Пушкин писал стихи по утрам. Просыпался он поздно. Домой возвращался обычно заполночь, когда тихая Коломна давно уже спала.

И вот, проснувшись поутру, лёжа в постели в полосатом бухарском халате, он задумчиво покусывал перо, и на гладкий белый лист ложились строка за строкой.

Он любил писать на хорошей бумаге, и этот большой альбом, в котором он писал, ему нравился. Альбом был с замком. Ключ можно было носить при себе на цепочке часов.

Послания, эпиграммы Пушкин писал от случая к случаю, но почти каждое утро трудился над поэмой.

Мысль о сказочной поэме родилась ещё в Лицее. Он начал и не докончил писать «Бову». А когда в летние месяцы 1816 года, забегая после классов в «кавалерский домик» к Карамзину, слушал его «Историю», задумал ещё поэму. Тогда-то и появились на стене одной лицейской комнаты стихи о пире князя Владимира, о том, как выдавал он замуж меньшую дочь Людмилу.

Стихи эти Пушкин написал «в заточении». За какую-то шалость его посадили в эту комнату. Когда же гувернёр его выпускал, то услышал, что «узнику» было очень весело, — он писал стихи.

Теперь в Петербурге поэма «Руслан и Людмила» стала главным трудом его. Никогда ещё не работал он так усердно и упорно. Исправлял без конца. Ведь поэма — дебют. От неё зависит многое.

А «Руслана» ждали. В Варшаву к Вяземскому летели известия. «Пушкин пишет прелестную поэму и зреет», — сообщал Батюшков. Пушкин уже «на четвёртой песне своей поэмы, которая будет иметь всего шесть», — уведомлял Александр Иванович Тургенев.

Поэмой интересовались, о ней толковали. Кто хотел её послушать, ходили по субботам к Жуковскому.

Жуковский жил тоже в Коломне, у Кашина моста, на углу Екатерингофского проспекта и Крюкова канала, в доме купца Брагина.

Жуковский был одинок и тяготился этим, а потому поселился с семейством своего вдового приятеля Плещеева. И вот по субботам в их общей квартире собиралось большое общество. Сюда спешили те, кто любил литературу.

У Жуковского бывали писатели знаменитые и начинающие. Приходил Крылов — неряшливо одетый, большой, толстый. Приходил одноглазый Гнедич, всегда одетый по моде, чопорный, торжественный. Являлись Дельвиг, Кюхельбекер, Пушкин, их общий приятель молодой педагог и литератор Плетнёв.

Жуковский ласково встречал и приветствовал каждого. Его спокойная весёлость передавалась другим. Дам сюда не приглашали, и это тоже способствовало свободе и непринуждённости. Даже обычно помалкивающий Иван Андреевич Крылов здесь становился разговорчив, умно и тонко шутил, стараясь сделать приятное гостеприимному хозяину.

Однажды он что-то искал в бумагах на письменном столе Жуковского. Его спросили:

— Что вам надобно, Иван Андреевич?

— Да вот какое обстоятельство, — ответил он, — хочется закурить трубку; у себя дома я рву для этого первый попадающийся мне под руку лист, а здесь нельзя так: ведь здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвёшь его, отвечай перед потомством.

Когда Пушкин доставал свою заветную тетрадь с новой песней «Руслана», разговоры тотчас смолкали. Он читал, все слушали. Слушали и поражались: ново, смело, свежо. А стихи такие лёгкие, будто родились сами собой, будто не было долгих часов труда, сомнений, раздумий, досадливо обкусанных гусиных перьев.

В четвёртой песне поэмы Жуковского ждал сюрприз. Пушкин писал о нём:

Поэзии чудесный гений, Певец таинственных видений, Любви, мечтаний и чертей, Могил и рая верный житель, И музы ветреной моей Наперсник, пестун и хранитель! Прости мне, северный Орфей, Что в повести моей забавной Теперь вослед тебе лечу И лиру музы своенравной Во лжи прелестной обличу.

«Северный Орфей» — Жуковский — был польщён и растроган. Название певца чертей, верного жителя могил его нисколько не обидело. Он сам называл себя «поэтическим дядькой всех ведьм и чертей на Руси», — ведь это он познакомил русскую публику со «страшными» романтическими балладами.

Но в какой «прелестной лжи» собирается обличить его этот юный повеса?

А Пушкин как ни в чём не бывало продолжал:

Друзья мои, вы все слыхали, Как бесу в древни дни злодей Предал сперва себя с печали, А там и души дочерей; Как после щедрым подаяньем, Молитвой, верой, и постом, И непритворным покаяньем Снискал заступника в святом; Как умер он и как заснули Его двенадцать дочерей; И нас пленили, ужаснули Картины тайных сих ночей, Сии чудесные виденья, Сей мрачный бес, сей божий гнев Живые грешника мученья И прелесть непорочных дев. Мы с ними плакали, бродили Вокруг зубчатых замка стен, И сердцем тронутым любили Их тихий сон, их тихий плен; Душой Вадима призывали, И пробужденье зрели их, И часто инокинь святых На гроб отцовский провожали. И что ж, возможно ль?.. нам солгали!

Ах, вот оно что! Этот злодей решил написать пародию на его, Жуковского, поэму «Двенадцать спящих дев», содержание которой он так хитро пересказал. Ну что ж, пусть попробует.

И Пушкин попробовал. Показал в «Руслане и Людмиле» двенадцать дев совсем по-другому, чем Жуковский. Оказывается, они вовсе не были «святыми инокинями» — монахинями. Наоборот. В своём замке с зубчатыми стенами девы не чуждались земных радостей. В этом убедился соперник Руслана молодой хан Ратмир.

Жуковский слушал Пушкина, смотрел на его раскрасневшееся юное лицо, на его смеющиеся глаза, и ему вспоминалась их первая встреча. Он приехал тогда в Лицей, чтобы познакомиться с чудо-мальчиком, стихи которого знал, о котором так много был наслышан. И когда кудрявый лицеист вбежал в приёмный зал, кинулся к нему и крепко сжал его руки, Жуковский почувствовал, что уже любит его. Он стал ездить в Лицей, и они подружились. Разница в шестнадцать лет не служила помехой. А теперь они на «ты». Как товарищи. Чуть не каждое утро Пушкин прибегает к нему свежий, бодрый и со смехом рассказывает, где он всю ночь не спал.

Они вместе ездят за город — в Петергоф, в Царское Село. Как-то летней ночью Пушкин явился в Павловск вместе с Александром Ивановичем Тургеневым. Что он тогда вытворял! Представлял обезьяну, разыгрывал «собачью комедию». Они хохотали до утра. Что только не лезет из этой головы! Просто удивительно, как уживаются в нём простодушие ребёнка и глубокий ум мудреца.

Жуковский радовался, зная, что Пушкин ценит его дружбу.

Пушкин ценил его. Очень. За прекрасную душу, за поэтический дар. Как-то, увидя у Тургеневых новый портрет Жуковского, Пушкин долго рассматривал его, а потом написал внизу:

Его стихов пленительная сладость Пройдёт веков завистливую даль, И, внемля им, вздохнёт о славе младость, Утешится безмолвная печаль И резвая задумается радость.

Да, пленительным стихам Орфея — Жуковского суждена долгая жизнь. Но не всё в этих стихах было по сердцу Пушкину. И особенно смирение. Воспевая жалобы страдающего человеческого сердца, Жуковский звал к смирению, уходил от жизни в таинственный фантастический мир, уповая на счастье в небесах. Пушкин весь был на земле. И восставал против горестей. Боролся за счастье. Земное, не небесное. Его воспевал. Потому-то и вернул он на землю «Двенадцать спящих дев». И творца бы их вернул, если б только мог…

Пушкин покидал гостеприимную квартиру на Крюковом канале, когда в мирной Коломне уже давно были погашены последние огни и только ветер гулял по пустынным улицам.

Пушкин шёл не один. Молодой педагог Плетнёв тоже жил на Фонтанке за Обуховым мостом, в Военно-Сиротском доме, где преподавал. Они дружно шагали, зябко кутаясь в плащи и, дойдя до Фонтанки, расходились. Пушкин шёл направо, Плетнёв — налево. Но нередко оба сворачивали в одну и ту же сторону и провожали один другого, не желая прерывать увлекательную беседу. И длинные петербургские концы им казались короткими.