1

Сорин трижды квадратный, весь в углах, они налезают друг на друга, выпирают тут и там, как на какой-нибудь кубической картине Пикассо. Окружность у него только одна – голова, но и она бугристая, словно ее пропахали маленьким плугом, когда он был в отключке. Несмотря на такое несуразное обличие, Сорин – душевный человек. Он даже мил, как бывает мила стеснительная горилла. Сказать больше, Сорин невозможно трогательный, просто душка, но не дай бог вам его по-настоящему разозлить. Лучше не будить в нем зверя, лучше уж оставить все как есть.

Угловатый, застенчивый, но очень мужественный, Сорин всегда приковывал женские взгляды. Женщины тянулись к нему, в особенности те, что были несчастны в собственных семьях, – одинокий тридцатилетний мужик, пишущий стихи, с тихим голосом и могучими плечами, – у них теплело внизу живота, когда он, бесконечно сомневающийся в своем праве говорить, сидел на стуле и морщил лоб, пытаясь разобрать собственные каракули в школьной тетради. Его стихи были дикими и чувственными одновременно: шок и нежность, рык и трепет, а потом бурный оргазм – все, о чем вы только могли мечтать.

То, что кто-то в свои тридцать еще не женат, воспринимается окружающими как досадное недоразумение. С другой стороны, каждый, кто считал, что хорошо знает Сорина, мог сказать, что другого расклада тут и быть не могло. Это же Валера Сорин, крепкий орешек, он любит женщин, это так, но есть то, что Валера любит больше всего на свете. «Больше всего на свете он любит стихи!» – воскликнут те, кто его действительно знал, и это будет правдой, но лишь частичной. Что же еще любил Валерий Сорин, во что еще был влюблен Великой Любовью?

Он жил с родителями в двухкомнатной квартире, кстати, недалеко от Алика. Однажды я даже привел к нему Валеру, но Алик, кажется, остался этим недоволен. Впервые в такой ситуации его гостеприимное радушие дало сбой. Вот кто был полной его противоположностью: квадратный, улыбающийся в пол человек, мучительно подыскивающий слова и не знающий, куда деть свои большие руки, повторяющий вопросы по два раза, – у Алика просто скулы сводило от напряжения. Он не знал, как отвечать, например, на такое: «Ты здесь один живешь? Ты один? Здесь? Живешь?» Казалось, этот нелепый человек пришел к нему только для того, чтобы поиздеваться. «Он мне внушает ужас, – сказал потом Алик, когда мы остались наедине. – Вроде безобидный, но, по-моему, очень опасный».

Это он зря – Сорин совсем не был опасным, скорее, наоборот. Я больше боялся за Валеру, когда он вынужден был с кем-нибудь знакомиться. Мне всегда казалось, что ему нужно было набраться большой храбрости, чтобы пересилить себя и пойти на контакт с незнакомым человеком.

Так вот, он жил с матерью и отцом, а еще у него была сестра, но она давно вышла замуж и жила отдельно. Отец почти все время пропадал на даче, где-то под Тихвином, туда же уезжала и мать – как только наступал апрель, она закрывала дверь, и Валера вплоть до конца октября оставался один. Таким образом, целых полгода он был самостоятельным человеком, тогда как остальная часть его жизни проходила под жестким материнским контролем. Его мать не была домашним диктатором, просто, хорошо зная своего сына, она вынужденно следила за его поведением.

– Скажите, молодой человек, вы пьете? – первое, что спросила она после нашего знакомства. Она так и обратилась ко мне: «молодой человек», хотя десять секунд назад услышала мое имя.

– Бывает, – ответил я.

– Вам, наверное, можно, а вот Валере пить нельзя, – твердо сказала она. – Вы знаете об этом?

– Нет.

– Разве он вам не сказал? – удивилась она. – Он обязан был вам это сказать!

Не знаю, что он там был обязан, а что нет, я к тому времени многого не знал. Сказать по правде, я даже не понял, как мы с ним сошлись. Мне совсем не нравились его стихи, они казались мне излишне грубыми, но не потому, что этого хотел автор, а потому, что иначе он не умел. Несмотря на их топорность, в них все же присутствовала музыка, но, на мой взгляд, совершенно случайная. Она витала в его несоразмерных строчках, словно блуждала в темном лесу, то теряясь в густом кустарнике, то вновь вырываясь к свету. В ней было больше сумбура, чем стройности. Во всей этой сумятице сквозила какая-то дичайшая грусть, возникавшая от чувства обреченности, да и сама она была обречена. Его стихи были полной графоманией.

Лесть всегда груба, пусть кто-то иногда и называет ее тонкой. Не всем она к лицу, но Сорин смог покорить меня ею. Так грубо мне еще не льстили. Мне пришлось присмотреться к нему – может быть, изначально я и проявил слабость, отозвавшись на его нехитрое внимание, но потом никогда не пожалел об этом.

У него практически не было друзей, так что, по сути, он всегда был один. Мои приятели смеялись над ним и над его стихами – конечно, беззлобно, но все равно обидно, и ни одного из них он не мог назвать просто своим хорошим знакомым, не говоря уже о чем-то большем. Все они были ловчее и изобретательнее его во всем, они могли сожрать и переварить десять таких Валер, и, понимая это, он никогда не подавал виду, что его задевают их смешки. Он только улыбался в ответ, и мне становилось обидно за него.

Мне казалось, он не должен был ограничиваться этим жалким жестом, ему нужно было идти дальше: либо заплакать, либо взорваться и кого-нибудь покалечить, а лучше проделать и то и другое в любой последовательности. Нельзя прятать свою сущность от себя, пытаясь спрятать ее от всех. Она все равно вырвется из твоих глубин, как бы ты ее ни скрывал. Явленная лишь в стихах, она продолжала жить в нем тайной жизнью, дожидаясь своего часа.

2

– Хочешь немного заработать? – спросил он меня однажды, и это было действительно очень кстати – на тот момент я как никогда нуждался в деньгах.

– Что за работа?

Нужно было покрыть крышу шифером и заменить подгнивший венец в деревенском доме.

– Ерунда, – сказал Валера. – Справимся за неделю.

– Ты когда-нибудь делал это раньше?

– Раз десять или пятнадцать.

– Правда?

– Конечно!

Мы собрались и поехали. Встретились утром на вокзале, где Валера познакомил меня с хозяйкой – полноватой женщиной в платке, всю дорогу она подозрительно косилась в мою сторону. Я не внушал ей доверия в качестве профессионального строителя. Сорин куда больше подходил на эту роль, и она общалась исключительно с ним.

Мы вышли на какой-то неприветливой станции, кругом простирались поля. По дороге нам попалась речка, она оказалась неожиданно бурной. Берег был каменистым, два рыбака стояли с удочками наперевес, накрапывал мелкий дождик. Лена, так звали хозяйку, раскрыла цветастый зонт. Через полчаса ходьбы показалась деревня.

Дом был старый, его темный бревенчатый сруб немного покосился в сторону двора. Из покрытой дранкой крыши торчала кирпичная труба.

Хозяйка повозилась с замком и с трудом открыла пухлую, обитую дерматином дверь. В доме стоял затхлый сырой дух.

Показав, где что лежит, и простившись только с Валерой, она быстро уехала.

Деревня была немножко унылой, казалось, тут жили одни старики. С крыши открывался тот же вид, что и с земли, – маленькие темные дома, голые участки обнесены покосившимся штакетником. Слева, на краю деревни, разлилась огромная лужа. На горизонте чернела полоска леса. Небо было низкое, дождь все не прекращался.

Кое-как растопив печь и разобравшись с заслонками, мы приступили к работе.

Для начала нужно было содрать с крыши дранку. Это оказалось непростым занятием. Она была прибита мелкими гвоздями, мы поддевали ее гвоздодерами и отделяли от обрешетки. Валера крякал, работая как заправский мастеровой, без устали орудуя монтировкой.

Вечером мы сварили на плите ужин, и в доме стало уютнее.

– Давно ты так работаешь? – спросил я его за едой.

– Лет десять, – ответил он, не переставая жевать. Раньше он шабашил с зятем, но теперь, когда шабашки накрылись, ему приходилось перебиваться такими вот халтурами.

Я задал еще несколько вопросов и узнал много интересного из его прошлой жизни.

Оказывается, все началось со стройотрядов, куда он ездил, учась в институте. Институт он так и не окончил, зато нашел себе постоянную работу с очень хорошим заработком. Каждый год начиная с весны и до поздней осени он проводил время за строительством коровников и птицеферм, рыл колодцы и городил заборы – короче, занимался всем, за что неплохо по тем временам платили. По его словам, за пять месяцев он получал столько, что потом оставшиеся семь не вылезал из ресторанов, просаживая там все деньги. Тогда-то Валера и подсел на алкоголь, и теперь у него с ним были весьма непростые отношения.

Однажды они бригадой бухали всю ночь, а когда наутро ему стало плохо, его повезли на колхозном УАЗе в ближайшую больницу, находящуюся в районном центре. В машине Валере стало еще хуже, и тогда он лег на капот и открыл рот, чтобы встречный воздух задувал внутрь.

– И ты ехал так всю дорогу?

– Почти. Правда, на одном крутом повороте, уже под самый конец, не удержался и полетел в кювет. В результате падения я сломал руку и выбил колено.

Я представил его на капоте с открытым ртом и не смог удержаться от смеха.

– Валера, – сказал я, прекратив смеяться. – Ты мой кумир!

– Кто? Я?

– Именно!

Он смущенно заулыбался, так, что по всему лицу пошли морщины. Наверное, его так никто в жизни не называл. Впрочем, как и меня.

На следующий день с дранкой было покончено. Мы повытаскивали из обрешетины оставшиеся гвозди и кое-где заменили доски. Дом стал похож на огромную рыбину, выброшенную на берег, которую до самых ребер объели птицы.

Следующее утро выдалось ясным. Валера действительно знал толк в строительстве. Я же и понятия не имел, что, например, шиферные листы кладут от низа, накрывая следующим внахлест, и так далее до самого конька; и что для крепежа нужны специальные гвозди с резиновыми прокладками на шляпках, чтобы в отверстия не затекала вода. И что опять же для пущей гидроизоляции эти гвозди следует забивать в волну, а не в ложбину между ними.

Мы натянули между краями ската веревку, по которой выравнивался нижний ряд. Работа двигалась споро, никогда я еще не трудился с таким удовольствием.

В этот день было солнечно, и наконец можно было скинуть куртки. Я старался разговорить Валеру, задавая вопросы, и постепенно он стал раскрываться. Под вечер мы сидели возле трубы и жарко спорили о стихах. Вокруг стояла вечерняя тишина, и наши голоса долетали до самых отдаленных концов деревни. Могу поспорить, что тут никто ни разу не слышал таких разговоров. Садилось солнце, начинало остро пахнуть землей и еще чем-то пронзительно нежным, наполняя легкие пьянящим воздухом какой-то дикой свободы, так что хотелось запеть или заорать благим матом. Мне казалось, что я могу полететь, если захочу, – нужно только оттолкнуться и раскинуть руки.

Валера тоже преобразился. И хотя, по моему мнению, он нес полную чушь, я готов был ее принять только ради того, чтобы его слова наконец-то обрели вес. Чтобы он почувствовал весомость своих слов и они в таком неожиданно прекрасном месте, как это, не пропали под гнетом моего пренебрежения.

«Ты прекрасный строитель, – обратился я к нему мысленно, – но плохой поэт. Не знаю, было бы лучше, если бы было наоборот? И что нужно сделать, чтобы изменить ход вещей?»

Но, если говорить откровенно, мои стихи тоже были не так уж хороши. Сейчас я понимал это очень отчетливо. У меня даже промелькнула мысль: может быть, потому я и сблизился с этим человеком, что он был похож на меня? Я был уверен, он чувствовал то же, что и я, в этот вечер. Может, это и была его Великая Любовь – вот эта крыша, молоток в руках, пьянящий весенний воздух и нежно-кровавое небо над головой?

На следующий день мы добили крышу быстрее, чем ожидали, потому что оба были на подъеме, и теперь нужно было быстро переходить к последней части, так как к вечеру обещала приехать хозяйка принимать работу.

Оставалось заменить два подгнивших бревна в нижнем венце сруба. По словам Валеры, все было просто – нужно только приподнять избу на домкратах, вытащить гнилые бревна и подсунуть вместо них новые.

– Ты и это делал? – я не смог сдержать изумления. – Нет, – покачал он головой. – Но слышал от тех, кто это проделывал не раз.

– А что будет, если у нас не получится?

– В худшем случае дом рухнет, и все.

– И ты хочешь попробовать?!

– Мы же подписались под это дело.

Я смотрел на Валеру и снова не узнавал его. Передо мной стоял уверенный в себе, решительный малый и держал в руках тяжелый дрын, словно в нем вообще не было веса.

– Даже если у нас не получится, ты все равно в моих глазах останешься крутым, – сказал я ему.

– Ты тоже, – засмеялся он.

Когда приехала хозяйка, она молча обошла то, что осталось от дома, и опустилась на бревно.

Мы смотрели на нее, готовые ко всему.

– А я шампанского привезла, – сказала она. – Обмыть вашу работу.

– Это хорошо, – отозвался Валера. – Но лучше бы водки.

3

Насколько я знаю, он никогда никому не звонил. За всю жизнь он лишь несколько раз набрал мой номер, в остальных случаях это делал я.

Если трубку брала мать, я представлялся, а потом просил позвать Валеру. Через пару звонков она стала меня узнавать.

Она неизменно была приветливой и обращалась ко мне на «вы», иногда мы с ней мило беседовали. Мне она казалась прекрасной женщиной, да такой, по сути, и была. Она любила сына, но считала, что он мог быть и поумнее.

– Да он умный, что вы! Только, может, прикидывается простачком, – смеялся я.

– Вот именно, – сердилась она. – Так наприкидывался, что уже не расприкинуться.

Да уж, она и правда могла так говорить. Неустроенный в свои тридцать лет, он выглядел крайним недотепой.

Спустя полгода после нашего деревенского приключения на него завели уголовное дело. Вменяемое ему правонарушение было таким же нелепым, как и он сам. Выпивая однажды у какого-то приятеля, Валера пошел за водкой и, возвращаясь, перепутал этаж. Ничего не соображая, он начал долбиться в чужую квартиру, в которой проживала одинокая старушонка. Сначала она сидела тихо, но, после того как Валера пустил в ход тяжелые башмаки и дверь стала трещать под их ударами, ей пришлось вызвать милицию.

Наряд приехал быстро, но Валера все-таки успел выломать дверь и ворваться в квартиру, после чего был сбит с ног тяжелой чугунной сковородой. Оказалось, бабуля сжила со свету одного за другим троих мужей – в общем, она знала, как управиться с обезумевшим мужиком. Падая, Валера задел ее бутылкой, так что скорую помощь пришлось вызывать для обоих.

В себя он пришел в отделении, очнувшись в камере с перевязанной головой. Она сильно болела, боль от удара перемешалась с похмельем. В камере было темно. Валера встал, подошел к железной двери и заглянул в небольшое круглое отверстие. Было тихо, и среди этой тишины неожиданно откуда-то начали приходить строчки – они наползали одна на другую и складывались в стихотворение.

Оно было прекрасным, его хотелось записать, но было нечем. Чтобы не забыть, он повторял его про себя, заучивая наизусть. В ноющей от боли голове звучала чудесная музыка, в то время как он видел перед собой тускло освещенное помещение дежурки, стол и мента, спящего на стуле.

Дело замяли – старушка забрала заявление, после того как Валера купил ей телевизор. Он едва не разбил его, ударив дверью парадного, но все же донес и вручил, еще раз сердечно извинившись.

«Больше не пью», – сказал себе Валера. Не хватало еще ему в тюрьму.

Но в следующий раз он загремел в дурку, когда едва не спрыгнул с балкона на желтый песок, по которому шел караван навьюченных верблюдов. Никаких верблюдов, естественно, не было, зато была белая горячка – она поднялась на лифте на одиннадцатый этаж и без стука вошла в дверь.

– Тебе нравятся верблюды? – спросила Валеру большая белка.

Тот с готовностью кивнул:

– Я их обожаю.

– А ты видел хоть одного верблюда? – продолжала задавать вопросы белка.

Он помотал головой.

– Так вот же! Смотри, они ждут тебя, – и она показала вниз.

Он уже перекинул ногу через балконные перила, как белка внезапно превратилась в его сестру и втащила Валеру обратно в квартиру.

Он пролежал в одиночной палате две недели, и все это время ему делали уколы и ставили капельницы, а потом в палату вошел крепкий лысый мужик в белом халате и уселся напротив его кровати.

Валера покорно ждал, что он скажет. Врач мог сказать все что угодно, например: «Ты не выйдешь отсюда до конца своих дней». Но вместо этого произнес:

– Я люблю вашу сестру.

Валера, опешив от такого поворота, тревожно ожидал продолжения, но его не было. Врач встал и вышел. Это был самый главный человек, от которого зависела Валерина судьба.

На следующий день Валеру отпустили.

– Ты не знаешь, на что мне пришлось пойти, чтобы вытащить тебя, – прошипела ему сестра по телефону.

– Ты сама меня туда сдала, – ответил ей Валера. – Неблагодарный! – выкрикнула она и бросила трубку.

4

Несмотря на всякие жизненные невзгоды, он продолжал писать и, кстати, выпустил больше всех книжек из всех наших общих знакомых. Издавал он их за собственный счет по двести – триста экземпляров – это были карманного формата тонкие брошюрки, жалкие и смешные, с нелепыми рисунками на обложках, со вступительными словами поэтов калибром немногим повыше, нежели сам автор. Стихи в них были с исправленными от руки опечатками – хотелось взвыть от тоски, глядя на эти покалеченные строчки.

Да, это были действительно абсолютно жалкие книжонки. Хватало нескольких страниц, чтобы прекратить чтение и больше никогда к нему не возвращаться. В мире и так много печальных вещей, чтобы таким вот образом их еще и приумножать.

Всего он воспроизвел их на свет семь или восемь, а между пятой и шестой – женился. Я видел его жену лишь однажды – это была молодая миловидная женщина с удивительно красивой улыбкой, немного застенчивой, как у Валеры, но более открытой. Он гордился ею и очень дорожил, считая, что ему невероятно повезло.

Он уже давно не пил – жена вообще никогда не видела его пьяным. Пожив три месяца у него на Гражданке, они переехали на Черную речку в квартиру ее родителей. Кроме отца и матери, там жили несколько кошек с диковинными именами, которые трудно было запомнить, и белый крохотный мопс, тявкающий так, что закладывало уши.

Валера продолжал заниматься строительством и частенько отсутствовал, тягая бревна на свежем воздухе. Когда он возвращался и обнимал жену, она, вдыхая его запах, говорила: «Милый, ты пахнешь лесным шампунем». Лесным шампунем? Да он пах настоящим лесом, причем тут какой-то шампунь?! Вроде ерундовина, но, если задуматься, в этих словах ее наивность граничила с глупостью, однако Валера не замечал таких мелочей, потому что был не приучен или попросту не способен подмечать тонкости и еще потому, что она уже тянула его на кровать.

В то время мы редко общались и еще реже виделись – он был полностью поглощен семейной жизнью. Из наших телефонных разговоров я сделал выводы, что жена у него «любимая», теща «пришибленная», а тесть «дурной». Про домашний зоопарк он выражался нецензурно, поэтому эти определения можно опустить. Подробности Валериного проживания в этой семье проявились позже, уже после того как его вышвырнули вон, а пока все смахивало на вполне нормальное житье-бытье.

Теперь он звонил мне сам, я хоть и знал его новый номер, но ни разу его не набрал. Еще мы могли пересекаться на литературных тусовках, но он стал редко на них появляться, полностью отдавшись новой жизни. Впрочем, никто особо не переживал по поводу его отсутствия, так же как не кричал от радости, когда он неожиданно возникал. Никто о нем не спрашивал, не узнавал, как у него дела, какие новости на личном фронте. А новости-то как раз были.

Он позвонил мне в один из мартовских дней и сообщил, что уже третий месяц живет дома.

– Да, кстати, поздравь меня, у меня родилась дочь, – добавил он, а затем рассказал историю своего очередного грехопадения.

Когда подошел срок рожать, его жену положили на сохранение. Валера, не в силах терпеть ее родителей в одиночку, переехал на это время домой. От сильнейшего переживания за жену и будущего ребенка он запил и не появлялся в роддоме до тех пор, пока жена не разродилась дочкой, и только потом решился навестить, но перед посещением перепил. Можно представить лицо молодой матери, увидевшей своего мужа, на четвереньках вползающего в палату.

Нет, это был не он – какой-то совершенно незнакомый человек ползал возле ее ног и пускал слюни на больничный линолеум. Она не хотела признавать в нем мужа, а он в свою очередь не хотел ее пугать – он просто таким образом выражал огромную благодарность, выражал так, как мог на тот момент, но эта женщина, не умевшая отличить запах настоящей сосновой смолы от шампуня, в ужасе отпихнула его ногой.

На ее крик сбежался весь этаж. Когда два дюжих охранника тащили его, окончательно обезумевшего, по коридору, он продолжал мычать и вертеть глазами, цепляясь руками за стоящие вдоль стен каталки. Полтора часа его не могли выдворить из роддома, и все закончилось в обезьяннике ближайшего опорного пункта, однако по утру менты сжалились, и молодой отец был отпущен под честное слово больше не посещать жену в таком виде.

Валера был опустошен. К жесточайшему похмелью прибавилось осознание случившейся беды и понимание, что ничего уже не исправить. Можно было встать на колени и попытаться вымолить прощение, но эта поза решительно исключалась, так как могла напомнить супруге о его недавнем визите, а иначе вымаливать прощение он не умел.

С тех пор прошло уже три месяца, а Валера еще ни разу не видел своего ребенка.

– Я не знаю, что мне делать, – сказал он, сморкаясь в телефонной трубке. – Она вообще не хочет со мной разговаривать.

– Подожди немного, дай время, сейчас ей не до тебя, – попытался я его утешить, впрочем, сам не очень-то веря своим словам. Конечно, ее можно было понять. Она вышла замуж за одного человека, а родила другому, причем, если первый был идеален во всех отношениях, второй – просто ужасен.

Что ж, ее случай был не исключительным в своем роде, а вполне показательным и вполне мог послужить иллюстративным примером для какого-нибудь глянцевого женского журнала. Со своей стороны, думая о Валериной проблеме, я пытался представить все то, во что он вляпался и что довело его до критического состояния. Я видел перед собой родителей жены, всех их кошек, всю тесноту их квартиры – каждый оккупированный квадратный метр: все эти диваны, столы и стулья, телевизоры, шкафы и кровати, кошачьи туалеты, цветы в горшках, ковры и тумбы, швейные машинки, тазы и микроволновки, полиэтиленовые мешки, шторы и половые тряпки, грязное и чистое белье, мочалки, картины на стенах, абажуры, хрустальные фужеры, слоники, какие-то липучки, тапочки и огромный, на полкухни, холодильник… Господи! Да там не то что Валере, там Тебе не было места! Как не было места Тебе и в его стихах.

Все это было неправильно, все шло не оттуда и не туда, двигалось набекрень, наискось, катилось юзом, подпрыгивая на ухабах, застревая и пробуксовывая. Все это выглядело жалко, называясь жизнью. Но это и была жизнь, и другой не было: ни у Валеры, ни у меня, ни у каждого из нас.

5

С женой он все-таки разошелся – она так и не смогла его принять. Так он стал приходящим отцом. Забирая дочку на выходные, он угощал ее мороженым, конфетами и другими сладостями, катал на каруселях и катерах, гулял с ней и всячески баловал, а потом отвозил к матери и по совместительству бывшей жене.

Разводясь с ним, она думала, что легко найдет ему замену, но, помыкавшись с одним-другим-третьим, быстро поняла, что все мужики одинаковы в своем беспредельном эгоизме и каждый из них любит выпить, каждый хочет от нее большего, нежели может дать сам, и у каждого нужно регулярно сосать без всяких жалоб и отговорок.

Если сравнивать их с бывшим мужем, то тот хотя бы беззаветно любил дочь, и ему можно было спокойно ее доверить, чего нельзя сказать ни про одного из ее половых партнеров.

Потом Валера рассказывал, что по прошествии времени она не раз предлагала ему сойтись, но он уже сам не хотел этого. Не то чтобы он не мог ей чего-то простить, просто не желал расставаться с вновь обретенным чувством равновесия, которое дарило ему ощущение свободы.

Зачем ему было сходиться?

Во-первых, у него и так была любимая и любящая дочь, которая всегда искренне радовалась его приходам и с которой по субботам он мог насыщать свое отцовское чувство.

Во-вторых, оставшись в конце концов одна, бывшая жена радовалась его приходам не меньше, потому что, перед тем как пойти гулять с дочкой, он всегда добросовестно удовлетворял ее саму. И этот секс не имел ничего общего с рутинным супружеским долгом, в какой он мог превратиться в случае их воссоединения. Так что понятно, почему во всем остальном послушный и кроткий Валера в этом вопросе был неуступчивее самого упрямого барана.

Оставшись наедине со своей стихотворной музой, он снова взялся за старое и в течение трех лет издал еще два сборника, которые были посвящены бывшей супруге. Это выглядело более чем странно, потому что обычно стихи пишут тем, к кому стремятся и о ком тоскуют, а не тем, от кого бегут, но это же был Валера. Я думаю, ему самому было нелегко разобраться в побудительных мотивах своего творчества, что уж говорить о других, кто даже и не пытался заглянуть в потемки его души.

В начале двухтысячных мы часто подолгу работали вместе, выполняя различные заказы, а однажды целую зиму протрубили на стройке, устанавливая в огромном строящемся доме двери, окна и подоконники. Нами командовал наш общий знакомый Борис, взявший этот подряд. Лет пять назад, новичком, он ходил за Валерой хвостом, учась работе, и тот с удовольствием делился секретами мастерства, и вот уже ученик, давно переросший своего учителя, гонял его по этажам.

Валера любил и умел работать, но у него был свой неспешный ритм, и если ему навязывали другой, все валилось у него из рук. Бориса, платившего нам по часам, такая нерасторопность совсем не устраивала, тем более что и мы, глядя на Валеру, снижали работоспособность. Это выводило нашего бригадира из себя.

– Быстрее! – кричал он Валере. – Двигай мослами, чертов стихотворец!

Валера только улыбался в ответ, морща лицо, становясь похожим на актера Бельмондо.

– У меня болит спина, – отвечал он, мелко, как в приступе пароксизма, тряся головой. – Натри мне ее скипидаром.

– Я тебе сейчас задницу натру.

Это нужно было слышать. Борис, набрасываясь, нещадно заикался, а Валера неловко отшучивался, отбиваясь от его нападок, – они были те еще голубки. А вскоре к нам присоединился Омар, и стало совсем весело.

До ближайшего метро ходили трамваи, но мы с Валерой предпочитали добираться пешком. Он брал мне в ларьке джин-тоник, покупая мое внимание, и потом всю дорогу жаловался на свою бывшую жену, целенаправленно наставлявшую рога их совместному прошлому, а заодно и будущему.

– У тебя же не может быть с ней никакого будущего? – отхлебывая из банки, напоминал ему я. – Или ты еще на что-то надеешься?

Да, тогда он еще надеялся. Он все еще ненавидел ее и любил, сходя с ума от невозможности что-то изменить.

И еще я заметил, что он стал постепенно меняться, и не в лучшую сторону. Как будто в нем поистерся механизм и шестеренки, до сих пор крутившиеся исправно, начали давать сбой. Это отмечалось во всем – в той же работе, которую раньше он проделывал играючи; теперь ему приходилось напрягаться, чтобы не наделать косяков, и все равно они вылезали тут и там, как несъедобные грибы. В итоге, напарившись с ним несколько раз, Борис стал брать его с собой, тогда как мы с Омаром работали самостоятельно. Валера был незаменим в подыгрыше, из него получался отличный подсобник, вкалывающий под присмотром. За ним просто нужно было следить, чтобы он чего-нибудь не запорол, чего уже невозможно было исправить.

Примерно в то время у него стала развиваться одна характерная особенность: он не хотел говорить о чем-то, что, на его взгляд, могло принести страдание или просто задеть. А если, скажем, собеседник начинал настаивать на этой теме, то Валера, недолго думая, напяливал маску клоуна и начинал дурачиться, выводя того из себя.

Конечно, такое проявление эгоизма возникло у него как форма защиты и в крайних случаях было вполне приемлемо, но когда подобное поведение постепенно становилось нормой, это начинало раздражать. Хотя, с другой стороны, каждый защищается как может, и очень трудно после многочисленных схваток сохранить себя и свое лицо прежним.

Теперь с ним можно было говорить только о том, что нравилось ему. Это напоминало мне разговоры с трехлетним малышом, который повторял за тобой твои же понравившиеся ему фразы. Например: «Мама нас любит». – «Да, мама нас любит». – «Мама любит Валерика». – «Да, мама любит Валерика». Это было понятно и приятно.

«А кто ручки испачкал? Почему Валерик молчит? Валерик не хочет говорить, почему он испачкал ручки?»

Валерик молчал. Ему не нравилось, когда его тыкали в его «грязные ручки». Не нравилось, когда говорили, что он неудачник, что он ничего не умеет и не хочет уметь, что его выгнала женщина, которая и сама-то никому не нужна. Не нравилось, что родители жены настраивали его дочь против него, что собственная мать постоянно его пилила, а сестра и вовсе перестала с ним разговаривать. Что к тридцати пяти годам у него, по сути, не было друга, с которым он мог бы снять все эти чертовы маски, одну за другой, и просто откровенно поговорить.

А ведь настанет время, когда все эти маски настолько прирастут к лицу, что их будет уже не отодрать. И вот тогда он даже наедине с собой не сможет разглядеть себя ни в зеркале, ни в собственной душе.

6

Но пока мы шли к метро, я глотал джин-тоник и слушал откровения, может быть, уже последние в его жизни, обращенные к человеку. Механизм разрушения был запущен, и он работал исправнее любых часов.

– Ты не пробовал записать свою жизнь? – спросил я его.

– Записать свою жизнь? Зачем? – не понял он.

– Ну, просто. Ты порой так забавно рассказываешь, с таким своеобразным юмором – мне кажется, из всего этого могла бы получиться неплохая книга. Повесть или роман, почему нет?

Мне самому показалось это забавным, а вдруг и правда получится? Стихи стихами, куда они денутся, хотя давно уже нужно было признать, что они никуда не годятся, так почему бы не попробовать себя в ином качестве?

– Это ты думаешь, что они никуда не годятся, у меня на этот счет другое мнение, – сказал Валера, жмурясь, как кот, на солнце.

– Ладно, речь сейчас не об этом…

– Критериев нет, – продолжал он, блаженно улыбаясь, словно и не слышал моих слов. – Кто-то любит Есенина, кто-то Бродского…

– А кто-то Васю Пупкина с третьего этажа, – перебил я его. – Ты это хочешь сказать?

– Именно.

– Следуя твоей логике, Вася Пупкин ничем не хуже того же Бродского?

– Для того, кто его любит, даже лучше.

– Но ты же понимаешь, что Вася Пупкин – не Бродский? Ты не можешь не понимать их неравнозначности.

– Я этого не знаю, – продолжал он улыбаться своей резиновой улыбкой.

Конечно, тут он отстаивал свою несостоятельность в стихах, но кто не давал ему другого шанса?

У всех был шанс, вот что я сумел внушить ему в тот день.

И Валера начал писать. Это было удивительно, но он даже купил у моего приятеля печатную машинку без двух литер, когда-то бывшую моей, и основательно сел за писанину. До того никогда не заморачивавшийся формальной стороной дела, кропавший стишки в блокнотиках, он сразу понял, в чем он раньше терял. Печатная машинка как первый необходимый атрибут большой литературы – вот где был залог вдохновенного труда.

Он сразу определил для себя каждодневную норму – две страницы с полуторным интервалом, и теперь ничего не хотел слышать о сверхурочных рабочих часах на стройке. Ни за какие деньги он не соглашался на дополнительные халтуры, которые могли бы помешать его вечерней встрече с печатной машинкой, что безмерно злило Бориса и наполняло уважением Омара и меня. У Валеры появилась Цель, и она, собрав все его разрозненные части воедино, сделала его сильным. По крайней мере, мы не могли вот так просто отказать нашему бригадиру.

– У него все получится, – говорил мне Омар под пиво в трамвае к метро. – Я верю в Валеру.

– Дай-то бог, – отвечал я. – Наверное, он это заслужил…

Через два года у Валеры Сорина вышла первая книга тиражом восемь тысяч экземпляров. У нее было какое-то идиотское название, но издали ее хорошо: пятьсот белоснежных страниц под твердой обложкой, пахнущих клеем и типографской краской. Это был плутовской роман на современный лад, где главный герой – любимец женщин и просто славный малый – в поисках счастья, богатства и любовных утех летит по жизни мотыльком, совершенно не боясь пламени.

Издательство, выпустившее книгу, называлось «Соитие», и это название было подстать самому роману, напичканному пикантными сценами. Еще у Валеры был такой необычный стиль – он писал радостно. Было видно, что автору нравится абсолютно все: и герой, и его многочисленные подруги, и Петербург, в котором происходило действие, и весь этот увлекательный процесс, называемый сочинительством. Ликование так и било ключом со всех страниц, и это, пожалуй, было самым замечательным и самым безобразным в этой книге. Если поначалу это приятно удивляло, то к десятой странице начинало настораживать, а к двадцатой ты понимал, что тебя принимают за полного идиота. Только они могут бескорыстно восторгаться буквально всем, что их окружает, не выражая больше никаких эмоций.

Понятия не имею, чем руководствовалась издательша, густо накрашенная женщина средних лет, решая издать Валерину писанину, но она буквально влюбилась в нее. Узнав адрес по «Желтым страницам», он принес ей отпечатанную на машинке рукопись. Все «М» и «А» были выведены в тексте шариковой ручкой. Это сильно удивило издательшу, и она тут же взялась читать. Она читала весь рабочий день, потом по дороге домой дочитывала в метро и хохотала на весь вагон. Она не могла сдержать слез от смеха, Валера попал в точку. Возможно, даже в точку джи, потому что на следующий же день с ним был заключен договор.

«Это универсальная литература, – сказала издательша своему редактору, который по совместительству был ее мужем. – Она подходит для любого читателя. Это просто восторг какой-то, пир духа». Тот промолчал, только поднял брови, ничего, впрочем, этим не выражая. Если его жена решила что-то издавать, то возражать было бесполезно.

Книга, с горем пополам отредактированная, наконец вышла, и мы хорошенько ее обмыли. В этот раз Валера не стал бузить, потому что нужно было срочно писать следующий роман. Издательша настаивала на продолжении. Вскоре и оно было готово.

Если первый роман, в который он вложил свои представления о самом себе, был хотя бы любопытен в плане подачи, то второй получился неудачным во всем. Написанный наспех, он вышел настолько пустопорожним, что даже влюбленная в его писанину издательша засомневалась, но тут неожиданно вмешался ее муж. «Это новое слово в литературе, – заявил он жене. – И ты будешь первой, кто донесет его до читателя».

Не знаю, кто из них был глупее – он или она. Скорее, они стоили друг друга. Да, у них было издатель ство, но одно дело штамповать переводные женские романы, и совсем другое – делать ставку на штучный товар. А может быть, он просто хотел, чтобы она поскорее обожглась и выкинула наконец из головы бредовую мысль встать на одну ступень с «Азбукой» и «Лимбус Пресс».

В этот раз сюжет был закручен, как хвост поросенка. Теперь главный герой грабил банк, для чего ему необходимо было соблазнить шестидесятилетнюю подругу матери, чья квартира соседствовала с этим учреждением. Казалось, это неразрешимая задача, но герой Сорина справлялся с ней просто блестяще. Тут автор ничего не придумывал – у него был подобный опыт, только на кону стояла обыкновенная похоть, а не мешок с золотыми слитками. Оставалось просто собраться с духом – и дело было в шляпе. Как потом он проникал в банк – это узнать мне было не суждено. Думаю, кроме самого Валеры и сотрудников «Соития», этот роман больше никто не одолел.

Но как бы там ни было, я все равно был очень рад за Валеру. Дело даже не в качестве его писанины, а в том, что он первый, кто так лихо ворвался в так называемую большую литературу. Второй его роман издали одиннадцатитысячным тиражом – кто бы мог такое представить! Ему неплохо заплатили, и на эти деньги он поставил себе зубной мост. Обмывая книгу, он все время гримасничал, поводя губами, словно языком пересчитывал зубы.

– Хорош тебе корчить рожи, – не выдержал я. – Что ты, как конь, паясничаешь?

– Привыкаю к мосту, – объяснил он. – Не нравится, не смотри.

Эта привычка останется у него навсегда и впоследствии перейдет в невроз, а пока он мог спокойно улыбаться во весь рот, обнажая ровный ряд красивых зубов. Да, он стал писателем, настоящим, и на нем собирались заработать немалые деньги.

Казалось, жизнь налаживается, он раздарил все авторские экземпляры и теперь покупал свои книги в магазинах на подарки новым и старым знакомым.

– Ого, ты написал книгу! – удивлялись они. – Слышите, Валера Сорин написал книгу. Даже две! Или уже три?

Валера смущенно улыбался, немного раскачиваясь всем своим квадратным телом, словно собирался оттолкнуться и взлететь, – у него были красивые зубы, и книжки тоже были красивы сами по себе. Им гордилась дочь, и жена стала отдаваться еще яростнее, чем прежде.

Чтобы как-то нормализовать процесс писанины и поставить ее на поток, он устроился плотником на завод. Пятидневный труд совсем не изматывал, наоборот, помог ему самоорганизоваться.

Вставать приходилось рано, но сама работа была нетрудной. Бригада состояла в основном из пожилых работяг. С утра до вечера они пили технический спирт и резались в домино, а когда приходил мастер и выгонял их на улицу, они брали в руки молотки и что-нибудь сколачивали, чтобы с чувством выполненного долга разъехаться по домам.

От непьющего и не играющего в домино Валеры быстро отстали, записав его в разряд белых ворон. Его никто не донимал разговорами, и он никогда не принимал участия в жарких дискуссиях на тему спорта и политики. Все свободное время Валера дремал, сидя на стуле возле своего шкафчика.

Смена заканчивалась в половине четвертого, и Валера сразу же ехал домой, где его ждала пишущая машинка, – компьютер он не хотел покупать принципиально, ссылаясь на больные глаза. Мне кажется, он это придумал только для того, чтобы не заморачиваться с дорогой покупкой, и потом ему просто нравилось стучать по клавишам и с легким звоном переводить каретку в исходное положение. Во всем этом был особый шик, и плевать ему было на то, что такая писанина отбрасывала его в прошлый век, – он и сам был весь с головы до ног из прошлого века. Валера заправлял сразу пять листов бумаги, промеженных копирками, и наяривал, ничего не правя и не ведая сомнений. Это была идеальная печатная машина, выдающая по две с половиной страницы в день, без выходных, не ломаясь и не требуя ремонта. Она была живой, полной честолюбивых замыслов и возможностей их осуществить.

Ложился он в одиннадцать и сразу засыпал, гримасничая даже во сне.

7

«Соитие» его уже не хотело. Похоже, его книги совсем не продавались, и оба тиража следовало пустить под нож. Что ж, тут не было виноватых, разве что муж издательши, который, по ее словам, не только позволил ей так опрометчиво купиться на этот бред, но еще и подтолкнул.

Валера начал ходить по другим издательствам, называя их почему-то редакциями. Так как его машинописные рукописи нельзя было размножить, ему приходилось не только разносить их по «редакциям», но и забирать обратно. Нелепый, с неизменной резиновой улыбкой, он стоял на пороге и, гримасничая, ждал, пока искали его папку, чертыхаясь и раскидывая бумаги. Бумаг было так много – целое море, и по нему можно было плыть бесконечно.

Его визиты стали привычными. Во всех городских издательствах он стал уже не то чтобы своим, но вроде как и не чужим.

– Давно вас не было, – говорили ему. – Это не подходит, извините.

– Новое принес?.. Эгей, да это мы уже читали! Ты по второму кругу, что ли, пошел?

Он пробовал записывать, чтобы и правда не приносить по второму разу один и тот же текст, но все равно забывал или терял записи, записывая вновь, и снова в который раз путался в этой круговерти. Со стороны это выглядело безнадежно, но нужно отдать ему должное – Валера никогда не отчаивался и не злился, он был уверен в окончательном успехе, потому что если ему повезло однажды, то почему бы фортуне снова не повернуться к нему лицом?

За пять лет он написал тринадцать романов, шесть из которых представляли собой нечто вроде приключенческой саги. Самое замечательное в них было то, что всем своим персонажам он раздал наши имена. Мой герой был правильным полицейским и вообще бравым парнем, Евгений – полоумным магнатом, задумавшим погубить мир, герой Омара являл собой тип законченного злодея и отъявленного мерзавца, а героиня Маргариты вроде Маты Хари торговала своим телом и разведданными нескольких стран.

Каждый раз, созваниваясь с ним по телефону, я узнавал что-то новое о собственных похождениях. Оказывается, я никогда не тратил время на пустую болтовню и всегда бил первым, временами до ужаса становясь похожим на своего антагониста Омара, которого преследовал из одного романа в другой, а тот, наоборот, постепенно обретал благородные черты. В этом замещении я находил главную авторскую задумку, хотя, скорее всего, такие метаморфозы с героями происходили исключительно из-за полной неразберихи в голове автора.

Честно говоря, я не особо следил за стремительно разворачивающимся сюжетом – со слов Валеры, он был очень даже занимательным, но, предполагая обратное, знакомиться с ним вплотную не возникло желания. Вряд ли его читал кто-то еще – в конце концов Валера так и остался одиноким воином, который в отсутствие врага был вынужден сражаться с собственной тенью.

А она надвигалась и была пострашнее любых врагов. Однажды, работая недалеко от его дома, я вызвонил Валеру и предложил встретиться. Он подошел, когда мы с Борисом уже сворачивались. Подождал, пока мы переоденемся, чтобы вместе пройти до метро.

– Он был пьян? – на следующий день поинтересовался у меня Борис.

– Он же не пьет, – с сомнением ответил я. – Не знаю, что это было.

Валера действительно выглядел поддатым, даже несколько перебравшим. Создалось впечатление, что он нетвердо держался на ногах. Его немного заносило, и он натыкался то на меня, то на Бориса, виновато при этом улыбаясь. Что-то с ним действительно было не так. Ко всему прочему, приходилось напрягать слух, чтобы разобрать то, что он говорил. Мне было не по себе, когда я смотрел в его дергающееся лицо, в то время как он ни разу не поднял на меня взгляд.

– Давай, не теряйся. – Стоя у входа в метро, я пожал ему руку.

– Вы тоже.

Казалось, его улыбка была предназначена не нам, а кому-то, кто сидел внутри него и контролировал все его действия.

– Как романы? – спросил я его напоследок. – Пишешь?

– Пишу. Но никто пока не берет. Говорят, не формат.

– Они всегда так говорят. Но ты пиши, не останавливайся.

– Я и не останавливаюсь. Мне хорошо.

– Это главное.

– Да.

Вот и все, будто больше ничего не осталось.

Непонятно было, что нас до сих пор связывало, какие мотивы вынуждали набирать телефонные номера друг друга. Теперь казалось, что у нас никогда не было ничего общего, хотя, возможно, думая так, я врал самому себе. Может быть, я хотел, чтобы он всегда был рядом и напоминал мне, каким не нужно быть? Или, наоборот, мое желание держать его в поле видимости провоцировалось моим стремлением быть на него похожим? Все время сверять – похожи мы или нет? Насколько далеко мы разошлись и хватит ли этого расстояния, чтобы чувствовать себя спокойно или, наоборот, ощущать тайный дискомфорт?

Я ничего не понимал в этой жизни, так же как и он ни черта в ней не разбирался, и это был единственно верный ответ в вопросе нашего родства. Пожалуй, во мне было меньше трагизма, но и вместе с тем меньше стремления чего-то достичь. Он же никогда не оставлял попыток, снова и снова катил этот камень в гору, безропотно и даже, кажется, с удовольствием, словно в этом и заключалась его жизнь, та, к которой он стремился.

Да ведь так оно и было, господи, его же все устраивало! И уже совсем не важен был результат – только движение вверх или вниз. Все – дело вкуса, как он говорил когда-то, критериев не существует. Кому-то нравится Бродский, а кому-то Вася Пупкин. В данном случае ему нравился он сам.

Его дочь стала совсем большой, но любила его так же, как в те времена, когда он катал ее на каруселях и покупал сахарную вату.

– Почему вы не помирились с мамой? – спросила она его однажды.

– Мы с ней никогда не ссорились, – ответил он совершенно серьезно. Дочь была единственным человеком, с кем он мог позволить себе снять все маски. Вернее, оставив только одну, маску отца.

– Но она же выгнала тебя? – настаивала девочка. – Или ты ушел сам?

– Какая разница?

Теперь действительно не было никакой разницы, тем более он уже и не помнил, что там было одиннадцать лет назад. Бывший тесть умер, а бывшая теща еще больше ушла в себя. Бывшая жена старела, все вокруг старилось, и все было бывшим; вот и его мать совсем сдала, а отца он не видел так давно, что уже и не знал, как тот выглядит.

Было время, когда он ходил на свидания, выкупая номера телефонов в одном агентстве знакомств. Это было похоже на хождение по «редакциям».

Иногда женщины сразу бросали трубку, выслушав только замысловатое приветствие, но случалось и такое, что кто-то из них соглашался на встречу. Я представлял Валерино лицо и его улыбку, все его трагикомичные гримасы, и на мои глаза наворачивались слезы. Но вряд ли пришедших на свидание женщин охватывала такая же грусть. Я только надеялся, что те, кто оставался на месте, а не бежал прочь, испытывали еще и любопытство, а не только оторопь.

8

Три года мы не созванивались. Я совсем забыл о нем, а когда вспомнил, то позвонил и предложил встретиться.

– Давай, – сказал он, и его голос показался мне подозрительным.

– Ты там бухой, что ли?

– Нет, – ответил Валера. – Я не пью. Мне пока нельзя.

– Пока?

Насколько я помню, нельзя ему было всегда. Договорились на канале Грибоедова. Приехав немного загодя, я стал ждать.

Было лето, Невский, как всегда, кишел народом. Валера запаздывал. Я подождал еще немного и, не выдержав, позвонил.

– Ты где? – спросил я раздраженно, когда он ответил.

– Я на Гостинке, а ты?

– Мы же на канале Грибоедова договорились!

Дуй сюда!

– Иду.

Канал Грибоедова и Гостинка – разные выходы одной станции метро. Между ними ходьбы минуты три, не больше. Минут через восемь я снова, уже в крайнем раздражении, набрал его номер. «Ты где, черт бы тебя побрал?» – хотел выкрикнуть я в трубку, но тут Валера вышел прямо на меня.

Впрочем, «вышел» – это сильно сказано. Я не знаю, как можно было назвать его походку, но он точно не «шел» в обычном понимании этого слова. Скорее, приплясывал, продвигаясь в мою сторону.

Выглядело это жутко: если еще одной ногой он вышагивал, поднимая ее, как цапля, высоко в колене, то вторую просто подтягивал, при этом выворачивая голову назад так, что на крепкой шее вздувались вены. В одной руке он держал пакет, в другой – складной зонтик.

– Думаешь, будет дождь? – тупо спросил я, не зная, что мне делать дальше. Это было похоже на кошмарное кино, и если он меня сейчас разыгрывал, то у него это получалось на все сто.

Но Валера не умел разыгрывать. За всю свою жизнь он ни разу никого не разыграл. Скорее, это жизнь разыграла его.

– Пойдем? – спросил он, вроде как глядя на меня, но я был в этом не уверен.

Он все так же широко улыбался, но теперь его улыбка превратилась в свою противоположность, словно ее вывернули наизнанку. Мы шли по Невскому, я старался подстроиться под него, замедляя шаг. Идущая навстречу толпа обтекала нас, как вода камень. Я подумал, что впервые Валере уступали дорогу, и если раньше это приходилось делать ему, то теперь с этим все было в порядке.

«Господи, что же с ним такое случилось?» – спрашивал я у себя, не решаясь спросить у него. Может, его переехала машина или он упал с высоты?

Мы поднялись на второй этаж Гостиного Двора и вышли на галерею. Тут было безлюдно. Вдруг Валера развернулся и неожиданно бодро засеменил спиной вперед.

– Давай! – крикнул он, откидывая голову назад. – Догоняй.

Мне пришлось, преодолевая легкий шок, прибавить шагу.

– Я так часто делаю, – ответил он на мой вопросительный взгляд. – Когда, например, опаздываю на работу. Так легче, попробуй сам!

Он даже говорить стал четче, теперь я без труда его понимал.

В кафе Гостиного Двора было немноголюдно. Он присел за свободный столик, а я подошел к стойке и купил пару молочных коктейлей.

– Что же с тобой случилось, Валера? – наконец спросил я, садясь рядом с ним. – У тебя был инсульт?

– Нет, – ответил он, потягивая из трубочки сладкую безалкогольную жидкость. – Врачи говорят – это невроз.

– Но от чего? – продолжал допытываться я, хотя и видел, что ему неприятна эта тема.

– От жены. Я очень сильно переживал, когда разошелся с ней.

– Переживал? Господи, Валера, да вы с ней пятнадцать лет как разошлись!

– Ну да… Уже пятнадцать лет прошло… Как идет время, старик.

Он посмотрел на меня и растянул губы в знакомой улыбке, показавшейся мне сейчас жутковатой.

– Не могу поверить! – Я никак не мог понять такой дикой метаморфозы, произошедшей с ним. Конечно же, его жена тут была ни при чем. Тогда кто или что?

– Время. Это время, старик, – покачал своей большой головой Валера. За соседним столом сидела полная, ярко накрашенная женщина. Отставив мизинец, она попивала из чашки и, как мне показалась, с интересом посматривала на Валеру.

– Ты работаешь? Или инвалидность оформил? – Из-за невроза инвалидность не дают, – беспечно ответил он. – Так что я работаю.

– На заводе?

– Ага. Знаешь, там сколько баб?

Я не знал, сколько там баб. Я вообще ничего не знал. Мне хотелось что-то сказать ему, что-то, что могло бы его утешить, но, кажется, он совсем не нуждался в утешении.

Мы снова вышли на галерею. Под нами, внизу, шумел город.

– Романы не бросил? – не зная уже, что сказать, спросил я. – Или пишешь?

– А как же!

Он развернулся и снова пошпарил задом наперед.

– Попробуй так! – крикнул он, удаляясь. – Не бойся.

– Я и не боюсь, – сказал я и, тоже развернувшись, стал повторять его движения. Мы поравнялись и засеменили рядом.

– А ведь и правда так лучше!

– А я тебе что говорил!

Из-за витрин на нас удивленно смотрели продавщицы. Мы пятились раком, суча согнутыми в локтях руками, Валера, кажется, улыбался, а мне хотелось плакать.