Горячие воды, или Горячеводск (вскоре его стали называть Пятигорском), расположен был в каменистой долине на южном склоне горы Машук. Современники рассказывали, что глазам въезжающего в Горячеводскую долину представлялось необычное зрелище: некое смешение военного лагеря, шумной провинциальной ярмарки, столичного пикника и цыганского табора.

У въезда в Горячеводск стояли две пушки, находился пехотный лагерь и казачий пикет. «Всё селение расположено в две улицы, — рассказывал в письме генерал Раевский. — Я приметил до 60 домов, домиков и лачужек, и как сего недостаточно для приезжающих, то нанимают калмыцкие кибитки, палатки и располагаются лагерем, где кому полюбится».

Снять дом в Горячеводске стоило больших денег. В месяц за постой платили триста рублей и более.

Дом для генерала Раевского был снят заранее в трёх верстах от Горячеводска, в селении Константиногорск.

Константиногорск — маленькая слободка с двумя прямыми улицами — едва насчитывал четыре десятка домов. На западной стороне его, на берегу Подкумка, стояла небольшая крепость уже утратившая своё военное значение, а потому выключенная из числа вооружённых. Пустая, покинутая, в окружении гор над быстрым Подкумком, она имела унылый, романтический вид.

Жизнь в Константиногорске началась для Пушкина с комического происшествия. Не успели путешественники расположиться в длинном одноэтажном каменном доме, ставшем их временным прибежищем, как явился посетитель. Горячеводский комендант спешил засвидетельствовать своё почтение генералу Раевскому. Затем он прислал книгу, куда всем приезжающим на воды надлежало вписывать свои имена и звания.

Выполнить эту обязанность взялся Пушкин. Он пристроился на дворе на куче брёвен, что-то вписывал в книгу и при этом хохотал. Книгу затем отослали коменданту.

На следующий день доктор Рудыковский отправился с визитом к состоявшему при водах доктору Ц.

— Вы лейб-медик? Вы приехали с генералом Раевским? — осведомился Ц.

— Последнее справедливо, но я не лейб-медик.

— Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта. Бегите к нему. Могут быть неприятности.

Рудыковский бросился к коменданту, взял книгу и обнаружил там «лейб-медика Рудыковского» и «недоросля Пушкина».

Насилу удалось убедить коменданта, что он, Рудыковский, не лейб-медик, то есть не личный врач царя.

А Пушкин так и остался в книге «недорослем».

В это время на водах лечился чиновник английской миссии в Персии — Виллок. За ним был установлен негласный надзор. 1 июля 1820 года майор Красовский секретно доносил по начальству: «21 июня приходили к Виллоку лейб-гвардии Гренадерского полка поручик князь Сергей Иванович Мещерский, лейб-гвардии ротмистр Николай Николаевич Раевский и недоросль, находящийся в свите его высокопревосходительства генерала Раевского, Александр Сергеевич Пушкин».

Слово «недоросль» в официальном языке обозначало несовершеннолетнего, ещё не вступившего в службу дворянина.

Генерал Раевский приехал на воды лечиться от ревматизма, полученного в походах. Жил он по строгому распорядку, вставал в пять утра. Молодёжь вставала позже и жила обособленно. Николай Раевский писал матери, что проводит время в приятном обществе брата Александра, Фурнье и Пушкина.

Старший сын генерала, двадцатипятилетний полковник Александр Раевский, уже поджидал отца в константиногорском доме. Он лечился водами от раны в ноге. Девочки Раевские брали ванны «для забавы». Здоровяк Николай водами не пользовался. Пушкин, по совету доктора Рудыковского, принимал целебные ванны и пил воду из источников.

Для пользующихся ваннами существовали неписаные правила, которые рекомендовалось соблюдать. Так, каждый идущий на ванны, имел при себе человека с ковром, подушкой и одеялом, чтобы после купания отдыхать в тепле и с удобствами.

При ваннах состоял лишь один казённый лекарь. Поэтому люди со средствами, подобно генералу Раевскому, привозили врача с собой. Врачебное наблюдение было нелишним. Отсутствие его грозило неприятностями, а подчас и бедами. Рассказывали, что один майор, страдающий ломотой во всём теле, сам себя лечил, брал и брал ванны и после сто тридцатой — преставился.

Застройка Горячих вод началась в 1812 году. С той поры сохранились старые ванны. Они, по словам Пушкина, «находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своём виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки».

Наряду со старыми ваннами имелись уже и новые, в которых сочетались удобства с опрятностью.

Новые ванны украшала галерея с колоннами. С неё открывался вид на горы и окрестное селение. Последнее являло любопытное зрелище.

Во всех дворах Горячеводска стояло по нескольку экипажей, суетились слуги, бегая туда и сюда. Господа, приезжавшие на воды с многочисленной прислугой, не были редкостью.

По вечерам две улицы Горячеводска заполнялись гуляющими. Гуляли гвардейские офицеры в мундирах, франты во фраках и сюртуках, девицы и дамы в модных нарядах и среди них казаки, калмыки, черкесы. Всё это двигалось, сходилось, расходилось и до мельчайших подробностей было видно с галереи…

Выбрав хороший день, всей «перелётной стаей» отправились на вершину «горы Бештовой». Оттуда, как говорили, всё было видно на сто вёрст вокруг. «Жалею, мой друг, — писал вскоре Пушкин брату, — что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали на ясной заре кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной».

У каждой из этих гор имелись свои особенности. «Острый верх» Бештау служил для местных жителей своеобразным барометром. Если он был виден — ждали хорошей погоды. Если закрыт облаками — дождя не миновать.

Из Бештау вытекал горячий ключ, который Раевские и Пушкин ездили осматривать. Горы Машук и Железная тоже славились своими ключами. Про Змеиную гору старые солдаты рассказывали небылицы. Они уверяли приезжих, что название горы пошло от огромного змея — полоза. Однажды, рассказывали они, войско стояло у этой горы, и солдаты приметили, что в их отсутствие пропадают скот и хлебы. Решили подкараулить вора, затаились. И вдруг увидели огромного полоза, который нёс на спине шесть свежеиспечённых хлебов. Пули его не брали. Пришлось привезти пушку, поставить у норы в горе и таким способом уничтожить прожорливую тварь. А гору назвали Змеиной.

Поездкам всем обществом Пушкин и братья Раевские предпочитали уединённые прогулки в горы — пешком и верхом. Заходили в аулы, наблюдали жизнь горцев. Аулы располагались по отлогостям гор. Низкие, длинные, крытые соломой сакли, слепленные из глины и хвороста, были без окон с отверстиями вместо дверей. Те, кто побогаче, убирали их внутри коврами, кто победнее — расписывали красками.

У очагов хлопотали женщины, одетые в свободные халаты и шаровары. Завидев незнакомцев, они закрывали лицо, но уже привыкли к русским и обычно не прятались.

Когда же с мирною семьёй Черкес в отеческом жилище Сидит ненастною порой, И тлеют угли в пепелище, И, спрянув с верного коня, В горах пустынных запоздалый, К нему войдёт пришлец усталый И робко сядет у огня — Тогда хозяин благосклонный С приветом, ласково встаёт И гостю в чаше благовонной Чихирь отрадный подаёт.

«Черкесы, как и все дикие народы, отличаются пред нами гостеприимством. Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (т. е. приятель, знакомец) отвечает жизнию за вашу безопасность и с ним вы можете углубиться в самую средину кабардинских гор». Так вскоре писал Пушкин в поэме «Кавказский пленник» и в примечаниях к ней.

Но пока он ничего не писал, ни стихов, ни писем. Не хотел, да и не мог. Жизнь его переломилась, пошла по-новому. Будущее рисовалось ему неопределённым. К южной природе он как-то сразу привык. К новому своему положению предстояло привыкнуть.

Единственное, что сочинил он на Кавказе, — эпилог к «Руслану и Людмиле». В нём поведал читателям о своей судьбе. Кончил так:

Забытый светом и молвою, Далече от брегов Невы, Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы. Над их вершинами крутыми, На скате каменных стремнин, Питаюсь чувствами немыми И чудной прелестью картин Природы дикой и угрюмой; Душа, как прежде, каждый час Полна томительною думой — Но огнь поэзии погас. Ищу напрасно впечатлений: Она прошла — пора стихов, Пора любви, весёлых снов, Пора сердечных вдохновений! Восторгов краткий день протек — И скрылась от меня навек Богиня тихих песнопений.

Было здесь нечто от элегической поэзии с её унылостью. Но было и другое — невесёлые, трезвые размышления. Судьба подвела черту под его петербургской жизнью, под его юностью. Юность ушла. С ней ушло многое. Беспечная, игривая муза — «богиня тихих песнопений», которая вдохновляла его, когда он писал «Руслана», — скрылась. Быть может, навсегда.

По свойствам своего характера Пушкин не принадлежал к слабым людям, к тем, кого гнут и ломают удары судьбы. Жалобы позволял себе только в стихах. Внешне был спокоен, а временами и весел. «Томительные думы» таил про себя.

Счастье, что в эту нелёгкую пору рядом оказались братья Раевские. Жизнерадостный Николай умел вселять бодрость, Александр — увлекать блестящей беседой.

С первых же дней их знакомства Александр Раевский показался необычайным. Высокий, худой, в очках, с умным насмешливым лицом, колючим взглядом небольших тёмных глаз, он держался загадочно, говорил парадоксами. Всё отрицал, ко всему был холоден. Несмотря на молодость, много знал и уже многое испытал.

Своего младшего сына, Николая, генерал Раевский взял в армию десятилетним ребёнком. Старшего, Александра, — пятнадцати лет, после окончания московского Благородного пансиона. В 1812 году оба брата, ещё мальчики, сражались бок о бок с отцом, участвовали в битвах, повидали Европу. В двадцать два года Александр стал полковником. На Кавказ попал для лечения и служил в Кавказском корпусе.

Пушкина поразил образ мыслей Александра: всеразъедающий анализ, неумолимая логика, сомнение во всём.

Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

Когда через три года Пушкин написал стихотворение «Демон», современники увидели в нём портрет Александра Раевского.

А пока что Пушкин с Александром Раевским подолгу сидели на берегу быстрого Подкумка, разговаривали, слушали неумолчную «мелодию вод».