1

Сергеев одно время был очень похож на Достоевского, но когда мы с ним познакомились, он скорее походил на Чернышевского, портрета которого я, надо сказать, никогда не видел, но смутно представлял по набоковскому роману «Дар». В моей памяти отложился трагикомичный персонаж, катающийся по полу с Добролюбовым, – больше я ничего не помнил, но ощущение общего нелепого драматизма, на мой взгляд, очень хорошо сочеталось с фигурой Сергеева.

Впервые я увидел его в ДК имени Ленина на Васильевском острове. Там было лито от какого-то завода, и я, решив обойти все такие объединения в поисках себе подобных, однажды зимой в летней обуви бежал по Большому проспекту, опаздывая к назначенному часу.

В фойе мне указали на небольшую группу, сгрудившуюся прямо тут же: в углу помещения стоял стол, за которым восседал худой усатый мужик за пятьдесят, перед ним на стульях сидели несколько человек. Все они были немолоды, на их лицах лежала тень усталости. Казалось, они пришли сюда сразу после того, как отстояли смену у рабочего станка. Было странно, что эти люди имеют какое-то отношение к стихам, – это никак не вязалось с моими представлениями о литературной среде. Присмотревшись внимательнее, я заметил среди них парня моих лет. Это и был Сергеев.

Он сидел несколько в стороне от всех, лицом к основной массе, взъерошенный, как загнанный в угол зверек, готовый в любой момент укусить. Исподлобья поводя глазами, он не искал спасения, а, наоборот, улучал момент для ответного броска.

«Ничего себе, – подумал я тогда, глядя на эти страсти. – Вот она какая, большая литература».

Заметив меня, человек за столом спросил, что мне нужно и не ошибся ли я собранием. Люди в суровых зимних одеждах обратили на меня свои тяжелые взоры.

Мне пришлось прочесть пару своих стишков, и их лица немного разгладились.

– Вот, молодой человек, – обратился усатый к Сергееву. – Учитесь.

На этом все внезапно закончилось. Усталые люди встали и, не спеша, двинулись к выходу. Меня подозвал усатый, но прежде Сергеев сунул мне в руку клочок бумаги с адресом, временем и датой.

– Приходи, – сказал он с некоторым усилием, словно гребя внутри себя против течения. – Соберется народ. Будет интересно.

– Хорошо, – ответил я.

Потом усатый прочел мне небольшую лекцию о заводской стенгазете и, пожимая руку, устало спросил:

– Ну что? Понравилось вам у нас? Я не хотел его разочаровывать:

– Конечно! Очень понравилось.

Больше я никогда не был в этом ДК. Последней каплей стала поэтесса в каракулевой шубке, до самого метро читавшая мне свои стихи. У нее был голос Беллы Ахмадулиной или, по крайней мере, Елены Соловей, от которого шарахались голуби. Мне было неловко, потому что люди оглядывались на нас, но эта уже не очень молодая женщина с кривыми некрасивыми зубами совсем не замечала этого – казалось, она вообще ничего не замечала вокруг. Ни снега, ни солнца, ни деревьев, как будто красота мира складывалась из других вещей, из тех, что были внутри нее и были видны только ей. Ее стихи были ужасны, так же как и вызванная ими экзальтация. Все было нелепо, кроме, разве что, самого порыва, но я давно замерз в своих летних туфлях, и мне не терпелось оставить мою новую знакомую. Желательно навсегда.

2

У меня не возникало вопросов, идти к Сергееву или не идти, – все было решено в тот момент, когда я пожимал твердую ладонь руководителя заводского лито. Не представляя, что ждало меня в квартире этого странного на вид парня, я пребывал в легком возбуждении, которое всегда провоцировало во мне отчаянное веселье.

Хозяин был хмур и сосредоточен, но все же пытался разместить на своем лице еще одну привычную для него эмоцию. Казалось, необдуманно собрав в своем доме гостей, он уже сотню раз пожалел об этом и теперь ждал какого-то подвоха то ли с их стороны, то ли со своей.

Гости рассаживались вокруг стола, в углу небольшой комнаты стоял наполненный водой аквариум, горел торшер. Тут было человек шесть, не считая самого хозяина, глядевшего на всех исподлобья. Мне было весело, и я не скрывал этого, тогда как остальные вели себя достаточно скованно.

Тут-то и вошла мать Сергеева, громогласно заявив, что хотела бы проверить паспорта. Просто хотела бы посмотреть на них, вроде как из любопытства. Ведь ничего страшного не случится, если мы покажем их ей.

– Мама! – Сергеев пошел на нее, расставив руки, как футбольный вратарь. – Это мои гости. Выйди, пожалуйста.

– Ну и что, – стояла она на своем. – Твои гости в моей квартире, и я имею право знать, кто они такие.

– Они все замечательные люди, неужели ты не видишь этого? – бубнил сын, тесня мать к двери. – И потом они находятся в моей комнате.

– Да, а твоя комната находится в моей квартире! – мать никак не хотела уступать сыну.

Так они и боролись, как Иаков с ангелом, не входя в телесный контакт, мать и сын. Все замерли за столом, наблюдая за происходящим. В аквариуме плавала одинокая рыбка.

Наконец мать была побеждена. Сергеев плотно закрыл за ней дверь и, повернувшись к нам, мрачно улыбнулся. Тут-то я его и разглядел.

Он был маленький и худой, с каким-то изможденным лицом и затравленным взглядом. Его нельзя было назвать привлекательным, но и отталкивающим – тоже. Да и не был он жалким, если кто-то вдруг подумал об этом, наоборот, в его чертах угадывалась твердость характера. Одной из примечательностей был его огромный лоб – может, он казался таким из-за начинающейся лысины, но даже любой знатный чуб, будь он у него, не смог бы покрыть его и наполовину. Еще он странно моргал: не как все, едва заметно, а чуть задерживаясь перед тем, как снова поднять веки, как будто они были тяжелы. Несмотря на худобу, у него были сильные руки с большими ладонями рабочего человека, которыми он мог, наверное, при случае основательно отдубасить своего обидчика.

Составив портрет хозяина, я незаметно проскользнул по коридору и вышел покурить в подъезд, где столкнулся с худым долговязым парнем и его девушкой. Оказалось, они тоже пришли к Сергееву.

– Паспорта с собой? – спросил я, закуривая.

– Нет, а нужны паспорта? – весело удивился парень.

– У него еще и выпить нечего.

– Нечего? Может, сразу свалим? – обратился парень к спутнице.

Это были Алик и Тася, мои будущие друзья.

Все, кто присутствовал на такого рода квартирных вечерах, знают, насколько дико это выглядит со стороны. Тесный круг слушающих, и кто-то один шаманит голосом – это скорее похоже на спиритический сеанс или сборище оккультной секты, чем на литературное мероприятие. В этом нет никакого творчества, есть только желание объединиться, чтоб не пропасть поодиночке, чтоб почувствовать своим плечом плечо такого же напуганного человека и хоть как-то унять трусливую дрожь.

Только Сергеев не боялся ничего: ни наступающей ночи за окном, ни матери за дверью, ни изнурительной борьбы с Хаосом, в которую он собирался вступить. Он готовил себя именно к этому, хотя, возможно, пока еще не понимая, с чем ему предстоит столкнуться, но сам его вид говорил о том, что он готов к любому развитию событий.

Его стихи были тяжеловесны, как панели дома, в котором он жил. Он читал их, запинаясь, словно тягал гирю в полтора пуда, поднимая над головой снова и снова, наращивая мышцу. Каждый раз, слушая его, у меня будет возникать ощущение, что он не справляется с собой невидимым, с тем, который гораздо больше и сильнее того, что находится на виду. Отсюда эта постоянная сдержанность, этот взгляд, обращенный внутрь себя, взгляд укротителя. В нем как будто все время кто-то ворочался, причиняя боль, а он даже не мог как следует ему ответить. Может, это и был тот самый хаос, вернее, небольшая его частица.

Я подружился с ним, если можно так назвать наше общение. Я заходил к нему несколько раз после той первой встречи, и даже его мать больше не требовала у меня документов. Мы читали друг другу написанное за последнее время, причем он всегда писал очень много, примерно раз в двадцать больше моего. Иногда мне казалось, что ему не терпится выпроводить меня, чтобы сразу же снова засесть за писанину, продолжив с того места, где я его прервал.

Однако он всегда прислушивался к моему мнению, сидел и вникал, что я говорю о его стихах, повернув ко мне одно ухо, как старик, который не слышит другим. Из двенадцати его строчек я находил четыре неплохих и две совершенно волшебных, а оставшиеся можно было не писать вообще, но он был прав в том, что эти две восхитительные поддерживали десять посредственных и эти чудесные строки никогда бы не появились, не будь написаны остальные.

В этом, конечно, была логика, но мне-то хотелось, чтобы человек, как поэт, выигрывал везде и во всем. То есть чтобы у него и в мыслях не было где-то лажануться, потому что это нормально. Именно это я хотел донести до Сергеева, чувствуя в нем огромный потенциал.

Как выяснилось позже, Сергеев стал звеном во многих цепях, опутавших меня с головы до ног, но я был только рад этому. Он познакомил меня с прекрасными людьми, а потом еще и привел в лито, на долгие годы ставшее для меня родным.

Я помню этот день: зима вдруг перепугалась чего-то и превратилась в весну, вернее в ее преддверие, и потекла, как последняя сука. Во дворе на Салтыкова-Щедрина находился лицей, чьи большие арочные окна выходили на кинотеатр «Спартак» – в одном из его классов мы и встретились.

Народу было немного, кроме уже знакомых мне персонажей, там была еще одна девушка, держащаяся немного поодаль, и парень, сразу подошедший к нам. Это был Игорь, друг Алика, учившийся на филологическом в ЛГУ. Он был женат и уже имел ребенка.

– Представляешь, у него уже ребенок! – восторженно говорил мне Алик, когда мы курили на крыльце. – Эдакое маленькое живое стихотворение, с хокку, грозящее вырасти в поэму, а может, и, чем черт не шутит, в целый стихотворный том.

– А ты-то как сам к этому относишься? – не понял я.

– Мне кажется это ненормальным, – заржал Алик. – Зачем подменять одно другим? Или стихи, или дети – вот как я считаю. Мой ребенок будет славным малым, не сомневайся! Никаких стихов, да здравствуют сопливые голоштанные спиногрызы!

Игорь был добродушным малым, не в пример Сергееву, он только посмеивался, слушая этот бред. Перед крыльцом набежала большая лужа, в которой отражалась прикинувшаяся кинотеатром лютеранская кирха. Нежно пахло талым снегом, откуда-то сверху чирикали воробьи, а в здании лицея нас ждала сама Поэзия.

Оказывается, за эту неделю Сергеев написал почти целую книгу. Это было удивительно – такая его работоспособность, но он все равно щадил себя. Снова две хорошие строчки, остальное – полный отстой. И так во всех текстах. Он, словно опытный ракетный конструктор, запуская в космос капсулу, сжигал тонны горючего материала, но здесь был другой космос! Здесь космос начинался у самых ног, у выпачканных весенней грязью башмаков.

Сергеев читал, запинаясь, словно у него не хватало дыхания разом осилить эту гору. Мелодии не получалось, только прерывистое дыхание, куча мусора и два бриллианта на самом ее верху. Но иногда было по-другому. Иногда эти две строчки блестели в середине или в самом начале, иногда снова в последней части, но заканчивать он, как правило, не умел.

Завершив чтение, он растерянно озирался, прислушивался, словно слепой к тишине, угадывая или точно зная, в каком ухе раздастся первый щелчок.

Чего он ждал? Одобрения? Признания? Любви? Не знаю, каково бы вам было, когда бы вы знали, что вас никто не любит.

Две строчки против десяти. Думаю, если бы математический расклад был другим и удачных строк было бы втрое больше, ничего бы не изменилось. Любовью правит не математика, а химия. Сергеев пока не был силен ни в чем, но нужно было видеть, как он заряжался на то, чтобы отвоевать себе место.

3

Я знал, что Сергеев серьезно пострадал в армии. Что-то там связанное с неуставными отношениями: избиения, драки, госпиталь, военно-врачебная комиссия, увольнение по статье. Он никогда не рассказывал подробности этой истории, а я не спрашивал – ни к чему было вызнавать то, что ни одного нормального человека никогда не заинтересует. Все было в прошлом, как в темном чулане за намертво заколоченной дверью. Я знал, что теперь он жил на таблетках и совсем не употреблял алкоголь. Можно было сколько угодно подшучивать над ним с тем же Евгением или Аликом, но, оставаясь наедине с Сергеевым, мне хотелось говорить ему лишь слова одобрения, понимая, что этот человек прошел ад и, может быть, до сих пор шагает по его пустоши.

В семье тоже было не без проблем. То, что его мать была зациклена на проверке документов, это еще полбеды. Основные неудобства доставлял младший брат. Он был добрым малым, безобидным, как пичуга, а еще хорошим шахматистом, даже имел какой-то разряд, но так бывает, что именно такие люди и сходят с ума, уходя в мир резных фигур и выверенных ходов, как это случилось, например, с набоковским Лужиным. Жизнь для них превращается в напряженную шахматную партию, где нет места любви и живому слову и где любой неверный шаг может стать роковым и привести к проигрышу, а значит, к концу игры.

Тихий и замкнутый в себе, брат сутками проводил время за решением шахматных задач, выстраивая фигуры на доске в том или ином порядке, а потом его начинало клинить. Не знаю, каким образом это выражалось, но, чтобы привести в чувство, его быстренько сдавали в психушку, и он какое-то время проводил там, однако признаки помешательства атомной пылью оседали на всем, что было в квартире. Все там пахло этим помутнением, даже чай, что я пил на кухне, горчил слабым помешательством.

Но зато от всего этого оставались две строчки, всегдашние две его гениальные строчки среди множества никудышных. Например, такие: «Потому что правда, как ложь, крепка. Потому что солнце как бой быков». Даже Омару не снилось ничего подобного, не говоря уже о всех нас. Ради подобных алмазов можно было тоннами перелопачивать эту руду, которую Сергеев называл стихами.

В середине девяностых мы с Аликом и еще парой ребят открыли рекламное агентство. Теперь нам всем приходилось часами сидеть за телефоном, вызванивая потенциальных клиентов. Мы продавали рекламные места в региональных выпусках газеты «Известия». У одного знакомого в Омске жил дядя, который этим заведовал, он и предложил нам попробовать себя в этом бизнесе.

Ну, тогда все были бизнесменами. Все что-то продавали, покупали, чтобы потом, накрутив новую цену, снова выставить на продажу. Кругом были посредники, крупные и мелкие спекулянты, всем хотелось легких денег. Найти человека на вакансию рекламного агента было непросто, и я предложил кандидатуру Сергеева.

Вот уж никто не думал, что именно у Сергеева дело пойдет, что он станет чемпионом по заключенным сделкам. Он собирал клиентов как опытный грибник – у него всегда было полное лукошко. Иногда даже кто-нибудь из нас был вынужден подхватывать его клиентов, потому что ему одному было не справиться с оформлением договоров. Мы ходили по офисам и просто собирали деньги, унося их в дипломатах, как в каких-нибудь лихих голливудских фильмах. Основная часть отправлялась родственнику в Сибирь, но и у нас оставалась неплохая маржа. Вернее, у Сергеева.

Эта его чертова работоспособность! Наверняка он сидел за телефоном, не вставая круглые сутки, точно так же, как и писал свои стихи, одно за другим. И если мне, например, нужно было долго настраиваться на то, чтобы набрать следующий номер и по новой начинать надоедать незнакомым людям, то Сергеев вообще не парился по этому поводу. Он словно был уверен в своем праве делать то, что делает. Вот о чем я и говорил! Не испытывая никаких сомнений, можно многого добиться, многого.

– Сергеев, ты машина! – говорил Алик восхищенно. – Тебя бы еще оттюнинговать как следует.

Не знаю, что бы с ним в конце концов стало, возможно, он бы сейчас был мультимиллионером, если бы не накрылся наш бизнес. Первым соскочил Алик, который попросту устал. Следом еще один отлетел в кювет и еще. Последними остались я и Сергеев. Конечно, этого могло хватить, но тянуть в одиночку лямку черной лошадки, пока Сергеев загребал весь жар, я не мог. Мы не вкладывались в развитие и были обречены заранее. Все, сказал я себе и ему. Приехали, слезаем с телеги.

Надо было видеть его лицо. Он не мог понять, почему все прекратилось. У него впервые появилась хорошая денежная работа, он был в команде приятных ему людей – куда все это девалось в один миг? Он не мог понять, как можно все вот так вот просто бросить, когда ничего не случилось и все работает как часы.

– Вы что, больные все? – спросил он, глядя на меня из-под бровей.

– Больные, Сергеев, – согласился я. – Ты сам-то здоровый?

Мне было легко и несладко одновременно. Я знал, что это не последний наш проект, что будут другие, а если даже и нет, то все равно ничего страшного не произошло. Подумаешь, были деньги и – вот их нет. Не в деньгах счастье, Сергеев, хотелось сказать мне ему, да тут и так было понятно, что дело не в них. Тогда в чем?

Может быть, в том, что за время совместной работы мы сблизились, и Сергеев подобрался к нам с другой стороны. Он даже пару раз побывал у Алика, что, наверное, стало высшим достижением всей его жизни. Искренне почитая его прозу, он втайне восхищался и им самим. Я видел это, замечал по его глазам, как он на него смотрит, как слушает, как с ним говорит. Сергеев завидовал его умению быть легким и обаятельным, его дару нравиться, быть великодушным и благородным – и тому, как просто ему это давалось.

Однажды Алик даже снизошел до того, чтобы обстоятельно поговорить с ним о литературе, дав Сергееву пару «бесценных» советов. Да уж, глядя на этих двоих, я уже мог кое-что предсказать, а именно что Сергеев благодаря своей настырности пойдет дальше Алика. Именно из-за своей тяжеловесности и бульдожьей хватки он будет грызть и грызть, пока не перегрызет все, что встанет помехой на его на пути, в то время как Алика просто унесет ветром, едва ли не первым порывом.

А пока Сергеев остался без работы и без друзей. Когда примерно через год я снова навестил его, он уже жил в комнате брата, потому что его комната понадобилась матери. Комната брата была раза в два больше, но Сергеев, кажется, занимал места еще меньше, чем раньше. Он обустроился в углу за шкафом. Там он поставил кровать, вся остальная территория в связи с очередным отсутствием брата пустовала.

Тут было много специфических книг. Теория шахмат, сборники шахматных задач, биографии знаменитых шахматистов. Имея такого близкого родственника, можно было либо влюбиться в эту игру, либо ее возненавидеть, но Сергеев не выказывал никакого к ней отношения. Он даже о брате никогда не говорил, словно боялся таким образом заразиться его болезнью. Ему хватало того, что он ежедневно видел его вещи и кровать. Хватало ожидания его возвращения, когда тот вновь будет целыми днями сидеть за шахматной доской и судорожно или, наоборот, осторожно передвигать костяные фигуры.

4

Все складывалось не очень хорошо – это если еще не вдаваться в детали. Мир был слишком суров по отношению к нему. Никто его не любил, даже собственные родители не испытывали к нему теплых чувств. Он понятия не имел, как такое могло произойти и в чем он вообще был перед ними виноват.

Город также отвергал его, хотя он в нем родился и вырос, – шумные улицы, полные людей и машин, внушали ему не то чтобы страх, но настолько его подавляли, что он начинал физически задыхаться от ощущения собственного одиночества.

Другое дело – лес. Вот где он чувствовал себя по-настоящему дома. Тут все было по-другому, не так, как везде, включая его собственную постель, находящуюся на высоте девятого этажа серого панельного дома. Гораздо спокойнее было спать на земле, в старом спальнике, просыпаясь под утро от звука дождя, мелко семенящего по палатке.

В то время было много разных историко-географических клубов, созданных под эгидой изучения собственного края и базирующихся при дворцах культуры. В них приходили люди разных возрастов, но в основном – определенного мировоззрения. Они, как и Сергеев, не могли найти себя в зарождающемся обществе потребления, но искать тут единомышленников тоже не стоило, потому что пение под гитару у костра никак нельзя было назвать высокой поэзией, а на звездное небо можно было глядеть и в одиночку.

Еще одной серьезной проблемой стало отсутствие денег. Его инвалидной пенсии едва хватало на дорогие лекарства, без которых он не мог нормально существовать, – на еду оставались копейки. Устав от постоянных родительских попреков, он однажды бросил им в лицо, что больше никогда не притронется к их продуктам. «И правильно, – сказал на это отец. – Тебе уже давно пора начинать самостоятельную жизнь». «Может, мне еще из дома уйти?» – спросил Сергеев. «Может быть, и уйти, – поддержала отца мать. – Что здесь такого необычного?»

Месяцами сидевший на картошке и рисе, он похудел и осунулся. Его постоянно преследовало чувство голода, а по ночам снился один и тот же сон: как он пытается выловить из кастрюли большой кусок вареного мяса, но ему никак не удается подцепить его половником. Иногда он даже завидовал своему сумасшедшем брату, которого регулярно кормили в том месте, где он находился.

Нет, он, конечно, работал, когда работу удавалось найти, но она всегда была мало оплачиваемая и недолговременная – фирмы, в которые он с большим трудом устраивался, закрывались почти сразу же после того, как Сергеев приступал к деятельности. Это выглядело как насмешка судьбы или как знак того, что тратить время на продажу рекламных щитов – непозволительная роскошь для человека, способного из шестнадцати строк две написать гениальные. Ему как будто подсказывали свыше, что следят за каждым его шагом, тут же отсекая неверно выбранное направление. Его одиночество, болезнь, нелюбящие родители, сумасшествие, творящееся вокруг, – все это словно было вписано в некий необходимый и достаточный реестр твердой, не знающей сомнений рукой.

Чтобы совсем не околеть с голодухи, Сергеев стал посещать церкви в надежде найти в них утоление не только духовного голода, но и физического. Батюшка одной из них, приметив худющего, почти прозрачного прихожанина, отбивающего поклоны, подошел к нему и сказал: «Переставай поститься, сын мой. Это, конечно, дело богоугодное, но так ведь и помереть недолго».

Помереть и правда можно было в любой момент. То ли от хронического недоедания, то ли от нервного истощения, у него стали обостряться приступы болезни, грозящие перейти в эпилептические припадки. Однажды, совсем одурев от голода, он на последние деньги купил мяса и, сварив, буквально его сожрал, обжигаясь и почти не жуя.

Через несколько минут ему стало так плохо, что он вынужден был лечь, чтобы успокоить жуткие колики в животе. А еще через час ему позвонили и пригласили прийти на Конюшенную отведать церковной трапезы.

Господи, он так давно ждал этого приглашения, а тут даже не мог подняться с постели, не говоря уже о том, чтобы куда-то поехать! Полежав еще немного, Сергеев понял, что никогда не простит себе, если и дальше будет валяться в кровати, вместо того чтобы лишний раз поесть. К тому же он боялся, что если не примет этого приглашения, то второго ждать уже не придется.

Преодолевая слабость и боль, он встал, оделся и вышел на улицу. Можно было подождать автобуса, но он пошел пешком, и когда добрел до метро, боль внезапно отпустила.

Дальше даже вспоминать было стыдно. Он съел все, что ему подали, – большую тарелку с картошкой и мясом – и тут же выблевал это на стол. Бедный желудок не справился с таким обилием щедрот. Было обидно, что он изверг из себя и то, что съел дома. Подбежавший толстый поп зашипел ему на ухо так, чтобы больше никто не услышал: «Чтоб я тебя больше здесь не видел, сатанинское ты отродье!»

«Ах, отродье!» – у Сергеева вскипело внутри. Целый год он ходил по разным православным соборам, выстаивая непонятные службы и пытаясь вникнуть в пугающие обряды! Целый год, потраченный впустую! За это время он не приобрел ни одного знакомства, никто не улыбнулся ему, не заговорил. Все здесь казалось лживым, зацикленным на пустых ритуалах, за которыми не было ничего, кроме самолюбования и чванства. Все, с него достаточно!

С протестантством было куда понятнее – здесь человек, почитая Бога, поклонялся только ему, так как спасение даровалось единственно через его волю, и при этом не нужны были никакие посредники с их замороченным церемониалом. Хотя и тут были свои траблы, но главное, что привлекло и очаровало Сергеева, – это то, что каждый верующий имел право толковать и излагать Божье Слово. А чем были его стихи, как не попыткой передать то, что приходило свыше?

Он начал ходить на проповеди, слушал псалмы, изучал Библию. Ему нравились отсутствие пышности и простота – бедных тут охотно подкармливали, а имеющим грудных детей давали памперсы и молочную смесь. Здесь он почти сразу познакомился с очень приятной девушкой, которая так же, как и он, искала свою духовную среду.

Ее звали Ларисой, она приехала из Старой Руссы учиться или работать, но так толком и не поняв, чем ей заниматься, пока просто жила у подруги. Она была легка и неприхотлива в быту, у нее были тонкие пальцы и нежная кожа, и Сергеев, соскучившись по женской ласке, тут же сделал ей предложение руки и сердца, и та, недолго думая, согласилась.

Однажды он привел ее на лито, она сидела рядом с ним и, по-птичьи склонив голову к плечу, слушала стихи и комментарии, при этом в ее глазах не было ничего, ни единой мысли. Потом Сергеев подавал ей пальто, помогая ее рукам влезать в рукава, поправлял воротник. Впервые я видел, как он о ком-то заботится, как смотрит вокруг с тем же вызовом, с каким смотрел после чтения своих стихотворений, будто ожидал насмешки. Но никто не обращал на них внимания, тут каждый был занят исключительно собой, своими амбициями и надеждами когда-нибудь написать что-то действительно стоящее.

Они вынуждены были снимать жилье, потому что мать Сергеева сразу сказала, что, пока она жива, он никогда никого не приведет в ее дом. Отец тоже был против – он ненавидел в равной степени всех, но своих детей, кажется, больше остальных. Когда-то, женившись на еврейке, разве мог он предположить, что именно евреи продадут и разграбят его страну? Всю жизнь проработав простым инженером на заводе, он дважды терял все свои сбережения, в девяносто втором и девяносто восьмом, и теперь у него не было ничего, кроме двух больных жиденков, сидящих на его шее, как насмешка над всей его жизнью. И вот старший из них приводит в квартиру жену, которая по своему уму напоминает младшего, – такого издевательства он стерпеть не смог. Короче, молодым было указано на дверь, и она захлопнулась за ними так громко, словно выстрелила им в спину.

Первое их съемное жилье Сергееву понравилось. Это была двухкомнатная квартира, где, кроме них, обитала маленькая сухонькая бабуська. Он едва смог открыть дверь в комнату, которую они сняли, настолько она была завалена мусором. Ему пришлось полдня выгребать и выносить его на помойку, с четвертого этажа без лифта, но когда комната освободилась, она оказалась вполне уютной. Это было похоже на редактирование поспешно написанного текста, когда твердой рукой вычеркивается все лишнее и из-под словесных завалов начинает проглядывать смысл.

Бабуська была хозяйкой и просила за комнату совсем немного, но Лариса без всяких видимых причин почему-то сразу ее невзлюбила, так что после двух месяцев проживания Сергееву пришлось искать новый вариант. Сначала он не мог понять, какая муха укусила его жену и за что она взъелась на безобидную старушонку, которая, говоря откровенно, была идеальным наймодателем, но вскоре он обнаружил за женой одну странную особенность – ей всегда был необходим внешний враг, причем желательно в ближайшем окружении. Им мог стать кто угодно – будь то сосед по лестничной площадке или стоматолог, долгие годы лечивший ее зубы. Очередное озарение вспыхивало внезапно, и она ничего не могла с собой поделать – перебороть охватывающую ее неприязнь к человеку и ощущение исходящей от него опасности.

– Тебе нужно лечиться, – узнав об этом, сказал ей Сергеев.

– Это тебе нужно лечиться, – бросила она ему. – А со мной все в порядке.

На том тема была замята. Снова начались поиски жилья, и вновь им повезло: благодаря знакомым они вышли на человека, у которого была парализована мать. За ней требовался уход – ее нужно было кормить, менять постельное белье, проветривать комнату, мыть пол и так далее. Со слов ее сына, здесь не было ничего сложного, просто требовалось время, которого ему катастрофически не хватало.

– Как у вас со временем? – спросил он Сергеева.

У Сергеева со временем было все в порядке – благодаря написанным стихам, а точнее двум гениальным строкам в каждом из них, он уже знал, что такое бесконечность.

– У меня его полно, – ответил он. – В отличие от денег.

– Я вам буду доплачивать, – пообещал мужик. – Буду отдавать пенсию мамаши. Годится?

– Еще бы! – вскричал Сергеев.

Он еще не знал, за что берется. Войдя в квартиру, он пошатнулся, словно его ударили по носу, – такое здесь стояло зловоние. В одной из двух комнат он увидел лежащую на кровати толстую голую женщину. Нижняя ее часть была перемазана жидким калом. Седые волосы, морщины, складки, безумный взгляд. Сергеев постоял, прикидывая, что делать дальше, – может быть, уйти совсем? – потом начал раздеваться. Оставшись в трусах, он склонился над ней и попробовал взять на руки. Вонь стала невыносима. На глазах выступили слезы. Перемазанная в дерьме старуха была неподъемна. Его настигло такое отчаяние, какого он никогда не испытывал, но сразу же за ним неожиданно откуда-то всплыла строчка, как будто проявилась из этой зловонной жижы, сверкающая своей чистотой, за ней – еще одна и еще. Сергеев бросился к своему рюкзаку и перепачканными руками начал рыться в нем в поисках блокнота. Вонь, парализованная старуха, отчаяние – все ушло на дальний план. Скорее найти и записать – вот что сейчас волновало его больше всего.

5

Так они и стали жить – целыми днями Сергеев ухаживал за больной: обмывал, готовил еду, кормил. Выяснилось, что у нее диабет, и сын, вместо того чтобы колоть ей инсулин, вводил глюкозу, так что старуха мочилась практически сахарным сиропом. Понятно, чего он хотел, – на одной чаше весов была парализованная мать, на другой – двухкомнатная квартира. Сергеев никого не судил, его самого выкинули из дома родители, он просто делал то, на что подписался, и больная, бывшая уже при смерти, ожила. У нее даже появился аппетит. Она целыми днями смотрела телевизор, а когда Сергеев запаздывал с кормлением, громко ныла на всю квартиру.

Лариса ждала ребенка и плохо переносила беременность – она тоже почти все время лежала, и ему приходилось разрываться между ними, бегая из одной комнаты в другую.

Да, это была жизнь, его жизнь. Может быть, он бы и хотел что-то в ней поменять, но не знал как. К тому же он был уверен, что, где бы он ни оказался, везде его ждало одно и то же, потому что, как говорил когда-то Алик, сознание формирует бытие, а не наоборот. Именно его больное сознание образовывало ту реальность, в которой ему приходилось жить. Что же касается стихов, то здесь было так: бытие, возникшее из сознания, снова перетекало в него и формировало новую реальность, которая, впрочем, совсем не отличалась от предыдущего состояния. Это был замкнутый круг, и вырваться из него он не мог. Его стихи были так же мрачны, как и его жизнь, и в них уже совсем не было гениальных строк.

Они прожили в этой квартире два года, здесь родился их сын. Лариса из плохой хозяйки превратилась в плохую мать – она вообще все делала из рук вон плохо. Теперь, когда у них был ребенок, на это уже невозможно было закрывать глаза. Иногда, приходя домой из магазина, он заставал сына в постели старухи, перемазанного в ее фекалиях, и жену, преспокойно сидящую у телевизора. Этому нужно было положить конец. Все катилось в тартарары, Сергеев больше не мог сдерживаться, хотя и понимал, к чему это приведет. У его жены давно не было врагов, она как-то неразумно забыла о них на время, но теперь, когда ее муж начал повышать на нее голос и что-то от нее требовать, пробел был тут же восполнен.

В общем, как и следовало ожидать, Сергеев занял вакантное место. Это было не страшно, потому что он привык ко всему, он мог справиться с любой проблемой, но, как оказалось, не с этой. Однажды, вернувшись домой, он не нашел там ни жены, ни сына. Позвонив ее единственной подруге, он узнал, что Лариса поехала домой, в Старую Руссу, и просила передать, чтобы он ее не искал.

Господи, что значит, не искал! Да он сейчас же, сию же минуту поедет туда и… Он не знал, что будет потом, он ни разу не был в этой Старой Руссе и даже не знал точного адреса. Вслед за вспышкой гневной решимости пришла слабость, закружилась голова и подкосились ноги. Он был голоден, у него не было денег. Последний год сын старухи не давал ни копейки из обещанной им материнской пенсии, и Сергееву приходилось кормить ее на свои, но он как-то со всем этим справлялся, подрабатывая, где только мог. Дворником, ночным сторожем, расклейщиком рекламных объявлений. У него была мотивация, и вот сейчас ее не стало. У него не осталось ничего.

Из комнаты парализованной донеслось нытье – подошло время обеда. Он прошел на кухню, подогрел в кастрюле остатки супа, перелил его в тарелку и в последний раз накормил старуху. Потом собрал вещи, вышел за порог и закрыл за собой дверь.

Две недели он жил в квартире своего знакомого, уехавшего с семьей на отдых. Все это время он пролежал на диване, тупо уставившись перед собой. Ему казалось, что два года его предыдущей жизни ему просто приснились. И не было никакой жены и сына, не было парализованной старухи, все это ему привиделось. Ничего не было, шептал он про себя, ничего. Только если это так, откуда же тогда в его рифмованных столбцах брались тоска, отчаяние и боль?

У той же подруги ему удалось узнать телефон жены, и теперь он мог ей звонить, но после первых же слов она бросала трубку. Он говорил только с ее матерью, когда Ларисы не было дома, и та довольно охотно поддерживала разговор.

– Ты не волнуйся, Коля, – говорила она в трубку, – все еще у вас получится. Я знаю свою дочь, она подуется, а потом простит.

– Да нечего прощать, – отвечал Сергеев. – Я ни в чем не виноват.

– Ой ли? Так уж и не виноват? Послушай меня, я знаю свою дочь…

Спорить было бесполезно, он и не спорил. Он готов был согласиться с чем угодно, лишь бы узнать адрес. Уже через сутки Сергеев был в Старой Руссе.

По адресу он нашел бревенчатый дом барачного типа, во дворе которого играли дети. Сергеев сразу же узнал сына. Он подошел к нему, взял на руки и быстро пошел прочь.

Было жарко, яростно палило солнце. Сергеев почти бежал, боясь оглянуться, до автовокзала было совсем ничего, но в запарке он свернул куда-то не туда, потом еще и еще и, похоже, заблудился. Можно было спросить дорогу, но он боялся, что его тут же схватят. Бешено колотилось сердце, и чтобы его унять, он вынужден был присесть на скамейку возле серого административного здания. Сын сидел на коленях и мусолил шоколадку. Она таяла в его руке, маленькие пальчики были в липкой, похожей на дерьмо коричневой мякоти, и Сергеев едва не заплакал от нахлынувших воспоминаний.

Его схватили сразу же, как только он вошел в здание автовокзала. «Нужно было выбираться на попутках», – мелькнула в голове запоздалая мысль, когда ему заламывали руки. Сын, кажется, не плакал.

6

Сергеев посвятил сыну несколько стихотворений, в которых просил у него прощения за то, что не смог стать ему отцом. Это был душевный порыв. Вряд ли он надеялся, что когда-нибудь повзрослевший ребенок прочтет эти строки и все поймет. Но кто мог знать наверняка? В конце концов, не он ушел из семьи – наоборот, Сергеев делал все, чтобы быть рядом с дорогими ему людьми. Но случилось так, как случилось, и в этом нет его вины. Кто может знать, что было бы через месяц, год, через двадцать лет? Как бы они жили, что бы делали, о чем говорили? Вокруг было полно плохих примеров семейной жизни – взять хотя бы его родителей.

Спустя год Сергеев сошелся с женщиной, обладавшей экстрасенсорными способностями. По крайней мере, утверждавшей это и, более того, наладившей по этой линии небольшой частный бизнес. Она принимала клиентов в их съемной однокомнатной квартире, и Сергееву на время сеансов приходилось выходить на кухню или в парадное. Он садился на холодные ступени возле мусоропровода и, строку за строкой, выводил в толстой тетради очередное стихотворение.

– Хочешь, я наведу на нее порчу? – как-то раз спросила его паранормальная сожительница.

– На кого? – удивился Сергеев.

– На твою бывшую жену.

– С ума сошла. Никто не заслуживает порчи.

– Правда, что ли? – усмехнулась она, насмешливо посмотрев на него, и вдруг он с ясностью осознал, чем та занималась целыми днями. На следующий день Сергеев, собрав свои вещи, ушел.

Это не было похоже на возвращение блудного сына, никто не обнимал его за плечи, но так как он вернулся в отчий дом один, его с горем пополам приняли. Брат снова проводил дни на Пряжке, в окне застыл тот же пейзаж – жизнь, провернувшись, сделала круг и установилась на начальной отметке. Все, случившееся с ним, можно было представить долгим сном, но вот он наконец открыл глаза и облегченно вздохнул – здесь, в родительской квартире, прошлое выглядело неправдой, нелепой выдумкой, которую поскорее нужно было стереть из памяти, но как это сделать? Едва ли не впервые за многие годы Сергеев пожалел, что когда-то начал писать, потому что стихи, воскрешая время, возвращали боль.

Дни потекли серой чередой, все казалось бессмысленным, бестолковым. Вокруг кипела жизнь, бурлила и пузырилась, а он видел лишь обратную ее сторону – заводь, тину, болото. То же произошло и с его стихами – казалось, они утратили жизненную силу, были мертвыми, как яичная скорлупа.

Долгое время он копил на компьютер, недоедал, обкрадывая свой желудок, и вот наконец собрал необходимую сумму. То, что он купил, годилось разве только на металлолом. Сергеев испытал одновременно два сильнейших искушения – найти и убить того, кто ему это продал, и убить себя, прыгнув с балкона. Это было сильнейшим эмоциональным потрясением, но благодаря ему он снова вернулся к жизни.

Он вспомнил, как однажды с одним своим товарищем бродил с рюкзаком за плечами по ловозерским тундрам. Посередине плоскогорья лежало озеро, оно было голубым, тогда как горы вокруг него – зелеными. У воды рос необычный лес, по крайней мере с высоты каменистых, поросших травой гор он казался диковинным. Несколько дней они шли в густом тумане, ориентируясь только по компасу, пробираясь буквально на ощупь, теряя друг друга в густом белом мареве, пока им не пришла мысль привязаться веревкой. Это было невыносимо: они словно застряли в каком-то странном измерении и теперь вынуждены были находиться в нем до тех пор, пока не произойдет что-нибудь ужасное. Так почти и случилось: в одно из хмурых утр Сергеев вышел из палатки и едва не сорвался в пропасть. Ночной ветер развеял туман, и оказалось, что вчера вечером они расположились на самом ее краю; стоило сделать еще несколь ко шагов – и они стали бы последними. Это было жутким открытием, но радость от спасения превосходила глубину пропасти. Тогда Сергеев понял, что жизнь познается в полной мере только рядом со смертью, в непосредственной ее близости, когда она нависает или же, как в данном случае, разверзается под тобой.

Он решил взять себя в руки и, во-первых, найти женщину, но не просто спутницу по жизни, а самую настоящую музу, для чего необходимо было пересмотреть свои взгляды на женский пол. Если раньше Сергеев, как всякий нормальный мужчина, подходил к выбору тривиально, обращая внимание прежде всего на внешность избранницы, то теперь он понял, что для истинного вдохновения нужны другие мотивы, более веские, нежели обаяние или красота. Рядом с ней, а значит и с ним, должна была витать смерть – вот к чему он пришел однажды, но не умом, а всем своим больным существом. Это решение сформировалось неосознанно, скорее всего, он и сам не понимал, почему на сайте знакомств его взгляд задерживался на анкетах женщин, имеющих инвалидную группу. Он мог это объяснить только тем, что и сам был не совсем здоров, так что вроде все выглядело логично. Но только на первый взгляд.

Его выбор остановился на хрупкой тоненькой женщине, страдающей полиартритом. Было что-то трогательное, даже щемящее в ее голосе, который он услышал в телефонной трубке, а потом, при встрече, и во всем облике. Она скорее походила на девочку, словно болезнь, коснувшись ее впервые в довольно нежном возрасте, остановила и выгнала из ее тела время, не желая делиться ни с кем. Ее звали Таней, и она жила в Астрахани, городе арбузов, рыбы, икры и жаркого лета. У нее была трехкомнатная квартира; и это, говоря откровенно, было немаловажным дополнением ко всему прочему. Можно было сразу же, с порога, начинать обживаться, не тратясь на ерунду.

Но Таня повела себя непредсказуемо, вернее, не так, как ожидал Сергеев. Вместо того чтобы броситься ему на шею и возблагодарить Бога за ниспосланное ей неожиданное счастье, она приняла его предложение руки и сердца с юмором. В ней оказался очень живой озорной ум, она всегда была на позитиве и смеялась так, словно никогда не знала страданий и боли.

– Ты что, действительно жениться сюда приехал? – спрашивала она Сергеева, вот-вот готовая снова рассмеяться.

– Конечно, – серьезно отвечал он, глядя в ее искрящиеся глаза.

– На мне?

– Ну да.

– Вот так сразу?

– А что?

Это было и правда смешно, смешно и грустно одновременно. И еще во всем этом была такая смесь чувств, столько эмоций – и они переполняли всех участников события и тех, кто наблюдал за ним со стороны. У Тани оказалось много подруг и просто хорошо знающих ее людей – знакомясь с Сергеевым, они настороженно смотрели на него, и он всем телом ощущал исходящую от них подозрительность и даже неприязнь. Для всех он тут был чужаком, человеком с непонятными намерениями.

– Не обращай на них внимания, – говорила ему Таня. – Они думают, что каким-то образом причастны к моей жизни, что на них висит ответственность за мою судьбу. Но это не так. Я давно уже не маленькая и сама могу принимать решения.

Это было так, но не совсем. Решение ей пришлось принять только через пять лет, и все это время Сергеев ездил к ней, живя то в Астрахани, то в Петербурге. Было сложно, порой невыносимо, хотелось все бросить, со всем порвать, но когда он, сидя у окна родительской квартиры, вспоминал, как она задорно смеется над его неловкими шутками, все снова вставало на места. Он умел ждать и терпеть, не умея больше почти ничего.

Но как бы там ни было, а все же пять лет – срок немалый, как и километраж, который он наездил за это время, мотаясь между этими городами. В конце концов его жизнь разделилась надвое: одна была в северном, другая – в южном. Устав от одиночества, он познакомился с одной женщиной, которая была без ума от его стихов. Все шло к тому, что выбор придется делать именно ему, заканчивая эти бестолковые поездки. Он уже купил и подарил обручальное кольцо будущей своей невесте, как вдруг раздался звонок из Астрахани. «Приезжай! – сказала ему Таня. – Я хочу выйти за тебя».

На следующий же день Сергеев, позабыв о невесте, сел в поезд. Он смотрел в окно на пролетающие мимо поля и думал, что наконец-то он чего-то добился. Ночью под Ярославлем ожил его мобильник. Это звонила та, которую он оставил. «Ты бросил меня, – плакала она в трубку. – Я знаю, куда ты поехал!»

Испытывая угрызения совести, Сергеев сошел в Ярославле и купил билет до Петербурга. «Я мужчина и должен держать слово», – сказал он себе, сидя на жесткой вокзальной скамье. До отправления поезда оставался час с небольшим, когда снова раздался звонок, но теперь уже из Астрахани. Переговорив с Таней, он встал, подошел к кассе и, сдав билет на Петербург, вновь купил билет до Астрахани, но только для того, чтобы через три часа, после звонка из Петербурга, опять его обменять. Это продолжалось до тех пор, пока у него не закончились деньги. Выбор был сделан сам собой – он возвращался в Петербург.

Иногда судьба вмешивается только для того, чтобы человек, возмутившись ее самоуправством, пошел наперекор. Так получилось и здесь: уже через три дня Сергеев сидел в Астраханской квартире и смотрел на Таню. Казалось, что эти пять лет, прошедшие после первого приезда сюда, не прибавили к его возрасту ни дня, словно время, остановившись в ней, остановилось и в нем, – и это стало самым главным открытием в его жизни. Но за все нужно было платить.

Если раньше Таня еще могла передвигаться самостоятельно, то теперь ей нужна была помощь. Болезнь не дремала, она знала свое дело. Музе Сергеева требовалась инвалидная коляска.

Они бы остались в Астрахани, но Сергеев физически не переносил жары, поэтому им пришлось поехать в Петербург. Таня ни разу не была в этом прекрасном городе и с волнением ожидала встречи с ним, но сначала ее ждала другая встреча – с его родителями. Конечно же, она была наслышана о них от Сергеева.

– Давай сначала покатаемся по городу! – попросила она его на вокзале.

– Может, сначала завезем вещи домой? – предложил Сергеев.

– Нет, – помотала она головой. – Не хочу в четыре стены. Покажи мне свой город.

Потом он провезет ее на этой коляске по всей Новгородской и Псковской области, они объедут половину Крыма и весь Карельский перешеек, побывают в Украине и Беларуси и еще во многих местах, но тогда, в тот самый вечер их приезда, когда он толкал коляску по набережной Фонтанки, к его сердцу впервые подкрались сомнение и страх. «Справлюсь ли я? – спрашивал он себя. – Выдержу ли эту ношу?»

7

Мы пересеклись с ним у Евгения на его дне рождения, потом вместе ехали в метро, а после сидели в каком-то сквере на скамейке и ждали прихода утра. Ночь была белой, мы попивали вино из горлышка, глядя, как синеет небо. Сергеев рассказывал мне, что было после их приезда.

– Мать, конечно, сразу же потребовала у Тани паспорт. Помнишь ее привычку встречать гостей?

– Еще бы! Она не спустила вас обоих с лестницы?

– Нет. К тому времени она подала документы на постоянное проживание в Германии как жертва холокоста. Ей помогла ее сестра, которая уже там устроилась. В результате мать могла жить и тут и там, при этом получая от германского правительства нехилую пенсию. Круто, да? Но мы все равно не смогли жить в родительской квартире – отец начал пить, брат вышел из больнички совсем чумной, опять же мать, ее перепады настроения. Некоторые люди с годами делаются только сильнее, это я не про себя сейчас, а про своих родителей. Чего, например, не скажешь про мать Тани.

Он рассказал, что она умерла от атеросклероза через год после того, как они с Таней окончательно сошлись и стали жить в Петербурге. В Астрахани у нее остался брат, который кому-то задолжал приличную сумму, и родительскую квартиру пришлось продать.

– Да, – вспомнил Сергеев, – одной астраханской подруге Тани втемяшилось в голову, что я женился на ней только ради того, чтобы завладеть квартирой. И что это я убил ее мать и теперь в скором времени непременно убью и Таню. Эта сумасшедшая даже звонила из Астрахани какому-то местному депутату, чтобы проверили, жива ли еще ее подруга. К нам приходил участковый и тщательнейшим образом осматривал документы, что мою мамашу просто взбесило. Представь, она думала, что в этой квартире только она может ставить всех раком, и вот неожиданно находится тот, кто ставит раком ее. И это даже не муж.

Сергеев засмеялся, обнажая зубы, нисколько не стесняясь прорехи в верхнем ряду. Он постарел, стал грузным, волос на голове поубавилось. Глядя на него, я вдруг понял, какими мы все стали старыми и сколько нам пришлось пережить. Чему тут было радоваться, но Сергеев, кажется, и не думал грустить. Я впервые видел, как он пьет вино, пьет и почти не пьянеет.

– Знаешь, – снова заговорил он, отхлебывая из горлышка, – тех денег, что остались у нас после продажи астраханской квартиры, хватало только на хорошую комнату, но жить в коммуналке двум инвалидам – тот еще ад. Мы решили купить жилье в Ленобласти, вызвонили по объявлению квартиру в Выборгском районе, в Житково. Сидим в Выборге на остановке, ждем автобус, а рядом на скамье – старушка. Разговорились, и оказалось, она там же, в этом же поселке, квартиру свою продает. По той же цене, только двухкомнатную. Ну, мы ее, недолго думая, и купили. Первое время было трудно – у нас даже теплой одежды не было. Раз поехал я в Выборг, сел в автобус, а в нем, кроме водителя, никого. Едем по дороге, вокруг зимний лес и такой призрачный лунный свет. И вдруг мотор глохнет, и водитель говорит: «Кобздец, приехали». Что-то там с мотором у него случилось. Вышел я из автобуса, мороз, градусов тридцать, тут же меня прихватил. Пока водитель возился с автобусом, я смотрел на небо, полное звезд, и думал, что вот он, мой конец. Хотел вспомнить всю свою жизнь, знаешь, как перед смертью прокручивается она в голове, и не смог – только какие-то невнятные обрывки. Ничего путного, вроде больше половины прожил, а вспомнить нечего. Даже молитвы ни одной наизусть не знаю. Разве только стихи вспомнились, да и те не свои. И вот начал я читать про себя из Анненского: «Одной звезды я повторяю имя», помнишь? И вдруг завелся мотор! И я тогда еще о Тане подумал. Если умру, то как же она одна будет жить?

– Эх, Колян, большой ты человек, – с чувством произнес я.

– Не, я маленький, – легко ответил он. – Знаешь, кто был большим? Вернее, кто им стал?

– Кто?

– Помнишь, на лито ходил такой Арсений? – Сергеев назвал его фамилию.

– Конечно, – ответил я. – Он же умер несколько лет тому назад.

– Да, а перед смертью написал цикл потрясающих по глубине стихотворений. Знаешь его историю?

– Нет. Расскажи.

Арсений был старше нас, он запомнился мне серьезным, немного замкнутым человеком с тихим голосом и солидными рассуждениями об искусстве – на нашем фоне он выглядел вполне сложившейся личностью. Он писал крепкие стихи, они были какие-то правильные и основательно выстроенные, не без красивостей, но и без понтов. Ощущая себя хорошим человеком, мудрым и всецело познавшим жизнь, он хотел перенести свой жизненный опыт в стихотворные строчки, и это, нужно признать, ему удавалось. Стихи были хорошие, но неотличимые от сотен других, так же мастеровито и ловко исполненных. Чего-то в них не хватало, какого-то особенного взгляда. Была высота, но не было бездны.

Арсений работал геодезистом при городском земельном комитете. Всю жизнь он составлял кадастровые планы участков, в буквальном смысле копошась в земле и не думая ни о какой карьере, кроме разве что поэтической. Но вот однажды ему предложили должность начальника, и он неожиданно согласился. Что подвигло его к такому повороту? Он ведь наверняка знал, что ему придется брать взятки, но не предполагал, что та нравственная платформа, выстраиваемая им всю жизнь, рассыплется под его ногами. И о каких стихах тогда можно будет вести речь?

Дальше мужика, что называется, понесло – он влюбился и ушел из семьи, в которой прожил больше двадцати лет. Арсений, конечно, страдал и испытывал такие муки, которые переживает только праведный человек, неожиданно познавший грех. Но он уже ничего не мог поделать, словно катился в пропасть, обдирая руки в безуспешных попытках удержаться. А когда женщина, к которой он ушел, совсем уже неожиданно умерла, он заболел.

Рак скосил его за год, он боролся, но все было бесполезно. Сергеев видел его примерно за месяц до смерти – бледный и худой, уменьшившийся в росте, Арсений слабым голосом читал на лито последние свои стихи, и они были до того хороши, что останавливалось дыхание.

– Хотел бы я хоть когда-нибудь написать нечто подобное, – после долгой паузы продолжил Сергеев. – Хотя бы раз заглянуть в ту бездну, где рождается такое.

– А ведь эта бездна – смерть, Коля, – сказал я. – Только не придуманная, а самая что ни на есть настоящая…

Потом он уехал в свое Житково, а я, пьяный, возвращался домой и думал об Арсении, о Сергееве, о себе, обо всех нас – таких сильных и таких слабых, таких романтичных и таких восторженных, опьяненных жизнью и раздавленных ею, смирившихся и не сдавших своих позиций. Я думал о сломанных крыльях Алика. Думал о Валере Сорине, у которого никогда их не было и не будет. И снова о Николае Сергееве, вцепившемся в инвалидную коляску, чтобы, не дай бог, не взлететь. И об Омаре, с детства боявшемся высоты, но все равно рвущимся в небо… Я думал обо всех своих друзьях, с которыми когда-то был так тесно связан, а сейчас даже не мог никому из них позвонить, словно они из живых людей превратились в персонажей одной большой книги, называемой Жизнью.

Подойдя к своему дому, я поднялся на второй этаж, открыл дверь ключом и вошел в квартиру. Тут было тихо – жена с детьми отдыхала на даче, куда я тоже собирался поехать. Дача была в том же направлении, где жил Сергеев, только гораздо ближе к городу – удобной цивильной жизни.

Пройдя на кухню, я открыл холодильник и достал початую бутылку водки. Плеснув в стакан, подошел к окну.

Двор был пустынен, легкий ветерок играл молодой листвой. День обещал быть отличным – ярким, звонким и ясным, как прекрасное стихотворение. Я выдохнул и одним глотком выпил.

Конечно, я помнил Арсения. И читал его последние стихи. И знал, насколько они хороши. Но также знал еще кое о чем. Когда в тот самый вечер, незадолго до смерти, он прочел их на лито, почти никто из собравшихся не оценил их по достоинству. В них была бездна, та самая, о которой говорил Сергеев, и Арсений парил над ней, а все остальные видели только падение.

И вдруг я понял, кто мы есть на самом деле.

Я достал мобильник и поднес к уху.

– Алло, – отозвался Сергеев сквозь гул набирающей ход электрички.

– Знаешь, кто ты? – сказал я.

– Кто?

– Ты ангел.

– Ангел?

– Да. Ангел без крыльев.

– Что?

– Но у тебя еще есть шанс.

– Ладно, я тебя не понимаю. Плохая связь. Позвони мне потом.

Я отключился и убрал телефон. На душе было неспокойно.

У меня ведь тоже он был.

Этот шанс вырастить крылья.