В том же тяжёлом военном 1812 году началась в Лицее история, которая навсегда запомнилась воспитанникам. Через много лет в плане своей биографии, среди важнейших событий лицейской жизни, Пушкин записал: «Мы прогоняем Пилецкого».

Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович состоял в Лицее в должности инспектора, или надзирателя по учебной и нравственной части. В его обязанности входило «блюсти порядок учебный и нравственный». В этом помогали ему гувернёры, над которыми он начальствовал.

Странный это был «блюститель нравственности» — ханжа, святоша, иезуит. Сама внешность его отталкивала. Он был отвратителен «со своею длинною высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приёмами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостию…»

С самых первых дней лицейской жизни Пилецкий повёл себя рьяно. Сочинил специальные правила для «господ гувернёров», поучающие, как надзирать за воспитанниками. Он учил гувернёров ежеминутно «морально присутствовать» среди воспитанников, залезать им в души, проникать в их помыслы, подслушивать их «пошепты», подсматривать за ними, «читать у каждого в глазах и чертах лица». Всё для того, чтобы предупреждать «соблазны», «обрабатывать» волю.

Гувернёры не слишком торопились воспользоваться иезуитскими правилами господина инспектора, но сам он неукоснительно следовал им.

Пушкин досадливо морщился, когда липкий взгляд Пилецкого останавливался на нём. А если слышалось вкрадчивое «друг мой» и начинались разглагольствования о грехе и пороке, послушании и смирении, посте и молитвах, Пушкина так и подмывало ответить инспектору что-нибудь озорное и дерзкое. Например, из Вольтера: о попах и ханжах. Позабористее, похлёстче.

Все помирали со смеху, когда вечерами в лицейском зале «паяс» — Миша Яковлев, — сделав постную мину и вытянув руку с воображаемым крестом, удивительно похоже изображал Пилецкого.

Мишу Яковлева звали «паяс двести номеров». Он умел представлять великое множество лиц: профессоров, лицеистов, дядек, министра Разумовского, лицейского кучера Агафона, а также царскосельских «духовных особ» — отца Павла, второго лицейского попа, кузьминского попа, павловского попа, дьяконов, колченогого дьячка, «дьячка с трелями» и, конечно, Мартина Пилецкого.

Отвращение и ненависть к Пилецкому назревали у лицеистов постепенно, но прорвались как-то вдруг.

Зимою 1812 года в Лицей чаще обычного наезжали родные воспитанников. И тут многие услышали, как инспектор Пилецкий насмехался над приезжающими, давал им обидные прозвища.

Лицеисты возмутились. Больше всех — Пушкин, хотя его родные и не приезжали в Лицей.

И вот братец инспектора, гувернёр Илья Пилецкий, донёс по начальству, что в Лицее происшествие: Пушкин «за обедом вдруг начал громко говорить, что Вольховский г. инспектора боится, и видно от того, что боится потерять своё доброе имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеёмся. После начал исчислять с присовокупившимся к сему г. Корсаковым сделанные г. инспектором родителям некоторых товарищей обиды, а после обеда и других к составлению клеветы на г. инспектора подстрекнул. Вообще г. Пушкин вёл себя все следующие дни весьма смело и ветрено».

Против иезуита-инспектора был составлен целый заговор. Возглавлял его Пушкин.

Кюхельбекер, Дельвиг, Корсаков, сын Василия Фёдоровича — Иван Малиновский, Мясоедов, Маслов действовали с ним заодно.

Особенно бушевал Кюхельбекер. Его возмущало, что некоторые воспитанники трусливо помалкивали и оставались в стороне. Кюхельбекер, по словам Ильи Пилецкого, «с ожесточением укорял и бранил явно подлецами Юдина, Корфа, Ломоносова и Есакова, что они не утверждали на инспектора того, что некоторые другие».

События развивались.

На уроке Гауэншильда вездесущий Илья Пилецкий вдруг заметил у Дельвига «бранное на господина инспектора сочинение» и кинулся отнимать. Тут вмешался Пушкин. Он вскочил. Глаза его блестели. Голос звенел от возмущения и гнева:

— Как вы смеете брать наши бумаги! Стало быть, и письма наши из ящика будете брать!

Вечером в зале происходило разбирательство.

Что-то отвечал на обвинения Мартин Пилецкий. Как-то уговаривал «бунтовщиков» Малиновский… Дело замяли, «бунтовщиков» утихомирили. Но ненадолго.

В марте 1813 года возмущение вспыхнуло с новой силой. На этот раз действовали более решительно. Все воспитанники собрались в конференц-зале, вызвали инспектора.

Он явился.

Ему предложили выбор: либо он, не мешкая, оставит Лицей, либо они сами подадут заявления об уходе.

Пилецкий раздумывал.

Своим пронзительным взглядом окинул он собравшихся.

Они стояли неподвижно и глядели на него. Смело. Без страха. С презрением и вызовом.

Он понял: слова их не шутка, не простая угроза.

— Оставайтесь в Лицее, господа! — бросил он хладнокровно и направился к выходу.

В тот же день он уехал из Царского Села в Петербург.

Графу Разумовскому ничего не оставалось, как дать согласие на увольнение Пилецкого из Лицея.

Когда же уволенного хотели наградить за усердие, выяснилось: он награждён уже чином в другом департаменте. В департаменте полиции.

Так закончилась в Лицее педагогическая карьера «пастыря душ» и полицейского агента.

Долго ещё фигурировал Мартын в лицейских карикатурах и сатирах. В стихотворной сказке «Деяния Мартына в аду» говорилось о том, как, попав в ад, Пилецкий вздумал окрестить повелителя подземного царства Плутона. Вот что из этого вышло:

Сказочка эта была не без намёка. Ад — дело десятое, а вот из Лицея-то святоше Мартыну действительно пришлось убраться.

Нет, ханжеские проповеди, лицемерная мораль были явно не по душе Пушкину и тем из лицеистов, кого духовно растили Малиновский и Куницын.

«Мы прогоняем Пилецкого»… Это был первый бой, данный Александром Пушкиным врагам света и разума.

Впереди его ждало много боёв.

На лицейской скамье начал овладевать он для них грозным оружием — поэтическим словом.

Вскоре после того как прогнали они Пилецкого, Пушкин принялся за озорную и весёлую поэму «Монах». В ней высмеивал тех, кто был сродни Пилецкому: церковников — монахов, попов.