В середине декабря 1821 года генерал Орлов поручил Липранди, которому вполне доверял, зная его образ мыслей, расследовать причины солдатских волнений, возникших в двух егерских полках, стоящих в Аккермане и в Измаиле, и доложить об этом для принятия мер. Офицеров, истязающих солдат, Орлов отдавал под суд.

Узнав о предстоящей поездке Липранди, Пушкин захотел ему сопутствовать. Он уже несколько месяцев безвыездно сидел в Кишинёве, скучал и не прочь был рассеяться. Испросив разрешение у Инзова (на сей раз за Пушкина ходатайствовал Орлов), путешественники тронулись в путь. Выехали из Кишинёва через Бендерскую заставу и покатили по тракту, ведущему в Аккерман.

Пушкин был доволен вдвойне: во-первых, путешествие, во-вторых, путешествие с Липранди, который так усердно и тщательно изучал этот край и трудился над «Историческим и статистическим описанием Бессарабии».

«Бессарабия, — считал Пушкин, — известная в самой глубокой древности, должна быть особенно любопытна для нас». Древняя земля Бессарабии, её красивый и работящий народ, сумевший сохранить под трёхсотлетним турецким игом свой язык, свои обычаи, свои песни и танцы…

Встречаясь с бессарабскими крестьянами, Пушкин сочувственно вглядывался в их смуглые лица, случалось, беседовал с ними. Они кое-что понимали по-русски, он кое-что по-молдавски. С помощью дворецкого Инзова — бади (то есть дяди) Тодоре — Пушкин учил молдавский язык. Автор «Деревни» из всех классов общества единственно почтенным считал земледельцев. Почтенным и мудрым.

Трудная и бесправная жизнь молдавских пастухов и «земледелов» проходила на глазах у Пушкина. Хотя молдавские крестьяне, цараны, считались вольными, они во всём зависели от помещиков, бояр и фанариотов. Жили и трудились на помещичьей земле, отдавая за это десятую часть всего урожая — «дижму», работали на помещика несколько дней в году, да ещё платили казне и деньгами и натурой, исполняли повинности по починке дорог и мостов. Местные законы подтверждали права помещиков. Властям приходилось признать, что с турецких времён «в Молдавии действовало одно безбожное и бесчеловечное право сильного, для бояр выгоднейшее».

Липранди был в курсе всего, и беседа не умолкала.

Лошади бежали резво. По обе стороны тракта раскинулась холмистая равнина, непривычно зеленеющая для глаз северянина в эти декабрьские дни.

Зима стояла тёплая, солнце уже пригревало, и сквозь пожухлую прошлогоднюю траву пробивалась молодая, зелёная. Тракт оживляли скрипучие арбы, запряжённые волами, и почтовые каруцы, влекомые низкорослыми, тощими, но неприхотливыми и выносливыми молдавскими лошадьми. «Может быть, вы не знаете, что такое каруца. Это низенькая, плетёная тележка, в которую ещё недавно впрягались обыкновенно шесть или восемь клячонок, — вспоминал позднее Пушкин. — Молдаван в усах и в бараньей шапке, сидя верхом на одной из них, поминутно кричал и хлопал бичом, и клячонки его бежали рысью довольно крупной. Если одна из них начинала приставать, то он отпрягал её с ужасными проклятиями и бросал на дороге, не заботясь об её участи. На обратном пути он уверен был найти её на том же месте, спокойно пасущуюся на зелёной степи. Нередко случалось, что путешественник, выехавший из одной станции на осьми лошадях, приезжал на другую на паре».

Подобные картины Пушкин не раз наблюдал.

В первый день пути добрались до Бендер. Места эти Пушкину хотелось увидеть. Ведь в четырёх верстах от города, на берегу Днестра возле деревни Варница, во владениях своих союзников турок четыре года жил шведский король Карл XII.

Карл бежал сюда с поля Полтавской битвы, разбитый наголову Петром. С горсткой шведов, с изменившим Петру старым гетманом Мазепой и его запорожцами раненый Карл переправился через Днепр и углубился в степи. Турки назначили ему жительство близ Бендер. Липранди рассказывал, что ещё сохранились остатки шведского лагеря. И где-нибудь поблизости, верно, могила Мазепы.

Но в Бендеры не заехали. Липранди торопился. Его ждали для опроса собранные в Аккермане солдаты.

«Первая от Бендер станция, Каушаны, опять взбудоражила Пушкина, — рассказывал Липранди, — это бывшая до 1806 года столица буджацких ханов. Спутник мой никак не хотел мне верить, что тут нет никаких следов, всё разнесено, не то что в Бакчи-Сарае».

«Буджак» по-татарски значит «угол». Так называли сперва юго-восточную оконечность Бессарабии между Днестром и Чёрным морем, а затем и всю степную придунайскую часть страны.

В начале XVI века турецкий султан Сулейман II отдал Буджак ногайским татарам. Турки дорожили свирепой татарской конницей, которую использовали в войнах.

При Сулеймане II в буджакские степи перекочевало тридцать тысяч семей ногайских татар. Ханы их поселились в Каушанах. Один из этих ханов — Темир — принудил турок уступить ему Аккерман и дать титул паши.

И правил Буджаком паша с высоких башен Аккермана.

Пушкину не верилось, что в Каушанах не осталось уже ничего татарского. Но проверить не пришлось. Дела торопили. Миновали и Каушаны, положив при случае побывать и в Бендерах и здесь.

В Аккерман приехали на другой день к обеду. Остановились у Непенина — командира 32-го егерского полка. Он состоял в Тайном обществе и взялся помочь Лицранди.

Задержаться в Аккермане пришлось на три дня.

Показать Пушкину Аккерманскую крепость вызвался комендант её подполковник Кюрто.

Смотреть на Аккерманскую крепость можно было лишь высоко задрав голову. Каменная твердыня на берегу днестровского лимана грозно возвышалась над неприглядным растянутым городом и по сравнению с его маленькими мазанками казалась ещё огромней.

Со стороны города вид крепости был не столь уж живописен — длинная почти глухая каменная стена, изредка оживлённая зубчатыми башнями. По словам Кюрто, лучший вид открывался с Днестра, с лимана, куда обращены были главные укрепления. Тройной пояс стен с бойницами каменным каскадом спускался к воде. Высоко в цитадели таился замок…

Аккерманскую крепость начали возводить во второй половине XIII века галицко-волынские князья.

Затем укрепляли и достраивали молдавские господари. Строили её украинские и молдавские мастера. Имя одного из них — Федорок — донесла надпись на плите надвратной башни.

Турки не однажды пытались овладеть Белгородом, как звался этот город на Руси. Но Белгород стойко защищался, пока неравенство сил не решило его судьбу. При турках Белгород стал Аккерманом, что и значило — Белый город, Белая крепость.

Пушкин обошёл крепость по стенам и по валу, побывал в замке. Сверху, с высоты смотрел он на Днестр.

Замёрзшая гладь лимана уходила к самому горизонту. Лёд был некрепок и кое-где темнел разводьями и трещинами. На другом берегу (ширина лимана составляла девять вёрст) виднелся Овидиополь, по словам Кюрто, — жалкий скучный городок.

Овидиополь… Город, названный именем прославленного Овидия.

Недавно Пушкин, Липранди и Раевский от души потешались, прочтя в петербургском журнале, что знаменитый римский поэт Публий Овидий Назон был выслан из Рима в Аккерман и похоронен возле этого города. В этих местах Овидий отродясь не бывал. Его выслали на задворки Римской империи, в древний город Томы, что стоял в устье Дуная.

И всё же русские власти в конце XVIII века дали степному селению с маленькой крепостцой имя Овидиополь. Почему? Да, верно, потому же, почему новый город на Днепре нарекли Херсоном, хотя древний Херсонес находился в Крыму. Звучно. Знаменито. И наводит на мысль, что Россия наследует величие древних.

От поездки в Овидиополь пришлось отказаться. Зимой через лиман переправлялись раз в сутки и то при хорошей погоде. И с немалым риском из-за проталин и трещин. Их мостили досками. А чаще просто разгоняли лошадей и с разбега перескакивали, полагаясь на «авось пронесёт» и на божью волю.

Из Аккермана выехали вечером и на другой день к ночи увидели Дунай и Измаил. Вернее, не Измаил, а — Тучков. Так в честь его основателя генерала Тучкова, который жил тут же, назывался новый небольшой городок, построенный подле Измаила русскими солдатами.

Город Тучков, в отличие от Измаила, не имел в себе ничего восточного и построен был правильно, на европейский манер.

Остановились у знакомого Липранди — негоцианта серба Славича. Утром Пушкин со Славичем осматривал Измаил.

Измаил… Неприступная крепость, которую заставил покориться один лишь Суворов. По словам Липранди, Пушкину «подробности штурма… были хорошо известны».

В кампанию 1790 года, во время Второй турецкой войны, русским войскам и Черноморскому флоту предстояло занять левый берег Дуная. Для успеха операции непременно нужно было взять сильную и важную турецкую крепость Измаил. Она стояла над Дунаем на высоком, крутом, обрывистом берегу. С трёх сторон её защищал мощный вал с земляными и каменными бастионами, глубокий ров с водой. С четвёртой — широкий, в полверсты, Килийский рукав Дуная. Взять Измаил, недавно перестроенный французским и немецким инженерами по последнему слову военной техники, крепость с тридцатипятитысячным гарнизоном, казалось делом несбыточным. Но Суворов сказал: «Два раза русские подходили к Измаилу и два раза отступали от него, теперь в третий раз остаётся нам только взять город или умереть. Правда, что затруднения велики: крепость сильна, гарнизон — целая армия, но ничто не устоит против российского оружия». Суворов прибыл под Измаил и сразу приказал готовиться к штурму. Он привёз с собой тридцать лестниц, чтобы взбираться на стены, и тысячу фашин — связок камыша или хвороста, чтобы заполнить ими ров, и велел приготовить ещё и лестниц и фашин. Он приказал вблизи от русского лагеря насыпать вал и вырыть ров наподобие измаильских, и ночью скрытно учил солдат взбираться по лестницам на вал, переходить ров по фашинам и колоть чучела — неприятеля. Гарнизону Измаила послал ультиматум: «…24 часа на размышления для сдачи», а потом — штурм, смерть.

Посланец паши, принимавший письмо, сказал русскому офицеру:

— Скорее Дунай остановится и небо обрушится на землю, чем сдастся Измаил.

Но Измаил сдался…

Пушкин обошёл всю береговую часть крепости и сказал Липранди, что не может понять, как русский адмирал Де Рибас, его солдаты и матросы, подойдя на судах со стороны Дуная, смогли взобраться «на эту каменную стену»… Поистине Бессарабия — страна русской славы.

За день до отъезда — в Измаиле пробыли три с лишним дня — Липранди сказал Пушкину, что его «неотменно пожелал видеть» основатель города Тучкова пожилой генерал Сергей Алексеевич Тучков. Пушкин познакомился с Тучковым в Кишинёве, где тот бывал наездами. Теперь генерал сам явился к Славичу «на щи» и очаровал Пушкина своим умом и любезностью. После обеда пригласил его к себе, обещая «что-то показать».

Пушкин охотно принял приглашение. Тучков интересовал его как свидетель важных событий.

В 1812 году в русской армии дрались с Наполеоном четыре брата Тучковы. Все генералы, и все — храбрецы. Сергей Алексеевич был Тучков второй.

Ещё задолго до этого Тучков второй сражался со шведами и турками, воевал на Кавказе, совершил немало подвигов, за что был представлен к наградам, которые почему-то не всегда получал. Уже девятый год несправедливо обвинённый и отданный под суд (ни одна комиссия не признала его виновным), Тучков «в сильной опале» жил отшельником в Измаиле.

Имелось одно обстоятельство, скрашивающее одиночество и вынужденный досуг, — Тучков был литератором. Он начал писать и печататься ещё в прошедшем, XVIII веке. Состоял в том же литературном обществе, что и Радищев, печатался в том же журнале — «Беседующий гражданин», что и автор «Путешествия из Петербурга в Москву» и, не без влияния последнего, писал обличительные стихи.

Екатерина II прикрыла «Беседующего гражданина», запретила литературное общество, куда входили Радищев и Тучков. Радищева сослала в Сибирь.

И вот теперь, через много лет опальный генерал рассказывал Пушкину про былые времена, показывал редкости — уцелевшие экземпляры запрещённых журналов и крамольную книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» (она была сожжена) «первенца свободы» Радищева. И ещё — свои «Записки», над которыми работал и которые не надеялся напечатать, потому что уж очень нелестно он отзывался в них о царях. Тучков писал, что «природные свойства» Александра I, какою личиною он бы ни прикрывался, — неограниченное властолюбие, мстительность, злопамятность, недоверчивость, склонность к обману и «желание наказать выше законов».

«Венчанный солдат» Александр I в «Записках» Тучкова вставал как живой. «На другой день, — говорилось в рукописи, — пришёл я к разводу, который был собран в экзерциц-гаузе, то есть обширный зал, нарочно для обучения солдат построенный, потому что это было зимою. Зала сия недовольно светла, и я, войдя в оную, приметил в конце её человека, стоящего расширив ноги, на возвышении при камине. Он качался беспрестанно с ноги на ногу, как маятник у часов, и повторял беспрестанно слова: „раз-раз“ во всё время, как солдаты маршировали. Это продолжалось близко часа. Я, сочтя издали сего человека за простого солдата, спросил у двоюродного моего брата, служившего капитаном гвардии и тут случившегося: „Скажи мне, всегда ли вы ставите при маршировании особого человека, который бы беспрестанно вслух повторял голосом всякий шаг?“. — „Тише!“ — отвечал мне брат. — „Это сам император“».

Пушкин вернулся от Тучкова сумрачный. Его грызла досада, что он без разрешения Инзова не может остаться в Измаиле хоть на месяц, подробно ознакомиться с бумагами Тучкова, послушать его рассказы, почитать воспоминания. Но встреча с Тучковым запомнилась. Это явствует из «Заметок по русской истории XVIII века», которые Пушкин вскоре начал писать, где вспоминал Радищева и был беспощаден к Екатерине II и Павлу.

Обратный путь в Кишинёв лежал близ реки Кагул, знаменитого Кагульского поля. Ехали ночью, Пушкин дремал. «Когда я ему сказал, — вспоминает Липранди, — жаль, что темно, он бы увидел влево Кагульское поле, при этом слове он встрепенулся и первое его слово было: „Жаль, что не ночевали, днём бы увидели“. Тут я опять убедился, что он вычитал все подробности этой битвы».

Подробности битвы при Кагуле Пушкин знал ещё в Лицее. Помнил наизусть надпись на кагульском обелиске, что стоял в дворцовом парке. Надпись гласила: «Под предводительством генерала графа Петра Румянцева российское воинство числом семнадцать тысяч обратило в бегство до реки Дуная турского визиря Галиль-Бея с силою полторастотысячною». Он воспел этот обелиск в «Воспоминаниях в Царском Селе» и теперь оказался близ Кагульского поля…

На следующий день, вечером, пропутешествовав десять суток, Пушкин с Липранди вернулись в Кишинёв.