Летом 1822 года, когда Пушкин жил уже у Алексеева, он узнал, что ездившему в Одессу Липранди удалось повидать в Тирасполе Раевского и привезти от него стихи.

Зайдя к Липранди, Пушкин долго расспрашивал его о Раевском и прочёл присланное стихотворение. Называлось оно «Певец в темнице». Прочувствованные мужественные строки тронули Пушкина. Читая, он повторял: «Как хорошо, как сильно…»

На вопрос Липранди: что ему так понравилось? — прочитал:

Он повторил последнюю строчку дважды и с грустью прибавил: «После таких стихов не скоро мы увидим нашего спартанца».

«Бичей кровавый род» — так называл Раевский царствующую династию, род Романовых.

«Певец в темнице» было вторым стихотворением Раевского, написанным в тираспольской крепости и переправленным на волю. Первое — «Друзьям в Кишинёв» — тоже дошло по адресу. Многое в нём обращено было к Пушкину. Раевский писал ему:

Высоко ценя дар Пушкина, зная силу его слова, Раевский назвал его Амфионом. В древнегреческих мифах Амфион своей дивной игрой на лире заставлял двигаться даже камни.

Раевский и раньше призывал Пушкина как можно больше внимания уделять гражданственной поэзии, обратиться к родной истории, воспеть новгородскую вольность и её защитников. Теперь из крепости он писал о том же:

Пушкин не остался глух к призывам друга. Он начал писать романтическую поэму о легендарном борце за новгородскую вольность Вадиме и трагедию о нём.

Всё это звучало злободневно, современно и должно было служить вдохновляющим примером.

«Народ нетерпеливый»… Теперешний народ был излишне терпелив. Но не всегда. Доведённый до крайности, и он бунтовал. Народ, особенно бунтующий, всё больше и больше привлекал внимание Пушкина. А что народ бунтует, Пушкин знал не понаслышке. Когда в мае 1820 года он приехал в Екатеринослав, то из всего местного начальства застал в городе одного лишь Инзова. Все другие отправились в уезды уговаривать крестьян.

Неурожаи, засухи, непомерная жадность новоиспечённых новороссийских помещиков, губительное наводнение весною того года из-за небывалого разлива Днепра — всё это вконец разорило и довело до отчаяния крестьян многих уездов Екатеринославской губернии. Они взбунтовались. Отказались работать на помещиков.

Исполняющий обязанности екатеринославского гражданского губернатора Шемиот доносил в Петербург, что «возмущение достигло самой высшей степени, так что уже не сотнями, но многими тысячами в смежных слободах Бахмутского и Ростовского уездов собираются возмутители, избирают своих начальников, твёрдо постановив не повиноваться никаким усилиям и увещеваниям, а упорно стоять, чтобы в полной быть свободе».

Восстание приняло такие размеры, что перед Александром I встал призрак Пугачёва. Пользуясь тем, что поблизости от Екатеринославской губернии находился с войсками генерал Чернышёв, только что усмиривший бунтующих крестьян на землях Войска донского, царь приказал ему добиться «восстановления должного порядка в Екатеринославской губернии». Казаки и солдаты с ружьями, саблями и даже пушками приказание выполнили. Зачинщиков, «после нещадного сечения кнутом» и «постановления на лицо штемпельных знаков», сотнями ссылали в Сибирь. Спаслись лишь те, кто сумел скрыться. Одним из мест, где с давних пор искали убежища беглые крестьяне, была Бессарабия. Густые леса вокруг Хотина, нехоженые Буджакские степи, непроходимые плавни Днестра, Прута и Дуная — низкие берега и островки, поросшие камышом и буйным кустарником, — надёжно скрывали от погони. Те из беглых, что не смогли найти иных способов пропитания, становились разбойниками.

В канцелярии Инзова, у него за обедом, в домах кишинёвских бояр и чиновников Пушкин не раз слышал толки о разбойниках. Их множество. Они неуловимы. Дерзкие шайки «разноплеменных всадников» рыщут по всей стране. Клароши — земская стража, набранная из местных жителей, сама их боится, или заодно с ними. Кодрян, Урсул, Тобльток, Кирджали… Имена этих разбойников были знамениты.

О Кирджали Пушкин написал потом повесть.

Урсула поймали близ Кишинёва в Малине в 1823 году, когда Пушкин ещё был в Бессарабии. Чиновнику, пришедшему в тюрьму, пойманный вместе с Урсулом разбойник Богаченко сказал так:

— Вы, господа, безо всякого труда и опасности грабите своих крестьян. И мы, разбойники, имеем полное право собирать с вас дань.

Пушкин писал большую поэму о разбойниках, начал и балладу, которую назвал «Молдавская песня».

Балладу Пушкин не окончил, поэму сжёг, сохранив лишь отрывок, где так же, как и в балладе, описывалась история двух братьев-разбойников.

Не разочарованный светский юноша — «кавказский пленник», не легендарный Вадим, а простые крепостные крестьяне впервые в русской литературе стали героями романтической поэмы. Сюжет «Братьев-разбойников» подсказала сама жизнь. «Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок, — рассказывал Пушкин. — В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы». Когда Пушкин приехал в Екатеринослав, городская тюрьма была переполнена и бунтующими мужиками и другими арестантами. Чтобы их содержание обошлось дешевле, арестантов гоняли в город просить милостыню. Воспользовавшись этим, два разбойника — братья Засорины, скованные вместе, — прямо в кандалах бросились в Днепр и ушли. Их побег наблюдал вместе с Пушкиным его дядька Никита. И когда рассказ об этом вызывал недоверие, Пушкин брал Никиту в свидетели.

Чтобы лучше узнать своих будущих героев, Пушкин ходил в кишинёвскую тюрьму и беседовал с арестантами. «…Был я в здешнем остроге», — записал он в дневнике. Он видел в арестантах не только преступников, но и людей — несчастных, загубленных, сочувствовал им. Сам рвался на волю.

«Мне душно здесь… я в лес хочу»… Этот крик погибающего в тюрьме молодого разбойника был и криком души самого поэта. После ареста Раевского, отъезда Орлова, разгрома «Орловщины», Кишинёв ему вконец опостылел, стал душен, тягостен.

«Граф, будучи причислен по повелению его величества к его превосходительству бессарабскому генерал-губернатору, я не могу без особого разрешения приехать в Петербург, куда меня призывают дела моего семейства, с коим я не виделся уже три года. Осмеливаюсь обратиться к вашему превосходительству с ходатайством о предоставлении мне отпуска на два или три месяца.

Имею честь быть с глубочайшим почтением и величайшим уважением… всенижайший и всепокорнейший слуга Александр Пушкин. 13 января 1823. Кишинёв».

Так он писал статс-секретарю графу Нессельроде.

Хоть ненадолго вырваться из «проклятого» Кишинёва, побывать в Петербурге, увидеть брата, друзей…

Пушкин мечтал об этом, представляя радость встречи.

«Если увидемся, — обещал он брату, — то-то зацелую, заговорю и зачитаю. Я ведь писал тебе, что кюхельбекерно мне на чужой стороне».

На чужой стороне ему было тошно.

Но в Петербург не пускали. На докладе Нессельроде о просьбе Пушкина царь начертал: «Отказать».

В эти нелёгкие дни Пушкин старался бывать среди тех, кто понимал его.

Много времени проводил с молодыми офицерами-топографами, заходил к молдавскому писателю Константину Стомати, посещал дом Ралли. И работал. Несмотря ни на что, работал. Работал по утрам, а случалось, и ночью.

В ту майскую ночь ему не спалось.

Лёжа с открытыми глазами, закинув руки за голову, он глядел в темноту. Алексеев давно заснул. Он спал, как младенец, — тихо, мерно дыша, изредка посапывая.

За окном, как обычно, в этот час неистово лаяли бродячие собаки. Казалось, с наступлением темноты и исчезновением людей они целиком завладевали городом и справляли свой жуткий собачий шабаш.

Сквозь неистовый лай изредка прорывались хриплые крики ночной стражи:

— Стой! Кто идёт? Кто идёт? Стой!

Пушкин откинул одеяло, сел, затеплил свечу, что стояла у постели. Взял перо и бумагу, написал: «28 мая ночью». Достал тетрадь и начал переписывать:

9 мая 1823 года Пушкин набросал первые строфы романа в стихах «Евгений Онегин».

С ночи 28 мая переписывал и отделывал наброски, работал над «Онегиным» постоянно.

За два дня до этого, 26 мая, Пушкину исполнилось двадцать четыре года.