Пушкин ещё не знал, что жить в Одессе ему оставалось считанные дни. Туманные намёки Вяземского в письмах к Вере Фёдоровне, отсутствие вестей из Петербурга невольно наводили на мысль, что ничего хорошего его не ждёт впереди. Он чувствовал себя как бы опутанным липкой паутиной, из которой можно освободиться, только сделав сильный рывок. И он задумывает бегство. Он и раньше подумывал о том, чтобы «взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь». Бежать можно было только морем. Так безопасней и вернее. Заплатить капитану какого-нибудь корабля, чтобы тот увёз его. Но для бегства нужны большие деньги. Деньги, деньги… Денег не было. Он посвятил в свои планы Веру Фёдоровну. Она пыталась помочь раздобыть необходимую сумму, но так и не сумела. Да было уже поздно… Российская государственная машина, обычно неповоротливая и медлительная, теперь работала быстро и чётко. Получив письмо Нессельроде о решении дела Пушкина, Воронцов из Симферополя предписал одесскому градоначальнику графу Гурьеву сообщить Пушкину волю государя и отправить его немедленно в Псков. Если Пушкин даст подписку, что нигде не остановится по пути к Пскову и будет прямо следовать к месту назначения, разрешить ему ехать одному. «В противном случае отправить его с надёжным чиновником».

Одесской жизни Пушкину оставалась одна неделя. Напоследок судьба поднесла ему подарок. В середине июля Вера Фёдоровна писала о Пушкине мужу: «Три женщины, в которых он был влюблён, недавно уехали… К счастью одна возвращается на этих днях».

Тяжело больную Амалию Ризнич муж отправил в Вену. Каролина Собаньская на время уехала из Одессы. Возвращалась Елизавета Ксаверьевна. Она приехала из Крыма 25 июля и поселилась по-прежнему на даче Рено.

Она вернулась в Одессу ненадолго. Ей предстояло ехать в имение матери под Белой Церковью к больным детям.

Ещё до отъезда в Крым графиня Воронцова подружилась с Верой Фёдоровной. И тогда, и теперь они много времени проводили вместе. Пушкин сопровождал их повсюду.

Любимая прогулка была у моря. Море притягивало всех троих. «Я вчера оставалась около часа на берегу моря с Пушкиным под проливным дождём, чтобы видеть, как трепало бурей корабль», — писала Вера Фёдоровна. Они любили смотреть, как приближается к берегу грозный девятый вал. «Как-то с гр. Воронцовой и Пушкиным мы дожидались его и были облиты так, что пришлось переменять платье».

Дадут отставку или нет — Пушкин рассчитывал остаться в Одессе. Известие о том, что его высылают в Псковскую деревню, ошеломило, застало врасплох.

«Когда была решена его высылка из Одессы, — рассказывает Вера Фёдоровна, — он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними послали человека».

29 июля Пушкина вызвал к себе одесский градоначальник и предложил подписать следующее: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г. одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде по пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться лично к г. гражданскому губернатору.

Одесса. 29 дня 1824».

Тут же Пушкин расписался и в получении прогонных денег на три лошади — триста восемьдесят девять рублей четыре копейки.

Он вернулся к себе в гостиницу и сказал Никите:

— Собирайся, едем.

— Господи, куда ещё?

— В Псковскую губернию, в село Михайловское.

— Неужто в Расею?!

В голосе дядьки было столько изумления и неподдельной радости, что Пушкин не мог не улыбнуться. Кишинёв и Одессу Никита не считал «Расеей», потому что здесь жили «не по-нашему», говорили «не по-нашему» и ели «не по-нашему».

На следующий день рано утром Пушкин кликнул извозчика Березу, который охотнее других возил его в долг, и велел ехать к морю. Он долго бродил по берегу, всё смотрел и смотрел. Он прощался с морем.

Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой. Как друга ропот заунывный, Как зов его в прощальный час, Твой грустный шум, твой шум призывный Услышал я в последний раз. Моей души предел желанный! Как часто по брегам твоим Бродил я тихий и туманный, Заветным умыслом томим! Как я любил твои отзывы, Глухие звуки, бездны глас И тишину в вечерний час, И своенравные порывы! Смиренный парус рыбарей, Твоею прихотью хранимый, Скользит отважно средь зыбей: Но ты взыграл, неодолимый, И стая тонет кораблей. Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный брег, Тебя восторгами поздравить И по хребтам твоим направить Мой поэтический побег! Ты ждал, ты звал… я был окован; Вотще рвалась душа моя: Могучей страстью очарован, У берегов остался я <…> Прощай же, море! Не забуду Твоей торжественной красы И долго, долго слышать буду Твой гул в вечерние часы. В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн.

Последний свой вечер в Одессе Пушкин провёл в театре, потому что там была Воронцова. Она сидела в ложе с княгиней Верой Вяземской. Давали оперу Россини «Турок в Италии».

Когда спектакль кончился и Пушкин помогал дамам сесть в карету, Елизавета Ксаверьевна указала ему на место рядом с собой. Он сел, и карета покатила. Они довезли Веру Фёдоровну до дома и двинулись дальше к даче Рено. Дом был тёмный и тихий. В саду нестерпимо сильно пахли ночные цветы. Их встретил заспанный лакей со свечой. Они прошли в гостиную. Елизавета Ксаверьевна приказала слуге зажечь свечи, попросила Пушкина подождать и скрылась в глубине дома. Она быстро вернулась и протянула Пушкину перстень с печаткой и золотой медальон со своим портретом.

— Это вам, — сказала она просто.

Он молча взял медальон и перстень и бережно спрятал. Она протянула ему руку:

— Прощайте…

Он поцеловал её руку и держал до тех пор, пока она сама осторожно не отняла её. Она стояла перед ним такая молодая и прелестная в своём воздушном платье, что у Пушкина сжалось сердце и он подумал, что, может быть, больше никогда не увидит её.

— Прощайте, графиня…

— Храни вас бог.

Она перекрестила его. Он низко поклонился и ушёл не оглядываясь. Она посмотрела ему вслед и вздохнула.

На другое утро запряжённая в родительскую коляску тройка почтовых лошадей уже мчала их с Никитой на север. Пушкин был мрачен, молчалив. Никита, сидя на козлах рядом с ямщиком, то и дело оборачивался и с беспокойством поглядывал на молодого своего барина: здоров ли? Сам Никита был рад-радёшенек и уже воображал, как, приехав в Михайловское, напарится в бане, напьётся холодного квасу, наестся щей и завалится на печь под тулуп.

Пушкин никогда не бывал в Михайловском в зимнюю пору, но теперь почему-то, стоило закрыть глаза, как виделся ему старый дедовский дом по окошки в снегу с изморозью на стёклах и поля за Соротью — пустые, безлюдные. И снега, снега…

Через две недели после высылки Пушкина из Одессы Вяземский писал в Петербург Александру Ивановичу Тургеневу: «Последнее письмо жены моей наполнено сетованиями о жребии несчастного Пушкина. Он от неё отправился в свою ссылку; она оплакивает его как брата. Они до сей поры не знают причин его несчастия. Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого кипучего юношу в деревне русской? Правительство верно было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? Неужели в столицах нет людей, более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью! А тут за необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву. Это напоминает басню „Мор зверей“. Только там глупость, в виде быка, платит за чужие грехи, а здесь — ум и дарование. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревню на Руси? Должно точно быть богатырём духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»

Загнанный в глухую деревню, Пушкин не погиб. Он явил себя духовным богатырём. Его спас труд.

Поэзия, как ангел утешитель, Спасла меня, и я воскрес душой.