Мы приближаемся к событиям, положившим начало новой эпохе в истории Нездешнего города. И по мере приближения события эти набрасывают мрачную, бредово-фантастическую тень на наш рассказ. Автор пытается, насколько это в его силах, противостоять такому влиянию, убедить себя и читателей в том, что ничего страшного не случилось, потому что финал оказался счастливым. Да он и не мог быть другим, иначе не стоило вообще рассказывать эту сказку. Но все же… Не иллюзия ли этот финал?

Одним словом, продолжим. Задача наша облегчается тем, что основные действующие лица волей судьбы проживают на знакомом нам участке проспекта Великого Переселения. Туда мы и вернемся.

 

1

Симплициссимус носил бороду и жил на втором этаже. Этими двумя обстоятельствами объясняются специфические особенности его жилища. Во-первых, оно было заставлено растениями самых разных пород и видов, словно пародировавшими его бороду, с одним только отличием: борода росла сверху вниз, а растения — напротив, снизу вверх. Если бы Симплициссимус был знаком с теоретическими изысканиями изгнанника Циркулуса, то ему было бы известно, что между верхом и низом нет принципиальной разницы и что первопричина может находиться как здесь, так и там. Впрочем, Симплициссимус и без Циркулуса знал об этом. Он был достаточно умен, чтобы из сходства своей бороды с растительным миром не делать ни трагедии, ни предмета для изучения. Во-вторых, из того, что Симплициссимус жил на втором этаже, вытекало то, что на первом этаже жил торговец Табулус, потому что, не будь Симплициссимуса, Табулус занял бы весь дом. Однако это не мешало им быть не только соседями, но и хорошими друзьями. Лишь изредка Табулус говорил:

— Эх, Симплициссимус, не будь тебя, занял бы я весь дом!

На что Симплициссимус отвечал избитым афоризмом:

— Всяк сверчок знай свой шесток!

Как я уже сказал, Табулус был торговцем и имел своеобразный талант в этом деле. Он торговал буквально всем и поставил свое предприятие на широкую ногу, что не исключало, однако, некоторой возвышенности его наклонностей. Именно вследствие этой возвышенности он и терпел над своей головой Симплициссимуса. Нет, не надо думать, будто Симплициссимус был поэтом либо мыслителем. Поэтов и мыслителей в Нездешнем городе не было вообще, поскольку Канон запрещал слишком сильно отрываться от земли. Но Симплициссимус за свою жизнь сменил огромное количество занятий, что, по мнению Табулуса, свидетельствовало о постоянной работе ума. Как бы там ни было, в настоящее время работящий ум Симплициссимуса привел его к вынужденному безделью. Он жил пока на накопленные средства, ожидая, когда же они наконец закончатся, чтобы с новыми силами испробовать себя на каком-нибудь не испытанном еще поприще. Оставалось, правда, неясным, есть ли в Нездешнем городе такое поприще. Симплициссимус перепробовал все ремесла, все виды торговли, занимался земледелием, заседал в магистрате, был судьей, прокурором, адвокатом, и вообще кем только он не был! Вот этим-то непостоянством и заработал Симплициссимус глубокое уважение Табулуса.

Как-то вечером, в то время, когда Циркулус был уже в изгнании. Квипроквокус — в необъяснимых с точки зрения здравого смысла бегах, а Лапсус — неизвестно где и на верхней палочке буквы «Г» светились всего два окна, Табулус, поднявшись по скрипучей лестнице, постучался к Симплициссимусу.

— Кто там? — заинтересованно спросил хозяин.

— Сосед к соседу, — чопорно отрекомендовался гость. Симплициссимус открыл дверь и впустил Табулуса.

— Я к тебе по вопросам бытия, — начал Табулус, располагаясь в уютном кресле.

— Всегда рад. — Хозяин был суховат.

— Чем живешь, сосед?

— Надеждами.

— Смешно жить надеждами. Нечем жить, так вступай ко мне в долю. Деньжата-то еще не перевелись?

— Ты, кажется, пришел по вопросам бытия?

— О них и толкую. Вернулся из лавки, брюхо набил, посмотрел в окно пусто на нашем проспекте Великого Переселения, темно… Дай, думаю, поднимусь к соседу, может, из его окна чего-нибудь увижу.

— И что увидел?

— Кислую рожу Симплициссимуса!

— Стоило ли подниматься?

— Спуститься никогда не поздно. Только знаешь что? Давай спустимся вместе!

— Что я у тебя не видел? Если из моего окна ни черта не разглядишь, то из твоего и подавно. Разве что булыжники на нашем проспекте…

— А мы не станем глядеть в окно, а выйдем на те самые булыжники и поищем что-нибудь на них.

— Вот ты о чем… Не надо, Табулус, ночные прогулки не одобряются Каноном.

— Да ты будто первый год в нашем городе живешь! Неужели тебе нужно объяснять, что на Канон можно плевать, оставаясь при этом честным канониром, только плевать нужно аккуратно и в собственный карман, чтобы не загрязнять нездешнегородские улицы.

— И все-таки я тебе не попутчик!

— Ты что, Симплициссимус, не узнаю тебя… Ты заболел?

Симплициссимус ответил не сразу. Некоторое время он молчал, мусоля в голове какую-то тревожную мысль.

— Да нет, просто хочу жениться. А магистрат может не зарегистрировать брак с человеком, разгуливающим ночами по городу.

— И очень хорошо сделает! К чему тебе женитьба? Я, например, не знаю, как от своей жены избавиться!

Симплициссимус деликатно промолчал, стараясь не выдать волнение.

— Мой тебе совет, — продолжал ничего не заметивший Табулус, — если хочешь жениться, то придумай себе жену, как сделал наш Циркулус, и будешь самым счастливым из всех счастливых канониров.

— Да, интересный был человек, — задумчиво сказал Симплициссимус, глядя в черное окно.

— Почему был? Я думаю, он и после всей этой нелепой истории жив, здоров и вполне доволен жизнью. Я завидую таким людям, что бы с ними ни случилось, они ничего не воспринимают всерьез. А действительно, что ему волноваться, все свое он всегда носит с собой. А еще, честно и между нами говоря, я вдвойне завидую ему, потому что он сумел выбраться из нашего города.

Табулус замолчал, видя, что Симплициссимус никак не реагирует на его слова. Тот по-прежнему не отрываясь смотрел в окно, словно пытаясь угадать в темноте очертания дома Циркулуса. Табулус встал:

— Ладно, пойду спать.

— Погоди… Пойдем прогуляемся перед сном.

— Вот тебе и раз! Ты же только что хотел жениться!

— Канон в отличие от тебя видит разницу между ночной прогулкой и вечерним моционом…

Прихватив с собой фонарь, друзья спустились вниз и вышли за дверь. Едва переступив порог, они окунулись в черную плазму ночного города, где ни зги, ни путеводной нити. Табулус хлопнул себя по карманам:

— Я, кажется, оставил у тебя спички.

Его голос был сырым и незнакомым.

— На, возьми мои. — Симплициссимус протянул руку в темноту и держал ее некоторое время, пока не почувствовал, как его кисть обхватили липкие пальцы Табулуса.

— Ты что, сосед?

— Да нет… Здесь очень душно.

Табулус чиркнул спичкой, и в ее дрожащем пламени Симплициссимус успел заметить, как в один миг изменились черты лица торговца, не успевшего натянуть на себя маску спокойствия при рождении огня. Еще подрагивающей рукой Табулус отодвинул стеклянную заслонку фонаря и поднес спичку к фитилю. За мутноватым стеклом вспыхнули блики света, закачались и выровнялись. Плазма ночи отступила от двух друзей, затаилась по краям светлого круга.

— Ну что, идем? — Симплициссимус взял Табулуса под руку и шагнул вперед. Путешествие началось.

Два человека с фонарем мерно прорубали путь в ночном безлюдье, звук их шагов гулко отражался от спящих стен. Постепенно они привыкли к мраку и тишине настолько, что, дойдя до улицы Доблестных Канониров, обрели способность беседовать, хотя еще не скоро сумели привыкнуть к собственным голосам.

— Как странно смотрится наш город в эту пору! — Табулус безуспешно пытался отыскать в гамме своих чувств нотку самоуверенности. Симплициссимус крепко держал его за локоть, словно находя в этом дополнительный источник сил для себя. Чем дальше уходили они от дома, тем сильнее Табулусу хотелось повернуть обратно, но Симплициссимус шагал вперед неторопливой, уверенной походкой, и его попутчику пришлось поглубже спрятать свое малодушие. Симплициссимус продолжал напряженно размышлять о чем-то, и Табулус чувствовал, как в его друге растет какая-то непонятная уверенность, и растет тем быстрее, чем дальше они удаляются в глубину черных, глухих кварталов.

— Ты даже не сказал жене, что мы уходим на прогулку, — обронил Симплициссимус, когда кривыми переулками они вышли к торговой площади. Недобрые чары ночи, отступая, прибавляли ему решительности.

— Господи, — Табулус воздел руки к небу, — да пропади она пропадом. Мне просто не хотелось лишний раз видеть ее.

— Зря ты так… Твоя жена — прекрасная женщина.

— Я тоже так думал в первый месяц после свадьбы. Но потом пришел к выводу, что в нашем городе есть множество еще более прекрасных женщин. Настроение Табулуса заметно улучшилось при воспоминании о множестве женщин. — Ты поймешь меня, когда женишься. Да и вообще, с какой стати ты вспомнил про мою супругу? Ведь так хорошо гуляли…

— Я женюсь на ней, — выдохнул Симплициссимус.

— Ты женишься на моей жене? — Табулус едва не выронил фонарь.

— Осторожней, ты оставишь нас без света… Да, я давно должен был сообщить тебе о нашем решении… Ведь ты уже несколько лет не интересуешься ее жизнью.

Табулус поставил фонарь на землю и расхохотался:

— Жаль, что я в свое время не выкурил тебя из нашего дома. А ведь хотел, ей-богу, хотел… — Он поднял фонарь и двинулся в сторону бульвара. — Слушай меня, Симплициссимус. Пять минут назад я разговаривал с тобой, как с другом, и по инерции скажу тебе, что даже рад избавиться от этой глупой бабы…

— Не смей…

— Подожди… С той минуты, как ты сообщил мне о своих намерениях, мы больше не друзья!

— Изволь. Перейдем на «вы»?

— Смеяться будешь потом… Как честный канонир, хочу сказать тебе, Симплициссимус, что не одобряю твоего поступка, который противоречит Великому Канону. Как честный торговец, я не могу допустить, чтобы надо мной смеялся весь город. Кроме того, должен предупредить тебя, что магистрат не зарегистрирует твой брак с моей женой по той простой причине, что она моя жена.

— Об этом я и хотел с тобой говорить… И, пожалуйста, забудь хоть на полчаса про Канон, ведь ты прекрасно умеешь это делать… Могу тебя заверить, что ни один человек в городе не узнает об этом браке, так что репутация твоя не пострадает.

— Не понял тебя.

— Пойми, Табулус, я не идиот и отдаю себе отчет в том, что такой брак никто не зарегистрирует. Я не хочу распространяться о своих чувствах, но я люблю Флору и, зная, что ты к ней безразличен, хочу предложить тебе компромисс. Флора просто перейдет жить ко мне, и об этом, кроме нас троих, не будет знать никто. Пойми, несмотря ни на что, я обращаюсь к тебе, как к другу. Ты избавишься от надоевшей тебе женщины, и репутация твоя при этом никак не пострадает.

Табулус молчал. Казалось, он окончательно забыл о подсознательных страхах ночного города и теперь решительно шагал рядом с Симплициссимусом, с головой окунувшись в собственные мысли.

…Двое канониров заблудились в кривых линиях центральных проспектов, и утомленный Канон лениво смотрел на них с высоты купола снов, закрывая луну и звезды своим огромным туловищем, окутывая подконтрольный город мраком и благоденствием. И в головы тысяч спящих людей мерно журчащей, сладостной струей вливалась мысль, что благоденствие возможно только во мраке…

— Хорошо, Симплициссимус, — нарушил молчание Табулус, — ты говоришь разумно. Но меня не устраивает одно обстоятельство: если я соглашусь на твой вариант, то повисну у тебя на крючке. Ты будешь держать меня в руках и в любой момент сможешь втоптать меня в грязь, огласив наш с тобой договор. Давай поступим, как пристало поступать деловым людям: я пойду тебе навстречу, но и ты мне поможешь в одном деле. Скажу тебе прямо, дело щекотливое и опасное, ты вправе отказаться, но тогда, извини, я откажусь отпустить к тебе Флору. Ну что, договорились?

— В чем я должен тебе помочь?

— Об этом я скажу позже. Можешь не сомневаться в моей честности по отношению к тебе, я не беру за горло, у тебя будет время на раздумье. И вообще, хватит о серьезном. Этой ночью мы нарушили все заповеди Канона, так давай чудачить до конца! Симплициссимус, милый, посмотри на себя! Ты стал похож на мумию, ты лишился образа и подобия канонира из-за любви к моей жене. Я не могу смотреть спокойно на это безобразие, я хочу предоставить тебе шанс убедиться в иллюзорности семейной жизни! А для этого мы сейчас пойдем к Циркулусу.

— К Циркулусу?..

— А что, боишься? Или опять скажешь, что магистрат не зарегистрирует твой брак? Милый мой, его и так не зарегистрируют. Или, может, ты веришь в приметы и не хочешь своей драгоценной ступней наступить на камни, которыми вымощено шоссе Утраченной Радости? Или боишься утратить радость?

Симплициссимус рассмеялся. Его подмывала волна вырвавшегося на свободу восторга, долго таившегося внутри, задавленного тревогами, сомнениями, мучительной нерешительностью. Все это не ушло, осталось, но был сделан первый шаг, и Симплициссимус знал, что обратно уже не повернуть. Оттого сейчас ему хотелось куража, если бы была возможность, он бы с удовольствием прошелся по канату.

— Идем к Циркулусу! И поторопимся: до рассвета осталось часа три…

Бывшие друзья и нынешние сообщники, весело переговариваясь, отгоняя лучом света ночные страхи, вышли на шоссе Утраченной Радости. От былой растерянности перед черной громадой, залившей город, не осталось и следа. Они быстро, едва не бегом продвигались по шоссе, торопясь успеть до рассвета. Мимо проплывали пустые трибуны, отсветы фонаря таинственно дрожали на скамейках и барьерах. Городская черта приближалась. Симплициссимус с интересом вглядывался в темноту, пытался представить себе состояние изгнанника, шествующего по шоссе Утраченной Радости сквозь взгляды тысяч канониров. Ему стало не по себе. Возникло впечатление, будто эти взгляды висят в неподвижном воздухе независимо от их обладателей, будто они сгустились над головами двух святотатцев и грозят им неминуемой гибелью. То же почувствовал и Табулус. Остановившись, он на ощупь нашел руку Симплициссимуса.

— Может, вернемся?

Симплициссимус упрямо шагнул вперед, но Табулус задержал его. В воздухе зародился странный гул, нарастая со всех сторон одновременно, он занимал все большее пространство, закладывал уши, придавливал к земле. Стало трудно дышать. Расширенными от ужаса глазами двое людей наблюдали, как со стороны городской черты, до которой оставалось не более сотни метров, возникла и стала надвигаться светящаяся громада, сжатый до предела сгусток тьмы, превратившийся в свою противоположность. Он приближался медленно, неторопливо, источая сознание превосходства над двумя жалкими людишками, возникшими на его пути. Гусеницы гулко лязгали по брусчатке, громадная глыба вбирала в себя линию шоссе. Страх сковал конечности, липкое оцепенение залило разум, заглушив все эмоции, кроме страха. И лишь в глубине пульсировал первобытный инстинкт. И в тот момент, когда в лица пахнуло жарким, разгневанным дыханием, инстинкт вырвался, разорвал оцепенение и заставил двигаться свернувшуюся в жилах кровь. Животное чувство властно диктовало свои законы: спастись, уйти от надвигающейся смерти. Рука Табулуса онемела, сжимая фонарь холодными, мокрыми пальцами: остаться без света значило погибнуть, исчезнуть в лабиринтах взбунтовавшегося мрака. Спящие дома покорно проносились мимо, и грохочущая громада стала отставать, успокаиваться и скоро затихла в отдалении, сонно лязгая гусеницами по умиротворенной мостовой.

В тусклых проблесках занимающегося рассвета по кривым улицам Нездешнего города бежали два человека. Они кидались то в один переулок, то в другой, возвращались обратно и вновь начинали безумную гонку по старому маршруту. Из открытых окон доносилось бессвязное бормотание спящих горожан, сны которых нарушались потоками воздуха, взбаламученного проносящимися мимо ночными путешественниками.

Табулус с Симплициссимусом остановились, очутившись на проспекте Великого Переселения. Фонарь погас. Они стояли напротив своего дома, понемногу отряхиваясь от наваждения.

— Что это было? — спросил Табулус.

— Канон?! — полувопросительно проговорил Симплициссимус.

— Не может быть!..

Из полуподвального помещения соседнего дома пробивался узкий лучик света.

— Смотри! Оказывается, не мы одни бодрствуем сегодня ночью.

Подвальное окно было забито досками. Симплициссимус заглянул в щель между ними. В лицо повеяло свежим воздухом, сочившимся из отверстия. Внутри что-то глухо жужжало.

Прильнув к отверстию, Симплициссимус разглядел большие, в человеческий рост, лопасти, неторопливо вращавшиеся вокруг оси. Скорость их вращения постепенно нарастала, наконец мелькающие крылья слились в большой прозрачный круг. Воздушный поток, сочившийся сквозь щель, усилился, и Симплициссимус с наслаждением подставлял лицо его чистым струям. Казалось, что свежий, прохладный воздух, смешавшись с частичками света, создает особую субстанцию, чудотворное зелье, пропитывающее каждую клеточку прикоснувшегося к нему организма, очищающее и обновляющее усталую душу.

Машина остановилась. Между лопастями показалось испачканное лицо человека, возившегося в ее моторе. Это был Лапсус.

 

2

Из всех канониров, обитавших на верхней палочке буквы «Г», самым загадочным был, безусловно, Лапсус. Он почти не поддерживал контактов с соседями, вместе со своей семьей занимал целый двухэтажный дом, так что ни один человек не имел возможности даже невзначай заглянуть в его потаенную жизнь. Правда, некоторое время назад Лапсус серьезно и бесповоротно рассорился со своей женой и, поскольку разводы, как читатель должен был понять, не одобрялись великим Каноном, отселил ее на второй этаж, где она вольна была устраивать свою жизнь, как пожелает, а сам уединился на первом этаже. Это увеличило таинственность, окружавшую существование Лапсуса, тем более что жена его отличалась не менее замкнутым образом жизни. Честно говоря, я не совсем понимаю, чем же все-таки вызывался этот таинственный ореол, поскольку, на мой взгляд, в Лапсусе не было ничего загадочного. Это был неразговорчивый, угрюмый человек, по профессии — извозчик, ни внешностью, ни поведением своим не отличавшийся от других почтенных канониров. А между тем к нему относились настороженно и с некоторой боязнью, и в таком отношении, как выяснилось впоследствии, был определенный резон для канониров. Но это выяснилось лишь впоследствии, а если бы мы задались целью провести социологический опрос среди жителей Нездешнего города до начала описываемых событий, то мы бы так и не получили разумного ответа на вопрос «Чем вы объясняете свою неприязнь к Лапсусу?». Обобщенный смысл полученных ответов наверняка бы свелся к бессмысленной формуле «Лапсус — это Лапсус». И больше ничего! А разве нужно что-то еще для выработки устойчивого общественного мнения?

Если бы канониры только знали, что причина бед, которые в недалеком будущем обрушатся на Нездешний город, заключается в извозчицкой профессии Лапсуса, они бы, без сомнения, запретили ему заниматься этим родом деятельности. Но, может быть, был великий смысл в том, что горожане не могли отвести беду от своего города? Может быть, город заслужил эту беду? Нет, уверяю вас, тысячу раз нет, ибо не было во всем огромном мире города более благопристойного, более законопослушного и канонобоязненного, чем Нездешний. Аминь!

Все предки Лапсуса были извозчиками, так что профессию свою он получил по наследству. Его предки возили седоков еще в старом городе, на возвышенности. Об этом напоминали десятки скульптурных автопортретов, выполненных собственными руками дедов и прадедов во времена западного ветра. Теперь они горделиво украшали жилище Лапсуса, напоминая о былых суматошных временах. Кроме профессии и коллекции скульптур, по наследству к Лапсусу перешла страсть к быстрой езде. Правда, эта страсть оставалась неудовлетворенной в новом городе, ибо правилами Канона извозчикам предписывалась езда солидная и неспешно-добропорядочная (благодаря этому количество дорожно-транспортных происшествий в Нездешнем городе неуклонно стремилось к нулю). Лапсус подчинялся, но что поделаешь с кровью предков и голосом генов? Глухими ночами он запрягал своего конька и мчался по городу, мчался всласть, загоняя лошадь до кровавой пены, доводя себя до исступленной усталости. Какое тайное сладострастие было в этих ночных скачках, нехорошее, порочное, но что мог Лапсус с собой поделать? Днем он был прилежным канониром, чуть ли не идеалом благочиния, ложась спать, давал себе клятву не поддаваться на внутренний голос, но сдержаться мог максимум неделю. И вновь, возмутительнейшим образом нарушая заповеди Канона, мчался по спящим улицам. Никто не знал об этом пороке, но не объяснялась ли инстинктивная неприязнь канониров к Лапсусу тем, что они подсознательно чувствовали существование какой-то скрытой страсти в неразговорчивом извозчике? И не та же ли страсть была причиной семейных неурядиц Лапсуса? Впрочем, о семейных неурядицах судить не берусь, ибо информация о личной жизни извозчика покрыта такой завесой секретности, с какой не могут сравниться даже самые секретные наши архивы. Ни исторические хроники, ни устные предания не сохранили ни имени жены Лапсуса, ни каких-либо описаний ее внешности. Да нам и не нужно этого, поскольку жена Лапсуса не играет никакой роли в нашем повествовании.

Дотошный читатель скажет: как же так? Не вешает ли автор лапшу на читательские уши? Как могло случиться, что в благочинном и добронравном городе возникла улица, на которой по соседству сосредоточились сразу четыре диссидента, — Циркулус, Табулус, Симплициссимус и Лапсус, разбавленные безответственным разгильдяем Квипроквокусом? Что за очернительская фантазия? Не знаю, как ответить. Может быть, это простая случайность, хотя я в глубине души уверен, что случайностей в жизни не бывает и всякая случайность — это скрытая предопределенность. Может быть, над этим отрезком проспекта Великого Переселения возникла какая-нибудь воронка в пространстве сновидений, что-то типа неизученного атмосферного явления. А может быть, на других улицах и переулках Нездешнего города происходило то же самое. Не знаю. В конце концов пусть читатель разбирается сам, а я вернусь к Лапсусу.

Когда Лапсус достиг зрелого возраста, его тайный порок принял вполне устойчивый характер, истерическое наслаждение, получаемое от ночных скачек, постепенно исчезло, и на смену ему пришла почти физиологическая потребность в регулярном отправлении этого странного ритуала. Лапсус с каменным спокойствием запрягал лошадь, разгонял ее до бешеной скорости и летел по городу с невозмутимостью бронзовой статуи, полностью уйдя в себя, прислушиваясь только к собственным ощущениям. Лошадь сама бежала с заданной скоростью по заданному маршруту, эта привычка вошла и в лошадиную кровь. Лапсус же предавался наблюдениям за собственным состоянием, иногда, эксперимента ради, менял скоростной режим или маршрут. Все это позволило ему понять природу своей страсти и найти первопричину влияния быстрой езды на психику канонира. Открытие пришло к нему внезапно, когда он, вернувшись домой после тяжелого рабочего дня, никак не мог попасть ключом в прорезь замка и, разозлившись, изо всех сил рванул дверь на себя. Дверь резко распахнулась, обдав Лапсуса потоком потревоженного воздуха, и Лапсус замер на пороге. Открытие настолько поразило его, что он надолго отказался от удовлетворения своей страсти, заперся у себя и предался рассуждениям. Затем несколько раз выехал на ночные прогулки, скрупулезно сравнивая свое самочувствие при разной силы потоках встречного воздуха. Затем снова заперся и погрузился в математические вычисления. (В скобках следует заметить, что все предки Лапсуса имели ярко выраженные способности к математике и технике и вообще обладали аналитическим складом ума. Все это перешло по наследству к Лапсусу, что еще раз подтверждает мысль о предопределенности случая.) Выводы были поразительны: сила встречного потока воздуха влияет на психологическое состояние. Умеренной силы встречный ветер стимулирует активность, работоспособность и критический настрой ума, создает участки, недоступные для сновидений, и (Лапсус поначалу боялся признаться в этом самому себе) парализует влияние великого Канона. При дальнейшем усилении ветра происходит возвышение над Каноном, затем — взрыв энергии, наконец… Для того чтобы понять, что происходит наконец, Лапсусу пришлось углубиться в историю, вспомнить легенды о старом городе, о периодах западного и восточного ветров, приносивших с собой то взрыв активности, то сонное оцепенение (см. краткую историческую справку). Исследователь-самоучка понял, что это было возможно только при естественной смене ветров и что в условиях нездешнегородского безветрия искусственный ветер слишком большой силы приводит к частичной или полной потере контроля над своими действиями. Горя желанием подтвердить свое открытие экспериментально, Лапсус занялся изготовлением вентиляторов. В языке нездешнегородцев не было слова для обозначения этого механизма, поскольку не было самого механизма, но Лапсусу пришло на ум слово «вентилятор», то есть именно то слово, которым данный механизм обозначается у цивилизованных народов. Случайность это или пример, подтверждающий общность прогресса на всех широтах, не мне о том судить.

Лапсус изготовил несколько действующих моделей малых и средних размеров. Выкладки блестяще подтвердились. Тогда он взялся за изготовление большого вентилятора для проверки чисто теоретического расчета о воздействии самых сильных ветров (достигать таковых при быстрой езде Лапсусу не удавалось). Вот за этим-то занятием и застал его любопытный взор Симплициссимуса.

Как-то вечером Лапсус сидел у камина и смотрел на огонь. Смотрел долго, до боли в глазах, пока язычки пламени не стали сливаться в одно целое, превратившись в живой, пляшущий призрак. Медленно текущие мысли окутывали прошлое и настоящее, ширясь, вырывались из пределов комнаты и начинали жить сами по себе. Лапсус встал, прошелся по комнате, подошел к комоду, достал из ящика стеариновую свечу, зажег, затушил камин. Сел в кресло, поставил свечу на подлокотник. Тусклый огонек швырнул густую тень в угол комнаты, сконцентрировал в своем маленьком язычке дрожащее дыхание живого среди неживых вещей. Лапсус стал играть с огоньком, подставляя ему свои ладони; то укорачивал пламя, то выпускал его на свободу, то лепил из огня загадочные фигуры. Ласковый, ручной огонек не сердился на Лапсуса, послушно играл в его руках, высвечивая на стене радостные рожицы.

Стукнула дверь. Лапсус не запирался на ночь в том случае, если не работал в своей подвальной лаборатории. Дверь не запиралась, но никто не спешил войти в этот дом, поэтому Лапсуса удивило появление позднего посетителя. Он повернул голову в сторону двери, убрал ладони от свечи. Сделав несколько шагов, гость вошел в круг света. Это был Симплициссимус.

— Садись, сосед, — не вставая с кресла, Лапсус придвинул гостю стул, разожги камин, если хочешь.

— Не стоит. В городе и без того духота. — Симплициссимус цепким взглядом скользнул по лицу хозяина. Лапсус смотрел на свечку. Симплициссимусу было не по себе. Вызывал отвращение характер поручения Табулуса, коробил сам факт заключения сделки, сделки, предметом которой была Флора. Но другого выхода он не видел.

Лапсус не проявлял интереса к мучительным колебаниям гостя. Он спокойно сидел в кресле, словно забыв про Симплициссимуса. Так прошло несколько минут.

— Слушай меня, Лапсус, — начал Симплициссимус. — Я пришел к тебе не по своей воле и пришел с поручением, характер которого позволяет тебе выставить меня за дверь. Но я все же хочу, чтобы ты меня выслушал. Это будет полезно и для тебя тоже.

— Говори. Никто и не думает тебя выставлять: сам пришел, сам и уйдешь.

Симплициссимус вновь замялся. То, что ему предстояло сказать, казалось настолько омерзительным, что захотелось встать, уйти и больше не вспоминать об этом… На колено ему легла большая рука Лапсуса:

— Ну, что у тебя, сосед? Давай помогу: от кого у тебя поручение?

— От Табулуса.

— Что хочет этот торгаш?

— Твой аппарат. Тот, что в подвале.

Лапсус снял ладонь с колена Симплициссимуса, задумался. Симплициссимус, выпалив главное, почувствовал облегчение.

— Откуда он узнал о моем аппарате?

— Ты сделал ошибку, сосед, — Симплициссимус взял сдержанно-фамильярный тон Лапсуса. — По ночам из твоего подвала пробивается свет. И, значит, каждый любопытный имеет возможность заглянуть на огонек, а заглянув, увидеть…

Лапсус сделал движение, чтобы приподняться с кресла, затем вновь опустился в него.

— А как же Канон?

— При чем тут Канон?

— Канон, предписывающий обязательный ночной сон.

— Но ты же не спал!

— Да, но…

— А почему ты думаешь, что другие хуже?

Лапсус заходил по комнате. Глядя на свечку, Симплициссимус ждал, когда тот заговорит.

— Право же, Симплициссимус, мне трудно уложить все это у себя в голове… Выходит, теперь весь город узнает о моем изобретении?

— Пока что о нем знаем только мы с тобой и Табулус.

— Что он хочет от меня?

— Я же сказал, он хочет иметь твою машину, кстати, как она называется?

— Вентилятор.

— Красивое слово…

Лапсус бросился к Симплициссимусу и едва не схватил его за горло:

— Почему он не пришел сам?

Симплициссимус с трудом освободился из цепких рук хозяина и, вскочив, на всякий случай загородился стулом.

— Прошу тебя, Лапсус, не волнуйся! Поверь, мне самому тошно вести этот разговор. Табулус потому и не пришел сам, что боялся тебя. Ведь ты мог убить его, похоронив тем самым свою тайну. Табулусу нужен был свидетель, и он выбрал меня.

— Ты с ним заодно?.. Этого надо было ожидать. Ты неплохой парень, Симплициссимус, но жизнь в одном доме с прохвостом даром не проходит…

— Ты не прав, Лапсус!

— Тогда какого же черта ты здесь делаешь?

— Прошу тебя, сядь и не бросайся больше на меня с кулаками.

— Ладно!..

Они сели. Симплициссимус без особых затруднений, откровенно рассказал Лапсусу о том, что заставило его принять участие в этом деле, то есть о Флоре и о договоре с Табулусом.

— Понятно. — Лапсус помолчал. — Прощелыга Табулус держит на крючке и тебя, и меня… Даже больше тебя, чем меня. В конце концов я не пропаду и в изгнании, а вот ты связан с женщиной, следовательно, влип по горло… Но зачем Табулусу эта штуковина?

— Видишь ли, Лапсус, Табулус не так прост…

— Ну, это я, положим, знаю. Страшнее всего иметь дело с умным подлецом.

— Я знаю Табулуса немного лучше, он не законченный мерзавец, но если он задался целью, то способен на все.

— И что же он хочет?

— Он понял, что твоя машина способна ликвидировать пространство снов или хотя бы пробить в нем брешь.

— Да, это так.

— Между тем среди конкурентов Табулуса большинство составляют канониры убежденные и добропорядочные. А для них нет худшей беды, чем остаться без своих снов. Табулус хочет поэкспериментировать с твоей машиной, чтобы получить орудие воздействия на конкурентов. Он еще не знает, как это сделать конкретно, но он будет искать. Он своего рода ученый…

— Ученый подлец!.. Впрочем, чутье его не подвело, он вышел именно на то, что ему нужно…

— Ты принимаешь его условие?

Лапсус вновь принялся ходить по комнате.

— Я не знаю… Я никогда не думал об использовании своего аппарата, мне просто было интересно работать над ним. А теперь… Мне бы не хотелось, чтобы моим изобретением пользовался Табулус.

Симплициссимус покачал головой:

— Я понимаю, Лапсус… Но пойми и ты меня…

— О чем ты? Ах, да…

— Флора…

Лапсус раскрыл окно. Булыжник проспекта Великого Переселения плавился, разморенный снами канониров.

— В каком идиотизме мы все живем, — заговорил Лапсус. — Ты бы понял меня, Симплициссимус, если бы хоть разок вдохнул встречного ветра. О, это совсем другое, совсем непохожее на нашу душную жизнь. Ну скажи, почему для того, чтобы в нездешнем городе совершить честный поступок, нужно с ног до головы изваляться в грязи, после чего и самое чистое намерение покроется коркой грязи? Почему у нас все перевернуто с ног на голову? Молчишь? А я спрошу еще, почему ты носишь имя Симплициссимус, которое даже трудно выговорить, хотя тебя зовут совсем по-другому? И меня зовут по-другому, и Табулуса, и Циркулуса, и вообще всех!

Лапсус резко захлопнул окно, волна воздуха загасила свечу. В наступившей темноте Симплициссимус увидел, как бешеными огоньками засветились глаза Лапсуса.

— Пойдем! — Лапсус подскочил к попятившемуся Симплициссимусу, схватил его за руку.

— Куда?.. Я не хочу!.. — Симплициссимус пробовал отбиваться, но мощные руки извозчика загребли его в охапку, подняли в воздух.

— Нет!.. Оставь меня!

Лапсус открыл дверь в подвал, стал спускаться по лестнице, но на первых же ступеньках Симплициссимус вырвался у него из рук. Но Лапсуса было уже не остановить. Он тащил Симплициссимуса волоком вниз, голова Симплициссимуса билась о ступеньки, и на несколько минут он потерял сознание. Очнулся от порыва свежего ветра. Рядом работал вентилятор. Звон в голове уменьшился, тело стало приобретать упругость, но вставать с пола не хотелось. Симплициссимус чувствовал, что боится оторваться от воздушной струи, боится вернуться в духоту города. Лежать под вентилятором было невыразимо приятно, но чем дольше он лежал, тем больше хотелось встать, выключить механизм, но сохранить в себе это ощущение легкости, простоты существования, когда сила — в тебе самом и нет вовне сил сильнее твоей силы. Симплициссимус поднялся, влажными от ветра глазами оглядел залитый светом подвал, потянулся к кнопке.

Когда вентилятор замер, из-за ширмы появился Лапсус.

— Теперь ты понял? — спросил он.

 

3

На следующую ночь, в тот час, когда в наших широтах нездешние светила проглядывают на плоскости осененного тучами неба, а в Нездешнем городе лишь сновидения бродят среди безлунного и беззвездного мрака, в этот час на проспекте Великого Переселения раздалось нетерпеливое цоканье копыт. Косясь одним глазом, запряженная в повозку лошадь волновалась при виде незнакомого предмета, который выкатывали из подвала хозяин с соседом.

Лапсус с Симплициссимусом выкатили из подвала детище сумрачного гения, повозившись, погрузили его на повозку. Они работали молча, без кряхтенья, без ругани, стремясь не тревожить спящий город в последние минуты его покоя. Погрузив аппарат, Лапсус сел на козлы и взял в руки вожжи. Повозка медленно покатилась по мостовой.

В окнах Табулуса заметались огни. О, как ему хотелось остановить эту повозку, не оттого, что его не устраивал ее маршрут, а просто от досады, от злости, что все выходило вопреки задуманному. Он сутки провел у окна, не спуская глаз с дома Лапсуса, гадал, что же могло случиться с исчезнувшим в недрах этого дома Симплициссимусом. На исходе суток Табулус уже не сомневался в том, что Симплициссимус мертв, и хотя порой торговца пронзала острая боль раскаяния, но все же в глубине души он был рад, что не пошел к Лапсусу сам. И вот, когда все уже казалось ясным, он увидел эту повозку и Симплициссимуса рядом с ней. Он понял, что его обманули. Симплициссимус с Лапсусом действовали заодно, и Табулус мог догадаться о том, что они задумали. У них не было другого пути, он сам лишил их возможности выбора. А значит, он является косвенной причиной того, что произойдет в эту ночь. Но что же делать, как остановить их? Весь город спит, надеяться не на кого! Табулус метался по дому, зажигал и гасил свет, отбрасывал попадавшиеся на пути стулья… Увидел Флору, грубо схватил ее за руку, затащил в подвал и запер дверь. Затем погасил огонь и вышел из дома.

Повозка с вентилятором не торопясь продвигалась по улице Доблестных Канониров в сторону рыночной площади. Двое мужчин, сопровождавших повозку, молчали: Лапсус был по обыкновению неразговорчив, а Симплициссимус подавлен тем, что предстояло сделать.

Табулус незаметно шел за повозкой. Он не знал, с какой целью следит за ней, но осторожно пробирался вдоль стен, опасаясь быть замеченным, стараясь не шуметь. В голове его не было ни мыслей, ни планов; может быть, им двигало одно лишь любопытство.

Повозка выехала на площадь. Табулус притаился на углу, наблюдая за ее медленным ходом. Его охватило странное чувство: он с нетерпением ждал, когда же это начнется, и одновременно боялся этого, словно вслед за этим рухнет все, чем можно еще жить. Проснулось сладостно-страшное чувство неизбежной катастрофы, ладони покрылись чем-то холодным и липким. Когда повозка остановилась и Лапсус с Симплициссимусом стали прилаживать к ней мостки, чтобы спустить вентилятор на землю, Табулус метнулся в сторону и побежал по периметру площади. В голове мелькнула мысль: «Они хотят спустить аппарат с повозки, чтобы не испугать лошадь!» Табулус бежал к окну, распахнутому на площадь, в неосознанной надежде предотвратить неизбежность. Он добежал до окна, рывком подтянулся, сел на подоконник, спрыгнул в комнату. Увидел белеющую в темноте постель, шагнул к ней, но тут же увяз в сновидениях. Они связывали его по рукам и ногам, не давали ни шагнуть, ни вздохнуть полной грудью. Табулус барахтался в вязкой тине, пытаясь добраться до спящего канонира, разбудить его, закричать во все горло, поднять на ноги город… Но все было тщетно. Заслышав донесшееся с площади мерное жужжание, он прильнул к подоконнику. Неспешно раскручиваясь, вентилятор набирал обороты, словно разминаясь, наконец заработал в полную силу. Струя ветра ударила в лицо торговца. Держась обеими руками за подоконник, он увидел, как площадь зажглась среди ночи ярким солнечным светом. Солнце зажглось прямо над головою, осветило самые темные закоулки Нездешнего города, разбудило спящих. Одурелые со сна люди вскакивали с постелей и окидывали свои комнаты взглядами новорожденных. Никто не мог видеть, как пространство снов трещало и ломалось на куски под напором искусственного ветра, и люди, лишившись привычной опоры, забывали себя, лишались прошлого и начинали жить заново, отсчитывая время с момента внезапного пробуждения. В атмосфере, разбуженной вентилятором Лапсуса, поднялись невообразимые вихри, и стройный купол снов, расколовшись, обратился в хаос. Обрывки сновидений, перемешиваясь с воздушными потоками, образовывали безумную, больную картину мироздания. Много дров было наломано тогда. Но Табулус не знал об этом. Стоя в чужой комнате, он не сводил глаз с работающего вентилятора. И не заметил, не услышал, как пробудившийся хозяин без колебаний, с размаху опустил массивную трость на голову непрошеного гостя. Первая жертва новой эпохи упала ничком, залив кровью чужой подоконник…

 

4

Симплициссимус бежал по городу. Он спешил, он чувствовал, что спешить необходимо, что можно опоздать… Вентилятор работал уже второй день. Город сошел с ума от непривычного, пьянящего вихря. Люди по-разному реагировали на случившееся. Одни из них круглосуточно перемещались по городу, сбивались в стаи, стаи сталкивались друг с другом и вновь разбегались по углам. Толпы людей с восторгом встречали бегущего Симплициссимуса, тысячи рук обнимали его. Ведь если человек бежит, значит, он свой, значит, он не из тех, что заперлись по домам и, укрывшись в тюфяках и перинах, оплакивают остатки ушедших снов. К таким на улицах испытывали глубокое презрение, и когда презрение выходило из берегов, люди врывались в запертые дома, вытаскивали укрывшихся и если оставляли их в живых, то уводили с собой. И уведенные вскоре забывали свой дом и свои слезы.

Симплициссимуса долго носило по городу, кидая из одной толпы в другую. Через трое суток он добрался до проспекта Великого Переселения, и здесь, в толпе, он увидел Флору. Толпа громила пустующий дом Лапсуса. Симплициссимус остолбенел.

— Флора!

Она не узнала его. Ее растрепавшиеся волосы развевались в вихрях ветра, она металась в толпе, безумно хохоча, ее широко раскрытые, невидящие глаза были страшными и чужими.

— Флора!

Она повернулась, перестала смеяться, вгляделась в зовущего… Но через мгновение новый порыв ветра подхватил ее в свои объятия, родное лицо исказилось новым приступом смеха, и она исчезла в мельтешений человеческих тел.

Лапсус, исхудавший, обросший, сидел на мостовой рядом со своим аппаратом, застывшим взглядом смотрел на взбесившийся мир. В его лице не было ни торжества, ни ликования, он словно уснул среди всеобщего пробуждения, и только где-то глубоко под окаменелой оболочкой бродила бессонная мысль. Много интересного мог он увидеть за эти дни. Прошел сильный ливень, и на площадь потянулись промокшие люди в надежде обсушиться у вентилятора. Они шли медленно, понурые, промокшие до нитки, понемногу приходили в себя, когда их тел касался живительный ветер, останавливались в почтительном расстоянии от аппарата и возвращались к жизни. Оживился и Лапсус, он поднялся с земли, его захлестнула волна нежности к этим людям, он улыбался и протягивал к ним руки. Но странное дело: обсохнув, люди смелели, подтягивались ближе к аппарату. Лапсус шел им навстречу, преображенный, оттаявший, сбросивший с себя всегдашнюю угрюмость. Толпа приятно волновалась, свежее дыхание пробегало по ней упругими волнами, но в тот момент, когда, казалось, еще один миг, и Лапсус вольется в эту толпу полноправной каплей, он, ужаснувшись, замер. Он увидел, как, по мере приближения к вентилятору, лица людей взрываются кровавыми брызгами, исчезают в багровой пелене, но люди, не замечая этого, движутся дальше. Они прошли сквозь Лапсуса, сквозь вентилятор, они шли с развороченными черепами, и Лапсус с ужасом смотрел, как, дойдя до противоположного угла площади, толпа превратилась в безукоризненно ровный строй, четко выполнивший неслышимую команду «Правое плечо вперед». Колонны людей с дырявыми лицами выполняли на площади строевые экзерциции. Не в силах наблюдать эту картину, Лапсус потянулся к кнопке. Но кнопка не действовала, остановить вентилятор было невозможно.

Обрывки сновидений, лишившись своих владельцев, гроздьями падали на многострадальный город, наводнив его улицы фантастическими существами. Чего здесь только не было! Конечно, были здесь и огнегривые львы с синими волами, но, помимо них, на канониров просыпалось великое множество очень неприятной твари. Уму непостижимо, сколько мерзости было заключено в канонирских снах! Корчащийся в предсмертной агонии Канон плевался в город огромными, в человеческий рост, пауками, тарантулами и мокрицами. Улицы кишели чудовищными насекомыми, все это ползало, перекатывалось друг через друга и питалось падалью. К счастью, дары неба облюбовали не все городские магистрали, а выборочно группировались возле определенных домов. Может, быть, это обстоятельство и спасло Нездешний город от неизбежного вымирания.

Лапсус не видел этого. Постоянно работающий над головой вентилятор отпугивал упавших с неба животных. Но он смутно ощущал, что в городе творится что-то неладное.

…После пятидневного отсутствия на площади наконец появился Симплициссимус. Он прискакал на существе, отдаленно напоминавшем верблюда. Извозчик крепко обнял друга.

— Как там? Да на тебе лица нет! Нашел Флору?

— Да. Только… Она совсем не похожа на себя. Я едва узнал ее. Я не могу понять, в чем дело. Это будто бы не она. — Симплициссимус устало опустился на землю. — Кажется, я любил другую женщину.

Лапсус присел рядом.

— Я должен был предупредить тебя об этом. Но когда ты пришел ко мне, я еще сам понимал не все. Знаешь, мы все теперь другие. Мужчины могут узнать друг друга, хотя и с трудом, но вот узнать женщину… Вряд ли.

— Может, не нужно было всего этого?

— Я думал… Я не знаю. — Лапсус ударил кулаком по жужжащему аппарату, помолчал. — Что там, на нашей улице?

— Табулус исчез. Квипроквокус выстроил баррикаду и отбивается от пауков…

— В городе пауки?

— С тебя ростом. И другие гады.

— Ясно. — Лапсус встал. — Завтра утром мы уходим.

— Куда?

— Куда подальше. Нужно увезти из города вентилятор.

— И что тогда?

— Все войдет в норму. Люди сами разберутся, как им жить. Канона больше нет. Если по городу бродят ожившие сны, значит, Канон умер, а все эти твари скоро вымрут вслед за ним, потому что их нет в природе… Ты берешь с собой Флору? — Симплициссимус медленно покачал головой. — Наверно, ты прав. Теперь все будет по-другому…

На рассвете Лапсус с Симплициссимусом пересекли городскую черту. Лапсус сидел на козлах, Симплициссимус шел рядом с повозкой. Жужжащий вентилятор выводил свою монотонную песню, заставляя лошадь коситься на него недобрым глазом. Не успевшее проснуться солнце лениво освещало безжизненную холмистую пустыню и забывшийся в болезненной дреме Нездешний город. Над городом в лучах восходящего солнца плескалось освобожденное от снов небо.