Позднее Пушкин говорил: «С детских лет путешествия были моей любимой мечтою». Теперь мечта, как ни странно, осуществилась, и это было как нельзя более кстати.

Ехали целым караваном: коляска, две кареты; в обозе — сундуки, чемоданы, прислуга, повар с кухней и припасами. В обоз пристроили и экипаж Пушкина и его верного Никиту.

В коляску сели Раевский-младший и Пушкин. В одной из карет поместились Раевский-старший, доктор Рудыковский и домашний учитель француз Фурнье. Вторую карету — большую и удобную — занимали две младшие дочери генерала: пятнадцатилетняя Мария и четырнадцатилетняя Софья, их гувернантка англичанка Мятен, крестница генерала девушка-компаньонка из татар Анна Ивановна и русская няня.

С молодым гусарским офицером Николаем Николаевичем Раевским Пушкин познакомился в лицейские годы. Полк, где служил Николай, стоял в Царском Селе. У них оказалось много общего. Они подружились и полюбили друг друга. И теперь, вновь встретившись, наслаждались совместным путешествием.

Пушкину нравились и атлетическая фигура Раевского, и его открытый характер, здравый ум, образованность, меткость суждений. В этом юном богатыре с круглым детским лицом и едва пробивающимися усиками было что-то надёжное. Такой не предаст, не оставит в беде. Полулёжа в коляске, Пушкин слушал Николая и сам говорил, говорил… Он соскучился по друзьям, по их разговорам. В Екатеринославе, кроме Никиты, не имел собеседников.

Свежий ветер с Днепра, синее небо над головой, мерное покачивание рессорной коляски, уносящей всё дальше и дальше. Чего ещё желать? Всё было превосходно, кроме лихорадки. Лихорадка не отпускала. И пришлось Пушкину по настоянию генерала пересесть из открытой коляски в более покойную и удобную карету. Теперь его собеседником стал Раевский-старший.

Генерала Николая Николаевича Раевского Пушкин впервые увидел в Петербурге. Семья Раевского — его жена и четыре дочери — жила в Киеве, где служил генерал. В конце 1817 года они на некоторое время приехали в столицу, и тогда Николай им представил Пушкина.

Семья Раевских была примечательная. Генерал — герой 1812 года, один из самых прославленных военачальников русской армии — отличался незаурядным умом и редкой храбростью. Волевой, решительный, с благородными принципами, скромный и гордый, он заслуженно пользовался всеобщим уважением. Он отказался от графского титула, который предлагал ему царь, считая, что «Раевский» звучит и без титула. Наполеон говорил, что Раевский сделан из материала, из которого делаются маршалы. Но именно благодаря превосходным своим качествам прославленный генерал не сделал блестящей карьеры, не пошёл дальше командира 4-го корпуса Второй армии. Всесильный Аракчеев таких людей не жаловал.

Язвительный и насмешливый с ничтожествами и выскочками, Раевский ценил таланты. Во время заграничной кампании 1814 года он взял себе в адъютанты поэта Батюшкова. К Пушкину относился заботливо и сочувственно. Пушкин привязался к нему, восхищался им: «Я не видел в нём героя, славу русского войска, я в нём любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душою; снисходительного попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Памятник 12 года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества».

Немало повидавший и переживший, Раевский оказался на редкость интересным собеседником. Он рассказывал о прошлом, о Потёмкине, при котором служил и которому доводился внучатым племянником.

Так, беседуя, ехали.

В двенадцати верстах от Екатеринослава, близ села Старые Кайдаки, где жили лоцманы, проводившие суда по Днепру, увидели знаменитые днепровские пороги.

Огромные камни, выступая из воды, преграждали реку. Самые большие пороги — целые скалы — назывались Ненасытицкими. Здесь масса воды с силой ударялась о камни и стремилась меж ними с шумом и пеною. Шум стоял такой, как на море в бурю.

За порогами на лесистых днепровских островах жили некогда запорожцы.

Здесь, на острове Хортица, была Запорожская Сечь.

Раевскому вспомнилось: «Однажды Потёмкин, недовольный запорожцами, сказал одному из них: „Знаете ли вы, хохлачи, что у меня в Николаеве строится такая колокольня, что как станут на ней звонить, так в Сече будет слышно?“ — „То не диво, — отвечал запорожец, — у нас в Запорозцине е такие кобзары, що як заграють, то аж у Петербурси затанцують“».

Пушкин записал этот исторический анекдот.

Возле немецкой колонии Нейенбург, в восьмидесяти двух верстах от Екатеринослава, всем караваном переправились через Днепр. За Днепром сколько хватало глаз видна была степь. Безводная, ровная, поросшая седым ковылём, при восходе и заходе солнца она казалась серебряной. Огромное пространство волнующегося серебра…

Утром 30 мая за несколько вёрст до Таганрога увидели Азовское море.

— Море! Море!

Караван остановился.

Девочки Раевские, их гувернантка, компаньонка и няня — все кинулись к воде. Мария Раевская затеяла игру: она гонялась за волнами и убегала от них.

Пушкин, никем не замеченный, стоял в стороне и любовался картиной: море, юная девушка, грациозная и быстрая, убегает от волн, настигающих её…

Вскоре добрались до Таганрога. Оживлённый город, где шла большая торговля скотом и хлебом, оказался бедно обстроенным. Крыши многих домов были крыты соломой.

Встретил путешественников сам градоначальник Папков и проводил в свой дом на Греческой улице.

Дом его, один из лучших каменных домов в городе, за два года до этого капитально отремонтировали, отделали внутри и покрасили снаружи — стены палевые, карнизы белые. Краска ещё не пожухла, и дом имел нарядный, свежий вид.

Гостей поместили в лучших комнатах на втором этаже.

У Папкова отобедали и переночевали. Утром двинулись дальше.

Проехали Ростов, который начинал только строиться, и Нахичивань — шумный торговый город, населённый армянами.

На ночлег остановились в станице Аксай, что раскинулась на крутом берегу при слиянии рек Аксая и Дона.

Место было торговое, жили здесь в достатке, о чём свидетельствовало немалое количество каменных домов и лавок.

Когда Пушкин ранним утром вышел на улицу, с реки тянуло свежестью, над камышовыми крышами вились сизые дымки. Пахло водой и рыбой. У каждого дома вдоль всего берега на шестах и на крышах вялилась рыба. Загорелые, крепкие казаки в разношёрстной одежде, в картузах и калмыцких шапках спешили к пристани.

Там кипела работа. С больших и малых судов сгружали живую рыбу, нагружали и увозили сухую и солёную. Усатые чумаки, покрикивая на медлительных волов, наполняли свои возы сухой таранью. Они везли и соль, которая ярко поблескивала сквозь дыры в рогоже.

Женщин было мало. А те, что проходили — рослые, статные, в коротких кафтанчиках и пёстрых вязаных колпаках, — смотрели, как и их мужья, независимо, смело. В них текла кровь тех бунтарей, что бежали сюда, в приазовские степи, низовья Дона, от царской неволи и барской кабалы.

Пушкину подумалось, что мирные бородачи, ловко орудующие на пристани, совсем недавно наводили ужас на вторгнувшиеся в Россию войска Наполеона, прошли всю Европу и купали коней в Сене.

Обедать путешественники поехали в Новочеркасск, за тридцать вёрст от Аксая, к старому боевому товарищу генерала Раевского — атаману Войска донского генерал-лейтенанту Денисову.

Город Новочеркасск — новую столицу донского казачества — основал в 1805 году знаменитый атаман Матвей Платов.

В годы войны с Наполеоном имя Платова гремело не только в России, но и во всей Европе. Лицеисты твердили наизусть стихи Жуковского «Певец во стане русских воинов», где было про Раевского, было и про Платова. О храбрости Платова ходили легенды. Когда донской атаман посетил Англию, его удостоили небывалых почестей. Лондон торжественно преподнёс ему драгоценную саблю, Оксфордский университет — почётный диплом доктора наук. Его именем назвали военный корабль, в его честь выбили памятные медали. Новорождённых младенцев нарекали Матвеями. Английские дамы выпрашивали у Платова прядки волос, чтобы носить их «на счастье» в своих медальонах.

Память Платова чтили в Новочеркасске.

К ночи на лодке вернулись в Аксай, а утром в день отъезда осматривали Старый Черкасск — город казачьей славы. Из казачьей столицы Старый Черкасск разжаловали потому, что каждую весну заливал его Дон. Но казаки усматривали и другую причину: Петербург хочет, чтобы они позабыли свою вольность, потому и лишили их старинной столицы. А казаки любили её, сожалели о ней. Это явствовало из их разговоров. «Сей разжалованный город в станицу, — рассказывал в письме дочери генерал Раевский, — ещё более обыкновенного залит водою. В нём осталось домов 700… другие перевезены в Черкасск. Но церквей не перевезли и их богатство. Не могли увезть памяти, что это первое было гнездо донских казаков. Словом Старый Черкасск останется вечно монументом как для русских, так и для иностранных путешественников».

Весною 1820 года Старый Черкасок был затоплен сильнее обычного. Под высокими мостками, повисшими над улицами, плескалось целое озеро. Многие дома стояли на сваях, на высоких срубах.

Осматривая город, заходили в старинные церкви. Зашли в девятиглавый войсковой собор. В ограде лежали военные трофеи: железные створки ворот турецкой крепости Азов, стволы вражеских пушек, городские весы Азова.

На галерее собора висели старинные кандалы. Провожатый объяснил, что это кандалы Степана Разина. Когда его изловили, то прежде чем везти в Москву, держали здесь, в Черкасске, в этих кандалах. А повесили их в соборе для устрашения бунтовщиков…

Не заезжая в Аксай, переправились через Дон, на левый его берег, где уже ждали кареты. Выехали на тракт Новочеркасск — Ставрополь. Позади остался Дон, городки и станицы, где жили предания о понизовой вольнице, о мятежных донских казаках — Степане Разине, Кондратии Булавине, Емельяне Пугачёве. «Когда-нибудь прочту тебе мои замечания на черноморских и донских казаков», — обещал вскоре Пушкин в письме к брату. Эти замечания он записывал в пути.