Спектакли в Большом театре кончались рано — часов около девяти. И чуть ли не каждый вечер, выйдя из театра на площадь и садясь на извозчика, молодые театралы кричали одно и то же:

— Во Вторую Подъяческую, пошёл!

Минут через десять, а то и меньше, в зависимости от того, как бежала лошадка, извозчик останавливался на Второй Подьяческой возле дома, принадлежавшего статскому советнику Клеопину.

Статский советник к театру отношения не имел. Но в его доме, в третьем, верхнем, этаже, который острословы прозвали «чердаком», жил князь Александр Александрович Шаховской — неотъемлемая принадлежность петербургского театра.

Шаховской был драматургом, режиссёром, профессором сценического искусства. Из года в год на сцене Большого театра шли в его постановке его многочисленные пьесы, в которых играли его ученики.

К Шаховскому и устремлялись писатели, художники, актёры, ценители талантов. Те, кто любили театр, умно и красно говорили о нём, выдавали устные дипломы на звание «почётного гражданина кулис», воздвигали и низвергали театральные кумиры.

«Чердак» был как бы главным штабом петербургских театралов.

Сюда Катенин привёз однажды Пушкина.

Пушкин слышал о «чердаке» и сам хотел там побывать. Но арзамасскому Сверчку казалось не так-то просто явиться к беседчику «Шутовскому», которого он высмеивал и устно и письменно, на которого написал эпиграмму.

Ещё недавно в Лицее Пушкин пылал ненавистью к автору «Липецких вод», посмевшему задеть самого Жуковского, звал его клеветником и твердил с чужого голоса, что интриги Шаховского свели в могилу поэта Озерова.

Теперь… Теперь Пушкин смотрел на многое уже иными глазами. «Шумный рой» комедий Шаховского не привёл его в восторг, но он не мог не признать, что рассыпанные в них насмешки над плаксивой чувствительностью Карамзина и «страшными» мечтаниями Жуковского не так уж несправедливы. Да и Шаховской изменился. Пушкин слышал, что он публично извинился перед Жуковским за свои выходки против него. «Беседа» скончалась. Время сгладило обиды. И даже дядя Василий Львович, которого тоже уколол Шаховской, уже говорил о нём без прежней дрожи в голосе.

И Пушкин обрадовался, когда однажды Катенин передал ему приглашение Шаховского побывать на «чердаке».

— Во Вторую Подъяческую!

И вот он стоит перед домом Клеопина и смотрит, задрав голову, на небольшие ярко освещённые окна «чердака»…

Шаховской встретил его в дверях — огромный, безобразный, с чудовищным животом — и приветствовал неожиданно тонким голосом, который совершенно не вязался с его необъятной фигурой. Он улыбался, раскланивался, весь лучился радушием. Крохотные глазки хитро поблескивали. Забавно глотая и перевирая слова (когда он торопился, то не выговаривал половины букв алфавита), Шаховской сказал, что слышал отрывки из «Руслана и Людмилы». И ему, страстному любителю святой Руси, они необыкновенно понравились. Выложив Пушкину весь запас комплиментов, он повёл его представлять своим гостям…

Когда поздно ночью Пушкин с Катениным возвращались от Шаховского, между ними произошёл разговор, который почти слово в слово запомнился Катенину. Говорили по-французски. Пушкин сказал:

— Знаете ли, что он, в сущности, очень хороший человек. Никогда я не поверю, что он серьёзно желал повредить Озерову или кому бы то ни было.

— Вы это думали, однако, — возразил Катенин, — это писали и распространяли — вот что плохо.

— К счастью, никто не прочёл этого школьного бумагомарания; вы думаете он знает что-нибудь о нём?

— Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом.

— Тем лучше; поступим, как он, и никогда не будем больше говорить об этом…

В апреле 1819 года Василий Львович Пушкин писал в Варшаву Вяземскому: «Шаховской… мне сказывал, что племянник мой у него бывает почти ежедневно. Я не отвечал ни слова, а тихонько вздохнул».

Правоверный арзамасец Василий Львович не напрасно вздыхал. Его племянник действительно свёл прочное знакомство с Шаховским.

«Чердак» пришёлся Пушкину по душе. И прежде всего тем, что не был похож на обычные светские салоны. Скорее, он напоминал своеобразную мастерскую, где изготовлялись пьесы, актёры и даже целые спектакли.

Шаховской, Грибоедов усаживались где-нибудь в уголке и обсуждали план своей будущей комедии. «И вшестером, глядь, водевильчик слепят…», как смеялся потом Грибоедов в «Горе от ума». Если не вшестером, то вдвоём и втроём здесь «лепили» водевильчики.

Здесь и репетировали их. Шаховской из драматурга преображался в режиссёра. Репетиции на «чердаке» стоили любого спектакля. Главную роль в них играл, конечно, сам Шаховской. Обучая актёров, он забывал обо всём на свете. Вся мимика действующих лиц отражалась на его лице. Он готов был плакать от умиления и восторга, если актёр, а тем более актриса, выполняли в точности то, чего он хотел. Но если не могли выполнить… Тут начиналось нечто страшное. Разгневанный режиссёр приходил в неистовство. Он кричал, воздевая руки к небу, рвал на себе волосы, которые, кстати сказать, весьма скудно обрамляли его лысый череп.

— Ты, миленькая, дурища, — кричал Шаховской молоденькой актрисе, — уха у тебя нет, где у тебя размер стиха?! В прачки тебе идти надо было!

— Опять зазюзюкал, миленький! — набрасывался он на другую жертву. — Ведь ты с придворной дамой говоришь, а не с горничной, что губы сердечком складываешь? Раскрывай рот…

Шаховской способен был в припадке комического отчаяния грохнуться в ноги кому-нибудь из актёров и жалобно запричитать:

— Господи, за что ты меня наказываешь! Господи, помилуй меня, грешного!

Затем он вскакивал и в неописуемом бешенстве вопил диким голосом:

— Сначала! До завтра, сначала!..

Видя подобные сцены, Пушкин нередко выбегал хохотать в соседнюю комнату.

Шаховскому нужны были зрители. Если на репетициях в театре не было под рукой знатоков, он собирал хористов, фигурантов, ламповщиков, плотников и, беспрестанно оборачиваясь к ним, следил, какое впечатление на них производит та или иная сцена.

Время от времени Шаховской потчевал посетителей своего «чердака» новыми талантами из числа воспитанников Театральной школы. И случалось, что имена, которым предстояло греметь на русской сцене, впервые произносились здесь, на «чердаке».

Жестокое огорчение Шаховской испытывал, когда его покидали талантливые ученики. А такое бывало. Шаховской обращался с учениками деспотически, требуя рабского подражания. Он учил их, как учили пению канареек и снегирей. А видя невежество и промахи, замечал язвительно:

— Запомни, миленький: великого английского трагика звали не Рюрик, а Гаррик.

— А ты, миленькая, напрасно указываешь на небо, говоря о Стиксе… Нет, нет, ты ошибаешься — Стикс не олимпийский бог. Стиксом древние называли реку, что течёт в Аиде — подземном царстве мёртвых.

— Альбион — это Англия, а альбинос совсем иное.

Семёнова от Шаховского перешла учиться к Гнедичу, юные трагические артисты Каратыгин и Колосова — к Катенину. И всё же Шаховской вырастил целую плеяду знаменитых артистов, главным образом комических, которые начинали в его пьесах и частенько дебютировали здесь, на «чердаке». Как режиссёром, так и писателем Шаховской был неутомимым. Нередко кто-нибудь любопытствовал:

— Скажи, пожалуйста, князь, когда ты находишь время сочинять что-нибудь? По утрам у тебя народ, перед обедом репетиция, по вечерам всегда общество, и прежде второго часа ты не ложишься — когда же ты пишешь?

— Он лунатик, — отвечала, смеясь, жена Шаховского, — не поверите! Во сне бредит стихами. Иногда думаешь, что он тебе что-нибудь сказать хочет, а он вскочил, да и за перо — подбирать рифмы…

Эта одержимость театром, эта полная поглощённость им и привлекала Пушкина в Шаховском. Пушкин даже мечтал написать роман из петербургской жизни и вывести в нём «чердак» и его хозяина.