1

Как-то, после десятка лет нашего приятельства, он пришел ко мне домой и обыграл в шахматы моего восьмилетнего сына. Это случилось так: мы выпили водки, и я сказал ему:

– А слабо сыграть с моим пацаном в шахматы?

– Ты серьезно? – спросил он.

– Вполне.

Он только хмыкнул на это:

– Зови, сыграем.

Я им не мешал, пока они сидели за шахматной доской. Омар уверенно делал ходы, в нем угадывался заправский игрок. Впрочем, не было и сомнений, что он хорошо играет. Это ведь не карты – я даже представить его не мог, тасующим колоду. Омар и карты – смешно! Короче, он обыграл моего сына три раза подряд, целых три, не давая ему продохнуть. Сын крепился, хотя, конечно, ему хотелось плакать. Он не смотрел на меня и, пожимая руку Омару, отводил глаза в сторону. Я не мог понять, зачем я предложил такое приятелю. Неужели и правда рассчитывал, что мой отпрыск, который до этого сыграл с десяток партий со своими школьными товарищами, вдруг обыграет умудренного опытом взрослого мужчину?

– Ты и в самом деле думал, что он меня обыграет? – спросил он, прощаясь.

– Мог бы и поддаться, – пробурчал я.

– С чего это вдруг? – усмехнулся Омар.

– Да просто так. Поддаться ребенку, что здесь такого непонятного?

– Ты предложил мне сыграть и поддаться?

– Говоря откровенно, я рассчитывал, что он и сам тебя обыграет. Но из трех партий ты мог хотя бы одну свести к ничьей?

Он снова усмехнулся, а потом, ничего не сказав, стал спускаться по лестнице, на ходу раскуривая папиросу.

А действительно, зачем я предложил приятелю сыграть со своим отпрыском? Хотел унизить, надеясь на его проигрыш? И было ли унижением, если бы Омар вдруг проиграл? Да черта с два! Здесь не было ничего умышленного, в моих глазах это должно было стать продолжением нашего мирного застолья, но на деле вылилось в принципиальное сражение. И так было всегда. Мой приятель любое рядовое действо превращал в серьезное соревнование, в котором на кон ставились его честь и чувство собственной важности. Он хотел выигрывать во всем, в чем принимал участие, и каждый шаг превращался для него в изнурительный путь, в конце которого победителя ждала награда.

Я вернулся домой и проиграл сыну четыре партии подряд, а потом, вымотанный до предела, лег спать.

2

Мы познакомились в середине девяностых, когда он возил пиво. Он так и ответил на мой вопрос, чем он занимается: «Вожу пиво». Это была та еще работа! Весь день колесить по городу, раскидывая по точкам набитые бутылками ящики, с водителем, который был не промах, но вряд ли за всю свою жизнь прочел и пару книжек. О чем с ним можно было говорить, с ним даже молчать было не о чем. Так они и мотались туда-сюда, перекидываясь ничего не значащими фразами, подшучивая друг над другом. С небес на землю падал мокрый снег, было зябко. Еще одно лето осталось позади, а до следующего было так далеко, как примерно двести пятьдесят раз проделать один и тот же маршрут: от центра по Энгельса до Суздальского, затем по Руставели на Пороховые, а оттуда по Российскому в Веселый поселок, потом по Народной через Володарский мост на Обуховку и дальше по Шлиссельбургскому в Рыбацкое, потом в Купчино, по Витебскому до Славы, следом на Типанова, далее Ленинский, Стачек, Газа, Огородникова, Лермонтовский, потом по Москвиной и Измайловскому снова в центр.

Не знаю, когда он успевал писать, но его стихи были прекрасны. Более того, они были восхитительны. Омар в то время слыл большим поэтом, это знал каждый, кто прочел хотя бы один из его текстов.

Наше знакомство состоялось на одном лито, которое вел его приятель Евгений. Скоро Евгений стал и моим приятелем. Мы часто проводили время втроем, и поначалу я чувствовал себя лишним в их компании, потому что между ними постоянно шло соревнование, в котором я не участвовал. Это была давняя история, и борьба велась на всех фронтах: оба писали стихи, крутили романы и заводили друзей. Когда-то у них был общий бизнес, но теперь от него осталась лишь точка на Сытном рынке, бывшая в распоряжении Евгения, и развозка пива, которой занимался Омар. Если в отношении женщин расклад был ровный, то в деньгах верх брал Евгений, но зато вчистую проигрывал на арене стихосложения. Боевые действия велись на всех участках одновременно, никто нигде не хотел уступать. Каково же было их удивление, когда однажды они поняли, что в сражении появился третий участник, который не просто занял одну из сторон, как случалось ранее, а выступил как полноправный противник.

С первого же дня Омар стал зазывать меня в гости. Он жил с женщиной, у которой было трое детей, и, кажется, очень тепло к ней относился. Не знаю, любил ли он ее и вообще испытывал ли к кому-либо сильные чувства, но младший ребенок звал его отцом, тогда как старший просто называл по имени. Их семейство занимало две комнаты в трехкомнатной квартире, располагавшейся на первом этаже панельного дома. Я так и вижу солнечный день и Омара, выходящего на застекленный балкон и закуривающего неизменную папиросу; как он щурится, глядя на разросшуюся возле самых окон листву, как разгоняет рукой дым и морщится от детского гвалта в глубине квартиры.

Он посвятил несколько дивных стихотворений той жизни и женщине, с которой жил. В них отразилась нехитрая обстановка, его выходной от развозки пива день, мокрая тряпка в ее руке, скользящая по оконному стеклу, неразборчивое бормотание кухонного радио, дымок от папиросы и солнечные зайчики на выцветших обоях. И во всем этом – тонкая нота звенящей печали. Шорох уходящего времени.

Это были первые полгода нашего знакомства, и в это время он работал на износ. Мы тогда все вкалывали как проклятые в попытках соответствовать определенному уровню, не жалея себя, но только Омар стабильно выдавал достойные тексты и вел в общем зачете, опережая на корпус ближайшего преследователя.

3

Итак, у нас сложилась теплая компания: Омар, Евгений и я. Да, еще была Маргарита, жившая на тот момент с Евгением. Она тоже писала, впрочем, ни на что серьезно не претендуя; по крайней мере, до определенного момента никогда не заявляя об этом вслух. Ее рассказы были странными, немного шизофреническими, от них несло больницей и длинными рукавами. В ее текстах совсем не было воздуха, и мне всегда хотелось вдохнуть поглубже, когда я начинал читать очередной ее опус. «Все это лишь разминочные упражнения, – говорила Маргарита про свою писанину. – Но я обязательно когда-нибудь возьму большой вес».

– Когда-нибудь я напишу про всех вас, – сказала она однажды. – И это будет большой роман на несколько сотен страниц. Забвение – самая страшная штука, а вы заслуживаете, чтобы о вас помнили.

– С чего ты взяла, что меня ждет забвение? – усмехнулся Омар, пропустив мимо ушей ее обещание написать роман. – Все уйдут, а я останусь, детка.

– Ты уже уходишь. Тебя уже почти нет.

– Правда? Кто же в таком случае сидит перед тобой и слушает твою чушь? Смотри, вот он я. Видишь, вот моя рука, вот нога, а хочешь, могу показать еще кое-что, столь же прекрасное и осязаемое. Я есть и буду всегда, уж поверь.

– Ты будда всегда, – скаламбурил Евгений, обожающий каламбуры.

– Тебя забудут, – продолжала настаивать Маргарита и тут же оговаривалась: – Без меня забудут.

– Вот дерьмо, что ты тут молотишь?! – Омар начинал заводиться. – Женя, закрой ей рот! Кто ее слушает? Ты ее слушаешь? – обращался он ко мне. – И что она вообще тут делает? Ты вообще кто такая? – он снова поворачивался к ней. – Кто давал тебе слово? Заткнись, пока сидишь рядом с нами! Не говори ничего, ни звука, чтобы я тебя больше не слышал!

Когда его что-то бесило, он мог начать орать ни с того ни с сего, как будто заглатывал невидимый крючок и он рвал его нутро. Дело в том, что Омар был очень честолюбив, гораздо честолюбивее нас всех вместе взятых. Люди, по его мнению, ничего не смыслящие в литературе, могли говорить что угодно, но когда они в своих разговорах касались его личности или, не дай бог, творчества, он выходил из себя. В понимании Омара Маргарита была кайфовой девчонкой, которая к тому же умело отсасывала, но она ни черта не понимала в том, что его занимало больше всего, а следовательно, и рот могла открывать только для того, в чем преуспела на данный момент. В слепом желании отстоять свое место в вечности он отказывал Маргарите в праве встать рядом с ним хотя бы сейчас, и это обижало ее до глубины души. Его трудно было назвать справедливым, скорее он был непредсказуемым.

И вообще, в нем сочеталось несочетаемое. Например, он мог быть романтичным и циничным одновременно – казалось, он и сам не осознавал, где находится граница между двумя противоположными состояниями, которые он испытывал за раз, и была ли эта граница вообще? Как можно было упиваться чтением античной литературы, а потом с такой же страстью смотреть голливудские фильмы третьей категории с какими-нибудь жуткими названиями типа «Забавные мордахи» или «Поцелуй оборотня»? Но стоило порекомендовать ему отличное кино, как он целых двадцать минут выговаривал мне по телефону, какое дерьмо он вынужден был смотреть из-за меня. Короче, порой он был абсолютно невыносим, но ради удовольствия с ним общаться приходилось принимать и эту его сторону.

Все это было позже – уже после того как он серьезно влетел со своим пивом. И были нешуточные разборки: его забирали прямо из квартиры и везли на очередную стрелку. Садясь в большую машину с тонированными стеклами, он гадал: вернется ли он сегодня живым или его закопают где-нибудь за Невским лесопарком? «Ты просто стой и молчи, – говорил ему бандит, державший его сторону. – Говорить буду я. Отвечай лишь “да” и “нет”, и то, только когда спрошу. Понял?»

Омар утвердительно кивал. Он был благодарен этому бригадиру и его бойцам за то, что они отбивали его от остальных. Тогда-то он и потерял первый зуб. Причем его уделали те, кто защищал, – нужно было разыграть спектакль перед жаждавшими его крови всерьез.

Наверное, это был переломный момент всей его жизни. Омар потерял не только зуб и бизнес, но и весь свой соревновательный запал. Он больше ничему не отдавался полностью. Он стал осторожен и скрытен, жаден и расчетлив, он перестал доверять людям. Но, как ни странно, Омар от всего этого только выиграл, расширив диапазон своих достоинств от загадочной глубины до холодной прагматичности.

4

Приходя к Евгению, я обычно заставал у него Омара – хозяин уже третий день не мог выгнать поднадоевшего гостя из своей комнаты. Новая Женина пассия в отличие от Маргариты терпеть не могла нашего общего друга, и тот отвечал ей взаимностью. Это ее безумно злило, и она устраивала безобразные сцены, доводя Евгения до истерик, а потом начинала хохотать, показывая свои мелкие хищные зубы. Кажется, она не любила никого, кроме, разве что, Алика. Когда тот приходил, она прыгала к нему на колени и, не обращая больше ни на кого внимания, весь вечер нашептывала ему на ухо.

В общем, ее присутствие вносило в Женину, а значит, и в нашу жизнь только раздор и хаос, поэтому все вздохнули свободно, когда он наконец с большим трудом от нее избавился. Это была та еще сучка, шумная и вздорная, которая еще, ко всему прочему, никому не давала. Нет, она, конечно, не обязана была давать всем подряд, но, мне кажется, даже Евгений, являясь законным обладателем ее маленького лона, и тот не получал в полной мере. Он выгнал ее без сожалений, впервые в жизни испытав оргазм от того, что дал кому-то пинка под зад.

Но и Омар ему тоже порядком осточертел. И хотя Евгений к тому времени выкупил в квартире вторую комнату и места стало вдвое больше, он принялся всячески изживать приятеля, как какого-нибудь таракана или древесного жука.

Омару, конечно, было где жить, и та женщина, в одиночку растившая троих детей, всегда была рада его грязной обуви, стоящей в коридоре ее квартиры, но вот только он все чаще надолго уходил от нее в свободное плавание. Ее дети росли, и вместе с ними росли заботы, и нужно было тащить весь этот скорбный быт, и она разрывалась, деля любовь между детьми и тем, кто когда-то посвятил ей несколько стихотворений, которые, правда, уже не грели. Слова в них постепенно теряли свое значение.

В конце девяностых у Омара случилось несколько романов, и каждый из них мог бы вылиться в нечто посерьезнее, чем просто любовное помешательство на пару-тройку недель. Он жил в квартире, окна которой выходили на Летний сад, просыпался в огромном доме элитного поселка Лисий Нос, ему приносили в постель кофе и утренние газеты, а он при этом даже не удосуживался прятать под одеяло свои большие грязные ступни. Отцы его подруг ректорствовали в университетах, заседали в Законодательных собраниях, владели сетью продуктовых магазинов, и все они души не чаяли в своих дочерях. Омар мог спокойно сделать себе будущее, оставшись с любой из них, но его, как Одиссея, тянуло в открытое море, и всем, кого он бросал, оставалось только вспоминать его высокий рост, греческий профиль и тоску, мерцающую в глазах.

Он продолжал писать, но стихи были уже не те. Казалось, он что-то потерял в погоне за неведомым, за неуловимым. Его слова, не находя опоры, повисали в пустоте или громоздились, наплывая друг на друга, образуя словесный туман, сквозь толщу которого было не видно ни зги.

По инерции он еще делал то, что его занимало раньше: например, устраивал публичные чтения, собирая под это дело всех более-менее значимых городских поэтов, и они еще с удовольствием принимали в них участие, но я видел, как что-то в нем угасало, теряло былой блеск.

Запомнился последний из поэтических вечеров, который он устраивал в одном из помещений Интерьерного театра на улице Марата. Накануне мы сидели у Евгения, и Омар заставлял меня вслух читать мои стихи, добиваясь, на его взгляд, идеальной декламации. Я начинал вновь и вновь, но ему не нравилось то одно, то другое – он все время находил какие-то огрехи и в конце концов довел меня до белого каления, так что я не выдержал и пригрозил, что вообще не явлюсь на это чертово мероприятие. Он вроде как укоризненно покачал головой. «Что?» – с вызовом спросил я. «Ничего, – ответил он. – Пойдем».

Мы уже порядком набрались, но хотелось выпить еще, только в другом месте – эта квартира была доверху заполнена моим раздражением и его менторством.

Мы вышли на улицу и сели в автобус. В автобусе почему-то оказалось два кондуктора. Они оба подошли к нам.

– Ты это видишь? – сказал я Омару.

– Ты о чем?

– Два кондуктора. Они стоят возле нас.

– Ну и что? – пожал он плечами. – У тебя есть мелочь?

– У меня вообще нет денег.

Иногда его невозможно было удивить, а порой он вздрагивал от вполне рядовых вещей. Он не выносил вида крови, боялся собак и высоты, а еще терпеть не мог анекдоты и когда кто-нибудь при нем начинал разглагольствовать о литературе. Здесь у него был заготовлен коронный вопрос, которым он осаживал любого неосторожного знатока. «А ты читал Боэция?» – глядя прямо в глаза очередного выскочки, холодно спрашивал он, после чего тот непременно сдувался, даже если и знал труды древнего философа наизусть.

Итак, заплатив и проехав несколько остановок, мы вышли. Стемнело и как-то резко похолодало, словно мы проехали несколько климатических зон. Я засунул руки поглубже в карманы пальто. Омар шел по ночной улице, присматриваясь к подвальным окнам. Наконец он остановился и постучал в одно из них.

– Удав! – громко позвал он. Потом снова: – Удав! Сначала было тихо, затем справа от нас раздался звук, словно кто-то отодвинул металлический засов. После скрипа дверных петель чей-то голос грубо спросил:

– Кто здесь?

Мы спустились по ступеням и оказались в небольшом подвальном помещении с низким потолком, в который хозяин упирался головой. Ярко светила голая лампочка, в углу я заметил швейную машинку «Зингер» с ножным приводом. Еще тут были пластмассовые столик и стулья, словно их притащили сюда с пляжа. Мы достали водку и пиво, хозяин принес стаканы. Он как-то странно поглядывал в мою сторону, словно видел меня впервые, хотя мы, конечно, были знакомы.

– Ты, пожалуйста, не приходи завтра на вечер, – сразу же после первой сказал ему Омар.

– Это почему еще? – вытаращил Удав глазища. Своей бритой головой и заплывшим лицом он напоминал мне людоеда из мультфильма о Коте в сапогах. Казалось, он сейчас кого-нибудь сожрет, и я никак не мог расслабиться.

– Тебя никто не ждет, – сказал ему Омар. – Не понял. – Удав открыл рот.

– Понимаешь, – как можно мягче заговорил мой приятель, – никто не хочет, чтобы ты там был.

– Правда, что ли? – еще больше удивился тот. – И ты пришел мне это сказать? И взял с собой его? – Он ткнул в меня пальцем.

Омар промолчал. Я тоже предпочел не вмешиваться в их разговор, хотя внимание Удава неожиданно переключилось на меня.

– А он будет читать? – вкрадчиво спросил он и, опять не дождавшись ответа от Омара, повернулся уже ко мне.

– Ты будешь читать?

– Возможно, – дрогнув голосом, ответил я.

– Значит, будешь. Ты, значит, будешь, а я нет.

Получается, тебя все ждут, а я никому не нужен.

Вот тут Удав не угадал – меня тоже никто не ждал. Но сказать это я не успел, потому что столик вдруг взвился в воздух, сделал сальто и, чудом никого не задев, под звон стекла рухнул на пол.

Мы с Омаром вскочили на ноги. Людоед странно улыбался, продолжая плотоядно глядеть на меня. Все, пора было закругляться. Запахиваясь на ходу, я решительно направился к двери.

– Погоди, – зашептал Омар, сунув мне в руку деньги. – На вот, купи еще водки. Тут магазин недалеко.

– Ты с ума сошел, он же псих!

– Прошу, сходи, я пока его успокою.

Я вышел на улицу и замер, пораженный. Что-то вдруг изменилось, казалось, даже воздух стал другим. Сделав несколько шагов, я понял, что произошло: за это небольшое время выпал снег и мир стал белым. Под светом фонарей медленно кружились снежинки, я побрел куда-то вдоль улицы, оставляя следы на тротуаре. По пути мне попался ночной магазин, и я купил на деньги Омара банку пива. Я и не думал возвращаться и чувствовал себя предателем по отношению к нему, но почему-то сейчас это чувство было не постыдным, а вполне оправданным. Неожиданно мне понравилось его предавать, более того, сам не понимая почему, я испытывал какую-то необходимость этого поступка, его закономерность.

На следующий день это чувство правоты прошло. Мы сидели в шалмане на Колокольной, и я не знал, что ему сказать. До чтений оставался час. Я уныло оправдывался.

– Знаешь что, – в конце концов сказал Омар. – Идет оно все в баню.

– В смысле? – не понял я.

Он махнул рукой и вышел из шалмана. На вечере его не было. Больше он никогда ничего не устраивал.

5

Не знаю, когда он потерял свои документы, – на момент нашего знакомства у него их уже не было. Сначала это не вызывало проблем, наоборот, выделяло Омара среди всех. Никто не знал его фамилии, только имя, имя великого восточного поэта. Омар Хайям – если мне хотелось увидеть, как он выходит из себя, достаточно было лишь назвать его так. Так вот, сначала он не испытывал никаких затруднений, потому что у него были работа и дом и в девяностые менты еще не зверели от восточных лиц. Но потом его стали останавливать на улице и в метро, и Омар вынужден был сидеть в обезьяннике, пока менты шарили в его папке со стихами, которую он все время носил за пазухой. Блюстители порядка попадались разные, но их всех роднила общая озадаченность, когда на вопрос, чья это писанина, он отвечал: моя. Бывало и так, что кто-то из них предлагал Омару в подтверждение слов прочесть наизусть одно из стихотворений, потом еще одно и еще, и неожиданно рядовая дежурная смена превращалась в нечто, похожее на поэтическое представление. Омар гордился такими вот фактами своей творческой биографии. Вряд ли кто-то еще мог похвастать выступлениями в милицейских опорных пунктах, и пусть эти люди не хлопали в ладоши от восторга, но то, что у них пропадало желание отбить почки выступающему, было уже неким подобием успеха.

Попав в мусарню, он обычно рассказывал одну и ту же историю про оставленные в другой куртке документы и про жену, ждущую его дома. Дальше он называл адрес, номер телефона и просил позвонить супруге, чтобы та сама подтвердила правдивость его слов. Ею могла стать любая из его многочисленных подруг, но обычно он давал координаты той, что ждала его дольше всех остальных. Она могла приехать за ним в самый дальний конец города – Валентина, мать троих детей, для которой Омар стал четвертым.

Долгое время она боролась за его любовь в попытке отвоевать ее у тех, кто был моложе и красивее и у кого он пропадал неделями. Иногда он месяцами не появлялся в ее квартире, но потом все же возвращался. Каждый раз принимая его заново, она понимала, что могла бы отбить его у любой, но перед его неистовой тягой обладания, часть которой приходилась и на нее саму, была бессильна.

Омар очаровал многих – он умел и любил очаровывать. У него был отлично подвешен язык, и когда находило вдохновение, он мог говорить часами, прерываясь лишь на то, чтобы махануть рюмашку или опрокинуть пластиковый стаканчик, в зависимости от обстоятельств, которые, нужно сказать, никогда ему не мешали.

Тит Ливий, Боэций, Брежнев, Гораций, Катулл, Овидий, Гиммлер, Ларошфуко, Гомер, Мандельштам, Бродский, Бетховен, Конфуций, Гайдар, Волошин, Нострадамус, Коперник, Аристотель, Авиценна, Рабле, Линкольн, Пинчон, Хемингуэй, Селин, Лосев, Гурджиев, Джером, Толстой, Кастанеда, Чехов – он мог говорить о ком угодно, мог поддержать и развить любую тему. Откуда берутся цунами, как устроен телескоп, когда наступит реальный конец света – он знал все и не знал ничего, ему было плевать на факты, он оперировал исключительно собственным воображением, оттого его обожали дилетанты и терпеть не могли специалисты.

Однако, как быстро и легко он очаровывал людей, с той же стремительностью они в нем разочаровывались. Стоило им узнать Омара поближе, как все его обаяние сходило на нет. Он уже не мог долго притворяться милашкой, да и его жизнь этому не способствовала. Все чаще он вынужден был спать в парадных, натянув на голову две вязаные шапки. Все чаще ему отказывали в жилье – даже Евгений, единственный близкий друг, с которым он прошел огонь и воду, и тот гнал его на улицу. Омар не таил обиды, он просто молча одевался и уходил с единственным пожеланием на данную ночь – не попасться ментам, чтобы не проводить ее в каталажке. Любой чердак был милее тесной камеры, и пусть там было холодно, зато убаюкивало воркование голубей и можно было курить, выпуская дым в кисло пахнущую темноту.

Иногда при наших встречах он рассказывал мне, что уже неделю ночует черт знает где и что не ел уже несколько дней. Если у меня были деньги, мы шли в какое-нибудь кафе, где он, не спеша, жевал оставшимися зубами мясо, а если нет – то так же степенно закусывал бутербродом в дешевом шалмане. Он никогда не роптал и не жаловался, принимая как должное все, что с ним происходило.

– Омар, ты же губишь себя, свою жизнь! – пытался внушить я ему. – Начни жить правильно, будь как все! У тебя же есть возможность, да у тебя тысяча возможностей!

– Как? – спрашивал он, не глядя на меня.

– Просто возьми и живи, как живут все вокруг! – Не могу.

Да, наверное, он не мог. И не хотел, пока не хотел. Потом, когда его все-таки припрет начать жить, как все, у него не получится, потому что он зайдет слишком далеко, но это будет потом, а пока его все устраивало. Более того, он снова начал писать, и его тексты снова восхищали.

Он писал, и я понимал, что ради этого стоило так жить. И если его муза питалась исключительно неустроенностью и маргинальщиной, то незачем было что-то менять. Если можно так сказать, это была единственная женщина, ради которой Омар шел на все. Все остальные быстро понимали, что он лишь использует их, и разочаровывались. Вся его брутальная внешность и весь шарм гасли в глазах очередных спутниц, ощутивших себя обманутыми. Всех, кроме, пожалуй, Валентины.

Однажды у одного моего приятеля освободилась комната в общежитии, и я сказал Омару, что он мог бы в ней какое-то время пожить. Тот принял это с воодушевлением, и мы поехали за ключом. Приятель жил в Сосновой Поляне, мы долго ехали к нему на троллейбусе, а потом шли пешком к общежитию. Стоял уже поздний вечер, когда мы наконец добрались до места. Я давно не видел Омара, и мне хотелось выпить с ним, поговорить и посмотреть на него в новой обстановке. Возможно, втайне я ждал от него еще и слов благодарности.

– Слушай, я устал, – ответил он на мое предложение сгонять за алкоголем. – Давай в другой раз.

Я опешил:

– В другой раз?

– Да, давай все-таки в другой. А сейчас я лягу спать.

Он, конечно же, не собирался сразу ложиться, ему просто хотелось поскорее от меня избавиться. Выгнать на улицу точно так же, как выгоняли его. И ему было плевать на то, что именно я привел его сюда, он хотел отомстить не мне за других, а другим через меня. В этом был весь Омар, и это нужно было либо принять, либо отказаться от общения с ним. Все просто: либо да, либо нет, и если вы выбирали общение, то в конце концов у вас набивался целый чемодан такого вот добра, который вы, устав тащить, в один прекрасный момент выбрасывали на помойку. И это не было предательством – просто у вас заканчивалось терпение.

На следующее утро я принес еды и немного денег. Мне хотелось многое ему сказать, но какие слова я мог подобрать, чтобы достучаться до его сердца? Как донести до человека, что мне не все равно, как он живет и как относится ко мне, если в ответ я могу получить лишь равнодушный холодный взгляд? Мне хотелось признаться, что я считаю его своим другом, что восхищаюсь его бескомпромиссностью к себе и к жизни, хотя не очень хорошо понимаю, в чем она выражается. Что, зная о всех его недостатках, я вижу и достоинства, и пусть их значительно меньше, в моих глазах они важнее любого из его несовершенств. И что, желая такого же трепетного отношения к себе, желая, чтобы он так же сильно ценил меня, как ценю его я, я все же подозреваю, что все это так и останется лишь в моих желаниях.

6

Как-то однажды, разбирая свои бумаги, я наткнулся на большую подборку его стихов. Я совсем забыл о таком богатстве и вот, предвкушая необычайное удовольствие, начал читать набитые на машинке тексты. Я прочел первое стихотворение, второе, третье… Это было невероятно. Все казалось претенциозным бредом. После десятого я отбросил их, ничего не понимая. В них не было того, что было раньше! Словно эти стихи кто-то вылущил, пока они лежали в моих бумагах, просто вытряхнул из них все очарование, всю их прелесть. Покинутые, они потухли без своего хозяина, который всегда носил их за пазухой, согревая своим теплом.

Что это было? Что-то явно произошло за то время, пока мы с ним не виделись. Где та магия, исходившая от него, почему она не сохранилась на бумаге? Неужели она работала только в непосредственной близости с ним, а когда он был далеко, от нее не оставалось и следа?

Нужно признать, что так оно и было. Поэзия Омара была в нем самом, в его жизни, которую он вел, он распространял ее на все, что окружало его в конкретный момент времени. Это был уникальный случай поэтического дара – не стихи делали человека поэтом, а он сам всеми доступными средствами привносил в них поэзию. Сами по себе, в отдельности от него слова были мертвы, им недоставало главного – поэтического духа, жившего в творце, который почему-то не захотел передать его им.

В начале двухтысячных Омар еще писал, но уже почти не тусовался. Ранее не пропускавший ни одного более-менее интересного поэтического мероприятия, он постепенно забил на все эти сборища и даже слушать не хотел, что ему рассказывал исправно посещавший их Евгений.

Я тоже не был любителем таких тусовок, здесь мы с ним сходились. Встречаясь у Евгения и распивая коньячный спирт, который тот закупал канистрами на винзаводе, мы почти никогда не говорили о литературе. Не то чтобы это была запретная тема, просто уже так много было сказано ранее, что не было никакого желания заходить на новый круг. Мы смотрели фильмы, говорили о бабах, обсуждали футбол и какие-то политические события. Омар был рад приходу нового президента, он видел в нем эдакого Нерона, напоминавшего о былой империи, на развалинах которой мы прозябали. Он вновь начал штудировать Тита Ливия, пересказывая в красках подробности той или иной битвы, а потом вдруг садился к компьютеру и выпадал на несколько дней, сражаясь с ним в преферанс. Теперь он любил такие соревнования, когда противником была обезличенная машина, какой не стыдно было проиграть, просто потому что ты выставил самый высокий уровень игры.

Конечно, долгое время он нигде не работал. Представить не могу, как он вообще жил. Например, что ел, как одевался? У него было много знакомых, он пользовался их гостеприимством и хорошим отношением до тех пор, пока это было возможно, выжимая из благоприятствующей ситуации все до капли. Опыт научил его жить настоящим, не надеясь, что завтрашний день будет таким же щедрым. Он словно испытывал тех, кто ему благоволил, кто восхищался им со стороны, не догадываясь о его хищных повадках, потому что вынужден был брать все и сразу, не обращая внимания на соблюдение этикета: как он пригодится ему зимней ночью, на чердаке или в подвале? Или что он будет делать с этой самой тактичностью, когда от голода скрутит живот и будет кружиться голова?

Временами он вспоминал, как когда-то возил пиво и был беспечен и весел. С тех пор прошло не так много лет, а кажется, словно вечность легла за спиной. И ведь действительно наступило новое тысячелетие, многое обнулилось и на арену вышли бесстрастные цифры, тогда как самовлюбленные буквы отступили.

Омар заговорил языком математики.

– Да, – вспоминал он, разливая по новой. – Представь, поздний летний вечер, Рыбацкое, берег Невы. С нами две пьяные телки, костерок, шашлыки, пиво. Я захожу в холодную воду и плыву. Потом переворачиваюсь на спину и смотрю в небо. Оно затухает, переходя из синего в бледно-голубой, и на нем – сразу солнце и луна. Они смотрят с разных краев друг на друга, а я смотрю на них. И вот, глядя на них, я вдруг понимаю, что мы равны. Что эти два светила тождественны друг другу, а я тождественен им. И что все, что есть внутри меня, все, из чего я состою, равновелико этим двум великолепным звездам. Ни больше ни меньше. Я третий угол этого сакрального треугольника, а все, не входящее в него, просто фон, смысл которого мне не нужно понимать, потому что для меня его нет. Все, что лежит за пределами этой фигуры, в моем понимании бессмысленно. Те же девки на берегу, костерок, мой товарищ. Они считают, что я с ними, но это не так. Я ни с кем, я сам по себе. Понимаешь ли ты это?

Я все понимал, и это было хорошо, в его духе, но что-то нужно было делать в плане работы. Больше никто не хотел ссужать его деньгами. Он должен был всем, кого знал, а больше всех – Евгению. Каждый раз, одалживая ему, Евгений клялся, что это в последний раз, но проходило время, и Омар снова звонил с просьбой ссудить пару тысяч. «Сколько? – поражался его наглости Евгений. – Я не расслышал: ты сказал пару тысяч? А почему не пару десятков тысяч, не пару сотен?» «Ты же не дашь пару сотен», – парировал Омар. «Не дам. Я тебе больше ни рубля не дам!» – орал Евгений в трубку, но через несколько часов они встречались и мирно пили пиво, о чем-то беседуя, как старые друзья. Потом Омар, забрав деньги, уезжал, понимая, что очень скоро все это закончится: Евгений просто перестанет получать эмоции от этого своего благородства, оно приестся ему, как сладкий пирог.

Работая одно время на стройке, я уговорил своего товарища взять в бригаду Омара. С нами был еще один поэт – итого целых три поэта, считая меня, скакали по этажам с ведрами раствора; все остальные были забубенные работяги, но мы вкалывали не хуже, и от нас так же, как и от них, воняло потом и перегаром.

Запомнился один момент – когда диском работающей паркетки мне зацепило два пальца. Это случилось во время обеда, кровь брызнула по стене, и все, кто был в комнате, вскочили из-за стола и забегали в поисках бинта, один лишь Омар остался сидеть, спокойно похлебывая из кружки чай. Потом он признался, что намеренно не стал паниковать вместе со всеми, а своим бесстрастным видом хотел меня успокоить, показать, что ничего особенного не произошло. «Пустяк, да и только», – сказал он.

Пустяк! Я едва не лишился пальцев, а для него, оказывается, это был пустяк! Мог хотя бы потом, когда меня уже перевязали, сказать пару ободряющих слов!

– Отстань от меня, что ты теперь-то хочешь? Зачем вспоминать это дерьмо? – был его ответ.

Да я особо никогда и не требовал от него ничего, даже благодарности. Он мог воспитать альтруизм в любом, кто собирался его терпеть дольше, чем остальные. Главное – не доводить дело до мазохизма, ко всему остальному можно было привыкнуть.

А тут вскоре снова появилась Маргарита. Впрочем, она никуда не исчезала – хотя их бурный роман с Евгением постепенно и сошел на нет, они продолжали питать друг к другу теплые чувства, подкрепляя их нечастыми встречами в его квартире. Она вышла замуж за художника, который, ко всему прочему, занимался еще и керамикой. Узнав об этом, Омар вдруг очень заинтересовался техникой изготовления керамических поделок, но так как он был в контрах со всем миром, и с Маргаритой в первую очередь, пришлось мне всяческими способами выуживать секреты мастерства, столь необходимые ему. В общем, худо-бедно, не без моей помощи дело у него пошло, но для этого ему пришлось вернуться к Валентине. Ее дети подросли, младший ребенок совсем его не помнил и едва не заплакал, когда Омар склонился над ним и поднял на руки.

Валентина снова приняла его, как будто они и не расставались. Да так оно и было, потому что он все время давал о себе знать, когда в ее квартире раздавались звонки из разных отделений милиции, которые она уже выучила по номерам. Такие вот были от него весточки, а это значит, он в любом случае ее не забывал.

Он занимался керамикой три года, осваивая профессию с самых ее азов. Он лепил и обжигал диковинных животных в виде пепельниц, колокольчиков, свистулек и копилок. Здесь были жирафы и павлины, жирные свиньи и забористые петухи, динозавры и саблезубые тигры, обезьяны и дельфины, был даже косяк летучих рыб. Филигранные в исполнении и нарочито аляповатые, поделки отражали всю противоречивую суть Омара – одни выходили из-под его рук милыми, другие, наоборот, получались агрессивными, веселые чередовались с печальными, а простодушные сменялись нагловатыми. Он изобрел новый способ обжига, передерживая изделия в печи так, чтобы глазурь покрывалась мелкой сетью морщин, – в этом было что-то восточное. Кто-то находил его керамику излишне вычурной, а мне она нравилась – то, чего он в конце концов достиг. По-моему, ему удалось в ней то, чего не удавалось в стихах, – вдохнуть свой поэтический дух, найти ему форму. Они и правда казались живыми.

– Почему же ты бросил это занятие? – спрашивал я его спустя время. – Мне казалось, ты наконец нашел себя.

– Нашел себя? – удивлялся он, закуривая сигарету, на которые он совсем недавно перешел с папирос. – Ты шутишь. Да ты просто не представляешь, как меня достала эта гребаная керамика. День за днем – одно и то же. Час за часом, неделя за неделей. Господи, три года я потратил на это говно, и что? Как это помогло мне? Я не стал богаче, у меня не появилось ни одной новой женщины, эти безделушки вообще никому не нужны. Ты думаешь, их покупают? Я тебе скажу, как их покупают: никак. Но нет, вру, их ведь и правда покупают. Три раза в году. Целых три, понимаешь, да? На Новый год, на День святого Валентина и на 8 Марта. Вот тогда сметают все, что у тебя есть, но остальное время ты сидишь на голодном пайке. У Вальки все полки завалены этим говном, и я уже не знаю, кому еще его дарить.

О да! Дарить говно – это было в его стиле. Но справедливости ради нужно сказать, что он действительно раздавал свои керамические поделки направо и налево – только в моем шкафу стоят три его штуковинки.

7

Однажды я узнал, что Омар хочет купить земельный участок, более того, не просто хочет, а уже ищет и успел посмотреть несколько в Ленобласти. Прежде всего его интересовало живописное место, круглогодичный подъезд, наличие коммуникаций и близость водоема.

– Не больше двух километров, – сказал он мне при встрече.

– А как же дом? – поинтересовался я. – Голый участок и все?

– Дом я построю сам.

Омар построит дом? Это было что-то новенькое. Не то чтобы эта идея была безумной, но все, кто знал Омара, в сомнении качали головами. Омар – и вдруг дом? Да у него сроду не было дома, откуда в нем вообще это понятие? Чтобы что-то строить, для начала нужно понимать, что ты собираешься построить и, самое главное, для чего.

И потом где он возьмет деньги на эту затею? Все оказалось проще простого: деньги ему давала Валентина. Она решила продать одну из двух комнат – по их расчетам, этого должно было хватить на участок и постройку.

Конечно же, это была полностью идея Омара. Гораздо проще купить участок с готовым домом – не нужно париться со строительством, но в таком случае его роль во всем этом предприятии сводилась к нулю. Просто купить дом – в этом не было ни вызова, ни борьбы. Омар же привык отвоевывать себе место в недружелюбно настроенном к нему пространстве, и тут он бросал перчатку всему, что пыталось его уничтожить. И не собирался на этом останавливаться. Он хотел построить дом, чтобы его продать, и на вырученные деньги снова купить участок. Омар хотел борьбы, но уже по своим правилам, ему надоело следовать правилам других. Теперь он будет главным, вот так вот.

Участок он нашел в небольшом садоводстве, недалеко от Гатчины. Место было не так чтобы очень хорошее, но вокруг рос лес и исправно ходил автобус – круглый год до него можно было добираться без особых хлопот.

Он был небольшой, полностью огороженный, с посадками. Более того, на участке стояла времянка, в которой можно было жить, и был залит ленточный фундамент под дом. В довершение ко всему прежний хозяин оставил еще и штабель бруса, которого по расчетам должно было вполне хватить на сруб. В общем, Омара можно было только поздравить со столь удачным приобретением, и теперь дело оставалось за малым – начать строительство.

И вот мой друг взялся за работу. Его не волновало, что он чего-то не знал, – до всего можно было дойти собственным умом. На то и смекалка, чтобы с помощью нее затыкать брешь в познаниях. В конце концов к тому времени уже продавалось много книг по строительству загородных домов, и потом он всегда мог позвонить тому, кто в этом разбирался лучше него.

Он купил бензопилу и другой необходимый инструмент, а потом, найдя общий язык с соседом справа и в пух и прах разругавшись с тем, что слева, наконец приступил. Сруб он поставил меньше чем за месяц, один. Ничего, что стены были косы и углы завалены, – строение все равно выглядело довольно крепким. Правда, кое-где брус повело и выгнуло пропеллером, и по правилам его нельзя было использовать в качестве венца, но у Омара все шло в ход, он особо не парился по таким мелочам. Большие щели он просто запенивал монтажной пеной. Вообще, глядя на сруб со стороны, можно было подумать, что пена была основным его компонентом; застывшая и потемневшая на солнце, она выступала тут и там. Иногда казалось, что ее больше дерева, а в каких-то местах древесины нет вообще, и там строитель ухитрился запенить сам воздух. Но, повторяю, несмотря ни на что, сруб получился крепким и, как будущее жилье, приводил в умиление.

Валентина, контролирующая стройку, и представить себе не могла, что ее Омар способен на такое. Нет, она, конечно, верила, когда он убеждал, что все пойдет как по маслу, старалась поверить, но только безумная любовь подтолкнула ее на столь сомнительное предприятие. Теперь же, когда мечта превращалась в реальность и на глазах вырастал дом – плод ее бессонных ночей, слез и отчаянных молитв, а Омар был таким, каким она всегда хотела его видеть – настоящим мужчиной, строителем их очага, добрым и сильным, а главное, верным, она ощутила долгожданное счастье.

Да и он вдруг впервые за долгие годы мытарств начал проникаться чувством собственного жилья. Его отчий дом был далеко, он так давно в нем не был, что начисто забыл его тепло. Скитаясь по разным квартирам и даже находясь у Валентины с ее детьми, он не чувствовал того, что должен был, а именно желания остаться тут навсегда и больше никуда не уходить. Здесь же, звездной ночью выходя из времянки покурить, он смотрел на темный силуэт возвышающегося дома, его дома, и находил в своем сердце нежность и спокойствие, как когда-то в детстве. И пусть звезд на северном небе было гораздо меньше, чем там, где он родился, это место становилось таким же родным. В нем была неожиданная мощь, которой он раньше не предполагал.

Да, это было лучше и значимее любого самого удачного стихотворения. Теперь он понимал это всеми своими мозолями, ноющими плечами, каждой ссадиной и занозой. То, что он сейчас создавал, было ошеломляюще реально, было живым и настоящим – это можно было потрогать, прижаться щекой и почувствовать ответное тепло. И, конечно же, во всем этом был его дух. Ни Рембо, ни Джон Донн, ни Бродский не смогли сделать того, на что сподобился он, – а именно своими руками выстроить храм своему Духу – не из каких-то красивых фраз, а из самого что ни на есть ощутимого материала, более живого, чем слово. И это было невероятное чувство – знать, что ты хоть в чем-то обошел своих учителей, что ты создал нечто, что навсегда выделило тебя среди них.

За то лето он скинул лишний вес, посвежел лицом, его мышцы налились, глаза разгорелись. А когда он отпустил бородку и подстриг ее эспаньолкой, то вообще приобрел неотразимый вид. Большой поджарый мужик с сетью морщинок возле глаз, с мозолистыми руками и усталой, но не потерянной улыбкой, уверенный, знающий цену себе и своим словам, – теперь не то что менты, скинхеды обходили его стороной. Даже собаки, которые раньше, чувствуя его страх, спешили облаять, сейчас просто поджимали хвосты и подобострастно заглядывали в глаза. Что же говорить о женщинах?

Валентина приезжала на дачу каждые выходные, иногда с детьми. Неожиданно уродилось много клубники – она была как сладкое подтверждение того, что все идет правильно, что риск оправдался, и вот они, его плоды, сочные и сладкие, тающие во рту. Омар работал как заведенный. Его знало все садоводство. Многие ходили полюбоваться на то, как он в одиночку тягает тяжелый шестиметровый брус. Кто-то предлагал помощь, но он неизменно отказывался – этот дом он должен был построить собственноручно.

– Повезло вам с мужем, – здоровались с Валентиной женщины.

– Это уж да, – соглашалась она, прикидывая в уме, какая из них уже успела подкатить к нему свои хорошо пропеченные на солнце булки.

Но ей не стоило ревновать – ее возлюбленный был ангелом во плоти, всемогущим и бесполым. Ближе к осени он возвел стропила, прикрутил обрешетку, и на этом дело застопорилось – Омар ушел в загул. Он элементарно запил, да так сильно, что ни о какой работе не могло быть и речи. Попив неделю на участке, он перебрался в город.

Недели через три мы встретились у Евгения. По нему нельзя было сказать, что он бухает уже месяц.

– Ты поможешь мне? – сразу спросил у меня Омар.

– Конечно, – ответил я.

Как я уже говорил, он боялся высоты, а крышу необходимо было покрыть до снега, который мог пойти не сегодня-завтра, так что нужно было спешить.

– Я тебе заплачу, – сказал он.

– Ладно, разберемся.

Мы приехали на участок рано утром. Я осмотрел стропильные ряды. Они были поставлены не ахти как, но на вид выглядели крепкими. Все вокруг было серым, доски напитались влагой, с неба моросило. Омар стоял внизу с бутылкой пива и смотрел на меня.

– Нормально? – спросил он, ожидая похвалы.

– Потянет, – кивнул я.

Раскатать рубероид и прибить его к обрешетке было делом техники. Рубероидные ряды я сшивал рейкой, чтобы ветер не задирал края. Дождь усилился. Я напялил на себя полиэтиленовый плащ, но он быстро порвался. Доски стали скользкими, и я пару раз едва не загремел вниз. Стропильная система раскачивалась под моим весом. Я боялся, что она просто сложится.

– Ты бы укрепил все это потом, – сказал я, забивая последний гвоздь.

– Сойдет и так, – ответил он и махнул в сторону времянки. – Пойдем выпьем. Тебе нужно сменить одежду.

– Сойдет и так? – удивился я. – Да она же рухнет через пару лет.

– Не рухнет. Я потом еще металлокерамику постелю.

– Тогда точно рухнет!

– Говорю, не рухнет. Не спорь, это мой дом! Да, это был его дом, его детище. Ничто не должно быть на века – вот в чем был принцип всего того, что он делал. Стихи, керамика, дома, люди – все исчезало, ломалось и рушилось после его ухода. Если задуматься, в этом содержался глубокий смысл. Вода должна замывать следы, чтобы песок снова стал девственным, вечность безымянна. Вечность – чистый лист без единой кляксы на нем.

8

Стройка заморозилась до весны. Всю зиму он прожил во времянке, отапливая ее двумя электрическими радиаторами. Целыми днями он валялся на диване, почитывая книжки, выходя на улицу только для того, чтобы справить нужду и подышать морозным воздухом. По ночам лес вокруг садоводства словно подступал к участку, сжимая его со всех сторон, а когда небо было чистым, на нем мерцали звезды.

Теперь у Омара был дом – место, где он мог делать все что захочет. Еще у него была земля. За время обладания ею он исследовал каждый квадратный метр. С виду земля была обыкновенной, но что она таила в своих недрах? Иногда он задумывался, представляя, какие неожиданные богатства она могла скрывать в глубине. Омар ощущал их наличие в ней так же, как и в себе, и это роднило его с этой землей. Он пускал в нее корни.

Это была самая легкая зима, самая беспечная в его жизни, а с наступлением весны он снова принялся за работу. Омар никуда не спешил, полностью обжившись на участке. Поставив окна и двери, он отделал комнату и кухню, сложил печь, и следующая его зима прошла в совершенном раю. Рай спустился с небес и объял все вокруг сладкой негой. В этих образовавшихся кущах не хватало только Ев, но и их не пришлось долго ждать – стоило только набрать на телефоне пару номеров, и вот они уже тут, белеют нежными телами.

Не знаю, это ли сгубило его, стало последней каплей для Валентины, но, поймав новоиспеченного Адама на очередной измене, она не выдержала. Не для этого она продавала комнату, ущемляя в жилье своих детей, чтобы этот выродок трахал тут баб. Господи, да сколько же можно! Горбатого только могила исправит! Сколько лет она ждала, надеясь, что он изменится, но все было без толку. Нет уж, хватит с нее, она просто вышвырнула его вещи за забор, отобрав у него ключи. Это случилось мгновенно: еще вчера он был тут полноправным хозяином, а сегодня не мог ступить даже на участок.

Возможно, если бы Омар стал оправдываться, сочинив очередную невероятную историю, она бы и пошла на попятную, в конце концов однажды снова его простив, но ему все надоело. И он поступил так, как поступал всегда в таких случаях, – молча сложил в рюкзак свои нехитрые пожитки и пошел прочь.

Наступало самое сложное время в его жизни. Он был уже не молод, и заходить на новый круг ада было невыносимо. Все повторялось как в кошмарном сне: его ждали чердаки и подвалы, одиночество и отчаяние, тягучее похмелье и скребущий голод.

Все его женщины, когда-либо бывшие с ним, – где они были теперь, с кем они были? Почему ни одна не смогла его удержать, не захотела, чтобы он остался, не легла на пороге, когда он уходил? Неужели никто не любил его так сильно, чтобы вынудить его остаться навсегда? И так ли он ценил свободу, так ли не хотел лишить себя возможности выбирать себе жизнь? И где она – эта его жизнь? Что с ней стало, кому теперь она нужна? В чем она теперь?

Он снова жил на улице. Несколько раз его прихватывали менты, и однажды он едва не отдал концы в одиночной камере, пролежав в ней трое суток. Вызволял его Евгений, чудом разузнав, где находится приятель. Он нашел Омара едва живым, у него был жар, он не мог произнести ни слова.

В то время я работал с новым мужем Маргариты, помогая ему с камнерезными работами. Мы жили в деревенском доме, в семидесяти километрах от города. Узнав новости об Омаре, я уговорил Маргариту, чтобы она разрешила ему пожить с нами.

– Позволь ему пережить эту зиму здесь, – сказал я ей по телефону. – Кто ему еще поможет, кроме тебя?

В голосе Маргариты звучало сомнение. Что это значит «кроме нее»? Сколько говна он принес в ее жизнь, она уже стала забывать, и теперь опять?

– Да ладно тебе – какого еще говна? Забудь ты это. Где та Марго, которая хотела про всех нас написать?

– Мы все уже давно не те, – вздохнула она. – Ладно, звони своему Омару, пусть подгребает.

– Нашему Омару, – поправил я ее.

– Нашему, нашему, – согласилась подруга.

Он приехал к вечеру и сразу же залег в соседнем доме, который Маргарита снимала для гостей. Он не выходил из него двое суток. Свет не горел и не топилась печь. Дверь была закрыта изнутри.

«Может, умер?» – всерьез обеспокоился я. Пришлось снова звонить Маргарите в город.

– Ну вот, а я тебе говорила про его говно, – раздраженно ответила она. – Не хватало, чтобы он еще тут концы отдал. Хотя от него не дождешься, – тут же добавила она. – Он еще нас всех переживет. Иди постучи в дверь, в окно. Пора его оживлять.

Надев валенки, я потопал на соседний участок. Кругом лежал снег. Он был белым, как чистый лист бумаги.

На этот раз дверь дома была открыта, на крыльце сидел Омар и курил.

Его лицо было изможденным, но, увидев меня, он улыбнулся.

– Привет, – сказал я ему. – Привет, – ответил он.