керосином жену. Но по ночам…

Хотел в Алма-Ату — приехал в Воркуту. Строгал себе лапту, а записали в хор. Хотелось «Беломор» — в продаже только «Ту». Хотелось телескоп — а выдали топор. Хотелось закурить — но здесь запрещено. Хотелось закирять — но высохло вино. Хотелось объяснить — сломали два ребра. Пытался возразить, но били мастера. Хотелось одному — приходится втроем. Надеялся уснуть — командуют: «Подъем!» Плюю в лицо слуге по имени народ. Мне нравится Б Г, а не наоборот. Хотелось полететь — приходится ползти. Старался доползти — застрял на полпути. Ворочаюсь в грязи. А если встать, пойти? За это мне грозит от года до пяти. Хотелось закричать — приказано молчать. Попробовал ворчать — но могут настучать. Хотелось озвереть, кусаться и рычать. Пытался умереть — успели откачать. Могли и не успеть. Спасибо главврачу За то, что ничего теперь хотеть я не хочу. Психически здоров. Отвык и пить, и есть. Спасибо, Башлачев. Палата номер шесть.

 Все на мази. Все в кайф, в струю и в жилу Эта дорога пряма, как школьный коридор В брюхе машины легко быть первым пассажиром, Имея вместо сердца единый пламенный мотор. Мы аккуратно пристегнуты ремнями. Мы не спешим. Но если кто догонит нас — То мы пригрозим им габаритными огнями Затянем пояса. Дадут приказ — нажмем на газ. А впрочем, если хошь — давай, пролезай к шоферу. Если чешутся руки — что ж, пугай ворон, дави клаксон. А ежели спеть — так это лучше сделать хором. Пусть не слышно тебя, но ты не Элтон Джон и не Кобзон. Есть правила движения, в которых все молчком. И спектр состоит из одного предупредительного цвета. Дорожные знаки заменим нагрудным значком, И автоматически снижается цена билета. Трудно в пути. То там, то тут подлец заноет,  Мол, пыль да туман, сплошной бурьян и нет конца. Но все впереди. На белом свете есть такое, Что никогда не снилось нашим подлецам. Стирается краска на левой стороне руля. На левых колесах горит лохматая резина, Но есть где-то сказка — прекрасная земля, Куда мы дотянем, лишь кончится запас бензина. Судя по карте, дорога здесь одна. Трясет на ухабах — мы переносим с одобреньем. Ведь это не мешает нам принять стакан вина. И думать о бабах с глубоким удовлетвореньем. Мы понимаем, что в золоте есть медь. Но мы научились смотреть, не отводя глаза. Дорога прямая. И в общем рано петь: — Кондуктор, нажми на тормоза…

Ночь плюет на стекло черным. Лето прошло. Черт с ним. Сны из сукна. Под суровой шинелью спит северная страна. Но где ты, весна? Чем ты сейчас больна? Осень. Ягоды губ с ядом. Осень. Твой похотливый труп рядом. Все мои песни июня и августа осенью сожжены. Она так ревнива в роли моей жены. Мокрый табак. Кашель. Небо как эмалированный бак с манной кашей. И по утрам прям надо мной капает ржавый гной. Видно, Господь тоже шалил весной. Время бросать гнезда. Время менять звезды. Но листья, мечтая лететь рядом с птицами, падают только вниз. В каждом дворе осень дает стриптиз. Кони мечтают о быстрых санях — надоела телега. Поле — о чистых, простых простынях снега. Кто смажет нам раны и перебинтует нас? Кто нам наложит швы? Я знаю — зима в роли моей вдовы.

Легче, чем пух, камень плиты. Брось на нее цветы. Твой плеер гоняет отличный рок, Но зря ты вошел с ним за эту ограду. Зря ты спросил, кто сюда лег. Здесь похоронен ты. Это случилось в период мечты Стать первой звездой своего хит-парада. Я жил радостью встреч И болью прощания. Смотри на меня. Ведь мы говорим, значит, можем петь песни. Постой! Нас может сжечь минута молчания. Не бойся огня. Ведь если сгорим, Значит снова воскреснем. Твой «Телекастер» красив, как кастет, Но твой микрофон, как кляп. И кто сосчитал, сколько монет Брошено мимо протянутых шляп. Несколько лет, несколько зим… Ну как ты теперь, звезда? Несколько Лен, несколько Зин И фото в позавчерашней газете… Но чем пахнет вода В твоем роскошном клозете? Ты спекулируешь сказкой о лучших мирах, Нуждаясь в повышенной дозе наркоза. И вновь прячешь свой прах В стандартной кассете. Я вижу, как ложь превращается в страх, И это логичная метаморфоза. Ты продаешь радужный грим. Ты покупаешь дым. Скучно дразнить мертвого льва И пить с тобой спирт из высоких фужеров. Ты не поймешь меня. Ты не шагнешь через себя к себе. Так не лги о борьбе — велики все слова Тебе — лилипуту в стране Гулливеров. Забудь боль наших встреч И радость прощания. Я вижу, огню больше нечего сжечь. Тебе, как обычно, пора на конвейер. И все же попробуй сберечь минуту молчания. Но ты бросишь цветы На край могильной плиты. Потом улыбнешься и включишь свой плеер.

Час прилива пробил. Разбежались и нырнули. Кто сумел — тот уплыл. Остальные утонули. А мы с тобой отползли И легли на мели. Мы в почетном карауле. Мы никому не нужны, И не ищет никто нас. Плеск вчерашней волны Повышает общий тонус. У нас есть время поплевать в облак У нас есть время повалять дурака Под пластинку «Роллинг Стоунз». Безнадежно глупа Затея плыть и выплыть первым. А мы свои черепа Открываем, как консервы. На песке расползлись И червями сплелись Мысли, волосы и нервы. Это — мертвый сезон. Это все, что нам осталось. Летаргический сон Унизителен, как старость. Пять копеек за цент. Я уже импотент. А это больше, чем усталость Девяносто заплат. Блю-джинс добела истерты. А наших скромных зарплат Хватит только на аборты. Но, как прежде, звенят И, как прежде, пьянят Примитивные аккорды. Час прилива пробил. Разбежались и нырнули. Кто умел — тот уплыл. Остальные утонули. А мы с тобой отползли И легли на мели. Мы в почетном карауле.

Влажный блеск наших глаз Все соседи просто ненавидят нас А нам на них наплевать, У тебя есть я, а у меня — диван-кровать. Платина платья, штанов свинец Душат только тех, кто не рискует дышать. А нам так легко. Мы наконец Сбросили все то, что нам могло мешать. Остаемся одни, Поспешно гасим огни И никогда не скучаем. И пусть сосед извинит За то, что всю ночь звенит Ложечка в чашке чая. Ты говоришь, я так хорош… Это оттого, что ты так хороша со мной. Посмотри — мой бедный еж Сбросил все иголки. Он совсем ручной. Но если ты почувствуешь случайный укол, Выдерни занозу, обломай ее края. Это оттого, что мой ледокол Не привык к воде весеннего ручья. Ты никогда не спишь. Я тоже никогда не сплю. Наверное, я тебя люблю. Но я об этом промолчу, Я скажу тебе лишь То, что я тебя хочу. За окном — снег и тишь… Мы можем заняться любовью на одной из белых крыш. А если встать в полный рост, То можно это сделать на одной из звезд. Наверное, зря мы забываем вкус слез. Но небо пахнет запахом твоих волос. И мне никак не удается успокоить ртуть, Но если ты устала, я спою что-нибудь. Ты говоришь, что я неплохо пою. И в общем это то, что надо. Так это очень легко. Я в этих песнях не лгу, Видимо, не могу. Мои законы просты — Мы так легки и чисты.  Нам так приятно дышать. Не нужно спать в эту ночь, А нужно выбросить прочь Все, что могло мешать.

Красною жар-птицею, салютуя маузером лающим, Время жгло страницы, едва касаясь их пером пылающим. Но годы вывернут карманы — дни, как семечки, валятся вкривь да врозь. А над городом — туман. Худое времечко с корочкой запеклось. Черными датами а ну, еще плесни на крышу раскаленную! Лили ушатами ржавую, кровавую, соленую. Годы весело гремят пустыми фляжками, выворачивают кисет. Сырые дни дымят короткими затяжками в самокрутках газет. Под водопадом спасались, как могли, срубили дерево. Ну, плот был что надо, да только не держало на воде его. Да только кольцами года завиваются в водоворотах пустых площадей. Да только ржавая вода разливается на портретах великих дождей. Но ветки колючие обернутся острыми рогатками. Да корни могучие заплетутся грозными загадками. А пока вода-вода кап-кап-каплею лупит дробью в стекло, Улететь бы куда белой цаплею! — обожжено крыло. Но этот город с кровоточащими жабрами надо бы переплыть… А время ловит нас в воде губами жадными. Время нас учит пить.

Нет времени, чтобы себя обмануть, И нет ничего, чтобы просто уснуть, И нет никого, кто способен нажать на курок. Моя голова — перекресток железных дорог. Есть целое небо, но нечем дышать. Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать. Я прочно запутался в сетке ошибочных строк. Моя голова — перекресток железных дорог. Нарушены правила в нашей игре, И я повис на телефонном шнуре. Смотрите, сегодня петля на плечах палача. Скажи мне — прощай, помолись и скорее кончай. Минута считалась за несколько лет, Но ты мне купила обратный билет. И вот уже ты мне приносишь заваренный чай. С него начинается мертвый сезон. Шесть твоих цифр помнит мой телефон, Хотя он давно помешался на длинных гудках. Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках. Фильтр сигареты испачкан в крови. Я еду по минному полю любви. Хочу каждый день умирать у тебя на руках. Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках. Любовь — это слово похоже на ложь. Пришитая к коже дешевая брошь. Прицепленный к жестким вагонам вагон-ресторан. И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран. Любовь — режиссер с удивленным лицом, Снимающий фильмы с печальным концом, А нам все равно так хотелось смотреть на экран. Любовь — это мой заколдованный дом, И двое, что все еще спят там вдвоем. На улице Сакко-Ванцетти мой дом 22. Они еще спят, но они еще помнят слова. Их ловит безумный ночной телеграф. Любовь — это то, в чем я прав и неправ, И только любовь дает мне на это права. Любовь — как куранты отставших часов, И стойкая боязнь чужих адресов. Любовь — это солнце, которое видит закат. Любовь — это я, это твой неизвестный солдат. Любовь — это снег и глухая стена. Любовь — это несколько капель вина. Любовь — это поезд сюда и назад. Любовь — это поезд сюда и назад, Где нет времени, чтобы себя обмануть, И нет ничего, чтобы просто уснуть, И нет никого, кто способен нажать на курок. Моя голова — перекресток железных дорог.

Смотрите — еловые лапы грызут мои руки. Горячей смолой заливает рубаху свеча. Средь шумного бала шуты умирают от скуки Под хохот придворных лакеев и вздох палача. Лошадка лениво плетется по краю сугроба. Сегодня молчат бубенцы моего колпака. Мне тесно в уютной коробке отдельного гроба. Хочется курить, но никто не дает табака. Хмурый дьячок с подбитой щекой Тянет-выводит за упокой. Плотник Демьян, сколотивший крест, Как всегда пьян. Да нет, гляди-ка ты, трезв… Снял свою маску бродячий актер. Снял свою каску стрелецкий майор. Дама в вуали опухла от слез. Воет в печали ободранный пес. Эй, дьякон, молись за спасение Божьего храма! Эй, дама, ну что там из вас непрерывно течет? На ваших глазах эта старая скушная драма Легко обращается в новый смешной анекдот! Вот возьму и воскресну! То-то вам будет потеха. Вот так, не хочу умирать, да и дело с концом. Подать сюда бочку отборного крепкого смеха! Хлебнем и закусим хрустящим соленым словцом. Пенная брага в лампаде дьячка. Враз излечилась больная щека. Водит с крестом хороводы Демьян. Эй, плотник, налито! — Да я уже пьян. Спирт в банке грима мешает актер. Хлещет «Стрелецкую» бравый майор. Дама в вуали и радостный пес Поцеловали друг друга взасос. Еловые лапы готовы лизать мои руки. Но я их — в костер, что растет из огарка свечи. Да кто вам сказал, что шуты умирают от скуки? Звени, мой бубенчик! Работай, подлец, не молчи! Я красным вином написал заявление смерти. Причина прогула — мол, запил. Куда ж во хмелю? Два раза за мной приходили дежурные черти. На третий сломались и скинулись по рублю. А ночью сама притащилась слепая старуха Сверкнула серпом и сухо сказала: — Пора! Но я подошел и такое ей крикнул на ухо, Что кости от смеха гремели у ней до утра. Спит и во сне напевает дьячок: — Крутится, крутится старый волчок! Плотник позорит коллегу-Христа, Спит на заблеванных досках креста. Дружно храпят актер и майор. Дама с собачкой ушли в темный бор. Долго старуха тряслась у костра, Но встал я и сухо сказал ей: — Пора.

Поэты живут. И должны оставаться живыми. Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике. Поэты в миру оставляют великое имя, Затем, что у всех на уме — у них на языке. Но им все трудней быть иконой в размере оклада. Там, где, судя по паспортам — все по местам. Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада По чистым листам, где до времени — все по устам. Поэт умывает слова, возводя их в приметы, Подняв свои полные ведра внимательных глаз. Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта. И за семерых отмеряет. И режет — эх, раз, еще раз! Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан… Святая вода на пустом киселе неживой. Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада Пойдут по воде над прекрасной шальной головой. Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие. Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам. Поэты в миру после строк ставят знак кровоточил. К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам. Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: — Не надо! Ведь Бог… Он не врет, разбивая свои зеркала. И вновь семь кругов беспокойного звонкого лада Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола. Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку, Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу. В быту тяжелы. Но однако легки на поминках. Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.  Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.  А что там было в пути? Метры, рубли… Неважно, когда семь кругов беспокойного лада Позволят идти, наконец, не касаясь земли. Ну вот, ты — поэт… Еле-еле душа в черном теле. Ты принял обет сделать выбор, ломая печать. Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели. Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать. Не жалко распять, для того чтоб вернуться к Пилату. Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой. Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада — Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.