Инзовым были недовольны в Петербурге. Он, как выяснилось, не оправдал ожиданий, не обладал качествами, нужными для наместничества в пограничной Бессарабии и тем более генерал-губернаторства в обширной, богатой, но неспокойной Новороссии, которой он тоже временно управлял.

По мнению Петербурга, Инзову не хватало дипломатической ловкости, военной жёсткости, энергии, размаха и, конечно, внешнего блеска. Старик был недальновиден, излишне благодушен. Прозевал этерию, майора Раевского, Орлова… Способен лишь на то, чтобы благодетельствовать колонистов. Для должности наместника и генерал-губернатора — увы! — не годен.

Инзову искали замену. И нашли. Генерал-лейтенанта графа Михаила Семёновича Воронцова, бывшего в это время не у дел. Не стар, энергичен, отличных способностей, либерал, но в пределах. Честолюбив. Богат. Из тех Воронцовых, что служили России на важных поприщах.

В конце мая 1823 года Инзову был прислан «высочайший» рескрипт, извещавший об освобождении его от должности наместника.

А Воронцов тем временем, подобрав себе помощников для управления Бессарабией и Новороссией, выехал из Петербурга в Одессу.

В Одессе графа встретили почтительно и торжественно. Город был иллюминован. Под окнами временно отведённой Воронцову квартиры в казённом доме на Дерибасовской улице ждала «большая серенада»: местные музыканты-любители исполняли «прекрасные пьесы на всех инструментах». На следующий день генерал-губернатору представлялись сословия: дворянство (чиновники в парадных мундирах), духовенство, купечество, а также аккредитованные в Одессе иностранные консулы. Затем последовал парадный обед и итальянская опера. А через два дня в Биржевой зале одесское коммерческое общество устроило роскошный бал с «огромной музыкой» на хорах, откуда сыпались в публику тучи печатных листков со стихами в честь Воронцова.

Пушкин всё это видел. Как раз в это время он приехал из Кишинёва и от самого Воронцова узнал, что граф берёт его к себе, под своё начальство и разрешает жить в Одессе.

Это было радостное известие.

Но как удалось вырвать Пушкина из Кишинёва?

И на этот раз помогли друзья. Особенно — давнишний доброжелатель семьи Пушкиных, человек сердечный и влиятельный, Александр Иванович Тургенев. Это он когда-то помог определить двенадцатилетнего сына Сергея Львовича в Царскосельский лицей. А теперь он писал Вяземскому: «О Пушкине вот как было. Зная политику и опасения сильных сего мира, следовательно и Воронцова, я не хотел говорить ему, а сказал Нессельроде в виде сомнения, у кого он должен быть: у Воронцова или Инзова. Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сём Воронцову. Сказано — сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется это пойдёт на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — всё есть, за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, оттуда тебя выслали; Батюшкова — в Италию — с ума сошёл; что-то будет с Пушкиным?»

Александр Иванович беспокоился не случайно. Он помог Вяземскому определиться на службу в Варшаву, поэту Батюшкову — в русскую дипломатическую миссию в Неаполь. Но Вяземский в своих письмах (их читала полиция) крайне резко отзывался о российских порядках, и когда он приехал в отпуск в Петербург, ему не разрешили вернуться в Варшаву. Батюшков же в Неаполе заболел душевной болезнью.

«Что-то будет с Пушкиным?»

Впереди у Пушкина был одесский год с его радостями и горестями, упорным трудом и одиночеством, страстной потребностью любить, интригами недругов и новыми гонениями.

Но пока что он был доволен и, проведя почти месяц в Одессе, на несколько дней вернулся в Кишинёв, чтобы распроститься с Иваном Никитичем и друзьями, уложить свои вещи, забрать Никиту и уехать в Одессу уже насовсем.

С Инзовым распрощались тепло и трогательно. Иван Никитич был искренне огорчён.

С Алексеевым и Горчаковым расцеловались по-братски. Добрый Горчаков обнял и Никиту. Он единственный из кишинёвских приятелей Пушкина заметил его дядьку и помянул добрым словом. «С ним был его крепостной лакей — очень верный и преданный малый — Никита», — вспоминал Горчаков позднее.

Сборы заняли немного времени. Нехитрый скарб, книги, рукописи уложены во всё ту же родительскую коляску, в которой отбыли из Петербурга, и тощие, но бойкие молдавские почтовые лошади под непрерывное и ворчливое понукание молдаванина, сидящего верхом на одной из них, понесли вперёд по унылому безводному Тираспольскому тракту в вожделенную Одессу.

«Мне хочется, душа моя, — писал вскоре Пушкин брату, — написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чём дело: здоровье моё давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу — я оставил мою Молдавию, и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей. Приехал в Кишинёв на несколько дней, провёл их неизъяснимо элегически — и, выехав оттуда навсегда, о Кишинёве я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и всё ещё не могу привыкнуть к европейскому образу жизни…»