© ООО «Издательство К. Тублина», 2016

© А. Веселов, оформление, 2016

 

Алик

1

Алик немного манерный, мягкий, можно даже сказать, кроткий, и в то же время он частенько бывает наглым. Кажется, он и сам дивится этой своей наглости: «Но ведь могу же!» – всем своим видом как будто говорит он себе и другим. Правда, с оглядкой: не переборщить бы, не получить бы леща за эту наглость.

Я познакомился с ним у Коли Сергеева, который собрал нас у себя дома. Когда я пришел, в комнате было уже человек шесть. Никто никого не знал; в тесном, плохо освещенном пространстве царила общая растерянность, а тут еще открылась дверь и вошла женщина, по всей видимости, мать Сергеева. Уперев руки в бока, она заявила: «Ну-ка, господа, быстренько предъявили паспорта!»

Всех собравшихся за столом охватило еще большее замешательство. Такого никто не ожидал. В самом деле, что за шутки, какие еще, к черту, паспорта? Сергеев поднялся со стула и попытался выпроводить мать за дверь, но та уперлась. Она не хотела уходить просто так, не заглянув в наши документы. Пока они, стоя у двери, толкались, а народ втягивал головы в плечи, я под весь этот сыр-бор пробрался в коридор и выскочил на лестничную площадку перекурить. Здесь и столкнулся с выходящим из лифта Аликом.

Он был худой и немного нервный. Его глаза горели мутным огнем, словно он только что выпил пару чашек крепкого кофе. В уголках его губ бледной пенкой запеклась слюна. Я потом заметил, что она у него всегда там запекалась, но он не обращал на это внимания, не придавая значения такой мелочи. Так и ходил с белым налетом на губах.

С ним была совсем юная девчонка, на вид – лет шестнадцати, но держалась она независимо, как будто пришла сама по себе. Мне она сразу понравилась, так же как и Алик. В них было то, что я искал в людях, – они совершенно не заморачивались тем, как выглядели и что говорили. И еще они постоянно смеялись. Смеялись и смотрели на меня, словно приглашая присоединиться к их смеху. Я рассказал им про мать Сергеева и про паспорта – здесь, на гулкой лестничной площадке, смех звучал особенно раскатисто.

Когда, покурив, мы вернулись в комнату, никакой матери уже не было. Все сидели вокруг стола, настороженно глядя друг на друга.

– Сначала чай или стихи? – спросил хозяин. Вот те раз, чай! А я-то уж подумал, что мы будем пить мужские напитки.

Алик был удивлен не меньше моего. «Сначала паспорта, затем чай, что за детский сад?» – говорил его озадаченный вид. Впрочем, он тут же махнул рукой: почему бы и правда не сделать передышку? Конечно, отсутствие алкоголя – штука пренеприятная, но ведь это всего лишь эпизод, к тому же по опыту кратковременный.

– Так что, чай или стихи?

– Да без разницы, Сергеев, как тебе будет угодно. Все облегченно закивали, заерзав на стульях.

Тут было пятеро парней и четыре девушки. Или наоборот, мне было все равно. Остановив свое внимание на Алике, я уже не замечал других. В комнате горел торшер, косо падали тени. Меня охватило какое-то странное чувство соучастия, сговора.

– Ну так что?

– Николай, давай уже чай, – улыбнулся Алик. – Если действительно нет ничего покрепче.

– Покрепче нет, – проговорил Сергеев по слогам, отсекая все возможные возражения.

Когда он ушел готовить напиток, в комнату снова просочилась его мамаша.

– Так будем паспорта показывать или нет? – завела она ту же пластинку, вопросительно оглядывая наши лица.

– Будем, – сказал Алик и, встав, начал расстегивать ширинку.

Мать Сергеева, растерявшись, вытаращила глаза. Она хотела что-то сказать, но подходящих слов не было. Так и не найдясь, женщина погрозила пальцем и вышла, хлопнув дверью.

Потом мы пили в тишине горячий чай, слышен был только хруст сушек и шаги по коридору. За окном выла вьюга, а нам было тепло и уютно, как будто мы давно искали и вот наконец нашли друг друга.

Дело дошло и до стихов. Все читали по кругу, по два-три стихотворения, а когда наступил черед Алика, он прочитал рассказ.

Рассказ был большим, он не умещался в пределах этой комнаты, как будто привычный ее объем вдруг начал расширяться каким-то совершенно неимоверным образом. Текст не был ярким или взрывным, он просто развивался по своим законам. Он рос с каждым предложением и постепенно набирал мощь, становясь огромным и разрушая к чертовой матери эти стены! И тогда я понял, что Алик самый значительный из всех, кого я до сих пор встречал. Когда он закончил читать, Сергеев только крякнул, как утенок, попавший под гусеницу танка. Наступила тишина, а потом настала моя очередь, и я выдал пять своих лучших стихотворений.

2

В то время я обитал в общаге в Автово, а мой новый приятель Алик – в однокомнатной квартире на Гражданке. Потом я узнал, что она принадлежала отчиму, который жил с его матерью в их «двушке». Как я уже сказал, Алик был худой, повыше среднего, с впалой грудью и тонким большим носом – его любили все женщины, которые его знали, и даже те, с которыми он был едва знаком. Парни, кстати, тоже его обожали. Бывают такие люди – они нравятся всем. Даже завистники не могли скрыть свою симпатию. Он всех покорял своим обаянием.

Я долго не мог понять, в чем причина такого однозначного отношения к нему. Чем он подкупал, чем заслуживал любовь? Может быть, дело в том, что его невозможно было представить хамом, или подлецом, или тем же завистником. Этот человек был настолько обаятелен и честен во всех своих проявлениях, что располагал к себе сразу же, с первых минут. Ему невозможно было отказать, а он ничего и не просил, в то время как вам хотелось обязательно что-нибудь для него сделать и вы ждали, что он обратится с просьбой, например одолжить денег или помочь советом, но он только улыбался и говорил, говорил не переставая, однако в его словах не было ничего такого, что вы могли бы тут же исполнить.

Он жил один, время от времени приводя девушек. Иногда в его квартире оказывались сразу две, но одной все равно приходилось ретироваться, так как он был консервативен в плане секса: никаких девушка-парень-девушка или, не дай бог, парень-девушка-парень. Он занимался сексом на отчимовском канапе, после чего курил в постели, а затем мог и почитать – пока его партнерша спала, он уходил на кухню и там сидел на табурете, поджав колени, надолго забывшись в толстенном томе Стерна или Рабле.

Ко времени нашего знакомства Алик нигде не работал и не учился – просто жил, питаясь своей молодостью. Его старый чумазый холодильник, бывший когда-то белоснежным, временами каким-то волшебным образом рожал продукты. Алкоголь приносили друзья и девицы, с этим тоже не было никаких проблем. Если ему и нужны были деньги, то только на сигареты. Он курил тогда «Пять звезд», которые считал эстетскими, потому что при чрезвычайной дешевизне у них был вполне приличный вкус.

Мы очень быстро с ним сошлись, буквально стремительно, как, наверное, сходятся в космической ракете, когда вокруг безвоздушное пространство, а жизнь только здесь, рядом друг с другом.

Алик сразу же закатил вечеринку в честь нашего знакомства, назвав его общим днем рождения. Я ехал к нему на другой конец города по первой линии метро, на которой впоследствии произойдет размыв, и тогда, чтобы добраться до Алика, нужно будет выходить на «Лесной» и пересаживаться в автобус, а затем, проехав несколько остановок, снова нырять под землю на «Площади Мужества». Но пока линия была непрерывна, вагоны покачивались и, разогнавшись, с веселым грохотом несли меня к нему. Только-только закончилась зима, и весна, робкая, как девочка, входила в накуренную комнату, полную пьяных парней.

Алик встретил меня так, словно мы были друзьями детства. Меня сразу же поразило его ненапускное радушие. Едва войдя в квартиру, я тут же ощутил себя желанным гостем.

Кроме Алика, здесь был еще один парень – рыжий, с гусарскими усами и такими же озорными огоньками в глазах. Он говорил со смаком, немного грассируя, и поглядывал в зеркало, висящее на стене, словно мимолетом любуясь собой. Его звали Шульц, и он был ментом.

«Вот это номер», – сказал я себе, когда узнал о месте его работы. Шульц совсем не был похож на мента, хотя я бы, наверное, не удивился, увидев его в машине ППС, – это выглядело как парадоксально, так и вполне логично. Отныне все было возможным, и я уже не удивлялся ничему.

Впрочем, Шульц был не простым ментом, а тоже, как и Алик, писал рассказы. Сидя на стуле, он все время цитировал какие-то забавные фразы из собственного творчества, с которым я пока не был знаком, но уже предвкушал нечто необычайное. Теперь все, что было связано с Аликом, таило в себе если не вселенскую глубину, то уж точно небольшую бездну.

Гостей было немного, пришли еще две девушки, одна из которых оказалась той самой, бывшей с Аликом у Сергеева. Помнится, мы вышли тогда на улицу и, окунувшись в вихрящийся снег, поплыли по нему к далекому метро, как крохотные суденышки – к Большой земле.

Ее звали Тася, у нее был ахматовский профиль и низкий грудной голос. Она встретила меня как старого знакомого, обняв и расцеловав в щеки.

Другая была Аня, высокая, с отличной фигурой. Она немного стеснялась или делала вид, что смущена. По ее словам, ей было неловко, что она единственная из всех собравшихся никак не проявлялась творчески. Аня не писала, не пела и даже не танцевала, зато, как выяснилось скоро, очень любила кино и со временем хотела бы попробовать его снимать. Этого было достаточно: мы все любили кино не меньше, чем литературу, но больше всего – красивых девушек.

В тот день мы напились так, как напивались только герои Генри Миллера и Чарльза Буковски. Эти имена звучали весь вечер, эти и другие, они наполнили маленькую кухню, и пусть в окне маячили кирпичные девятиэтажки Гражданского проспекта – у нас шумел Париж и гудел Лос-Анджелес. Тут были два пьяных писателя, самый прикольный на свете коп и две смешливые подруги. Мой чертов локоть касался нежной груди одной из них, и в штанах было твердо и мокро, и все время хотелось счастливо смеяться и плакать от нежности, и целовать того, кто был рядом.

Я не помнил, как оказался с Тасей в комнате, как я вообще оказался с ней, на ней и даже в ней.

Потом она гладила мою голову, что-то приговаривая, будто бы утешая. Она просила меня успокоиться, тихо убеждая, что хватит и одного раза, что больше нет презерватива, а без него она не даст. Без него она не даст никому, даже самому Генри Миллеру. Все остальные сидели на кухне, и только Шульц, как выяснилось потом, ушел за пивом, да так и пропал.

Понемногу придя в себя, я почувствовал, что, возможно, перегнул палку. Возможно, никто из собравшихся в этот вечер не предполагал такого развития событий, что оно было нежелательно и, более того, недопустимо. Меня охватил стыд, хотелось тут же собраться и уйти, однако, встретившись глазами с Аликом, я понял, что все в порядке. Аня сидела у него на коленях, они радостно замахали мне, словно мы не виделись целую вечность. Где ты пропадал, парень? О, можешь не говорить, мы все знаем! Мы все про вас знаем!

Как выяснилось, Тася была тут не впервые и чувствовала себя едва ли не хозяйкой. Она набрала полную ванну горячей воды и, раздевшись, погрузилась в нее. «Тут хватит места для меня?» – спросил я. «Конечно, залезай!» – ответила она. И я последовал за ней.

Неожиданно на краю ванны появилась бутылка пива, словно ее откуда-то издалека телепортировал нам Шульц. Мы сидели в горячей воде, друг против друга, и отхлебывали из холодной бутылки, передавая ее из рук в руки. На кафельной стене было выведено черным маркером: «Я поеду с тобой на край света, лишь бы там была ванна». И еще: «Помни, ты на восемьдесят процентов состоишь из того, в чем сейчас находишься».

Не знаю, как насчет воды, но алкоголя в нас было предостаточно. Когда вода остывала, мы подливали горячей, она переливалась через край на пол, и я никак не мог нащупать пробку под Тасей, все время натыкаясь на ее промежность.

Шульц так и не вернулся. Алик постелил нам на полу, в углу комнаты. Аня легла вместе с ним, и минут через пять после того, как выключили свет, до нас донеслись характерные звуки соития. «Ладно, – прошептала мне Тася, когда они включились на полную мощность, – давай без презерватива». Я мысленно поблагодарил Алика и притянул ее к себе.

Потом мы курили, сидя на полу рядом с нашим матрацем, в тесном кружке, почти касаясь друг друга. Все подробности поглощал полумрак, лишь четыре огонька, как светлячки, танцевали в ночи.

Кажется, Алик с Аней пошли на следующий заход, а я обнял Тасю и, прижавшись животом к ее спине, погрузился в глубокий сон.

3

Порой Алик бывал невыносим. Кажется, он серьезно верил в свой талант и считал, что это его кое к чему обязывает. Например, к тому, чтобы быть отъявленным эгоистом. Иногда я просто недоумевал, насколько глубоко он в этом завяз, а иногда завидовал его умению замкнуться и сосредоточиться на главной цели своей жизни. В том, что он писатель, не сомневался никто, но вот какой Алик писатель – тут мнения начинали разниться.

Одни говорили, что он едва ли не гений, – настолько их гипнотизировали его рассказы. Другие утверждали, что путь, по которому он пошел в своем творчестве, рано или поздно заведет его в тупик. Были и такие, которые просто молчали, не зная, что сказать. Что касается меня, то, будучи его другом, я был убежден в том, что он когда-нибудь станет отличным писателем.

Обычно он начинал готовиться к писанине загодя. Ему нужна была, по крайней мере, пара дней, проведенных в уединении, в тиши своей квартиры, чтобы настроиться на нужный лад. Что он делал в это время, чем занимался, никто не знал. Он становился другим человеком, от всегдашнего его радушия не оставалось и следа. Как-то раз мы просидели перед его дверью три часа, умоляя открыть, но он просто забил на нас и на наши сумки, полные вина. Он готовился стать великим писателем, там, за дверью своей квартиры, в то время как мы ему в этом активно мешали. Вот этого я понять не мог, вернее, мог, но не хотел, потому что сам, в отличие от своего друга, был катастрофически нечестолюбив. У него же была мечта, была цель, и он, конечно, напился бы с нами, но не в этот день. Не в эти четыре дня.

Потом он читал мне свой новоиспеченный рассказ, и я испытывал такую гамму чувств, что если бы разбирался в нотах, мог бы, наверное, запросто сложить из них симфонию. Тут было все: и восторг, и разочарование, и радость узнавания, и скука. Иногда, слушая, я ловил себя на том, что выпал из контекста и вообще уже давно не слежу за тем, что там происходит, и текст развивается где-то вдалеке от меня, не задевая моего восприятия. Его рассказы были долгими и тягучими, как эти четыре дня заточения, словно он уложил их длину на бумагу, обратив минуты в строки, а часы в абзацы. Читая, он бросал на меня взгляд, и приходилось быть начеку, чтобы не вывалиться из образа внимательного слушателя, – мне было лестно, что я был первым, чьему слуху он вверял свои творения, и только ради этого я готов был терпеть эту пытку.

В своей писанине он ориентировался на Марселя Пруста, Джеймса Джойса, Владимира Набокова. Из современников ценил Сашу Соколова, Андрея Левкина и Валерию Нарбикову. Еще он обожал Генри Миллера, хотя того же Хемингуэя считал слишком простым и мужиковатым. Любил Жана Жене, Раймона Кено, Джерома Д. Сэлинджера, Габриэля Маркеса и Хулио Кортасара. Можно перечислить еще с полсотни имен, чьи книги он читал или собирался прочесть. Впоследствии он увлекся литературоведением и философией языка, стал изучать Барта и Бодрийяра, штудировать Лотмана и Бахтина. Затем наступил черед лингвистики – он все дальше и дальше уходил от того, что его окружало на данный момент, – что он вообще хотел понять? Или от чего бежал? От собственного неумения строить диалоги? От искусственных фабул и картонных персонажей, от неспособности заглянуть правде в глаза? Нет, он был самым талантливым из нас, я и сейчас так считаю. Просто ему не хватало характера. Да, не хватало стержня, чтобы писать так, как он мог бы это делать.

Мы тогда целыми днями просиживали в кафешках и кинотеатрах, спорили об увиденном и прочитанном, знакомились с людьми, клеили девушек. В городе было несколько мест, где собирались такие же молодые бездельники, как мы, более или менее приобщенные к искусству. Алика много кто знал, его везде окликали, хлопали по плечу, кричали через улицу: «Привет, чувак!» Он со всеми был любезен, всем рад и охотно делился сигаретами, даже если у него оставалось меньше половины пачки. Я не мог этого понять. «Что ты будешь делать, когда она закончится в одиннадцать вечера, а сон – тем дальше, чем сильнее хочется затянуться?» – хотелось спросить у него. Что бы он ответил на это? Просто пожал бы плечами. Он никогда бы не пошел в парадное собирать окурки, чтобы, выпотрошив и смешав табак, скрутить полновесную цигарку, как и не выскочил бы на ночной проспект стрельнуть курева у позднего прохожего. Алик мог спокойно оставаться один на один с собственной неудовлетворенностью, с которой давно сжился. Он ко всему относился как к алкоголю: пил, когда он был, и не пытался во что бы то ни стало найти и продолжить, когда алкоголь заканчивался.

У него была библиотека, но книг из нее он не давал никому. «Это все равно что одолжить на ночь свою любимую женщину», – говорил он, отказывая в просьбе дать почитать. В то же время сам он постоянно что-нибудь читал или просто ходил с книгой под мышкой – Алик любил держать понравившуюся книжку при себе и перебирать длинными пальцами страницы – так нежно, так осторожно, словно усыплял бдительность красотки в намерении незаметно пробраться к ней под юбку. Тут было недалеко до оргазма, ей-богу, это надо было видеть, как он охмурял очередную книжку, прежде чем сполна насладиться ею.

Иногда, засидевшись, я оставался у него ночевать. Вино кончалось раньше сигарет, и мы курили на балконе, глядя на серое марево июньской ночи. Небо светлело, постепенно наливаясь синевой, прохладный воздух тревожно пах грядущими переменами, будущими войнами, рождениями детей, смертью близких, встречами и расставаниями, ссорами и перемирием, потерями и хеппи-эндами. А потом всходило солнце, золотое, как наша молодость, и по проспекту гудели первые троллейбусы и пели птицы, но мы уже не видели и не слышали этого, потому что спали в тихой прокуренной комнате.

4

У Алика было много друзей, но так получилось, что я стал самым близким. По крайней мере, мне так казалось, а вот что на этот счет думал он сам, я не знал. Скорее всего, спроси у него, кого он считает своим лучшим другом, он бы назвал того, с кем почти никогда не виделся. Например, Шульца.

В то время мы везде появлялись вместе. Я пытался подражать ему и быть таким же дружелюбным и легким в общении, однако у меня мало что получалось. Алик, в свою очередь, также не перенял от меня ничего хорошего – каждый оставался при своем. Мы были разными, и было непонятно, что нас объединяло, но кто об этом задумывается в двадцать лет?

Итак, мы таскались по кино, кафешкам и разным литературным объединениям. Когда просили что-нибудь почитать, Алик доставал из рюкзака картонную папку, распускал тесемки, завязанные бантиком, и выуживал стопку листов формата А4. Восемнадцать, двадцать, двадцать пять отпечатанных страниц, с пятнадцатисантиметровыми абзацами, не разбавленными диалогами, – продукт последнего пятидневного затворничества. Он начинал чтение, и все вокруг тут же впадали в транс, слушая его ровный голос, который звучал в одной тональности, поглощавшей знаки препинания. В этом было что-то сродни магии, он вполне мог бы заклинать змей или еще каких-нибудь смертельно опасных тварей, если б захотел. Когда он минут через сорок заканчивал, слушатели открывали глаза и глубоко вдыхали, словно выныривающие на поверхность воды глубинные ныряльщики. По идее в руке каждого из них должно было быть по жемчужине.

Еще мы ходили по его друзьям – музыкантам, художникам и актерам. Любой такой поход приурочивался к какому-нибудь событию: празднику либо памятной дате. Просто так мы не заявлялись. Впрочем, дата могла быть любой: будь то день американской независимости или просто первый день лета. Бывало, узнав о предстоящем солнечном затмении, мы пробирались в сквот, где вместе с бомжами, уголовниками и скинхедами жили его знакомые барабанщики-перкуссионисты, чтобы просидеть с ними до ночи со стаканами в руках, ни разу при этом не взглянув на небо.

Он не выпускал из рук блокнота, записывая в него какие-то мелочи, но, насколько я понимал, это была лишь игра на публику, та же самая, что и всегда: я писатель, посмотрите, я не трачу время на ерунду. Или вернее: для меня нет понятия ерунды – я все пускаю в дело, все идет в топку, горит жарким пламенем. «Предупреждаю, – говорил он мне в то время, – лучше молчи! Я использую все, что ты скажешь или сделаешь. Для меня нет ничего святого, никаких тайн, никаких секретов!

Ты будешь рыдать, как барышня, умоляя, чтобы я вычеркнул ту или иную сцену, но бесполезно. Ты не проймешь меня слезами. Все на продажу, мой друг! Все на продажу!»

Вот это анджевайдовское «все на продажу!» стало его девизом, его кредо.

Мы больше ни разу не были у Сергеева, зато регулярно виделись с ним на различных литературных посиделках. Сергеев плавно переходил с поэзии на прозу и теперь вместо угрюмых коротких стишков писал такие же короткие угрюмые рассказы.

«Поймите, – почему-то на “вы” обращался к нему Алик, – нужно писать не “что”, а “как”. Не бытие формирует сознание, а, наоборот, сознание – бытие. И если вы думаете, что “как” – это и есть бытие, то вы глубоко заблуждаетесь».

Сергеев морщил лоб, подозрительно поглядывая на Алика, а не парит ли тот ему мозг, но Алик если кому что и парил, то в первую очередь самому себе.

Что-что, а с содержанием или с сознанием у него было туго. Он не мог выдумать ни одного законченного сюжета, в котором бы герои рождались, любили и умирали без заламывания рук, как в фильмах на заре кинематографа.

Однажды я поспорил с ним, что за неделю напишу сорок рассказов, у которых будет начало и конец, пусть каждый из них и уместится лишь в три предложения. Для меня это было просто, главное – расписать фабулу. Когда через неделю я представил ему все сорок, он вытаращил глаза.

– Ты гений, – сказал он мне.

– Да нет же, с этим любой справится, – ответил я.

Зря я такое сказал. Возможно, с этого момента он начал кое-что понимать о себе – и обо мне тоже.

Но первый раскол произошел у нас из-за женщины. Мы и раньше конкурировали в этом вопросе, но именно эта женщина вбила первый маленький клин в нашу дружбу.

Несмотря на молодость, у нее уже была пятилетняя дочь и сваливший в Израиль муж. Будучи практикующим врачом, он исправно посылал ей нехилые алименты, и на них она преспокойно снимала квартиру и, обеспечивая себя и ребенка, жила в полное свое удовольствие. В число этих удовольствий, кроме всех прочих, входили нечастые вылазки с Аликом в кино. Там-то он меня с ней и познакомил.

Ее звали Людмилой, но она представлялась Милой, словно, оставшись без мужа, срезала косу и теперь щеголяла с мальчишеской прической. Короткие волосы ей бы и правда пошли, они бы еще больше подчеркнули выразительность ее глаз. Но ее волосы были длинными, она собирала их на макушке в пучок и выглядела такой чопорной Одри Хепберн, мимо которой Алик, конечно же, с его-то любовью ко всему изысканному пройти не мог.

– Я видела этот фильм, – приблизив лицо к моему, вдруг тихо произнесла она, когда на экране пошли первые титры.

– Я тоже, – сказал я.

– Тогда пойдем?

Пойдем? Это было неожиданное предложение.

Когда мы уходили, я прочитал на лице Алика такое смятение, будто он потерял дар речи. Я лишь пожал плечами на его немой вопрос, сам мало что понимая. Меня вели как на веревочке, и я ничего не мог поделать.

Выйдя из кинотеатра, мы немного прошлись по улице, затем заглянули в маленькое бистро, где она заказала нам по чашке кофе и по пятьдесят коньяка. Разговор не клеился, мы оба были смущены, и в большей степени я. Все случилось так неожиданно, я чувствовал исходящие от нее флюиды, мне было лестно и в то же время неловко.

– Это из-за Алика? – спросила Мила, когда мы ехали в метро.

– Мне кажется, он влюблен в вас.

– Влюблен? Бросьте! Алик не умеет любить. Может быть, он научится когда-нибудь потом, если повзрослеет.

Она, конечно, верила, что Алик может испытывать к ней теплые чувства. Почему нет? Мила знала, что может нравиться, после отъезда супруга у нее было много мужчин – она рассказала мне, как снимает их в джаз-клубе на одну ночь, а потом бросает. Или это они ее бросали? Не суть. В общем, она искала богатого еврея, потому что ее бывший был евреем, и теперь мужчин других национальностей для серьезных отношений она не рассматривала.

– Вы еврей? – спросила она у меня, никак не желая переходить на «ты».

– Похож? – усмехнулся я.

– Вы похожи на кого угодно, только не на еврея, – улыбнулась она. – Вы ведь не влюблены в меня?

Несмотря на молодость, Мила была опытной соблазнительницей. Мы дошли до ее дома. «Подниметесь?» – «А дочь?» – «Она у свекрови». Мы поднялись на второй этаж, вошли в темную прихожую. Она будто испытывала меня, делая все медленно, словно ждала, что я накинусь на нее, прежде чем она включит свет, а потом прежде чем снимет сапоги, пальто, подаст мне тапочки. У нее был отличный профиль и точеная фигура, единственно, что с ней было не так, – это плохие зубы. «Ненавижу зубные кабинеты», – поморщилась она. «Как много у нас общего», – сказал я.

– У меня есть одна странность, – снова заговорила она. – Я люблю по-жесткому.

– Это как?

– Это значит, вы должны меня немного побить. Я смотрел на ее красивое лицо и не понимал, о чем она говорит.

– Побить?

– Да, побить, побить, – немного раздраженно повторила она. – В постели, перед тем как.

– Ты хочешь, чтобы я тебя избил?

– Вы видите разницу между словами побил и избил? – Кажется, она уже была порядочно раздражена.

– Нет, – сказал я и начал одеваться.

Она смотрела, как я зашнуровывал ботинки.

– А вы похожи с Аликом, – произнесла она, когда я выходил в парадное. – Вы такой же слабый, как и он.

– Попроси ты его, уже сейчас бы ходила в синяках, – ответил я и закрыл за собой дверь.

– И ты ушел? – спросил Алик с пола, по которому он катался во время моего рассказа. Но не от смеха, а от сильного потрясения.

– Я не мог так с тобой поступить, брат, – ответил я.

– Да ладно! Неужели ты не трахнул ее только из-за меня?

– Признаюсь честно, не только. Мне совсем не хотелось ее бить. А ты бы как поступил на моем месте?

– Я? – Алик поднялся на ноги и сел на стул. – Сделал бы я ей больно? Конечно! Если это ее возбуждает! Черт, я бы исполнил все, что она попросила!

– Ты гонишь.

– Нет, нет! Ты меня не знаешь! Ты не знаешь, на что я способен! Я бы сломал ей руку, если бы понадобилось, чтобы с ней переспать! Черт, чувак, на твоем месте должен быть я! Как так случилось, что она выбрала тебя! Какой же я дурень, что познакомил ее с тобой!

– Но ты не виноват! – тут же спохватился он. – Ты ушел, поступив как настоящий друг.

– Ты влюблен в нее? – спросил я.

На секунду он задумался:

– Да, конечно. Она мне очень нравилась. Но теперь… теперь я даже не знаю, что тебе сказать.

Конечно, он врал себе и мне – Алик был еще большим пацифистом, чем я, и она это за версту чуяла. С этой женщиной ему не светило с самого начала.

После того случая я стал замечать некоторую холодность в его глазах. Внешне мы оставались все теми же неразлучными друзьями, но я уже чувствовал, что он не доверяет мне, как прежде.

5

Спустя полгода он познакомился с француженкой, преподававшей на факультете иностранных языков в университете. Ее звали Ариэль, и в ней было немало арабской крови. Она с трудом говорила по-русски и очень мило картавила, что придавало ей дополнительное очарование. К Алику ее привел их общий знакомый, с ней был еще один парень, которого звали Седрик, с ударением на последний слог. Когда они, выпив вина, ушли, Алик решил написать ей любовное письмо. Он взял с полки «Войну и мир» Толстого и понадергал оттуда некоторые цитаты на французском, где герои объясняются в чувствах. Потом Ариэль говорила, что ни одна фраза не была написана правильно, но Алик перевел стрелки на великого русского писателя. В любом случае такое послание она получала впервые, ход оказался верным, и Ариэль ответила на его внимание.

У них завязался русско-французский роман. Ариэль была нежна, скромна и загадочна. Я считал ее лучшей из всех женщин, бывших когда-либо с Аликом. По сравнению с ним она была богата и в силу плохого знания русского языка немногословна, что опять же являлось плюсом. Ко всему прочему, она жила в Париже, в том самом городе, где творили его кумиры и куда он с ее помощью мог бы попасть, чтобы повторить их путь. Он стал проникаться ко всему французскому: смотреть Годара и Шаброля, слушать Патрисию Каас и Азнавура, читать Сартра и Камю. Конечно, все это он читал, смотрел и слушал раньше, но теперь Алик воспринимал их гораздо ближе, они не казались ему недостижимыми.

Кокто, Габен, Паради, Готье, Монтан, Аджани, Денев, Брессон, Бессон, Влади, Марсо, Матье, Платини, Портман, Мориа, Бомарше, Кубертен, Ферма, Карден, Ришар, Декарт, Бернар, Ардан, Пиаф, Золя, Селин и многие другие соотечественники Ариэль стали занимать Алика едва ли не больше нее самой. Можно сказать, он загорелся Францией, а та, которая зажгла этот огонь, осталась в стороне.

Она ему нравилась, но не более того. За спиной этой девушки маячила такая культура, которая полностью поглощала ее образ, растворяя без остатка. Глядя на Ариэль, он видел только величественную историю архитектуры, литературы, музыки и кино. Он не мог любить это как свое, он мог только восхищаться замечательной перспективой. Думаю, Алик так и не смог выделить из всего этого блеска простую, в общем-то, девушку, искренне влюбившуюся в него. Возможно, она тоже увидела в нем нечто большее, чем он являлся, но все-таки ее взгляд был трезвее.

Она свозила его во Францию. Тогда, в девяностые, в нашем кругу такая поездка приравнивалась к полету на Луну. Ариэль познакомила Алика с родителями, водила его по залам Лувра, они сидели в кафешках Монмартра, прогуливались по площади Пигаль, она показывала ему знаменитые набережные и мосты. Он вернулся полный впечатлений, но и вместе с тем опустошенный до предела – так бывает, когда волна, обрушиваясь на каменный берег, взрывается снопом брызг, а потом спадает. Он приехал другим, как будто потерял больше, чем приобрел, утратив по дороге часть своего обаяния. Некоторым людям нельзя никуда выезжать – оторвавшись от корней, они начинают увядать. Я, например, тоже не мог представить Алика в другом месте и в другом формате общения. У него была квартира, где он был полноправным хозяином, – это многое для него значило. Если бы он мог, как улитка, передвигаться со своей жилплощадью на спине, тогда другое дело. Без нее он чувствовал себя неуверенно. Но вряд ли и это было главным. Скорее всего, Алик выжал из этой девушки все и теперь не знал, что с ней делать дальше. Он мог на ней жениться и уехать из страны, но, побывав в Париже, Алик не нашел там того, что искал. Или Париж оказался пустышкой, или пустышкой был он сам.

Как бы там ни было, но после этой поездки отношения Алика и Ариэль постепенно сошли на нет. Он стал отдаляться от нее, все чаще уединяясь в своей квартире под предлогом письма, страсть к которому открылась в нем с новой силой. Теперь он запирался на неделю и больше, набивая на печатной машинке безумно длинные тексты, в которых не было ни одного героя и начисто отсутствовал сюжет. Он читал их на литературных объединениях, куда многие участники, заранее узнав о его чтении, не приходили вовсе, а мнения оставшихся делились наполовину. Там были и горячие его поклонники. Ничего не понимая в том, что он делает, они увлекались его страстью, его любовью к письму, к самому процессу. В этом процессе и был смысл, хотя сами тексты не представляли никакой ценности.

После Ариэль его закрутила череда мимолетных интрижек. Все они были такими же бессюжетными и невнятными, как и его рассказы, будто он таким образом упражнялся, чтобы приступить к главному роману своей жизни. Ему нужна была такая героиня, с помощью которой он взобрался бы на неведомую пока высоту. И здесь он не хотел обмануться, это была его последняя попытка сотворить нечто грандиозное.

6

Славно было вернуться к тому, с чего начинал. Перемены касались других, но не Алика. Приходя к нему, я находил его все тем же клевым парнем, с которым можно было выпить вина и поговорить о чем угодно, легко и непринужденно, как в первые дни знакомства. Он снова был таким же милым и обаятельным, все так же по-мальчишески светились его глаза, все было впереди! И я верил, глядя на него, что ничего не потеряно, что жизнь продолжается, большая великая жизнь! И ведь так оно и было!

Долгое время он работал дворником, потом устроился сторожем в театр, а потом, спустя еще пару лет, его взяли продавцом в ларек. Теперь он довольно сносно зарабатывал, продавая часы и батарейки к ним, и даже заслужил особое расположение хозяина. Все это ему нравилось, он был не прочь примерить на себя роль доверенного лица. У хозяина было несколько ларьков, и он ежедневно снимал выручку, и когда по каким-то причинам не мог, за него это делал Алик. Каждый вечер он пускался в другой конец города на метро по ветке, на которой уже был размыв, и определенный отрезок нужно было проезжать на автобусе. Это было крайне неудобно, но именно в этом автобусе он встретил свою любовь.

Увидев ее впервые, он не осмелился пойти за ней и заговорить, просто стоял и смотрел, как она, выйдя на остановке, переходит улицу и скрывается в арке дома. Он не был уверен, что встретит ее снова, но судьба свела их почти сразу, на следующий же день. И тогда Алик, не искушая фортуну, пошел за ней.

Путь оказался недолгим – подойдя к одному из парадных девятиэтажного дома, она остановилась и вдруг повернулась к нему. То есть она не обернулась, а повернулась вся, словно отдаваясь ему сразу и навсегда.

– Вы меня преследуете, – скорее констатировала, нежели спросила она.

– Преследую, – подтвердил он.

– Хорошо, – сказала она. – Это очень хорошо.

С этого момента все начало развиваться стремительно. Если я напишу, что она въехала к нему в тот же вечер, это не будет выглядеть преувеличением, поскольку так оно и было.

Ее звали Юлей, и она была танцовщицей: миниатюрной, почти хрупкой, с длинными пышными волосами. Не знаю, что Алик любил в ней больше всего: ее точеную, будто вырезанную из жесткого дерева, фигуру, или ее большие, с некоторой безуминкой, глаза, или стройные крепкие ноги, а может быть, волосы, которые она каждый раз укладывала по-новому? Она была всегда веселой и такой жизнерадостной, что, глядя на нее, казалось, в жизни нет ничего, кроме этой радости.

Они сделали косметический ремонт, переклеив обои и постелив новый линолеум. Знаменитое канапе, помнившее тела многих женщин, Алик снес на помойку, туда же отправился диван из кухни, а их место заняли широченная кровать и кухонный уголок. Алик, поднатужившись, даже купил компьютер в довесок к видеодвойке и музыкальному центру. Теперь он мог набирать свои тексты на клавиатуре, но это не упростило процесс писанины: ему недоставало звука щелкающих клавиш, сопровождающих каждую букву, – сухих щелчков, сливающихся в треск цикад, в клекот крылышек саранчи, надвигающейся ровными рядами на белое поле бумажного листа.

Юля, в отличие от всех своих предшественниц, сразу же почувствовала себя хозяйкой. Переставив мебель на свой лад, она установила некоторые правила, которые Алик теперь должен был соблюдать. Во-первых, было запрещено курение в комнате – теперь курить можно было либо на кухне, либо на балконе. Во-вторых, прекращалось систематическое употребление алкоголя – оно становилось упорядоченным. В-третьих, Алик должен был регулярно мыться и стричься, ухаживать за ногтями, ежедневно менять носки и нижнее белье. Ко всему прочему, ему пришлось привести в порядок зубы, чтобы устранить запах изо рта, а также проверить щитовидку, так как Юле показалось, что у него растет зоб. Алик всегда был субтильным, но теперь его худоба воспринималась как ненормальность. Я ждал, когда же в его небольшой квартире появится велосипедный тренажер и беговая дорожка, а еще двухпудовые гири и трехсоткилограммовая штанга.

– Еще немного, и я тебя перестану узнавать, – сказал я, когда, выходя на балкон перекурить, мы втихаря глотали коньяк из тайно принесенной бутылки.

– Не могу ее ослушаться. Иначе буду лишен доступа к телу, – ответил он с каким-то несвойственным ему кривым канцеляризмом.

Но все же, несмотря на все эти ограничения, Алик был счастлив – по крайней мере, первое время, растянувшееся примерно на пять долгих лет. Он почти перестал писать. О чем ему было писать? Жизнь вошла в тихое русло и понесла свои воды вдоль ничем не примечательных берегов. Да и потом произошедшие в его жизни перемены так явно выявили отсутствие перемен в его писанине, что ему стало тошно продолжать этот бесконечный, ставший уже утомительным путь. Он больше не чиркал в свои блокноты, не цитировал себя и других и, кажется, даже перестал читать, хотя у него на кухонном столе всегда была раскрыта какая-нибудь книжка. Как антураж, как предмет натюрморта, как пикантная добавка к кастрюле с куриным супом.

Алик был счастлив, потому что рядом с ним была счастлива его женщина. Их отношения и правда походили на идиллию – приходя к ним, я видел как светятся их глаза, горят одним и тем же огнем. Не знаю, что было бы, сядь Алик в то время за клавиатуру, чтобы попробовать описать свое счастье. Возможно, из-под его пальцев вышла бы замечательная история взросления, прошедшая все испытания, но Алик даже не думал о такой ерунде.

Юля учила детей танцам в одной из городских школ, но и не упускала случая показать несколько запоминающихся па своим гостям, плохо стоящим на ногах после застолья. Мы не забывали своего друга, время от времени навещая его в знаменательные даты, когда ему было разрешено официальное употребление спиртных напитков. Юля показывала нам махи ногами, и мы повторяли их с веселым усердием, так, что, порой падая, разбивали лбы.

Алик все реже показывался на лито, и теперь его появление не вызывало былых эмоций. Находя глазами друзей, он кивал каждому и с потерянной улыбкой садился на свободный стул. По большей части он молчал, а когда высказывался, делал это негромко и коротко.

Конечно, Петербург ничем не хуже Парижа, только ведь и он бывает разным. Однажды выбрав его, по прошествии времени ты вдруг понимаешь, что выбирал не город, не улицы и не маршруты, которыми теперь вынужден ходить. Ты выбирал свободу, в которой твоя творческая активность должна была набрать ход, и поначалу все шло как надо, пока ты где-то не сделал неверный шаг. Отматывая время назад, можно было вычислить, где ты лопухнулся, но что ж теперь, когда самая первая твоя пурга уже давно замела все следы? Да за нами сугробы, брат, снежные завалы, хотелось сказать ему, когда он начинал жаловаться, что всегда делал что-то не так.

– Мне кажется, я больше ее не люблю. Это нелегко говорить, но я хочу, чтобы она ушла. Я устал. Хотя, с другой стороны, ей некуда идти. Что мне делать? – говорил он за кружкой пива в маленьком шалмане.

– Почему некуда? – удивлялся я. – До тебя ведь она где-то жила?

– Она жила с родителями, но теперь там живет ее сестра с дочерьми. И потом что мне делать со своей совестью?

– Господи, это всегдашняя история с чувством ответственности за тех, кого мы приручаем! Мне, может быть, тоже будет ее не хватать, но я же не строю из этого трагедию? – пошутил я.

– Ты другое дело, – принял он всерьез мои слова. – Ты всегда был жесткосерден.

А вот это было неправдой. Можно было вспомнить немало случаев, когда в роли плохого парня выступал именно я только для того, чтобы прикрыть его задницу. Алик, например, почти всегда давал очередной пассии ключи от своей квартиры, а, решая расстаться, забрать их обратно не мог из-за элементарной трусости. Приходилось разыгрывать такой спектакль: я звонил этой подруге и объявлял, что мне необходимо пожить в его квартире пару дней и что мне нужны ключи. Она перезванивала Алику, и тот, извиняясь, заверял, что это всего-то на пару дней. В результате я забирал ключи, а он на какое-то время отключал телефон. Все было просто, но почему-то в этих случаях угрызения совести испытывал именно я, а не он.

Но с Юлей действительно было сложнее. Честно говоря, я бы вообще не справился, будучи на его месте, так бы и жил скрепя сердце, пока не умер бы кто-нибудь из нас.

7

Я хорошо помню тот вечер, когда он решил объявить ей о расставании. Мы сидели в кафе и снова пили пиво, и он все порывался заказать водки, но каждый раз я его останавливал. «Тормози. Тебе сегодня предстоит серьезный разговор. Ты, кстати, не забыл о нем?» – «Конечно, не забыл. Я ничего никогда не забываю, у меня все записано вот здесь, – стучал он по своей груди кулаком. – Я скажу ей все, сегодня же! И буду свободен. Может, я и люблю ее, но свобода мне дороже!»

Свобода. Что он подразумевал под этим словом? С чем ассоциировал? Может быть, со свободой в своей писанине, в которой он себя ни в чем не ограничивал, тем самым переворачивая само это понятие, поскольку его просто не существует, когда нет противоположного значения.

Но он действительно устал. Ему было уже далеко за тридцать, и все вроде бы шло хорошо, но чего-то явно не хватало. А может, это просто уходила молодость, и он не мог смириться с ее уходом – таким будничным, незначительным… Ему хотелось, как когда-то, пуститься во все тяжкие, в какой-нибудь жесткий загул, и чтобы там было все, вплоть до безжалостного похмелья, а в какое-нибудь из утр – веселый поход за замерзшим пивом, состоящим наполовину из льдинок.

А тут еще объявился Шульц с какой-то девицей – они заявились без звонка, чем вызвали у Юли шок, но Алик был искренне рад старому другу. Шульц остался все тем же чудаковатым парнем. В этот раз он появился в какой-то солдатской шинели, накинутой на гавайскую рубашку. Его дама была в рваных колготках, с синяком под глазом. Они принесли бутылку вина и, как в старые добрые времена, собирались ее распить вместе с хозяином. Как в старые добрые времена. Здесь не было ничего, чтобы указывать им на дверь.

– Она просто их выставила, – сказал Алик, отхлебывая из бокала. – Она выгнала Шульца, которого я так давно не видел.

– А что же ты? – спросил я, хотя и знал ответ. Наверняка он виновато улыбался и разводил руками, провожая их до лифта. Может, даже помахал им вслед и сказал: «Я позвоню».

– Он больше мне не позвонит, – потерянно проговорил он, и тут я заметил в уголках его губ запекшуюся слюну, которую не видел с тех сам пор, как он начал встречаться с Юлей. Это был знак.

На следующий день я набрал его номер, и он ответил, что не смог порвать с ней. Еще он попросил, чтобы я некоторое время его не беспокоил, что он будет очень занят. «Я тебе сам дам знать», – добавил он на прощание и прервал связь.

Как же я был зол! Мое время, советы, участие – все это ничего для него не значило! Я вовсе не хотел, чтобы он кого-то выгонял, но если ты твердишь мне об этом в течение трех последних месяцев, раз за разом – одно и то же, то я вправе если не требовать, то хотя бы ждать от тебя, что ты ответишь за свои слова.

Впрочем, когда он рассказал, в чем было дело, я сразу его простил. В тот вечер, придя домой, он узнал, что Юля серьезно больна.

Она сгорела быстро, за какие-то полгода ее не стало. Насколько я знаю, он был с ней до самого конца, но подробности мне неизвестны. Все, что творилось в его душе, в его квартире, осталось с ним. Он не был мастером душевного стриптиза, он только мог описывать ничего не значащие абстрактные явления – так подробно и нудно, как, например, течет время или приходит старость. Он не мог описать уход Юли, но стал его свидетелем.

Когда я вновь появился на пороге его квартиры, она была тиха, как чистый лист. В ней были только Алик и кошка, вот и все, кто остался тут в живых. На полке в голубой рамке стояла Юлина фотография – за шесть месяцев смерть выгнала ее из жизни, но так и не смогла выгнать из его квартиры.

Время шло, и постепенно Алик приходил в себя. В силу своей жизнелюбивой натуры он не мог долго убиваться из-за потери. Тем более, если вспомнить, он и сам хотел ее бросить. Судьба распорядилась таким образом, что ему не пришлось выглядеть подлецом, наоборот, теперь Алик был жертвой, хотя, если бы у него был выбор, он, безусловно, предпочел бы другой вариант.

Алик приходил в себя, заново обретая язык и нащупывая почву под ногами, как человек, вернувшийся из долгого плавания. Он наладил старые связи, на время забытые, но, как оказалось, неутраченные. Ему были рады. Вот он, наш Алик. Он заматерел и, кажется, повзрослел. Горе красит мужчин, добавляет им шарма. Тише, тише.

А что такое? А вы разве не слышали о его трагедии? Они так и говорили между собой, склоняя на все падежи это слово. Трагедия. Еще говорили драма. И травма. И добавляли: душевная. Алик только грустно улыбался, пока никого не оставляя у себя на ночь, хотя претенденток утешить его хватало. Он чувствовал себя бесполым, одинаково тянущимся как к мужчинам, так и к женщинам, но не за лаской, не за сочувствием, а просто как к живым существам, от которых исходит хоть какое-то тепло.

В это самое время у него случился затяжной роман с замужней поэтессой, которая примерно раз в месяц сбегала к нему из семьи и жила в его квартире до тех пор, пока им обоим не становилось тяжко в обществе друг друга. Это повторялось раз за разом. Первые дни они кайфовали: он готовил ей завтраки, они смотрели фильмы и говорили о чем угодно. Обо всем, только не о ее стихах. Алик их терпеть не мог. Единственное, что он запрещал ей в его присутствии, – читать стихи собственного сочинения. Это очень сильно ее обижало, но если вначале она как-то сдерживалась, то потом под воздействием спиртного начинала ему мстить. Дело доходило до пьяных истерик с битьем бокалов и крушением мебели, до вызовов скорой помощи и объяснений с участковым инспектором. Она клялась, что больше ноги ее не будет в этой квартире, но проходил месяц, она возвращалась, и они мирились. Такие качели повторялись раз за разом, пока он не поймал ее на измене. Собственно говоря, это слово для нее не имело смысла, так как она изначально уже изменяла с ним мужу. Одна измена накладывалась на другую, только и всего, почему он так бесится? Да, она любит его, но он никогда не понимал ее души!

Кое-как он покончил с этим безумным романом, и теперь, казалось бы, наступила пора тишины и спокойствия, но тут неожиданно грянула новая беда: у отчима пошли трещины в отношениях с его матерью. Это могло стать катастрофой. Отчим возвращался в свое жилье, а Алику нужно было переезжать к матери. После двадцати лет проживания теперь из этой квартиры выгоняли его. У него было такое чувство, как будто его выгоняли из собственной жизни, – как это вообще могло произойти!

– Погоди, может, все еще рассосется, – успокаивал я приятеля.

– Знаю я, как это рассасывается, – отвечал он, качая головой. – Я даже знаю, чем это заканчивается.

Я не мог понять, что он имел в виду, произнося эти слова, но, если говорить откровенно, кое в чем опыта у него было действительно поболее моего. Все заканчивается смертью, рано или поздно мы все умираем, но даже там, за скобками этой жизни, скорее всего, мы остаемся теми же, кем являемся в ее пределах, а именно маленькими и бессильными, полностью зависимыми от внешних обстоятельств существами. Выбора нет, вот что он понял к своим тридцати пяти годам. Выбор – это иллюзия для дураков, это самый большой самообман, который только можно придумать!

8

И все-таки Алик был везунчиком, по крайней мере он мог считать себя таковым: смертельная ссора, казалось бы, грозившая полным разрывом отношений между его матерью и отчимом, внезапно разрешилась бурными женскими рыданиями и скупой мужской слезой. Эдаким очищением, названным древними греками катарсисом. Они помирились, и это была лучшая новость за последний год. Солнце вышло из-за туч, жизнь продолжалась. Удивительная и парадоксальная, она катилась себе по прямой, непонятно чем движимая, все дальше и дальше.

Алик больше не писал. Все, чего он добивался, на что потратил бо́льшую часть сознательной жизни, превратилось в неясное воспоминание о каком-то неестественном желании, детской неосуществимой мечте. Все тленно, вот что вынес он из собственного взрослого опыта. Даже бессмертные, казалось бы, тексты давно почивших в бозе классиков когда-нибудь умрут, растворятся в надвигающейся пустоте, которая обязательно придет за каждым из нас, за всеми. Зачем человеку все это, если оно исчезнет вместе с ним, как только он перестанет дышать? Если ничего не сохранить, не спасти от забвения?

А может быть, все было гораздо проще, и он понял, что больше не хочет обманывать себя и других. Что больше не может играть в эту игру, потому что игры закончились. Он не писатель и никогда им не был – вот что он наконец-то смог себе сказать, и после этого ему стало так легко, как никогда не было прежде. Он сбросил со своих плеч груз, который носил очень долго, и почти сжился с ним, но теперь с этим было покончено.

Он был уже не молод, когда его охватила новая жажда жизни. Теперь он многое знал о ней, потому что видел оборотную сторону медали и мог судить трезво. Ему нужна была женщина не для письма, а для любви, для быта, для гуляний под руку по вечерним бульварам, для походов на концерты и в кино, для всего того, что называется счастьем.

И он нашел такую. Ей было двадцать семь, они познакомились в торговом центре, в котором оба работали продавцами. Она торговала бижутерией на том же этаже, что и он, в трех отделах, возле запасного выхода, ведущего на эстакаду, куда он частенько выходил покурить.

Он постоянно рассказывал мне, как обстоят его дела на этом фронте. Судя по всему, они были не очень. Да что там говорить, по моему мнению, у него не было ни единого шанса. Она совсем ему не подходила. Я не понимал, что он в ней нашел, да он и сам не мог ответить на этот вопрос.

«Да, это совсем не то, что у меня было раньше, – говорил он мне, – но знаешь, как меня тянет к ней? Словно она – это я, мое продолжение или начало, не знаю, как сказать, чтобы ты правильно меня понял».

«Это твой конец», – предрекал я ему, а он тут же соглашался: «Да, возможно, она мой конец. Но мне все равно. Я просто хочу, чтобы эта женщина была моей в любой ипостаси».

Алик женился на ней спустя полтора года фанатичного ухаживания, после унижений, слез и истерик, после сотен подаренных букетов, после горы разбитой посуды, взаимных оскорблений и упреков, после тысячи слов и десятков расставаний, после объятий и пощечин, щипков и плевков, после прощальных поцелуев и сухих кивков, ненавистных взглядов и нежных прикосновений, после томительных часов ожидания и трогательных писем – после всего этого пиршества, называемого реальной жизнью, она стала его законной супругой. Свадьба была пышной, ничуть не хуже чем у других. На ней были все его друзья – все, кроме меня. Ровно через девять месяцев они купили таксу и назвали ее… а впрочем, это уже никому неинтересно.

 

Омар

1

Как-то, после десятка лет нашего приятельства, он пришел ко мне домой и обыграл в шахматы моего восьмилетнего сына. Это случилось так: мы выпили водки, и я сказал ему:

– А слабо сыграть с моим пацаном в шахматы?

– Ты серьезно? – спросил он.

– Вполне.

Он только хмыкнул на это:

– Зови, сыграем.

Я им не мешал, пока они сидели за шахматной доской. Омар уверенно делал ходы, в нем угадывался заправский игрок. Впрочем, не было и сомнений, что он хорошо играет. Это ведь не карты – я даже представить его не мог, тасующим колоду. Омар и карты – смешно! Короче, он обыграл моего сына три раза подряд, целых три, не давая ему продохнуть. Сын крепился, хотя, конечно, ему хотелось плакать. Он не смотрел на меня и, пожимая руку Омару, отводил глаза в сторону. Я не мог понять, зачем я предложил такое приятелю. Неужели и правда рассчитывал, что мой отпрыск, который до этого сыграл с десяток партий со своими школьными товарищами, вдруг обыграет умудренного опытом взрослого мужчину?

– Ты и в самом деле думал, что он меня обыграет? – спросил он, прощаясь.

– Мог бы и поддаться, – пробурчал я.

– С чего это вдруг? – усмехнулся Омар.

– Да просто так. Поддаться ребенку, что здесь такого непонятного?

– Ты предложил мне сыграть и поддаться?

– Говоря откровенно, я рассчитывал, что он и сам тебя обыграет. Но из трех партий ты мог хотя бы одну свести к ничьей?

Он снова усмехнулся, а потом, ничего не сказав, стал спускаться по лестнице, на ходу раскуривая папиросу.

А действительно, зачем я предложил приятелю сыграть со своим отпрыском? Хотел унизить, надеясь на его проигрыш? И было ли унижением, если бы Омар вдруг проиграл? Да черта с два! Здесь не было ничего умышленного, в моих глазах это должно было стать продолжением нашего мирного застолья, но на деле вылилось в принципиальное сражение. И так было всегда. Мой приятель любое рядовое действо превращал в серьезное соревнование, в котором на кон ставились его честь и чувство собственной важности. Он хотел выигрывать во всем, в чем принимал участие, и каждый шаг превращался для него в изнурительный путь, в конце которого победителя ждала награда.

Я вернулся домой и проиграл сыну четыре партии подряд, а потом, вымотанный до предела, лег спать.

2

Мы познакомились в середине девяностых, когда он возил пиво. Он так и ответил на мой вопрос, чем он занимается: «Вожу пиво». Это была та еще работа! Весь день колесить по городу, раскидывая по точкам набитые бутылками ящики, с водителем, который был не промах, но вряд ли за всю свою жизнь прочел и пару книжек. О чем с ним можно было говорить, с ним даже молчать было не о чем. Так они и мотались туда-сюда, перекидываясь ничего не значащими фразами, подшучивая друг над другом. С небес на землю падал мокрый снег, было зябко. Еще одно лето осталось позади, а до следующего было так далеко, как примерно двести пятьдесят раз проделать один и тот же маршрут: от центра по Энгельса до Суздальского, затем по Руставели на Пороховые, а оттуда по Российскому в Веселый поселок, потом по Народной через Володарский мост на Обуховку и дальше по Шлиссельбургскому в Рыбацкое, потом в Купчино, по Витебскому до Славы, следом на Типанова, далее Ленинский, Стачек, Газа, Огородникова, Лермонтовский, потом по Москвиной и Измайловскому снова в центр.

Не знаю, когда он успевал писать, но его стихи были прекрасны. Более того, они были восхитительны. Омар в то время слыл большим поэтом, это знал каждый, кто прочел хотя бы один из его текстов.

Наше знакомство состоялось на одном лито, которое вел его приятель Евгений. Скоро Евгений стал и моим приятелем. Мы часто проводили время втроем, и поначалу я чувствовал себя лишним в их компании, потому что между ними постоянно шло соревнование, в котором я не участвовал. Это была давняя история, и борьба велась на всех фронтах: оба писали стихи, крутили романы и заводили друзей. Когда-то у них был общий бизнес, но теперь от него осталась лишь точка на Сытном рынке, бывшая в распоряжении Евгения, и развозка пива, которой занимался Омар. Если в отношении женщин расклад был ровный, то в деньгах верх брал Евгений, но зато вчистую проигрывал на арене стихосложения. Боевые действия велись на всех участках одновременно, никто нигде не хотел уступать. Каково же было их удивление, когда однажды они поняли, что в сражении появился третий участник, который не просто занял одну из сторон, как случалось ранее, а выступил как полноправный противник.

С первого же дня Омар стал зазывать меня в гости. Он жил с женщиной, у которой было трое детей, и, кажется, очень тепло к ней относился. Не знаю, любил ли он ее и вообще испытывал ли к кому-либо сильные чувства, но младший ребенок звал его отцом, тогда как старший просто называл по имени. Их семейство занимало две комнаты в трехкомнатной квартире, располагавшейся на первом этаже панельного дома. Я так и вижу солнечный день и Омара, выходящего на застекленный балкон и закуривающего неизменную папиросу; как он щурится, глядя на разросшуюся возле самых окон листву, как разгоняет рукой дым и морщится от детского гвалта в глубине квартиры.

Он посвятил несколько дивных стихотворений той жизни и женщине, с которой жил. В них отразилась нехитрая обстановка, его выходной от развозки пива день, мокрая тряпка в ее руке, скользящая по оконному стеклу, неразборчивое бормотание кухонного радио, дымок от папиросы и солнечные зайчики на выцветших обоях. И во всем этом – тонкая нота звенящей печали. Шорох уходящего времени.

Это были первые полгода нашего знакомства, и в это время он работал на износ. Мы тогда все вкалывали как проклятые в попытках соответствовать определенному уровню, не жалея себя, но только Омар стабильно выдавал достойные тексты и вел в общем зачете, опережая на корпус ближайшего преследователя.

3

Итак, у нас сложилась теплая компания: Омар, Евгений и я. Да, еще была Маргарита, жившая на тот момент с Евгением. Она тоже писала, впрочем, ни на что серьезно не претендуя; по крайней мере, до определенного момента никогда не заявляя об этом вслух. Ее рассказы были странными, немного шизофреническими, от них несло больницей и длинными рукавами. В ее текстах совсем не было воздуха, и мне всегда хотелось вдохнуть поглубже, когда я начинал читать очередной ее опус. «Все это лишь разминочные упражнения, – говорила Маргарита про свою писанину. – Но я обязательно когда-нибудь возьму большой вес».

– Когда-нибудь я напишу про всех вас, – сказала она однажды. – И это будет большой роман на несколько сотен страниц. Забвение – самая страшная штука, а вы заслуживаете, чтобы о вас помнили.

– С чего ты взяла, что меня ждет забвение? – усмехнулся Омар, пропустив мимо ушей ее обещание написать роман. – Все уйдут, а я останусь, детка.

– Ты уже уходишь. Тебя уже почти нет.

– Правда? Кто же в таком случае сидит перед тобой и слушает твою чушь? Смотри, вот он я. Видишь, вот моя рука, вот нога, а хочешь, могу показать еще кое-что, столь же прекрасное и осязаемое. Я есть и буду всегда, уж поверь.

– Ты будда всегда, – скаламбурил Евгений, обожающий каламбуры.

– Тебя забудут, – продолжала настаивать Маргарита и тут же оговаривалась: – Без меня забудут.

– Вот дерьмо, что ты тут молотишь?! – Омар начинал заводиться. – Женя, закрой ей рот! Кто ее слушает? Ты ее слушаешь? – обращался он ко мне. – И что она вообще тут делает? Ты вообще кто такая? – он снова поворачивался к ней. – Кто давал тебе слово? Заткнись, пока сидишь рядом с нами! Не говори ничего, ни звука, чтобы я тебя больше не слышал!

Когда его что-то бесило, он мог начать орать ни с того ни с сего, как будто заглатывал невидимый крючок и он рвал его нутро. Дело в том, что Омар был очень честолюбив, гораздо честолюбивее нас всех вместе взятых. Люди, по его мнению, ничего не смыслящие в литературе, могли говорить что угодно, но когда они в своих разговорах касались его личности или, не дай бог, творчества, он выходил из себя. В понимании Омара Маргарита была кайфовой девчонкой, которая к тому же умело отсасывала, но она ни черта не понимала в том, что его занимало больше всего, а следовательно, и рот могла открывать только для того, в чем преуспела на данный момент. В слепом желании отстоять свое место в вечности он отказывал Маргарите в праве встать рядом с ним хотя бы сейчас, и это обижало ее до глубины души. Его трудно было назвать справедливым, скорее он был непредсказуемым.

И вообще, в нем сочеталось несочетаемое. Например, он мог быть романтичным и циничным одновременно – казалось, он и сам не осознавал, где находится граница между двумя противоположными состояниями, которые он испытывал за раз, и была ли эта граница вообще? Как можно было упиваться чтением античной литературы, а потом с такой же страстью смотреть голливудские фильмы третьей категории с какими-нибудь жуткими названиями типа «Забавные мордахи» или «Поцелуй оборотня»? Но стоило порекомендовать ему отличное кино, как он целых двадцать минут выговаривал мне по телефону, какое дерьмо он вынужден был смотреть из-за меня. Короче, порой он был абсолютно невыносим, но ради удовольствия с ним общаться приходилось принимать и эту его сторону.

Все это было позже – уже после того как он серьезно влетел со своим пивом. И были нешуточные разборки: его забирали прямо из квартиры и везли на очередную стрелку. Садясь в большую машину с тонированными стеклами, он гадал: вернется ли он сегодня живым или его закопают где-нибудь за Невским лесопарком? «Ты просто стой и молчи, – говорил ему бандит, державший его сторону. – Говорить буду я. Отвечай лишь “да” и “нет”, и то, только когда спрошу. Понял?»

Омар утвердительно кивал. Он был благодарен этому бригадиру и его бойцам за то, что они отбивали его от остальных. Тогда-то он и потерял первый зуб. Причем его уделали те, кто защищал, – нужно было разыграть спектакль перед жаждавшими его крови всерьез.

Наверное, это был переломный момент всей его жизни. Омар потерял не только зуб и бизнес, но и весь свой соревновательный запал. Он больше ничему не отдавался полностью. Он стал осторожен и скрытен, жаден и расчетлив, он перестал доверять людям. Но, как ни странно, Омар от всего этого только выиграл, расширив диапазон своих достоинств от загадочной глубины до холодной прагматичности.

4

Приходя к Евгению, я обычно заставал у него Омара – хозяин уже третий день не мог выгнать поднадоевшего гостя из своей комнаты. Новая Женина пассия в отличие от Маргариты терпеть не могла нашего общего друга, и тот отвечал ей взаимностью. Это ее безумно злило, и она устраивала безобразные сцены, доводя Евгения до истерик, а потом начинала хохотать, показывая свои мелкие хищные зубы. Кажется, она не любила никого, кроме, разве что, Алика. Когда тот приходил, она прыгала к нему на колени и, не обращая больше ни на кого внимания, весь вечер нашептывала ему на ухо.

В общем, ее присутствие вносило в Женину, а значит, и в нашу жизнь только раздор и хаос, поэтому все вздохнули свободно, когда он наконец с большим трудом от нее избавился. Это была та еще сучка, шумная и вздорная, которая еще, ко всему прочему, никому не давала. Нет, она, конечно, не обязана была давать всем подряд, но, мне кажется, даже Евгений, являясь законным обладателем ее маленького лона, и тот не получал в полной мере. Он выгнал ее без сожалений, впервые в жизни испытав оргазм от того, что дал кому-то пинка под зад.

Но и Омар ему тоже порядком осточертел. И хотя Евгений к тому времени выкупил в квартире вторую комнату и места стало вдвое больше, он принялся всячески изживать приятеля, как какого-нибудь таракана или древесного жука.

Омару, конечно, было где жить, и та женщина, в одиночку растившая троих детей, всегда была рада его грязной обуви, стоящей в коридоре ее квартиры, но вот только он все чаще надолго уходил от нее в свободное плавание. Ее дети росли, и вместе с ними росли заботы, и нужно было тащить весь этот скорбный быт, и она разрывалась, деля любовь между детьми и тем, кто когда-то посвятил ей несколько стихотворений, которые, правда, уже не грели. Слова в них постепенно теряли свое значение.

В конце девяностых у Омара случилось несколько романов, и каждый из них мог бы вылиться в нечто посерьезнее, чем просто любовное помешательство на пару-тройку недель. Он жил в квартире, окна которой выходили на Летний сад, просыпался в огромном доме элитного поселка Лисий Нос, ему приносили в постель кофе и утренние газеты, а он при этом даже не удосуживался прятать под одеяло свои большие грязные ступни. Отцы его подруг ректорствовали в университетах, заседали в Законодательных собраниях, владели сетью продуктовых магазинов, и все они души не чаяли в своих дочерях. Омар мог спокойно сделать себе будущее, оставшись с любой из них, но его, как Одиссея, тянуло в открытое море, и всем, кого он бросал, оставалось только вспоминать его высокий рост, греческий профиль и тоску, мерцающую в глазах.

Он продолжал писать, но стихи были уже не те. Казалось, он что-то потерял в погоне за неведомым, за неуловимым. Его слова, не находя опоры, повисали в пустоте или громоздились, наплывая друг на друга, образуя словесный туман, сквозь толщу которого было не видно ни зги.

По инерции он еще делал то, что его занимало раньше: например, устраивал публичные чтения, собирая под это дело всех более-менее значимых городских поэтов, и они еще с удовольствием принимали в них участие, но я видел, как что-то в нем угасало, теряло былой блеск.

Запомнился последний из поэтических вечеров, который он устраивал в одном из помещений Интерьерного театра на улице Марата. Накануне мы сидели у Евгения, и Омар заставлял меня вслух читать мои стихи, добиваясь, на его взгляд, идеальной декламации. Я начинал вновь и вновь, но ему не нравилось то одно, то другое – он все время находил какие-то огрехи и в конце концов довел меня до белого каления, так что я не выдержал и пригрозил, что вообще не явлюсь на это чертово мероприятие. Он вроде как укоризненно покачал головой. «Что?» – с вызовом спросил я. «Ничего, – ответил он. – Пойдем».

Мы уже порядком набрались, но хотелось выпить еще, только в другом месте – эта квартира была доверху заполнена моим раздражением и его менторством.

Мы вышли на улицу и сели в автобус. В автобусе почему-то оказалось два кондуктора. Они оба подошли к нам.

– Ты это видишь? – сказал я Омару.

– Ты о чем?

– Два кондуктора. Они стоят возле нас.

– Ну и что? – пожал он плечами. – У тебя есть мелочь?

– У меня вообще нет денег.

Иногда его невозможно было удивить, а порой он вздрагивал от вполне рядовых вещей. Он не выносил вида крови, боялся собак и высоты, а еще терпеть не мог анекдоты и когда кто-нибудь при нем начинал разглагольствовать о литературе. Здесь у него был заготовлен коронный вопрос, которым он осаживал любого неосторожного знатока. «А ты читал Боэция?» – глядя прямо в глаза очередного выскочки, холодно спрашивал он, после чего тот непременно сдувался, даже если и знал труды древнего философа наизусть.

Итак, заплатив и проехав несколько остановок, мы вышли. Стемнело и как-то резко похолодало, словно мы проехали несколько климатических зон. Я засунул руки поглубже в карманы пальто. Омар шел по ночной улице, присматриваясь к подвальным окнам. Наконец он остановился и постучал в одно из них.

– Удав! – громко позвал он. Потом снова: – Удав! Сначала было тихо, затем справа от нас раздался звук, словно кто-то отодвинул металлический засов. После скрипа дверных петель чей-то голос грубо спросил:

– Кто здесь?

Мы спустились по ступеням и оказались в небольшом подвальном помещении с низким потолком, в который хозяин упирался головой. Ярко светила голая лампочка, в углу я заметил швейную машинку «Зингер» с ножным приводом. Еще тут были пластмассовые столик и стулья, словно их притащили сюда с пляжа. Мы достали водку и пиво, хозяин принес стаканы. Он как-то странно поглядывал в мою сторону, словно видел меня впервые, хотя мы, конечно, были знакомы.

– Ты, пожалуйста, не приходи завтра на вечер, – сразу же после первой сказал ему Омар.

– Это почему еще? – вытаращил Удав глазища. Своей бритой головой и заплывшим лицом он напоминал мне людоеда из мультфильма о Коте в сапогах. Казалось, он сейчас кого-нибудь сожрет, и я никак не мог расслабиться.

– Тебя никто не ждет, – сказал ему Омар. – Не понял. – Удав открыл рот.

– Понимаешь, – как можно мягче заговорил мой приятель, – никто не хочет, чтобы ты там был.

– Правда, что ли? – еще больше удивился тот. – И ты пришел мне это сказать? И взял с собой его? – Он ткнул в меня пальцем.

Омар промолчал. Я тоже предпочел не вмешиваться в их разговор, хотя внимание Удава неожиданно переключилось на меня.

– А он будет читать? – вкрадчиво спросил он и, опять не дождавшись ответа от Омара, повернулся уже ко мне.

– Ты будешь читать?

– Возможно, – дрогнув голосом, ответил я.

– Значит, будешь. Ты, значит, будешь, а я нет.

Получается, тебя все ждут, а я никому не нужен.

Вот тут Удав не угадал – меня тоже никто не ждал. Но сказать это я не успел, потому что столик вдруг взвился в воздух, сделал сальто и, чудом никого не задев, под звон стекла рухнул на пол.

Мы с Омаром вскочили на ноги. Людоед странно улыбался, продолжая плотоядно глядеть на меня. Все, пора было закругляться. Запахиваясь на ходу, я решительно направился к двери.

– Погоди, – зашептал Омар, сунув мне в руку деньги. – На вот, купи еще водки. Тут магазин недалеко.

– Ты с ума сошел, он же псих!

– Прошу, сходи, я пока его успокою.

Я вышел на улицу и замер, пораженный. Что-то вдруг изменилось, казалось, даже воздух стал другим. Сделав несколько шагов, я понял, что произошло: за это небольшое время выпал снег и мир стал белым. Под светом фонарей медленно кружились снежинки, я побрел куда-то вдоль улицы, оставляя следы на тротуаре. По пути мне попался ночной магазин, и я купил на деньги Омара банку пива. Я и не думал возвращаться и чувствовал себя предателем по отношению к нему, но почему-то сейчас это чувство было не постыдным, а вполне оправданным. Неожиданно мне понравилось его предавать, более того, сам не понимая почему, я испытывал какую-то необходимость этого поступка, его закономерность.

На следующий день это чувство правоты прошло. Мы сидели в шалмане на Колокольной, и я не знал, что ему сказать. До чтений оставался час. Я уныло оправдывался.

– Знаешь что, – в конце концов сказал Омар. – Идет оно все в баню.

– В смысле? – не понял я.

Он махнул рукой и вышел из шалмана. На вечере его не было. Больше он никогда ничего не устраивал.

5

Не знаю, когда он потерял свои документы, – на момент нашего знакомства у него их уже не было. Сначала это не вызывало проблем, наоборот, выделяло Омара среди всех. Никто не знал его фамилии, только имя, имя великого восточного поэта. Омар Хайям – если мне хотелось увидеть, как он выходит из себя, достаточно было лишь назвать его так. Так вот, сначала он не испытывал никаких затруднений, потому что у него были работа и дом и в девяностые менты еще не зверели от восточных лиц. Но потом его стали останавливать на улице и в метро, и Омар вынужден был сидеть в обезьяннике, пока менты шарили в его папке со стихами, которую он все время носил за пазухой. Блюстители порядка попадались разные, но их всех роднила общая озадаченность, когда на вопрос, чья это писанина, он отвечал: моя. Бывало и так, что кто-то из них предлагал Омару в подтверждение слов прочесть наизусть одно из стихотворений, потом еще одно и еще, и неожиданно рядовая дежурная смена превращалась в нечто, похожее на поэтическое представление. Омар гордился такими вот фактами своей творческой биографии. Вряд ли кто-то еще мог похвастать выступлениями в милицейских опорных пунктах, и пусть эти люди не хлопали в ладоши от восторга, но то, что у них пропадало желание отбить почки выступающему, было уже неким подобием успеха.

Попав в мусарню, он обычно рассказывал одну и ту же историю про оставленные в другой куртке документы и про жену, ждущую его дома. Дальше он называл адрес, номер телефона и просил позвонить супруге, чтобы та сама подтвердила правдивость его слов. Ею могла стать любая из его многочисленных подруг, но обычно он давал координаты той, что ждала его дольше всех остальных. Она могла приехать за ним в самый дальний конец города – Валентина, мать троих детей, для которой Омар стал четвертым.

Долгое время она боролась за его любовь в попытке отвоевать ее у тех, кто был моложе и красивее и у кого он пропадал неделями. Иногда он месяцами не появлялся в ее квартире, но потом все же возвращался. Каждый раз принимая его заново, она понимала, что могла бы отбить его у любой, но перед его неистовой тягой обладания, часть которой приходилась и на нее саму, была бессильна.

Омар очаровал многих – он умел и любил очаровывать. У него был отлично подвешен язык, и когда находило вдохновение, он мог говорить часами, прерываясь лишь на то, чтобы махануть рюмашку или опрокинуть пластиковый стаканчик, в зависимости от обстоятельств, которые, нужно сказать, никогда ему не мешали.

Тит Ливий, Боэций, Брежнев, Гораций, Катулл, Овидий, Гиммлер, Ларошфуко, Гомер, Мандельштам, Бродский, Бетховен, Конфуций, Гайдар, Волошин, Нострадамус, Коперник, Аристотель, Авиценна, Рабле, Линкольн, Пинчон, Хемингуэй, Селин, Лосев, Гурджиев, Джером, Толстой, Кастанеда, Чехов – он мог говорить о ком угодно, мог поддержать и развить любую тему. Откуда берутся цунами, как устроен телескоп, когда наступит реальный конец света – он знал все и не знал ничего, ему было плевать на факты, он оперировал исключительно собственным воображением, оттого его обожали дилетанты и терпеть не могли специалисты.

Однако, как быстро и легко он очаровывал людей, с той же стремительностью они в нем разочаровывались. Стоило им узнать Омара поближе, как все его обаяние сходило на нет. Он уже не мог долго притворяться милашкой, да и его жизнь этому не способствовала. Все чаще он вынужден был спать в парадных, натянув на голову две вязаные шапки. Все чаще ему отказывали в жилье – даже Евгений, единственный близкий друг, с которым он прошел огонь и воду, и тот гнал его на улицу. Омар не таил обиды, он просто молча одевался и уходил с единственным пожеланием на данную ночь – не попасться ментам, чтобы не проводить ее в каталажке. Любой чердак был милее тесной камеры, и пусть там было холодно, зато убаюкивало воркование голубей и можно было курить, выпуская дым в кисло пахнущую темноту.

Иногда при наших встречах он рассказывал мне, что уже неделю ночует черт знает где и что не ел уже несколько дней. Если у меня были деньги, мы шли в какое-нибудь кафе, где он, не спеша, жевал оставшимися зубами мясо, а если нет – то так же степенно закусывал бутербродом в дешевом шалмане. Он никогда не роптал и не жаловался, принимая как должное все, что с ним происходило.

– Омар, ты же губишь себя, свою жизнь! – пытался внушить я ему. – Начни жить правильно, будь как все! У тебя же есть возможность, да у тебя тысяча возможностей!

– Как? – спрашивал он, не глядя на меня.

– Просто возьми и живи, как живут все вокруг! – Не могу.

Да, наверное, он не мог. И не хотел, пока не хотел. Потом, когда его все-таки припрет начать жить, как все, у него не получится, потому что он зайдет слишком далеко, но это будет потом, а пока его все устраивало. Более того, он снова начал писать, и его тексты снова восхищали.

Он писал, и я понимал, что ради этого стоило так жить. И если его муза питалась исключительно неустроенностью и маргинальщиной, то незачем было что-то менять. Если можно так сказать, это была единственная женщина, ради которой Омар шел на все. Все остальные быстро понимали, что он лишь использует их, и разочаровывались. Вся его брутальная внешность и весь шарм гасли в глазах очередных спутниц, ощутивших себя обманутыми. Всех, кроме, пожалуй, Валентины.

Однажды у одного моего приятеля освободилась комната в общежитии, и я сказал Омару, что он мог бы в ней какое-то время пожить. Тот принял это с воодушевлением, и мы поехали за ключом. Приятель жил в Сосновой Поляне, мы долго ехали к нему на троллейбусе, а потом шли пешком к общежитию. Стоял уже поздний вечер, когда мы наконец добрались до места. Я давно не видел Омара, и мне хотелось выпить с ним, поговорить и посмотреть на него в новой обстановке. Возможно, втайне я ждал от него еще и слов благодарности.

– Слушай, я устал, – ответил он на мое предложение сгонять за алкоголем. – Давай в другой раз.

Я опешил:

– В другой раз?

– Да, давай все-таки в другой. А сейчас я лягу спать.

Он, конечно же, не собирался сразу ложиться, ему просто хотелось поскорее от меня избавиться. Выгнать на улицу точно так же, как выгоняли его. И ему было плевать на то, что именно я привел его сюда, он хотел отомстить не мне за других, а другим через меня. В этом был весь Омар, и это нужно было либо принять, либо отказаться от общения с ним. Все просто: либо да, либо нет, и если вы выбирали общение, то в конце концов у вас набивался целый чемодан такого вот добра, который вы, устав тащить, в один прекрасный момент выбрасывали на помойку. И это не было предательством – просто у вас заканчивалось терпение.

На следующее утро я принес еды и немного денег. Мне хотелось многое ему сказать, но какие слова я мог подобрать, чтобы достучаться до его сердца? Как донести до человека, что мне не все равно, как он живет и как относится ко мне, если в ответ я могу получить лишь равнодушный холодный взгляд? Мне хотелось признаться, что я считаю его своим другом, что восхищаюсь его бескомпромиссностью к себе и к жизни, хотя не очень хорошо понимаю, в чем она выражается. Что, зная о всех его недостатках, я вижу и достоинства, и пусть их значительно меньше, в моих глазах они важнее любого из его несовершенств. И что, желая такого же трепетного отношения к себе, желая, чтобы он так же сильно ценил меня, как ценю его я, я все же подозреваю, что все это так и останется лишь в моих желаниях.

6

Как-то однажды, разбирая свои бумаги, я наткнулся на большую подборку его стихов. Я совсем забыл о таком богатстве и вот, предвкушая необычайное удовольствие, начал читать набитые на машинке тексты. Я прочел первое стихотворение, второе, третье… Это было невероятно. Все казалось претенциозным бредом. После десятого я отбросил их, ничего не понимая. В них не было того, что было раньше! Словно эти стихи кто-то вылущил, пока они лежали в моих бумагах, просто вытряхнул из них все очарование, всю их прелесть. Покинутые, они потухли без своего хозяина, который всегда носил их за пазухой, согревая своим теплом.

Что это было? Что-то явно произошло за то время, пока мы с ним не виделись. Где та магия, исходившая от него, почему она не сохранилась на бумаге? Неужели она работала только в непосредственной близости с ним, а когда он был далеко, от нее не оставалось и следа?

Нужно признать, что так оно и было. Поэзия Омара была в нем самом, в его жизни, которую он вел, он распространял ее на все, что окружало его в конкретный момент времени. Это был уникальный случай поэтического дара – не стихи делали человека поэтом, а он сам всеми доступными средствами привносил в них поэзию. Сами по себе, в отдельности от него слова были мертвы, им недоставало главного – поэтического духа, жившего в творце, который почему-то не захотел передать его им.

В начале двухтысячных Омар еще писал, но уже почти не тусовался. Ранее не пропускавший ни одного более-менее интересного поэтического мероприятия, он постепенно забил на все эти сборища и даже слушать не хотел, что ему рассказывал исправно посещавший их Евгений.

Я тоже не был любителем таких тусовок, здесь мы с ним сходились. Встречаясь у Евгения и распивая коньячный спирт, который тот закупал канистрами на винзаводе, мы почти никогда не говорили о литературе. Не то чтобы это была запретная тема, просто уже так много было сказано ранее, что не было никакого желания заходить на новый круг. Мы смотрели фильмы, говорили о бабах, обсуждали футбол и какие-то политические события. Омар был рад приходу нового президента, он видел в нем эдакого Нерона, напоминавшего о былой империи, на развалинах которой мы прозябали. Он вновь начал штудировать Тита Ливия, пересказывая в красках подробности той или иной битвы, а потом вдруг садился к компьютеру и выпадал на несколько дней, сражаясь с ним в преферанс. Теперь он любил такие соревнования, когда противником была обезличенная машина, какой не стыдно было проиграть, просто потому что ты выставил самый высокий уровень игры.

Конечно, долгое время он нигде не работал. Представить не могу, как он вообще жил. Например, что ел, как одевался? У него было много знакомых, он пользовался их гостеприимством и хорошим отношением до тех пор, пока это было возможно, выжимая из благоприятствующей ситуации все до капли. Опыт научил его жить настоящим, не надеясь, что завтрашний день будет таким же щедрым. Он словно испытывал тех, кто ему благоволил, кто восхищался им со стороны, не догадываясь о его хищных повадках, потому что вынужден был брать все и сразу, не обращая внимания на соблюдение этикета: как он пригодится ему зимней ночью, на чердаке или в подвале? Или что он будет делать с этой самой тактичностью, когда от голода скрутит живот и будет кружиться голова?

Временами он вспоминал, как когда-то возил пиво и был беспечен и весел. С тех пор прошло не так много лет, а кажется, словно вечность легла за спиной. И ведь действительно наступило новое тысячелетие, многое обнулилось и на арену вышли бесстрастные цифры, тогда как самовлюбленные буквы отступили.

Омар заговорил языком математики.

– Да, – вспоминал он, разливая по новой. – Представь, поздний летний вечер, Рыбацкое, берег Невы. С нами две пьяные телки, костерок, шашлыки, пиво. Я захожу в холодную воду и плыву. Потом переворачиваюсь на спину и смотрю в небо. Оно затухает, переходя из синего в бледно-голубой, и на нем – сразу солнце и луна. Они смотрят с разных краев друг на друга, а я смотрю на них. И вот, глядя на них, я вдруг понимаю, что мы равны. Что эти два светила тождественны друг другу, а я тождественен им. И что все, что есть внутри меня, все, из чего я состою, равновелико этим двум великолепным звездам. Ни больше ни меньше. Я третий угол этого сакрального треугольника, а все, не входящее в него, просто фон, смысл которого мне не нужно понимать, потому что для меня его нет. Все, что лежит за пределами этой фигуры, в моем понимании бессмысленно. Те же девки на берегу, костерок, мой товарищ. Они считают, что я с ними, но это не так. Я ни с кем, я сам по себе. Понимаешь ли ты это?

Я все понимал, и это было хорошо, в его духе, но что-то нужно было делать в плане работы. Больше никто не хотел ссужать его деньгами. Он должен был всем, кого знал, а больше всех – Евгению. Каждый раз, одалживая ему, Евгений клялся, что это в последний раз, но проходило время, и Омар снова звонил с просьбой ссудить пару тысяч. «Сколько? – поражался его наглости Евгений. – Я не расслышал: ты сказал пару тысяч? А почему не пару десятков тысяч, не пару сотен?» «Ты же не дашь пару сотен», – парировал Омар. «Не дам. Я тебе больше ни рубля не дам!» – орал Евгений в трубку, но через несколько часов они встречались и мирно пили пиво, о чем-то беседуя, как старые друзья. Потом Омар, забрав деньги, уезжал, понимая, что очень скоро все это закончится: Евгений просто перестанет получать эмоции от этого своего благородства, оно приестся ему, как сладкий пирог.

Работая одно время на стройке, я уговорил своего товарища взять в бригаду Омара. С нами был еще один поэт – итого целых три поэта, считая меня, скакали по этажам с ведрами раствора; все остальные были забубенные работяги, но мы вкалывали не хуже, и от нас так же, как и от них, воняло потом и перегаром.

Запомнился один момент – когда диском работающей паркетки мне зацепило два пальца. Это случилось во время обеда, кровь брызнула по стене, и все, кто был в комнате, вскочили из-за стола и забегали в поисках бинта, один лишь Омар остался сидеть, спокойно похлебывая из кружки чай. Потом он признался, что намеренно не стал паниковать вместе со всеми, а своим бесстрастным видом хотел меня успокоить, показать, что ничего особенного не произошло. «Пустяк, да и только», – сказал он.

Пустяк! Я едва не лишился пальцев, а для него, оказывается, это был пустяк! Мог хотя бы потом, когда меня уже перевязали, сказать пару ободряющих слов!

– Отстань от меня, что ты теперь-то хочешь? Зачем вспоминать это дерьмо? – был его ответ.

Да я особо никогда и не требовал от него ничего, даже благодарности. Он мог воспитать альтруизм в любом, кто собирался его терпеть дольше, чем остальные. Главное – не доводить дело до мазохизма, ко всему остальному можно было привыкнуть.

А тут вскоре снова появилась Маргарита. Впрочем, она никуда не исчезала – хотя их бурный роман с Евгением постепенно и сошел на нет, они продолжали питать друг к другу теплые чувства, подкрепляя их нечастыми встречами в его квартире. Она вышла замуж за художника, который, ко всему прочему, занимался еще и керамикой. Узнав об этом, Омар вдруг очень заинтересовался техникой изготовления керамических поделок, но так как он был в контрах со всем миром, и с Маргаритой в первую очередь, пришлось мне всяческими способами выуживать секреты мастерства, столь необходимые ему. В общем, худо-бедно, не без моей помощи дело у него пошло, но для этого ему пришлось вернуться к Валентине. Ее дети подросли, младший ребенок совсем его не помнил и едва не заплакал, когда Омар склонился над ним и поднял на руки.

Валентина снова приняла его, как будто они и не расставались. Да так оно и было, потому что он все время давал о себе знать, когда в ее квартире раздавались звонки из разных отделений милиции, которые она уже выучила по номерам. Такие вот были от него весточки, а это значит, он в любом случае ее не забывал.

Он занимался керамикой три года, осваивая профессию с самых ее азов. Он лепил и обжигал диковинных животных в виде пепельниц, колокольчиков, свистулек и копилок. Здесь были жирафы и павлины, жирные свиньи и забористые петухи, динозавры и саблезубые тигры, обезьяны и дельфины, был даже косяк летучих рыб. Филигранные в исполнении и нарочито аляповатые, поделки отражали всю противоречивую суть Омара – одни выходили из-под его рук милыми, другие, наоборот, получались агрессивными, веселые чередовались с печальными, а простодушные сменялись нагловатыми. Он изобрел новый способ обжига, передерживая изделия в печи так, чтобы глазурь покрывалась мелкой сетью морщин, – в этом было что-то восточное. Кто-то находил его керамику излишне вычурной, а мне она нравилась – то, чего он в конце концов достиг. По-моему, ему удалось в ней то, чего не удавалось в стихах, – вдохнуть свой поэтический дух, найти ему форму. Они и правда казались живыми.

– Почему же ты бросил это занятие? – спрашивал я его спустя время. – Мне казалось, ты наконец нашел себя.

– Нашел себя? – удивлялся он, закуривая сигарету, на которые он совсем недавно перешел с папирос. – Ты шутишь. Да ты просто не представляешь, как меня достала эта гребаная керамика. День за днем – одно и то же. Час за часом, неделя за неделей. Господи, три года я потратил на это говно, и что? Как это помогло мне? Я не стал богаче, у меня не появилось ни одной новой женщины, эти безделушки вообще никому не нужны. Ты думаешь, их покупают? Я тебе скажу, как их покупают: никак. Но нет, вру, их ведь и правда покупают. Три раза в году. Целых три, понимаешь, да? На Новый год, на День святого Валентина и на 8 Марта. Вот тогда сметают все, что у тебя есть, но остальное время ты сидишь на голодном пайке. У Вальки все полки завалены этим говном, и я уже не знаю, кому еще его дарить.

О да! Дарить говно – это было в его стиле. Но справедливости ради нужно сказать, что он действительно раздавал свои керамические поделки направо и налево – только в моем шкафу стоят три его штуковинки.

7

Однажды я узнал, что Омар хочет купить земельный участок, более того, не просто хочет, а уже ищет и успел посмотреть несколько в Ленобласти. Прежде всего его интересовало живописное место, круглогодичный подъезд, наличие коммуникаций и близость водоема.

– Не больше двух километров, – сказал он мне при встрече.

– А как же дом? – поинтересовался я. – Голый участок и все?

– Дом я построю сам.

Омар построит дом? Это было что-то новенькое. Не то чтобы эта идея была безумной, но все, кто знал Омара, в сомнении качали головами. Омар – и вдруг дом? Да у него сроду не было дома, откуда в нем вообще это понятие? Чтобы что-то строить, для начала нужно понимать, что ты собираешься построить и, самое главное, для чего.

И потом где он возьмет деньги на эту затею? Все оказалось проще простого: деньги ему давала Валентина. Она решила продать одну из двух комнат – по их расчетам, этого должно было хватить на участок и постройку.

Конечно же, это была полностью идея Омара. Гораздо проще купить участок с готовым домом – не нужно париться со строительством, но в таком случае его роль во всем этом предприятии сводилась к нулю. Просто купить дом – в этом не было ни вызова, ни борьбы. Омар же привык отвоевывать себе место в недружелюбно настроенном к нему пространстве, и тут он бросал перчатку всему, что пыталось его уничтожить. И не собирался на этом останавливаться. Он хотел построить дом, чтобы его продать, и на вырученные деньги снова купить участок. Омар хотел борьбы, но уже по своим правилам, ему надоело следовать правилам других. Теперь он будет главным, вот так вот.

Участок он нашел в небольшом садоводстве, недалеко от Гатчины. Место было не так чтобы очень хорошее, но вокруг рос лес и исправно ходил автобус – круглый год до него можно было добираться без особых хлопот.

Он был небольшой, полностью огороженный, с посадками. Более того, на участке стояла времянка, в которой можно было жить, и был залит ленточный фундамент под дом. В довершение ко всему прежний хозяин оставил еще и штабель бруса, которого по расчетам должно было вполне хватить на сруб. В общем, Омара можно было только поздравить со столь удачным приобретением, и теперь дело оставалось за малым – начать строительство.

И вот мой друг взялся за работу. Его не волновало, что он чего-то не знал, – до всего можно было дойти собственным умом. На то и смекалка, чтобы с помощью нее затыкать брешь в познаниях. В конце концов к тому времени уже продавалось много книг по строительству загородных домов, и потом он всегда мог позвонить тому, кто в этом разбирался лучше него.

Он купил бензопилу и другой необходимый инструмент, а потом, найдя общий язык с соседом справа и в пух и прах разругавшись с тем, что слева, наконец приступил. Сруб он поставил меньше чем за месяц, один. Ничего, что стены были косы и углы завалены, – строение все равно выглядело довольно крепким. Правда, кое-где брус повело и выгнуло пропеллером, и по правилам его нельзя было использовать в качестве венца, но у Омара все шло в ход, он особо не парился по таким мелочам. Большие щели он просто запенивал монтажной пеной. Вообще, глядя на сруб со стороны, можно было подумать, что пена была основным его компонентом; застывшая и потемневшая на солнце, она выступала тут и там. Иногда казалось, что ее больше дерева, а в каких-то местах древесины нет вообще, и там строитель ухитрился запенить сам воздух. Но, повторяю, несмотря ни на что, сруб получился крепким и, как будущее жилье, приводил в умиление.

Валентина, контролирующая стройку, и представить себе не могла, что ее Омар способен на такое. Нет, она, конечно, верила, когда он убеждал, что все пойдет как по маслу, старалась поверить, но только безумная любовь подтолкнула ее на столь сомнительное предприятие. Теперь же, когда мечта превращалась в реальность и на глазах вырастал дом – плод ее бессонных ночей, слез и отчаянных молитв, а Омар был таким, каким она всегда хотела его видеть – настоящим мужчиной, строителем их очага, добрым и сильным, а главное, верным, она ощутила долгожданное счастье.

Да и он вдруг впервые за долгие годы мытарств начал проникаться чувством собственного жилья. Его отчий дом был далеко, он так давно в нем не был, что начисто забыл его тепло. Скитаясь по разным квартирам и даже находясь у Валентины с ее детьми, он не чувствовал того, что должен был, а именно желания остаться тут навсегда и больше никуда не уходить. Здесь же, звездной ночью выходя из времянки покурить, он смотрел на темный силуэт возвышающегося дома, его дома, и находил в своем сердце нежность и спокойствие, как когда-то в детстве. И пусть звезд на северном небе было гораздо меньше, чем там, где он родился, это место становилось таким же родным. В нем была неожиданная мощь, которой он раньше не предполагал.

Да, это было лучше и значимее любого самого удачного стихотворения. Теперь он понимал это всеми своими мозолями, ноющими плечами, каждой ссадиной и занозой. То, что он сейчас создавал, было ошеломляюще реально, было живым и настоящим – это можно было потрогать, прижаться щекой и почувствовать ответное тепло. И, конечно же, во всем этом был его дух. Ни Рембо, ни Джон Донн, ни Бродский не смогли сделать того, на что сподобился он, – а именно своими руками выстроить храм своему Духу – не из каких-то красивых фраз, а из самого что ни на есть ощутимого материала, более живого, чем слово. И это было невероятное чувство – знать, что ты хоть в чем-то обошел своих учителей, что ты создал нечто, что навсегда выделило тебя среди них.

За то лето он скинул лишний вес, посвежел лицом, его мышцы налились, глаза разгорелись. А когда он отпустил бородку и подстриг ее эспаньолкой, то вообще приобрел неотразимый вид. Большой поджарый мужик с сетью морщинок возле глаз, с мозолистыми руками и усталой, но не потерянной улыбкой, уверенный, знающий цену себе и своим словам, – теперь не то что менты, скинхеды обходили его стороной. Даже собаки, которые раньше, чувствуя его страх, спешили облаять, сейчас просто поджимали хвосты и подобострастно заглядывали в глаза. Что же говорить о женщинах?

Валентина приезжала на дачу каждые выходные, иногда с детьми. Неожиданно уродилось много клубники – она была как сладкое подтверждение того, что все идет правильно, что риск оправдался, и вот они, его плоды, сочные и сладкие, тающие во рту. Омар работал как заведенный. Его знало все садоводство. Многие ходили полюбоваться на то, как он в одиночку тягает тяжелый шестиметровый брус. Кто-то предлагал помощь, но он неизменно отказывался – этот дом он должен был построить собственноручно.

– Повезло вам с мужем, – здоровались с Валентиной женщины.

– Это уж да, – соглашалась она, прикидывая в уме, какая из них уже успела подкатить к нему свои хорошо пропеченные на солнце булки.

Но ей не стоило ревновать – ее возлюбленный был ангелом во плоти, всемогущим и бесполым. Ближе к осени он возвел стропила, прикрутил обрешетку, и на этом дело застопорилось – Омар ушел в загул. Он элементарно запил, да так сильно, что ни о какой работе не могло быть и речи. Попив неделю на участке, он перебрался в город.

Недели через три мы встретились у Евгения. По нему нельзя было сказать, что он бухает уже месяц.

– Ты поможешь мне? – сразу спросил у меня Омар.

– Конечно, – ответил я.

Как я уже говорил, он боялся высоты, а крышу необходимо было покрыть до снега, который мог пойти не сегодня-завтра, так что нужно было спешить.

– Я тебе заплачу, – сказал он.

– Ладно, разберемся.

Мы приехали на участок рано утром. Я осмотрел стропильные ряды. Они были поставлены не ахти как, но на вид выглядели крепкими. Все вокруг было серым, доски напитались влагой, с неба моросило. Омар стоял внизу с бутылкой пива и смотрел на меня.

– Нормально? – спросил он, ожидая похвалы.

– Потянет, – кивнул я.

Раскатать рубероид и прибить его к обрешетке было делом техники. Рубероидные ряды я сшивал рейкой, чтобы ветер не задирал края. Дождь усилился. Я напялил на себя полиэтиленовый плащ, но он быстро порвался. Доски стали скользкими, и я пару раз едва не загремел вниз. Стропильная система раскачивалась под моим весом. Я боялся, что она просто сложится.

– Ты бы укрепил все это потом, – сказал я, забивая последний гвоздь.

– Сойдет и так, – ответил он и махнул в сторону времянки. – Пойдем выпьем. Тебе нужно сменить одежду.

– Сойдет и так? – удивился я. – Да она же рухнет через пару лет.

– Не рухнет. Я потом еще металлокерамику постелю.

– Тогда точно рухнет!

– Говорю, не рухнет. Не спорь, это мой дом! Да, это был его дом, его детище. Ничто не должно быть на века – вот в чем был принцип всего того, что он делал. Стихи, керамика, дома, люди – все исчезало, ломалось и рушилось после его ухода. Если задуматься, в этом содержался глубокий смысл. Вода должна замывать следы, чтобы песок снова стал девственным, вечность безымянна. Вечность – чистый лист без единой кляксы на нем.

8

Стройка заморозилась до весны. Всю зиму он прожил во времянке, отапливая ее двумя электрическими радиаторами. Целыми днями он валялся на диване, почитывая книжки, выходя на улицу только для того, чтобы справить нужду и подышать морозным воздухом. По ночам лес вокруг садоводства словно подступал к участку, сжимая его со всех сторон, а когда небо было чистым, на нем мерцали звезды.

Теперь у Омара был дом – место, где он мог делать все что захочет. Еще у него была земля. За время обладания ею он исследовал каждый квадратный метр. С виду земля была обыкновенной, но что она таила в своих недрах? Иногда он задумывался, представляя, какие неожиданные богатства она могла скрывать в глубине. Омар ощущал их наличие в ней так же, как и в себе, и это роднило его с этой землей. Он пускал в нее корни.

Это была самая легкая зима, самая беспечная в его жизни, а с наступлением весны он снова принялся за работу. Омар никуда не спешил, полностью обжившись на участке. Поставив окна и двери, он отделал комнату и кухню, сложил печь, и следующая его зима прошла в совершенном раю. Рай спустился с небес и объял все вокруг сладкой негой. В этих образовавшихся кущах не хватало только Ев, но и их не пришлось долго ждать – стоило только набрать на телефоне пару номеров, и вот они уже тут, белеют нежными телами.

Не знаю, это ли сгубило его, стало последней каплей для Валентины, но, поймав новоиспеченного Адама на очередной измене, она не выдержала. Не для этого она продавала комнату, ущемляя в жилье своих детей, чтобы этот выродок трахал тут баб. Господи, да сколько же можно! Горбатого только могила исправит! Сколько лет она ждала, надеясь, что он изменится, но все было без толку. Нет уж, хватит с нее, она просто вышвырнула его вещи за забор, отобрав у него ключи. Это случилось мгновенно: еще вчера он был тут полноправным хозяином, а сегодня не мог ступить даже на участок.

Возможно, если бы Омар стал оправдываться, сочинив очередную невероятную историю, она бы и пошла на попятную, в конце концов однажды снова его простив, но ему все надоело. И он поступил так, как поступал всегда в таких случаях, – молча сложил в рюкзак свои нехитрые пожитки и пошел прочь.

Наступало самое сложное время в его жизни. Он был уже не молод, и заходить на новый круг ада было невыносимо. Все повторялось как в кошмарном сне: его ждали чердаки и подвалы, одиночество и отчаяние, тягучее похмелье и скребущий голод.

Все его женщины, когда-либо бывшие с ним, – где они были теперь, с кем они были? Почему ни одна не смогла его удержать, не захотела, чтобы он остался, не легла на пороге, когда он уходил? Неужели никто не любил его так сильно, чтобы вынудить его остаться навсегда? И так ли он ценил свободу, так ли не хотел лишить себя возможности выбирать себе жизнь? И где она – эта его жизнь? Что с ней стало, кому теперь она нужна? В чем она теперь?

Он снова жил на улице. Несколько раз его прихватывали менты, и однажды он едва не отдал концы в одиночной камере, пролежав в ней трое суток. Вызволял его Евгений, чудом разузнав, где находится приятель. Он нашел Омара едва живым, у него был жар, он не мог произнести ни слова.

В то время я работал с новым мужем Маргариты, помогая ему с камнерезными работами. Мы жили в деревенском доме, в семидесяти километрах от города. Узнав новости об Омаре, я уговорил Маргариту, чтобы она разрешила ему пожить с нами.

– Позволь ему пережить эту зиму здесь, – сказал я ей по телефону. – Кто ему еще поможет, кроме тебя?

В голосе Маргариты звучало сомнение. Что это значит «кроме нее»? Сколько говна он принес в ее жизнь, она уже стала забывать, и теперь опять?

– Да ладно тебе – какого еще говна? Забудь ты это. Где та Марго, которая хотела про всех нас написать?

– Мы все уже давно не те, – вздохнула она. – Ладно, звони своему Омару, пусть подгребает.

– Нашему Омару, – поправил я ее.

– Нашему, нашему, – согласилась подруга.

Он приехал к вечеру и сразу же залег в соседнем доме, который Маргарита снимала для гостей. Он не выходил из него двое суток. Свет не горел и не топилась печь. Дверь была закрыта изнутри.

«Может, умер?» – всерьез обеспокоился я. Пришлось снова звонить Маргарите в город.

– Ну вот, а я тебе говорила про его говно, – раздраженно ответила она. – Не хватало, чтобы он еще тут концы отдал. Хотя от него не дождешься, – тут же добавила она. – Он еще нас всех переживет. Иди постучи в дверь, в окно. Пора его оживлять.

Надев валенки, я потопал на соседний участок. Кругом лежал снег. Он был белым, как чистый лист бумаги.

На этот раз дверь дома была открыта, на крыльце сидел Омар и курил.

Его лицо было изможденным, но, увидев меня, он улыбнулся.

– Привет, – сказал я ему. – Привет, – ответил он.

 

Сорин

1

Сорин трижды квадратный, весь в углах, они налезают друг на друга, выпирают тут и там, как на какой-нибудь кубической картине Пикассо. Окружность у него только одна – голова, но и она бугристая, словно ее пропахали маленьким плугом, когда он был в отключке. Несмотря на такое несуразное обличие, Сорин – душевный человек. Он даже мил, как бывает мила стеснительная горилла. Сказать больше, Сорин невозможно трогательный, просто душка, но не дай бог вам его по-настоящему разозлить. Лучше не будить в нем зверя, лучше уж оставить все как есть.

Угловатый, застенчивый, но очень мужественный, Сорин всегда приковывал женские взгляды. Женщины тянулись к нему, в особенности те, что были несчастны в собственных семьях, – одинокий тридцатилетний мужик, пишущий стихи, с тихим голосом и могучими плечами, – у них теплело внизу живота, когда он, бесконечно сомневающийся в своем праве говорить, сидел на стуле и морщил лоб, пытаясь разобрать собственные каракули в школьной тетради. Его стихи были дикими и чувственными одновременно: шок и нежность, рык и трепет, а потом бурный оргазм – все, о чем вы только могли мечтать.

То, что кто-то в свои тридцать еще не женат, воспринимается окружающими как досадное недоразумение. С другой стороны, каждый, кто считал, что хорошо знает Сорина, мог сказать, что другого расклада тут и быть не могло. Это же Валера Сорин, крепкий орешек, он любит женщин, это так, но есть то, что Валера любит больше всего на свете. «Больше всего на свете он любит стихи!» – воскликнут те, кто его действительно знал, и это будет правдой, но лишь частичной. Что же еще любил Валерий Сорин, во что еще был влюблен Великой Любовью?

Он жил с родителями в двухкомнатной квартире, кстати, недалеко от Алика. Однажды я даже привел к нему Валеру, но Алик, кажется, остался этим недоволен. Впервые в такой ситуации его гостеприимное радушие дало сбой. Вот кто был полной его противоположностью: квадратный, улыбающийся в пол человек, мучительно подыскивающий слова и не знающий, куда деть свои большие руки, повторяющий вопросы по два раза, – у Алика просто скулы сводило от напряжения. Он не знал, как отвечать, например, на такое: «Ты здесь один живешь? Ты один? Здесь? Живешь?» Казалось, этот нелепый человек пришел к нему только для того, чтобы поиздеваться. «Он мне внушает ужас, – сказал потом Алик, когда мы остались наедине. – Вроде безобидный, но, по-моему, очень опасный».

Это он зря – Сорин совсем не был опасным, скорее, наоборот. Я больше боялся за Валеру, когда он вынужден был с кем-нибудь знакомиться. Мне всегда казалось, что ему нужно было набраться большой храбрости, чтобы пересилить себя и пойти на контакт с незнакомым человеком.

Так вот, он жил с матерью и отцом, а еще у него была сестра, но она давно вышла замуж и жила отдельно. Отец почти все время пропадал на даче, где-то под Тихвином, туда же уезжала и мать – как только наступал апрель, она закрывала дверь, и Валера вплоть до конца октября оставался один. Таким образом, целых полгода он был самостоятельным человеком, тогда как остальная часть его жизни проходила под жестким материнским контролем. Его мать не была домашним диктатором, просто, хорошо зная своего сына, она вынужденно следила за его поведением.

– Скажите, молодой человек, вы пьете? – первое, что спросила она после нашего знакомства. Она так и обратилась ко мне: «молодой человек», хотя десять секунд назад услышала мое имя.

– Бывает, – ответил я.

– Вам, наверное, можно, а вот Валере пить нельзя, – твердо сказала она. – Вы знаете об этом?

– Нет.

– Разве он вам не сказал? – удивилась она. – Он обязан был вам это сказать!

Не знаю, что он там был обязан, а что нет, я к тому времени многого не знал. Сказать по правде, я даже не понял, как мы с ним сошлись. Мне совсем не нравились его стихи, они казались мне излишне грубыми, но не потому, что этого хотел автор, а потому, что иначе он не умел. Несмотря на их топорность, в них все же присутствовала музыка, но, на мой взгляд, совершенно случайная. Она витала в его несоразмерных строчках, словно блуждала в темном лесу, то теряясь в густом кустарнике, то вновь вырываясь к свету. В ней было больше сумбура, чем стройности. Во всей этой сумятице сквозила какая-то дичайшая грусть, возникавшая от чувства обреченности, да и сама она была обречена. Его стихи были полной графоманией.

Лесть всегда груба, пусть кто-то иногда и называет ее тонкой. Не всем она к лицу, но Сорин смог покорить меня ею. Так грубо мне еще не льстили. Мне пришлось присмотреться к нему – может быть, изначально я и проявил слабость, отозвавшись на его нехитрое внимание, но потом никогда не пожалел об этом.

У него практически не было друзей, так что, по сути, он всегда был один. Мои приятели смеялись над ним и над его стихами – конечно, беззлобно, но все равно обидно, и ни одного из них он не мог назвать просто своим хорошим знакомым, не говоря уже о чем-то большем. Все они были ловчее и изобретательнее его во всем, они могли сожрать и переварить десять таких Валер, и, понимая это, он никогда не подавал виду, что его задевают их смешки. Он только улыбался в ответ, и мне становилось обидно за него.

Мне казалось, он не должен был ограничиваться этим жалким жестом, ему нужно было идти дальше: либо заплакать, либо взорваться и кого-нибудь покалечить, а лучше проделать и то и другое в любой последовательности. Нельзя прятать свою сущность от себя, пытаясь спрятать ее от всех. Она все равно вырвется из твоих глубин, как бы ты ее ни скрывал. Явленная лишь в стихах, она продолжала жить в нем тайной жизнью, дожидаясь своего часа.

2

– Хочешь немного заработать? – спросил он меня однажды, и это было действительно очень кстати – на тот момент я как никогда нуждался в деньгах.

– Что за работа?

Нужно было покрыть крышу шифером и заменить подгнивший венец в деревенском доме.

– Ерунда, – сказал Валера. – Справимся за неделю.

– Ты когда-нибудь делал это раньше?

– Раз десять или пятнадцать.

– Правда?

– Конечно!

Мы собрались и поехали. Встретились утром на вокзале, где Валера познакомил меня с хозяйкой – полноватой женщиной в платке, всю дорогу она подозрительно косилась в мою сторону. Я не внушал ей доверия в качестве профессионального строителя. Сорин куда больше подходил на эту роль, и она общалась исключительно с ним.

Мы вышли на какой-то неприветливой станции, кругом простирались поля. По дороге нам попалась речка, она оказалась неожиданно бурной. Берег был каменистым, два рыбака стояли с удочками наперевес, накрапывал мелкий дождик. Лена, так звали хозяйку, раскрыла цветастый зонт. Через полчаса ходьбы показалась деревня.

Дом был старый, его темный бревенчатый сруб немного покосился в сторону двора. Из покрытой дранкой крыши торчала кирпичная труба.

Хозяйка повозилась с замком и с трудом открыла пухлую, обитую дерматином дверь. В доме стоял затхлый сырой дух.

Показав, где что лежит, и простившись только с Валерой, она быстро уехала.

Деревня была немножко унылой, казалось, тут жили одни старики. С крыши открывался тот же вид, что и с земли, – маленькие темные дома, голые участки обнесены покосившимся штакетником. Слева, на краю деревни, разлилась огромная лужа. На горизонте чернела полоска леса. Небо было низкое, дождь все не прекращался.

Кое-как растопив печь и разобравшись с заслонками, мы приступили к работе.

Для начала нужно было содрать с крыши дранку. Это оказалось непростым занятием. Она была прибита мелкими гвоздями, мы поддевали ее гвоздодерами и отделяли от обрешетки. Валера крякал, работая как заправский мастеровой, без устали орудуя монтировкой.

Вечером мы сварили на плите ужин, и в доме стало уютнее.

– Давно ты так работаешь? – спросил я его за едой.

– Лет десять, – ответил он, не переставая жевать. Раньше он шабашил с зятем, но теперь, когда шабашки накрылись, ему приходилось перебиваться такими вот халтурами.

Я задал еще несколько вопросов и узнал много интересного из его прошлой жизни.

Оказывается, все началось со стройотрядов, куда он ездил, учась в институте. Институт он так и не окончил, зато нашел себе постоянную работу с очень хорошим заработком. Каждый год начиная с весны и до поздней осени он проводил время за строительством коровников и птицеферм, рыл колодцы и городил заборы – короче, занимался всем, за что неплохо по тем временам платили. По его словам, за пять месяцев он получал столько, что потом оставшиеся семь не вылезал из ресторанов, просаживая там все деньги. Тогда-то Валера и подсел на алкоголь, и теперь у него с ним были весьма непростые отношения.

Однажды они бригадой бухали всю ночь, а когда наутро ему стало плохо, его повезли на колхозном УАЗе в ближайшую больницу, находящуюся в районном центре. В машине Валере стало еще хуже, и тогда он лег на капот и открыл рот, чтобы встречный воздух задувал внутрь.

– И ты ехал так всю дорогу?

– Почти. Правда, на одном крутом повороте, уже под самый конец, не удержался и полетел в кювет. В результате падения я сломал руку и выбил колено.

Я представил его на капоте с открытым ртом и не смог удержаться от смеха.

– Валера, – сказал я, прекратив смеяться. – Ты мой кумир!

– Кто? Я?

– Именно!

Он смущенно заулыбался, так, что по всему лицу пошли морщины. Наверное, его так никто в жизни не называл. Впрочем, как и меня.

На следующий день с дранкой было покончено. Мы повытаскивали из обрешетины оставшиеся гвозди и кое-где заменили доски. Дом стал похож на огромную рыбину, выброшенную на берег, которую до самых ребер объели птицы.

Следующее утро выдалось ясным. Валера действительно знал толк в строительстве. Я же и понятия не имел, что, например, шиферные листы кладут от низа, накрывая следующим внахлест, и так далее до самого конька; и что для крепежа нужны специальные гвозди с резиновыми прокладками на шляпках, чтобы в отверстия не затекала вода. И что опять же для пущей гидроизоляции эти гвозди следует забивать в волну, а не в ложбину между ними.

Мы натянули между краями ската веревку, по которой выравнивался нижний ряд. Работа двигалась споро, никогда я еще не трудился с таким удовольствием.

В этот день было солнечно, и наконец можно было скинуть куртки. Я старался разговорить Валеру, задавая вопросы, и постепенно он стал раскрываться. Под вечер мы сидели возле трубы и жарко спорили о стихах. Вокруг стояла вечерняя тишина, и наши голоса долетали до самых отдаленных концов деревни. Могу поспорить, что тут никто ни разу не слышал таких разговоров. Садилось солнце, начинало остро пахнуть землей и еще чем-то пронзительно нежным, наполняя легкие пьянящим воздухом какой-то дикой свободы, так что хотелось запеть или заорать благим матом. Мне казалось, что я могу полететь, если захочу, – нужно только оттолкнуться и раскинуть руки.

Валера тоже преобразился. И хотя, по моему мнению, он нес полную чушь, я готов был ее принять только ради того, чтобы его слова наконец-то обрели вес. Чтобы он почувствовал весомость своих слов и они в таком неожиданно прекрасном месте, как это, не пропали под гнетом моего пренебрежения.

«Ты прекрасный строитель, – обратился я к нему мысленно, – но плохой поэт. Не знаю, было бы лучше, если бы было наоборот? И что нужно сделать, чтобы изменить ход вещей?»

Но, если говорить откровенно, мои стихи тоже были не так уж хороши. Сейчас я понимал это очень отчетливо. У меня даже промелькнула мысль: может быть, потому я и сблизился с этим человеком, что он был похож на меня? Я был уверен, он чувствовал то же, что и я, в этот вечер. Может, это и была его Великая Любовь – вот эта крыша, молоток в руках, пьянящий весенний воздух и нежно-кровавое небо над головой?

На следующий день мы добили крышу быстрее, чем ожидали, потому что оба были на подъеме, и теперь нужно было быстро переходить к последней части, так как к вечеру обещала приехать хозяйка принимать работу.

Оставалось заменить два подгнивших бревна в нижнем венце сруба. По словам Валеры, все было просто – нужно только приподнять избу на домкратах, вытащить гнилые бревна и подсунуть вместо них новые.

– Ты и это делал? – я не смог сдержать изумления. – Нет, – покачал он головой. – Но слышал от тех, кто это проделывал не раз.

– А что будет, если у нас не получится?

– В худшем случае дом рухнет, и все.

– И ты хочешь попробовать?!

– Мы же подписались под это дело.

Я смотрел на Валеру и снова не узнавал его. Передо мной стоял уверенный в себе, решительный малый и держал в руках тяжелый дрын, словно в нем вообще не было веса.

– Даже если у нас не получится, ты все равно в моих глазах останешься крутым, – сказал я ему.

– Ты тоже, – засмеялся он.

Когда приехала хозяйка, она молча обошла то, что осталось от дома, и опустилась на бревно.

Мы смотрели на нее, готовые ко всему.

– А я шампанского привезла, – сказала она. – Обмыть вашу работу.

– Это хорошо, – отозвался Валера. – Но лучше бы водки.

3

Насколько я знаю, он никогда никому не звонил. За всю жизнь он лишь несколько раз набрал мой номер, в остальных случаях это делал я.

Если трубку брала мать, я представлялся, а потом просил позвать Валеру. Через пару звонков она стала меня узнавать.

Она неизменно была приветливой и обращалась ко мне на «вы», иногда мы с ней мило беседовали. Мне она казалась прекрасной женщиной, да такой, по сути, и была. Она любила сына, но считала, что он мог быть и поумнее.

– Да он умный, что вы! Только, может, прикидывается простачком, – смеялся я.

– Вот именно, – сердилась она. – Так наприкидывался, что уже не расприкинуться.

Да уж, она и правда могла так говорить. Неустроенный в свои тридцать лет, он выглядел крайним недотепой.

Спустя полгода после нашего деревенского приключения на него завели уголовное дело. Вменяемое ему правонарушение было таким же нелепым, как и он сам. Выпивая однажды у какого-то приятеля, Валера пошел за водкой и, возвращаясь, перепутал этаж. Ничего не соображая, он начал долбиться в чужую квартиру, в которой проживала одинокая старушонка. Сначала она сидела тихо, но, после того как Валера пустил в ход тяжелые башмаки и дверь стала трещать под их ударами, ей пришлось вызвать милицию.

Наряд приехал быстро, но Валера все-таки успел выломать дверь и ворваться в квартиру, после чего был сбит с ног тяжелой чугунной сковородой. Оказалось, бабуля сжила со свету одного за другим троих мужей – в общем, она знала, как управиться с обезумевшим мужиком. Падая, Валера задел ее бутылкой, так что скорую помощь пришлось вызывать для обоих.

В себя он пришел в отделении, очнувшись в камере с перевязанной головой. Она сильно болела, боль от удара перемешалась с похмельем. В камере было темно. Валера встал, подошел к железной двери и заглянул в небольшое круглое отверстие. Было тихо, и среди этой тишины неожиданно откуда-то начали приходить строчки – они наползали одна на другую и складывались в стихотворение.

Оно было прекрасным, его хотелось записать, но было нечем. Чтобы не забыть, он повторял его про себя, заучивая наизусть. В ноющей от боли голове звучала чудесная музыка, в то время как он видел перед собой тускло освещенное помещение дежурки, стол и мента, спящего на стуле.

Дело замяли – старушка забрала заявление, после того как Валера купил ей телевизор. Он едва не разбил его, ударив дверью парадного, но все же донес и вручил, еще раз сердечно извинившись.

«Больше не пью», – сказал себе Валера. Не хватало еще ему в тюрьму.

Но в следующий раз он загремел в дурку, когда едва не спрыгнул с балкона на желтый песок, по которому шел караван навьюченных верблюдов. Никаких верблюдов, естественно, не было, зато была белая горячка – она поднялась на лифте на одиннадцатый этаж и без стука вошла в дверь.

– Тебе нравятся верблюды? – спросила Валеру большая белка.

Тот с готовностью кивнул:

– Я их обожаю.

– А ты видел хоть одного верблюда? – продолжала задавать вопросы белка.

Он помотал головой.

– Так вот же! Смотри, они ждут тебя, – и она показала вниз.

Он уже перекинул ногу через балконные перила, как белка внезапно превратилась в его сестру и втащила Валеру обратно в квартиру.

Он пролежал в одиночной палате две недели, и все это время ему делали уколы и ставили капельницы, а потом в палату вошел крепкий лысый мужик в белом халате и уселся напротив его кровати.

Валера покорно ждал, что он скажет. Врач мог сказать все что угодно, например: «Ты не выйдешь отсюда до конца своих дней». Но вместо этого произнес:

– Я люблю вашу сестру.

Валера, опешив от такого поворота, тревожно ожидал продолжения, но его не было. Врач встал и вышел. Это был самый главный человек, от которого зависела Валерина судьба.

На следующий день Валеру отпустили.

– Ты не знаешь, на что мне пришлось пойти, чтобы вытащить тебя, – прошипела ему сестра по телефону.

– Ты сама меня туда сдала, – ответил ей Валера. – Неблагодарный! – выкрикнула она и бросила трубку.

4

Несмотря на всякие жизненные невзгоды, он продолжал писать и, кстати, выпустил больше всех книжек из всех наших общих знакомых. Издавал он их за собственный счет по двести – триста экземпляров – это были карманного формата тонкие брошюрки, жалкие и смешные, с нелепыми рисунками на обложках, со вступительными словами поэтов калибром немногим повыше, нежели сам автор. Стихи в них были с исправленными от руки опечатками – хотелось взвыть от тоски, глядя на эти покалеченные строчки.

Да, это были действительно абсолютно жалкие книжонки. Хватало нескольких страниц, чтобы прекратить чтение и больше никогда к нему не возвращаться. В мире и так много печальных вещей, чтобы таким вот образом их еще и приумножать.

Всего он воспроизвел их на свет семь или восемь, а между пятой и шестой – женился. Я видел его жену лишь однажды – это была молодая миловидная женщина с удивительно красивой улыбкой, немного застенчивой, как у Валеры, но более открытой. Он гордился ею и очень дорожил, считая, что ему невероятно повезло.

Он уже давно не пил – жена вообще никогда не видела его пьяным. Пожив три месяца у него на Гражданке, они переехали на Черную речку в квартиру ее родителей. Кроме отца и матери, там жили несколько кошек с диковинными именами, которые трудно было запомнить, и белый крохотный мопс, тявкающий так, что закладывало уши.

Валера продолжал заниматься строительством и частенько отсутствовал, тягая бревна на свежем воздухе. Когда он возвращался и обнимал жену, она, вдыхая его запах, говорила: «Милый, ты пахнешь лесным шампунем». Лесным шампунем? Да он пах настоящим лесом, причем тут какой-то шампунь?! Вроде ерундовина, но, если задуматься, в этих словах ее наивность граничила с глупостью, однако Валера не замечал таких мелочей, потому что был не приучен или попросту не способен подмечать тонкости и еще потому, что она уже тянула его на кровать.

В то время мы редко общались и еще реже виделись – он был полностью поглощен семейной жизнью. Из наших телефонных разговоров я сделал выводы, что жена у него «любимая», теща «пришибленная», а тесть «дурной». Про домашний зоопарк он выражался нецензурно, поэтому эти определения можно опустить. Подробности Валериного проживания в этой семье проявились позже, уже после того как его вышвырнули вон, а пока все смахивало на вполне нормальное житье-бытье.

Теперь он звонил мне сам, я хоть и знал его новый номер, но ни разу его не набрал. Еще мы могли пересекаться на литературных тусовках, но он стал редко на них появляться, полностью отдавшись новой жизни. Впрочем, никто особо не переживал по поводу его отсутствия, так же как не кричал от радости, когда он неожиданно возникал. Никто о нем не спрашивал, не узнавал, как у него дела, какие новости на личном фронте. А новости-то как раз были.

Он позвонил мне в один из мартовских дней и сообщил, что уже третий месяц живет дома.

– Да, кстати, поздравь меня, у меня родилась дочь, – добавил он, а затем рассказал историю своего очередного грехопадения.

Когда подошел срок рожать, его жену положили на сохранение. Валера, не в силах терпеть ее родителей в одиночку, переехал на это время домой. От сильнейшего переживания за жену и будущего ребенка он запил и не появлялся в роддоме до тех пор, пока жена не разродилась дочкой, и только потом решился навестить, но перед посещением перепил. Можно представить лицо молодой матери, увидевшей своего мужа, на четвереньках вползающего в палату.

Нет, это был не он – какой-то совершенно незнакомый человек ползал возле ее ног и пускал слюни на больничный линолеум. Она не хотела признавать в нем мужа, а он в свою очередь не хотел ее пугать – он просто таким образом выражал огромную благодарность, выражал так, как мог на тот момент, но эта женщина, не умевшая отличить запах настоящей сосновой смолы от шампуня, в ужасе отпихнула его ногой.

На ее крик сбежался весь этаж. Когда два дюжих охранника тащили его, окончательно обезумевшего, по коридору, он продолжал мычать и вертеть глазами, цепляясь руками за стоящие вдоль стен каталки. Полтора часа его не могли выдворить из роддома, и все закончилось в обезьяннике ближайшего опорного пункта, однако по утру менты сжалились, и молодой отец был отпущен под честное слово больше не посещать жену в таком виде.

Валера был опустошен. К жесточайшему похмелью прибавилось осознание случившейся беды и понимание, что ничего уже не исправить. Можно было встать на колени и попытаться вымолить прощение, но эта поза решительно исключалась, так как могла напомнить супруге о его недавнем визите, а иначе вымаливать прощение он не умел.

С тех пор прошло уже три месяца, а Валера еще ни разу не видел своего ребенка.

– Я не знаю, что мне делать, – сказал он, сморкаясь в телефонной трубке. – Она вообще не хочет со мной разговаривать.

– Подожди немного, дай время, сейчас ей не до тебя, – попытался я его утешить, впрочем, сам не очень-то веря своим словам. Конечно, ее можно было понять. Она вышла замуж за одного человека, а родила другому, причем, если первый был идеален во всех отношениях, второй – просто ужасен.

Что ж, ее случай был не исключительным в своем роде, а вполне показательным и вполне мог послужить иллюстративным примером для какого-нибудь глянцевого женского журнала. Со своей стороны, думая о Валериной проблеме, я пытался представить все то, во что он вляпался и что довело его до критического состояния. Я видел перед собой родителей жены, всех их кошек, всю тесноту их квартиры – каждый оккупированный квадратный метр: все эти диваны, столы и стулья, телевизоры, шкафы и кровати, кошачьи туалеты, цветы в горшках, ковры и тумбы, швейные машинки, тазы и микроволновки, полиэтиленовые мешки, шторы и половые тряпки, грязное и чистое белье, мочалки, картины на стенах, абажуры, хрустальные фужеры, слоники, какие-то липучки, тапочки и огромный, на полкухни, холодильник… Господи! Да там не то что Валере, там Тебе не было места! Как не было места Тебе и в его стихах.

Все это было неправильно, все шло не оттуда и не туда, двигалось набекрень, наискось, катилось юзом, подпрыгивая на ухабах, застревая и пробуксовывая. Все это выглядело жалко, называясь жизнью. Но это и была жизнь, и другой не было: ни у Валеры, ни у меня, ни у каждого из нас.

5

С женой он все-таки разошелся – она так и не смогла его принять. Так он стал приходящим отцом. Забирая дочку на выходные, он угощал ее мороженым, конфетами и другими сладостями, катал на каруселях и катерах, гулял с ней и всячески баловал, а потом отвозил к матери и по совместительству бывшей жене.

Разводясь с ним, она думала, что легко найдет ему замену, но, помыкавшись с одним-другим-третьим, быстро поняла, что все мужики одинаковы в своем беспредельном эгоизме и каждый из них любит выпить, каждый хочет от нее большего, нежели может дать сам, и у каждого нужно регулярно сосать без всяких жалоб и отговорок.

Если сравнивать их с бывшим мужем, то тот хотя бы беззаветно любил дочь, и ему можно было спокойно ее доверить, чего нельзя сказать ни про одного из ее половых партнеров.

Потом Валера рассказывал, что по прошествии времени она не раз предлагала ему сойтись, но он уже сам не хотел этого. Не то чтобы он не мог ей чего-то простить, просто не желал расставаться с вновь обретенным чувством равновесия, которое дарило ему ощущение свободы.

Зачем ему было сходиться?

Во-первых, у него и так была любимая и любящая дочь, которая всегда искренне радовалась его приходам и с которой по субботам он мог насыщать свое отцовское чувство.

Во-вторых, оставшись в конце концов одна, бывшая жена радовалась его приходам не меньше, потому что, перед тем как пойти гулять с дочкой, он всегда добросовестно удовлетворял ее саму. И этот секс не имел ничего общего с рутинным супружеским долгом, в какой он мог превратиться в случае их воссоединения. Так что понятно, почему во всем остальном послушный и кроткий Валера в этом вопросе был неуступчивее самого упрямого барана.

Оставшись наедине со своей стихотворной музой, он снова взялся за старое и в течение трех лет издал еще два сборника, которые были посвящены бывшей супруге. Это выглядело более чем странно, потому что обычно стихи пишут тем, к кому стремятся и о ком тоскуют, а не тем, от кого бегут, но это же был Валера. Я думаю, ему самому было нелегко разобраться в побудительных мотивах своего творчества, что уж говорить о других, кто даже и не пытался заглянуть в потемки его души.

В начале двухтысячных мы часто подолгу работали вместе, выполняя различные заказы, а однажды целую зиму протрубили на стройке, устанавливая в огромном строящемся доме двери, окна и подоконники. Нами командовал наш общий знакомый Борис, взявший этот подряд. Лет пять назад, новичком, он ходил за Валерой хвостом, учась работе, и тот с удовольствием делился секретами мастерства, и вот уже ученик, давно переросший своего учителя, гонял его по этажам.

Валера любил и умел работать, но у него был свой неспешный ритм, и если ему навязывали другой, все валилось у него из рук. Бориса, платившего нам по часам, такая нерасторопность совсем не устраивала, тем более что и мы, глядя на Валеру, снижали работоспособность. Это выводило нашего бригадира из себя.

– Быстрее! – кричал он Валере. – Двигай мослами, чертов стихотворец!

Валера только улыбался в ответ, морща лицо, становясь похожим на актера Бельмондо.

– У меня болит спина, – отвечал он, мелко, как в приступе пароксизма, тряся головой. – Натри мне ее скипидаром.

– Я тебе сейчас задницу натру.

Это нужно было слышать. Борис, набрасываясь, нещадно заикался, а Валера неловко отшучивался, отбиваясь от его нападок, – они были те еще голубки. А вскоре к нам присоединился Омар, и стало совсем весело.

До ближайшего метро ходили трамваи, но мы с Валерой предпочитали добираться пешком. Он брал мне в ларьке джин-тоник, покупая мое внимание, и потом всю дорогу жаловался на свою бывшую жену, целенаправленно наставлявшую рога их совместному прошлому, а заодно и будущему.

– У тебя же не может быть с ней никакого будущего? – отхлебывая из банки, напоминал ему я. – Или ты еще на что-то надеешься?

Да, тогда он еще надеялся. Он все еще ненавидел ее и любил, сходя с ума от невозможности что-то изменить.

И еще я заметил, что он стал постепенно меняться, и не в лучшую сторону. Как будто в нем поистерся механизм и шестеренки, до сих пор крутившиеся исправно, начали давать сбой. Это отмечалось во всем – в той же работе, которую раньше он проделывал играючи; теперь ему приходилось напрягаться, чтобы не наделать косяков, и все равно они вылезали тут и там, как несъедобные грибы. В итоге, напарившись с ним несколько раз, Борис стал брать его с собой, тогда как мы с Омаром работали самостоятельно. Валера был незаменим в подыгрыше, из него получался отличный подсобник, вкалывающий под присмотром. За ним просто нужно было следить, чтобы он чего-нибудь не запорол, чего уже невозможно было исправить.

Примерно в то время у него стала развиваться одна характерная особенность: он не хотел говорить о чем-то, что, на его взгляд, могло принести страдание или просто задеть. А если, скажем, собеседник начинал настаивать на этой теме, то Валера, недолго думая, напяливал маску клоуна и начинал дурачиться, выводя того из себя.

Конечно, такое проявление эгоизма возникло у него как форма защиты и в крайних случаях было вполне приемлемо, но когда подобное поведение постепенно становилось нормой, это начинало раздражать. Хотя, с другой стороны, каждый защищается как может, и очень трудно после многочисленных схваток сохранить себя и свое лицо прежним.

Теперь с ним можно было говорить только о том, что нравилось ему. Это напоминало мне разговоры с трехлетним малышом, который повторял за тобой твои же понравившиеся ему фразы. Например: «Мама нас любит». – «Да, мама нас любит». – «Мама любит Валерика». – «Да, мама любит Валерика». Это было понятно и приятно.

«А кто ручки испачкал? Почему Валерик молчит? Валерик не хочет говорить, почему он испачкал ручки?»

Валерик молчал. Ему не нравилось, когда его тыкали в его «грязные ручки». Не нравилось, когда говорили, что он неудачник, что он ничего не умеет и не хочет уметь, что его выгнала женщина, которая и сама-то никому не нужна. Не нравилось, что родители жены настраивали его дочь против него, что собственная мать постоянно его пилила, а сестра и вовсе перестала с ним разговаривать. Что к тридцати пяти годам у него, по сути, не было друга, с которым он мог бы снять все эти чертовы маски, одну за другой, и просто откровенно поговорить.

А ведь настанет время, когда все эти маски настолько прирастут к лицу, что их будет уже не отодрать. И вот тогда он даже наедине с собой не сможет разглядеть себя ни в зеркале, ни в собственной душе.

6

Но пока мы шли к метро, я глотал джин-тоник и слушал откровения, может быть, уже последние в его жизни, обращенные к человеку. Механизм разрушения был запущен, и он работал исправнее любых часов.

– Ты не пробовал записать свою жизнь? – спросил я его.

– Записать свою жизнь? Зачем? – не понял он.

– Ну, просто. Ты порой так забавно рассказываешь, с таким своеобразным юмором – мне кажется, из всего этого могла бы получиться неплохая книга. Повесть или роман, почему нет?

Мне самому показалось это забавным, а вдруг и правда получится? Стихи стихами, куда они денутся, хотя давно уже нужно было признать, что они никуда не годятся, так почему бы не попробовать себя в ином качестве?

– Это ты думаешь, что они никуда не годятся, у меня на этот счет другое мнение, – сказал Валера, жмурясь, как кот, на солнце.

– Ладно, речь сейчас не об этом…

– Критериев нет, – продолжал он, блаженно улыбаясь, словно и не слышал моих слов. – Кто-то любит Есенина, кто-то Бродского…

– А кто-то Васю Пупкина с третьего этажа, – перебил я его. – Ты это хочешь сказать?

– Именно.

– Следуя твоей логике, Вася Пупкин ничем не хуже того же Бродского?

– Для того, кто его любит, даже лучше.

– Но ты же понимаешь, что Вася Пупкин – не Бродский? Ты не можешь не понимать их неравнозначности.

– Я этого не знаю, – продолжал он улыбаться своей резиновой улыбкой.

Конечно, тут он отстаивал свою несостоятельность в стихах, но кто не давал ему другого шанса?

У всех был шанс, вот что я сумел внушить ему в тот день.

И Валера начал писать. Это было удивительно, но он даже купил у моего приятеля печатную машинку без двух литер, когда-то бывшую моей, и основательно сел за писанину. До того никогда не заморачивавшийся формальной стороной дела, кропавший стишки в блокнотиках, он сразу понял, в чем он раньше терял. Печатная машинка как первый необходимый атрибут большой литературы – вот где был залог вдохновенного труда.

Он сразу определил для себя каждодневную норму – две страницы с полуторным интервалом, и теперь ничего не хотел слышать о сверхурочных рабочих часах на стройке. Ни за какие деньги он не соглашался на дополнительные халтуры, которые могли бы помешать его вечерней встрече с печатной машинкой, что безмерно злило Бориса и наполняло уважением Омара и меня. У Валеры появилась Цель, и она, собрав все его разрозненные части воедино, сделала его сильным. По крайней мере, мы не могли вот так просто отказать нашему бригадиру.

– У него все получится, – говорил мне Омар под пиво в трамвае к метро. – Я верю в Валеру.

– Дай-то бог, – отвечал я. – Наверное, он это заслужил…

Через два года у Валеры Сорина вышла первая книга тиражом восемь тысяч экземпляров. У нее было какое-то идиотское название, но издали ее хорошо: пятьсот белоснежных страниц под твердой обложкой, пахнущих клеем и типографской краской. Это был плутовской роман на современный лад, где главный герой – любимец женщин и просто славный малый – в поисках счастья, богатства и любовных утех летит по жизни мотыльком, совершенно не боясь пламени.

Издательство, выпустившее книгу, называлось «Соитие», и это название было подстать самому роману, напичканному пикантными сценами. Еще у Валеры был такой необычный стиль – он писал радостно. Было видно, что автору нравится абсолютно все: и герой, и его многочисленные подруги, и Петербург, в котором происходило действие, и весь этот увлекательный процесс, называемый сочинительством. Ликование так и било ключом со всех страниц, и это, пожалуй, было самым замечательным и самым безобразным в этой книге. Если поначалу это приятно удивляло, то к десятой странице начинало настораживать, а к двадцатой ты понимал, что тебя принимают за полного идиота. Только они могут бескорыстно восторгаться буквально всем, что их окружает, не выражая больше никаких эмоций.

Понятия не имею, чем руководствовалась издательша, густо накрашенная женщина средних лет, решая издать Валерину писанину, но она буквально влюбилась в нее. Узнав адрес по «Желтым страницам», он принес ей отпечатанную на машинке рукопись. Все «М» и «А» были выведены в тексте шариковой ручкой. Это сильно удивило издательшу, и она тут же взялась читать. Она читала весь рабочий день, потом по дороге домой дочитывала в метро и хохотала на весь вагон. Она не могла сдержать слез от смеха, Валера попал в точку. Возможно, даже в точку джи, потому что на следующий же день с ним был заключен договор.

«Это универсальная литература, – сказала издательша своему редактору, который по совместительству был ее мужем. – Она подходит для любого читателя. Это просто восторг какой-то, пир духа». Тот промолчал, только поднял брови, ничего, впрочем, этим не выражая. Если его жена решила что-то издавать, то возражать было бесполезно.

Книга, с горем пополам отредактированная, наконец вышла, и мы хорошенько ее обмыли. В этот раз Валера не стал бузить, потому что нужно было срочно писать следующий роман. Издательша настаивала на продолжении. Вскоре и оно было готово.

Если первый роман, в который он вложил свои представления о самом себе, был хотя бы любопытен в плане подачи, то второй получился неудачным во всем. Написанный наспех, он вышел настолько пустопорожним, что даже влюбленная в его писанину издательша засомневалась, но тут неожиданно вмешался ее муж. «Это новое слово в литературе, – заявил он жене. – И ты будешь первой, кто донесет его до читателя».

Не знаю, кто из них был глупее – он или она. Скорее, они стоили друг друга. Да, у них было издатель ство, но одно дело штамповать переводные женские романы, и совсем другое – делать ставку на штучный товар. А может быть, он просто хотел, чтобы она поскорее обожглась и выкинула наконец из головы бредовую мысль встать на одну ступень с «Азбукой» и «Лимбус Пресс».

В этот раз сюжет был закручен, как хвост поросенка. Теперь главный герой грабил банк, для чего ему необходимо было соблазнить шестидесятилетнюю подругу матери, чья квартира соседствовала с этим учреждением. Казалось, это неразрешимая задача, но герой Сорина справлялся с ней просто блестяще. Тут автор ничего не придумывал – у него был подобный опыт, только на кону стояла обыкновенная похоть, а не мешок с золотыми слитками. Оставалось просто собраться с духом – и дело было в шляпе. Как потом он проникал в банк – это узнать мне было не суждено. Думаю, кроме самого Валеры и сотрудников «Соития», этот роман больше никто не одолел.

Но как бы там ни было, я все равно был очень рад за Валеру. Дело даже не в качестве его писанины, а в том, что он первый, кто так лихо ворвался в так называемую большую литературу. Второй его роман издали одиннадцатитысячным тиражом – кто бы мог такое представить! Ему неплохо заплатили, и на эти деньги он поставил себе зубной мост. Обмывая книгу, он все время гримасничал, поводя губами, словно языком пересчитывал зубы.

– Хорош тебе корчить рожи, – не выдержал я. – Что ты, как конь, паясничаешь?

– Привыкаю к мосту, – объяснил он. – Не нравится, не смотри.

Эта привычка останется у него навсегда и впоследствии перейдет в невроз, а пока он мог спокойно улыбаться во весь рот, обнажая ровный ряд красивых зубов. Да, он стал писателем, настоящим, и на нем собирались заработать немалые деньги.

Казалось, жизнь налаживается, он раздарил все авторские экземпляры и теперь покупал свои книги в магазинах на подарки новым и старым знакомым.

– Ого, ты написал книгу! – удивлялись они. – Слышите, Валера Сорин написал книгу. Даже две! Или уже три?

Валера смущенно улыбался, немного раскачиваясь всем своим квадратным телом, словно собирался оттолкнуться и взлететь, – у него были красивые зубы, и книжки тоже были красивы сами по себе. Им гордилась дочь, и жена стала отдаваться еще яростнее, чем прежде.

Чтобы как-то нормализовать процесс писанины и поставить ее на поток, он устроился плотником на завод. Пятидневный труд совсем не изматывал, наоборот, помог ему самоорганизоваться.

Вставать приходилось рано, но сама работа была нетрудной. Бригада состояла в основном из пожилых работяг. С утра до вечера они пили технический спирт и резались в домино, а когда приходил мастер и выгонял их на улицу, они брали в руки молотки и что-нибудь сколачивали, чтобы с чувством выполненного долга разъехаться по домам.

От непьющего и не играющего в домино Валеры быстро отстали, записав его в разряд белых ворон. Его никто не донимал разговорами, и он никогда не принимал участия в жарких дискуссиях на тему спорта и политики. Все свободное время Валера дремал, сидя на стуле возле своего шкафчика.

Смена заканчивалась в половине четвертого, и Валера сразу же ехал домой, где его ждала пишущая машинка, – компьютер он не хотел покупать принципиально, ссылаясь на больные глаза. Мне кажется, он это придумал только для того, чтобы не заморачиваться с дорогой покупкой, и потом ему просто нравилось стучать по клавишам и с легким звоном переводить каретку в исходное положение. Во всем этом был особый шик, и плевать ему было на то, что такая писанина отбрасывала его в прошлый век, – он и сам был весь с головы до ног из прошлого века. Валера заправлял сразу пять листов бумаги, промеженных копирками, и наяривал, ничего не правя и не ведая сомнений. Это была идеальная печатная машина, выдающая по две с половиной страницы в день, без выходных, не ломаясь и не требуя ремонта. Она была живой, полной честолюбивых замыслов и возможностей их осуществить.

Ложился он в одиннадцать и сразу засыпал, гримасничая даже во сне.

7

«Соитие» его уже не хотело. Похоже, его книги совсем не продавались, и оба тиража следовало пустить под нож. Что ж, тут не было виноватых, разве что муж издательши, который, по ее словам, не только позволил ей так опрометчиво купиться на этот бред, но еще и подтолкнул.

Валера начал ходить по другим издательствам, называя их почему-то редакциями. Так как его машинописные рукописи нельзя было размножить, ему приходилось не только разносить их по «редакциям», но и забирать обратно. Нелепый, с неизменной резиновой улыбкой, он стоял на пороге и, гримасничая, ждал, пока искали его папку, чертыхаясь и раскидывая бумаги. Бумаг было так много – целое море, и по нему можно было плыть бесконечно.

Его визиты стали привычными. Во всех городских издательствах он стал уже не то чтобы своим, но вроде как и не чужим.

– Давно вас не было, – говорили ему. – Это не подходит, извините.

– Новое принес?.. Эгей, да это мы уже читали! Ты по второму кругу, что ли, пошел?

Он пробовал записывать, чтобы и правда не приносить по второму разу один и тот же текст, но все равно забывал или терял записи, записывая вновь, и снова в который раз путался в этой круговерти. Со стороны это выглядело безнадежно, но нужно отдать ему должное – Валера никогда не отчаивался и не злился, он был уверен в окончательном успехе, потому что если ему повезло однажды, то почему бы фортуне снова не повернуться к нему лицом?

За пять лет он написал тринадцать романов, шесть из которых представляли собой нечто вроде приключенческой саги. Самое замечательное в них было то, что всем своим персонажам он раздал наши имена. Мой герой был правильным полицейским и вообще бравым парнем, Евгений – полоумным магнатом, задумавшим погубить мир, герой Омара являл собой тип законченного злодея и отъявленного мерзавца, а героиня Маргариты вроде Маты Хари торговала своим телом и разведданными нескольких стран.

Каждый раз, созваниваясь с ним по телефону, я узнавал что-то новое о собственных похождениях. Оказывается, я никогда не тратил время на пустую болтовню и всегда бил первым, временами до ужаса становясь похожим на своего антагониста Омара, которого преследовал из одного романа в другой, а тот, наоборот, постепенно обретал благородные черты. В этом замещении я находил главную авторскую задумку, хотя, скорее всего, такие метаморфозы с героями происходили исключительно из-за полной неразберихи в голове автора.

Честно говоря, я не особо следил за стремительно разворачивающимся сюжетом – со слов Валеры, он был очень даже занимательным, но, предполагая обратное, знакомиться с ним вплотную не возникло желания. Вряд ли его читал кто-то еще – в конце концов Валера так и остался одиноким воином, который в отсутствие врага был вынужден сражаться с собственной тенью.

А она надвигалась и была пострашнее любых врагов. Однажды, работая недалеко от его дома, я вызвонил Валеру и предложил встретиться. Он подошел, когда мы с Борисом уже сворачивались. Подождал, пока мы переоденемся, чтобы вместе пройти до метро.

– Он был пьян? – на следующий день поинтересовался у меня Борис.

– Он же не пьет, – с сомнением ответил я. – Не знаю, что это было.

Валера действительно выглядел поддатым, даже несколько перебравшим. Создалось впечатление, что он нетвердо держался на ногах. Его немного заносило, и он натыкался то на меня, то на Бориса, виновато при этом улыбаясь. Что-то с ним действительно было не так. Ко всему прочему, приходилось напрягать слух, чтобы разобрать то, что он говорил. Мне было не по себе, когда я смотрел в его дергающееся лицо, в то время как он ни разу не поднял на меня взгляд.

– Давай, не теряйся. – Стоя у входа в метро, я пожал ему руку.

– Вы тоже.

Казалось, его улыбка была предназначена не нам, а кому-то, кто сидел внутри него и контролировал все его действия.

– Как романы? – спросил я его напоследок. – Пишешь?

– Пишу. Но никто пока не берет. Говорят, не формат.

– Они всегда так говорят. Но ты пиши, не останавливайся.

– Я и не останавливаюсь. Мне хорошо.

– Это главное.

– Да.

Вот и все, будто больше ничего не осталось.

Непонятно было, что нас до сих пор связывало, какие мотивы вынуждали набирать телефонные номера друг друга. Теперь казалось, что у нас никогда не было ничего общего, хотя, возможно, думая так, я врал самому себе. Может быть, я хотел, чтобы он всегда был рядом и напоминал мне, каким не нужно быть? Или, наоборот, мое желание держать его в поле видимости провоцировалось моим стремлением быть на него похожим? Все время сверять – похожи мы или нет? Насколько далеко мы разошлись и хватит ли этого расстояния, чтобы чувствовать себя спокойно или, наоборот, ощущать тайный дискомфорт?

Я ничего не понимал в этой жизни, так же как и он ни черта в ней не разбирался, и это был единственно верный ответ в вопросе нашего родства. Пожалуй, во мне было меньше трагизма, но и вместе с тем меньше стремления чего-то достичь. Он же никогда не оставлял попыток, снова и снова катил этот камень в гору, безропотно и даже, кажется, с удовольствием, словно в этом и заключалась его жизнь, та, к которой он стремился.

Да ведь так оно и было, господи, его же все устраивало! И уже совсем не важен был результат – только движение вверх или вниз. Все – дело вкуса, как он говорил когда-то, критериев не существует. Кому-то нравится Бродский, а кому-то Вася Пупкин. В данном случае ему нравился он сам.

Его дочь стала совсем большой, но любила его так же, как в те времена, когда он катал ее на каруселях и покупал сахарную вату.

– Почему вы не помирились с мамой? – спросила она его однажды.

– Мы с ней никогда не ссорились, – ответил он совершенно серьезно. Дочь была единственным человеком, с кем он мог позволить себе снять все маски. Вернее, оставив только одну, маску отца.

– Но она же выгнала тебя? – настаивала девочка. – Или ты ушел сам?

– Какая разница?

Теперь действительно не было никакой разницы, тем более он уже и не помнил, что там было одиннадцать лет назад. Бывший тесть умер, а бывшая теща еще больше ушла в себя. Бывшая жена старела, все вокруг старилось, и все было бывшим; вот и его мать совсем сдала, а отца он не видел так давно, что уже и не знал, как тот выглядит.

Было время, когда он ходил на свидания, выкупая номера телефонов в одном агентстве знакомств. Это было похоже на хождение по «редакциям».

Иногда женщины сразу бросали трубку, выслушав только замысловатое приветствие, но случалось и такое, что кто-то из них соглашался на встречу. Я представлял Валерино лицо и его улыбку, все его трагикомичные гримасы, и на мои глаза наворачивались слезы. Но вряд ли пришедших на свидание женщин охватывала такая же грусть. Я только надеялся, что те, кто оставался на месте, а не бежал прочь, испытывали еще и любопытство, а не только оторопь.

8

Три года мы не созванивались. Я совсем забыл о нем, а когда вспомнил, то позвонил и предложил встретиться.

– Давай, – сказал он, и его голос показался мне подозрительным.

– Ты там бухой, что ли?

– Нет, – ответил Валера. – Я не пью. Мне пока нельзя.

– Пока?

Насколько я помню, нельзя ему было всегда. Договорились на канале Грибоедова. Приехав немного загодя, я стал ждать.

Было лето, Невский, как всегда, кишел народом. Валера запаздывал. Я подождал еще немного и, не выдержав, позвонил.

– Ты где? – спросил я раздраженно, когда он ответил.

– Я на Гостинке, а ты?

– Мы же на канале Грибоедова договорились!

Дуй сюда!

– Иду.

Канал Грибоедова и Гостинка – разные выходы одной станции метро. Между ними ходьбы минуты три, не больше. Минут через восемь я снова, уже в крайнем раздражении, набрал его номер. «Ты где, черт бы тебя побрал?» – хотел выкрикнуть я в трубку, но тут Валера вышел прямо на меня.

Впрочем, «вышел» – это сильно сказано. Я не знаю, как можно было назвать его походку, но он точно не «шел» в обычном понимании этого слова. Скорее, приплясывал, продвигаясь в мою сторону.

Выглядело это жутко: если еще одной ногой он вышагивал, поднимая ее, как цапля, высоко в колене, то вторую просто подтягивал, при этом выворачивая голову назад так, что на крепкой шее вздувались вены. В одной руке он держал пакет, в другой – складной зонтик.

– Думаешь, будет дождь? – тупо спросил я, не зная, что мне делать дальше. Это было похоже на кошмарное кино, и если он меня сейчас разыгрывал, то у него это получалось на все сто.

Но Валера не умел разыгрывать. За всю свою жизнь он ни разу никого не разыграл. Скорее, это жизнь разыграла его.

– Пойдем? – спросил он, вроде как глядя на меня, но я был в этом не уверен.

Он все так же широко улыбался, но теперь его улыбка превратилась в свою противоположность, словно ее вывернули наизнанку. Мы шли по Невскому, я старался подстроиться под него, замедляя шаг. Идущая навстречу толпа обтекала нас, как вода камень. Я подумал, что впервые Валере уступали дорогу, и если раньше это приходилось делать ему, то теперь с этим все было в порядке.

«Господи, что же с ним такое случилось?» – спрашивал я у себя, не решаясь спросить у него. Может, его переехала машина или он упал с высоты?

Мы поднялись на второй этаж Гостиного Двора и вышли на галерею. Тут было безлюдно. Вдруг Валера развернулся и неожиданно бодро засеменил спиной вперед.

– Давай! – крикнул он, откидывая голову назад. – Догоняй.

Мне пришлось, преодолевая легкий шок, прибавить шагу.

– Я так часто делаю, – ответил он на мой вопросительный взгляд. – Когда, например, опаздываю на работу. Так легче, попробуй сам!

Он даже говорить стал четче, теперь я без труда его понимал.

В кафе Гостиного Двора было немноголюдно. Он присел за свободный столик, а я подошел к стойке и купил пару молочных коктейлей.

– Что же с тобой случилось, Валера? – наконец спросил я, садясь рядом с ним. – У тебя был инсульт?

– Нет, – ответил он, потягивая из трубочки сладкую безалкогольную жидкость. – Врачи говорят – это невроз.

– Но от чего? – продолжал допытываться я, хотя и видел, что ему неприятна эта тема.

– От жены. Я очень сильно переживал, когда разошелся с ней.

– Переживал? Господи, Валера, да вы с ней пятнадцать лет как разошлись!

– Ну да… Уже пятнадцать лет прошло… Как идет время, старик.

Он посмотрел на меня и растянул губы в знакомой улыбке, показавшейся мне сейчас жутковатой.

– Не могу поверить! – Я никак не мог понять такой дикой метаморфозы, произошедшей с ним. Конечно же, его жена тут была ни при чем. Тогда кто или что?

– Время. Это время, старик, – покачал своей большой головой Валера. За соседним столом сидела полная, ярко накрашенная женщина. Отставив мизинец, она попивала из чашки и, как мне показалась, с интересом посматривала на Валеру.

– Ты работаешь? Или инвалидность оформил? – Из-за невроза инвалидность не дают, – беспечно ответил он. – Так что я работаю.

– На заводе?

– Ага. Знаешь, там сколько баб?

Я не знал, сколько там баб. Я вообще ничего не знал. Мне хотелось что-то сказать ему, что-то, что могло бы его утешить, но, кажется, он совсем не нуждался в утешении.

Мы снова вышли на галерею. Под нами, внизу, шумел город.

– Романы не бросил? – не зная уже, что сказать, спросил я. – Или пишешь?

– А как же!

Он развернулся и снова пошпарил задом наперед.

– Попробуй так! – крикнул он, удаляясь. – Не бойся.

– Я и не боюсь, – сказал я и, тоже развернувшись, стал повторять его движения. Мы поравнялись и засеменили рядом.

– А ведь и правда так лучше!

– А я тебе что говорил!

Из-за витрин на нас удивленно смотрели продавщицы. Мы пятились раком, суча согнутыми в локтях руками, Валера, кажется, улыбался, а мне хотелось плакать.

 

Маргарита

1

Маргариту нельзя назвать красавицей, но она мила, этого у нее не отнять. Небольшой рост, красивые ноги, отличная грудь, нижняя капризная губа, а главное – неподдельный интерес в глазах к собеседнику, всегда с сексуальным оттенком, эдакая блядская заинтересованность. Ей плевать, мужчина перед ней или женщина, – она всегда готова рассмотреть человека как объект желания, в большей мере шаловливого, из какого-то веселого любопытства.

Я познакомился с ней у Евгения, ей было двадцать, и у нее уже была дочь. Кроме этого, она уже успела развестись с мужем, и Евгений был ее любовником, с которым она спала официально, но, полагаю, одним им дело не ограничивалось. В общем-то, Маргарита и не скрывала своих мимолетных интриг – все это подавалось ею легко и совсем не отталкивающе; интерес в ее глазах подкупал искренним расположением, хотя иногда оно могло обернуться едкой насмешкой, впрочем, всегда недолгой. Короче, Маргарита была из тех женщин, с которой после близости скорее становишься другом, нежели любовником, но она никогда не откажет в шансе попробовать еще раз и еще, пока вы оба не поймете, что лучше вам все же остаться хорошими друзьями.

Первый ее муж был бизнесменом, причем на ноги он встал уже после женитьбы. За время их недолгой совместной жизни из обыкновенного парняги он превратился в успешного коммерсанта, надо полагать, не без ее непосредственного участия. Нет, она, конечно, не ездила с ним на заключение сделок, не составляла ему бизнес-планов, не подыскивала клиентов, налаживая рынки сбыта. Маргарита просто в нужную минуту всегда находилась рядом, и он мог в любой момент войти в нее, чтобы поработать в ней своим членом. Этого было достаточно, чтобы активировать мозг и основательно подзарядить батарейки. Теперь пришла пора открыть самое главное ее достоинство – тот мужчина, который был в ней, всегда добивался материального благополучия. Оно могло выражаться в каких угодно цифрах, в большинстве случаев достаточно солидных.

В чем тут был секрет, никто не знал, скорее всего, в силе ее характера и в огромном желании иметь рядом с собой успешного мужчину, чем бы тот ни занимался. Первый муж торговал книжками, начиная с раскрасок и заканчивая собраниями сочинений. На момент их расставания он возил товар машинами и уже подумывал о железнодорожных составах, но после ее ухода дело как-то резко пошло под откос: подельник его кинул, кто-то не заплатил, что-то украли, и вот он уже ни с чем, пьет с утра до вечера и плачет у мамы на плече.

Когда я спросил у нее, почему она от него ушла, – они не бедствовали, родилась дочь, он не изменял – Маргарита не смогла толком ответить на мой вопрос. Я понял лишь одно, что ей стало неинтересно, что, рано выйдя замуж, она быстро подросла в браке, поумнела, посмотрев однажды на мужа другими глазами. Она переросла его во всех планах: и вовсе он не был таким умным, каким казался ей вначале, да и красивым тоже. Короче, у него оказалось так мало достоинств и так много недостатков, что она решила все это прекратить. К тому же у него была дурацкая мания овладевать ею спящей. Ей надоело просыпаться от того, что ее натягивали на член, как перчатку, сухую и тесную, – ей это крайне не нравилось, но, кажется, именно это обстоятельство заводило мужа, и он сладострастно пыхтел сзади, в темноте борясь с ее сонной вагиной, от чего становилось тошно вдвойне.

С Евгением было проще – он не только не покушался на ее сон, но и был вынужден платить за минет, потому что она нуждалась в карманных деньгах, а просто так Евгений их не давал. Он не был скупым, но считал: с нее хватит и того, что он везде оплачивал выпивку и еду, поэтому Маргарита в свою очередь поставила одно единственное условие – полтинник за каждый сеанс орального секса. На тот момент это была смешная сумма, но важен был сам факт платы за дополнительное удовольствие. Что ж, это было справедливо, и Евгений вынужден был платить, потому что не представлял секс без подобного вида ласк.

– Я тут подсчитал, сколько выложил за один только минет, – сокрушался он однажды, когда мы сидели чисто мужской компанией.

Я был удивлен: он никогда не жалел потраченных денег, тем более на своих друзей и подруг, и всегда платил не только за Маргариту, но частенько и за тех, кто был на мели. Хотя та же Маргарита могла жестко поддеть его на этот счет.

– Ты даешь взаймы всем, кто ни попросит, – едко выговаривала она ему в другой раз, поджав под себя изящные ножки, – а мне платишь только за то, что я сосу твой член.

– Кто мешает тебе взять у меня взаймы? – усмехался на это Евгений. – Но ты же предпочитаешь зарабатывать.

– Да, и это честнее, чем брать и потом не отдавать!

– Ну, я думаю, здесь ты не права.

– Еще как права! Все твои друзья имеют тебя по полной. Ты не можешь им отказать, потому что считаешь, что они талантливее и при желании легко найдут тебе замену. Ты пресмыкаешься перед ними, потому что каждый из них чувствует свое превосходство над тобой. Но самое главное – это чувствуешь и ты. Посмотри на того же Омара – он же тебя ни во что не ставит! Как он с тобой разговаривает! Он всем своим видом говорит, что ты ничтожество, червяк!

– Это правда, – вынужден был соглашаться с ней Евгений, хотя в душе понимал, что не все так однозначно, как говорит Маргарита. Да, ей хотелось бы, чтобы он уменьшил расходы, потому что справедливости ради на своих друзей он тратил немало, но нельзя было утверждать, что все только и делали, что наживались на нем. Да и каким, собственно говоря, образом? Бред, конечно, но все же в главном Маргарита была права – ему нужно больше времени уделять своим стихам, вот к какому выводу приходил он всякий раз после таких разговоров.

Маргарита умела настроить мужчину на нужный лад, этого у нее было не отнять. Думаю, если бы она захотела, то легко могла бы рассорить Евгения со всеми нами, но вряд ли это входило в ее планы. Более того, она по-своему любила каждого из нас и с каждым у нее была близость.

Секс с ней всегда был опереточным, эдакой шаловливой фантазией, не обязывающей ни к чему, даже к аплодисментам, и только однажды я почувствовал, как она отдалась полностью. Это продолжалось недолго, но я успел ощутить черную воронку, в которую меня засасывало так быстро, что, казалось, мне не спастись. Через мгновение мы снова лежали, как и прежде, на смятых простынях, и она безмятежно улыбалась, глядя мне в глаза.

– Если мне будет нужно, я тебя проглочу, – сказала она тогда.

Евгений знал про все ее связи, но относился к этому легко. Мне вообще казалось, что он не ревновал только потому, что элементарно не умел любить, хотя опять же этого я утверждать не могу. Но когда у других включались эмоции, у него начинала работать голова. Это касалось не только его девушек, но и стихов.

Математически выверенные и эмоционально выхолощенные, оригинальные по форме и абсолютно примитивные по содержанию, они были такими, словно их намутила компьютерная программа. Маргарита знала их наизусть и часто повторяла вслух как мантру, строфу за строфой, каждую по несколько раз, заставляя нас затыкать уши и вводя Евгения в какой-то мистический транс. И тогда всем становилось ясно, что она нашла еще одну его эрогенную зону, и за это он был готов заплатить куда больше полтинника.

2

Несмотря на официальные отношения с Маргаритой, Евгений одновременно вел сразу несколько интрижек, используя каждую минуту свободного времени. Это ужасно ее злило, но она ничего не могла с этим поделать. Оставалось только платить ему той же монетой, флиртуя направо и налево со всеми, кто попадался ей на глаза. Скорее всего, она уже тогда понимала, что ничего у нее с Евгением не выйдет, но не могла решиться на разрыв, настолько он запал ей в душу. И потом потерять его значило потерять и нас, а следственно, и свой будущий роман, который она задумывала написать.

Евгений и правда умел влюблять в себя женщин. Расставшись с ним, они долго его помнили, и ни одна из них не могла сказать, что он сломал ей жизнь, а все потому, что после разрыва их жизнь каким-то непредсказуемым образом начинала складываться именно так, как им хотелось.

Впрочем, не все попадались на его крючок – бывали и такие, кто оставался к нему совершенно равнодушен. А если вспомнить еще и тех, кто терпеть его не мог, то в конце концов Евгений становился отличным тестом для выработанной мной классификации всех наших знакомых баб. Лично мне нравился тип, входящий в последнюю группу, хотя для той же Маргариты я готов был сделать исключение.

С точки зрения Омара, Евгений писал посредственные стихи, но, несмотря на его мнение, собирался стать большим поэтом. Он постоянно ходил с небольшим блокнотом, не пропуская ни одной удачной фразы, своей или чужой. Все шло в дело; он даже записывал анекдоты, дополняя их собственными ремарками, чтобы при пересказе не упустить какого-нибудь существенного нюанса.

– А вот подождите, братцы, тихо, тихо! – обращался он ко всем присутствующим, махая над головой записной книжкой. – Сейчас я вам новый анекдот прочитаю!

Стихи он писал долго, неделями выписывая строку за строкой, подгоняя рифмы и переставляя слова, словно играл в какой-то хитрый тетрис, где всегда мог отменить неудачный ход. В то время когда все гонялись за вдохновением, Евгений испытывал кураж только от своей неторопливой рассудительности.

Главное, во всем иметь собственный стиль – вот на что опирался он, выбирая тактику. У него было несколько ларьков, торговавших всякой всячиной, начиная от дешевых одноразовых зажигалок и заканчивая дорогой одеждой. После всех экономических пертурбаций в его ведении остался только один, на Сытном рынке, зато он смог купить комнату. Еще он довольно успешно жонглировал облигациями на рынке ГКО, пока дефолт 1998 года не похерил враз все дивиденды. Это сильно его смутило, но ненадолго: получая второе высшее образование, он готовился стать первоклассным юристом, в то время как у большинства из нас не было и первого. В общем, он знал, чего хотел, и никуда не спешил, при этом не упуская ничего, что могло ему когда-нибудь пригодиться. В этом и был его стиль.

Маргарита, конечно же, занимала в его жизни определенное место, но только до тех пор, пока могла отвоевывать его у других. Она понимала, что пока у нее будут силы удерживать Евгения своей вагиной, он никогда всерьез не увлечется другой женщиной, но вместе с тем и ей никогда не удастся изменить характер их отношений. А ведь Маргарите хотелось чего-то большего, чем просто держать мужика на тонкой, звенящей от натяжения леске, постоянно контролируя его маневры. Она мечтала об искреннем восхищении и даже поклонении, чего от Евгения было не дождаться. Поэтому все когда-нибудь должно было закончиться, и вот однажды, сидя у него, я поинтересовался, куда это пропала наша Маргарита, на что он, не глядя на меня, ответил:

– Нашла себе кого-то.

– Так она тебя все-таки бросила? – удивился я.

– Бросила? – рассмеялся Евгений. – Да мы встречаемся с ней каждую неделю. Просто теперь все стало сложнее. И одновременно проще.

– Но ты уже не платишь ей за минет? – Конечно, плачу!

3

Маргарита перестала ходить на лито, я не видел ее на тусовках. «Неужели она пропала из моей жизни? Скучаю ли я по ней?» – спрашивал я себя. Конечно, иногда Маргарита была слишком едкой, а порою просто невыносимой, но никто не был так цинично остроумен и так филигранно точен в определениях, как она. Ее тонкая ирония и ядовитый сарказм могли взбесить любого, но это и бодрило – многим на этом фоне хотелось выглядеть таким же цепким и остроумным. В общем, все относились к ней тепло, хоть и настороженно, один лишь Омар делал вид, что едва терпит ее и в любой момент может взорваться. Маргарита, конечно же, понимала, что его грозный вид лишь маска и ничего Омар с ней не сделает, но все равно время от времени Евгению приходилось вставать между ними.

– Он зол на меня за то, что я ему больше не даю, – говорила она мне про Омара.

– Она не может простить, что я ее больше не хочу, – в таком же духе отзывался Омар о Маргарите.

– У меня такое чувство, что эти двое до сих пор трахаются за моей спиной, – добавлял откровений Евгений.

Алик на этот счет предпочитал молчать, запутавшись в собственных отношениях, а мне было лестно, что все они делились со мной своими переживаниями, хотя я и не мог определиться с симпатиями. Все они были дороги для меня, наши судьбы переплелись, хотели мы этого или нет.

Я встретил ее примерно через год. Она стояла возле магазина, из которого я выходил, навьюченный пакетами. У нее была другая прическа, кажется, она подстриглась и вообще изменилась в хорошем смысле.

– Ты что тут делаешь? – Я совсем не ожидал увидеть ее в своем районе.

– А ты? – ответила она, улыбаясь, вопросом на вопрос.

– Я тут живу, черт побери!

– И я!

Оказалось, что здесь проживает ее парень. Она назвала номер его дома – ну и дела! – Маргарита теперь жила в каких-то двухстах метрах от меня!

– Не думала тебя тут встретить, хотя и знала, что обитаешь где-то неподалеку, – сказала она. – Я тоже частенько захожу сюда. Мне нравится этот магазин, хоть он и дороговат для нас.

– Кто твой парень? – спросил я после некоторой паузы.

– Художник.

– И он тебе нравится?

– Что за вопросы? – Маргарита игриво подняла брови. – Ты ревнуешь?

– Я-то нет, а как Евгений?

– Вот уж точно кто никого никогда не ревнует! Мы пошли в сторону наших домов, и она успела рассказать, как этот ее новый парень, Святослав, в первый же день знакомства предложил ей двести долларов, если она с ним переспит.

– Ого! Двести баксов – большие деньги! Ты согласилась?

– А то!

– И он тебе заплатил?

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Это было признанием в любви.

– Понятно.

– Очень рада, что встретила тебя, – сказала она напоследок. – Зайдешь к нам в гости?

– Я тоже рад, – ответил я. – Конечно, зайду.

Святославу больше подходила уменьшительная производная от его имени – Славик. Так его все и звали. Он был похож на американского актера Мэтта Деймона, только сантиметров на двадцать пониже, впрочем, это обстоятельство ничуть не мешало ему быть таким же обаятельным и улыбаться так же лучезарно, как это делала его голливудская копия. Вся квартира, вернее, та ее часть, в которой жил он, была увешана его картинами. В основном на них были изображены горы, преимущественно в синих и желтых тонах – такие, как на полотнах Рериха. Были еще холсты с индийскими мотивами, синие слоны, желтая река, красное поле, маленький мальчик, сидящий над горшком с варевом, и ветер, раздувающий волосы и огонь.

Он принял меня очень тепло, за его спиной стояла счастливая Маргарита, они были одного роста и казались идеальной парой. Потом из другой комнаты вышла его младшая сестра, и я, глядя в ее глаза, вдруг подумал, что в жизни не видел ничего прекраснее. Она была восхитительна – тонкая, с совершенной фигурой. Единственный ее минус, как потом сообщила мне Маргарита, свернутые набок мозги.

– Ну, это ты завидуешь, – на это сказал я ей.

– Чему там завидовать? – хмыкнула моя подруга. – Она просто дура набитая.

У сестры тоже был ребенок, и тоже девочка – казалось бы, чем не повод для сближения двух женщин, но у одной совсем не складывалось с мужчинами, в то время, как у другой с этим, наоборот, все было в порядке, поэтому им не суждено было понять друг друга. Они просто здоровались, когда пересекались на кухне, и на этом их общение заканчивалось.

Квартира хоть и была четырехкомнатной, но совсем небольшой – такие еще называют живопырками. Одну комнату занимала сестра с дочерью, другую – Святослав, самая большая была отведена под гостиную, и оставшаяся – заставлена всяким хламом.

Я принес с собой несколько бутылок пива и бутылку вина. Мы выпили за знакомство, и Славик очень быстро опьянел. Он включил магнитофон, и из него полилась тягучая музыка, от которой заныли зубы.

– Как тебе Святослав? – спросила Маргарита, когда мы уединились с ней в пустой комнате.

– Хороший парень, – ответил я. – Располагающий.

Он и правда мне понравился. В нем была какая-то нерастревоженная беззащитность, как и в улыбке Мэтта Деймона – никакой настороженности, одно сплошное, незаинтересованное ни в чем очарование.

Похоже, Маргарита попалась именно на этот крючок. Славик был хорош для нее уже только тем, что совсем не был похож на Евгения. По сравнению с ним он был наивен и девственен, как ребенок. Тут простиралось поле, не паханное до самого горизонта, и она решила взяться за него и вырастить на нем урожай. Я видел в ее глазах не просто интерес или влюбленность – в них загорался творческий азарт, какой бывает у творца, когда он ловит замысел и, оценив все перспективы, принимается за воплощение.

4

Первым делом Маргарита залетела, и когда Славик узнал о ее беременности, он впал в транс. Позже, пьянея с одной бутылки самого слабоалкогольного пива, он будет повторять, что его развели, как лоха, что он совсем не собирался заводить семью, по крайней мере не с Маргаритой, потому что у него была другая девушка, которую он действительно любил, но которая, похоже, совсем не любила его. Ну и что, пусть так, но это же совсем ничего не значило, вернее, очень даже значило, но не то, чтобы жениться на первой встречной, у которой в придачу была еще и дочь. Господи, он же совсем ее не знал! «Даже ты, – обращался он ко мне, – знаком с ней дольше, почему жениться должен я?»

Это была странная постановка вопроса, но я уже успел его понять. Он был из тех, кому время от времени была необходима эмоциональная встряска. По своей натуре спокойный и рассудительный, без нее он быстро становился занудливым и депрессивным, поэтому такие взрывы помогали ему перезаряжать батарейки. После того как оседала пыль, он смирялся с ситуацией и начинал искать пути решения проблем.

Славик был художником, но уже долгое время зарабатывал керамикой. В основном он лепил и обжигал черепах. Уже несколько сотен маленьких черепашек благодаря ему явились на свет – в этом смысле Святослав был настоящим черепашьим королем. Он был верен им и лепил их с такой любовью, что и они отвечали ему взаимностью и, несмотря на незатейливый вид, до сих пор его кормили.

Славик никогда не придавал большего значения деньгам, которых у него все равно не было, но теперь рядом с ним была Маргарита, и такое положение вещей ее совсем не устраивало. Она очень хорошо знала разницу между «растить ребенка в достатке» и «растить ребенка в нищете» и знала, в каких цифрах эта разница выражается.

Однажды Святослав подошел ко мне и попросил в долг энную сумму денег, расписав мне свой бизнес-план. Основная ее часть должна была пойти на муфель – печку для обжига, остальная – на приобретение старой стиральной машины, порошкообразной глины и гипса. Таким образом Славик решил наладить собственное керамическое производство.

– Много денег уходит на обжиг, которые я мог бы сэкономить, – сказал он мне.

– Которые мы могли бы сэкономить, – поправил его я.

Он удивленно посмотрел на меня, затем улыбнулся своей голливудской улыбкой.

– Ты тоже хочешь быть в деле?

– Ну, я бы посмотрел, что это такое.

На следующее утро, посоветовавшись с Маргаритой, он дал мне согласие.

Муфельная печь оказалась не очень большой, мы ее спокойно привезли на тележке. Стиральная машина нашлась у соседа по подъезду, раздобыть глину и гипс тоже было несложно. Все шло замечательно, Славик просто светился от таких перемен. Маргарита не лезла к нам ни с советами, ни с замечаниями – она вела себя мудро, улыбаясь мне за спиной Славика, как заговорщику. Она показывала большой палец и подмигивала, говоря всем своим видом, что все движется исключительно благодаря ей.

Для формовки мы выбрали семь резиновых гномов и одну большую жирную свинью. Из гномов могли получиться замечательные колокольчики, а хрюшка, естественно, шла под копилку.

Под мастерскую выделили свободную комнату – для этого пришлось расстаться с ненужной мебелью. Мы вынесли на помойку старый полуразвалившийся шифоньер и две рассохшиеся книжные полки. Я думал, что скажет сестра Славика, когда увидит, что вытворяет ее брат с их общей мебелью, но она лишь рассмеялась и захлопала в ладоши, когда он ей сообщил об этом.

– Это чудесно, – промурлыкала она, хлопая своими метровыми ресницами, и я подумал, что она, возможно, и правда ничего не соображает.

Зато у нее всегда было чудесное настроение, которое портилось только с приходом бывшего мужа – он заходил два раза в месяц, чтобы дать ей немного денег. Высокого роста, с какими-то нелепыми мускулами, которые выпирали у него отовсюду, он скрывался в ее комнате, а затем она провожала его с таким видом, будто за эти небольшие деньги ей приходилось вытворять черт-те что.

– От него воняет козлом, – говорила Маргарита. – Как вообще можно спать с таким мужиком?

– Моя сестра предпочитает козлов, – улыбнулся Славик. – Вот скажи, – обернулся он ко мне, – она обратила на тебя внимание?

– Ни малейшего, – сказал я.

Сестра окончила Вагановку и даже где-то танцевала. В первый наш вечер она пыталась научить меня паре па, но после того как я попытался завалить ее на кровать, ее интерес ко мне пропал.

– По сути, мы все козлы, – снова сказал я. – Или стремимся быть ими, потому что женщины по-настоящему любят исключительно козлов.

– Это не про меня, – заявила Маргарита. – Я всегда любила исключительно зайчиков.

– Еще скажи мальчиков-колокольчиков.

– Именно колокольчиков.

Маргарита говорила неправду – все ее мужчины были теми еще козлами. Возможно, один лишь Святослав казался исключением, но и то только лишь оттого, что ему пока не удавалось проявить себя в полной мере.

Если знать все секреты, то керамика – дело плевое, особенно пока ты не работаешь с глазурью. Мы тоже начали с простейших вещей – Славик знал технологию производства от и до и теперь собирался открыть мне все ее тонкости.

Сперва мы отлили из гипса формы всех изделий – каждая состояла из двух половинок, соединение которых давало полный объем. Святослав говорил, что форма может состоять и из большего количества частей – все зависело от сложности самого изделия. Я смотрел, как он вдавливает очередную игрушку в гипсовый раствор, и у меня замирало внутри от ощущения таинства происходящего.

Маргарита также наблюдала за манипуляциями Святослава, и в ее взгляде я видел то удовлетворение, какое замечал после того, как ей удавалось кончить. Но не только его – она была наименее эгоистичной из всех нас, в ее глазах еще была благодарность и была любовь, много любви. В ней можно было утонуть, уйти с головой, и я отводил взгляд.

Что касается Славика, то он вообще ничего не замечал, настолько был увлечен процессом. Наконец все звенья технологической цепочки были в его руках. Он ощущал себя Творцом, создающим из пыли и грязи великолепный мир.

Мы наливали в стиральную машину воду, а затем ссыпали в нее измельченную в порошок глину – после долгого размешивания она превращалась в жидкую кашеобразную массу, называемую шликером. Шликер заливался в гипсовые формы, заполняя весь полый объем, и через час сливался в ту же машинку. Гипс забирал воду и на стенках формы образовывался слой пластичной глины, повторяющий все мельчайшие изгибы формы. Мы разъединяли гипсовые половинки, и перед нами представала глиняная копия резиновой модели. Нужно было только немного поработать ножиком, срезая кант посередине, возникший на месте соединения гипсовых половин, но это была ерунда. Главное, что все шло по плану, и я держал на раскрытой ладони своего новорожденного глиняного ребенка.

После первого же запуска муфеля повылетали пробки. Мы включили его еще раз – та же история. Напряжение в сети не было рассчитано на печь. Это могло стать серьезной проблемой.

– А что, если обжигать по ночам? – предложила Маргарита.

– А какой смысл? – спросил я.

– По ночам люди спят, следовательно, освобождается дополнительная мощность других квартир, – просиял Славик. – Да и мы тоже можем повыключать все лишнее. Стоит попробовать.

Все прошло как нельзя лучше. Первый же ночной обжиг дал нам румяную свинью и выводок гномов.

– Ура! – заорали мы, держа на руках своих свежеиспеченных детей.

– Что это вы орете? – вышла к нам заспанная сестра Святослава.

На ней не было ничего, кроме крохотных белоснежных трусиков. От такого зрелища я едва не упал в обморок.

– Богиня!

– Идите вы в жопу, – сказала она и, повернувшись к нам идеальным задом, протопала в свою комнату.

5

Маргарита рожала в «девятке», на Орджоникидзе. Мы ездили к ней со Святославом, и я был первым, не считая счастливого отца, кто увидел их дочь. Она была крохотной, совсем не похожей ни на Маргариту, ни на Славика, кирпичного цвета, словно ее только что вынули из печи.

С появлением ребенка все становилось сложнее. Славик сделал ремонт в комнате и продолжал усиленно заниматься керамикой, осваивая глазурь. Его поделки не то чтобы пользовались большим спросом, но все равно продавались лучше, нежели черепахи.

На Маргарите были дети и Святослав. Пока старшая дочь переходила из рук в руки, живя то с ними, то с Ритиной матерью на Крестовском, то гостя у отца, Маргарита разрывалась между малышкой и мужем, который требовал внимания и любви не меньше новорожденной, словно он тоже только что родился, и теперь у нее было целых три ребенка.

А еще она задумала размен, потому что ей надоело руководить коммуной. «Мне хватает трех человек на моей шее, – говорила она мне, – а тут еще сестра Святослава со своей дочерью!» Я согласно кивал, однако пропускал эти выпады мимо ушей. При чем тут сестра и ее дочь? Как Маргарита заботилась о них, чем они ей мешали? Я знал только одно – если они разъедутся, я больше никогда не увижу эту дивную красавицу, пусть и с повернутыми слегка мозгами. Ее роль в моей жизни была совсем незначительна, но в то же время эта женщина была больше всего – керамики, дружбы, алкоголя, любви. В ней было что-то дьявольское, может быть, потому Маргарита так стремилась с ней разъехаться.

Может, кто-то и сомневался, что и здесь у Маргариты проявится дар, но только не я – ее стараниями квартиру разменяли так быстро, насколько это было возможно. В результате сестра с дочерью поехала в небольшую «двушку» в Красное Село, а Святославу досталась комната на Лиговке.

Двухкомнатная квартира и комната – это, конечно, неравноценное жилье, но ведь и районы тоже были не равны. В любом случае все остались довольными, тем более что Маргарита со Святославом собирались проживать на Крестовском, где у нее была трехкомнатная квартира. Правда, там обитала еще и ее мать, но той было еще где жить, и если ей предложить комнату Святослава, то она вообще могла бы отказаться от своей доли в этой квартире.

Это были сложные жилищные дела и семейные разборки, в которых я, по правде говоря, вообще ничего не смыслил. Всплывали обещания и вспоминались долги, поднимались завещания, договоры дарения, пересчитывались доли, метры и так далее – все это было столь запутанным и неинтересным, что и говорить обо всем этом не хочется, даже если и надо. Они разбирались сами, без меня, а если Маргарита что-то и пыталась мне рассказывать, я убирал звук и думал о своем.

А тут еще разгорелась «холодная война» с бывшим мужем, вернее, с его родителями, в результате чего они выкрали старшую дочь. Это случилось средь бела дня, во дворе их дома. Из кустов высунулась бывшая свекровь и, поманив девочку, увела с собой.

Все были в шоке! Маргарита тут же собралась писать заявление в милицию, в то время как Славик в ярости точил ножи, но все это было если не напускное, то сиюминутное, потому что, как выяснилось почти сразу же, побег был спланирован давно и сама дочь была рада этому. Ей было комфортнее там, где ее зацеловывали до одури, с родным отцом, но главное – с бабушкой и дедушкой, всячески ее баловавшими. Здесь же ей приходилось жить с непонятным мужчиной, которого она звала Славиком, и с розовым, все время орущим младенцем, за которым нужно было ухаживать. Но самое неприятное – строгая, постоянно раздраженная мать, с темными кругами под глазами, шпыняющая за неубранную постель и разбросанные карандаши. Господи, да на ее месте девяносто девять процентов детей так же дернули бы в страну конфет и поцелуев, и никто бы ничего тут не поделал, потому что, подкрепленное достаточной ловкостью и определенной суммой денег, решающее слово было здесь за ребенком.

Война за дочь была проиграна не начавшись – у Маргариты просто не было на нее сил. Она вдруг с необычайной ясностью поняла, из чего состоит жизнь, – из мужчин, которых ты теряешь, и из детей, которые теряются сами по себе. И теперь, держа на руках второго ребенка, она не могла сказать, что сможет его сохранить, когда уйдет Святослав, – она уже ни в чем не была уверена так, как раньше, а самое главное – не ощущала своей правоты.

Я часто бывал у них в гостях, почему-то Свято слав не сошелся ни с одним из наших общих друзей – ни с Евгением, ни с Омаром, ни даже с Аликом. Только со мной у него сложились дружеские отношения, и Маргарита очень радовалась этому обстоятельству.

– Заходи к нам почаще, друх, – говорила она на прощание, глядя на меня своими блядовитыми глазами и целую в щеку. – Нам тебя не хватает.

Я выходил на тихую улицу и шел безлюдным проспектом через мост или ждал трамвая, который домчал бы меня по Большой Зелениной до «Чкаловской».

В июле они собрались в Крым, в Форос. У них практически не было денег, только на дорогу, как они будут там жить? «Очень просто, – ответил Славик, рассекая в моей гавайской рубашке. – У нас же четыре коробки гномов и свиней».

Да, он так и ответил. Целых четыре коробки гномов и свиней! И шестимесячный ребенок на руках!

Я не понимал их оптимизма: они планировали сразу же, в день приезда, начать торговлю керамическими безделушками. Прямо на пляже! Славик уверял, что там такие штучки уходят влет, только успевай доставать новые. На вырученные деньги они смогут снять жилье и прожить столько, сколько нужно, и даже что-то привезти домой. У него было все рассчитано, у этого черепашьего короля.

Несмотря на мои опасения, все прошло как нельзя лучше. Они вернулись загорелые и отдохнувшие, а их дочь Сашенька, кажется, даже подросла. Славик рассказывал, как, просыпаясь утром, он нырял в море и плыл к большому валуну, торчащему из воды, на котором собирал мидий. Потом он их жарил и подавал Маргарите в постель.

Это было что-то! Наверное, ради такого она могла простить ему все, что случится позже, уже тогда предвидя его резкое к ней охлаждение. Нужно сказать, что все шло к этому с того момента, когда он пожаловался мне, как его развели с нежелательной беременностью, но ведь он всем сердцем полюбил дочь, и чем больше он ее любил, тем больше отдалялся от жены.

Помню, в те времена они либо постоянно выясняли отношения, либо вообще не замечали друг друга. Расстроившись, я шел к телевизору смотреть футбол, но подросшая Сашенька не давала мне этого делать – она залезала в кресло и выпихивала меня из него своими крохотными ножками. Это продолжалось снова и снова, весь матч, и я никак не мог понять, чем я ей мешаю. Мне хотелось хорошенько огреть ее подушкой – маленькое злобное существо, смотревшее на меня исподлобья, словно это я был виноват во всем, что творилось в их доме. Но, скорее всего, ей просто не хватало внимания и она требовала его от меня. Как только я отвлекался от телевизора, в ее глазах вспыхивали знакомые мне огоньки, они становились озорными, как у ее матери, которая сейчас была мрачнее тучи.

Сколько это могло продолжаться? Кажется, их жизнь зашла в тупик, но, как бы там она ни складывалась, Маргарита должна была сделать из Славика успешного человека! Это было главным, остальное не важно. Все терпело, пока она продвигалась к намеченной цели.

Дела с керамикой шли ни шатко ни валко. Основные заработки приходились на Крым и Новый год. Все остальное время они едва сводили концы с концами.

Славик был то вспыльчив, то, наоборот, отрешен. Случалось, он мог просидеть в углу комнаты пару дней, не вставая и глядя в одну точку, ни на что не реагируя. Маргарита накрывала его одеялом, когда приходила ночь, как клетку с канарейкой. В ее жизни было всякое, теперь предстояло пройти и этот этап.

Не знаю, кому первому пришла идея попробовать других половых партнеров, но, нужно признаться, на какое-то время это спасло их семью. Они стали приводить в дом новых знакомых, заговорщицки подмигивая друг другу, прежде чем закрыться в комнате, а потом обсуждали их достоинства и недостатки. Это стало чем-то вроде игры, порой очень забавной, порой – драматичной, но плюс был в том, что они играли в нее вместе, стараясь придерживаться определенных правил, и это их сближало. Между ними снова установилась та близость, которая была в самом начале, и тот секс, за который он когда-то предложил ей двести долларов – все, что было у него на тот момент. Теперь он хотел ее даже больше, чем тогда, и брал сразу после того, как ее брал другой, чтобы она могла сравнить обе страсти, и его страсть неизменно покрывала чужую.

Возможно, эти перемены и дали ему новый толчок – Славик занялся камнерезкой. Он давно хотел попробовать это, все примерялся и прикидывал и вот наконец решился. Купив самое необходимое, он приступил.

В течение полугода зубной бормашинкой он вытачивал из камней разные части одного целого, видимого только ему. Он забросил керамику, полностью отдавшись новой работе, и когда я попросил у него муфель, с радостью его отдал.

– Но ты точно не будешь больше заниматься керамикой? – спросил я у него. – Я могу ее взять?

– Конечно, бери, – сказал он. – Это ведь и твоя печь тоже. Мне она уже не нужна.

Славик был благодушен, только Маргарита в сомнении покачала головой, но ничего не сказала. Печь приносила хоть какие-то деньги, теперь же, когда их не стало совсем, нужно было что-то делать. Хоть самой устраиваться на работу.

6

Нет, Маргарита, конечно, время от времени работала, более того, иногда предлагая подработать и мне. Помнится, однажды перед выборами мы обходили с ней дома, собирая подписи за какого-то кандидата. Был поздний зимний вечер, я замерз как собака и больше не мог объяснять каждому, какого лешего я звоню в его квартиру.

– Все, хорош, – сказал я ей, притоптывая на снегу. – Давай домой.

– Ты что, смеешься? – округлила она глаза. – Мы же только начали!

– Только начали?! Да мы уже три часа тут колдыхаемся!

– Пойми, сегодня последний день! Списки можно сдать до двенадцати, каждая подпись – полтинник!

Где ты еще получишь такие деньги? Хотя, если они тебе не нужны, можешь сваливать.

– Ну так давай сами везде распишемся!

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего.

«Ты совсем придурок, что ли?» – прочитал я в ее взгляде и вдруг понял то, чего раньше в ней не понимал, – ей было не важно, что приходило, важно было как. Важны были усилия, затраченные на это, собственные усилия. Она хотела именно заработать, а не взять на халяву, и чтобы кто-то заплатил за ее труд, как, например, когда-то платил Евгений за минет. И она готова была вкладываться в мужчин, но только чтобы они ценили это так же, как ценила она сама, получая в ответ столько же, сколько затрачивала, ни больше ни меньше. И это было справедливое желание, наверное, самое честное из всех, с которыми я сталкивался.

Святослав наконец выточил все части и, отшлифовав их, собрал воедино. Когда я увидел готовую модель, у меня перехватило дыхание. Это было настоящим произведением искусства. Двадцатисантиметровая фигурка старика со скрипкой в руках была сделана с такой любовью, что он казался живым. Его глаза блестели, словно были наполнены слезами, длинные узловатые пальцы бережно сжимали гриф и смычок. Казалось, через мгновение польется такая дивная и печальная музыка, что весь мир вокруг сам превратится в камень. Работа состояла из более чем пятидесяти частей, выточенных из разного сорта отличающихся по цвету и фактуре камней. Все они были отполированы до блеска и поражали взгляд мельчайшей проработкой, точностью в деталях и поразительным мастерством в исполнении. Более того, Славик привлек еще и ювелира – здесь были и золотая пряжка, и серебряные струны, и бриллиантовые запонки.

– Сколько же стоит такая работа? – спросил я, изумленно ее разглядывая.

– Ей цены нет, – сказал Славик, также не в силах оторвать взгляд от своего творения.

– У всего есть цена, – отрезала Маргарита. – И это только начало.

Она была права. Скрипач был продан очень дорого, но Святослав все равно остался недоволен. Это был его первенец, и он один знал, сколько труда и души он в него вложил, но Маргарита оценивала только свои затраты, поэтому и назначила вполне адекватную цену, убедив мужа, что эти цифры отличные.

Они расплатись с долгами и купили очень хороший компьютер, который в то время стоил целое состояние, зато теперь Маргарита могла спокойно писать, о чем мечтала все последнее время.

Не знаю, помнила ли она о своем обещании однажды написать обо всех нас? Как клялась это сделать, когда каждого из нас жизнь уже наградит по заслугам и мы станем теми, кем станем? Когда наши иллюзии о нашем будущем растают как дым, став настоящим, в котором нет ничего, кроме правды о нас самих.

Помнила она это или нет, но Маргарита взялась за другое: один знакомый предложил ей написать женский роман, который он потом покажет издателю. Сроки написания были лимитированы, и это было воспринято Маргаритой как вызов, к тому же сумма гонорара была весьма солидной. В общем, она согласилась.

Пока Славик корпел над новым шедевром, Маргарита взялась за свой. Не прошло и недели, как роман был готов. Она и сама не ожидала от себя такой прыти, но, начав писать, просто не смогла остановиться, пока не поставила окончательную точку.

– Концовку нужно переписать, – передал ее знакомый слова издателя, после того как тот прочел ее творение. – А так все замечательно.

– Что значит «переписать»? – не поняла Маргарита.

– Понимаешь, у тебя концовка нелепая, будто придуманная, а нужна логично вытекающая из повествования. Именно такую и ждут люди, то бишь читатели, – терпеливо объяснил он ей.

– Да мне плевать, что ждут читатели! – взорвалась Маргарита. – Причем тут они?

– Ну как же! Ты же пишешь жанровую прозу, а она живет лишь в границах, определенных жанром. Не нужно из них выходить, и тогда, солнышко, все у тебя сложится.

Снисходительный тон собеседника взбесил Маргариту так, что ей захотелось огреть его рукописью по голове. Никто не смел указывать, что ей делать.

– Ты можешь кое-что передать этому издателю? – еле сдерживаясь, спросила она.

– Конечно, – улыбнулся он.

– Передай ему, чтобы он шел в жопу!

На этом карьера писателя женских романов для Маргариты закончилась. Зато у Святослава все складывалось великолепно – его работы шли на ура, и все, кто их видел, приходили в восторг. Они продавались за очень большие деньги – тут Маргарита вполне могла гордиться своим творением.

Надо сказать, что ребята всегда скучали по тому району, где раньше была квартира Святослава, и мечтали когда-нибудь туда переехать. Думаю, дело тут было не в районе – им обоим казалось, что можно вернуть те времена, когда они были действительно счастливы. И вот в погоне за ушедшим они задумали переезд и уже через полгода справляли новоселье.

Квартира была хорошая, Святославу пришлось немало доплатить, чтобы все сложилось. Они оба были очень рады, да и дочери Сашеньке все тут нравилось. Единственно, чего не хватало для полноты картины, – это сестры Славика, которую я предложил поселить у них.

– Тебе не хватает его сестры? – сказала Маргарита. – А вот лично меня уже достали его шлюхи!

– Он продолжает водить шлюх? – удивился я.

– Ну, может быть, они и не шлюхи и дают только ему, но их много и все время разные!

– А с тобой? Вы занимаетесь сексом?

– У меня уже полгода не было секса! Хоть бы ты меня поимел, что ли, друх!

Маргарита и правда была похожа на кошку во время течки. Было невыносимо смотреть, как она страдает, но что я мог поделать? Те годы, когда мы могли спокойно переспать, при этом не обижая никого, остались позади, все стало намного сложнее. Да и что бы нам дал этот секс?

Но нужно было совсем не знать Маргариту, чтобы так долго испытывать ее терпение. Она, как любая муза, не выносила безразличного отношения к себе. Через какое-то время я обнаружил в их квартире еще одного парня, который в тапочках и тренировочных штанах сидел на диване.

– Аркадий, – представился он, протянув руку.

– Это кто? – спросил я у Славика.

– Он теперь живет у нас, – мрачно ответил тот. – Как это?

– Вот так.

Оказалось, Маргарита нашла этого парня у какой-то своей знакомой, которая страдала экземой кожи, и Аркадий в качестве платы за проживание каждый день натирал ее с ног до головы вонючим кремом. Ему негде было жить, и Маргарита, задумав его спасти, заодно решила кое-какие свои проблемы.

Аркадий был добродушным и простым в общении, похожим на тех людей, кто все схватывает на лету. Говоря с вами уважительно, он не мог скрыть легкого налета панибратства, какой остается у тех, кто долгое время вертелся в каких-либо коммунах: жил в общежитии или водил компанию с неформалами.

– Представляешь, прихожу домой, а они в ванной развлекаются, – рассказывал мне Славик. – А мне что, руки на кухне мыть?

– Ну, зашел бы в ванную, помыл там, – пожимал я плечами. Как будто ему было впервые заниматься любовью втроем.

– Как ты себе это представляешь?

– Так ты ревнуешь?

– Нет. Просто он живет в моей квартире.

Да, дело было только в этом. Если раньше их половые партнеры приходили и уходили, то новый парень Маргариты жил в квартире постоянно – вот в чем была проблема. И, кроме того что спал с его женой, еще носил его обувь и ел продукты, купленные на его деньги.

Святослав запил. В пьяном бреду он пытался выяснять отношения, но Маргариту этим было не взять. «Ты сам все подвел к этому», – таким был ее вердикт. Славик бил посуду и крушил мебель, уходил из дома и напивался черт знает с кем, а потом сидел в обезьяннике, дожидаясь Маргариту, которая вызволяла его оттуда. Это продолжалось долго, пока не закончилось подшивкой.

Обессиленный и опустошенный, Святослав собрал вещи и уехал на месяц, а когда вернулся, обнаружил, что все его алмазные сверла попорчены.

– Кто тебе разрешал их трогать? – заорал он на Аркадия. – Ты совсем оборзел?!

– Научи его резать камень, – вмешалась Маргарита.

– Резать камень? А потом что? Он и меня зарежет?

– Ну, пусть хотя бы шлифует. Пусть будет твоим подмастерьем.

Это было другое дело. Подмастерье! Вот кто он такой. Наконец Святослав нашел подходящее слово для этого хитрого жука. Посмотрим, как он будет справляться с черной работой.

7

Так Аркадий начал работать на Святослава, шлифуя и полируя готовые изделия. Святослав даже платил ему какие-то деньги, потому что Аркадий неожиданно для всех хорошо справлялся. А еще через полгода он вырезал свою первую самостоятельную модель. Не без помощи Славика, конечно, так что вырученные деньги они поделили пополам.

Первая удача вдохновила Аркадия, и он полностью перешел на самостоятельный труд, за короткий срок освоив все приемы камнерезания. Более того, пока Святослав вырезал одну работу, Аркадий успевал сделать три. Казалось, он вообще не вставал из-за рабочего стола, оборудованного в ванной. Первое время он постоянно доставал Святослава, выпрашивая советов, так что иногда тот взрывался, но все же, поостыв, терпеливо показывал, что и как нужно делать.

В конце концов Святославу все это надоело, и он собрался съезжать с квартиры. Он уже не мог слушать, как в соседней комнате веселится эта сладкая парочка.

– Он украл у меня все, – говорил Славик, когда мы оставались одни. – Жену, квартиру. Он перенял стиль моих работ, к тому же оказался втрое продуктивнее меня. Он залез в мою жизнь и все отнял.

Я, конечно, сочувствовал приятелю, но что тут можно было поделать? Нужно было жить, тем более пока все были еще молоды, тридцать пять – не возраст для мужчины.

Что же касается Маргариты, то они с Аркадием развернулись вовсю: купили машину и участок, на котором начали строительство дома. Он был поставлен быстро, буквально за лето. В доме был водопровод и канализация. До озера – двести метров.

В то время я видел ее нечасто и даже пропустил момент, когда у нее родился сын. Слышал только, что Аркадий забил своими работами весь рынок и что они продавались за очень большие деньги.

Встретиться нам всем пришлось года через три, когда Маргарита попросила меня установить в их доме печь, вернее, протянуть от нее трубу через два этажа и вывести ее на крышу.

Стояла поздняя осень, и Аркадий впервые решился провести зиму за городом. Он оборудовал под мастерскую вагончик и теперь мог работать в свое удовольствие, не захламляя городскую квартиру. Единственно, ему был необходим присмотр – за ним нужно было выключать свет, подбирать раскиданную одежду, варить кофе, готовить еду, спускать в унитазе воду, искать его зажигалки, телефоны и ключи, вытирать сопли и делать за него еще кучу разных вещей, которые он сам был не в состоянии выполнить.

– Он, как всякий гений, совершенно не приучен к быту, но зато уже сейчас можно сказать, что его работы переживут нас всех, – говорила про Аркадия Маргарита. – Каждая из них – памятник.

Я молчал, потому что моим мнением на этот счет никто особо не интересовался. Для меня Аркадий был вторичен – он во всем был лишь копией Святослава.

– Может, ты поживешь с ним? – предложила она, как всегда блудливо глядя на меня. – Поможешь ему в работе.

– Ты хочешь, чтобы я стал его подмастерьем? – вспомнил я слово Славика.

– Почему нет? Мы тебе будем хорошо платить. – Мне нужно подумать.

– Да чего тут думать. Посмотри, в кого превратился Аркадий! Ты можешь пройти его путь.

– И отбить тебя у него? – улыбнулся я.

– Да я же и так всегда твоя, – она прижалась ко мне грудью и пародийно задышала.

В общем, я решил принять их предложение. В тот момент, когда мне позвонил Омар, я жил там уже два месяца.

– Мне некуда пойти, – сказал он в трубку. – Может, поговоришь с Маргаритой?

– Почему бы тебе самому не поговорить с ней? – спросил я.

– Ты же знаешь, она меня не станет даже слушать. – Ладно. Хотя ничего не обещаю.

Он приехал на автобусе, весь какой-то черный, словно обугленный. Аркадий дал ему ключи от соседского дома, который они снимали для гостей.

– Вот печь, растопи ее, прежде чем лечь, – сказал я. – Хочешь поесть?

– Потом, все потом, – ответил Омар. – Очень хочу спать.

Он лег на диван, как был в куртке и ботинках, я накрыл его одеялом, затем еще одним. Выключил свет. Затем вспомнил, что нужно закрыться изнутри.

– Закрой меня снаружи, – глухо сказал он.

– Э нет, давай уж сам.

Ему пришлось встать и закрыть за мной дверь.

Из дома он вышел только через два дня, выспавшись, по его словам, на всю жизнь.

Чтобы зря его не кормить, Омару нашли работу. Снег сыпал не переставая, и его нужно было убирать. Омар часами, как заправский дворник, махал лопатой, заходя в дом только для того, чтобы погреться и выпить чая. Еще на нем были дрова – Аркадий заказывал машину, и водитель, застряв однажды на участке, теперь вываливал наколотые поленья прямо в снег у дороги. Омар пер их на санях через два участка к беседке, где тщательно укладывал. К вечеру он забирался в свой дом и, протопив печь, просиживал за маленьким нетбуком в социальных сетях почти до утра.

– Меня зовут в Америку, – однажды сказал он мне. – Представляешь, мой одноклассник живет в Майами на берегу океана. Говорит, и мне там домик присмотрел, небольшую хибару типа этой, – кивнул он на дом.

– Как же ты туда поедешь? – спросил я. – У тебя ж документов нет.

– Не знаю. Можно перейти границу с Украиной, а оттуда – в Польшу.

– А дальше?

– Дальше будет видно. Поляки – ушлый народ.

Не пропаду.

Я удивлялся тому, что рождалось в его голове. По-моему, в последнее время он слишком много махал лопатой – это хотя и укрепляло его мышцы, но не способствовало работе мозга.

Вместо Америки он укатил в Подмосковье. Однажды за ним приехала женщина, с которой он переписывался в ВКонтакте, посадила в свою маленькую красную машинку и увезла. С Маргаритой он так и не пересекся ни разу за эти три месяца проживания с нами.

– Ты не считаешь, что с ним уехала целая эпоха? – спросил я ее. – Что именно сейчас то самое чертовое время, когда мы все были счастливы, помахало нам рукой?

– Может быть, – в задумчивости произнесла она. – Омар иногда писал замечательные стихи, но превратить свою жизнь в поэму – это нужно еще суметь. А он сумел.

– Вот, ты все-таки по достоинству оцениваешь его.

– Да я что? – пожала она плечами. – Его творчество и жизнь оценят потомки. Если узнают.

– Да, если узнают.

– А что, кстати, он будет делать в Подмосковье? – Жить. Любить. Писать картины.

– Картины? Наверное, такие же плохие, как он сам.

– Ты сучка, Марго. Знаешь об этом? – Знаю, знаю.

– Ты просто сучка.

 

Сергеев

1

Сергеев одно время был очень похож на Достоевского, но когда мы с ним познакомились, он скорее походил на Чернышевского, портрета которого я, надо сказать, никогда не видел, но смутно представлял по набоковскому роману «Дар». В моей памяти отложился трагикомичный персонаж, катающийся по полу с Добролюбовым, – больше я ничего не помнил, но ощущение общего нелепого драматизма, на мой взгляд, очень хорошо сочеталось с фигурой Сергеева.

Впервые я увидел его в ДК имени Ленина на Васильевском острове. Там было лито от какого-то завода, и я, решив обойти все такие объединения в поисках себе подобных, однажды зимой в летней обуви бежал по Большому проспекту, опаздывая к назначенному часу.

В фойе мне указали на небольшую группу, сгрудившуюся прямо тут же: в углу помещения стоял стол, за которым восседал худой усатый мужик за пятьдесят, перед ним на стульях сидели несколько человек. Все они были немолоды, на их лицах лежала тень усталости. Казалось, они пришли сюда сразу после того, как отстояли смену у рабочего станка. Было странно, что эти люди имеют какое-то отношение к стихам, – это никак не вязалось с моими представлениями о литературной среде. Присмотревшись внимательнее, я заметил среди них парня моих лет. Это и был Сергеев.

Он сидел несколько в стороне от всех, лицом к основной массе, взъерошенный, как загнанный в угол зверек, готовый в любой момент укусить. Исподлобья поводя глазами, он не искал спасения, а, наоборот, улучал момент для ответного броска.

«Ничего себе, – подумал я тогда, глядя на эти страсти. – Вот она какая, большая литература».

Заметив меня, человек за столом спросил, что мне нужно и не ошибся ли я собранием. Люди в суровых зимних одеждах обратили на меня свои тяжелые взоры.

Мне пришлось прочесть пару своих стишков, и их лица немного разгладились.

– Вот, молодой человек, – обратился усатый к Сергееву. – Учитесь.

На этом все внезапно закончилось. Усталые люди встали и, не спеша, двинулись к выходу. Меня подозвал усатый, но прежде Сергеев сунул мне в руку клочок бумаги с адресом, временем и датой.

– Приходи, – сказал он с некоторым усилием, словно гребя внутри себя против течения. – Соберется народ. Будет интересно.

– Хорошо, – ответил я.

Потом усатый прочел мне небольшую лекцию о заводской стенгазете и, пожимая руку, устало спросил:

– Ну что? Понравилось вам у нас? Я не хотел его разочаровывать:

– Конечно! Очень понравилось.

Больше я никогда не был в этом ДК. Последней каплей стала поэтесса в каракулевой шубке, до самого метро читавшая мне свои стихи. У нее был голос Беллы Ахмадулиной или, по крайней мере, Елены Соловей, от которого шарахались голуби. Мне было неловко, потому что люди оглядывались на нас, но эта уже не очень молодая женщина с кривыми некрасивыми зубами совсем не замечала этого – казалось, она вообще ничего не замечала вокруг. Ни снега, ни солнца, ни деревьев, как будто красота мира складывалась из других вещей, из тех, что были внутри нее и были видны только ей. Ее стихи были ужасны, так же как и вызванная ими экзальтация. Все было нелепо, кроме, разве что, самого порыва, но я давно замерз в своих летних туфлях, и мне не терпелось оставить мою новую знакомую. Желательно навсегда.

2

У меня не возникало вопросов, идти к Сергееву или не идти, – все было решено в тот момент, когда я пожимал твердую ладонь руководителя заводского лито. Не представляя, что ждало меня в квартире этого странного на вид парня, я пребывал в легком возбуждении, которое всегда провоцировало во мне отчаянное веселье.

Хозяин был хмур и сосредоточен, но все же пытался разместить на своем лице еще одну привычную для него эмоцию. Казалось, необдуманно собрав в своем доме гостей, он уже сотню раз пожалел об этом и теперь ждал какого-то подвоха то ли с их стороны, то ли со своей.

Гости рассаживались вокруг стола, в углу небольшой комнаты стоял наполненный водой аквариум, горел торшер. Тут было человек шесть, не считая самого хозяина, глядевшего на всех исподлобья. Мне было весело, и я не скрывал этого, тогда как остальные вели себя достаточно скованно.

Тут-то и вошла мать Сергеева, громогласно заявив, что хотела бы проверить паспорта. Просто хотела бы посмотреть на них, вроде как из любопытства. Ведь ничего страшного не случится, если мы покажем их ей.

– Мама! – Сергеев пошел на нее, расставив руки, как футбольный вратарь. – Это мои гости. Выйди, пожалуйста.

– Ну и что, – стояла она на своем. – Твои гости в моей квартире, и я имею право знать, кто они такие.

– Они все замечательные люди, неужели ты не видишь этого? – бубнил сын, тесня мать к двери. – И потом они находятся в моей комнате.

– Да, а твоя комната находится в моей квартире! – мать никак не хотела уступать сыну.

Так они и боролись, как Иаков с ангелом, не входя в телесный контакт, мать и сын. Все замерли за столом, наблюдая за происходящим. В аквариуме плавала одинокая рыбка.

Наконец мать была побеждена. Сергеев плотно закрыл за ней дверь и, повернувшись к нам, мрачно улыбнулся. Тут-то я его и разглядел.

Он был маленький и худой, с каким-то изможденным лицом и затравленным взглядом. Его нельзя было назвать привлекательным, но и отталкивающим – тоже. Да и не был он жалким, если кто-то вдруг подумал об этом, наоборот, в его чертах угадывалась твердость характера. Одной из примечательностей был его огромный лоб – может, он казался таким из-за начинающейся лысины, но даже любой знатный чуб, будь он у него, не смог бы покрыть его и наполовину. Еще он странно моргал: не как все, едва заметно, а чуть задерживаясь перед тем, как снова поднять веки, как будто они были тяжелы. Несмотря на худобу, у него были сильные руки с большими ладонями рабочего человека, которыми он мог, наверное, при случае основательно отдубасить своего обидчика.

Составив портрет хозяина, я незаметно проскользнул по коридору и вышел покурить в подъезд, где столкнулся с худым долговязым парнем и его девушкой. Оказалось, они тоже пришли к Сергееву.

– Паспорта с собой? – спросил я, закуривая.

– Нет, а нужны паспорта? – весело удивился парень.

– У него еще и выпить нечего.

– Нечего? Может, сразу свалим? – обратился парень к спутнице.

Это были Алик и Тася, мои будущие друзья.

Все, кто присутствовал на такого рода квартирных вечерах, знают, насколько дико это выглядит со стороны. Тесный круг слушающих, и кто-то один шаманит голосом – это скорее похоже на спиритический сеанс или сборище оккультной секты, чем на литературное мероприятие. В этом нет никакого творчества, есть только желание объединиться, чтоб не пропасть поодиночке, чтоб почувствовать своим плечом плечо такого же напуганного человека и хоть как-то унять трусливую дрожь.

Только Сергеев не боялся ничего: ни наступающей ночи за окном, ни матери за дверью, ни изнурительной борьбы с Хаосом, в которую он собирался вступить. Он готовил себя именно к этому, хотя, возможно, пока еще не понимая, с чем ему предстоит столкнуться, но сам его вид говорил о том, что он готов к любому развитию событий.

Его стихи были тяжеловесны, как панели дома, в котором он жил. Он читал их, запинаясь, словно тягал гирю в полтора пуда, поднимая над головой снова и снова, наращивая мышцу. Каждый раз, слушая его, у меня будет возникать ощущение, что он не справляется с собой невидимым, с тем, который гораздо больше и сильнее того, что находится на виду. Отсюда эта постоянная сдержанность, этот взгляд, обращенный внутрь себя, взгляд укротителя. В нем как будто все время кто-то ворочался, причиняя боль, а он даже не мог как следует ему ответить. Может, это и был тот самый хаос, вернее, небольшая его частица.

Я подружился с ним, если можно так назвать наше общение. Я заходил к нему несколько раз после той первой встречи, и даже его мать больше не требовала у меня документов. Мы читали друг другу написанное за последнее время, причем он всегда писал очень много, примерно раз в двадцать больше моего. Иногда мне казалось, что ему не терпится выпроводить меня, чтобы сразу же снова засесть за писанину, продолжив с того места, где я его прервал.

Однако он всегда прислушивался к моему мнению, сидел и вникал, что я говорю о его стихах, повернув ко мне одно ухо, как старик, который не слышит другим. Из двенадцати его строчек я находил четыре неплохих и две совершенно волшебных, а оставшиеся можно было не писать вообще, но он был прав в том, что эти две восхитительные поддерживали десять посредственных и эти чудесные строки никогда бы не появились, не будь написаны остальные.

В этом, конечно, была логика, но мне-то хотелось, чтобы человек, как поэт, выигрывал везде и во всем. То есть чтобы у него и в мыслях не было где-то лажануться, потому что это нормально. Именно это я хотел донести до Сергеева, чувствуя в нем огромный потенциал.

Как выяснилось позже, Сергеев стал звеном во многих цепях, опутавших меня с головы до ног, но я был только рад этому. Он познакомил меня с прекрасными людьми, а потом еще и привел в лито, на долгие годы ставшее для меня родным.

Я помню этот день: зима вдруг перепугалась чего-то и превратилась в весну, вернее в ее преддверие, и потекла, как последняя сука. Во дворе на Салтыкова-Щедрина находился лицей, чьи большие арочные окна выходили на кинотеатр «Спартак» – в одном из его классов мы и встретились.

Народу было немного, кроме уже знакомых мне персонажей, там была еще одна девушка, держащаяся немного поодаль, и парень, сразу подошедший к нам. Это был Игорь, друг Алика, учившийся на филологическом в ЛГУ. Он был женат и уже имел ребенка.

– Представляешь, у него уже ребенок! – восторженно говорил мне Алик, когда мы курили на крыльце. – Эдакое маленькое живое стихотворение, с хокку, грозящее вырасти в поэму, а может, и, чем черт не шутит, в целый стихотворный том.

– А ты-то как сам к этому относишься? – не понял я.

– Мне кажется это ненормальным, – заржал Алик. – Зачем подменять одно другим? Или стихи, или дети – вот как я считаю. Мой ребенок будет славным малым, не сомневайся! Никаких стихов, да здравствуют сопливые голоштанные спиногрызы!

Игорь был добродушным малым, не в пример Сергееву, он только посмеивался, слушая этот бред. Перед крыльцом набежала большая лужа, в которой отражалась прикинувшаяся кинотеатром лютеранская кирха. Нежно пахло талым снегом, откуда-то сверху чирикали воробьи, а в здании лицея нас ждала сама Поэзия.

Оказывается, за эту неделю Сергеев написал почти целую книгу. Это было удивительно – такая его работоспособность, но он все равно щадил себя. Снова две хорошие строчки, остальное – полный отстой. И так во всех текстах. Он, словно опытный ракетный конструктор, запуская в космос капсулу, сжигал тонны горючего материала, но здесь был другой космос! Здесь космос начинался у самых ног, у выпачканных весенней грязью башмаков.

Сергеев читал, запинаясь, словно у него не хватало дыхания разом осилить эту гору. Мелодии не получалось, только прерывистое дыхание, куча мусора и два бриллианта на самом ее верху. Но иногда было по-другому. Иногда эти две строчки блестели в середине или в самом начале, иногда снова в последней части, но заканчивать он, как правило, не умел.

Завершив чтение, он растерянно озирался, прислушивался, словно слепой к тишине, угадывая или точно зная, в каком ухе раздастся первый щелчок.

Чего он ждал? Одобрения? Признания? Любви? Не знаю, каково бы вам было, когда бы вы знали, что вас никто не любит.

Две строчки против десяти. Думаю, если бы математический расклад был другим и удачных строк было бы втрое больше, ничего бы не изменилось. Любовью правит не математика, а химия. Сергеев пока не был силен ни в чем, но нужно было видеть, как он заряжался на то, чтобы отвоевать себе место.

3

Я знал, что Сергеев серьезно пострадал в армии. Что-то там связанное с неуставными отношениями: избиения, драки, госпиталь, военно-врачебная комиссия, увольнение по статье. Он никогда не рассказывал подробности этой истории, а я не спрашивал – ни к чему было вызнавать то, что ни одного нормального человека никогда не заинтересует. Все было в прошлом, как в темном чулане за намертво заколоченной дверью. Я знал, что теперь он жил на таблетках и совсем не употреблял алкоголь. Можно было сколько угодно подшучивать над ним с тем же Евгением или Аликом, но, оставаясь наедине с Сергеевым, мне хотелось говорить ему лишь слова одобрения, понимая, что этот человек прошел ад и, может быть, до сих пор шагает по его пустоши.

В семье тоже было не без проблем. То, что его мать была зациклена на проверке документов, это еще полбеды. Основные неудобства доставлял младший брат. Он был добрым малым, безобидным, как пичуга, а еще хорошим шахматистом, даже имел какой-то разряд, но так бывает, что именно такие люди и сходят с ума, уходя в мир резных фигур и выверенных ходов, как это случилось, например, с набоковским Лужиным. Жизнь для них превращается в напряженную шахматную партию, где нет места любви и живому слову и где любой неверный шаг может стать роковым и привести к проигрышу, а значит, к концу игры.

Тихий и замкнутый в себе, брат сутками проводил время за решением шахматных задач, выстраивая фигуры на доске в том или ином порядке, а потом его начинало клинить. Не знаю, каким образом это выражалось, но, чтобы привести в чувство, его быстренько сдавали в психушку, и он какое-то время проводил там, однако признаки помешательства атомной пылью оседали на всем, что было в квартире. Все там пахло этим помутнением, даже чай, что я пил на кухне, горчил слабым помешательством.

Но зато от всего этого оставались две строчки, всегдашние две его гениальные строчки среди множества никудышных. Например, такие: «Потому что правда, как ложь, крепка. Потому что солнце как бой быков». Даже Омару не снилось ничего подобного, не говоря уже о всех нас. Ради подобных алмазов можно было тоннами перелопачивать эту руду, которую Сергеев называл стихами.

В середине девяностых мы с Аликом и еще парой ребят открыли рекламное агентство. Теперь нам всем приходилось часами сидеть за телефоном, вызванивая потенциальных клиентов. Мы продавали рекламные места в региональных выпусках газеты «Известия». У одного знакомого в Омске жил дядя, который этим заведовал, он и предложил нам попробовать себя в этом бизнесе.

Ну, тогда все были бизнесменами. Все что-то продавали, покупали, чтобы потом, накрутив новую цену, снова выставить на продажу. Кругом были посредники, крупные и мелкие спекулянты, всем хотелось легких денег. Найти человека на вакансию рекламного агента было непросто, и я предложил кандидатуру Сергеева.

Вот уж никто не думал, что именно у Сергеева дело пойдет, что он станет чемпионом по заключенным сделкам. Он собирал клиентов как опытный грибник – у него всегда было полное лукошко. Иногда даже кто-нибудь из нас был вынужден подхватывать его клиентов, потому что ему одному было не справиться с оформлением договоров. Мы ходили по офисам и просто собирали деньги, унося их в дипломатах, как в каких-нибудь лихих голливудских фильмах. Основная часть отправлялась родственнику в Сибирь, но и у нас оставалась неплохая маржа. Вернее, у Сергеева.

Эта его чертова работоспособность! Наверняка он сидел за телефоном, не вставая круглые сутки, точно так же, как и писал свои стихи, одно за другим. И если мне, например, нужно было долго настраиваться на то, чтобы набрать следующий номер и по новой начинать надоедать незнакомым людям, то Сергеев вообще не парился по этому поводу. Он словно был уверен в своем праве делать то, что делает. Вот о чем я и говорил! Не испытывая никаких сомнений, можно многого добиться, многого.

– Сергеев, ты машина! – говорил Алик восхищенно. – Тебя бы еще оттюнинговать как следует.

Не знаю, что бы с ним в конце концов стало, возможно, он бы сейчас был мультимиллионером, если бы не накрылся наш бизнес. Первым соскочил Алик, который попросту устал. Следом еще один отлетел в кювет и еще. Последними остались я и Сергеев. Конечно, этого могло хватить, но тянуть в одиночку лямку черной лошадки, пока Сергеев загребал весь жар, я не мог. Мы не вкладывались в развитие и были обречены заранее. Все, сказал я себе и ему. Приехали, слезаем с телеги.

Надо было видеть его лицо. Он не мог понять, почему все прекратилось. У него впервые появилась хорошая денежная работа, он был в команде приятных ему людей – куда все это девалось в один миг? Он не мог понять, как можно все вот так вот просто бросить, когда ничего не случилось и все работает как часы.

– Вы что, больные все? – спросил он, глядя на меня из-под бровей.

– Больные, Сергеев, – согласился я. – Ты сам-то здоровый?

Мне было легко и несладко одновременно. Я знал, что это не последний наш проект, что будут другие, а если даже и нет, то все равно ничего страшного не произошло. Подумаешь, были деньги и – вот их нет. Не в деньгах счастье, Сергеев, хотелось сказать мне ему, да тут и так было понятно, что дело не в них. Тогда в чем?

Может быть, в том, что за время совместной работы мы сблизились, и Сергеев подобрался к нам с другой стороны. Он даже пару раз побывал у Алика, что, наверное, стало высшим достижением всей его жизни. Искренне почитая его прозу, он втайне восхищался и им самим. Я видел это, замечал по его глазам, как он на него смотрит, как слушает, как с ним говорит. Сергеев завидовал его умению быть легким и обаятельным, его дару нравиться, быть великодушным и благородным – и тому, как просто ему это давалось.

Однажды Алик даже снизошел до того, чтобы обстоятельно поговорить с ним о литературе, дав Сергееву пару «бесценных» советов. Да уж, глядя на этих двоих, я уже мог кое-что предсказать, а именно что Сергеев благодаря своей настырности пойдет дальше Алика. Именно из-за своей тяжеловесности и бульдожьей хватки он будет грызть и грызть, пока не перегрызет все, что встанет помехой на его на пути, в то время как Алика просто унесет ветром, едва ли не первым порывом.

А пока Сергеев остался без работы и без друзей. Когда примерно через год я снова навестил его, он уже жил в комнате брата, потому что его комната понадобилась матери. Комната брата была раза в два больше, но Сергеев, кажется, занимал места еще меньше, чем раньше. Он обустроился в углу за шкафом. Там он поставил кровать, вся остальная территория в связи с очередным отсутствием брата пустовала.

Тут было много специфических книг. Теория шахмат, сборники шахматных задач, биографии знаменитых шахматистов. Имея такого близкого родственника, можно было либо влюбиться в эту игру, либо ее возненавидеть, но Сергеев не выказывал никакого к ней отношения. Он даже о брате никогда не говорил, словно боялся таким образом заразиться его болезнью. Ему хватало того, что он ежедневно видел его вещи и кровать. Хватало ожидания его возвращения, когда тот вновь будет целыми днями сидеть за шахматной доской и судорожно или, наоборот, осторожно передвигать костяные фигуры.

4

Все складывалось не очень хорошо – это если еще не вдаваться в детали. Мир был слишком суров по отношению к нему. Никто его не любил, даже собственные родители не испытывали к нему теплых чувств. Он понятия не имел, как такое могло произойти и в чем он вообще был перед ними виноват.

Город также отвергал его, хотя он в нем родился и вырос, – шумные улицы, полные людей и машин, внушали ему не то чтобы страх, но настолько его подавляли, что он начинал физически задыхаться от ощущения собственного одиночества.

Другое дело – лес. Вот где он чувствовал себя по-настоящему дома. Тут все было по-другому, не так, как везде, включая его собственную постель, находящуюся на высоте девятого этажа серого панельного дома. Гораздо спокойнее было спать на земле, в старом спальнике, просыпаясь под утро от звука дождя, мелко семенящего по палатке.

В то время было много разных историко-географических клубов, созданных под эгидой изучения собственного края и базирующихся при дворцах культуры. В них приходили люди разных возрастов, но в основном – определенного мировоззрения. Они, как и Сергеев, не могли найти себя в зарождающемся обществе потребления, но искать тут единомышленников тоже не стоило, потому что пение под гитару у костра никак нельзя было назвать высокой поэзией, а на звездное небо можно было глядеть и в одиночку.

Еще одной серьезной проблемой стало отсутствие денег. Его инвалидной пенсии едва хватало на дорогие лекарства, без которых он не мог нормально существовать, – на еду оставались копейки. Устав от постоянных родительских попреков, он однажды бросил им в лицо, что больше никогда не притронется к их продуктам. «И правильно, – сказал на это отец. – Тебе уже давно пора начинать самостоятельную жизнь». «Может, мне еще из дома уйти?» – спросил Сергеев. «Может быть, и уйти, – поддержала отца мать. – Что здесь такого необычного?»

Месяцами сидевший на картошке и рисе, он похудел и осунулся. Его постоянно преследовало чувство голода, а по ночам снился один и тот же сон: как он пытается выловить из кастрюли большой кусок вареного мяса, но ему никак не удается подцепить его половником. Иногда он даже завидовал своему сумасшедшем брату, которого регулярно кормили в том месте, где он находился.

Нет, он, конечно, работал, когда работу удавалось найти, но она всегда была мало оплачиваемая и недолговременная – фирмы, в которые он с большим трудом устраивался, закрывались почти сразу же после того, как Сергеев приступал к деятельности. Это выглядело как насмешка судьбы или как знак того, что тратить время на продажу рекламных щитов – непозволительная роскошь для человека, способного из шестнадцати строк две написать гениальные. Ему как будто подсказывали свыше, что следят за каждым его шагом, тут же отсекая неверно выбранное направление. Его одиночество, болезнь, нелюбящие родители, сумасшествие, творящееся вокруг, – все это словно было вписано в некий необходимый и достаточный реестр твердой, не знающей сомнений рукой.

Чтобы совсем не околеть с голодухи, Сергеев стал посещать церкви в надежде найти в них утоление не только духовного голода, но и физического. Батюшка одной из них, приметив худющего, почти прозрачного прихожанина, отбивающего поклоны, подошел к нему и сказал: «Переставай поститься, сын мой. Это, конечно, дело богоугодное, но так ведь и помереть недолго».

Помереть и правда можно было в любой момент. То ли от хронического недоедания, то ли от нервного истощения, у него стали обостряться приступы болезни, грозящие перейти в эпилептические припадки. Однажды, совсем одурев от голода, он на последние деньги купил мяса и, сварив, буквально его сожрал, обжигаясь и почти не жуя.

Через несколько минут ему стало так плохо, что он вынужден был лечь, чтобы успокоить жуткие колики в животе. А еще через час ему позвонили и пригласили прийти на Конюшенную отведать церковной трапезы.

Господи, он так давно ждал этого приглашения, а тут даже не мог подняться с постели, не говоря уже о том, чтобы куда-то поехать! Полежав еще немного, Сергеев понял, что никогда не простит себе, если и дальше будет валяться в кровати, вместо того чтобы лишний раз поесть. К тому же он боялся, что если не примет этого приглашения, то второго ждать уже не придется.

Преодолевая слабость и боль, он встал, оделся и вышел на улицу. Можно было подождать автобуса, но он пошел пешком, и когда добрел до метро, боль внезапно отпустила.

Дальше даже вспоминать было стыдно. Он съел все, что ему подали, – большую тарелку с картошкой и мясом – и тут же выблевал это на стол. Бедный желудок не справился с таким обилием щедрот. Было обидно, что он изверг из себя и то, что съел дома. Подбежавший толстый поп зашипел ему на ухо так, чтобы больше никто не услышал: «Чтоб я тебя больше здесь не видел, сатанинское ты отродье!»

«Ах, отродье!» – у Сергеева вскипело внутри. Целый год он ходил по разным православным соборам, выстаивая непонятные службы и пытаясь вникнуть в пугающие обряды! Целый год, потраченный впустую! За это время он не приобрел ни одного знакомства, никто не улыбнулся ему, не заговорил. Все здесь казалось лживым, зацикленным на пустых ритуалах, за которыми не было ничего, кроме самолюбования и чванства. Все, с него достаточно!

С протестантством было куда понятнее – здесь человек, почитая Бога, поклонялся только ему, так как спасение даровалось единственно через его волю, и при этом не нужны были никакие посредники с их замороченным церемониалом. Хотя и тут были свои траблы, но главное, что привлекло и очаровало Сергеева, – это то, что каждый верующий имел право толковать и излагать Божье Слово. А чем были его стихи, как не попыткой передать то, что приходило свыше?

Он начал ходить на проповеди, слушал псалмы, изучал Библию. Ему нравились отсутствие пышности и простота – бедных тут охотно подкармливали, а имеющим грудных детей давали памперсы и молочную смесь. Здесь он почти сразу познакомился с очень приятной девушкой, которая так же, как и он, искала свою духовную среду.

Ее звали Ларисой, она приехала из Старой Руссы учиться или работать, но так толком и не поняв, чем ей заниматься, пока просто жила у подруги. Она была легка и неприхотлива в быту, у нее были тонкие пальцы и нежная кожа, и Сергеев, соскучившись по женской ласке, тут же сделал ей предложение руки и сердца, и та, недолго думая, согласилась.

Однажды он привел ее на лито, она сидела рядом с ним и, по-птичьи склонив голову к плечу, слушала стихи и комментарии, при этом в ее глазах не было ничего, ни единой мысли. Потом Сергеев подавал ей пальто, помогая ее рукам влезать в рукава, поправлял воротник. Впервые я видел, как он о ком-то заботится, как смотрит вокруг с тем же вызовом, с каким смотрел после чтения своих стихотворений, будто ожидал насмешки. Но никто не обращал на них внимания, тут каждый был занят исключительно собой, своими амбициями и надеждами когда-нибудь написать что-то действительно стоящее.

Они вынуждены были снимать жилье, потому что мать Сергеева сразу сказала, что, пока она жива, он никогда никого не приведет в ее дом. Отец тоже был против – он ненавидел в равной степени всех, но своих детей, кажется, больше остальных. Когда-то, женившись на еврейке, разве мог он предположить, что именно евреи продадут и разграбят его страну? Всю жизнь проработав простым инженером на заводе, он дважды терял все свои сбережения, в девяносто втором и девяносто восьмом, и теперь у него не было ничего, кроме двух больных жиденков, сидящих на его шее, как насмешка над всей его жизнью. И вот старший из них приводит в квартиру жену, которая по своему уму напоминает младшего, – такого издевательства он стерпеть не смог. Короче, молодым было указано на дверь, и она захлопнулась за ними так громко, словно выстрелила им в спину.

Первое их съемное жилье Сергееву понравилось. Это была двухкомнатная квартира, где, кроме них, обитала маленькая сухонькая бабуська. Он едва смог открыть дверь в комнату, которую они сняли, настолько она была завалена мусором. Ему пришлось полдня выгребать и выносить его на помойку, с четвертого этажа без лифта, но когда комната освободилась, она оказалась вполне уютной. Это было похоже на редактирование поспешно написанного текста, когда твердой рукой вычеркивается все лишнее и из-под словесных завалов начинает проглядывать смысл.

Бабуська была хозяйкой и просила за комнату совсем немного, но Лариса без всяких видимых причин почему-то сразу ее невзлюбила, так что после двух месяцев проживания Сергееву пришлось искать новый вариант. Сначала он не мог понять, какая муха укусила его жену и за что она взъелась на безобидную старушонку, которая, говоря откровенно, была идеальным наймодателем, но вскоре он обнаружил за женой одну странную особенность – ей всегда был необходим внешний враг, причем желательно в ближайшем окружении. Им мог стать кто угодно – будь то сосед по лестничной площадке или стоматолог, долгие годы лечивший ее зубы. Очередное озарение вспыхивало внезапно, и она ничего не могла с собой поделать – перебороть охватывающую ее неприязнь к человеку и ощущение исходящей от него опасности.

– Тебе нужно лечиться, – узнав об этом, сказал ей Сергеев.

– Это тебе нужно лечиться, – бросила она ему. – А со мной все в порядке.

На том тема была замята. Снова начались поиски жилья, и вновь им повезло: благодаря знакомым они вышли на человека, у которого была парализована мать. За ней требовался уход – ее нужно было кормить, менять постельное белье, проветривать комнату, мыть пол и так далее. Со слов ее сына, здесь не было ничего сложного, просто требовалось время, которого ему катастрофически не хватало.

– Как у вас со временем? – спросил он Сергеева.

У Сергеева со временем было все в порядке – благодаря написанным стихам, а точнее двум гениальным строкам в каждом из них, он уже знал, что такое бесконечность.

– У меня его полно, – ответил он. – В отличие от денег.

– Я вам буду доплачивать, – пообещал мужик. – Буду отдавать пенсию мамаши. Годится?

– Еще бы! – вскричал Сергеев.

Он еще не знал, за что берется. Войдя в квартиру, он пошатнулся, словно его ударили по носу, – такое здесь стояло зловоние. В одной из двух комнат он увидел лежащую на кровати толстую голую женщину. Нижняя ее часть была перемазана жидким калом. Седые волосы, морщины, складки, безумный взгляд. Сергеев постоял, прикидывая, что делать дальше, – может быть, уйти совсем? – потом начал раздеваться. Оставшись в трусах, он склонился над ней и попробовал взять на руки. Вонь стала невыносима. На глазах выступили слезы. Перемазанная в дерьме старуха была неподъемна. Его настигло такое отчаяние, какого он никогда не испытывал, но сразу же за ним неожиданно откуда-то всплыла строчка, как будто проявилась из этой зловонной жижы, сверкающая своей чистотой, за ней – еще одна и еще. Сергеев бросился к своему рюкзаку и перепачканными руками начал рыться в нем в поисках блокнота. Вонь, парализованная старуха, отчаяние – все ушло на дальний план. Скорее найти и записать – вот что сейчас волновало его больше всего.

5

Так они и стали жить – целыми днями Сергеев ухаживал за больной: обмывал, готовил еду, кормил. Выяснилось, что у нее диабет, и сын, вместо того чтобы колоть ей инсулин, вводил глюкозу, так что старуха мочилась практически сахарным сиропом. Понятно, чего он хотел, – на одной чаше весов была парализованная мать, на другой – двухкомнатная квартира. Сергеев никого не судил, его самого выкинули из дома родители, он просто делал то, на что подписался, и больная, бывшая уже при смерти, ожила. У нее даже появился аппетит. Она целыми днями смотрела телевизор, а когда Сергеев запаздывал с кормлением, громко ныла на всю квартиру.

Лариса ждала ребенка и плохо переносила беременность – она тоже почти все время лежала, и ему приходилось разрываться между ними, бегая из одной комнаты в другую.

Да, это была жизнь, его жизнь. Может быть, он бы и хотел что-то в ней поменять, но не знал как. К тому же он был уверен, что, где бы он ни оказался, везде его ждало одно и то же, потому что, как говорил когда-то Алик, сознание формирует бытие, а не наоборот. Именно его больное сознание образовывало ту реальность, в которой ему приходилось жить. Что же касается стихов, то здесь было так: бытие, возникшее из сознания, снова перетекало в него и формировало новую реальность, которая, впрочем, совсем не отличалась от предыдущего состояния. Это был замкнутый круг, и вырваться из него он не мог. Его стихи были так же мрачны, как и его жизнь, и в них уже совсем не было гениальных строк.

Они прожили в этой квартире два года, здесь родился их сын. Лариса из плохой хозяйки превратилась в плохую мать – она вообще все делала из рук вон плохо. Теперь, когда у них был ребенок, на это уже невозможно было закрывать глаза. Иногда, приходя домой из магазина, он заставал сына в постели старухи, перемазанного в ее фекалиях, и жену, преспокойно сидящую у телевизора. Этому нужно было положить конец. Все катилось в тартарары, Сергеев больше не мог сдерживаться, хотя и понимал, к чему это приведет. У его жены давно не было врагов, она как-то неразумно забыла о них на время, но теперь, когда ее муж начал повышать на нее голос и что-то от нее требовать, пробел был тут же восполнен.

В общем, как и следовало ожидать, Сергеев занял вакантное место. Это было не страшно, потому что он привык ко всему, он мог справиться с любой проблемой, но, как оказалось, не с этой. Однажды, вернувшись домой, он не нашел там ни жены, ни сына. Позвонив ее единственной подруге, он узнал, что Лариса поехала домой, в Старую Руссу, и просила передать, чтобы он ее не искал.

Господи, что значит, не искал! Да он сейчас же, сию же минуту поедет туда и… Он не знал, что будет потом, он ни разу не был в этой Старой Руссе и даже не знал точного адреса. Вслед за вспышкой гневной решимости пришла слабость, закружилась голова и подкосились ноги. Он был голоден, у него не было денег. Последний год сын старухи не давал ни копейки из обещанной им материнской пенсии, и Сергееву приходилось кормить ее на свои, но он как-то со всем этим справлялся, подрабатывая, где только мог. Дворником, ночным сторожем, расклейщиком рекламных объявлений. У него была мотивация, и вот сейчас ее не стало. У него не осталось ничего.

Из комнаты парализованной донеслось нытье – подошло время обеда. Он прошел на кухню, подогрел в кастрюле остатки супа, перелил его в тарелку и в последний раз накормил старуху. Потом собрал вещи, вышел за порог и закрыл за собой дверь.

Две недели он жил в квартире своего знакомого, уехавшего с семьей на отдых. Все это время он пролежал на диване, тупо уставившись перед собой. Ему казалось, что два года его предыдущей жизни ему просто приснились. И не было никакой жены и сына, не было парализованной старухи, все это ему привиделось. Ничего не было, шептал он про себя, ничего. Только если это так, откуда же тогда в его рифмованных столбцах брались тоска, отчаяние и боль?

У той же подруги ему удалось узнать телефон жены, и теперь он мог ей звонить, но после первых же слов она бросала трубку. Он говорил только с ее матерью, когда Ларисы не было дома, и та довольно охотно поддерживала разговор.

– Ты не волнуйся, Коля, – говорила она в трубку, – все еще у вас получится. Я знаю свою дочь, она подуется, а потом простит.

– Да нечего прощать, – отвечал Сергеев. – Я ни в чем не виноват.

– Ой ли? Так уж и не виноват? Послушай меня, я знаю свою дочь…

Спорить было бесполезно, он и не спорил. Он готов был согласиться с чем угодно, лишь бы узнать адрес. Уже через сутки Сергеев был в Старой Руссе.

По адресу он нашел бревенчатый дом барачного типа, во дворе которого играли дети. Сергеев сразу же узнал сына. Он подошел к нему, взял на руки и быстро пошел прочь.

Было жарко, яростно палило солнце. Сергеев почти бежал, боясь оглянуться, до автовокзала было совсем ничего, но в запарке он свернул куда-то не туда, потом еще и еще и, похоже, заблудился. Можно было спросить дорогу, но он боялся, что его тут же схватят. Бешено колотилось сердце, и чтобы его унять, он вынужден был присесть на скамейку возле серого административного здания. Сын сидел на коленях и мусолил шоколадку. Она таяла в его руке, маленькие пальчики были в липкой, похожей на дерьмо коричневой мякоти, и Сергеев едва не заплакал от нахлынувших воспоминаний.

Его схватили сразу же, как только он вошел в здание автовокзала. «Нужно было выбираться на попутках», – мелькнула в голове запоздалая мысль, когда ему заламывали руки. Сын, кажется, не плакал.

6

Сергеев посвятил сыну несколько стихотворений, в которых просил у него прощения за то, что не смог стать ему отцом. Это был душевный порыв. Вряд ли он надеялся, что когда-нибудь повзрослевший ребенок прочтет эти строки и все поймет. Но кто мог знать наверняка? В конце концов, не он ушел из семьи – наоборот, Сергеев делал все, чтобы быть рядом с дорогими ему людьми. Но случилось так, как случилось, и в этом нет его вины. Кто может знать, что было бы через месяц, год, через двадцать лет? Как бы они жили, что бы делали, о чем говорили? Вокруг было полно плохих примеров семейной жизни – взять хотя бы его родителей.

Спустя год Сергеев сошелся с женщиной, обладавшей экстрасенсорными способностями. По крайней мере, утверждавшей это и, более того, наладившей по этой линии небольшой частный бизнес. Она принимала клиентов в их съемной однокомнатной квартире, и Сергееву на время сеансов приходилось выходить на кухню или в парадное. Он садился на холодные ступени возле мусоропровода и, строку за строкой, выводил в толстой тетради очередное стихотворение.

– Хочешь, я наведу на нее порчу? – как-то раз спросила его паранормальная сожительница.

– На кого? – удивился Сергеев.

– На твою бывшую жену.

– С ума сошла. Никто не заслуживает порчи.

– Правда, что ли? – усмехнулась она, насмешливо посмотрев на него, и вдруг он с ясностью осознал, чем та занималась целыми днями. На следующий день Сергеев, собрав свои вещи, ушел.

Это не было похоже на возвращение блудного сына, никто не обнимал его за плечи, но так как он вернулся в отчий дом один, его с горем пополам приняли. Брат снова проводил дни на Пряжке, в окне застыл тот же пейзаж – жизнь, провернувшись, сделала круг и установилась на начальной отметке. Все, случившееся с ним, можно было представить долгим сном, но вот он наконец открыл глаза и облегченно вздохнул – здесь, в родительской квартире, прошлое выглядело неправдой, нелепой выдумкой, которую поскорее нужно было стереть из памяти, но как это сделать? Едва ли не впервые за многие годы Сергеев пожалел, что когда-то начал писать, потому что стихи, воскрешая время, возвращали боль.

Дни потекли серой чередой, все казалось бессмысленным, бестолковым. Вокруг кипела жизнь, бурлила и пузырилась, а он видел лишь обратную ее сторону – заводь, тину, болото. То же произошло и с его стихами – казалось, они утратили жизненную силу, были мертвыми, как яичная скорлупа.

Долгое время он копил на компьютер, недоедал, обкрадывая свой желудок, и вот наконец собрал необходимую сумму. То, что он купил, годилось разве только на металлолом. Сергеев испытал одновременно два сильнейших искушения – найти и убить того, кто ему это продал, и убить себя, прыгнув с балкона. Это было сильнейшим эмоциональным потрясением, но благодаря ему он снова вернулся к жизни.

Он вспомнил, как однажды с одним своим товарищем бродил с рюкзаком за плечами по ловозерским тундрам. Посередине плоскогорья лежало озеро, оно было голубым, тогда как горы вокруг него – зелеными. У воды рос необычный лес, по крайней мере с высоты каменистых, поросших травой гор он казался диковинным. Несколько дней они шли в густом тумане, ориентируясь только по компасу, пробираясь буквально на ощупь, теряя друг друга в густом белом мареве, пока им не пришла мысль привязаться веревкой. Это было невыносимо: они словно застряли в каком-то странном измерении и теперь вынуждены были находиться в нем до тех пор, пока не произойдет что-нибудь ужасное. Так почти и случилось: в одно из хмурых утр Сергеев вышел из палатки и едва не сорвался в пропасть. Ночной ветер развеял туман, и оказалось, что вчера вечером они расположились на самом ее краю; стоило сделать еще несколь ко шагов – и они стали бы последними. Это было жутким открытием, но радость от спасения превосходила глубину пропасти. Тогда Сергеев понял, что жизнь познается в полной мере только рядом со смертью, в непосредственной ее близости, когда она нависает или же, как в данном случае, разверзается под тобой.

Он решил взять себя в руки и, во-первых, найти женщину, но не просто спутницу по жизни, а самую настоящую музу, для чего необходимо было пересмотреть свои взгляды на женский пол. Если раньше Сергеев, как всякий нормальный мужчина, подходил к выбору тривиально, обращая внимание прежде всего на внешность избранницы, то теперь он понял, что для истинного вдохновения нужны другие мотивы, более веские, нежели обаяние или красота. Рядом с ней, а значит и с ним, должна была витать смерть – вот к чему он пришел однажды, но не умом, а всем своим больным существом. Это решение сформировалось неосознанно, скорее всего, он и сам не понимал, почему на сайте знакомств его взгляд задерживался на анкетах женщин, имеющих инвалидную группу. Он мог это объяснить только тем, что и сам был не совсем здоров, так что вроде все выглядело логично. Но только на первый взгляд.

Его выбор остановился на хрупкой тоненькой женщине, страдающей полиартритом. Было что-то трогательное, даже щемящее в ее голосе, который он услышал в телефонной трубке, а потом, при встрече, и во всем облике. Она скорее походила на девочку, словно болезнь, коснувшись ее впервые в довольно нежном возрасте, остановила и выгнала из ее тела время, не желая делиться ни с кем. Ее звали Таней, и она жила в Астрахани, городе арбузов, рыбы, икры и жаркого лета. У нее была трехкомнатная квартира; и это, говоря откровенно, было немаловажным дополнением ко всему прочему. Можно было сразу же, с порога, начинать обживаться, не тратясь на ерунду.

Но Таня повела себя непредсказуемо, вернее, не так, как ожидал Сергеев. Вместо того чтобы броситься ему на шею и возблагодарить Бога за ниспосланное ей неожиданное счастье, она приняла его предложение руки и сердца с юмором. В ней оказался очень живой озорной ум, она всегда была на позитиве и смеялась так, словно никогда не знала страданий и боли.

– Ты что, действительно жениться сюда приехал? – спрашивала она Сергеева, вот-вот готовая снова рассмеяться.

– Конечно, – серьезно отвечал он, глядя в ее искрящиеся глаза.

– На мне?

– Ну да.

– Вот так сразу?

– А что?

Это было и правда смешно, смешно и грустно одновременно. И еще во всем этом была такая смесь чувств, столько эмоций – и они переполняли всех участников события и тех, кто наблюдал за ним со стороны. У Тани оказалось много подруг и просто хорошо знающих ее людей – знакомясь с Сергеевым, они настороженно смотрели на него, и он всем телом ощущал исходящую от них подозрительность и даже неприязнь. Для всех он тут был чужаком, человеком с непонятными намерениями.

– Не обращай на них внимания, – говорила ему Таня. – Они думают, что каким-то образом причастны к моей жизни, что на них висит ответственность за мою судьбу. Но это не так. Я давно уже не маленькая и сама могу принимать решения.

Это было так, но не совсем. Решение ей пришлось принять только через пять лет, и все это время Сергеев ездил к ней, живя то в Астрахани, то в Петербурге. Было сложно, порой невыносимо, хотелось все бросить, со всем порвать, но когда он, сидя у окна родительской квартиры, вспоминал, как она задорно смеется над его неловкими шутками, все снова вставало на места. Он умел ждать и терпеть, не умея больше почти ничего.

Но как бы там ни было, а все же пять лет – срок немалый, как и километраж, который он наездил за это время, мотаясь между этими городами. В конце концов его жизнь разделилась надвое: одна была в северном, другая – в южном. Устав от одиночества, он познакомился с одной женщиной, которая была без ума от его стихов. Все шло к тому, что выбор придется делать именно ему, заканчивая эти бестолковые поездки. Он уже купил и подарил обручальное кольцо будущей своей невесте, как вдруг раздался звонок из Астрахани. «Приезжай! – сказала ему Таня. – Я хочу выйти за тебя».

На следующий же день Сергеев, позабыв о невесте, сел в поезд. Он смотрел в окно на пролетающие мимо поля и думал, что наконец-то он чего-то добился. Ночью под Ярославлем ожил его мобильник. Это звонила та, которую он оставил. «Ты бросил меня, – плакала она в трубку. – Я знаю, куда ты поехал!»

Испытывая угрызения совести, Сергеев сошел в Ярославле и купил билет до Петербурга. «Я мужчина и должен держать слово», – сказал он себе, сидя на жесткой вокзальной скамье. До отправления поезда оставался час с небольшим, когда снова раздался звонок, но теперь уже из Астрахани. Переговорив с Таней, он встал, подошел к кассе и, сдав билет на Петербург, вновь купил билет до Астрахани, но только для того, чтобы через три часа, после звонка из Петербурга, опять его обменять. Это продолжалось до тех пор, пока у него не закончились деньги. Выбор был сделан сам собой – он возвращался в Петербург.

Иногда судьба вмешивается только для того, чтобы человек, возмутившись ее самоуправством, пошел наперекор. Так получилось и здесь: уже через три дня Сергеев сидел в Астраханской квартире и смотрел на Таню. Казалось, что эти пять лет, прошедшие после первого приезда сюда, не прибавили к его возрасту ни дня, словно время, остановившись в ней, остановилось и в нем, – и это стало самым главным открытием в его жизни. Но за все нужно было платить.

Если раньше Таня еще могла передвигаться самостоятельно, то теперь ей нужна была помощь. Болезнь не дремала, она знала свое дело. Музе Сергеева требовалась инвалидная коляска.

Они бы остались в Астрахани, но Сергеев физически не переносил жары, поэтому им пришлось поехать в Петербург. Таня ни разу не была в этом прекрасном городе и с волнением ожидала встречи с ним, но сначала ее ждала другая встреча – с его родителями. Конечно же, она была наслышана о них от Сергеева.

– Давай сначала покатаемся по городу! – попросила она его на вокзале.

– Может, сначала завезем вещи домой? – предложил Сергеев.

– Нет, – помотала она головой. – Не хочу в четыре стены. Покажи мне свой город.

Потом он провезет ее на этой коляске по всей Новгородской и Псковской области, они объедут половину Крыма и весь Карельский перешеек, побывают в Украине и Беларуси и еще во многих местах, но тогда, в тот самый вечер их приезда, когда он толкал коляску по набережной Фонтанки, к его сердцу впервые подкрались сомнение и страх. «Справлюсь ли я? – спрашивал он себя. – Выдержу ли эту ношу?»

7

Мы пересеклись с ним у Евгения на его дне рождения, потом вместе ехали в метро, а после сидели в каком-то сквере на скамейке и ждали прихода утра. Ночь была белой, мы попивали вино из горлышка, глядя, как синеет небо. Сергеев рассказывал мне, что было после их приезда.

– Мать, конечно, сразу же потребовала у Тани паспорт. Помнишь ее привычку встречать гостей?

– Еще бы! Она не спустила вас обоих с лестницы?

– Нет. К тому времени она подала документы на постоянное проживание в Германии как жертва холокоста. Ей помогла ее сестра, которая уже там устроилась. В результате мать могла жить и тут и там, при этом получая от германского правительства нехилую пенсию. Круто, да? Но мы все равно не смогли жить в родительской квартире – отец начал пить, брат вышел из больнички совсем чумной, опять же мать, ее перепады настроения. Некоторые люди с годами делаются только сильнее, это я не про себя сейчас, а про своих родителей. Чего, например, не скажешь про мать Тани.

Он рассказал, что она умерла от атеросклероза через год после того, как они с Таней окончательно сошлись и стали жить в Петербурге. В Астрахани у нее остался брат, который кому-то задолжал приличную сумму, и родительскую квартиру пришлось продать.

– Да, – вспомнил Сергеев, – одной астраханской подруге Тани втемяшилось в голову, что я женился на ней только ради того, чтобы завладеть квартирой. И что это я убил ее мать и теперь в скором времени непременно убью и Таню. Эта сумасшедшая даже звонила из Астрахани какому-то местному депутату, чтобы проверили, жива ли еще ее подруга. К нам приходил участковый и тщательнейшим образом осматривал документы, что мою мамашу просто взбесило. Представь, она думала, что в этой квартире только она может ставить всех раком, и вот неожиданно находится тот, кто ставит раком ее. И это даже не муж.

Сергеев засмеялся, обнажая зубы, нисколько не стесняясь прорехи в верхнем ряду. Он постарел, стал грузным, волос на голове поубавилось. Глядя на него, я вдруг понял, какими мы все стали старыми и сколько нам пришлось пережить. Чему тут было радоваться, но Сергеев, кажется, и не думал грустить. Я впервые видел, как он пьет вино, пьет и почти не пьянеет.

– Знаешь, – снова заговорил он, отхлебывая из горлышка, – тех денег, что остались у нас после продажи астраханской квартиры, хватало только на хорошую комнату, но жить в коммуналке двум инвалидам – тот еще ад. Мы решили купить жилье в Ленобласти, вызвонили по объявлению квартиру в Выборгском районе, в Житково. Сидим в Выборге на остановке, ждем автобус, а рядом на скамье – старушка. Разговорились, и оказалось, она там же, в этом же поселке, квартиру свою продает. По той же цене, только двухкомнатную. Ну, мы ее, недолго думая, и купили. Первое время было трудно – у нас даже теплой одежды не было. Раз поехал я в Выборг, сел в автобус, а в нем, кроме водителя, никого. Едем по дороге, вокруг зимний лес и такой призрачный лунный свет. И вдруг мотор глохнет, и водитель говорит: «Кобздец, приехали». Что-то там с мотором у него случилось. Вышел я из автобуса, мороз, градусов тридцать, тут же меня прихватил. Пока водитель возился с автобусом, я смотрел на небо, полное звезд, и думал, что вот он, мой конец. Хотел вспомнить всю свою жизнь, знаешь, как перед смертью прокручивается она в голове, и не смог – только какие-то невнятные обрывки. Ничего путного, вроде больше половины прожил, а вспомнить нечего. Даже молитвы ни одной наизусть не знаю. Разве только стихи вспомнились, да и те не свои. И вот начал я читать про себя из Анненского: «Одной звезды я повторяю имя», помнишь? И вдруг завелся мотор! И я тогда еще о Тане подумал. Если умру, то как же она одна будет жить?

– Эх, Колян, большой ты человек, – с чувством произнес я.

– Не, я маленький, – легко ответил он. – Знаешь, кто был большим? Вернее, кто им стал?

– Кто?

– Помнишь, на лито ходил такой Арсений? – Сергеев назвал его фамилию.

– Конечно, – ответил я. – Он же умер несколько лет тому назад.

– Да, а перед смертью написал цикл потрясающих по глубине стихотворений. Знаешь его историю?

– Нет. Расскажи.

Арсений был старше нас, он запомнился мне серьезным, немного замкнутым человеком с тихим голосом и солидными рассуждениями об искусстве – на нашем фоне он выглядел вполне сложившейся личностью. Он писал крепкие стихи, они были какие-то правильные и основательно выстроенные, не без красивостей, но и без понтов. Ощущая себя хорошим человеком, мудрым и всецело познавшим жизнь, он хотел перенести свой жизненный опыт в стихотворные строчки, и это, нужно признать, ему удавалось. Стихи были хорошие, но неотличимые от сотен других, так же мастеровито и ловко исполненных. Чего-то в них не хватало, какого-то особенного взгляда. Была высота, но не было бездны.

Арсений работал геодезистом при городском земельном комитете. Всю жизнь он составлял кадастровые планы участков, в буквальном смысле копошась в земле и не думая ни о какой карьере, кроме разве что поэтической. Но вот однажды ему предложили должность начальника, и он неожиданно согласился. Что подвигло его к такому повороту? Он ведь наверняка знал, что ему придется брать взятки, но не предполагал, что та нравственная платформа, выстраиваемая им всю жизнь, рассыплется под его ногами. И о каких стихах тогда можно будет вести речь?

Дальше мужика, что называется, понесло – он влюбился и ушел из семьи, в которой прожил больше двадцати лет. Арсений, конечно, страдал и испытывал такие муки, которые переживает только праведный человек, неожиданно познавший грех. Но он уже ничего не мог поделать, словно катился в пропасть, обдирая руки в безуспешных попытках удержаться. А когда женщина, к которой он ушел, совсем уже неожиданно умерла, он заболел.

Рак скосил его за год, он боролся, но все было бесполезно. Сергеев видел его примерно за месяц до смерти – бледный и худой, уменьшившийся в росте, Арсений слабым голосом читал на лито последние свои стихи, и они были до того хороши, что останавливалось дыхание.

– Хотел бы я хоть когда-нибудь написать нечто подобное, – после долгой паузы продолжил Сергеев. – Хотя бы раз заглянуть в ту бездну, где рождается такое.

– А ведь эта бездна – смерть, Коля, – сказал я. – Только не придуманная, а самая что ни на есть настоящая…

Потом он уехал в свое Житково, а я, пьяный, возвращался домой и думал об Арсении, о Сергееве, о себе, обо всех нас – таких сильных и таких слабых, таких романтичных и таких восторженных, опьяненных жизнью и раздавленных ею, смирившихся и не сдавших своих позиций. Я думал о сломанных крыльях Алика. Думал о Валере Сорине, у которого никогда их не было и не будет. И снова о Николае Сергееве, вцепившемся в инвалидную коляску, чтобы, не дай бог, не взлететь. И об Омаре, с детства боявшемся высоты, но все равно рвущимся в небо… Я думал обо всех своих друзьях, с которыми когда-то был так тесно связан, а сейчас даже не мог никому из них позвонить, словно они из живых людей превратились в персонажей одной большой книги, называемой Жизнью.

Подойдя к своему дому, я поднялся на второй этаж, открыл дверь ключом и вошел в квартиру. Тут было тихо – жена с детьми отдыхала на даче, куда я тоже собирался поехать. Дача была в том же направлении, где жил Сергеев, только гораздо ближе к городу – удобной цивильной жизни.

Пройдя на кухню, я открыл холодильник и достал початую бутылку водки. Плеснув в стакан, подошел к окну.

Двор был пустынен, легкий ветерок играл молодой листвой. День обещал быть отличным – ярким, звонким и ясным, как прекрасное стихотворение. Я выдохнул и одним глотком выпил.

Конечно, я помнил Арсения. И читал его последние стихи. И знал, насколько они хороши. Но также знал еще кое о чем. Когда в тот самый вечер, незадолго до смерти, он прочел их на лито, почти никто из собравшихся не оценил их по достоинству. В них была бездна, та самая, о которой говорил Сергеев, и Арсений парил над ней, а все остальные видели только падение.

И вдруг я понял, кто мы есть на самом деле.

Я достал мобильник и поднес к уху.

– Алло, – отозвался Сергеев сквозь гул набирающей ход электрички.

– Знаешь, кто ты? – сказал я.

– Кто?

– Ты ангел.

– Ангел?

– Да. Ангел без крыльев.

– Что?

– Но у тебя еще есть шанс.

– Ладно, я тебя не понимаю. Плохая связь. Позвони мне потом.

Я отключился и убрал телефон. На душе было неспокойно.

У меня ведь тоже он был.

Этот шанс вырастить крылья.