Непосредственный начальник Орлова, старый вояка генерал Сабанеев — офицер суворовской школы, — был далеко не прост, не глуп и хитёр. Тщедушный, маленький, чудаковатый и резкий, вспыльчивый до бешенства, он считал, что похож на Суворова. По замечанию Владимира Раевского, сходство было такого же рода, как у человека с обезьяной, но генерал им гордился.

Сабанеев не терпел Александра I и его правительство, но и новомодных умников тоже не жаловал и не собирался из-за них подставлять себя под удар.

Видя, что происходит в Кишинёве, решил навести там порядок, вольнодумцев унять, «Орловщину» разгромить.

Человек в достаточной степени проницательный, он понимал, что ему самому для его же пользы надлежит это выполнить втихомолку, без шума, с умом, ни в коем случае не раздувая дело и не наводя на мысли о Тайном обществе. Ибо, если обнаружится, что у него под носом во вверенном ему корпусе действовало Тайное общество, неприятностей не миновать, и притом немалых.

И ещё была причина, по которой собирался он вести дело осмотрительно: Сабанеев боялся заговорщиков. Ведь по слухам, в их число входили влиятельнейшие лица — виднейшие генералы. Кто знает, как может обернуться всё в будущем…

Надо сказать, что подобным образом рассуждал не один Сабанеев. Заговорщиков боялся сам царь. О том, что Тайное общество существует, он знал из доносов и (у страха глаза велики) считал его могущественным. Об его членах говорил начальнику Главного штаба Волконскому:

— Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении. К тому же они имеют огромные средства.

Потому не решался царь тронуть Тайное общество. Ему казалось, что вся армия втянута в заговор. Даже своего любимца генерала Киселёва подозревал в причастности к нему. «Есть слухи, — писал царь своему брату Николаю, — что дух вольномыслия или либерализма разлит, или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии: Ермолов, Раевский, Киселёв, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров, сверх сего большая часть разных штаб- и обер-офицеров».

Сабанеев примеривался, с чего бы начать, и, при поддержке Киселёва, измыслил придраться к тому, что в 16-й дивизии будто бы пала дисциплина, солдат распустили, а офицеров за строгость отдают даже под суд. И что есть там опасный преступник — майор Раевский (его решил он сделать козлом отпущения), который через дивизионную школу мутит солдат.

Сабанеев только ждал удобного случая. И случай представился. Верные люди сообщили из Кишинёва, что в Камчатском полку 16-й дивизии учинён был бунт. «Бунт» заключался в том, что в конце декабря 1821 года каптенармус 1-й мушкетёрской роты Камчатского полка отказался отдать солдатские артельные деньги командиру роты капитану Брюханову. Взбешённый офицер наказал строптивца палками. Но тем не ограничился. Придравшись, опять приказал его сечь: секли перед строем. Зная всё дело, возмущённые солдаты заступились за невинного. Но экзекуция продолжалась. Тогда несколько человек выбежали из строя, вырвали у вестовых розги, переломали их, а каптенармуса увели. Солдаты сами рассказали обо всём Орлову. Он взял их сторону, а капитана Брюханова велел отдать под суд.

Приказ № 3 от 6 января, где Орлов грозил всем «извергам» гибелью, бунт в Камчатском полку… Узнав от своих агентов, что Орлов уехал в Киев, Сабанеев нежданно-негаданно нагрянул в Кишинёв.

5 февраля 1822 года в девять часов вечера кто-то сильно постучал в дверь Раевского. Это пришёл Пушкин. Он был взволнован, запыхался, видно очень спешил.

— Здравствуй, душа моя! — Он говорил торопливо.

— Здравствуй, что нового? — поинтересовался Раевский.

— Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.

— Доброго я ничего не могу ожидать после приезда Сабанеева. Но что такое?

— Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил — приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать. Наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано тебя арестовать, что ничего нельзя открыть, пока ты не арестован.

Раевский помрачнел.

— Я ждал этого… Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Спасибо, что упредил.

На другой день Раевского арестовали, но бумаг, уличающих его, не нашли. Благодаря Пушкину он успел их уничтожить.

Предупредив Раевского, Пушкин спас и кишинёвскую и тульчинскую управы Тайного общества. Если бы бумаги были обнаружены и попали в Тульчин к высшему армейскому начальству, не помогло бы и стремление Сабанеева не раздувать дело. Ибо одно — разговоры, доносы, слухи, а другое — документы.

Раевского увезли в Тираспольскую крепость. А Сабанеев громил «Орловщину». Приказы Орлова велел он сжечь, арестованных офицеров выпустил, а над солдатами учинил жестокую расправу. «У Аккерманского въезда против манежа, в котором Орлов давал нам завтрак в первый день Нового года, сегодня происходила торговая казнь, — записал в своём дневнике Долгоруков. — Секли кнутом четырёх солдат Камчатского полка. Они жаловались Орлову на своего капитана, мучившего всю роту нещадно, и сами, наконец, уставши терпеть его тиранство, вырвали прутья, коими он собирался наказать их товарищей. Вот, как говорят, вся их вина, названная возмущением и буйством, — Орлов, отъезжая в Киев, отдал в приказе по своей дивизии о предании суду нескольких офицеров за жестокое с солдатами обращение. В отсутствие его Сабанеев, в пику ли ему или в намерении жестокими и сильными примерами удержать войско в должном повиновении, решил участь подсудимых солдат. При собрании всего находящегося налицо здесь войска, тысяч около двух, прочитали преступникам при звуке труб и литавр сентенцию военную, вследствие коей дали первому 81, а прочим трём по 71 удару. Стечение народа было большое; многие дамы не стыдились смотреть из своих колясок».

Через два дня после наказания все четыре солдата умерли.

Раевского между тем донимали допросами. Приехал генерал Киселёв и пообещал ему свободу, если он расскажет всё, что знает об Орлове и о Тайном обществе.

— Вы предлагаете мне свободу ценою подлости, — сказал на это Раевский. — Если бы я знал, и тогда бы не сказал, но я ничего не знаю. — И прибавил, глядя Киселёву прямо в глаза: — Вы, кажется, считались другом Орлову?..

Раевский держался стойко, мужественно. Никого не выдавал.

Орлова обвиняли в попустительстве солдатам, в панибратстве с подчинёнными. В том, что он во главе дивизионной школы поставил первого в армии вольнодумца. Не забыли и приказы.

Киселёв вёл двойную игру. Он уговаривал Орлова почётно отступить — проситься в отпуск «на воды», а там-де пройдёт время и всё уладится и дадут Михаилу Фёдоровичу другую дивизию.

Орлов не соглашался. Он пытался бороться. И хотя всё ещё числился командиром дивизии, был отстранён от дел.

Генералу Пущину, Охотникову, Липранди пришлось выйти в отставку. Все, кроме Липранди, покинули Кишинёв.

С кишинёвскими вольнодумцами было покончено.

В опустевшем доме Орлова Пушкин и Липранди укладывали в ящики библиотеку генерала, чтобы отправить её в Киев.