Пушкин и друзья его собирались в домике Китаевой, у Жуковского в Александровском дворце, в Камероновой галерее, где внизу вместе с другими фрейлинами жила и Александра Осиповна Россет.

Собираясь, толковали о последних политических событиях. Событий было много. Год выдался тяжёлый. Холера уносила тысячи жизней. Народ волновался. То здесь, то там вспыхивали «холерные бунты» — громили лазареты, убивали начальство, истребляли лекарей. Бунтовали солдаты, загнанные в каторжные военные поселения, бунтовали измученные голодные мужики.

Пушкин рассказывал о своём недавнем путешествии по России — из Москвы в Нижегородскую губернию, в село Болдино, и обратно. Холера свирепствовала. Народ был раздражён и подавлен, и причиной тому не одна лишь холера.

Говорили и спорили о польском восстании. Во французской палате депутатов темпераментные ораторы призывали Англию и Францию вмешаться с оружием в руках в дела России и Польши. Пушкин, внимательно следивший за политическими событиями, был огорчён и встревожен.

— Да разве вы не понимаете, — говорил он друзьям, — что теперешние обстоятельства чуть ли не так же важны, как в тысяча восемьсот двенадцатом году?

Он понимал, что если вмешается Европа, то России снова не миновать кровопролитной войны. Он выразил свои чувства в стихотворении «Клеветникам России». Обращаясь к горячим головам на Западе, советовал им не вмешиваться в семейные споры славян и помнить, чем кончаются военные походы в Россию.

Конечно, много толковали и о литературе. В ту пору в петербургской журналистике хозяйничали «литераторы» Булгарин и Греч. Добровольные агенты политической полиции, они пресмыкались перед правительством, а Пушкина, Дельвига и других независимых и талантливых писателей обливали грязью. Зато беззастенчиво расхваливали один другого. Иван Андреевич Крылов высмеял их в басне «Кукушка и Петух». Пушкин отхлестал их в памфлетах «Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Оба памфлета были подписаны псевдонимом «Феофилакт Косичкин» и вскоре напечатаны в журнале «Телескоп».

Кроме Булгарина и Греча в разговорах часто упоминался граф Хвостов. Его нелепые стихи смешили всех. Пушкина и Жуковского особенно смешили две строчки Хвостова о пении артистов Лисянской и Пашкова:

— Вот видишь, — поддразнивал Пушкин Жуковского, — до этого ты уж никак не дойдёшь в своих галиматьях. — «Галиматьями» назывались шуточные стихи самого Жуковского.

Жуковский пробовал возражать, но где ему было переспорить Пушкина! Его никто не мог переспорить ни в шутку, ни всерьёз. «Никого не знала я умнее Пушкина», — вспоминала Россет. А она знала многих.

— Ты, брат Пушкин, — добродушно смеялся Жуковский, — чёрт тебя знает, какой ты — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас… в дураки и записываешь.

Пушкин читал свои стихи и памфлеты, Жуковский — стихи и «галиматьи», Гоголь — «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Гоголь жил в это время на даче в Павловске, в аристократическом семействе Васильчиковых, у которых воспитывал слабоумного сына. Чуть не каждый день приходил он пешком в Царское и читал своим знаменитым друзьям весёлые украинские повести, над которыми работал. Читал превосходно, как настоящий актёр: задушевно, лирично, с юмором, тонко передавая все особенности характеров действующих лиц. Пушкин слушал и смеялся — заразительно, от души. «Вот настоящая весёлость, — писал он вскоре, — искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Всё это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился».

Пушкин радостно приветствовал появление нового яркого таланта и, как мог, старался его поддержать.

Так проходило время.

В середине августа Гоголь уехал в Петербург. Вскоре Пушкин написал ему: «Жуковский расписался; я чую осень и собираюсь засесть».

Осень близилась, и Пушкин усиленно принялся за работу. Третьего сентября он уже рассказывал в письме Вяземскому, что написал сказку «в тысячу стихов».

Это был своеобразный поэтический турнир — Пушкин и Жуковский оба писали сказки.

Пушкин дал Жуковскому свою запись народной сказки, сделанную в псковской деревне, и тот на основе этой записи сочинил «Сказку о царе Берендее». Сам же Пушкин писал «Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди». Это и была сказка «в тысячу стихов». Он слышал её в селе Михайловском от своей старой няни Арины Родионовны.

Гоголь рассказывал в письме приятелю: «О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами написанная: „Кухарка“ („Домик в Коломне“), в которой вся Коломна и петербургская природа живая. Кроме того, сказки русские народные — не то, что „Руслан и Людмила“, но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая! У Жуковского тоже русские народные сказки, одни гекзаметрами, другие просто четырёхстопными стихами…»

Пушкин писал новое, приводил в порядок старое, написанное ранее. Кроме «Сказки о царе Салтане» написал он «Письмо Онегина к Татьяне», чтобы закончить наконец свой многолетний труд — роман в стихах «Евгений Онегин». Начал в прозе роман «Рославлев» из времён Отечественной войны 1812 года и «Роман на Кавказских водах». Подготовил к печати и отправил в Петербург с Гоголем «Повести Белкина». Дал просмотреть Жуковскому то, что написал прошлой осенью в Болдине, когда сидел там в карантине: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Домик в Коломне».

Большой круглый стол в кабинете был завален рукописями… Камердинер Пушкина Никифор Фёдоров вспоминал: «Вот уж подлинно труженик-то был Александр Сергеевич! Бывало, как бы поздно домой ни вернулся, и сейчас писать. Сядет это у себя в кабинетике за столик, а мне: „иди, Никеша, спать“: Никешей звал. И до утра всё сидит. Смерть любил по ночам писать. Станешь это ему говорить, что, мол, вредно, а он: „не твоё дело“. Встанешь это ночью, заглянешь в кабинет, а он сидит, пишет и устами бормочет, а то так перо возьмёт в руки и ходит, и опять бормочет».

Затихал поздним вечером «казённый городок», погружался в сон домик на Кузьминской дороге, и лишь окна мезонина его были долго освещены — на столе у Пушкина горели свечи. Он работал. До утра работал.