Танкисты

Баскаков Владимир Евтихианович

Эта книга — о механизированном корпусе, начавшем боевые действия против гитлеровцев на Калининском фронте в 1942 году и завершившем свой ратный путь в Берлине.

Повесть состоит из пяти частей, по существу — самостоятельных произведений, связанных сквозными героями, среди которых командир корпуса генерал Шубников, командир танковой роты Мальцев, разведчик старшина Батьянов, корреспондент корпусной газеты Боев, политработник Кузьмин.

Для массового читателя.

 

 

ПРОРЫВ

1

Эшелоны разгружали по ночам. Танки, урча, сходили по деревянным помостам на раскисшую от ноябрьских дождей землю, уже покрытую мокрым снегом, и сразу двигались в сторону леса. Приказ был строгим — к рассвету у путей не должно быть ни одного танка, ни одной автомашины, ни одного бойца.

Днем на станциях Пено и Андреаполь, вернее, там, где до зимних боев первого года войны были станции, а теперь оставалось лишь несколько наскоро сколоченных бараков, эшелоны не скапливались. Железнодорожники, измученные бессонными ночами и скудным пайком, в насквозь промокших ватниках бегали вдоль вагонов, ругались с поездными командами, желая поскорее освободить пути от порожняка, — ночью придут новые эшелоны с техникой и бойцами.

Уже давно, с прошлой зимы, здесь было тихо, а теперь каждую ночь прибывали составы, и станции наполнялись рыкающим гулом танковых двигателей и шумом автомобильных моторов.

Вражеская авиация пока не проявляла большой активности. Правда, вчера ночные бомбардировщики, летевшие куда-то на север, в сторону Октябрьской железной дороги, сбросили несколько бомб на полустанок, что в пяти километрах от Андреаполя, но ни один из вновь прибывающих эшелонов не пострадал — видимо, вражеская разведка не засекла сосредоточения войск на этих лесных станциях железной дороги, ведущей из Москвы на Великие Луки — город, еще занятый противником.

На полустанке загорелся деревянный пакгауз, куда еще летом завезли мешки с мукой и сахаром. Пожар потушить не удалось, на полустанке почти никого не осталось — все работали на станциях, куда непрерывно прибывали эшелоны.

Больше бомбежек не было — механизированный корпус разгрузился без потерь, и его бригады смогли сосредоточиться в большом лесном районе Калининской области, простиравшемся на сотни километров на запад, юго-запад и северо-запад в сторону Ржева, Белого, Смоленска, Великих Лук. Район глухой, бездорожный, но лес вековой, сказочный, казалось, уже позабывший бои, которые шли здесь прошлой зимой и этой весной — тогда Советской Армии удалось отбросить гитлеровцев более чем на двести километров — фронт остановился на западе, на границе Смоленской области, охватывая с фланга ржевскую группировку противника, и на северо-западе у Великих Лук.

Отсыревший за осень лес, по утрам схваченный первым морозом, сразу задышал новой жизнью — бойцы ладили из веток шалаши, весело курились походные кухни, танкисты натягивали брезент на боевые машины, шоферы проверяли скаты автомобилей, возились у моторов, гулко стучали топоры саперов.

Ночью лес затих.

Но уже утром, когда над вершинами сосен сквозь сетку мелкого сырого снега показалось серое солнце, лес снова ожил. Но иной жизнью — теперь уже не для отдыха бойцов после эшелонной тряски и тесноты, а для нового дела — махина танков, автомашин с мотопехотой, артиллерийских систем, бензовозов, транспортных грузовиков должна в считанные минуты подняться и прийти в движение — начинался марш по деревянным настилам, загодя налаженным саперами, стопятидесятикилометровый марш в сторону переднего края обороны, застывшей здесь еще с прошлой зимы.

И чем ближе этот поток, продиравшийся через лесной массив, к линии фронта, тем явственней слышалась канонада — передний край оживал. А потом морозный рассвет оглушила мощная артподготовка, длившаяся больше часа. Вслед за артиллерией на вражескую оборону обрушился сокрушительный удар пехоты — сюда загодя, еще в конце октября, был скрытно подан Сибирский стрелковый корпус. Он взломал вражескую оборону на всю глубину, и первый эшелон механизированного корпуса смог войти в прорывы. Разрушая остатки узлов обороны, передовые бригады устремились по снежным дорогам, глубоко охватывая ржевскую и бельскую группировки врага.

Второй эшелон корпуса продолжал двигаться по лесным дорогам от станции в сторону прорыва.

2

Бревна хлюпали под колесами автомашин, трещали и лопались, сплющенные гусеницами танков. Колонна войск вползала в черно-зеленую глухомань по гатевой дороге, оглушая рычанием лес.

Немолодой боец из дорожной службы, в одеревеневшей шинели, кутая шею серым вафельным полотенцем, с удивлением рассматривал поток машин, вдруг обрушившихся на заштатную прифронтовую дорогу, летом выстроенную саперами для снабжения давно уже застывшего в глубокой обороне фронта.

Бои шли на юге, в приволжских и донских степях, а здесь было тихо и лишь раз-два в день в сторону передовой тряслась старая полуторка с сухарями или повозки, груженные мешками с пшеном да патронными ящиками; понурых лошадок гнали рыжеусые дядьки в видавших виды шинелях. А сейчас вдруг появились большие, шестиколесные грузовики с новенькими зелеными кузовами, качались зачехленные «катюши», двигались танки, строго соблюдая дистанцию. Из брезентовых шатров высовывались молодые лица бойцов. Они с тревогой и удивлением смотрели на эту трясучую дорогу, которой нет конца, — болото, снова лес, опять болото. А где же деревня? Даже домика, сторожки какой-нибудь не увидели они с той самой ночи, как разгрузили их прямо на путях тупиковой железнодорожной ветки.

— Где хоть мы сейчас? — спросил шофер Прохоров маленького, худенького лейтенанта, клевавшего носом рядом с ним в кабине.

Лейтенант встрепенулся и бодро закричал, приоткрыв дверцу:

— Эй, сапер, что за места здесь?

Боец из дорожной службы замотал головой, явно не поняв вопроса.

— Никто не знает ни черта, — грустно сказал лейтенант, — глушь какая-то! Едем-едем, наверно, уже двести километров проехали, ни жильем, ни передовой не пахнет. Странно даже как-то.

Машину тряхнуло, и лейтенант стукнулся головой о лобовое стекло. Удар смягчила шапка.

— Поосторожней, Прохоров, — поправляя шапку, сказал лейтенант.

Но тут машина скособочилась, переднее правое колесо сорвалось с деревянного покрытия и повисло над краем болота.

Прохоров резко затормозил, лейтенант еще раз ткнулся шапкой в стекло.

— Соскочило, проклятое!

Треск лопающихся бревен и рев моторов внезапно затих — встала вся колонна.

— Эй, боец, — закричал Прохоров, вновь увидев сапера, — подсунь под колесо что-нибудь!

Тот подошел к машине, но только постучал лопатой по колесу и отошел молча.

— Товарищ лейтенант, сойдите, будьте добреньки, а то мы пропадем совсем.

Лейтенант, пригревшийся в кабине, нехотя вылез на дорогу, обошел грузовик сзади и почти наткнулся на бампер «виллиса». Не сразу за исхлестанным грязью ветровым стеклом разглядел папаху, но услышал голос:

— А ну-ка, молодец, иди сюда.

Теперь он отчетливо увидел генерала, приложил ладонь к шапке и довольно бойко доложил:

— Лейтенант Боев сопровождает машину с грузом.

— Что за груз?

— Подарки, товарищ генерал. К Новому году. Из Калинина. — И потом добавил: — От трудящихся.

— Почему за машиной не следишь? — Генерал спросил это, уже с трудом сдерживая гнев, и его первой мыслью было скомандовать сидящему сзади адъютанту— высокому румяному капитану в танковом шлеме и новеньком, очень белом полушубке, — чтобы тот распорядился сбросить застрявший грузовик с гати к чертовой матери. Но он сдержался, увидев, что сгрудившиеся у злополучной машины танкисты уже подвели под колесо вагу и оно медленно вползало на край настила.

Генерал вытащил из кармана шинели пачку папирос, закурил, зажмурил глаза. Ночь была тяжелая. Первый эшелон механизированного корпуса, введенный в прорыв четверо суток назад, уже завязал упорные бои, а через несколько часов и вся нескончаемая колонна вместе с этим мальчишкой-лейтенантом и его подарками тоже втянется по двум дорогам в шестикилометровый коридор и устремится вперед, к Боковке — единственной в здешних глухих краях железнодорожной станции. Там, как ему сказал, ставя задачу, командующий армией генерал Поливанов, корпус встретится с войсками соседнего фронта. Но до станции пятьдесят два километра, и немцы — это ясно как божий день — сделают все, чтобы задержать корпус, нацеленный во фланг большой и сильной их группировки, даже теперь, в конце второго года войны, реально угрожающей Москве. Если к станции действительно подойдут соседи, это будет окружение. Не такое, конечно, как в Сталинграде, — генерала ознакомили в штабе армии с последними фронтовыми новостями, — но все же котелок хороший.

— Отправляйтесь на свое место, — с раздражением и переходя на «вы», сказал генерал, заметив, что худенький лейтенант все еще стоит там же, где и стоял. — Занесла вас нелегкая в середину колонны. Сдали бы свои подарки в тылы, что ли!

— У меня приказ доставить груз по назначению…

Генерал прервал лейтенанта:

— Идите, я вам говорю.

И опять заревели моторы, защелкали, заскрипели бревна. Колонна тронулась…

Генерала Шубникова назначили командовать корпусом совсем недавно. Да, собственно, его и не могли назначить раньше: механизированные корпуса возникли лишь в сентябре. Под Москвой их формировали сразу три. И в каждом — две сотни танков, пехота на колесах, артиллерия, «катюши», саперы. Почти две тысячи автомашин — и ни повозки, ни лошади. Танковые корпуса существовали с весны и уже воевали в донских и приволжских степях. А мехкорпус — это совсем новая организационная форма. Так, во всяком случае, ему сказали в Наркомате обороны. Впрочем, сам Шубников знал, что не очень-то новая. Он еще в тридцать четвертом году служил в мехкорпусе, командовал батальоном. Потом механизированные корпуса расформировали.

Шубников вспомнил, как в тридцать седьмом его, только что окончившего академию механизации и моторизации, встретил старый дружок Иван Ковальчук: вместе учились в конце двадцатых годов в кавшколе. Но Иван успел уже стать комбригом, и они обмывали его ромб в московской квартире Ковальчука на Усачевке.

— Зря бросил ты, Микола, конницу, — раздумчиво говорил раскрасневшийся комбриг, подливая Шубникову коньяк в граненую стопку и накладывая на тарелку шпроты. — На танки пошел, а вон ребята из Испании приехали, говорят: танки твои там себя не показали. Горят твои танки. Только дым идет.

— Я тоже там был, недолго, правда. — И после паузы спросил: — А конница?

— Конница — это конница, — веско сказал Ковальчук и, помолчав, вдруг добавил: — Я вот три месяца назад тоже две шпалы носил, а сейчас, как видишь, дивизию принимаю.

— У кого принимаешь?

— Вот принимать-то не у кого.

— Понимаю. — И, помолчав: — А все-таки танки себя покажут.

— Ну давай, давай, — снисходительно улыбнулся Ковальчук.

Шубников сам смолоду был кавалеристом, любил конницу. Да и теперь еще часто, обходя танковый строй, он вспоминал своих лошадок той поры, когда служил начальником дивизионного конезапаса, — умных, красивых, выхоленных, подобранных по мастям. Первое время ему тоже не очень-то нравилось у танкистов. И расхожую танкистскую поговорку «Порядок в танковых войсках» он воспринял, скорее, иронически: какой уж там порядок? Но потом привык, да и порядок стал другой. Может быть, оттого, что в танковые войска пришло много кавалеристов.

Перед войной снова начали создавать мехкорпуса — большие, трехдивизионного состава. Шубников, уже полковник, был назначен командиром танковой дивизии. Но скомплектовать дивизию как следует не успели, хотя танки стали поступать хорошие — тридцатьчетверки.

В мае в дивизии было три батальона таких танков, остальные — БТ и Т-26 — верткие, даже прыгать умели (в тридцать шестом Шубников сам занял первенство в округе по этим прыжкам), но броню имели тонкую, да и пушечка слабенькая.

В августе в ходе боев мехкорпус расформировали — его практически уже и не было, остались лишь номер, штаб, отдельные подразделения, вырвавшиеся из окружения под Киевом. Раненого Шубникова отправили в Москву. После госпиталя несколько недель он работал в Главном автобронетанковом управлении Наркомата обороны, и как раз ему довелось участвовать в расформировании механизированных корпусов. Вместо них и танковых дивизий формировались танковые бригады.

Было не очень-то приятно своими руками делать это, но Шубников понимал: обстоятельства вынуждают.

Просто очень мало танков, их не хватило бы на корпуса и дивизии. Бригады можно было сформировать из тридцатьчетверок, а это кое-что значило в ту грозную пору.

В госпитале опять встретил старого дружка-кавалериста Ковальчука: лежали в соседних палатах.

— Ну что твои танки? — хитро улыбаясь, спросил Ковальчук, теперь уже генерал-лейтенант.

— А твои кони?..

— Они себя еще покажут.

— А танки уже показали.

— Где?

— Да у немцев.

— Это точно. Степь и мертвые кони. Картина, Микола, не приведи бог!..

Но шло время, и под Тулой зимой бригада полковника Шубникова — сорок пять танков — искусно маневрировала и наносила по врагу чувствительные удары. Он раздумывал тогда: «Под Луцком я имел почти двести танков и мало что мог сделать, а здесь полсотни машин, и немцы с ними считаются, на рожон не лезут. Почему?» Как-то спросил Шубников об этом у давнего сослуживца по Белорусскому военному округу генерала Баринова, приехавшего к нему в бригаду из Генштаба. Тоже бывшего конника.

Они сидели в избе за тесовым столом и ели оладьи, испеченные хозяйкой — маленькой старушкой в черном траурном платке.

— Научились, Николай Егорыч, — ответил на его вопрос генерал. — Подожди, скоро ты получишь хозяйство побольше, чем твое теперешнее.

— Спасибо, Никита Игнатьич. Значит, и у вас там считают, что без крупных танковых соединений эту войну не одолеть. Но надо, чтобы туда входили не одни танки, нужны и пехота на колесах, своя артиллерия, свои саперы.

— Правильно вопрос понимаешь, — сказал генерал.

И вот теперь, в конце второго военного года, у Калача, у Советского, у Серафимовича, в донских степях рвут и кромсают немцев наши танковые и механизированные корпуса. Шубников знал, что именно они, эти корпуса, находятся в остриях стрел, далеко охвативших Сталинград. Да и он здесь, в этих угрюмых лесах, в бездорожье, тоже вводит в прорыв махину танков, автомобилей, пушек, «катюш» — махину, именуемую механизированным корпусом.

Шубников про себя усмехнулся. Вспомнил, что Ковальчук сейчас где-то под Воронежем командует конно-механизированной группой: значит, и ему пришлось на старости лет понюхать бензина да солярки.

Впрочем, и сам Шубников был причастен к созданию крупных механизированных соединений.

После зимнего контрнаступления под Москвой его танковую бригаду отправили на формировку.

А весной Ставка решила возродить танковые корпуса, но иного, чем до войны, состава — три танковые и одна мотострелковая бригады, а также части усиления, артиллерия, минометы, «катюши». Шубникову присвоили звание генерал-майора танковых войск и назначили командиром формирующегося танкового корпуса. Но танки, занаряженные с Урала, еще не прибыли под Владимир, где формировался корпус, и у Шубникова оказалось, впервые с начала войны, свободное время, когда он мог по-настоящему осмыслить то, что пережил за эти тринадцать грозных месяцев. А пережил он многое — и раскаленный июль под Новоградом-Волынским, горящие танки, свои и немецкие, и страшные дни и ночи боев на Днепре, и выход из окружения под Харьковом, уже без танков, госпиталь, а потом зимние бои под Москвой, когда полученные прямо с завода, с колес, тридцатьчетверки явно показали свое решительное превосходство над боевыми машинами танковой армады знаменитого Гудериана — его книгу «Внимание, танки» Шубников читал в переводе еще до войны. В ноябре Гудериану не удалось ворваться в Тулу и охватить Москву с востока и юго-востока. В декабре его дивизии были не только остановлены, но и отброшены Западным фронтом, которым командовал Г. К. Жуков, — фланговый танковый таран провалился. Да и другие танковые знаменитости рейха, уверенные после летних боев в несокрушимой мощи своих танковых колонн, — генералы Гепнер и Гот — почувствовали под Москвой железную стойкость нашей обороны и силу контрударов танковых бригад, вооруженных тридцатьчетверками.

10 декабря генерал-фельдмаршал фон Бок, командующий группой армий «Центр», уже понявший, что операция «Тайфун», которая должна была полностью сокрушить Советскую Армию, обеспечить окружение и захват советской столицы, провалилась, докладывал начальнику генерального штаба сухопутных войск генералу Гальдеру о катастрофическом положении германских войск под Москвой. Фон Бок, среди других вопросов, сообщил Гальдеру, что между танковой армией Гудериана и армией генерал-фельдмаршала Клюге образовался разрыв более чем в двадцать километров.

Генерал Гальдер положил телефонную трубку, взял со стола лупу и, взглянув на карту, сказал:

— Я сомневаюсь, что русские сумеют использовать свой успех.

— Русские, безусловно, сделают это, — твердо сказал старый фельдмаршал, — наши войска бегут без оглядки, когда появляются русские танки…

Через несколько недель после полного провала «Тайфуна», когда зимнее наступление советских войск стало угрожать всему восточному фронту, Гитлер отправил в отставку фельдмаршала фон Бока, отстранил и «танковых знаменитостей» — Гудериана, Гота и Гепнера.

Правда, потом он назначил Гудериана инспектором танковых войск (все же не на строевую должность), а весной вынужден был вернуть Гота и Гепнера на восточный фронт; обстановка стабилизировалась, и теперь они должны были вновь показать пробойную силу своих танковых дивизий в летнем «окончательном» наступлении.

Но весной и летом на юге уже действовали танковые корпуса Советской Армии, и под Сталинградом их контрудары по флангам рвущейся к Волге 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии Гота не дали возможности гитлеровскому командованию расширить прорыв, полностью завладеть городом, распространиться на север и северо-восток по великой реке.

Снова русские танки.

Шубников знал, конечно, о действиях танковых корпусов и под Сталинградом, и под Воронежем. И он готовился после того, как сформирует свой корпус, принять участие в крупных сражениях, которые теперь развернулись в сухих донских и приволжских степях и которые стали тем, что позже получило название Сталинградская битва.

Но отправиться на юг Шубникову не довелось. Часа в два ночи, когда он уже спал в штабном тесовом домике на краю леса, его разбудил телефонный звонок.

Говорил начальник Главного автобронетанкового управления генерал Федоренко.

— Я тебя разбудил?

— Да нет, я только прилег. Слушаю вас, товарищ генерал.

— Завтра, вернее, уже сегодня, к десяти утра будь у меня. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал.

Шубников повесил трубку аппарата ВЧ и стал поспешно одеваться. Позвал ординарца — старшину Коваленко. Он вошел в комнату заспанный, в гимнастерке без ремня.

— Давай-ка по-быстрому собирайся. Буди водителя.

Шубников взял со стола карманные часы и добавил:

— Через тридцать минут едем.

— Далеко, товарищ генерал?

— В Москву. Согрей чайку на дорогу.

На рассвете по шоссе Энтузиастов они въезжали в столицу — тихую, пустынную. Смоченный дождиком, в серой предутренней мгле блестел асфальт. У завода «Серп и молот» машину остановил патруль — сержант и два красноармейца в зеленых фуражках. Проверили документы — у генерала, водителя и ординарца. Отдав честь, сержант строго сказал:

— Можете следовать.

Было восемь утра, до совещания оставалось два часа, и они заехали в гостиницу ЦДКА, Шубников позвонил в наркомат. В приемной Федоренко ему сказали, что совещание переносится на одиннадцать вечера. Весь день Шубников пробыл в наркомате, заходил в различные кабинеты, справлялся насчет танков и другой техники, занаряженной для его корпуса. В отделе кадров управления договорился о командирах, которых ему могут прислать из резерва. Наскоро сам пообедал в наркоматской столовой и договорился, чтобы покормили шофера и ординарца.

Вечером в приемной генерала Федоренко Шубников с удивлением увидел знакомые лица танковых командиров. Тепло поздоровались.

— Ты где сейчас? — спросил высокий, стройный генерал.

— Здесь рядом. Корпус формирую. А что это нас призвали?

— Скажут.

Этого генерала теперь знали не только в своем «танковом» кругу. Его имя в период боев под Москвой не раз упоминалось в сводках информбюро, в репортажах фронтовых корреспондентов. Танковая бригада в составе легендарной армии Рокоссовского хорошо попутала карты Гепнеру и Клюге под Волоколамском, Клином и Истрой. Теперь генерал командовал танковым корпусом.

Шубников хорошо знал и другого генерала — одного из организаторов броневых сил страны: он еще в тридцатых годах возглавлял танковые войска на Дальнем Востоке. Воюет с первых дней, с западных границ, да и сейчас прилетел в Москву прямо из боя — командует танковым корпусом на Западном фронте, в районе Погорелое Городище.

Знал он и третьего генерала — тоже опытный танкист.

Ровно в десять появился Федоренко, сосредоточенный, чем-то явно озабоченный. Наскоро поздоровавшись с командирами, сказал:

— Поехали.

— Куда, Яков Николаич?

— Не торопитесь. Увидите.

В большой машине Федоренко они уместились все. Шубникову досталось место на откидном сиденье.

В Кремле их уже ждали. Два командира-чекиста повели по лестнице, а потом по длинным пустым коридорам. В кабинет вошли сразу, в приемной не задержались.

Сталин стоял посреди кабинета.

Поздоровавшись, он пригласил генералов сесть за большой стол для заседаний.

— Ну, товарищи танкисты, с чего начнем? Докладывайте, товарищ Федоренко.

Федоренко встал и стал коротко говорить о каждом из присутствующих.

Сталин прервал его:

— Это нам известно. Товарищи знают, зачем мы их побеспокоили?

— Нет, товарищ Сталин.

Речь пошла о механизированных корпусах. Сталин пояснил, что создание весной этого года танковых корпусов— это лишь начало программы развертывания мощных бронетанковых и механизированных соединений, которые должны сыграть особую роль в ходе войны.

— Мы сейчас имеем возможность, — уточнил он, — вооружить бронетанковые войска современными танками, обеспечить автотранспортом, новыми артиллерийскими системами, а в ближайшее время будут созданы самоходные орудия. Но товарищи ставят вопрос о создании помимо танковых также и механизированных корпусов. — Сталин, не переставая медленно ходить, внимательно посмотрел на генералов, сидящих за столом. — Не такие корпуса, как перед войной, — те были слишком громоздкими, имели мало автомашин, артиллерии, ими трудно было управлять. Товарищи ставят вопрос… — Сталин снова посмотрел на сосредоточенные лица танковых генералов. — Товарищи правильно ставят вопрос, — с ударением сказал он, — о механизированных корпусах, имеющих три мотострелковые или механизированные бригады с танковыми полками, танковую бригаду и части усиления, примерно двести танков и пятнадцать-шестнадцать тысяч личного состава. Мы рассмотрели этот вопрос, — продолжал он, — и решили создать для начала четыре механизированных корпуса.

Сталин подошел к стулу, на котором сидел Федоренко (тот сразу встал) и спросил, принял ли он подготовленное управлением штатное расписание мехкорпусов. Федоренко ответил утвердительно, вынул из папки несколько листков бумаги с текстом и протянул их Сталину.

Шубников, внимательно слушая Верховного Главнокомандующего, подумал о своей докладной записке — но он ее направлял не Сталину, а в управление, к Федоренко. Шубников знал, что и генерал Соломатин написал и послал в Ставку большую записку о необходимости создать мехкорпуса, снабдив их танками, значительным количеством мотопехоты, артиллерийскими системами, в том числе зенитными, чтобы надежно прикрыть танки от воздушных налетов. Как теперь выяснилось, они, эти записки, рассмотрены. «Конечно, — подумал Шубников, — здесь не обошлось без Федоренко — умный, прозорливый танкист, он сразу, как только его назначили на эту должность, показал себя отличным организатором броневых сил, сумел возродить их, дать им новый импульс, новую жизнь. И это совещание — конечно, плод его своевременных и точных докладов Ставке. Да и сам факт такого совещания, когда столь напряженно идут бои на юге, под Сталинградом, на Кавказе, поистине поразителен». Шубников понимал, как трудно в повседневной напряженной и тревожной текучке выкроить время для такого совещания, где обсуждается не сегодняшнее положение на фронтах, а, в общем-то, дальние перспективы — ведь мехкорпуса еще не начали формироваться, да и нужны они не для обороны, а для наступления, и не тактического наступления, а стратегического — это тоже понимал Шубников.

Сталин передал записку Федоренко собравшимся и сделал долгую паузу, раскуривая трубку. Все четыре генерала по очереди быстро прочитали текст штатного расписания мехкорпуса.

— Согласны?

— Согласны, товарищ Сталин, — ответил за всех Шубников и встал, — но я полагаю, что было бы хорошо иметь в мехкорпусе две танковые бригады, а не одну.

— Тогда в мехкорпусе будет танков больше, чем в танковом корпусе?

— Да, больше.

— Сегодня мы еще не располагаем таким количеством танков. Но для пробы мы может дать еще одну бригаду в ваш корпус.

Сталин строго посмотрел на широкую, массивную фигуру Шубникова.

— Что еще?

— Танки Т-70 себя показывают неважно, товарищ Сталин. Горят, пушка слабая. Нельзя ли формировать корпуса только из тридцатьчетверок?

Сталин посмотрел на Федоренко, помолчал.

— Вам не нравятся эти танки. А вот некоторые специалисты их хвалят, отмечают высокую маневренность.

— Очень уязвимы в бою… — сказал другой генерал.

— А вы как считаете? — Сталин обратился к Федоренко.

— Да, это так, — ответил Яков Николаевич.

— А КВ?

— Тяжелые танки, — сказал Шубников, — целесообразно сводить в отдельные полки и придавать их стрелковым и танковым соединениям во время прорыва обороны. Для развития успеха нужны тридцатьчетверки.

— Надо рассмотреть это мнение танкистов, — после паузы сказал Сталин, обращаясь к Федоренко, как бы давая понять, что обсуждение этого вопроса закончено.

Затем, строго формулируя каждую фразу, Сталин сказал, что они назначаются командирами механизированных корпусов, которые должны быть полностью, — он жестко повторил, — полностью сформированы и сколочены к концу октября. Танки будут поданы из Горького, Челябинска и Нижнего Тагила. Часть танков будет Т-70 — они еще не сняты с конвейера.

Генералы встали из-за стола, вытянулись по-уставному.

— Желаю успеха, товарищи танкисты, — сказал Сталин и, обращаясь к Федоренко, добавил: — А вы останьтесь.

У Василия Блаженного Шубников сел в машину — ее туда подал старшина Коваленко, извещенный из наркомата. Не заезжая в гостиницу, машина по набережным выехала на шоссе Энтузиастов и помчалась в сторону Владимира.

3

Утром ударил мороз. Деревья обледенели, но земля еще не промерзла, и машины, как и вчера, качались и хлюпали по гати, бревна пели, трещали, вязли в плывучей почве.

Прохоров с трудом довел грузовик до первой за долгий путь деревни. Спустили сразу два ската, их, видимо, повредили вчера танкисты, когда вываживали машину из трясины. У дома с высоким, причудливой работы крыльцом машина встала. Лейтенант Боев проворно выскочил из кабины и вошел в избу. Прохоров остался на улице.

В избе было жарко натоплено, и у стола сидели трое: два красноармейца и старшина. Хозяйка, молодая женщина в белом платке, ставила на стол чугун с картошкой. От чугуна шел пар.

— Садись, лейтенант, грейся, — покровительственно сказал старшина, здоровый рябой парень, увидев в дверях Боева. — А дверь закрой поплотнее.

Боев смущенно присел на лавку, спросил, кто такие. Выяснилось, что в деревне размещается пункт обогрева раненых. Они уже стали поступать из района боев. Здесь их снимали с машин, кормили и отправляли дальше, в госпитали.

В избу вошел усатый боец, гаркнул с порога:

— Кто тут будет старшина Горобец?

Рябой старшина поднялся, расправил проворным, заученным движением гимнастерку, набросил на плечи шинель, вышел во двор.

В деревню въехали четыре машины с ранеными. Старшина распорядился, кого куда, и вернулся в избу, где уже был и Прохоров.

Сели за стол, взяли из котла по картофелине в мундире.

— Подарки, значит, везешь, лейтенант? — как бы продолжая начатый разговор, степенно сказал старшина.

— Да, должен доставить груз по назначению.

— А ты бы этот груз здесь оставил для раненых. Там, поди, в мешках и чекушечки имеются.

— Не смотрел, не знаю.

— Посмотри.

Боева несколько покоробил покровительственный тон старшины, но он промолчал: старшина был явно кадровым, матерым, каких уже немного осталось в армии. Задираться с ним было бы смешно, тем более при Прохорове, который сразу почувствовал в старшине силу, смотрел на него заискивающе и благодарно: удостоил, мол, и меня, и мальчишку-лейтенанта беседой и трапезой.

— Гляди, лейтенант, — снова заговорил старшина, — а то я могу написать расписку, что, дескать, ты сдал, а я принял. Все по форме.

— Нет, не могу.

— Ну, как знаешь…

Минут через двадцать машина снова шла по тряской дороге.

Следующую ночь Прохоров и Боев провели в холодном сарае, чуть согреваемом маленьким костром, разожженным саперами, которые ладили здесь гать через плохо промерзшее болото. Утром пришлось повозиться у машины: остыла на морозе. Только к полудню двинулись в путь, и Боев, не выспавшийся ночью, задремал, убаюканный мерным завыванием двигателя.

Доставка этих подарков была, по существу, первым его поручением на войне. Пожалуй, даже вообще первым в жизни служебным делом. Ровно год назад, тоже в декабре, он, студент-филолог, сдавал экзамены в Ленинградском университете. Здания Петровских коллегий на Васильевском острове стояли промерзшие, заиндевевшие, будто мертвые. По их километровым коридорам неслышно, точно тени, тащились хмурые люди — студенты и преподаватели — с поднятыми воротниками пальто, укутанные бабушкиными платками. Было тихо и страшно. Последний экзамен Боев сдавал в большой лингвистической аудитории с окнами, забитыми фанерой. На шкафах стояли допотопные фонографы, а со стен смотрели портреты знаменитых филологов предреволюционной поры — бородатые люди в крахмальных манишках и твердых воротничках, с лингвистическим спокойствием в строгих глазах.

Экзамен принимал человек, чем-то очень напоминавший любой из этих портретов, — быть может, сухостью лица или спокойствием жестких глаз. Впрочем, профессор наверняка лично знал этих людей. Он сидел за столом, подняв острые плечи, как бы застывший в этой странной позе; на руках — шерстяные перчатки, на ногах — какие-то нелепые, как показалось Боеву, дамские боты.

Не глядя на Боева, профессор взял его зачетную книжку, снял очки, протер их пальцами в перчатках и, будто размышляя вслух, тихо сказал:

— Утверждают, что с завтрашнего дня повысят норму на хлеб.

— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Боев.

Профессор долго макал ручку в пустую чернильницу, потом взял карандаш, впервые внимательно посмотрел на студента и вдруг спросил строго:

— А почему вы, молодой человек, не на войне?

Боев даже как-то растерялся от столь необычного на экзамене вопроса, ответил неуверенно:

— Видите ли, в Ленинграде много еще молодежи призывного возраста. Нас почему-то не берут пока.

— Да, да, да… И там, видно, с хлебом непросто, — успокоился профессор. — Непросто с хлебом, а голодный не боец.

Боев хотел было объяснить профессору, что досрочно сдает экзамены именно потому, что не знает, когда его призовут в армию: может быть, сегодня, может быть, завтра. Но профессор уже начертил карандашом в графе «оценка» цифру четыре и расписался.

— Спасибо, профессор.

Старик не ответил. Он сидел насупившись, как взъерошенная птица, и смотрел на пустую чернильницу.

А в январе на полевом аэродроме, куда днем и ночью приземлялись самолеты из блокированного Ленинграда, Боев встретил товарища по факультету Яшку Глотова, теперь авиамеханика, и тот рассказал ему, что профессор умер под Новый год. Умер прямо в университете, в том самом лингвистическом кабинете.

«Через шесть дней после экзамена», — подумал Боев.

В Горьком, куда после долгого, почти месячного путешествия прибыл эшелон эвакуированных ленинградцев, Боева послали на курсы политсостава, а осенью он был под Москвой, где в наполненном танковым ревом лесу формировался механизированный корпус.

…Машину тряхнуло, и Боев приоткрыл глаза. Снежный вихрь крутился у столба с косо прибитым листом фанеры. По фанере — надпись: «На Кузьмичи». И кривая стрела.

Дорога, укутанная лесом, круто пошла вниз, под гору. Лес кончился, и открылось снежное поле с чернеющими остовами сожженных танков.

— Наши или немецкие? — с тревогой спросил Прохоров.

— Немецкие, конечно, — уверенно ответил Боев.

— Нет, пожалуй, и наши есть, — раздумчиво сказал Прохоров. — Вон у того танка на конце пушки нет набалдашника. У фрицев — набалдашник.

В канаве валялись трехосная немецкая машина и орудие, раскрашенное зелеными пятнами камуфляжа.

— Останови! — сказал Боев.

Встали посреди поля, и холодный ветер сразу завихрил снег у самых колес.

— Холодно.

— Да, — отозвался Прохоров, — дерет. Сейчас бы для сугрева из подарочка прихватить. А, лейтенант?

— Ладно, хватит!

— Да мне что, пусть оно там хоть вымерзнет. Пряники, поди, уже как камни — танком не раздавишь.

Боев осмотрелся кругом. Совсем нет машин. Гул орудий где-то далеко впереди и еще слева, за лесом.

— Заблудились мы, Прохоров, не надо было на перекрестке влево брать.

— Повернем обратно, в деревню, — с готовностью ответил водитель. — К тому старшине. Хозяйка сейчас, наверно, яишню жарит. Из двенадцати яиц. На сале.

— Перестань, говорю, — поморщился лейтенант. — Опять ты за свое. Поехали вперед, там разберемся.

Машина забуксовала в рыхлом, только что нападавшем снегу, но быстро вышла на твердый ледяной накат и, покачиваясь на колдобинах, стала набирать скорость. Поляна окончилась. Дорогу снова обступил лес, еловые лапы стучали и царапали кузов, неприятно хлопали по железу кабины.

Боев закурил, чтобы отогнать вдруг нахлынувшее на него колючее чувство страха. Прохоров тоже сбросил с лица обычную свою ухмылку, он сосредоточенно смотрел вперед через полукруг, расчищенный на стекле «дворником».

Машина вдруг резко затормозила в тот самый миг, когда кончился лес и среди белого поля показалась островерхая церковь и первые домики села. Боев не сразу понял, что именно случилось, но ощутил: произошло нечто страшное, исчезло куда-то лобовое стекло, и «дворник» продолжает свое мерное движение в пустоте. Лейтенант не слышал выстрела, не слышал звона разбившегося стекла, только увидел — это напомнило ему в тот миг показ на экране замедленной киносъемки, — как сидевший рядом водитель свалился через оторванную дверцу. Боев закричал: «Прохоров!» — но голоса своего не услышал. Потрогал ладонью лицо — все цело. «Я оглох», — подумал он и в тот же миг увидел прямо перед собой орудийный ствол с набалдашником.

Танк бесшумно двигался на машину, и ствол с набалдашником качался вверх-вниз, вверх-вниз. Потом дульный тормоз пушки с треском прорвал брезент кузова. Машину сильно ударило снизу, она скособочилась и поползла в кювет. Из прорехи кузова на чистый снег мягко шлепались аккуратные холщовые мешочки, перевязанные красными и синими лентами.

4

Мехкорпус ушел вперед, перерезая рокадные дороги и сбивая заслоны. Он двигался по узкому коридору, стрелковые дивизии вели бой на флангах.

25-я танковая бригада на рассвете седьмого дня наступления вплотную приблизилась к станции Боковка. Командир бригады полковник Семен Куценко выбрался из головного танка — в белом полушубке, высокий, грузный. Постучал палкой по броне другой машины.

— Вылезай, тезка, приехали!

Из башни показался подполковник в шинели, в желтых ремнях. Поправил очки, спросил:

— Боковка?

— Она самая.

— Надо сообщить Шубникову.

— Рано. Видишь водокачку? Там, я полагаю, немцы. Возьмем — сообщим.

Для подполковника Семена Козловского, заместителя командира бригады по политчасти, эта неделя была совсем необычная. Пришлось почти непрерывно целых семь дней пробыть в холодном танке. И сейчас неприятно ломило спину — давал себя знать радикулит, даже в меховых перчатках деревенели руки.

Был Козловский человеком сугубо штатским — преподавал политэкономию в Московском университете. Но еще перед войной при аттестации политсостава запаса ему, как старому члену партии, дали довольно высокое звание и, когда призвали в кадры, назначили заместителем командира танковой бригады по политчасти.

Козловский плохо представлял себе, что такое танк в бою, а здесь сразу пришлось садиться в него и идти с бригадой в прорыв. В самом начале прорыва первый его танк сгорел. Козловский выскочил на снег из охваченной огнем стальной коробки через нижний люк; забыв о радикулите, по-пластунски полз вместе с механиком-водителем в придорожную канаву.

Старый танкист Куценко — он в свои тридцать четыре года успел побывать и на Халхин-Голе, и под Выборгом, и в окружении под Киевом, и, наконец, прошлой зимой под Можайском — на следующее утро пришел к Козловскому в штабную машину, где тот спал, и, впервые обращаясь на «ты», спросил:

— Ну, профессор, теперь знаешь, что за штука танк?

— Теперь знаю…

Сейчас они стояли у другого танка рядом, два Семена — военный и штатский; большой, грузный, но в ладно сидящем полушубке и маленький, очкастый, в горбатившейся на спине «тыловой» шинели.

— А может быть, водокачка уже наша? Соседи подошли? — осторожно спросил Козловский.

Куценко пожал плечами:

— Может, и наша.

Он приказал дать три ракеты.

Сумрачное утреннее небо прочертили три желтые полосы.

Станция молчала.

Куценко приказал ординарцу позвать командира роты старшего лейтенанта Мальцева. Минут через пять из темноты к комбригу подбежал совсем еще молодой командир.

— Вот что, Мальцев, — сказал Куценко, — двигайся к станции. Вон к той водокачке. Не стреляй, пока не убедишься, что там не свои. Понял?

— Так точно!

— Ступай.

В бинокль хорошо было видно, как танки Мальцева, взрывая снег, покачивая стволами пушек, выходили из лесочка.

Первый танк выдвинулся из-за кирпичного сарая и встал прямо перед железнодорожным переездом.

— Ну что стоит? Что стоит? — заворчал Куценко. — Зачем из-за амбара вылез?

Выстрел прозвучал глухо. Куценко и Козловский увидели, как дрогнул головной танк и почти сразу окутался черным дымом.

— Немцы, — сокрушенно сказал Куценко. И, обращаясь к подошедшему начальнику штаба майору Щербине, добавил: — Организуйте удар по району водокачки. Помогите Мальцеву.

Бой был недолгим. В восемь утра Куценко и Козловский уже сидели в каменном вокзале у билетного окошечка на лавке и ели ломтики сала, разложенные ординарцем на газете. А в конце зала ожидания, на полу, лежали раненые, и среди них старший лейтенант Мальцев. Его с рябинками лицо было бледным, нос заострился. Кто-то укрыл его двумя шинелями, под головой — свернутый танковый брезент. Рядом на коленях стояла маленькая беленькая девушка и давала пить из плоской немецкой фляжки.

Бригада заняла станцию, захватила на путях четыре эшелона, груженных военной техникой, закрепилась за насыпью и дала знать об этом генералу Шубникову. Войск соседнего фронта она не встретила. Зато на следующий день подоспели, судя по всему, свежие немецкие части. Бои усилились.

Получив известие от Куценко о взятии Боковки, Шубников был, конечно, доволен: приказ командующего армией выполнен, — но настроение у генерала вроде даже ухудшилось.

Корпус прошел по узкому коридору, перерезал рокадные дороги и шоссе, занял железнодорожный узел, захватил трофеи — танки на платформах, но у соседей, видимо, произошла заминка.

И горловина прорыва узка, вот-вот прорвется. Генерал чувствовал, что на флангах обстановка осложняется. Вчера корпусный мотоциклетный батальон захватил немецкую штабную машину и шофера. Немец показал на допросе, что их бросили в бой прямо из вагонов. Ехали куда-то на Дон, но в пути ночью остановили эшелон и всех выгрузили в лесу. Захваченная машина принадлежала начальнику артиллерийского снабжения танковой дивизии.

Шубников доложил об этом командующему армией. Тот, как ему показалось, отнесся к известию спокойно. Спрашивал больше о том, когда будет взята Боковка и перерезана железная дорога.

Но Боковка взята, дорога перерезана. Куценко ведет бой за насыпью. А что дальше? Фланги не стали от этого надежнее.

И когда вечером начальник штаба корпуса полковник Середа доложил ему по телефону, что немцы прорвались через боевые порядки стрелковых дивизий и вышли на тыловую дорогу в тридцати семи километрах от Боковки, генерал только скрипнул зубами. Случилось то, чего он опасался, о чем все время думал. Первой мыслью было: правильно ли он поступил, отправив третьего дня все лишние машины, санбат и раненых за старую линию обороны? Правильно и вовремя! Начштаба Середа еще усомнился тогда в целесообразности такой меры, переспросил его два раза, надо ли отправлять машины. Шубников повторил твердо:

— Отправьте в тыл все, без чего можно вести бой!

Конечно, это не так уж много, главная сила здесь — танки, пушки, «катюши». И, выходит, все это теперь в окружении, в котле.

Не обнаружив на станции Боковка соседей и вступив в соприкосновение со свежими гитлеровскими частями, Шубников почувствовал: что-то не так. Он тогда еще перекинулся на эту тему парой-тройкой слов со старым своим халхин-гольским дружком, замполитом полковником Кузьминым.

— Ты как, комиссар, понимаешь обстановку?

— Обстановка, Николай, какая-то хитрая. По дорогам мы двигались почему-то днем, а не ночью. Вот я и думаю, не было ли там, — полковник показал большим пальцем вверх, — задумки показать немцам, что здесь, дескать, против них силища копится?

— Полагаешь, наш удар отвлекающий?

— Похоже, что так, Николай… Эх, если бы позволили сказать об этом танкистам, я бы такое кадило раздул! Сталинграду, мол, помогаем, держись, ребята. Понимаешь?

— Ты все по-своему поворачиваешь, комиссар.

— А ты думал как? Я человек политический! — Широкое лицо Кузьмина расплылось в улыбке.

— Нет, Иван, — раздумчиво сказал генерал, — наше дело — рубеж удержать. А догадки свои высказывать повременим.

— Может, ты и прав, — согласился Кузьмин. — Всякому овощу — свой сезон. А то, гляди, еще размагнитишь людей. Или вдруг что к немцам просочится, тогда уж наверняка все прахом…

В штабе корпуса слова «окружение» никто не произносил до следующего утра. Корпус продолжал упорные бои. Бригада Куценко по-прежнему держала станцию.

Но утром почти у самого штаба появились немецкие танки. Их быстро рассеял находившийся в резерве истребительно-противотанковый полк, однако Шубников понял: нужно принимать какие-то срочные и энергичные меры. Потеряешь час — потеряешь все.

Он сам сел за рацию и стал связываться с командирами бригад. Все были увлечены боем, рвались вперед. Всем было трудно. Все докладывали, что противник получил подкрепление. Приказ Шубникова — занять круговую оборону и быть готовыми драться в окружении — был для них полной неожиданностью. И, конечно, очень неприятной. Особенно для Куценко, первым занявшего Боковку.

Сын столяра из тихого местечка Лубны, что на Полтавщине, Семен Куценко уже смутно помнил свой отъезд из отчего дома в трудном для Украины тридцатом году. Уезжал он тогда на учебу в танковое училище. И очень гордился этим, всем показывал направление, подписанное райвоенкомом краснознаменцем товарищем Слуцким. Отец тоже ходил как именинник, прихватил ту бумагу с собой в мастерскую и показал ее своим товарищам — таким же, как сам, седоусым дядькам с круглыми запорожскими головами.

В тридцать девятом году старший лейтенант Куценко командовал ротой легких танков, которые хорошо проявили себя в сухих монгольских степях Халхин-Гола. Но под Бродами в сорок первом он видел, как тяжко приходится его полку, вооруженному теми же самыми танками, которые ему так нравились в Монголии. После боев на Днепре у него совсем не осталось машин. Послали в Москву, в распоряжение Главного автобронетанкового управления. А там распорядились как могли: нового полка не дали (к тому времени танковые корпуса и дивизии были уже расформированы, отдельных танковых бригад насчитывалось не так много) и Куценко назначили командовать участком в Можайском укрепрайоне. Пришлось ему вводить в бой молоденьких, подтянутых курсантов московских военных училищ, занявших окопы и дзоты, наспех построенные московскими женщинами.

Почти на Бородинском поле Куценко был тяжело ранен, лежал в госпитале в Ярославле и лишь весной сорок второго года смог прибыть в автобронецентр. Здесь он и начал формировать танковую бригаду. Здесь и познакомился с Козловским. Отсюда своим ходом его бригада дошла до станции погрузки, а там — эшелоны, марш через леса и вот этот прорыв.

Когда бригада входила в проделанную пехотой брешь, Куценко чувствовал себя превосходно. Пожалуй, впервые со времен Халхин-Гола его танки действовали как танки: их не зарывали в землю, не заставляли прогрызать вражескую оборону, как это нередко бывало в минувшем году. Прорвать оборону им и тогда порой не удавалось, но воздух после такого боя долго пах нефтяной гарью.

Теперь все шло по правилам. Артиллерия сметает своим огнем систему вражеского огня, пехота осуществляет прорыв, саперы подготавливают проход через минные поля, и танки устремляются вперед, перерезая неприятельские коммуникации, заходя врагу в тыл, не оглядываясь на свои фланги. Все шло хорошо целых семь дней. Куценко был счастлив. И вот снова прозвучало проклятое слово «окружение». Неужели опять придется, как тогда, в сорок первом, брести по лесам, избегать дорог, обходить деревни?.. Но уже через час после того, как к нему позвонил Шубников, он отдавал себе ясный отчет: все будет так и в то же время не совсем так. Связь с корпусом надежная, ориентиры указаны точно, задача достаточно определенна. Значит, можно жить. Значит, многому мы научились за эти семнадцать страшных месяцев!

5

Боев оглянулся. Кругом было тихо. Или, может быть, ему так показалось? Снег набился в кабину машины через разбитое лобовое стекло. Боев чувствовал сильную боль в ушах, голова налилась тяжестью. С трудом повернулся, уцепившись за руль, нагнулся в проем, где прежде была дверка — она была сорвана, — и увидел Прохорова — он лежал скорчившись и уткнувшись в снег.

Превозмогая боль, Боев выбрался из машины.

Прохоров был мертв. Боев достал из кармана его гимнастерки красноармейскую книжку и еще какие-то бумажки, разыскал под сиденьем лопату и принялся долбить замерзшую землю в дорожной обочине.

Часа через два, вспотевший, измученный — боль в голове не кончалась и в глазах плыли оранжевые круги, — он смог положить тело Прохорова в неглубокую яму и забросать сверху комками мерзлой земли.

Шел сильный снег, и дорога слилась с полем. Лес, который тянулся вдоль дороги, укутала белая мгла, но было тихо. Боев снял рукавицы и потрогал уши. На ладонях — кровь. Он понял, что сейчас, может быть, и не тихо кругом, наверно, воет ветер, но просто он не слышит. Надо идти. Боев поднял лежащий у колеса машины холщовый мешочек, разорвал его, вытащил пряник, положил в карман и пошел в сторону леса.

Идти было трудно — снег за то время, что был он без сознания, покрыл землю толстым слоем.

Лес оказался совсем небольшим, да и не лес, а, скорее, придорожная посадка. По вспаханному, покрытому рыхлым снегом полю идти было еще труднее — сапоги промокли, и ноги начали леденеть. Но Боев понимал, что идти все равно надо, иначе пропадешь.

Только теперь, когда он довольно далеко отошел от дороги, в голову вернулись мысли о том, что произошло сегодня. Все было так внезапно. И кто мог подумать, что это его первое боевое задание обернется столь трагично. А он еще ругал Прохорова за то, что тот хотел остаться там, в теплой избе у старшины Горобца. Остались бы, поели и, может быть, не встретили бы эти фашистские танки. Впрочем, откуда они взялись здесь, в тылу, на дороге? Мысли путались. Поле не кончалось, и силы уже убывали. Круги перед глазами приняли красный цвет и, казалось, стали больше, а голова болела еще сильнее.

Снегопад кончился, на небе из темноты вдруг выступила круглая луна, и только теперь Боев увидел на горизонте зарево. «Наверно, слышна и канонада», — подумал Боев, но он не слышал ее, в ушах был звон.

Деревня появилась как-то сразу. В крайних хатах тускло горели огоньки. Он собрался и, задыхаясь, побежал. На крыльце крайнего дома упал, поскользнувшись, — в соседнем дворе звонко залаяла собака. Боев стукнул в дверь кулаком. Никто не отозвался. Он стал стучать одеревеневшими сапогами — дверь скрипнула, звякнул засов, и на пороге появилась маленькая старушка, укутанная платком, с фонарем «летучая мышь» в руке.

— Ты кто? — спросила старушка, но дверь распахнула. — Заходи, что ли.

Боев шагнул в тепло избы и сразу нелепо повалился на деревянный пол.

6

Сергей Кузнецов никогда не задумывался над тем, как он будет служить в армии. Приспеет время, пойдет, как все. Семья Кузнецовых жила трудно, хотя отец — рабочий промкомбината — не пил, вечера проводил дома, помогал матери по хозяйству. По воскресеньям старший Кузнецов усаживался на табуретку и, покуривая, смотрел, как Сережа готовит уроки. Он любовался парнем — крупным, с красивым «городским» лицом, в аккуратной, хотя и не новой, вельветовой курточке. Когда Сережа занимался, в маленькой комнате было тихо: мать стирала или штопала, младшая сестренка Люська возилась на полу с куклой, пятый член семьи кошка грелась у отца на коленях.

В самом начале войны отца призвали в армию. А в ноябре пришло известие, что красноармеец Иван Кузнецов погиб смертью храбрых под Великими Луками. Мать, поплакав с неделю, отнесла Люську к сестре, а сама поступила в школу уборщицей. Сергей оставил учебу в техникуме, пошел на завод, но проработал недолго, летом второго года войны и его вызвали в военкомат.

На станцию Киров-товарный провожать новобранцев пришли мать с Люськой, двое ребят из цеха и отцовский товарищ Мекешин Игнатий Павлович — маленький, щуплый, он мерз даже летом, ежась в своем старом, засаленном ватнике, и глухо покашливал в кулак.

Мать плакала и целовала Сергея. Люська хотела пить — разморилась на жаре — и тянула мать за юбку домой. Игнатий Павлович смахнул со щеки слезу и, сделавшись сразу серьезным, решил сказать подходящее случаю напутствие:

— Ты, Сергей, со старшиной перво-наперво поладь. Старшина в армии — главная сила. Это я по себе знаю. Ссориться с ним — что против ветра плевать. Завсегда отвечай ему «так точно» и поворачивайся себе через левое плечо. Он бугай, шея во, — Игнатий Павлович показал руками старшинскую шею, — будет доволен… Ну да ладно, — вдруг оборвал он себя, — хватит об этом. Будь здоров, Сережа. Возвращайся с победой!

И прижался небритой щекой к пухлой щеке Сергея.

За Сормовом, куда прибыл эшелон, в редком сосновом лесочке новобранцев встретил сутулый, немолодой дядька с длинными крестьянскими руками. Он назвался старшиной роты Бойцовым Иваном Акимовичем. Старшина построил молодых бойцов в одну шеренгу и попросту рассказал о себе: был, дескать, он председателем колхоза, коммунист, повоевал под Москвой, ранен. Потом поговорил с каждым: откуда прибыл, сколько классов кончил, не знает ли поварское дело, не шофер ли?

Сергей Кузнецов, стоявший правофланговым, видно, показался старшине — рослый, красивый парень. Его он тоже спросил тихим простуженным голосом:

— Ты из каких, сынок, будешь?

— Кировский я, — проокал Сергей.

— Фабричный?

— Да, из рабочих.

— Ну вот и хорошо… Будем вместе служить, — сказал старшина, обращаясь уже ко всем новобранцам. И уточнил: — А служить будем в двадцать пятой танковой бригаде полковника Куценко, в мотострелковом батальоне, в роте автоматчиков. В мехкорпусе генерала Шубникова. Понятно?

— Понятно, — нестройным хором ответили молодые бойцы.

— Ну, раз понятно, тогда расходитесь. Покурите малость, а потом будем с вами шалаши ладить.

Пришел командир роты, совсем юный лейтенант в щегольских, тщательно начищенных сапогах. Он показался Сергею этаким десятиклассником-отличником, из благополучной семьи, баловнем, каких чуть ли не до восьмого класса мама провожает в школу. Позже Сергей узнал, что лейтенант Карцев, и верно, из десятилетки, москвич, окончивший ускоренное военное училище, но успел уже повоевать где-то на юге и даже был ранен.

На людях ротный ходил пружинящей походкой, высоко задирая голову, говорил громко и только в пределах уставных формул.

Он принял от старшины доклад. Сергей удивился, что большерукий старшина доложил четко, по форме и повернулся, отдал честь тоже ловко, даже молодцевато. Вот тебе и колхозный дядька! Карцев бегло оглядел новобранцев, построил их в две шеренги, заставил промаршировать минут десять, потом распустил строй и ушел, сказав напоследок:

— Утром осмотрю шалаши. Делать прочно, не халтурить…

Формировка, которой Сергея пугали на заводе, не показалась тягостной. Строем гоняли мало, караульная служба была, но не очень строгая — охраняли лишь свое расположение. Три раза роту выводили на стрельбище, один раз подняли ночью по тревоге и приказали совершить десятикилометровый марш-бросок. Пришлось попотеть с полной выкладкой да еще вдобавок тащить километра три на спине тяжелую минометную плиту. Дважды «покатали» автоматчиков на танках. «На броне», — уточнил лейтенант Карцев, показывая, как нужно взбираться на танк и как с него спрыгивать на ходу.

В общем, служба как служба, только поджимала тыловая «пайка» — шестьсот пятьдесят граммов хлеба и суп-пюре гороховый из концентрата или «шрапнель» — ячневая каша с редкими прожилками мяса. Зато Сергей вдоволь наелся в эшелоне, когда отделенный командир сибиряк Анатолий Батьянов притащил в теплушку в плащ-палатке десяток теплых хлебных буханок, большой шматок сала и консервы в аккуратных голубеньких баночках с ключиками.

В вагоне выдали и теплую одежду. Она понравилась Сергею — две пары рукавиц — одни меховые, другие суконные с двумя пальцами, новенькие ватники, шапки, а главное, автоматчикам достались мягкие, уютно пахнущие овчиной полушубки.

— Комсоставские, — сказал Батьянов, разглаживая на себе просторную, не по росту одежку.

Явно лишним показался противогаз, и Сергей, памятуя советы повоевавших заводских ребят, вынул из сумки маску, зеленую жестяную коробку и бросил все это под нары. А в пустую брезентовую сумку сунул вафельное полотенце, вторую пару рукавиц, кусок мыла и сухари, выданные на дорогу, — получилась добрая хозяйственная торба.

Сержант Батьянов оказался веселым и говорливым парнем. Сперва он рассказывал про свой Якутск, а потом перешел на фронтовые истории — тоже уже успел повоевать прошлой зимой.

— Мы сейчас поездом едем. А вот как я в первый раз на фронт попал? Чудная история! Хотите, расскажу? — начал Батьянов, осторожно насыпая махорку в козью ножку.

— Расскажи, делать все равно нечего, — отозвался Сергей, слезая с нар и садясь на патронный ящик у распахнутой двери вагона.

Другие тоже сползались в кружок.

— Ну вот. Дело было в ту зиму. Гонят, значит, наши немцев. От Москвы гонят. А я в ту пору в авиадесантниках служил, мы в Рязани стояли. Прыжки там, строевая, огневая, все как положено. А в январе и нас — на грузовики, везут под Москву на аэродром. Не знаю даже, где тот аэродром, — привезли ночью и сразу по самолетам развели. А в самолетах холодно, стенки алюминиевые промерзли, сидим, зубами постукиваем. Погода плохая: ветер, снег.

— Вас в тыл к немцам? — спросил Сергей.

— Подожди, не перебивай, — отмахнулся от него сержант. — Полетели мы, значит. Самолет трясется, в воздушные ямки ныряет. Летим долго, часа полтора, наверное. Потом сигнал, команда, двери настежь, и мы, голубчики, спускаемся на своих зонтиках. Я так хорошо приладился на стропах, только, посвистывая, звезды считаю. А внизу — земля черная-пречерная. Думаю, только бы на деревья не угодить. Но сел хорошо, на поле, в рыхлый снег. Быстро, как учили, отстегнул парашют, автомат на изготовку и, нагибаясь, осторожненько вперед бегу, к деревне. А уж светать начало: деревня хорошо видна, аккуратненькая такая — избы рядком стоят, трубы печные курятся, палисадники целехонькие, и собаки лают. Я все ближе иду к домам, а сам наблюдаю, нет ли ракеты. Ее наш взводный должен был дать для сбора. Когда совсем к домам подошел, встречаю тетку с коромыслом. Я сразу, опять как учили, в снег и по-пластунски к ней. А у меня балахон белый, на снегу, значит, не видно. Подполз к тетке и говорю: «Немцы где, далеко ли?» Она, видать, напугалась, чуть ведра не бросила. Стоит и смотрит сверху вниз, слова сказать не может. Я ей снова: «Отвечай, говорю». Тетка опомнилась. «А ты чей такой?» — спрашивает. «Как, — говорю, — чей, не видишь, что ли? Немцы где?» — «Где им быть, немцам-то? На фронте они, под Москвой». — «А в деревне нет?» — «Что ты, парень, бог миловал, они к нам в Ярославскую область не дошли». — «Какую такую Ярославскую?» — «Ярославская область у нас одна, — говорит, — а ты откуда, милый, ползешь?»

Кто-то засмеялся. Батьянов сердито сказал:

— Не мешай! — И продолжал: — Потом, когда мы собрались вместе — двадцать человек и старшина Дыбенко, — сообразили, конечно, что выбросили нас не туда, куда следует. Самолет в пургу с курса сбился. Ну мы, понятно, забеспокоились: ребята там, за Вязьмой, орудуют, а мы черт-те где прохлаждаемся. Пошли военкомат искать. Нашли. Входим всей гурьбой в кабинет к военкому, просим, отправьте, дескать, нас скорее по назначению. А он очки поправил, на нас посмотрел — мы все в маскхалатах, в комбинезонах, автоматы на груди, ножи сбоку висят — и бочком так к двери стал пробираться. «Я, — говорит, — сейчас насчет чая для вас распоряжусь». Ну, думаем, чай так чай, сидим, табачок достали, иные стали сидоры разворачивать, энзэ проверять. Глянули в окно: батюшки, военкоматский-то дом цепь бойцов окружает и наш очкастый военком впереди с наганом бежит. Нестроевики идут раскорякой, в шинелях путаются, винтовки у них старого образца, длинные. А мы — один к одному ребята. И у каждого автомат, по четыре гранаты. Куда против нас нестроевики с их майором! Но, слава богу, все обошлось мирно, без стрельбы. Взводный наш, старшина Дыбенко, здоровенный такой хохол, вышел во двор да как скомандует: «Становись, равняйсь!» Голос у него зычный — покойника разбудит, кадровый голос. Ну, конечно, нестроевики с их майором сразу поняли, что к чему. Посадил нас военком на грузовик — перед тем, правда, чаем все-таки напоил — и повез в Москву.

— А потом снова в самолет? — спросил Сергей.

— Это уже другая история. Прыгали, и не раз. А потом меня направили в армию генерала Рокоссовского.

— А дальше что?

— Дальше, как положено, воевали, фашистов били, город Сухиничи взяли. Ранило осколком в бедро. Ну а после госпиталя к вам прислали…

Сам Сергей войну почувствовал в ту ночь, когда выгружались из эшелона на станции Пено. В черном небе противно выл немецкий самолет.

— «Рама», разведчик, — пояснил старшина.

В кустах что-то вдруг вспыхнуло, ослепило Сергея и резко хлестнуло по ушам. Это взорвался запал от противотанковой гранаты. Солдата с оторванной кистью руки унесли куда-то на носилках.

— Один отвоевался, — сказал сержант Батьянов ошеломленному и подавленному Сергею.

На рассвете пришли кухни, автоматчики похлебали из котелков кулеш и начали садиться по машинам…

Первыми вползли в лес танки — шестьдесят две машины. За ними по скрипящей гатевой дороге, завывая, двинулись мощные, трехосные грузовики, мелкой дрожью затряслись противотанковые пушки, затарахтели мотоциклы разведроты. Колонна устремилась вперед через бесконечные, охваченные изморозью дебри.

Первый бой не произвел на Сергея особо сильного впечатления. Танк, на котором он сидел вместе с другими автоматчиками, перескакивал через мертвые, пройденные уже пехотой траншеи немецкой обороны. Другие танки, веером рассыпавшись в поле, натужно выли и двигались к кажущимся игрушечными на белом фоне домикам деревни. На снегу чернели остовы разбитых пушек, валялись скособоченные длинные серые грузовики и искромсанные бревна блиндажей — следы недавней артподготовки. Ледяной ветер обжигал Сергею лицо, забирался под полушубок. Что-то вдруг глухо хлопнуло и, как показалось Сергею, зазвенело. Он повернул голову направо и увидел, что соседний танк не двигается, а стоит на месте и позади башни вздымается вверх столбиком черный дым.

Сержант Батьянов крикнул: «Смотри!» — и прямо перед их машиной появился приземистый немецкий танк, будто вынырнувший из снежной круговерти.

«Сейчас что-то произойдет», — подумал Сергей и прижался к холодной стальной башне. Башня вздрогнула, и Сергей еле удержался на броне. Выстрел не показался ему громким, только дернулась пушка.

— Готов! — сказал сержант, крепко сжав локоть Сергею. — Спекся!

Сергей отчетливо увидел черную дыру в лобовой броне немецкого танка, чуть ниже башни.

Позже, когда выскочили на дорогу, идущую прямо в деревню, Сергею показалось, что кто-то ударил его по уху. Он зажмурил глаза, потому что свет вдруг стал нестерпимо резким. Сорвал с головы шапку, потрогал ухо: цело.

Уже в деревне обнаружил, что небольшой осколок на излете попал в шапку.

— Тебя, видать, контузило малость, — сказал сержант Батьянов, забирая из рук Сергея шапку и рассматривая зазубренный кусочек металла, запутавшийся в вате. — Попей водички или лучше глотни спирту — я тебе дам — и все пройдет. А эту штуковину на память спрячь.

Механик-водитель танка старшина Ахметов — татарин с рысьими глазами — тут же вынул из ножен эсэсовский кинжал с никелированным орлом на ручке и одним махом отсек у шапки рваное ухо.

— Будешь, пехота, с одним ухом ходить! — сверкнул он белыми зубами.

— Ладно, — ответил Сергей, с трудом приходя в себя и хватая ртом холодный воздух.

Когда вошли в пустую избу, его зазнобило. А старшина Ахметов и сержант Батьянов, отпросившись у командира танка лейтенанта Голубева, белобрысого, длинного парня, пошли вдоль улицы.

Деревня стояла глухая и тихая, даже собаки не лаяли. Ахметов и Батьянов заглянули в одну избу, в другую: пусто, холодно, только тараканы шуршат. Но «танкистское чутье» все же не подвело: в сарайчике, почти рядом с танком, оказалась немецкая каптерка — стопка старых шинелей, противогазы в гофрированных железных банках, горка консервов и картонных коробок с вареньем. Батьянов с презрением пнул валенком пыльные шинели, но аккуратно сложил съестное на брезентовый лоскут. Вместе с Ахметовым они внесли в избу трофеи и вывалили их на пол. Хлеба не было, ели ложками прямо из банок пресные волокна мясных консервов. Потом попили кипятку с «фрицевским» вареньем: ничего, вкусно.

— Порядок в танковых войсках! — сказал командир танка лейтенант Голубев, ставя железную кружку кверху дном прямо на пол.

Со скрипом открылась дверь, и в избу вошел старшина Бойцов в полушубке с поднятым воротником. Автоматчики встали, танкисты продолжали сидеть на полу.

— Вы, значит, здесь, ребята? — сказал старшина, обращаясь к Батьянову. — Потери есть?

— Нет, потерь нет, — ответил сержант. — Вот только красноармеец Кузнецов слегка контужен. И шапка у него пропала. Надо бы заменить, товарищ старшина.

— Голова-то цела?

— Цела, — улыбаясь, ответил Сергей.

— Вы вот что, ребята, учтите. Это не шутка. Я вам серьезно говорю, при танкистах; они, видать, уже повоевали, знают. А вы запомните. Первый бой, и деревню заняли, немцев сколько побили, а сами все целы. Это, ребята, не часто бывает. Значит, мы с вами как надо воевали. Учтите и будьте здоровы, сынки!

— Поешьте с нами, товарищ старшина, — предложил Сергей.

— Благодарствуйте, некогда. Да и вы тут не задерживайтесь: подзаправьтесь и выходите к танкам. Через пятнадцать минут— марш.

— Старшина-то ваш философ, — усмехнулся лейтенант Голубев.

— Он боевой старшина, — серьезно ответил Сергей. — Под Москвой ранен…

Команда по радио двинула танки вперед, через деревню, а потом снова через белое снежное поле, и каждый из автоматчиков, прижавшись к башне, чувствовал, как колкий ветер пробивается через полушубки и ватники. На этот раз отделение Батьянова — восемь человек — было десантом на танке командира бригады. Через два часа пути со скрипом открылся люк, и оттуда вылез тучный полковник Куценко. Вытер потное лицо и сказал приветливо автоматчикам:

— Здорово, хлопчики! Замерзли?

— Есть маленько, товарищ полковник, — ответил за всех Батьянов.

— Деревню возьмем — согреемся.

Сергею было хорошо видно, как на белом поле развертывались танковые батальоны, как охватили они с двух концов деревню, ведя огонь с ходу по траншее, перерезавшей улицу. Полковник снова опустился в башню, и автоматчики остались на броне одни. Танк, подскакивая на колдобинах, набирал скорость, пушка его покачивалась.

— Не зевай! — услышал Сергей голос командира отделения и почти механически нажал на спусковой крючок автомата. Пули брызнули в сторону деревенской риги, где, как показалось сержанту, мелькнула тень. И впрямь, из риги к оврагу прыгали два немца, путаясь в длинных прорезиненных плащах. Сергей выстрелил им вдогонку. Один упал, а второго он сразу потерял из виду: танк уже вползал в неширокий деревенский порядок.

Крайний дом горел, из ворот на улицу выезжал, буксуя в рыхлом снегу, длинный пятнистый немецкий бронетранспортер. Танк с ходу ударил его по радиатору и отшвырнул в кювет. Сергей вместе с другими стрелял из автомата по выскакивающим из бронетранспортера немцам.

Так прошел еще один бой. За ним — еще и еще. Когда после шести суток рейда бригада штурмовала на рассвете станцию Боковка, на танке рядом с Сергеем вдруг оказалась девушка в куцем полушубке и круглой шапке-кубанке.

— Ты куда? — спросил Сергей.

— С вами поеду.

— Зачем?

— Вдруг кого ранят — перевяжу.

— А если тебя ранят? Что мы будем делать?

— В меня не попадут, я маленькая.

— Зовут тебя как?

— Валей Гаврилиной звали. А что?

Сергей снял с себя плащ-палатку и накрыл Вале ноги.

— Ветер сильный, — пояснил он.

— Спасибо, мальчик, — улыбнулась девушка.

Танки вплотную подошли к станции и стали вести огонь из укрытий. Десант спешился. Из темноты вынырнула щуплая фигурка батальонного вестового Федченко. Увидев Валю, он замахал ей рукой:

— Куда ты пропала, Гаврилина? Капитан Савичев тебя спрашивает. Там старшину ранили, а перевязать толком некому.

— Какого старшину? — испуганно спросил Сергей.

— Да вашего старшину, Бойцова. Обед он привез на полуторке, а тут обстрел начался. Снаряд прямо в кузов и угодил: шофера насмерть, у старшины осколок в плече, каша на елках висит.

— Вот и наш Иван Акимович отвоевался, — грустно сказал Батьянов.

Днем поступил приказ: всем сосредоточиться у полотна железной дороги. Танки, завывая, двинулись с места. Автоматчики на броню не сели: что без нужды на железе сидеть — холодно, решили пробежаться по морозцу.

На перроне Сергей увидел с развернутой картой в руках полковника Куценко в окружении командиров. Куценко тоже заметил бойца и загудел своим хрипловатым баском:

— Эй, хлопчик! Я тебя, одноухий! Сбегай за своим ротным, и чтобы одна нога здесь, другая там. Живо, хлопчик!

Сергей побежал вдоль путей. В израненной будке стрелочника — через крышу шел снег — у железной печки сидел на корточках лейтенант Карцев и сушил на огне портянки. Ему не очень понравилось, что боец видит его в столь непривлекательном положении. Недовольно спросил:

— Чего тебе?

— Товарищ лейтенант, полковник Куценко срочно требует.

Карцев поморщился, намотал на ногу непросохшую портянку, обулся и побежал, подпоясывая на ходу шинель. Перед полковником Куценко вытянулся по всей форме, но тот, не дослушав его доклада, заговорил сам:

— Вот что, ротный. Всех хлопцев, что до станции дошли, представить к «Отваге». Вот этого одноухого — к «Звездочке». И сержанта, что с ним на броне был, тоже к «Звездочке». Понял?

— Так точно! Разрешите вопрос?

— Спрашивай, только учти, мне некогда.

— Старшину у нас ранили за километр от станции. Не дошел…

— Представляй и старшину.

— Есть! — Лейтенант четко, через левое плечо повернулся и пружинисто зашагал к себе в будку.

В ту ночь Сергей примостился спать тоже в какой-то будке. Горела печка, пахло портянками и овчиной. Утром его растолкал Батьянов.

— Вставай, Серега. Пока ты здесь дрыхнул, немец нам в тыл зашел.

— Быть не может!

— Точно. Ординарец комбрига сказал, фрицы нам дорогу перерезали. Так что мы сидим здесь, как грибы в кузове.

Скоро вся бригада сосредоточилась в лесу, у рокадной дороги. Начали рыть окопы.

— Полного профиля велят, — говорил Батьянов. — Значит, долго загорать собираемся. Надо кухню искать.

Кухню сержант нашел довольно быстро, но в ней только чай грели.

— Не будет приварка сегодня, — объявил всегда какой-то сонный повар Титов. — Велено энзу есть.

— А где ее брать, эту энзу?

— А тебе разве перед наступлением не дали консервы, сухари, сахар? Неужто сожрал?

— Это когда было…

Сергей по совету старослужащих тоже съел НЗ в первый же день наступления.

— Припухаем, стало быть, — резюмировал отделенный.

Но вечером два бойца разносили по окопам в плащ-палатках консервы — по полбанке на брата и впридачу еще по сухарю. Потом выдали сахар и табак.

— Живем, Серега, — обрадовался Батьянов.

Трое суток они сидели в окопах. Несколько раз за это время пришлось отбивать просочившиеся в лес немецкие патрули. Главными силами немцы в лес не лезли — остерегались. Зато кругом по грейдерам и лесным гатям глухо урчали немецкие танки. Особенно отчетливо лязгание гусениц, команды и рокот двигателей слышно было по ночам. Тогда Батьянов тормошил Сергея, и тот, высунувшись из-под полушубка и твердой от сырости плащ-палатки, всматривался в темноту.

— Слышишь? — спрашивал Батьянов.

— Слышу. Кольцо, видно, сжимают. А мы сидим.

— Надо, значит, так.

— Досидимся.

— Ладно, спать давай!

И они ложились рядом, спина к спине, укрывшись двумя овчинными полушубками, а сверху мокрыми плащ-палатками. Под спинами похрустывали пушистые еловые лапы.

Утром по окопам прошел сам командир корпуса генерал Шубников в сопровождении комбрига Куценко — оба крупные, широкоплечие и чем-то похожие друг на друга. Только на Шубникове была накинута черная бурка, а Куценко — в полушубке и танкошлеме.

Куценко опять узнал Сергея.

— Жив-здоров, одноухий?

— Так точно.

— Не журись, еще повоюем.

7

В блиндаже было тихо.

На лавке сидел генерал армии, положив руки на стол и сжав кулаки. Он молчал и, не мигая, смотрел на пронзительно яркую лампочку, питавшуюся аккумулятором, — импровизированный светильник всех полевых штабов. Потом взглянул на карту. Карта лежала на столе, и стрелы, синие стрелы гитлеровских танковых дивизий, сходились, пробиваясь через зеленые массивы леса, к деревне Кузьмичи.

— Кузьмичи, Кузьмичи… — вдруг замурлыкал генерал.

Сидящий напротив порученец, молодой полковник с четким пробором на круглой голове, вздрогнул, видимо, проснувшись, широко раскрыл глаза и на всякий случай вскочил.

— Зови Поливанова, — сказал генерал армии.

Вошел командующий армией генерал-майор Поливанов и вытянулся, опустив руки вдоль белого полушубка.

Для Поливанова приезд представителя Ставки Верховного Главнокомандования был полной неожиданностью. Проводилась ответственная, но все же армейская операция. Даже командующий фронтом, который находился в районе Великих Лук, где шла трудная и сложная боевая операция, держал с Поливановым лишь телефонную связь. И, конечно, поселившийся в его землянке гость стеснял и смущал Поливанова, да еще в такое время, когда корпус Шубникова оказался в кольце и наступление приостановилось. Все эти дни Поливанов спрашивал у командующего фронтом совета, но тот отвечал как-то неопределенно: пусть, дескать, Шубников держится, поможем.

А как поможем? Когда поможем? В корпусе кончаются боеприпасы, четверть заправки горючего, на полсуток сухарей. Кольцо — плотное, созданное танковыми дивизиями, невесть откуда явившимися сюда, в эту глухомань. Разведка обнаружила их поздно, когда они уже прорвались на Кузьмичи, основательно проутюжив боевые порядки нашей пехоты. Теперь Поливанов знал, что немецкие танки выгрузились из эшелонов за Смоленском. Расчленить мехкорпус Шубникова с ходу им, правда, не удалось. Он огрызнулся крепко. И тогда противник изменил направление своего удара, сумел смять боевые порядки стрелковых дивизий, державших фланги прорыва, занял Кузьмичи, перерезал единственную здесь в зимнюю пору дорогу и запер мех-корпус в лесном котле. По снегу, через лес, выйти, конечно, можно, сбив еще несильные немецкие заслоны вне дорог, но техника там не пройдет. Не пройдет техника…

Резкий голос представителя Ставки прервал его мысли:

— Садись, генерал. Обсудим обстановку.

Поливанов сел на лавку.

— Корпус из кольца выйти может?

— Сам не может, товарищ генерал армии.

— Ну и что предлагаешь делать?

Поливанов молчал.

— А без техники может?

— Да, товарищ генерал армии. Люди выйти могут по лесу, по целине. С боем, конечно.

— Итак, ваше решение? — уже обращаясь на «вы», спросил представитель Ставки.

— Может быть, Шубников остатками сил ударит по шоссе через Кузьмичи?

— И что?

Поливанов замолчал.

— Ловко придумано. Корпус расплющится о немецкие танки, а мы с тобой доложим в Ставку о принятых мерах, которые, к сожалению, не дали результатов.

Еще сможем сообщить количество наших убитых и пленных. Так, что ли?

Генерал армии начал злиться, и это заметил Поливанов.

— Тогда выход один.

— Ну что же, я рад, что вы правильно оценили обстановку, — уже спокойно и, как показалось Поливанову, даже приветливо сказал представитель Ставки.

Генерал Поливанов взял карандаш.

— Пиши. «Шубникову Точка Уничтожайте матчасть Точка Выходите людьми Точка Район выхода деревня Карпухино Точка В три ноль-ноль будет подожжено несколько строений Точка».

И после паузы добавил:

— Прикажи саперам в три ноль-ноль зажечь какие-нибудь сараи в Карпухино. Помоги Шубникову артиллерийским огнем и атаками с этой стороны. Шубников вырвется — меня разбудите.

— Для вас мы подготовили домик, там можно отдохнуть, — сказал Поливанов.

— Нет, я останусь здесь.

Поливанов вышел.

Генерал армии прочертил на карте тоненькую стрелку, пересекшую в лесном зеленом массиве синюю немецкую стрелу почти у самого основания. Негромко сказал полковнику:

— Спать пора.

Полковник с пробором все так же широко раскрыл глаза, не сразу поняв генерала.

— Спать, говорю, пора.

Представитель Ставки приехал к Поливанову налегке — взял лишь порученца и двух генштабистов-полковников с картами. Салон-вагон с группой операторов стоял на путях у станции Андреаполь, дожидаясь его возвращения. На большом столе были разложены карты, но не района Белого и Ржева, а совсем другого района— Ленинграда, Волхова, Мги. Там в январе должно осуществиться то, что давно ждет измученный блокадой и голодом город, ждет вся страна. И теперь генштабисты-операторы колдовали над картами.

Еще в Москве с его участием в большой тайне была разработана операция под кодовым названием «Искра»— прорыв блокады Ленинграда. И в январе ему предстояло координировать действия двух фронтов — Ленинградского и Волховского, которые прорвутся навстречу друг другу и наконец перережут «бутылочное горло» — так называли в гитлеровском генштабе непреодолимый, по их убеждению, узкий перешеек, закованный дотами и дзотами и соединяющий основные силы группы армий «Север» с Ладожским озером и Шлиссельбургом, блокируя великий город.

После Сталинграда и грандиозной операции «Уран», которая развивалась столь успешно, его мысли были прикованы к операции «Искра». Но отвлекающий удар, который наносится здесь, на Калининском фронте, на короткое время завладел его вниманием.

8

Полет оказался не из приятных. «Юнкере» шел на небольшой высоте, его кидало то вверх, то вниз. Внизу на белом и плоском снежном поле чернели проплешины земли.

Генерал-майор Крафт сидел в кресле у откидного столика, подняв меховой воротник кожаного пальто — в салоне было прохладно, — и восстанавливал в памяти по деталям последний разговор с фюрером, взвешивал, правильно ли вел себя, когда Гитлер лично инструктировал его, направляя для связи в группу армий «Дон» к Манштейну, которому предстояло прорваться в Сталинград к Паулюсу. «В общем, все-таки правильно, — решил генерал. — Хотя, наверно, надо было настаивать на переброске к Манштейну большего числа дивизий с других фронтов». Но фюрер — этого нельзя было не заметить — говорил с ним необычно приветливо. Гитлеру, видимо, хотелось, чтобы генерал передал Манштейну его доброе и особое отношение к персоне фельдмаршала. Фюреру было известно, что в Крыму Крафт работал в штабе Манштейна и считал себя его учеником. Недаром вставил в разговоре фразу: «Манштейну как герою Крыма…» Это, конечно, было сказано специально для передачи фельдмаршалу. Фюрер подчеркнул также, что тогда, в Крыму, у Манштейна сил было меньше, чем у русских, но он справился с задачей, и справился блестяще. «Сейчас задача не сложнее», — жестко сказал Гитлер и потом стал распространяться о том, как прекрасно удалась деблокада окруженной прошлой зимой демянской группировки. А резюме последовало такое: «Там были леса и болота — маневр невозможен. Здесь, на Дону, — степь, простор для танков. Значит, здесь легче».

С минуту Гитлер молча смотрел, уставившись на генерала совершенно отсутствующим взглядом. Затем, не обращаясь уже ни к кому лично, заговорил о новых подвижных соединениях русских: «Механизированные и танковые корпуса они создали в этом году и применяют довольно умело, но это временно. У Сталина нет настоящих танковых кадров. Танки — наше оружие, германские молоты, сокрушающие все и вся».

Фюрер не бегал, как это часто бывало, по кабинету, не кричал, внешне казался спокойным. Только когда показывал по карте расположение окруженных дивизий Паулюса и границы котла, — генерал заметил, — пальцы у него дрожали.

При появлении Цейтцлера, нового начальника генштаба сухопутных войск, фюрер несколько изменил тональность беседы, стал резче и официальнее. Он, как бы формулируя для стенограммы, еще раз сказал о главной задаче группы армий «Дон»: коротким и сильным ударом деблокировать Паулюса. Продиктовал в общих чертах директиву по «Зимней грозе» — таково было кодовое название операции, порученной Манштейну.

«Мы останемся на Волге, никто нас оттуда не сдвинет. Наши танки, как зимняя гроза, прорвутся к Паулюсу, и тогда мы будем иметь трамплин для нового прыжка».

По всей видимости, эти слова адресовались истории. Фюрер произносил их, опять-таки не обращаясь ни к кому из присутствующих.

Заметив вставшего из-за стола генерала, он только кивнул. Аудиенция закончилась.

Да, непростая задача изложена в директиве «Зимняя гроза», это хорошо понимал генерал: деблокировать трехсоттысячную группировку — двадцать две дивизии, сто шестьдесят отдельных частей, которые русские плотно зажали в клещи. К тому же противник не остановился, его танки и пехота развивают наступление.

Во время аудиенции, когда кто-то заговорил о резервах для Манштейна, фюрер показал пальцем в сторону Цейтцлера, но потом все-таки сказал, что несколько дивизий уже идут из Польши и Германии, кое-что перебрасывается из Орла, из Воронежа.

— Что касается рокировки сил из-под Москвы, то Манштейн получит на этот счет указания Цейтцлера, — добавил он.

Генерал-майор Крафт посмотрел тогда на Цейтцлера и подумал: «А ведь на этом месте сейчас был бы Паулюс, не приключись та история на Волге! Многие говорили, что фюрер остановил свой выбор именно на Паулюсе, считая его наиболее подготовленным оператором, вполне способным заменить Гальдера».

Сейчас Гальдера убрали, свалив на него все осенние неудачи, заменили Цейтцлером, а Паулюс там, в развалинах Сталинграда, ждет спасения от Манштейна, человека, который уже не первый раз выполняет поручения особой важности. После Крыма фюрер возложил на него задачу: окончательно решить судьбу Ленинграда, вынуть эту занозу. Потом, правда, передумал и направил Манштейна в Витебск, поставив во главе резерва дивизий, предназначенных для отпора возможным действиям русских на подступах к Москве. Сейчас Манштейн на юге — в Старобельске, в Ростове, в Новочеркасске собирает в кулак группу армий, призванную действовать от среднего течения реки Дон до астраханских степей и деблокировать Паулюса.

Крафт знал, с каким трудом выбрался Манштейн из Витебска. Три дня не было летной погоды, три раза фельдмаршал возвращался с аэродрома. На четвертый день, позвонив Цейтцлеру, фельдмаршал выехал поездом.

Манштейну дали, конечно, подкрепление из резерва фюрера, с Западного театра. К нему же должны были прибыть дивизии и из глухого района между Москвой и Великими Луками, но, как сообщил генерал Цейтцлер, они прямо с колес брошены в бой против русского мехкорпуса и стрелковых соединений, которые создали угрозу коммуникациям группы армий «Центр». Это серьезно обеспокоило и фюрера.

— Опять русские танки, — сказал Гитлер с раздражением.

А Цейтцлер вынужден был признать, что генеральному штабу только теперь стало понятно, почему танки столь демонстративно двигались по лесным дорогам Калининщины. Русские шли днем и ночью, создалось впечатление подготовки большого наступления. Оживился у них и Западный фронт. Создавалась явная угроза для всей ржевской группировки.

Далее начальник штаба доложил, что командование группы армий «Центр» принимает меры к ликвидации прорыва, и, может быть, ему удастся блокировать русский мехкорпус, но фюрер никак на это не реагировал. Что значит эта блокада в сравнении со Сталинградским котлом! И тем не менее, она уже отвлекла значительные силы, не дает возможности свободно перебрасывать подвижные соединения туда, где сейчас они нужнее всего — в район Тормосина и Котельникова…

Раздумывая теперь над тем, что лично наблюдал и слышал в ставке Гитлера, генерал-майор Крафт перенесся мысленно под Ленинград, судьбу которого этой осенью должен был решить окончательно именно Манштейн вместе со своими крымскими гренадерами. Оттуда тоже можно было бы взять кое-что для операции «Зимняя гроза». Но и там карты спутаны. Одна дивизия уже взята для ликвидации калининского прорыва. И не будет ничего удивительного, если русские этой же зимой вдруг нанесут удар и здесь. Ведь проглядела же осенью немецкая разведка скопление русских резервов, и прежде всего танковых, на флангах сталинградского клина. Чего стоил прогноз Гелена о вероятности русского наступления и в центре, на московском фронте? Этот прогноз разослали по фронтам. Его читал и он. Читал и не сомневался в основательности таких предположений. Да что он — фюрер поверил в это! Недаром в районе Витебска создавался резерв дивизий. Не случайно и Манштейна переадресовали туда же как гарантию от неожиданностей. «Если русские попытаются прорвать фронт в центре, группа Манштейна в несколько дней ликвидирует любую попытку».

Представить себе, что советские войска будут наступать в донских степях, никто не мог. Ни фюрер, ни Кейтель, ни Цейтцлер не допускали такой возможности. Можно ли было думать, что русские после трагических для них событий под Харьковом и на Дону, в Крыму и в районе Волхова смогут осуществить наступление сталинградского масштаба? Фантастично! Откуда что взялось? Эти свежие армии и танковые корпуса, угрожающие теперь всей южной группировке вермахта? Эти Жуков и Василевский, организовавшие такую грандиозную операцию? Эти генералы, так точно и так грамотно замкнувшие стрелы у Калача и Советского? Эти танковые и механизированные корпуса? Откуда все это?.. Разве летнее отступление русских не казалось преддверием их долгожданной, но полной и окончательной катастрофы?..

Самолет резко осел, и генерал почувствовал, как заныло сердце. Он пальцем подозвал адъютанта, сидевшего в переднем отсеке, и попросил принести рюмку коньяка.

9

Полковник Середа, очищая хлебной корочкой дно котелка с остатками горохового супа, вдруг почему-то вспомнил, как первый раз в Анкаре на званом обеде перепутал вилки. Их подали почему-то три, и три ножа. После мяса принесли рыбу. Кое-как поковырял вилкой, оставив добрую половину, — не поддавалась. Осторожно положил вилку на скатерть, обтерев корочкой белого хлеба. Но после обеда протокольщик посольства все же сказал ему:

— Неладно у тебя, Иван Кузьмич, получилось.

— А что такое?

— Да ты рыбу-то обычной вилкой ковырял, а там была специальная вилочка с перепоночками.

Середа расстроился тогда: приехал за границу — и сразу такая незадача. Обошлось. За три года разобрался и в вилках, и в ножах, и в других премудростях этикета. Но к посольской работе так и не привык, а от войсковой поотстал.

Куда-то в даль памяти ушел гарнизон с его размеренным ритмом, строевыми смотрами, изучением наставлений, инспекторскими проверками, пересудами командирских жен. Вернулся Середа в строй уже не на Украине, а в Подмосковье, где формировался корпус Шубникова. Раньше он считался растущим штабным офицером, а тут сразу почувствовал, что отстал.

Генерал Шубников держался в наступлении, как рыба в воде, — все время ощущал пульс боя, внимательно следил за перемещением колонн и боевых порядков, точно знал, когда и кого надо подстегнуть, даже обругать, а кого ободрить, похвалить. Придумал какой-то свой, как говорили, «шубниковский», способ движения танков по снегу. А Середа, по идее, правая рука командира, по существу, лишь фиксировал то, что решал Шубников. И потому нервничал, злился, порой срывая свою досаду на операторах, офицерах связи, работниках разведотдела — ребятах в основном молодых, но уже повоевавших. Особенно его раздражал начальник оперативного отдела майор Бородин — высокий парень с красивым круглым лицом. Середа и сам не понимал, почему, но раздражал он его явно.

Бородин первым доложил о тактическом окружении корпуса, не побоялся произнести слово «котел» и сразу же предложил меры: сосредоточение, круговая оборона, усиление танкового резерва, изменение системы огня. Шубников, не спрашивая мнения Середы, одобрил все эти предложения и добавил, обращаясь к ним обоим:

— Ты, Бородин, будешь при мне. Возьми рацию. А вы, товарищ полковник, соберите штаб в кулак и держите связь с частями.

Середа понял, что сейчас, в той новой обстановке, гораздо нужнее, чем он, этот молодой, расторопный командир в ладном белом полушубке и меховой шапке с не положенным по уставу кожаным верхом.

…Середа поставил котелок и спросил адъютанта:

— Генерал не искал меня?

— Нет.

Полковник поморщился. За все дни, что они находятся в окружении, Шубников ни разу не обращался к нему за советом. Бегал с Бородиным по переднему краю созданной наспех обороны, следил за маскировкой, совещался с командирами бригад, а Середу как бы не замечал. Только на седьмой день прислал за ним автоматчика.

У машины Шубникова собрались все командиры бригад, замполит полковник Кузьмин, майор Бородин, начальник связи подполковник Синица и еще несколько человек. У всех — усталые лица, многие обросли щетиной.

Шубников сбросил с плеч прямо на снег черную свою бурку — память о кавалерии, — раскрыл планшет.

— Прошу взять карты, — без предисловий начал он.

Зашуршали карты.

— Найдите населенный пункт Кузьмичи.

— Чего его искать, — прогудел Куценко, — до смерти не забудем их, эти Кузьмичи.

— Полковник Куценко, прошу внимания, — серьезно сказал генерал. — Найдите теперь деревню Карпухино… Нашли?

Все ответили, что нашли.

— Сюда, на Карпухино, будем выходить с боем. Ориентир — четыре пожара.

— А танки и машины? — это спросил командир мехбригады полковник Пантелеев.

— Оставшиеся танки пойдут на Кузьмичи, на прорыв. Люди, как я сказал, — на Карпухино. Транспортные машины сжечь. «Катюши» взорвать. Минометы и стрелковое оружие — с собой. Раненых вынести на носилках. Всех.

И, обращаясь к начальнику санслужбы полковнику Векслеру, спросил:

— Борис Моисеевич, сколько у нас в наличии носилок?

Векслер почему-то снял очки и скороговоркой ответил:

— Более двухсот.

— Позаботьтесь о распределении их.

Заключил:

— На всю подготовку — два часа. В ноль сорок пять выступаем. Майор Бородин сообщит маршруты.

Люди молча топтались на месте, не расходились. Они ожидали чего угодно, только не этого. Готовы были все броситься на прорыв и сгореть в этом бою. Не удивились бы, если бы Шубников приказал: «Сражаться до последнего». Но уничтожить технику и выходить?! Бросить здесь, в лесу, все, что осталось?.. Это было непривычно, хотя каждый на основе опыта семнадцати месяцев войны давно усвоил: если посидеть в лесу еще сутки-двое, немцы расчленят корпус и уничтожат по частям. Ведь снаряды на исходе, продуктов нет. Ждать своих? Но где они, свои? Да и каждый из собравшихся здесь знал, как это безумно трудно — деблокировать попавшее в котел соединение силами, потерявшими наступательный темп.

Выходило по всем статьям, решение командира правильное. Наверно, единственно правильное. Но все же непривычное.

Полковник Пантелеев — сухонький и уже в летах — прервал тягостное молчание:

— Товарищ генерал, разрешите задать вопрос?

— В чем дело? — Шубников повернул свою толстую шею.

— Это ваше собственное решение?

Шубников нахмурился:

— Какое это имеет отношение к делу?

— Скажи им, Николай Егорыч, — произнес молчавший до сих пор начальник политотдела полковник Кузьмин. — Скажи им, не томи. Пусть люди знают.

— Это решение представителя Ставки.

Все облегченно вздохнули — так, по крайней мере, показалось Шубникову. Им, видимо, не больно-то хотелось выполнять такой приказ командира корпуса. Хотя, разумеется, они бы выполнили: люди военные.

Шубников еще раз оглядел всех: крупного Куценко, маленького, видно, изрядно замерзшего Пантелеева, раненного в голову, совсем молодого майора Ковалева — командира танковой бригады, очкастого, профессорского вида (а он и был профессор) Векслера, гладкого и чистого Бородина (где он здесь моется, черт его дери!). Выходит, все они были готовы к худшему. Не могли же эти повоевавшие уже командиры не понимать, что с ними стало бы завтра, ну, послезавтра.

— Задача ясна? — уже мягче спросил Шубников.

Командиры свернули карты и молча стали расходиться.

— Постой, Семен Захарыч, — окликнул он Куценко, — дело есть.

— Я понял вас, Николай Егорыч.

— Что ты понял?

— Моя дорога ясная — на Кузьмичи, на прорыв.

— Почему твоя? Разве только у тебя остались танки?

— Моя. Я первый вышел на Боковку, да и танков у меня побольше, чем у других.

— Ну ладно, что нам друг перед другом темнить. Будешь командиром танковой группы. Пойдешь по дороге и сорвешь заслон…

— Понятно… Отвлекающий удар…

Шубников обнял его.

— Ты все понимаешь, танкист. Ну, будь здоров. Хороший ты командир!

— Хочу спросить тебя, Николай Егорыч. — Куценко впервые назвал генерала на «ты».

— Спрашивай, Семен Захарыч.

— Как думаешь, мы хорошо воевали?

— Думаю, что хорошо. Во всяком случае, ты воевал, как надо.

— А что же произошло? Почему так все вышло?

— Ты старый вояка, Семен, и не мог не заметить, что немцы здесь свеженькие, с колес.

— Да, я это заметил, и даже сам тебе докладывал об этом, когда взяли в Боковке два состава с имуществом.

— И куда они шли, эти составы?

— Я не генштаб, не знаю. Но думаю, туда шли, на юг.

— И я так думаю, Семен.

— Значит, мы не зря тут шуровали?

Генерал опять обнял Куценко и произнес совсем тихо:

— Нам еще спасибо скажут.

— Положим, там, на юге, о нас не знают, не ведают.

— Разве это важно, Семен, знают, не знают. Для дела воюем.

— Для дела, Николай Егорыч. Благодарю тебя за добрые слова. Ты у меня с души камень снял.

Куценко повернулся и, не оборачиваясь, пошел, почти побежал в сторону рощи, где угрюмо урчали танковые моторы и блестели огоньки костров.

Когда комбриг скрылся за елками, к Шубникову подошел Середа:

— Все танки передаются Куценко?

— Все.

— Подготовить письменный приказ?

— Не надо. Бородин устно передаст по бригадам.

— Может быть, следует зафиксировать это решение? Ведь пробиться через Кузьмичи практически невозможно.

Генерал начал злиться:

— Может быть, вы хотите возглавить танковую группу вместо Куценко?

— Если прикажете…

— Не прикажу, — спокойно сказал Шубников, — выполняйте свои обязанности.

Он повернулся к Середе спиной, забравшись на сиденье «виллиса», и развернул карту.

К машине подошел замполит Кузьмин, протянул Шубникову голубенький листок тонкой бумаги.

— Ты видел это? Тут про тебя.

— Нет, комиссар, не видел. — Генерал взял листок в руки, стал читать.

Под эпиграфом «Штык в землю» шел короткий текст, напечатанный довольно небрежно, с ошибками: вместо «у» какой-то странный знак, «й» вообще пропущено, вместо мягких — твердые знаки. Но суть была ясна: листовка адресовалась «доблестным танкистам» окруженного мехкорпуса и призывала немедленно сдаваться в плен, который даст «хлеб, тепло и освобождение от произвола комиссаров и тупиц-командиров». Хотя «честным офицерам» тоже были обещаны разные блага, а в самом конце сообщалось: «Генерал Шубников, который завел вас в этот мешок, давно бросил вас и улетел на самолете в Москву».

Шубников скомкал листовку, бросил на снег.

— Надо бы сохранить на память, — улыбаясь всем своим широким лицом, сказал Кузьмин и поднял листовку. — Отличается от прошлогодних: тон иной, и обращение персональное — специально для нас напечатали. Фирма не жалеет затрат. Видно, мы их тут действительно напугали.

— Да, видно, так, Иван.

10

— Верховный Главнокомандующий вызывает, — сказал Поливанов и протянул через стол трубку представителю Ставки.

Генерал армии без вступлений (видимо, так уж было заведено) доложил обстановку.

Трубка молчала.

Выдержав минутную паузу, он сказал:

— Я закончил.

В трубке раздался легкий кашель, а затем вопрос:

— Ваше решение?

— Уничтожить матчасть, выводить людей.

Опять пауза и новый вопрос:

— Всю матчасть?

— Да, всю.

— А если драться?

— Драться бесполезно. Люди будут потеряны. Корпус как боевая единица перестанет существовать.

— Вы уже отдали приказ?

— Да, отдал.

Опять пауза.

— Что делать с Шубниковым?

— Я полагаю, поручить ему заново сформировать корпус, передислоцировав штабы и людей в район Воронежа.

— В награду за то, что попал в окружение и потерял технику? — В трубке послышалось глухое покашливание.

— Шубников выполнил приказ. Окружение не его вина.

— Окружение есть окружение…

После длительной паузы в трубке раздался щелчок, а за ним голос, уже более спокойный, ровный:

— Вы уверены, что Манштейн с вашего направления новых дивизий не получит?

— В ближайшие три месяца не получит. В этом уверен. В тех, что окружали Шубникова, осталось теперь полштата танков и в лучшем случае треть штатной мотопехоты. Их выведут на пополнение.

— Вы полагаете, что немцы приняли прорыв корпуса за начало крупной операции?

— Да, это так. В ином случае они бы не бросили резервы, предназначавшиеся Манштейну.

— Изменения в подготовке «Сатурна» вам, надеюсь, известны?

— Я в курсе дела.

Снова пауза, а затем очень тихо:

— Когда выйдет Шубников, вы мне позвоните. Если выйдет, конечно.

И трубка затихла. На этот раз совсем. Генерал армии подержал ее у уха еще несколько секунд, затем осторожно положил на рычаг аппарата.

Мысленно генерал армии всегда называл Сталина тем псевдонимом, который был принят для шифровок: то Васильевым, то Ивановым. И не потому, что не понимал, что значит имя Верховного для каждого, кто держит фронт. А потому, что так было легче обсуждать повседневные военные вопросы. Сейчас он подумал: «„Уран“, „Сатурн“ — уже не немцы, а мы держим в руках инициативу, заключенную в этих вселенских кодовых названиях».

Операция по окружению сталинградской группировки генерала Паулюса закончилась успешно. Более чем успешно. Теперь предстоит другая, с не менее серьезными целями — «Сатурн», или, как недавно ее переименовал Генштаб, несколько сузив цель, «Малый Сатурн». Она должна сокрушить весь германский фронт на юге.

Генерал хорошо помнил лето минувшего года, когда клинья германских танковых соединений в клочья рвали фронт и никто не мог поручиться, что именно сейчас происходит у Днепра, у Березины, у Старой Руссы, у Пскова. Он помнил душный август под Ельней и доклад Ставке о первом — первом в Европе! — отвоеванном у гитлеровцев кусочке древней русской земли с несколькими пепелищами, где еще недавно были городок и деревни. Помнил доклады первой военной осени и начала зимы, когда фронт, как стальная пружина, изгибался дугой и вот-вот металл этой пружины мог дать трещину, но не дал, и пружина разжалась, отбросив германские дивизии, вступившие уже в подмосковные дачные поселки. Как это произошло? Как удалось разжать пружину? Он, да и не только он, пока еще не осмыслил этого полностью — пусть пройдет время, историки возьмут старые карты, донесения, сводки, шифровки и установят точно все, как было. Но одно ясно — победу одержали дивизии, вооруженные не лучше, а наверняка даже хуже, чем в дни летнего отступления. И обученных бойцов, кадровых командиров в них насчитывалось куда меньше, чем тогда! Однако они отбросили врага от столицы. Значит, им передалось невиданное напряжение народа, страны. Напряжение, питаемое гневом и сознанием собственной силы.

Он помнил и другие доклады весны и лета нынешнего года, когда после, казалось бы, прочной стабилизации фронта вдруг снова все перевернулось, и танковые клинья гитлеровцев двинулись к Волге по донским и воронежским степям. Как в первое лето войны. Как тогда, но не совсем так. Все же по-другому. Окружения главных сил южных фронтов, подобного памятным киевскому или Вяземскому окружениям, здесь немцам осуществить не удалось. Не удалось и выйти на Волгу по всему фронту наступления. Не удалось прорваться через Воронеж в глубь средней России. Сильные и точные удары по флангам превратили германский танковый веер, развернутый по бескрайней равнине, в две относительно узкие стрелы, упершиеся остриями в Сталинград и Кавказ. Немецкая разведка проглядела резервы, сосредоточенные у оснований этих стрел. Оттуда — севернее и южнее Сталинграда — и развернулось мощное контрнаступление, зажавшее в городе и приволжских ериках отборную армию Паулюса с приданными частями. Но если бы вдруг германский генштаб сумел перебросить туда, к Волге и Дону, из здешних гиблых, глухих лесов танковые дивизии, это могло бы в какой-то степени повредить нашим планам, помочь Манштейну деблокировать Паулюса.

Генерал встал из-за стола, подошел к двери, открыл ее и сказал, обращаясь к адъютанту:

— Когда появится Шубников, пришлите его ко мне.

И снова сел за стол, как и вчера, остановив взгляд на пронзительно яркой лампочке.

А, собственно, правильно ли он поступил, разрешив Шубникову выводить людей из кольца без техники? Сделал бы он так год назад? Нет, конечно. Летом и даже осенью сорок первого он обязательно приказал бы держаться до конца, до последней возможности. Да, пожалуй, иначе тогда и нельзя было. Впрочем, прошлым летом окруженное советское соединение не привлекало бы на себя четырех свежих немецких дивизий. В ту пору немцы не очень-то страшились наших фланговых ударов. А сейчас?.. Иные времена — иные песни. И у немцев, и у нас… Спасет Шубников людей — а они ой как нужны в преддверии новых боев! — останется жить боевое танковое соединение, уже имеющее свои традиции.

Генерал снял гимнастерку, разулся и прилег на широкую лавку. Поворочался на жестком ложе с полчаса, но уснуть не смог. Сел, поставив крупные босые ноги на голенища сапог: тесовый пол в блиндаже был холодный. Посмотрел на часы — пять тридцать. Подошел к двери, приоткрыл ее:

— Не спишь, Поливанов?

— Нет, товарищ генерал армии.

— Ну, заходи тогда, чай будем пить.

Чай был готов быстро. У хозяйственного Поливанова, видимо, и ночью кипел самовар.

Ординарец, усатый, в ватнике, ловко накрыл стол клеенкой, поставил домашний пузатый чайник в красный горошек и такие же чашки. Сахарницы в сервизе не хватало — ее заменяла круглая немецкая пластмассовая коробка от шоколада.

— Снимай жилетку, сопреешь, — сказал генерал армии.

Поливанов молча повесил на гвоздь свой меховой жилет.

— Ты, видимо, мерзляк.

— Пар костей не ломит, — стремясь попасть в тон, ответил Поливанов.

Генерал армии нахмурился.

— Ладно, садись.

Они сели друг против друга. Поливанов налил в чашки крепкий чай.

— Может, чего еще к чаю приказать?

— Не надо. Как у Шубникова?

— Пока нормально. Сейчас доложили, что через Кузьмичи пытаются прорваться его танки.

— Сколько их осталось?

— Я думаю, больше тридцати.

— Пройдут?

— Трудно сказать.

Продолжать разговор генералу армии не хотелось. Пили чай молча. Но потом он все-таки спросил Поливанова:

— Как расцениваешь исход операции?

— Неудача, товарищ генерал.

Генерал армии слегка кивнул.

Поливанов молчал. Потом как бы нехотя:

— Разведка подвела. Поздно узнали о подходе четырех свежих дивизий.

— А если бы раньше узнал, ты бы их задержал?

— Наличными силами, пожалуй, нет. Вот если бы соседи вышли на Боковку, тогда другое дело. Но я так понял, товарищ генерал армии, что соседи…

— Разбирать операцию мы с тобой не будем. Оставим это для других. Скажу только: немецкую оборону ты прорвал неплохо.

Генерал армии отхлебнул глоток чая, пристально посмотрел на Поливанова, может быть, желая спросить его еще о чем-то, но, видимо, передумал, поставил чашку на стол и как будто без связи с тем, о чем они только что говорили, произнес:

— Армией командовать тебе пока нелегко. — И опять, измерив собеседника испытующим взглядом, продолжал: — Впереди нам многое предстоит. Сталинград — начало.

— Можно спросить, товарищ генерал?

— Ну?

— Вы ведь оттуда, как там сейчас?

Генерал армии опять нахмурился: он не любил разговаривать по делу с теми, кого оно прямо не касается.

И все-таки ответил:

— Кольцо вокруг Паулюса плотное. Но рвется Манштейн, хочет разорвать. Генерал грамотный, напористый, только резервы ему нужны сейчас позарез. А резервов отсюда он не получит. Нет, не получит. Так что Паулюс так в котле и останется, ничего у Манштейна не выйдет.

Помолчал и добавил:

— А то зачем бы я в твое болото приехал.

Генерал армии улыбнулся впервые с того времени, как вошел в блиндаж Поливанова, удивив и испугав командующего своим внезапным появлением.

11

Впереди между частоколом деревьев колыхался огонь — горели деревянные постройки. Лохматые тени прыгали по сугробам.

Люди шли, проваливаясь в снег.

Слышались негромкие слова команд.

Шубников шел, опираясь на палку.

Рядом широко шагал Бородин, изредка включая и выключая карманный фонарик.

— Через полчаса будем у Карпухино, — сказал генерал.

— Минут через сорок, — уточнил Бородин.

— Никто не отстал?

— Нет, все идет нормально.

Шубников поскользнулся и мягко рухнул в сугроб.

— Осторожней, здесь канава, — сказал Бородин и включил фонарик.

Лес пересекала укатанная дорога.

— Посмотри, Бородин, что там чернеет, — сказал генерал, отряхивая рукавицей снег с сапог и полушубка.

Бородин ловко перепрыгнул через канаву и скрылся в темноте. Через две-три минуты он вернулся, держа в руках что-то белое.

— Подбитая машина, — сказал он.

— Чья?

— Наша. Ее здесь немецкие танки прихватили, когда перерезали дорогу. Какие-то мешочки везла.

Бородин посветил фонариком, и Шубников смог прочитать на белом мешочке, аккуратно перевязанном красной шелковой ленточкой, вышитую надпись:

«БОЙЦУ НА ФРОНТ»

— Подарки, — сказал генерал, и в его голове, занятой сегодня только мыслями о выходе, мелькнуло воспоминание о мальчишке-лейтенанте с его грузовиком, остановившим колонну.

Сзади вспыхнули фары и сразу погасли.

— Кто это еще? — спросил генерал.

— Из санбата. Шофер наотрез отказался уничтожить свою карету. Говорит, доведу на цепях. Ругался, ругался я с ним и плюнул. Застрянет — взорвем.

Санитарная машина, завывая, медленно шла позади. Иногда она останавливалась — цепи поднимали фонтаны снега. Бойцы, оказавшиеся рядом, подталкивали ее, и она снова шла вперед.

В санитарной машине было темно. Она тряслась на ухабах, рессоры скрипели. Но раненые — их было четверо — лежали тихо.

Впереди, у самой кабины, сидела девушка и крепко держала одного за руку, повторяя нараспев, как молитву:

— Ну, вот еще немного. Потерпите маленечко. Еще немного, и приедем. Все будет хорошо. Потерпите… Все будет хорошо…

В ночном воздухе резко застучали пулеметы, посыпался горох ружейных залпов, короткие очереди автоматов.

Где-то далеко заухали орудия и раскатисто загремели «катюши».

Раненый, услышав выстрелы, очнулся и тихо, но внятно сказал:

— Где я? Почему темно? Механик, в чем дело? Филипенко, я тебя спрашиваю.

— Вы в санитарной машине, товарищ старший лейтенант, — сказала девушка, не отрывая свою руку от его ладони. — А с вами я, Валя. Валя Гаврилина. Не помните меня? Беленькая, маленькая такая…

Старший лейтенант затих.

Машина вдруг встала.

Девушка припала к зарешеченному окошку кабины и увидели впереди, совсем близко, четыре горящие постройки. Огонь ярко освещал поле и бегущих, стреляющих на ходу бойцов. По белому, очень чистому снегу прыгали лохматые тени.

Дверь в кузов санитарки со скрежетом распахнулась. В ней показалась круглая большая голова в шапке с одним ухом, освещенная сзади красно-оранжевым заревом.

— Приехали, Валюша! Слышишь? Конец всему — вышли!

В тот же час в девяти километрах отсюда выходила к черневшим вдали избам деревни Кузьмичи группа танков полковника Куценко.

Полковник вылез по грудь из башни танка, развернул карту, осветил ее фонариком и сориентировался на местности. Сказал в мегафон:

— Делай, как я!

Во всех танках прозвучала эта команда. В наземных войсках эту команду знали лишь танкисты. Только у них командир шел в голове, и по нему равняли свои действия подчиненные. Не всегда, конечно, и не всякий командир. Командирам бригад по уставу полагалось руководить боем из укрытия, по рации. Куценко последний раз отдавал команду «Делай, как я» на третий день войны — под Бродами, когда сам командующий фронтом генерал Кирпонос приказал ему с ходу пробить брешь через боевые порядки немцев. И вот отдал ее сейчас…

Танк Куценко за номером семьдесят два на предельной скорости устремился вперед, стреляя на ходу. Здесь не было возможностей для маневра: остальные последовали за ним тремя быстрыми змейками.

Деревня внезапно ожила, из-за домов и сараев вылезли немецкие танки, гулко захлопали пушечные выстрелы. Запрыгали огни.

Куценко казалось, что он уже проскочил опасную зону, когда на их пути выросла какая-то темная громада. Он успел крикнуть механику-водителю: «Танк!» Тот резко дернул рычаг, машина стала разворачиваться.

Немецкий танк выстрелил почти в упор. В башне на миг стало светло, протяжно завыла броня, и мелкие осколки окалины больно впились в лицо.

«Рикошет», — подумал Куценко, трогая мокрую от крови щеку, и скомандовал:

— Полный вперед!

Они мчались вдоль деревенской улицы, подмяли гусеницами телегу, оставленную кем-то прямо на дороге. Куценко видел в прицел бегущих немцев, еще один танк, уже подожженный и почти въехавший в дом, наш танк с сорванной гусеницей.

Нестерпимо болела голова, глаза заливала кровь.

И все же Куценко отчетливо понял: нескольким танкам удалось вырваться.

Позади в предрассветное небо поднимались черные столбы дыма. Танк за номером двадцать семь встал косо, почти поперек дороги. Башня не двигалась — ее заклинило. Вместо лобового пулемета чернела дыра. Верхний люк со скрипом открылся, и из башни вылез человек в очках с разбитыми стеклами. Он увидел рядом другой танк, вставший у большого бревенчатого строения, крикнул:

— Эй, кто там живой?

Из-за сарая вышел маленький танкист в ватнике. Узнал Козловского, приложил ладонь к шлему.

— Товарищ подполковник, докладывает механик-водитель старшина Ахметов. Командир танка лейтенант Голубев ранен.

— Где танк комбрига? Где семьдесят второй?

Старшина молча указал на черный столб дыма, тянувшийся от едва различимого в темноте остова машины, у последних домов деревни.

Козловский сорвал с головы шлем. Помолчав секунду, сказал срывающимся голосом:

— Ахметов, видите вон ту опушку леса? Направляйте туда всех наших. А через двадцать минут двигайте туда и свою машину. Понятно?

— Все понятно, товарищ подполковник.

Старшина опять вскинул руку к шлему.

12

Шубников сидел против генерала армии за столом так, как вошел, — в полушубке, шапке-ушанке, валенках, от которых шел пар, — и на пол стекали тонкие струйки грязной воды.

Он говорил, генерал армии слушал. Впрочем, слушал не очень внимательно, вспоминал: «А ведь мы с Шубниковым знакомы, и хорошо знакомы, вместе служили в тридцать пятом году. Шубников тогда командовал отдельным танковым батальоном окружного подчинения, я — кавалерийской дивизией. Встречались в Смоленске на окружных сборах. Помнится, был даже у Шубникова в гостях. Жена у него такая чернявая, учительница. Нет, врачиха. Точно, врачиха. Выходит, почти друзья».

Однажды на окружных осенних маневрах танковый батальон Шубникова придавался его кавдивизии, и потом, на разборе, командующий округом Иероним Петрович Уборевич хвалил их обоих. Хвалил за четкое взаимодействие. В пример ставил прочим, тем, у кого на марше танки заплутались между тачанок и обозов.

Да, много воды утекло с той смоленской поры. Мог ли он подумать тогда, что ему всего через шесть лет придется брать на себя такую ответственность, какая свалилась на его плечи теперь. Но что сейчас думать об этом…

А с Шубниковым все-таки надо было бы, наверно, поговорить по-другому, сослуживцы ведь. На «ты» были. Обняться, что ли?

Генерал армии быстро отогнал от себя эту сентиментальную мысль, как делал всегда, с начала войны. Сколько он встречал на войне старых сослуживцев — и по кавшколе, и по Белоруссии, и по Украине — в разных званиях, разных положениях; и нашедших себя в этом пекле, энергичных, грамотных командиров, и растерявшихся, неумелых — всяких. Не та война, чтобы заниматься сантиментами. С немцами воевать — дело серьезное. Это он понял уже на второй день войны в сражении под Луцком, где он пытался ударить танками во фланг немцев. Кстати, Шубников там как будто тоже был. Ударить ударил, но задержать продвижение противника так и не удалось. Впрочем, на несколько дней задержали. Тогда и это было очень важно.

Хороший он мужик, этот танкист Шубников: не лезет с воспоминаниями, даже виду не подает, что знакомы. Делом занят, воюет.

— Значит, танков не осталось? — встав из-за стола, спросил генерал армии.

— Я полагаю, тридцать — сорок танков есть, вне кольца.

— Дырявые?

— Так точно. В ремонте. Эвакуированы в ходе нашего продвижения к станции. Еще вышло шесть танков из группы полковника Куценко.

— А сколько людей вывел из кольца?

— Полагаю, до десяти тысяч.

— Раненые?

— Вынесли всех.

— Это хорошо, — заключил генерал армии и вдруг совершенно неожиданно для себя добавил: — Может быть, у вас ко мне есть просьбы?

— Просьб нет, а вопрос имею.

— Ну что ж, сегодня можно и вопрос.

— Мне разъяснили, что наш корпус должен встретить в Боковке соседей, но их мы не встретили. Мне показалось…

— Я тебя понял, — прервал Шубникова генерал армии и хмуро, одними глазами, улыбнулся. — Но извини меня, танкист, — это дело не корпусного масштаба. Считай, что задачу выполнил. Считай так и другим говори. На этом и поставим точку. Сейчас война, брат, идет. Большая война. Что там у нас должно было получиться и чего не получилось — пусть историки разбирают. Лет через двадцать. Если разберутся. И не напутают.

Он подумал, что уже говорил об этом сегодня ночью Поливанову, и про себя усмехнулся. Как это безумно трудно осмыслить, понять операцию, подобную этой, пользуясь лишь картами, приказами, боевыми донесениями и даже воспоминаниями участников. В прорыв вошел корпус. Все воодушевлены. Идет бой, горят танки, гибнут люди, но корпус рвется вперед, к указанному рубежу. У корпуса есть цель, и этой цели подчинено все — и бессонные ночи операторов, склонившихся над картами в тряских штабных машинах; и напряжение танковых экипажей, готовых ко всему; и мальчишеская лихость автоматчиков — круглоголовых парнишек в новеньких полушубках; и маститая уверенность саперов, что ладят для танков переправы и разминируют дороги; и громоздкая многогранность тыловых служб — ровненьких девушек из медсанбата, пожилых нестроевиков с подвижного склада, полевого хлебозавода и здоровенных шоферов-гэсээмщиков с цистернами, которых всегда ждут с нетерпением, а на марше в особенности. И вдруг, когда весь этот многосложный механизм сработал, цель достигнута, позади бессонные марши и братские могилы в мерзлой земле у дорог, оказывается, что все напрасно, что операция, по сути, не удалась.

Как трудно постигнуть такое! Легче, конечно, свалить все на соседей — не помогли, вовремя не поддержали, не вышли на рубеж. Мы вышли, а они нет — из-за того и окружение, и отход. Наверно, многие из тех, кто сейчас выбрался или выбирается из леса, так и думают.

Сложная штука война!..

Масштабов этого удара, который наверняка скажется и на чутких весах войны, не знают не только бойцы — танкисты, автоматчики и артиллеристы, но, пожалуй, и сам командир корпуса, который посылал их на смерть и уводил от смерти.

И в германском генштабе будут долго вчитываться в карты этого глухого лесного района. Оттуда полетят во все концы тревожные зашифрованные вопросы, и уже не к Дону, а сюда двинутся эшелоны со свежими дивизиями…

— Разрешите быть свободным? — прервал ход этих мыслей генерала армии Шубников.

— Погоди, есть и у меня вопрос к тебе.

— Слушаю.

— Ты, танкист, после этой истории в мехкорпусах не разочаровался?

— Нет, товарищ генерал армии. Мехкорпус — большое дело. Не будь его, не прошли бы так далеко в этих условиях.

— Правильно, не прошли бы. И немцев бы так не напугали. Я рад, что ты так думаешь. Наступающий год будет танковый, учти.

— Спасибо, товарищ генерал армии.

— За что спасибо? Просто мы наступать собираемся, а как без танков наступать?

— Разрешите быть свободным? — снова сказал Шубников.

— Нет, погоди.

Представитель Ставки выпрямился, расправил плечи, встал по стойке «смирно» и произнес:

— Поздравляю вас, товарищ генерал. Вы действовали хорошо.

Шубников, сдержав волнение, ответил по форме, пожал протянутую руку, повернулся через левое плечо и вышел.

Во втором отсеке блиндажа его задержал командарм.

— Шумел?

— Да нет.

— Куда же теперь тебя?

— Не знаю.

— Ну ладно, потом разберемся. Пока суд да дело, иди попарься в баньке. А то от тебя шибает, как от козла. Я велел истопить.

Поливанов похлопал Шубникова по плечу и вышел в другую дверь.

13

В восемь часов утра, когда на московских зашторенных окнах появились блики рассвета, в одной из комнат Генштаба дежурный склонился над рабочей картой и аккуратно стер резинкой синий кружочек, внутри которого было написано: «Корпус Шубникова». Стер и синие стрелы, сходившиеся к кружку.

Подошел другой командир, помоложе, с папкой в руках. Развязал тесемки папки, спросил:

— Ты завтракал?

— Нет еще.

— Скоро идешь?

— Подожду смены.

— Вот хорошо. Мне надо кое-что уточнить у тебя. Двадцать восьмая и тридцать четвертая немецкие танковые дивизии да еще четырнадцатая и седьмая моторизованные давно уже в эшелонах, но к Манштейну они пока не прибывали.

— И не прибудут.

— Почему?

— На переформировку отправятся.

— Подожди, они же свежие.

— Были свежие… Пиши, что говорю. Это точно.

Дежурный вынул из папки табличку, напечатанную на машинке, и аккуратно синим карандашом вычеркнул четыре строчки.

Вместо эпилога

Из приказа Гитлера 6-й армии

Штаб 6-й армии

17 ноября 1942 г.

Оперативный отдел

13 час. 15 мин.

Всем находящимся в Сталинграде командирам, до командиров полков включительно, сообщить устно следующий приказ фюрера:

«Мне известны трудности борьбы за Сталинград и упавшая боевая численность войск. Но трудностей у русских сейчас, при ледоставе на Волге, еще больше. Если мы используем этот промежуток времени, мы сбережем в дальнейшем много собственной крови.

Поэтому я ожидаю, что руководство еще раз со всей энергией, которую оно неоднократно продемонстрировало, а войска с искусством, которое они часто проявляли, сделают все, чтобы пробиться к Волге по меньшей мере у артиллерийского завода и металлургического предприятия и захватить эти части города.

Авиация и артиллерия должны сделать все, что в их силах, чтобы проложить путь этому наступлению и поддержать его.

Гитлер».

Я убежден, что этот приказ вызовет новое воодушевление в наших храбрых войсках.

Паулюс

Донесение Паулюса Гитлеру от 23 ноября 1942 г.

Сов. секретно

Мой фюрер!

Со времени получения вашей радиограммы положение резко изменилось. Замкнуть кольцо окружения на юго-западном и западном участках фронта противнику еще не удалось. Но здесь вырисовывается возможность прорыва его войск.

Боеприпасы и горючее кончаются. Большинство артиллерийских батарей и противотанковых подразделений израсходовали свои боеприпасы. Своевременный и достаточный подвоз предметов снабжения исключен.

Армия окажется в ближайшее время на краю гибели, если не удастся, сосредоточив все силы, нанести поражение войскам противника, наступающим с юга и запада.

Паулюс

Приказ Гитлера от 24 ноября 1942 г.

Командующему 6-й армией

Войска 6-й армии временно окружены русскими. Я намерен сосредоточить армию в районе Сталинграда… Личный состав армии может быть уверен, что я предприму все, чтобы обеспечить нормальное снабжение армии и своевременно освободить ее из окружения. Я знаю храбрый личный состав б-й армии и ее командующего и уверен, что вы все выполните свой долг.

Адольф Гитлер

Из письма Паулюса Манштейну от 26 ноября 1942 г.

Командующий 6-й армией

Ст. Гумрак

26.11.1942 г.

Доложить командующему группой армий и его начальнику штаба

Записано офицером

Глубокоуважаемый господин фельдмаршал!

1. Покорнейше благодарю за радиограмму… и обещанную помощь. <…>

Так как меня ежедневно осаждают массой вполне понятных запросов относительно будущего, я был бы благодарен, если бы имел возможность получать больше, чем до сих пор, сообщений, которые я смогу использовать для подъема духа и уверенности моих солдат.

Я осмеливаюсь доложить, что в передаче Вам командования, господин фельдмаршал, я вижу гарантию того, что будет сделано все, чтобы помочь 6-й армии.

Мои командиры и мои бравые солдаты, со своей стороны, сделают вместе со мной все, чтобы оправдать Ваше доверие.

Преданный вам, господин фельдмаршал,

Паулюс.

Прошу, учитывая обстоятельства, извинить меня за плохое качество бумаги и неряшливость почерка.

Из донесения Манштейна в генеральный штаб от 9 декабря 1942 г.

Начальнику генерального штаба сухопутных войск

9.12.1942 г.

Сов. секретно

Оперативному управлению

Только для командования

Как уже докладывалось, штаб группы армий намерен в возможно короткое время перейти силами 4-й танковой армии в наступление, чтобы восстановить связи с б-й армией.

<…>

Размеры сил, сосредоточенных противником против группы армий «Дон», не оставляют никаких сомнений в том, что противник рассматривает этот район как направление приложения своих главных усилий на всем советско-германском фронте. Он будет продолжать здесь борьбу, пока у него будут какие-либо возможности, стягивая сюда силы с других фронтов.

Поэтому необходимо, независимо от того, как сложится в ближайшем будущем обстановка в районе действий б-й армии, продолжать подтягивание новых сил группе армий «Дон». При этом имеет решающее значение ускорение темпов подтягивания резервов. При настоящих темпах мы остаемся все время в худшем положении по сравнению с русскими.

Командующий группой армий «Дон»

генерал-фельдмаршал Манштейн

Из донесения генерал-фельдмаршала Манштейна в генеральный штаб от 19 декабря 1942 г.

Начальнику генерального штаба сухопутных войск для немедленного доклада фюреру

В связи с развитием событий в группе армий «Б» и в связи с тем, что вследствие этого перерезаны пути подвоза новых сил, в группе армий «Дон» создалось такое положение, что нельзя более рассчитывать на деблокаду 6-й армии в ближайшее время.

Манштейн

Из дневника адъютанта Гитлера Энгеля

22 декабря. У нас глубочайшая депрессия… Никто не знает, что будет дальше со Сталинградом. Фюрер очень молчалив, появляется только на обсуждении обстановки и на докладах.

Из донесения генерал-фельдмаршала Манштейна от 24 декабря 1942 г.

…Я должен констатировать, что общая обстановка уже настолько ухудшилась, что относительно 6-й армии и группы армий «Дон»… крупные решения уже запоздали.

Командующий группой армий «Дон»

генерал-фельдмаршал фон Манштейн

Из воспоминаний Маршала Советского Союза Г. К. Жукова

«Эта операция, проводившаяся силами двух фронтов (Калининского и Западного. — В. Б.), имела важное значение для содействия нашим войскам в разгроме противника в районе ржевского выступа…

<…>

Хотя наши войска здесь не достигли поставленной Ставкой цели — ликвидации ржевского выступа, но своими активными действиями они не позволили немецкому командованию перебросить значительные подкрепления с этого участка в район Сталинграда.

Более того, чтобы сохранить за собой ржевско-вяземский плацдарм, гитлеровское командование вынуждено было перебросить в район Вязьма — Ржев четыре танковые и одну моторизованную дивизии».

(Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления).

 

ПЕРВЫЙ САЛЮТ

1

Ахметов хорошо видел в прицел, как из-за хаты, белевшей на зеленом бугре, выполз «тигр» и остановился.

— Сейчас мы получим, — сказал в мегафон механик-водитель старшина Кононов.

— Полный вперед! — ответил Ахметов. Тридцатьчетверка, взревев, двинулась по проселку, вздымая пыль. Дорога шла вдоль оврага, резко взбираясь на холм, где стояло село.

Рядом, совсем близко, почти касаясь брони, прошел снаряд. «Тигр» вздрогнул.

Ахметов повернул башню влево и увидел, что метрах в двадцати от его машины идут уступом еще два наших танка.

— Короткая, — скомандовал он.

Танк резко остановился. Ахметов стукнулся лобовой частью танкошлема о скобу.

И в тот же миг он услышал резкий удар. Ахметов понял — «тигр» попал в наш танк, что шел слева, рядом. И он решил не стрелять, скомандовав механику-водителю:

— Трогай!

В прицеле теперь был виден не весь «тигр», а лишь верхняя часть его башни. «Значит, — решил Ахметов, — наша тридцатьчетверка вне поля зрения „тигра“». Танк мчался по пыльной дороге, и слева его прикрывал скат склона, заросшего кустарником. Тридцатьчетверка, надсадно завывая, въезжала на гребень холма.

— Сорвемся, — сказал Ахметов по мегафону, — скат крутой!

— Ладно, — ответил механик-водитель, — как-нибудь одолеем.

— Подкалиберный, — скомандовал Ахметов.

Заряжающий Иващенко подал снаряд.

Ахметов услышал в наушниках знакомый голос комбата капитана Савичева:

— Ты где, Ахметов? Я потерял тебя из виду.

— Иду по оврагу.

— Осторожнее. Попробуй зайти с борта. Но учти: в деревне не один «тигр», а три.

— Учту.

В наушниках заскрежетало, загремело, и голос Савичева куда-то пропал.

Теперь Ахметов хорошо видел в прицеле белый крест на борту «тигра».

— Так, Кононов. Короткая!

Танк со скрежетом остановился.

Снаряд, выпущенный Ахметовым, точно ударил в борт «тигра» — туда, где располагался двигатель.

«Тигр» встал, а его огромная серая башня медленно, как бы неохотно поворачивалась в сторону тридцатьчетверки.

Почти касаясь брони, пронесся снаряд. Но тридцатьчетверка была неуязвима — прикрывал бугор.

Ахметов выстрелил еще раз — теперь в ходовую часть. Он хорошо видел, как соскочила гусеница и растянулась, поднимая пыль, по дороге.

— Порядок, — сказал Кононов и тронул машину.

«Тигр» не горел, но стоял без гусеницы, с пробитым бортом, не подавая признаков жизни.

Танк младшего лейтенанта Ахметова вышел из оврага и въехал в вязкий чернозем огородов, что тянулись за хатами.

Теперь Ахметов увидел и два других танка, о которых говорил комбат. Они стояли неподвижно между домов — один горел, у другого так же, как у первого, была повреждена ходовая часть — черные фигурки немецких танкистов возились у машины.

Он понял — Савичеву удалось, воспользовавшись его, Ахметова, маневром по оврагу, проскочить мертвую километровую зону прямого выстрела «тигра» и с шестисотметровой дистанции поразить грозные машины.

Видел Ахметов, как от огородов к хатам бежали наши — танковый десант. Справа солдаты на руках катили сорокапятку.

После боя в тесной хате капитан Савичев собрал командиров рот и взводов, позвал и Ахметова.

— Ты сегодня отличился, — сказал капитан.

И, обращаясь к другим командирам, добавил:

— Вот так и надо их бить. Без маневра тут не обойтись. Прямой выстрел у «тигра» больше, надо бить его по борту. Ахметов рискнул, пошел по оврагу, хотя мог и сорваться — склоны крутые, — но в нашем деле без риска — труба.

Савичев развернул на столе карту.

— Садитесь.

Танкисты сели на длинную лавку у окон.

— А ты, Ахметов, свободен. Я представлю твой экипаж к награде.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Ахметов.

— Ладно, ступай. Отдохни, осталось минут двадцать до марша.

— Вот Белгород, — Савичев показал на карте. — Наш корпус двигается здесь. Соседей нет. Задача батальона — мы в передовом отряде бригады — как можно быстрее, не задерживаясь, идти на юго-запад, вдоль Харьковского шоссе. С нами идет мотострелковый батальон и артиллерийский дивизион. Фланги у нас, повторяю, открыты. Со мной сейчас связался по рации командир бригады подполковник Гольцев. Он похвалил нас, но предупредил, что на Харьковском шоссе мы можем нарваться на крепкий танковый контрудар. Сюда, скорей всего, они подтягивают новые броневые силы. Все ясно?

— Ясно, — ответил за всех командир роты старший лейтенант Голубев, натягивая на круглую, коротко остриженную голову танкошлем.

— Покормить бы надо ребят, — сказал другой командир роты, Маслов, высокий, уже не первой молодости капитан.

— Кухни не пришли, — ответил Савичев. — Черт его знает, где они. Так что пока пусть танкисты возьмут из энзэ консервы и сухари. К вечеру кухни подойдут, обязательно подойдут, замполит Филипенко поехал искать. Найдет.

Танкисты вышли из хаты. Савичев попил в сенях воды из ведра и тоже пошел к своему танку, стоящему сзади хаты, на огороде.

2

Батальон капитана Савичева, как и вся танковая бригада, вошел в прорыв, созданный пехотой и артиллерией, и двигался, сбивая заслоны, на юго-запад, отрезая Белгород.

Механизированный корпус генерал-лейтенанта танковых войск Шубникова включался теперь в Белгородско-Харьковскую операцию, которая проводилась двумя фронтами — Степным и Воронежским под кодовым названием «Полководец Румянцев».

Только что закончилось сражение на Курской дуге; гитлеровский план «Цитадель», по которому надлежало окружить и уничтожить мощную советскую группировку войск между Орлом и Белгородом, полностью провалился. Уже в конце июля войска Центрального и Воронежского фронтов восстановили то свое положение, которое существовало до немецкого наступления на Курской дуге, и готовились к контрнаступлению.

Корпус Шубникова еще весной прибыл с Калининского фронта в район Воронежа и был включен в состав округа, получившего несколько непривычное для военного уха, как показалось генералу, даже скорее романтическое название — Степной военный округ.

Так в тылу двух фронтов — Центрального, которым командовал Рокоссовский, и Воронежского, во главе которого стоял Ватутин, — создавались крупные стратегические резервы Ставки — Степной военный округ.

Степной округ, переименованный позже в Степной фронт, — несколько общевойсковых армий, танковая армия, отдельные танковые и механизированные корпуса, артиллерийские и инженерные соединения — предназначался для введения в дело, если противнику удастся прорвать Воронежский или Центральный фронт. Предусматривался и другой вариант — Степной фронт перейдет в наступление там, где это будет нужно по обстановке.

Впервые в этой войне мощные стратегические резервы объединились полноценным фронтовым управлением.

После разгрузки в районе Воронежа управление механизированного корпуса генерала Шубникова расположилось в Нижнедевицке — небольшом, тихом городке, рядом с Воронежем. Бригады — в окрестных селах. Танки, автомашины, артиллерийские системы корпус получил довольно быстро — железные дороги работали с предельным напряжением, день и ночь шла разгрузка.

Шубников был доволен — новенькие тридцатьчетверки пришли из Нижнего Тагила с экипажами, в составе которых были обстрелянные танкисты.

Особенно радовало Шубникова то обстоятельство, что почти все механики-водители танков были люди бывалые, повоевавшие, знающие дело. А это очень важно, считал он, в преддверии трудных боев, где будут и марши, и прорывы и где придется действовать на открытой местности, требующей от механиков-водителей исключительного мастерства.

Командиры танков — в основном молодежь, совсем юные, зеленые лейтенантики, прямо из училищ. Но Шубников не беспокоился — это не беда, что молодые, необстрелянные. Если механики-водители опытные, повоевавшие, эти горячие, так и рвущиеся в дело ребята быстро войдут в боевую колею, а после двух-трех атак станут матерыми танкистами. Но, конечно, по своему личному опыту Шубников знал, что такое танковая атака, и когда думал о ней как о высшем напряжении, кульминации танкового боя, то в памяти его вставали не только картины сокрушения вражеской обороны, но и столбы черного дыма да прыгающие по броне языки огня. Много мужества нужно танкисту, чтобы провести атаку и выйти на заданный рубеж.

В мотострелковые батальоны прибывали и повоевавшие солдаты, сержанты, офицеры. Они уже побывали и под Москвой, и в сталинградском огне.

Но костяк корпуса оставался свой — те, кто участвовал в прорыве на Калининском фронте, под Белым, кто дрался в окружении, кто выходил по снежной целине к своим. Боевые, славные, закаленные бойцы, познавшие и радость победы, и горечь неудачи. На них можно положиться. И те, кто командовал в Калининской операции ротами, принимали теперь батальоны, а батальонные командиры — танковые полки в мехбригадах.

Ахметов в боях под Белым был механиком-водителем танка — теперь получил звание «младший лейтенант» и стал командиром боевой машины. А командир взвода старший лейтенант Голубев стал командиром роты.

Удалось Шубникову и начальнику политотдела корпуса полковнику Кузьмину укрепить штабы и политорганы людьми опытными, повоевавшими, крепкими.

Не без участия Шубникова начальник штаба полковник Середа был отозван в Москву на преподавательскую работу, а подполковник Бородин, бывший в калининских боях начальником оперативного отдела, теперь возглавлял штаб корпуса.

В июле Шубников доложил недавно принявшему Степной фронт генерал-полковнику Ивану Степановичу Коневу, что мехкорпус полностью сформирован и готов выполнить любую боевую задачу.

Конев выслушал рапорт и строго сказал:

— Бои покажут, как сколочен корпус. Надеюсь, что хорошо. Я у вас побываю.

Время было тревожное. Конев уже получил ориентировку Ставки, что через два дня противник начнет наступление, и готовил свой фронт к любым неожиданностям.

Когда развернулась Курская битва, командующий Степным фронтом приказал Шубникову поднять корпус по тревоге и совершить марш в сторону Корочи — там возникла тяжелая, опасная обстановка. Воронежский фронт с трудом сдерживал врага.

Все соединения корпуса хорошо провели стотридцатикилометровый марш по пыльным проселочным дорогам — ни один танк не отстал. Но в бой корпус пока не ввели.

День и ночь шло ожесточенное, невиданное по масштабам сражение на Курской дуге. Противнику удалось потеснить Воронежский фронт на тридцать — тридцать пять километров. Создалась угроза прорыва всей нашей обороны, и Ставка решила передать Ватутину из состава Степного фронта 5-ю гвардейскую танковую армию генерала Ротмистрова и общевойсковую армию генерала Жадова.

Конев полагал, что лучше ввести в сражение его фронт в полном составе, но приказ выполнил четко — сам руководил передачей армии Ротмистрова Ватутину.

12 июля в пятидесяти шести километрах к северу от Белгорода в районе железнодорожной станции Прохоровна навстречу мощному танковому тарану гитлеровцев двинулась 5-я гвардейская танковая армия.

В сражении, которое историки назовут Прохоровским, участвовало до тысячи двухсот танков и самоходных орудий. Выжженное солнцем и орудийным огнем поле, окрестные овраги до самой ночи сотрясали орудийная канонада и лязг гусениц. В небо вздымался черный дым.

Крупнейшее в истории войны танковое сражение завершилось полной нашей победой — не помогли «тигры» и «фердинанды», на которые делал ставку Гитлер. Захлебнулся мощный танковый таран, рухнула надежда фюрера взять реванш за Сталинград и повернуть ход войны.

«Цитадель», то есть крепость — так назвал германский генштаб летнее наступление на Курской дуге — рухнула.

И уже в конце июля три фронта — Центральный, Воронежский и Степной — на всех участках Курской дуги отбросили войска противника на исходные рубежи и после небольшой паузы перешли в решительное контрнаступление.

Мехкорпус генерала Шубникова 3 августа вошел в прорыв, созданный общевойсковыми армиями Степного фронта, и двинулся вдоль Харьковского шоссе на юго-запад.

Белгород оставался левее.

КП генерала Шубникова расположился в небольшой дубовой роще, прижавшейся к холму с белыми меловыми пролысинами. Танк, рация на «виллисе», «летучка», грузовик с брезентовым кузовом и бронетранспортер — вот и все хозяйство корпусного командного пункта.

Шубников грузно вылез из танка, снял танкошлем — адъютант подал фуражку, — вытер платком пот на лбу и, обращаясь к начальнику штаба подполковнику Бородину, сидевшему у рации, установленной на «виллисе», спросил:

— Гольцев на связь выходил?

— Он встретил танковый заслон. Уже потерял девять танков. Противник огрызается крепко.

— Надо установить точно состав вражеской группировки. А то мы пока воюем вслепую. Не дело это.

— Я подготовил подвижную разведгруппу — три транспортера и десяток мотоциклов. Командира группы вызвал, вот он.

Бородин показал на паренька в комбинезоне и танковом шлеме, сидящего на траве у мотоцикла. Протянул генералу листок бумаги.

— Что это у тебя?

— Разведчики сегодня ночью наткнулись на подвижную группу. Захватили мотоцикл. Его вел обер-лейтенант. Гитлеровец погиб в перестрелке. В сумке у него оказалось вот это — обращение Гитлера к солдатам. Не успел уничтожить. В разведотделе утром перевели.

Шубников развернул бумагу и начал читать:

«Солдаты! Сегодня вы начинаете великое наступательное сражение, которое может оказать решающее влияние на исход войны в целом.

С вашей победой сильнее, чем прежде, укрепится убеждение о тщетности любого сопротивления немецким вооруженным силам. Кроме того, новое жестокое поражение русских еще более поколеблет веру в возможность успеха большевизма, уже пошатнувшуюся во многих соединениях советских вооруженных сил. Точно так же, как и в последней большой войне, вера в победу у них, несмотря ни на что, исчезнет.

Русские добивались того или иного успеха в первую очередь с помощью своих танков.

Мои солдаты! Теперь наконец у вас лучшие танки, чем у русских.

Их, казалось бы, неистощимые людские массы так поредели в двухлетней борьбе, что они вынуждены призывать самых юных и стариков. Наша пехота, как всегда, в такой же мере превосходит русскую, как наша артиллерия, наши истребители танков, наши танкисты, наши саперы и, конечно, наша авиация.

Могучий удар, который настигнет сегодняшним утром советские армии, должен потрясти их до основания.

И вы должны знать, что от исхода этой битвы может зависеть все.

Я как солдат ясно понимаю, чего требую от вас. В конечном счете мы добьемся победы, каким бы жестоким и тяжелым ни был тот или иной отдельный бой.

Немецкая родина — ваши жены, дочери и сыновья, самоотверженно сплотившись, встречают вражеские воздушные удары и при этом неутомимо трудятся во имя победы; они взирают с горячей надеждой на вас, мои солдаты. Адольф Гитлер».

Внизу было обозначено, что приказ подлежит уничтожению в штабах дивизий.

— Да, штука интересная, — сказал генерал, отдавая Бородину бумагу. — Заметил, как он о танках пишет? Но ничего у них не получилось. «Тигры» тоже горят, да еще как. Впрочем, документ надо доставить в штаб фронта. Конечно, эта бумажка теперь нужна лишь для истории. Но отправляй сейчас же.

И после паузы:

— Позови командира разведчиков.

— Батьянов!

Парень в комбинезоне вскочил, оправил ремень, подбежал к генералу.

— Старшина Батьянов по вашему приказанию прибыл.

— Давно воюешь, старшина? — спросил Шубников. Ему сразу понравился этот рослый парень с открытым, красивым лицом.

— С самого начала.

— На Калининском фронте ты в корпусе был? Я тебя вроде бы видел.

— Был, товарищ генерал. В бригаде полковника Куценко.

— А в разведку как попал?

За Батьянова ответил Бородин:

— Он из авиадесантников. Хорошо дрался под Белым в танковом десанте. Когда в Нижнедевицке формировали разведбат, мы его взяли из бригады Куценко. Парень толковый, боевой. Он и добыл это обращение фюрера. Орел!

— Захвалишь. Зазнается еще.

— Не зазнаюсь, — улыбаясь, ответил Батьянов.

Шубников посмотрел на ремень старшины, на котором висело две кобуры — справа для нашего ТТ, слева большая, черная для немецкого парабеллума, из голенища сапога торчала рукоятка трофейного эсэсовского кинжала.

— Ты что-то много игрушек на себя навешал.

— Пригодятся, товарищ генерал.

— Ладно, шутки в сторону. Ты знаешь задачу?

— Подполковник мне сказал. Я понял, нам надо взять «языка».

— Нет, не просто «языка». Ты уже взял одного, жаль, живым не довез. Надо взять танкиста из свежих дивизий, которые, по-видимому, сейчас подошли с юга.

— Понятно, товарищ генерал.

— Ну раз понятно, действуй.

Батьянов ловко, с вывертом отдал честь и со строевым изяществом повернулся кругом. Быстро вскочил в мотоциклетное седло — машина взревела и помчалась по проселку, поднимая белую меловую пыль.

Группа Батьянова — три бронетранспортера и десять мотоциклов с ручными пулеметами на колясках — уже через сорок минут была в районе боя, который вел танковый батальон капитана Савичева.

Темнело. Танки медленно продвигались по неширокому склону, стреляя на ходу.

Савичев стоял за танком — потный, уставший. Не спал сутки, злой — потерял вчера семь танков.

Поздоровался с Батьяновым — старые знакомцы по Калининскому фронту.

— К нам на поддержку?

— Нет, капитан. Стемнеет — рвану в сторону хутора — вот сюда.

Он вынул из планшета карту, показал Савичеву маршрут.

— А то остался бы у меня. Утром поможешь взять Казачью Лопань. Там тебе «языков» хватит — бери любого.

— Времени нет.

— Ну, желаю удачи. Хочешь, поешь. Каша еще горячая — кухня только пришла.

— Спасибо, капитан. Некогда.

Темнота сразу, как-то внезапно опустилась на землю. Мотоциклы и бронетранспортеры растворились во мгле.

Анатолий Батьянов считал, что он многое может сделать на этой войне. В то страшное утро начала войны его подняли по тревоге — он служил в Белостоке в танковой дивизии, был мотоциклистом при штабе. А через два дня уже шел по лесной чащобе, выбираясь из окружения.

Три сотни усталых, запыленных, потерявших связь со своими, спешившихся танкистов упорно шли на восток, минуя дороги, по которым день и ночь двигались немецкие танки и бронетранспортеры. На десятый день сильно поредевший после нескольких стычек отряд остановился на краю болота.

— Давайте поразмыслим, куда пойдем дальше, — сказал высокий танкист с перевязанной грязным бинтом шеей и развернул карту.

— Идти надо на север, товарищ старший политрук.

Это сказал Батьянов.

Старший политрук — его фамилия была Белоконь — нравился Батьянову: он сразу взял на себя командование группой и за эти десять дней показал себя человеком, безусловно, смелым, умеющим сплотить людей. Хорошо провел несколько боев, пробиваясь через магистрали. Но Батьянов чувствовал, что ориентироваться на местности Белоконю непросто, видимо, не хватало опыта. Другие командиры для этого дела тоже не больно-то подходили: военврач второго ранга, следователь дивизионной прокуратуры, интендант да несколько мальчишек-лейтенантов, только из училища.

— А ты кто? — удивленно спросил Белоконь.

— Сержант Батьянов.

— Ты что, местный? Знаешь этот район?

— Нет, я сибиряк. А в лесах разбираюсь.

— Карта, брат, кончилась, — грустно сказал Белоконь. — Видишь, мы вот здесь, у самого края листа.

Он ткнул пальцем в карту.

— Идти нам надо на север, — повторил Батьянов, — в сторону Калининской области. На восток мы не пройдем. Лес кончается.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу. А на север — лесной массив километров на сто.

— Ну что же, сержант, бери компас. Будешь мне помогать.

— Ладно, — спокойно ответил Анатолий.

Теперь он вел группу строго на север. Питались скудно — иногда посылали дозоры на хутора, не занятые немцами, за продуктами, но чаще варили грибы, ели ягоды. Но Белоконь крепко держал в руках группу. На одном из привалов он жестко сказал:

— Кто идти с нами не хочет, пусть уходит. Но ныть и паниковать не позволю.

На шестые сутки сквозь пелену дождя, пронизывавшую лесной массив, стала отчетливо слышна орудийная канонада.

В следующую ночь они вышли к своим. Танкистов распределили по разным частям. Старшего политрука Белоконя оставили в штабе, а Батьянова направили в авиадесантную бригаду, которую вскоре повезли в Рязань на переформировку.

Прощаясь с Батьяновым, старший политрук Белоконь сказал:

— Будь здоров, сержант. Ты хорошо повоюешь. Уверен. Спасибо тебе.

Они обнялись.

В декабре Батьянов участвовал в десантных операциях под Москвой. Потом десантную бригаду перебросили севернее Сталинграда — там Батьянов был ранен. Госпиталь и снова — на формировку, на этот раз под Владимир, где в гремящем танковым гулом лесу создавался механизированный корпус генерала Шубникова.

В боях под Белым Анатолий Батьянов был командиром отделения автоматчиков — на танковой броне. И там командир танкового батальона капитан Савичев заметил, как здорово ориентируется сержант на местности, как ловко владеет оружием, как умело руководит автоматчиками — танковым десантом. И когда под Воронежем корпус заново формировался, он порекомендовал Батьянова в корпусной разведбатальон.

Здесь Анатолий почувствовал себя полностью в своей тарелке. Ребят подобрал крепких, надежных.

Ночью разведотряд Батьянова ворвался в село. Батьянов заранее выбрал цель поиска. Почти час он колдовал над картой, а потом позвал помкомвзвода сержанта Сергея Кузнецова.

— Видишь село? — он ткнул пальцем в карту.

— Вижу. Написано «Полевое».

— Правильно. А сколько в нем дворов?

— На карте не помечено. Но, думаю, небольшое. Дворов тридцать.

— Правильно думаешь. Но это — не главное. А главное то, что село-то наше стоит в овраге. Вот здесь, — он опять ткнул пальцем в карту, — роща. А в ней — танки. Это точно. Отдыхают немцы после сегодняшнего боя. Ремонтируются. Не спят, поди. Но ночью танкового нашего удара не ждут. К утру готовятся.

Кузнецов выслушал Батьянова, не перебивая, и спросил:

— Поднимать ребят?

— Погоди. Пусть пока отдыхают. В двадцать один ноль-ноль поднимешь. И по коням. Ударим сразу с двух сторон. Мой бронетранспортер и пять мотоциклов съедут с горы и ворвутся в уличный порядок. А ты с остальными ребятами ударишь со стороны огородов. Все должно продлиться минут пять. У четвертого дома встречаемся, забираем кого можно и по огородам уходим. В длительный бой не втягиваться. Понятно? Когда будешь уходить, дашь ракету.

— Понятно.

— Ну иди, отдохни.

Когда Батьянова забрали в корпусной разведбатальон и назначили командиром взвода, он попросил комбата взять и Сергея Кузнецова.

Молодой красноармеец понравился ему зимой на Калининском фронте — он смело действовал в танковом десанте, не растерялся, не сник, когда корпус попал в окружение. А когда выходили из кольца ночью, через лес, по пояс в снегу, Батьянов заметил, что этот рослый паренек не только крепок физически, но и хорошо ориентируется на местности.

«Будет из него разведчик», — решил Батьянов. И когда сам попал туда, куда хотел, — в корпусную разведку, стал подбирать себе товарищей, пригодных для этого трудного, опасного и, можно сказать, требующего особого таланта дела.

Во время формировки под Воронежем четверых бойцов он попросил откомандировать из разведки в мотострелковые батальоны.

— Нам не подходят, — прямо сказал Батьянов комбату капитану Бикенину.

— Дисциплину нарушают? А вроде ребята обстрелянные, повоевали.

— Нет, бойцы они исправные. И опыт имеют, но нам не подходят. Резвости нет, да и местность понимают неважно.

— Ну смотри, — сказал Бикенин, — тебе с ними воевать.

— Это точно, мне.

Взвод получился крепкий. На учениях под Нижнедевицком их похвалил начальник штаба корпуса подполковник Бородин. Ему понравилось, как Батьянов организовал разведку боем.

Теперь предстояло проверить на деле, как сколочен взвод и как получится не учебная, а настоящая разведка боем.

Удар был внезапным. На полной скорости бронетранспортер, ведя огонь на ходу из крупнокалиберного пулемета, и пять мотоциклистов ворвались в село. Трассирующие пули огненными змейками вились вдоль улицы. Батьянов поднял ракетницу, и в небо взвилась ракета, на миг озарившая белые хаты с соломенными крышами, улицу с глубокими колеями, выдавленными танками, и немцев, выскакивающих на улицу из хат.

Из перелеска послышался шум заводимого двигателя, и Батьянов почувствовал, как совсем рядом пронеслась танковая болванка.

Бронетранспортер и мотоциклы рванулись вперед.

Батьянов крикнул водителю:

— Включи фары!

Два мощных электрических луча осветили улицу.

Теперь она была пуста.

Немцы, видимо, справились с первым оцепенением, вызванным внезапным появлением бронетранспортеров и мотоциклов, и сгруппировались за домами.

— Гаси фары, — сказал Батьянов.

Водитель протянул руку к рычажку на панели, но в этот же миг пулеметная очередь хлестнула по борту бронетранспортера — одна фара погасла.

— Гаси, я сказал!

— Рука… — простонал водитель.

— Ты ранен?

— Рука отнялась. Ранен.

Батьянов ловко перепрыгнул через сиденье и оказался рядом с водителем.

— Потерпи, Сергеев. И подвинься чуток.

Батьянов выключил свет и включил заднюю скорость.

Бронетранспортер натужно завыл и поехал вдоль улицы назад.

— Стреляй! — крикнул Батьянов младшему сержанту Ткаленко, стоявшему у пулемета, и начал разворачивать бронетранспортер.

Мотоциклисты, увидев маневр командира, тоже стали разворачивать свои машины, не прекращая огня.

Батьянов понял, что захватить «языка», как он рассчитывал, прямо на улице ему не удалось и не удастся. Он знал, что неразбериха, возникшая у немцев при появлении его отряда, уже прошла и сейчас вступит в силу привычный для вермахта жесткий порядок, из рощи выскочат танки, перережут ему пути отхода и уничтожат разведчиков. Наверное, полагал он, в его распоряжении есть две-три минуты, не больше. Мысль работала лихорадочно.

— Ракету, — приказал он Ткаленко.

Тот сразу же, не мешкая, выхватил из-за ремня ракетницу и выстрелил.

Зеленая ракета дугой взвилась над селом.

Батьянов увидел, как за порядком домов, там, где начинались огороды, взвились две такие же ракеты.

«Это Кузнецов, — понял Батьянов. — Значит, у него все в порядке».

— Потерпи, брат, — сказал Батьянов, обращаясь к притихшему Сергееву, тот почти сполз с сиденья. — Потерпи.

Машина шла с трудом — накренилась, мотор хрипел и кашлял. Видимо, было повреждено переднее левое колесо, и пуля попала в мотор.

Мотоциклисты обогнали Батьянова, продолжая вести огонь, — теперь назад, в сторону центра села.

Из рощи явственно послышался танковый гул. А через секунду раздался орудийный выстрел, и снаряд прошел над самым бронетранспортером. Следующий снаряд с треском влепился в кирпичную стену сарая.

Батьянов жал газовую педаль, и бронетранспортер, прорезая мглу, кашляя и завывая, мчался по дороге, идущей со склона, на котором стояло село.

Он на секунду включил свет. Уцелевшая фара вспыхнула.

Батьянов увидел дорогу и мотоциклы, идущие впереди.

Все правильно. Только надо скорее нырнуть в лесок, который должен быть где-то здесь.

Ночное небо разрывали выстрелы танковых пушек, тьму прорезали трассирующие пули — били танковые пулеметы. Немцы никак не могли успокоиться, хотя, наверное, понимали, что рейд советских разведчиков уже закончился.

В роще Батьянов остановил колонну. Выстрелы в селе продолжались. Но вот послышался треск мотоциклетных моторов и совсем рядом вспыхнули и сразу погасли фары бронетранспортера. «Это Кузнецов», — понял Батьянов.

— Сергей!

— Я здесь, товарищ старшина.

Кузнецов вынырнул из темноты и оказался рядом с бронетранспортером Батьянова, включившего карманный фонарик.

— Все в порядке, — сказал Кузнецов.

— Что в порядке?

— Немец у меня в кузове лежит.

— Живой?

— Живой и здоровый. И тебе того желает. Настоящий матерый фашист.

— Порядок, Сережа.

Батьянов включил зажигание, и бронетранспортер, а за ним вся колонна двинулись вперед.

3

Наступление продолжалось успешно. На командный пункт генерала Шубникова непрерывно поступали донесения о движении танковых и механизированных бригад, о заслонах, которые они сбивали с ходу, о взятых населенных пунктах, о потерях.

Танковая бригада подполковника Гольцева двигалась в первом эшелоне, отрезая Белгород и не давая противнику уйти из города и усилить оборону Харькова, которую Гитлер приказал держать во что бы то ни стало.

Бригада Гольцева потеряла двенадцать танков, из них семь сгорели и пять потеряли ход, но после ремонта смогут встать в строй. Но она упорно продвигалась вперед, обходя укрепленные пункты и сбивая танковые заслоны. Батальон Савичева на рассвете занял село, в котором ночью проводил разведку боем отряд Батьянова. Бой в селе был коротким, и батальону, поддерживаемому артиллерийской батареей и залпом «катюш», которых с вечера прислал для усиления бригады Гольцева генерал Шубников, удалось прорваться через село и оседлать асфальтированное шоссе Белгород — Харьков.

Савичев поставил танки с обеих сторон шоссе, имея в виду, что противник может появиться и со стороны Белгорода, и со стороны Харькова. Доложил по рации комбригу.

Подполковник Гольцев похвалил комбата, но добавил:

— Противник у тебя серьезный, танковая дивизия СС «Мертвая голова». Учти.

Пленный танкист, которого добыл сержант Кузнецов, был доставлен Батьяновым на КП корпуса еще ночью.

Шубников спал в крытой машине-салоне. Бородин работал в палатке, развернутой прямо у борта танка. Из входной щели ярко бил свет — горела лампочка от танкового аккумулятора.

Часовой-автоматчик вошел в палатку:

— Разведгруппа прибыла, товарищ подполковник.

— Зови старшину, — сказал Бородин, отрываясь от карты.

Батьянов доложил, что «язык» доставлен.

— Веди его сюда.

В палатку вошел Кузнецов, высокий, с автоматом на ремне, и с ним немец-танкист в черном комбинезоне, без шлема.

Бородин спросил по-немецки: имя, звание, часть.

Танкист молчал, опустив голову.

— Да чего его спрашивать. Дивизия СС «Мертвая голова», — сказал Батьянов, улыбаясь, — а зовут его Фридрих Краузе, фельдфебель.

Он протянул Бородину документы пленного.

— Вот.

Когда немец услышал свое имя и название дивизии, он поднял голову и произнес:

— Фридрих Краузе, фельдфебель.

Бородин внимательно посмотрел на пленного.

— Ну вот и заговорил.

И, обращаясь к часовому, добавил:

— Отведи его к Бикенину, пусть допросит как следует. С переводчиком. Молодец ты, Батьянов. Сделал то, что надо.

— Нет, я здесь ни при чем. Это Кузнецов, — он кивнул в сторону стоящего рядом сержанта. — Он его взял, голубчика. А я не сумел. Ему награда положена.

— Ладно. Разберемся. Идите отдыхайте пока. С утра будет новая работа.

Разведчики ушли.

Уже начало светать. Из салона крытой машины по лесенке спустился генерал Шубников — в гимнастерке, без пояса.

— Чего вы тут шумели?

— Да разведчики пленного привезли. «Мертвая голова» перед нами. Значит, эту дивизию перебросили из Донбасса на усиление четвертой танковой армии. Хотят не пустить нас в Харьков.

— Ничего у них не получится. Поздно. Что у Гольцева?

— Ведет бой за шоссе. Вечером должен взять Казачью Лопань. Полагаю необходимым направить к нему на усиление мехбригаду Пантелеева и истребительный противотанковый полк.

— Согласен. И давай передвигать наше хозяйство вперед, вот сюда, — Шубников показал на карте, лежащей на столе у Бородина. — А я сейчас умоюсь и поеду к Гольцеву.

Через полчаса танк и машины КП корпуса двинулись по проселочной дороге в сторону шоссе Белгород— Харьков.

4

Поезд — паровоз, два пассажирских вагона, три платформы с зенитными пушками, две платформы с легковыми машинами и товарный вагон — медленно проследовал мимо станции и, стуча колесами на стрелке, стал сворачивать на запасный путь. Поезд остановился около длинного пакгауза, в тени деревьев, почти прижавшихся к железнодорожному полотну, и солдаты в черных комбинезонах быстро расчехлили зенитки. Дверь товарного вагона с грохотом раскрылась, и на землю один за другим стали спрыгивать солдаты. Они выстроились вдоль состава, взяв автоматы на изготовку.

Раскрылась дверь салон-вагона, и по ступенькам быстро соскочил офицер в полевом кителе с погонами обер-лейтенанта. Он ловко подставил под последнюю лесенку маленькую скамеечку и помог сойти на землю — платформы здесь не было — пожилому военному в кожаном пальто и генеральской фуражке.

Командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн вышел из вагона, внимательно оглядел застывших по стойке «смирно» солдат охраны и негромко спросил обер-лейтенанта, встретили ли генерал-полковника Цейтцлера. Тот ответил, что самолет Цейтцлера благополучно приземлился и генерал-полковник уже едет сюда — его встретили генерал-майор Крафт и полковник Варнеке, охрана обеспечена.

Манштейн кивнул и не спеша зашагал вдоль вагонов, разминая ноги и расправляя спину, побаливавшую с утра. У паровоза стояли офицер и группа солдат — все с автоматами на изготовку. Офицер вытянул руку в фашистском приветствии. Генерал-фельдмаршал в ответ вяло махнул рукой и повернул в сторону своего вагона.

К железнодорожному полотну подъехала большая серая машина «хорьх» с брезентовым верхом и резко остановилась. Из машины легко выпрыгнул низенький полнеющий генерал и направился навстречу Манштейну.

Они поздоровались и поднялись в вагон.

Приезд сюда, на этот полустанок в район Харькова, в самый разгар русского наступления начальника генерального штаба сухопутных войск генерал-полковника Цейтцлера совсем не обрадовал командующего группой армий «Юг» генерал-фельдмаршала Манштейна. До встреч и бесед ли сейчас с представителем фюрера, когда сегодня утром пришло сообщение, что советские стрелковые дивизии уже ведут бой на улицах Белгорода, а танковые соединения противника уже перерезали шоссе Белгород — Харьков и движутся на юго-запад. Да и вообще Манштейн недолюбливал Цейтцлера — эту «шаровую молнию», как его прозвали в генштабе, и не только за его кругленькую фигуру, а, прежде всего, за его жесткую требовательность и оперативность, когда речь шла о подготовке личных докладов фюреру. Генерал-фельдмаршал полагал, что должность начальника генерального штаба в этот критический период должен был бы занять он, Манштейн, впрочем, эту мысль, он знал, поддерживали и многие другие генералы. Только он, герой Крыма, человек, который прошлой зимой, командуя группой армий «Дон», после Сталинградской катастрофы сумел в какой-то мере стабилизировать фронт и даже вновь захватить Харьков и Белгород, способен возглавлять генштаб вермахта. Фюрер, недовольный тем, что Манштейн так и не сумел в декабре деблокировать окруженную трехсоттридцатитысячную группировку Паулюса, весной, после взятия Харькова сменил гнев на милость и наградил его «дубовыми листьями» к Рыцарскому кресту, который он получил еще за поход во Францию. Фюрер поручил ему командовать мощной группой армий «Юг», которая должна была летом перейти в наступление и сокрушить весь южный и юго-западный фас Курской дуги и вместе с северной группой генерал-полковника Модели, соединившись с ней в районе Курска, окружить и уничтожить советские войска во всем этом огромном районе — осуществить операцию «Цитадель», в разработке которой участвовал и Цейтцлер. Манштейн был уверен, что добьется победы в этом третьем летнем наступлении.

«Тигры», «фердинанды», «пантеры», на которые так уповал фюрер, да и он, Манштейн, не смогли создать перелома. А после Прохоровского танкового сражения русские не только восстановили свою оборону, но уже в начале августа смогли перейти в решительное контрнаступление, рассекая подчиненные ему, Манштейну, войска — группу армий «Кемпф» и 4-ю танковую армию генерала Гота. Не удался предусмотренный генштабом контрудар.

Так что совсем не вовремя приехал посланец фюрера.

Фельдмаршал и генерал-полковник вошли в просторный салон и сели на мягкий плюшевый диван у полированного стола. Цейтцлер осмотрел обшитые красным деревом стены вагона с изящными бронзовыми плафонами и заметил, не без скрытой иронии, что здесь весьма удобно. Генерал-фельдмаршал спокойно ответил, что поезд помогает ему быстро перемещаться в нужный пункт и руководить сражением, а вагон этот захвачен в Крыму — он из числа тех, что принадлежали императорской фамилии, — и здесь действительно удобно работать.

Подали кофе.

Цейтцлер, отпив немного, сказал, что с обстановкой на фронте его уже ознакомил в пути генерал-майор Крафт и он весьма огорчен тем, что, очевидно, сегодня будет сдан Белгород и нависла угроза над Харьковом.

Манштейн не стал успокаивать начальника генерального штаба, положение действительно серьезное, но фюрер, как он понимает, не обещает дать новые резервы, а лишь приказывает держаться. Между группой генерала Кемпфа, находящейся в районе Харькова, и 4-й танковой армией генерала Гота — разрыв, в который устремились советские танковые и механизированные корпуса. Но, заметил Цейтцлер, фюрер считает сдачу Харькова невозможной, иначе путь Советам к Краснограду, Полтаве, к Днепру будет открыт.

Манштейн нахмурился, ничего не ответил и после паузы предложил генерал-полковнику вместе съездить к генералу Кемпфу.

— Нет, нет, господин фельдмаршал, — заторопился Цейтцлер, — вопрос о Кемпфе уже решен, фюрер приказал заменить его другим командующим и переименовать названные группы — теперь это будет восьмая армия.

Фельдмаршал пожал плечами и сказал, что он не видит возможности сейчас резко изменить обстановку в районе боевых действий, если ему не дадут новых танковых дивизий или не разрешат сдать Донбасс и перебросить сюда освободившиеся там дивизии.

Цейтцлер постарался изменить тему беседы. Он стал расспрашивать фельдмаршала о составе наступающих войск русских. Манштейн вынул из кожаного бювара несколько листов бумаги с напечатанным текстом и протянул их генерал-полковнику. Потом добавил, что русское командование весьма энергично руководит наступлением. Танковые и механизированные корпуса, которые имеются в распоряжении командующего Воронежским фронтом Ватутина и командующего Степным фронтом Конева, сумели глубоким маневром обеспечить взятие пехотой Белгорода и теперь угрожают всей группе «Кемпф» оперативным окружением в районе Харькова.

Пришел адъютант и что-то тихо сказал фельдмаршалу, тот кивнул и, обращаясь к генерал-полковнику, сказал, что поезд должен уйти с этой станции, здесь небезопасно. Цейтцлер ответил, что он, собственно, выполнил поручение фюрера и хотел бы до темноты улететь в ставку.

Они допили кофе, и Цейтцлер, чтобы как-то смягчить неуместность своего визита, ознакомил фельдмаршала с положением дел на других участках советско-германского фронта. Он сказал при этом, что его весьма беспокоит и продвижение Центрального советского фронта генерала Рокоссовского, который в ближайшие недели, очевидно, войдет в пределы Украины, в Приднепровье севернее Киева. Двинулся и русский Западный фронт. Словом, положение тяжелое. И, очевидно, резюмировал начальник генерального штаба, нам не придется больше наступать.

Манштейн извинился, сказав, что он должен отлучиться на узел связи, чтобы выслушать донесения командующих армиями и корпусами.

Конечно, пятидесятишестилетний фельдмаршал чувствовал себя неважно — ему неприятен был разговор с Цейтцлером, ибо он знал, что все до самой мелочи будет передано фюреру. Манштейн всегда считал, что Гитлер высоко его ценит, да, собственно, с фюрером была связана вся карьера фельдмаршала. Он был сын, внук и правнук прусских генералов и гордился своей принадлежностью к военной касте. Но настоящую карьеру Манштейн сделал после того, как в Германии восторжествовал фашистский режим. В первую мировую войну он служил в штабах на Западном и Восточном фронтах, в период Веймарской республики занимал скромные должности в рейхсвере, зато при Гитлере сразу взмыл вверх — руководящая должность в генштабе, начальник штаба группы армий во время захвата Польши и Франции, командир танкового корпуса в сорок первом году, когда его танки прошли через Прибалтику, правда, потом были остановлены в районе озера Ильмень. Снова рывок вверх — командование армией в Крыму и под Ленинградом. И наконец, высшая фронтовая должность в рейхе — командующий группами армий «Дон» и «Юг». Но еще зимой прошлого года он со всей очевидностью понял, что агрессивная война, одним из творцов которой он был, окончательно проиграна.

Манштейн всегда помнил охватившие его чувства, когда танковый корпус, которым он командовал, прорвался через советскую границу и устремился в глубь Прибалтики, — тогда он восторгался политическим и военным гением фюрера. Не так уж давно это было, но теперь не его гренадеры, а советские армии, корпуса, дивизии последовательно и целеустремленно ведут наступление, одерживая блестящие победы.

Начальник генштаба Цейтцлер и командующий группой армий «Юг» Манштейн довольно холодно попрощались у ступенек вагона.

— Что я могу передать фюреру?

— Вы же видели, что здесь происходит, и знаете обстановку, — раздраженно ответил фельдмаршал.

— Да, конечно.

Цейтцлер быстро сел в свой «хорьх», и машина, а за ней и бронетранспортер с охраной понеслись, вздымая пыль, в сторону полевого аэродрома.

5

Шубников целый день был в бригадах. На КП Гольцева он наблюдал, как танки атакуют село на Харьковском шоссе. В бригаде Пантелеева он помог командиру организовать взаимодействие с артиллерийским противотанковым полком и со стрелковой дивизией — соседом справа. Днем он придвинул зенитный полк к боевым порядкам танков — так была сорвана попытка противника использовать пикирующие бомбардировщики, чтобы приостановить наступление. Вызвал по рации из резерва саперный батальон — надо было укрепить мосты через речки, текущие в оврагах, чтобы танковые бригады второго эшелона без помех двигались вперед. Сделал строгое замечание зампотеху — на поле боя осталось несколько наших подбитых танков, не сгоревших. Приказал их срочно эвакуировать в тыл, в ремонтно-восстановительный батальон.

Усталый, голодный — Гольцев приглашал пообедать, но он отказался, некогда, — Шубников поехал на корпусной командный пункт, который должен был переместиться в рощу, в полутора километрах от шоссе. КП он нашел, когда уже смеркалось, — очертания танка, машины-салона, бронетранспортеров и большой палатки сливались с зеленью перелеска. Но Шубников еще издали увидел, что кроме машины КП в лесу стоят еще несколько «виллисов» и два бронетранспортера. Рядом с палаткой — группа офицеров. Когда Шубников подъехал ближе, то увидел, что среди прибывших — командующий фронтом генерал-полковник Конев. Выше среднего роста, в ладно сидящей гимнастерке, он наклонился над картой, расстеленной на капоте «виллиса».

Шубников соскочил с машины, доложил по форме.

— Заждались мы тебя, — строго сказал командующий.

— Был в бригадах. Движение идет нормально.

— Знаю. Начальник штаба доложил, — он кивнул в сторону стоящего у палатки Бородина.

— Мы ждем горючее для автомашин и танков.

— И это знаю. Через час придут цистерны, они уже получают горючее на станции снабжения.

И его строгое, обычно неподвижное лицо вдруг осветилось улыбкой.

— Поздравляю с салютом.

— Не понял, товарищ командующий.

— Не понял, говоришь? Так вот — сегодня в Москве будет произведен салют в честь войск Центрального, Брянского, Западного, Воронежского и нашего, Степного фронта за взятие Орла и Белгорода. Так что поздравляю. Первый салют.

Сказав это, Конев сделался снова серьезным, сосредоточенным и, пригласив Шубникова к карте, показал ему направление дальнейшего движения корпуса — западнее Харькова, на Красноград.

— Мы рассекли группировку Манштейна. Четвертая танковая армия Гота и группа «Кемпф» разъединены вот здесь. — Командующий снова показал на карте. — Я полагаю, что сейчас они начнут выводить войска из района Харькова, — иначе неминуемое окружение. Вот здесь. — И он снова показал на карте. — Вы же должны не сбавлять темпа. Если и оторветесь от стрелковых дивизий — не беда. Главное, не допускать пауз, не дать им организовать оборону.

Командующий говорил спокойно, четко, как бы выверяя каждую свою фразу.

Шубников не служил раньше под началом Конева, но много слышал о нем еще в Белоруссии в тридцатых годах, когда тот командовал дивизией, как о строгом, требовательном командире, но требовательном, строгом и к себе. Знал он, что в гражданскую войну Конев был комиссаром бронепоезда, с которым прошел путь от Волги до Хабаровска, как делегат десятого съезда партии участвовал в ликвидации Кронштадтского мятежа, был комиссаром штаба войск Дальневосточной республики, которые возглавляли Блюхер и Уборевич, служил в Монголии. Знал и то, что после гражданской войны, когда Коневу, учтя его опыт, предложили большую комиссарскую должность, он отказался и попросился на командную работу — и несколько лет служил командиром полка, упорно постигая тонкости руководства этим важным военным организмом. Учился в академии имени Фрунзе, а потом — дивизия, корпус, округ. В войну он вступил закаленным командиром, за плечами которого была и политическая работа в армии, и серьезный опыт руководства войсками и в западных округах, и на Дальнем Востоке. С детства познавший цену тяжкого труда, крестьянский сын с Вологодчины, рабочий на лесосплаве, солдат первой мировой войны и комиссар войны гражданской, он упорно, настойчиво постигал военную науку, хорошо понимая, с каким сильным и опытным врагом ему придется встретиться на поле боя. Когда это будет, он, конечно, не знал. Но знал твердо, что будет.

Он продолжал учиться в испытаниях этой войны, закаляясь в весьма драматических порой поворотах своей командирской судьбы, упорно, не страшась неудач, вырабатывая свой полководческий почерк. Он всегда тщательно, дотошно, требовательно готовил операцию, а потом, когда решение было принято и штаб формулировал его в четких строчках приказа, выезжал в войска, чтобы лично видеть, как на деле выполняется этот приказ.

Конев всегда помнил горячее лето сорок первого, когда сформированную из войск Северо-Кавказского военного округа армию, которой он командовал, бросили сперва на Украину, а потом в Белоруссию, под Витебск. Еще не все эшелоны разгрузились, а полки и дивизии уже должны были вести встречный бой. Трудное, страшное время. Помнил Смоленское сражение, где враг был остановлен более чем на два месяца. А потом, в первых числах октября, удар «Тайфуна» — так назвал гитлеровский генштаб операцию, которая должна была сокрушить Западный и Резервный фронты и обеспечить взятие столицы. Конев тогда был только что выдвинут на должность командующего Западным фронтом вместо убывшего на юг маршала Тимошенко — и здесь ему пришлось пройти тяжкое испытание. Войска сражались в окружении, положение столицы было угрожающим. Когда Западный фронт принял Г. К. Жуков, он попросил у Ставки, чтобы Конева оставили его заместителем по войскам, расположенным в районе Калинина. Сталин дал согласие. В ходе боев за Москву был образован Калининский фронт во главе с Коневым — и этот фронт участвовал в том знаменитом декабрьском контрнаступлении, освободил Калинин, вышел на границы Смоленщины. Первое, первое во второй мировой войне стратегическое контрнаступление против объявленного «непобедимым» рейха! Сколько тогда у Конева было танков? Несколько десятков. А теперь он руководит танковыми и артиллерийскими армадами, наступает не зимой, а летом, и наступает успешно. Давно ли гитлеровцы трубили, что русские могут наступать только зимой, когда им помогает генерал «мороз»? На Курской дуге, да и здесь, под Харьковом, нет снега, жарко палит солнце, растрескалась земля и вздымается пыль на дорогах под колесами машин и гусеницами танков.

Наступление идет безостановочно. И сегодня вечером небо Москвы прорежут трассы снарядов и причудливые узоры ракет.

Когда командующий фронтом и те, кто сопровождал его, уехали, Шубников подозвал Бородина и замполита Кузьмина:

— Давайте обсудим, что можно сделать сегодня ночью, и планы на завтра. Отдыхать нам некогда. Танки останавливаться не должны.

Вместо эпилога

Из директивы начальника генерального штаба сухопутных войск вермахта

«В результате операции „Цитадель“ противник на Курской дуге должен быть окружен и уничтожен. Успех будет иметь решающее значение для всего восточного фронта. 4-я танковая армия прорывает оборону противника в направлении на Курск, продвигаясь через рубеж Марьино — Обоянь, и устанавливает как можно быстрее связь с наступающей с севера 9-й армией».

Из приказа Гитлера по офицерскому составу войск, участвовавших в операции «Цитадель»

«…Поражение, которое потерпит Россия в результате этого наступления, должно вырвать на ближайшее время инициативу у советского руководства, если вообще не окажет решающего воздействия на последующий ход событий.

Армии, предназначенные для наступления, оснащены всеми видами вооружения, которые оказались в состоянии создать дух немецкого изобретательства и немецкая техника. Численность личного состава поднята до высшего возможного у нас предела. Эта и последующие операции обеспечены в достаточной степени боеприпасами и горючим. Наша авиация разгромит, сосредоточив все свои силы, воздушную мощь противника, она поможет уничтожить огневые позиции артиллерии врага и путем непрерывной активности окажет помощь бойцам пехоты, облегчив их действия.

Я поэтому обращаюсь к вам, мои командиры, накануне этой битвы. Ибо на четвертом году войны больше, чем когда бы то ни было, исход битвы зависит от вас, командиров, от вашего руководства, от исходящего от вас подъема и стремления к движению вперед, от вашей не останавливающейся ни перед чем непреклонной воли к победе и, если необходимо, также от ваших личных героических действий.

<…>

При этих обстоятельствах не сомневаюсь, что я, господа командиры, могу положиться на вас.

Адольф Гитлер.

Этот приказ уничтожить после оглашения в штабах дивизий».

Из воспоминаний Маршала Советского Союза Г. К. Жукова

«По плану операции Воронежского и Степного фронтов, носившей условное название „Румянцев“, главный удар осуществлялся из района Белгорода смежными флангами этих двух фронтов в общем направлении Богодухов — Валки — Нов. Водолага в обход Харькова с запада.

<…>

Все говорило о том, что здесь предстоят тяжелые сражения, особенно для войск Степного фронта, вынужденного в силу обстановки наступать на хорошо укрепленный… район».

(Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления).

Донесения в Ставку Верховного Главнокомандования

«Из действующей армии. 6.8.43. Товарищу Иванову

Докладываем:

В связи с успешным прорывом фронта противника и развитием наступления на белгородско-харьковском направлении операцию в дальнейшем будем проводить по следующему плану:

1. 53-я армия с корпусом Соломатина будет наступать вдоль Белгородско-Харьковского шоссе, нанося главный удар в направлении на Дергачи.

Армия должна выйти на линию Ольшаны — Дергачи, сменив на этой линии части Жадова.

69-я армия наступает левее 53-й армии в направлении на Черемошное.

<…>

3. Для проведения второго этапа, то есть Харьковской операции, в состав Степного фронта необходимо передать 5-ю гв. танковую армию…

Просим утверждения.

Жуков, Конев, Захаров».

Из мемуаров генерал-фельдмаршала Э. Манштейна

«3 августа началось наступление противника; сначала на фронте 4-й танковой армии и на участке группы Кемпфа западнее Белгорода. Противнику удалось осуществить прорыв на стыке обеих армий и значительно расширить его по глубине и ширине в последующие дни. 4-я танковая армия была оттеснена на запад, группа Кемпфа — на юг, по направлению к Харькову. Уже 8 августа брешь между обеими армиями достигала в районе северо-западнее Харькова 55 км. Путь на Полтаву и далее к Днепру был для противника, видимо, открыт».

(Э. Манштейн. Утерянные победы).

Из воспоминаний Маршала Советского Союза Г. К. Жукова

«Вечером 5 августа 1943 года столица нашей Родины Москва салютовала в честь доблестных войск Брянского, Западного, Центрального фронтов, занявших Орел, и войск Степного и Воронежского фронтов, занявших Белгород. Это был первый артиллерийский салют в ходе Великой Отечественной войны в честь боевой доблести советских войск».

«В битве под Курском в процессе контрнаступления впервые широко использовались танковые и механизированные соединения и объединения, которые в ряде случаев явились решающим фактором оперативного маневра, средством стремительного развития успеха в глубину и выхода на тыловые пути вражеских группировок».

(Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления).

 

СТРОГО СЕКРЕТНО

1

Голова болела так сильно, будто затылок зажали в тиски. Тиски то сжимались, то слегка разжимались — и тогда Мальцев открывал глаза и снова смотрел на лежащее на столе расписание движения эшелонов. Стол старенький, дряхлый, зеленое сукно, прожженное цигарками, — все в чернильных пятнах. Когда Мальцев опирался на стол локтями, он страдальчески скрипел. Зарешеченное окно плохо пропускало свет — то ли стекла на вокзале не мыли с начала войны, то ли их нарочно замазали раствором известки, чтобы, не дай бог, кто-нибудь с перрона не увидел, чем занимается представитель военных сообщений.

Голова у старшего лейтенанта Мальцева болела давно, с той самой поры, как вытащили его из горящего танка, уложили на брезент в полуразрушенном вокзале только что отбитой у немцев станции, а потом, сперва на грузовике, а затем поездом, увезли в госпиталь в город Тамбов.

Правда, иногда тиски разжимались — и Мальцев мог работать: читать сводки, разговаривать по телефону, принимать посетителей.

Сегодня посетителей было много, и он специально посадил у двери тетю Пашу — станционную уборщицу, поручив ей секретарские функции. Приемной комнатки у коменданта не было, и потому тетя Паша сидела на стуле прямо у двери и говорила тем посетителям, которые, по ее мнению, пришли без серьезного дела, а попросту пошуметь и помучить больного, невыспавшегося коменданта:

— Занят он. Начальство у него. Пойдите к дежурному по станции. Он вам все и объяснит.

Обычно посетитель на этом не успокаивался, пытался все-таки нахально влезть в комнату коменданта, но тетя Паша — маленькая, плотная и совсем не пугливая — грозно поднималась со стула и, растопырив руки, грудью вставала на защиту комендантских дверей.

Ее обычно ровный и даже ласковый голос сразу обретал металл:

— А вот это, дорогой товарищ, вам не пристало. Военный человек все-таки, а ломитесь, как, извиняюсь, невесть кто. Спокойность надо соблюдать. Нервы свои для другого беречь.

И нахальный посетитель обычно стихал, понимая, для чего надо беречь нервы.

Но когда к тете Паше подошел совсем молодой старший лейтенант с вещмешком на одном плече и очень вежливо спросил, не может ли он пройти к коменданту на одну минуточку, то она, хотя и знала, что сейчас пускать не велено и что Мальцев как раз собирался прилечь на часок отдохнуть, решила умилостивить старшего лейтенанта. То ли вежливость обращения, то ли еще что повлияло на непреклонную тетю Пашу, но она, строго сказав ему: «Погоди!», — зашла в комнату коменданта.

— Примите, Николай Петрович, тут одного. По делу, видать. Не зря суется. Он ненадолго.

Мальцев поднял голову, посмотрел на тетю Пашу ошалелыми глазами:

— Пусть войдет.

Офицер вошел и очень тихо сказал:

— Могу ли я, товарищ старший лейтенант, навести справки относительно проходящих маршрутов?

— То есть каких маршрутов?

— Проходящих.

— Вы что, маленький ребенок? Не понимаете, что такие справки не дают? Да и вопросы этакого рода, знаете, не очень-то…

Мальцев, обозлившись и на тетю Пашу, и на этого старшего лейтенанта, резко спросил:

— Документы.

Старший лейтенант достал из нагрудного кармана листочек, сложенный вчетверо, и протянул его коменданту:

— Пожалуйста.

Мальцев прочитал предписание, напечатанное на бланке, где было сказано, что старший лейтенант Боев В. Д. назначается литсотрудником газеты «В бой за Родину» хозяйства генерала Шубникова и должен прибыть к месту прохождения дальнейшей службы к 10 июня с. г. Подпись и печать.

Комендант прочитал бумажку еще раз, и вдруг тиски, которые целый день давили на затылок, разжались.

— А вы что, служили в корпусе Шубникова?

— Да как вам сказать… — неуверенно ответил старший лейтенант. — Служил, но недолго.

— А где сейчас корпус?

Вопрос коменданта показался Боеву уже совсем странным, особенно после нотации, которую тот ему только что прочитал.

— Я и хотел это у вас выяснить. Мне сказали в Харькове, что корпус двигается эшелонами.

— Куда двигается? Кто вам сказал?

— Видите ли, я прибыл в Дергачи, как указано в предписании, но там уже никого не застал. Их погрузили в эшелоны и перевозят на другой участок фронта. Добрался до Харькова, но там мне никто ничего официально не сказал. Правда, я встретил знакомого лейтенанта. Он посоветовал подъехать к вам и ждать эшелонов.

Мальцев встал из-за стола, просунул голову в дверь и сказал тете Паше:

— Принесите нам чайку. Два стакана.

Боев сел, положил свой зеленый мешок на пол.

— Видишь, корреспондент, какое дело, — комендант вдруг как-то обмяк, подобрел и заговорил совсем другим, чем минуту назад, тоном; Боев сразу почувствовал в нем повоевавшего офицера, которому это комендантство «вот где сидит», — видишь, какое дело… Я, понимаешь, сам служил в корпусе генерала Шубникова. Человеком был. — Мальцев печально улыбнулся. — Танковой ротой командовал. А после ранения вот здесь глотку рву да вашего брата, проезжающих, ублажаю. Я бы, друг, сам с тобой к ребятам поехал, но вот где сейчас корпус, извини, не знаю. Не знаю, друг. Может, я тебе тайны разбалтываю, но через этот железнодорожный узел танковые соединения не проходили. Пехота, правда, идет. А танкистов — нет. Но ты не унывай, старшой. Садись сейчас на санитарный поезд — он порожняком пойдет минут через двадцать. Скажешь, что я тебя прислал. Садись и езжай до конечной станции. Там большая комендатура, может, они тебе что и скажут. А я тут один. Но, между прочим, шубниковское хозяйство я бы заметил. Обязательно заметил.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. — Корреспондент поднялся со стула.

— Погоди, друг. — Мальцев все более оживлялся, и ему показалось, что боль в голове наконец совсем оставила его в покое. — Погоди, дело у меня есть к тебе.

Вошла тетя Паша с большим железнодорожным чайником в руках.

— Вот как раз и чайку попьем, — торопливо сказал комендант, уже совсем веселый: и проклятая голова прошла, и встретил хоть и не земляка, и не однополчанина, но все-таки человека, пусть косвенно, но связанного с тем самым главным, что всегда было в его памяти и помогало жить здесь в комендантском обличье, на этой осточертевшей станции.

Комендант вывалил на стол кучку рафинада, початую круглую пачку печенья, тетя Паша налила кипяток в мутные граненые стаканы.

— Чай кончился, извини, старшой, но вот сахар, печенье бери. Хочешь, сала нарежу?

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Мне бы на этот, как вы сказали, санитарный поезд не опоздать.

— Ну ладно, хлебни кипяточку и двигай. А просьба моя к тебе вот в чем: хочу, понимаешь, в свою часть вернуться, обязательно в свою. Не мог бы ты, друг, сказать при случае генералу Шубникову — он меня помнит, должен помнить, — дескать, командир роты из двадцать пятой танковой бригады Мальцев просит отозвать его. Пусть хоть взвод дадут, я согласен. Не доведется тебе с генералом поговорить… Хотя почему не доведется? Ты не строевик, вас, корреспондентов, начальство любит. Но всякое бывает, не увидишь Шубникова — ищи замполита двадцать пятой танковой подполковника Козловского. А может, он уже и полковник. Найди его и скажи: Мальцев, мол, просит вернуть его в бригаду.

Или майора Бородина из штаба корпуса, он мне задачу ставил.

Комендант замолчал, потом раздумчиво произнес:

— А может, ранили их или убили — ведь они после меня и под Харьковом, и на Днепре шуровали. Черт его знает, может, меня в корпусе и не помнит никто!

Помолчал, сразу как-то сник и добавил:

— Но все-таки, старшой, будешь с командирами говорить, интервью там разные брать, то да се, если скажут они, что на Калининском фронте воевали, — сразу обо мне заговори. Эти меня помнят, точно. Мальцев Николай, командир третьей роты. Запомнишь?

Боев вынул из нагрудного кармана маленькую зеленую книжечку в гранитолевом переплете и записал просьбу коменданта.

— Ну, я пошел. Спасибо. В корпусе встретимся, — сказал он на прощание, желая сделать приятное тоскующему коменданту.

Мальцев проводил корреспондента до перрона, и, когда вернулся в свою комнату, тетя Паша сказала ему:

— Вас тут по телефону спрашивали.

Минут через пять снова зазвонил телефон, и Мальцев, вынув из ящика скрипучего стола канцелярскую папку, стал под диктовку вписывать в таблицу, напечатанную на папиросной бумаге, номера маршрутов, которые надо пропустить вне всякой очереди.

Окончив телефонный разговор, Мальцев попросил тетю Пашу еще часок подежурить, пока он отдохнет. Комендант лег на диван, положил голову на жесткий валик, дурно пахнущий не то клеем, не то каким-то порошком от насекомых. Но заснуть не смог, снова проклятые тиски цепко схватили за затылок. Да и встреча с этим корреспондентом взбудоражила его. Отчетливо воскресал в памяти тот декабрьский прорыв на Калининском фронте под Белым, когда его рота шла в голове танковой колонны, разрезая немецкие коммуникации. Заледеневшая броня танка жгла руки, но он, самый молодой ротный в бригаде, не чувствовал стужи, не ощущал истомы ночных маршей и, пожалуй, не испытывал особого страха даже тогда, когда стальные болванки со свистом проносились совсем рядом с танком, едва не задевая борт. Он не почувствовал страха и тогда, когда болванка наконец угодила в башню. Осколки броневой окалины больно впились в шею, в плечо, и голова налилась тяжестью. Их танк окутало черным дымом. Он с трудом вылез через десантный люк и, только когда пополз по снегу, ощутил чувство непоправимой беды.

Потом он лежал на брезенте в холодном вокзале и как бы сквозь сон слышал слова, обращенные именно к нему:

— Ты, Мальцев, первый достиг станции. Слышишь, первый. Я тебя представлю к ордену. Слышишь?

Это говорил комбриг полковник Куценко, и Мальцев хорошо слышал его, хотя тиски, сжавшие в момент удара его голову, не позволили ему открыть глаза и что-то ответить полковнику.

Его вывезли на санитарке из котла, в который попал мехкорпус, потом потянулись томительные дни и ночи в госпиталях — Калининском сортировочно-эвакуационном и тыловом госпитале в Тамбове.

Где награда, про которую говорил комбриг? В Тамбове он узнал от врача, служившего раньше тоже на Калининском фронте, что полковник Куценко погиб, выходя из котла.

Неладно складывалась военная судьба Мальцева.

Окончил он Саратовское танковое училище в числе лучших. Выпускные экзамены сдавал уже тогда, когда началась война. В июле выпускникам спешно выдали на петлицы по два кубика и танковую эмблему и направили на разные фронты. Мальцеву достался Юго-Западный фронт. Он с трудом, в переполненных эшелонах, добрался до Харькова, но и там ему не смогли сказать, где сейчас сражается мехкорпус, в который его назначили. «Где-то за Киевом. Двигайтесь туда, там скажут». Поехал на попутной машине в сторону Киева, навстречу ему шли усталые красноармейцы в белых от солнца и пота гимнастерках. Отвечали на вопросы неохотно. В их глазах новоиспеченный лейтенант видел лишь страшную усталость, ожесточение и горе.

У белого, окруженного садочками хутора — будто с традиционной картинки из украинской жизни — грузовик остановился. Шофер — усатый запасник, наверное, только что призванный в армию, открыл раскаленный, капот машины и хмуро сказал:

— Все.

— А что такое? — спросил Мальцев.

— Бензина нема, масла нема.

— Попросим.

— Проси, если дадут, — ответил шофер, прилег на траву и сразу заснул.

Мальцев больше двух часов бегал вдоль дороги, кричал, махал руками, но машины в сторону Киева вовсе не шли, от Киева шли на большой скорости, не останавливаясь. И по-прежнему брели бойцы, скрипели повозки.

Он забросил за спину свой вещмешок и пошел себе. Шел до темноты, обливаясь потом и с трудом волоча не привыкшие к такому маршу ноги. И только когда зной спал, вдруг понял, что поток, идущий навстречу, поредел.

Шли уже не подразделения, а отдельные группы усталых, изможденных людей. Он спросил у высокого белесого командира со шпалой на петлицах:

— Где дорога на Киев?

— У Гудериана спроси, — зло ответил капитан.

— Я вас не понял.

— Поймешь, — сказал капитан и зашагал вслед за бойцами.

Мальцев прислушался. Впереди, совсем близко, послышался орудийный гул.

Он прошел еще километра два. Дорога опустела, а гул уходил куда-то на юг.

Уже ночью в селе он нашел медсанбат, вернее, повозки с ранеными и трехтонку. Лошади отдыхали, хрупая овес.

На повозках, в ногах у раненых, дремали девушки-санитарки.

Он разбудил одну из санитарок и спросил, откуда и куда везут раненых. Она долго не понимала, что хочет от нее этот командир, но потом сказала:

— В Харьков везем.

— А где ваше начальство?

— Там осталось.

— Где там?

— Да в окружении.

— В каком окружении?

Она замолчала, улеглась в ноги раненому бойцу, свернувшись калачиком, и укрылась с головой шинелью.

Только позже, уже бредя обратно по той же дороге, он узнал, что там, севернее, восточнее и южнее Киева, сражались в окружении армии и среди них та, в которую он направлялся. Он вернулся в Харьков, но там ему приказали ехать в Москву, в распоряжение бронетанкового управления.

А уже в середине октября Мальцев командовал танковым взводом на волоколамском направлении в бригаде полковника Катукова.

В одной из контратак, зимой, в декабре, танк подбили, он был ранен осколком в ногу, когда уже вылез из горящей машины. Госпиталь в Ярославле, а потом снова формировка — на этот раз под Владимиром, где создавался корпус генерала Шубникова.

Здесь он командовал ротой. Командовал хорошо — так считали и комбат капитан Савичев, и командир бригады полковник Куценко. Именно его рота первой достигла заветной станции с вражескими эшелонами.

Снова госпиталь, и вот эта распроклятущая станция.

Сегодняшняя встреча с корреспондентом опять напомнила ему дни, которые, как он теперь хорошо понимал, были, конечно, страшными днями, но он, Мальцев, все же никогда не променял бы их на нынешнее житье-бытье, когда не надо коротать ночи на снегу или в промерзшем насквозь танке, когда по тебе не стреляют и даже, в это третье лето войны, не бомбят.

Проворочался на диване, но так и не уснул. Встал, оправил китель, надел фуражку и вышел на перрон.

День угасал, перрон был почти пуст. Два первых пути были свободны, а на третьем стоял эшелон из больших четырехосных вагонов и платформ. Мальцев заметил, что вагоны и платформы густо оплетены зелеными ветвями — молодыми березками, ольхой, лозняком. На каждом вагоне прибит большой фанерный щит, надписи белой краской: «Хлеб — фронту!» Он хотел подойти к составу поближе, но вагоны были оцеплены часовыми с автоматами. В вагоне приоткрылась дверь, и на станционные пути соскочила группа офицеров в фуражках.

«Чего это они хлебный маршрут так охраняют?» — удивился Мальцев и взглянул на часы: половина пятого. Ах вот в чем дело! Значит, это один из тех самых маршрутов, о которых ему уже три раза звонили сегодня. Велели пропускать без очереди, не задерживать на станции, сразу подавать паровоз под парами. Эшелоны с такими литерами будут идти и сегодня ночью, и завтра весь день и всю ночь, и всем — зеленая улица.

— Чтобы никто у этих составов не болтался, — сказал по телефону начальник ВОСО дороги, передавая приказание Мальцеву.

2

Эшелоны забили станцию. Паровозов не хватало. Старший лейтенант Мальцев вместе с начальником станции с утра сидели в диспетчерской и составляли графики — поскорей бы расшить узел. Часам к трем работу закончили, и Мальцев пошел в продпункт. Идти надо было через пути, ныряя под вагоны, перелезая через тормозные площадки. В нос шибал густой запах гари и гравия, пропитанного мазутом.

На последнем пути, как и вчера, стоял эшелон, оцепленный солдатами — в касках, автоматы на груди.

— Сюда нельзя, товарищ старший лейтенант.

Солдат, остановивший Мальцева, был беленький, веснушчатый, и сказал он это добродушно, по-фронтовому. Так не говорят бойцы специальных караульных команд, и потому Мальцеву не захотелось спорить с солдатом, доказывать, что он комендант и ему, дескать, можно. Он решил обойти состав, благо до паровоза осталось два-три вагона.

Вагоны были знакомые, он видел уже такие — оплетенные толстой лозой и с фанерными плакатами «Хлеб — фронту!»

Мальцев подходил к тендеру, когда услышал позади женский голос:

— Товарищ старший лейтенант!

Кто-то бежал за ним, он почувствовал дыхание совсем рядом. Мальцев обернулся: невысокая девушка, коротко стриженная, в новенькой гимнастерке и, как показалось старшему лейтенанту Мальцеву, удивительно знакомая.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!

— Валя?

— Она самая, Валя Гаврилина. — Девушка покраснела, упрятала рыжую прядь, выбившуюся из-под пилотки, оправила гимнастерку, короткую, выше колен юбку и протянула руку уточкой. — Вы меня помните?

— Помню, Валюша, помню.

Мальцев обрадовался девушке, которая полтора года назад сделала ему первую перевязку, после того как его вынесли из танка, а потом ехала с ним в санитарной машине, а потом сдала в госпиталь. Но еще больше он обрадовался тому, что встретил Валю Гаврилину. Она была как связная, прибывшая из того счастливого времени, когда он делал то, что, по его твердому убеждению, и полагается делать на войне.

Он крепко пожал ее руку, быстро заговорил:

— Ну как ты, Валюша? Где наши? Есть, кто меня помнит?

— Вас все помнят, — сказала Валя и как-то сразу увяла. После паузы спросила: — А вы где?

— Я здесь, на станции. Как из госпиталя пришел, так вот и здесь. Комендантствую. А генерал Шубников где?

Валя снова, как показалось Мальцеву, смутилась и растерянно сказала:

— Сейчас эшелон пойдет. Там меня девочки совсем заждались. Я вам напишу, обязательно напишу.

— Шубников где?

Ой как нехорошо было Вале, ой как трудно было ей выкручиваться, говорить неправду этому старшему лейтенанту — невысокого роста, с рябинками на лице, такому симпатичному. Но только сегодня всех девушек собрал в вагоне замполит санбата майор Захаров, собрал на беседу. Он сразу сказал, что беседа сегодня будет не такая, как обычно, а особая, и говорит он с ними, девушками-санитарками, как с бойцами, которые знают, что такое военная тайна и что бывает с теми, кто забывает это. Затем он довольно пространно рассуждал о бдительности, напомнил, что болтун — находка для шпиона, и девушки заскучали, а толстая Маша Суслова даже задремала.

— Так вот, — вдруг громко и резко сказал Захаров, после плавной речи сразу взяв строгий начальнический тон (толстая Маша вздрогнула и открыла глаза). — Отныне вы служите не в мехкорпусе генерала Шубникова, а в стрелковом корпусе генерала Шувалова. И раньше вы тоже служили в пехоте, понятно?

Кто-то неуверенно сказал «понятно», остальные промолчали.

Майор Захаров сердито посмотрел и спросил:

— А почему танки у нас в эшелонах замаскированы, вам понятно? Почему эмблемы с погон сняты?

— Понятно, — хором ответили девушки, уяснив наконец, куда гнет в своей внеочередной беседе майор Захаров.

И вот сейчас Валя должна была сказать Коле Мальцеву, боевому танкисту, комроты-три, неправду, приплести какого-то неведомого генерала Шувалова, хотя комкора Шубникова она видела сегодня утром — на полустанке он заходил к ним, в вагон санбата, за таблеткой от головной боли.

И она снова робко сказала:

— Я напишу вам, товарищ старший лейтенант. Как приедем на место, так и напишу.

— Слушай, Валя, что ты дурака-то валяешь, — Мальцев начал сердиться, — я же тебя русским языком спрашиваю: где наши, Шубников где?

Валя грустно посмотрела на старшего лейтенанта и вдруг выпалила:

— А я теперь в другой части. В пехоте я. В корпусе генерала Шувалова.

Мальцев почувствовал, как тиски снова сжали его затылок.

Валя повернулась и, не прощаясь, побежала к своему вагону. Заскрежетали, заскрипели буфера, сцепы, поезд тронулся. Когда площадка, куда поднялась Валя, поравнялась с Мальцевым, он увидел, что девушка что-то писала карандашом на спичечном коробке. А потом взмахнула рукой:

— Ловите!

Мальцев поймал коробок, на нем был нацарапан пятизначный номер.

— Пишите! — прокричала Валя.

Поезд набирал скорость, и вскоре вагоны с транспарантом «Хлеб — фронту!» уже ходко, с грохотом проносились перед глазами Мальцева.

Он еще раз взглянул на номер полевой почты. Эх, Валя, Валя, боевая девчонка, не поверила тыловику Мальцеву.

Выходит, весь вчерашний и весь сегодняшний день он встречал-провожал на своей станции шубниковские эшелоны. Вот тебе и «Хлеб — фронту!».

Мальцев взглянул на часы. Шестнадцать тридцать. Последний эшелон из этой серии номеров. Всё. Проехали мимо. А ты, Мальцев, иди в свою будку, раздавай проезжающим талончики на питание и составляй таблицы.

У двери его комнаты тети Паши не было — куда-то ушла. Но у письменного стола на табуретке сидел какой-то человек в полувоенной форме — гимнастерка тонкого сукна, офицерский ремень, высокие кавалерийские сапоги. Голова у посетителя была выбрита и блестела.

— Вам кого? — спросил Мальцев, которому сейчас не хотелось говорить ни с кем.

— Здравствуйте, заждался я вас. — Бритоголовый встал с табуретки и приветливо заулыбался, показав золотые коронки. — Знаете, генерал-майор Прокопенко Степан Денисович мне прямо так и сказал: иди, говорит, Василь Василич, к коменданту, он человек дельный, он тебе все устроит.

Мальцев стал вспоминать фамилию Прокопенко — и не вспомнил.

— Извините, чем могу служить?

— Да вы садитесь, — посетитель покровительственно усадил Мальцева на диван, — садитесь, не волнуйтесь, мы сейчас с вами все уладим.

Мальцев начал злиться — ему не понравился тон пришельца, — но послушно сел на предложенное ему посетителем место.

— Прокопенко Степан Денисович, чудесный, между прочим, человек, сказал, когда нас провожал: чуть что затрет, иди, Василь Василич, к коменданту, он для тебя все сделает. Кстати, я вам не представился. Василий Васильевич Кораллов, начальник передвижной фронтовой концертной бригады. Мы, можно сказать, прямо с передового края борьбы с фашизмом.

— Ну а я, собственно, здесь при чем? — Мальцев встал с дивана и пересел за стол.

— То есть как это вы ни при чем? Наши вагоны стоят уже девять часов на вашей станции, а нас не прицепляют.

— У вас есть аттестат? — спросил Мальцев. — Вы можете получить питание в станционном продпункте.

— Продукты мы давно уже получили. Нам нужно ехать. Вы понимаете — ехать. Мы не можем здесь торчать. Я чувствую, бригада выходит из формы. Братья Сазоновы — оригинальный жанр — просто уже скандалят. И я, скажу вам честно, устал. Столько переживаний, встреч, концертов. Как нас принимали! Нет, вы здесь в тылу не можете себе представить, как фронтовики любят искусство. Как они принимали концерт, и мой конферанс, и куплеты «Врага на штык»! Прокопенко Степан Денисович, когда я на прощальном обеде держал речь, даже слезу смахнул. И приказал: выдать всей бригаде по отрезу шинельного сукна и по десять банок свиной тушенки. Интендант мялся, жался, но выдал. Выдал, сукин сын. А мне вот лично генерал подарил сапоги и планшет.

Бритоголовый любовно подтянул свои кавалерийские сапоги с высокими голенищами.

— Вы поедете тогда, когда представится возможность. Задерживать вас не будем. — Мальцев встал, давая понять посетителю, что разговор окончен.

Василий Васильевич только иронически улыбнулся, блеснув драгоценным металлом, перебросил ногу на ногу и закачал начищенным носком сапога.

— Нет, вы меня, видимо, товарищ, не поняли. Мы завтра должны быть в Москве. Завтра. Это военная необходимость. Важный доклад на Комитете. Или вы здесь, в тылу, — он нахмурил брови и закинул свою бритую голову, — там, где не стреляют, не бомбят, где тихо, пригрелись и не понимаете, что такое война и что значит военная необходимость!

— Слушайте, — Мальцев побагровел, — идите отсюда к чертовой матери! К чертовой матери! — еще громче повторил он, и его голову зажало так сильно, что в глазах закружились черные и красные жучки.

В двери показалась тетя Паша.

Бритоголовый наконец встал и сказал, глядя на коменданта сверху вниз:

— За эти слова и этот тон вы, товарищ комендант, ответите. И серьезно ответите. У меня, знаете, связи. Вы здесь недолго просидите на своем тепленьком местечке.

Он по-военному оправил гимнастерку и, скрипя сапогами, вышел из кабинета.

Мальцев опустился на стул. «Черт его знает, этого бритоголового, а может, у него и верно связи, — тиски слегка разжались, — может, он и выставит меня отсюда к чертовой матери?» Мальцев вдруг повеселел.

— Тетя Паша! — закричал он в дверь. — Принеси чайку. Будем чаевничать.

3

Ночь стояла тихая, теплая. Только иногда порыв ветра шевелил листья.

— Яблоки, — сказал генерал Шубников.

— С гомельских садов тянет, — ответил начальник штаба полковник Бородин, молодой, подтянутый, в ловко сидящей шинели.

— Поспевают уже.

Вдали, за черной стеной леса, что-то заурчало, зафыркало, а потом замолкло.

— Шумят, сукины дети, — сказал генерал.

— Кто-нибудь двигатель попробовал. Днем было тихо.

— Когда прибывает последний эшелон?

— Завтра. Мне уже два раза звонили из штаба фронта. Волнуются. Подводим, говорят. Я им объяснил: не мы, дескать, подводим, а дорога. Не слушают.

— Ладно. Главное, хорошо замаскировать танки. И не шуметь. И никого в расположение бригад не пускать. В том числе и проверяющих разных. Без моего ведома.

— Я уже предупредил командиров бригад. Охранение обеспечено.

— Места знакомые, — вдруг сказал генерал, и огонек его папиросы ярко вспыхнул в темноте.

— Вы здесь начинали? — спросил Бородин.

— Воевать не воевал, но служил здесь. На брюхе все Полесье исползал. Во всех речках, а их тут хватает, коней купал. Потом, когда на танки пошел, понаглотался пыли на здешних дорогах. Но время было, скажу, замечательное. Веселое время! Из этих пущ да болот сколько командиров пошло. Это, Бородин, наша школа.

— Я эти места знаю, воевал. Наш батальон двадцать четвертого июня под Слуцк бросили. Потом мы, уже без танков, пешие, по лесам шли сюда, к Гомелю.

— У нас на юге тоже несладко было, но мы до Днепра немцам карты хорошо попутали. А здесь в июне пришлось тяжеленько. Под Белостоком и Минском сколько я дружков потерял. — Генерал погасил папироску и вошел в дом.

Хрустнул песок, вспыхнул фонарик.

Рядом с Бородиным выросла фигура офицера.

Бородин узнал корреспондента Боева из корпусной газеты — они познакомились еще в эшелоне и провели вечер в приятной для Бородина беседе: корреспондент рассказывал о московских новостях, о книжках и даже подарил начальнику штаба тоненькую книжечку лирики Симонова.

Этот москвич понравился Бородину, и он ему сказал: «Если что будет нужно — заходи».

И вот такой случай выпал.

— Товарищ полковник, я к вам, — сказал Боев, обращаясь к Бородину.

— Ну?

— Просьба тут одна.

— Ну, давай просьбу.

— Да не моя это просьба. Ротный из вашего корпуса после ранения на станции комендантом сидит. Просил за него слово замолвить, чтобы отозвали его. Надоело в тылу сидеть. Боевой ротный.

— Фамилия?

— Старший лейтенант Мальцев.

— Мальцев, Мальцев… Что-то, брат, я не припоминаю такого.

— Он мне сказал, что его на Калининском фронте зимой в окружении ранили. У меня тут записано (Боев вынул из кармана зеленую книжечку): бригада полковника Куценко. Второй батальон.

— У Куценко, говоришь? То настоящий был командир. Большой смелости человек. Ну, раз у Куценко служил этот твой старшой, вызовем его. Пусть воюет. Не жалко. Подготовь телеграмму. Я дам подписать генералу. Да и я, кажется, помню твоего Мальцева. Он рябой?

— Да, с рябинками, маленький.

— Он самый. Помню. Пиши.

Боев был рад, что выполнил это поручение; он помнил о нем всю дорогу, пока догонял эшелоны корпуса. Тоскующий комендант напомнил ему обстоятельства собственной журналистской судьбы.

После окончания курсов, готовящих комсоргов батальонов, его направили на Калининский фронт в политотдел армии генерала Поливанова. Добрался до фронтовой зоны Боев довольно быстро — оказалась попутная машина прямо из Москвы. Но в политотделе, куда он явился, все были заняты — началось наступление, в прорыв вошел мехкорпус генерала Шубникова. Боев чуть ли не целый день ходил по полуразрушенной деревне, где размещался политотдел, но никто с ним заниматься не хотел — всем было некогда. Наконец полнеющий военный в очках, с тремя шпалами на петлицах, поднялся из-за стола и сказал:

— Ну что мы парня гоняем. Пусть берет машину с подарками и везет в корпус Шубникова, в политотдел. Потом мы с ним разберемся. Так что давай действуй.

Боев сперва был несколько обескуражен странным поручением. Какие подарки? Зачем? Но потом понял, что речь идет о присланных трудящимися новогодних подарках, которые надо раздать бойцам-танкистам на переднем крае. Он разыскал шофера — тот спал в сенях одной избы. Вместе они погрузили в кузов машины мешки, туго набитые маленькими мешочками с подарками, и тронулись в путь.

На заснеженной дороге произошел тот трагический случай, который он запомнил навсегда. Прорвавшаяся на тыловые коммуникации мехкорпуса немецкая танковая колонна сбила с ходу машину, опрокинув ее в кювет, — водитель был убит сразу при ударе, Боев, тяжело контуженный, очнулся, когда колонна уже ушла. Он с трудом добрался до деревни, а оттуда, переночевав и немного придя в себя, прошел по снежной целине — дороги были захвачены немецкими танковыми заслонами — к своим. В мехкорпус Шубникова он так и не попал — его отправили в госпиталь: контузия оказалась довольно тяжелой. После госпиталя он прибыл в Москву, и в Главпуре решили направить его в Иваново на курсы военных журналистов — учли незаконченное филологическое образование. Уже весной Боев работал в дивизионной газете на Западном фронте.

В полуразрушенном селе размещалась редакция, и Боев каждую ночь уходил на передовую, которая была в трех километрах от редакции, а утром возвращался с корреспонденциями и заметками красноармейцев.

Началось наступление, но не очень удачное. Продвинулись километров на шесть-семь. Редакция тронулась с места, но вскоре надолго застряла в лесном полузаброшенном хуторе — фронт застыл в глухой обороне.

Во время вылазки на передний край, когда Боев решил изучить и описать приемы и методы знатного дивизионного снайпера, неразговорчивого чуваша Василия Иванова, и долго сидел с ним рядом в норе, укрытой ветками, они попали под огневой налет. Иванов был убит, а Боев легко ранен — затронута осколком ключица. Потом госпиталь. И, наконец, назначение, которое пришлось ему по душе, — в мехкорпус генерала Шубникова. Он был рад этому назначению потому, что считал — у танкистов иная жизнь и иная война…

Из дома, на ходу пристегивая портупею с пистолетом, вышел генерал Шубников и, не замечая корреспондента, сказал Бородину:

— Начальство приехало.

Они сели в «виллис» и минут через пять были у стоящего отдельно бревенчатого домика с окнами, завешенными маскировкой, через которую пробивался яркий электрический свет.

Три «виллиса» и бронетранспортер стояли у ворот.

На пороге Шубникова встретил адъютант. Он был явно взволнован:

— Командующий.

— Знаю.

Шубников и Бородин, оправив кителя, прошли через сени в горницу, ярко освещенную лампочкой от танкового аккумулятора.

За столом в расстегнутом кожаном реглане и без фуражки сидел генерал Рокоссовский. Поодаль на скамье — начальник политотдела корпуса полковник Кузьмин и начальник связи подполковник Синица.

Шубников не видел командующего с тридцать седьмого года, но тот почти не изменился — та же высокая, поджарая спортивная фигура, та же несколько смущенная улыбка.

Доложил по форме.

Командующий встал и очень приветливо, как-то даже не по-военному пожал ему руку.

Видно было, что командующий сразу узнал Шубникова, едва тот появился на пороге комнаты. Хотя, наверное, не так просто было узнать в этом массивном генерале с обветренным, почти красным лицом длинного, худого, совсем юного командира эскадрона, который в летнем палаточном лагере бежал навстречу ему, командиру 7-й кавалерийской дивизии имени Английского пролетариата, и, поддерживая шашку, докладывал, что вверенный ему эскадрон занимается боевой и политической подготовкой.

Позже, командуя кавалерийским корпусом, он узнал, что его бывший комэск Шубников стал танкистом, командует отдельным танковым батальоном: они иногда встречались на окружных партийных конференциях.

Потом в более чем двадцатилетней его строевой службе был перерыв, происшедший, разумеется, не по его вине, но когда в конце сорокового года его вновь назначили командиром того самого корпуса, с которым расстался три года назад, то он с удовлетворением узнал, что в соседнем механизированном корпусе заместителем командира дивизии — его бывший подчиненный, полковник Шубников.

Перед самой войной ему, прослужившему всю свою армейскую жизнь в кавалерии, пришлось тоже пойти на танки, формировать механизированный корпус — армия спешно перевооружалась.

И хотя его мехкорпус не был полностью укомплектован техникой, в памятное утро 22 июня он, не теряя ни часа, сосредоточенно вводил в бой под Луцком, Дубно и Новоградом-Волынским вверенные ему дивизии. Он старался не терять выдержки, не срывался и требовал спокойствия от подчиненных. Но, как кадровый военный, сразу понял, сколь грозную силу представляет собой противник и какая страшная и долгая предстоит война. Опыт давал ему возможность видеть то, что иные тогда не видели и не могли видеть, и, может быть, этот опыт помогал ему быть сосредоточеннее и спокойнее, чем иные из тех, кто был теперь старше его по должности, — в ту пору, в середине тридцатых годов, когда он уже командовал корпусом, они принимали батальоны и полки.

Но июньские дни и ночи выявили тех командиров, кто потом, позже, смог взять на свои плечи тяжкий груз великой войны.

Уже в июле маршал Семен Тимошенко, старый боевой товарищ по Белорусскому военному округу, отозвал его с Юго-Западного фронта на Западный фронт: на древней смоленской земле развернулось упорное сражение.

Там, в районе Ярцева, Дорогобужа, Ельни, были спутаны карты и схемы плана «Барбаросса», составленного специалистами войны, считавшими себя наследниками Мольтке и Шлиффена. И колеса и колесики точных инструкций, строгих наставлений и неукоснительных приказов, где предписывалось во столько-то часов ноль-ноль минут выйти туда-то, на такой-то рубеж, такую-то водную преграду, с ходу ее форсировать и окружить такие-то русские дивизии, — эти колеса и колесики вдруг завертелись медленнее, чем надлежало им вертеться, а иные заскрипели и даже дали трещины.

Он командовал под Ярцевом сперва группой дивизий, прибывших с востока, а затем армией, и его имя впервые было упомянуто в сводках информбюро.

С октября в сражении у самой Москвы его армия была в составе воссозданного Западного фронта — этот фронт теперь возглавлял тоже его старый товарищ по Белорусскому округу генерал Георгий Жуков.

Западный фронт, который германские генералы после Вяземского окружения перечеркнули на своих оперативных картах, снова уверовав в то, что колеса и колесики плана «Барбаросса» наконец закрутились без помех и осечек и снова схемы, инструкции, приказы будут выполняться в строго установленные и точно предписанные сроки, во столько-то часов ноль-ноль минут, — этот зачеркнутый, стертый с немецких карт и схем фронт новый его командующий и командующие армиями, солдаты, командиры, политработники не только возродили, но этот фронт оказал вдруг такое сопротивление, какого еще не испытывала германская машина войны с того памятного летнего дня, когда она с грохотом и треском перевалила через советскую границу.

В декабре фронт, возглавляемый Жуковым, как сжатая пружина, разжался и отбросил от столицы помятую и искореженную машину — и колеса и колесики ее соскочили со своих осей.

Закалившаяся в этих невиданных по упорству оборонительных боях армия участвовала в контрнаступлении. Именно тогда — уже не только из сводок информбюро, но и из репортажей военных корреспондентов и очерков писателей — звучная фамилия командующего армией генерала Рокоссовского перешла в народную молву.

И потому именно, что генерал Шубников в предстоящем наступлении должен выполнять приказания человека, имя которого стало легендой, человека, которого он знал и глубоко уважал еще в пору своей военной молодости, он ощутил какое-то особое чувство. Он стоял, держа руки по швам, и ожидал этих приказаний.

— Ну и как ваши танки, товарищ Шувалов, — командующий снова улыбнулся, и брови его крутыми дужками поползли вверх, — много шуму наделали?

— Конечно, танки шли своим ходом, но только ночью. Сразу же маскировались в лесу. Обратные эшелоны мы загрузили, согласно указаниям, деревянными макетами танков в брезентовых чехлах. Они ушли со станции днем.

— Я знаю. Мне доложили, что корпус рассредоточился скрытно. Я не поверил (брови Рокоссовского снова подпрыгнули вверх), послал воздушную разведку, но она ничего не обнаружила. Однако свой маскарад продолжайте. Это не помешает.

Командующему, прошедшему здесь, в Белоруссии, в двадцатые и тридцатые годы полевую академию, тоже было приятно смотреть на человека, который, как и он десять лет назад, командует теперь корпусом. И предстоящее наступление, которое должно сокрушить центральную — самую сильную и самую грозную с начала войны — германскую группировку, это наступление казалось ему поистине символичным.

Именно здесь, на этих дорогах, грейдерах, проселках и в этих лесах, развертывались самые трагические события первых дней войны. И гитлеровским генералам именно в ту пору казалось, что наконец с фатальной закономерностью воплощаются на практике теоретические предначертания стратегов германской нации и воля фюрера, в которую они окончательно уверовали в те дни и ночи.

Теперь же в обстановке полной внезапности двумя равными по мощности ударами — пусть ломают себе голову наследники Мольтке и Шлиффена — должна быть и будет (командующий верил в это твердо) сокрушена немецкая оборона и зажаты в клещи, разорваны в клочья и загнаны в кипящие котлы немецкие танковые и пехотные дивизии группы армий «Центр», той самой прославленной германскими летописцами войны группы армий «Центр», которая летом первого военного года торжествовала победу. И пусть это будет в тот же месяц — ведь через десять дней третья годовщина войны! Пусть это будет там, где тридцать шесть месяцев назад происходили события, оставившие тяжкий след в сердце каждого кадрового военного.

Рокоссовский еще раз внимательно посмотрел на Шубникова и после паузы, сделавшись вдруг очень серьезным, добавил:

— Места здесь нам с вами знакомые. Но район южнее Паричей, где вы пойдете, не простой, много заболоченных участков, рек и речек. Здесь придется потрудиться.

Командующий говорил размеренно, тщательно выговаривая каждое слово, с едва уловимым польским акцентом.

Подошел дежурный офицер и сказал командующему, что его просит к телефону маршал Жуков.

Рокоссовский встал и направился к телефону. Минуты через две он вернулся, молча застегнул свое кожаное пальто, надел фуражку с золотым ремешком и пожал каждому, кто был в комнате, руку. А потом, уже в дверях, сказал всем:

— Желаю успеха.

Шубников проводил командующего до машины. Тот сел рядом с шофером и, обращаясь к адъютанту, сказал:

— Поедем к Панову.

Три «виллиса» и бронетранспортер скрылись в темноте. Шубников снял фуражку, вытер свой лысеющий лоб.

— Сколько у него таких хозяйств, а к нам заехал.

— Он сказал, что по пути, — ответил начальник политотдела Кузьмин.

— По пути не по пути, а заехал. Фронт — это же махина!

4

Майор Вагнер порезался, и это его разозлило. Он давно не брился сам — каждое утро, как прибыл сюда, в группу армий «Центр», заходил в казино к парикмахеру. А сегодня пришлось бриться в туалете рядом со служебным кабинетом — бритва, тюбик крема и лезвия у него на всякий случай всегда лежали в портфеле в металлическом несессере. Царапина кровоточила, и Вагнер, усевшись за стол, прикладывал к подбородку чистый белый платок и одновременно собирал листки с текстом, отпечатанным на машинке. Наконец он аккуратно сложил листки, зажал рычаг сшивателя и вложил их в картонную папку.

Он работал всю ночь — потому и брился в туалете — и только к утру наконец понял, что все стало на свои места, можно идти к генералу с обоснованным и точным докладом. Да, с обоснованным. А, признаться, ночью он испытывал неприятные минуты: не все складывалось, не все сходилось. В разведсводках, показаниях пленных, наблюдениях с переднего края, радиограммах зафронтовой агентуры было столько путаницы, противоречий, а иногда — откровенного, черт возьми, скудоумия. Но майор Вагнер применил свою старую методу: прежде всего думать за противника и не считать, как некоторые его учителя, русских дураками, военными профанами и недоучками. Он хорошо помнил, работая в штабе Манштейна на Дону и позже — на Курской дуге: этот вот прусский подход к противнику, как к идиоту, который обязательно совершит какую-нибудь нелепость, — этот подход приносил потом неисчислимые беды. Вагнер был худородный офицерик, его отец и дед не служили в штабах кайзера — они скромно месили тесто в Цвикау. И он тоже, до того как его призвали в армию, работал в кондитерской отца. Но после прихода Гитлера Вагнер окончил офицерскую школу, сразу же проявил способности к штабной работе — и это заметило начальство. Позже, работая в военной разведке, он чувствовал косые взгляды этих родовитых «фонов» с полковничьими и генеральскими погонами, но он уже знал себе цену и уверенно, не тушуясь перед «кадыками», докладывал свои прогнозы о предполагаемых действиях противника.

Сегодня он после этой бессонной ночи спокойно и точно доложит разведобстановку.

Он знал, что фюрер, ставка и генштаб сухопутных войск дали ориентировочный, строго секретный прогноз. Генерал, который вместе с ним прибыл для уточнения разведданных в группу армий «Центр», ознакомил с этим прогнозом Вагнера и поручил ему дать свои соображения и уточнения. Это было особенно важно потому, что командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Буш слал в генштаб довольно тревожные телеграммы.

Но генштаб полагал, что русские, пытавшиеся зимой и весной пробиться в глубь Белоруссии, исчерпали свои наступательные потенции и остановились надолго. Генштабу было известно, что русское командование уже в мае приказало войскам перейти к обороне. Сейчас они проводят наступательные операции на Ленинградском фронте и в Карелии. Где они будут наступать летом? Генштаб называл два района — Украина и Прибалтика. Быть может — Румыния.

Генерал-фельдмаршал Модель — командующий группой армий «Северная Украина», весьма крупный военный авторитет, — был уверен, что русские будут наступать против его участка фронта: ведь именно там они сосредоточили свои основные ударные силы — четыре танковые армии.

Этой ночью майору Вагнеру пришлось решать уравнение со многими неизвестными. Наблюдение за передним краем русских не показывало каких-то серьезных признаков активности.

Активизировались партизаны. Взорваны многие мосты, но циклы этих партизанских действий трудно поддаются аналитическому исследованию.

Оставленный в районе Гомеля агент — стрелочник на железной дороге — добрался до тайника с рацией и передал, что идут эшелоны с войсками. Танков и тяжелой артиллерии он не обнаружил. Идет пехота. Но это может быть лишь смена и пополнение войск, уставших после не очень удачных весенних попыток русских продолжить зимнее наступление и улучшить положение на Белорусском фронте, — возможен и такой вариант. Или подготовка к частному, сковывающему удару, чтобы не дать немцам перебросить отсюда дивизии на север Украины, где будет, это совершенно ясно, нанесен главный удар.

Вот если бы сюда шли танки и тяжелая артиллерия — это бы означало, что противник готовит крупное наступление именно против группы армий «Центр».

Правда, слуховые установки обнаружили в районе Озаричей длительный шум, позже воздушная разведка засекла там несколько гусеничных тракторов, корчующих лес. Русские строят укрепления, усиливают оборону и, быть может (и этот вариант не надо сбрасывать со счетов), готовят аэродромы. Подобрано несколько экземпляров дивизионных газет. Вагнер просмотрел переводы. Статейка «Лопата — друг солдата» рассказывала о каком-то ефрейторе Лучкове, который отрыл окоп полного профиля раньше срока, и его похвалил за это старшина Прохоренко. Другая заметка, «Проглядишь оком — заплатишь боком», содержала высказывания русских полководцев Суворова и Кутузова и тоже давала советы, как окапываться, соблюдать маскировку и делать бревенчатые накаты. Остальные заметки были в таком же роде. У Вагнера, человека достаточно опытного, мелькнула мысль, что в этих заметках есть что-то преднамеренное, но он отогнал эту мысль, когда прочитал в другой дивизионной газете статью некоего лейтенанта А. Губина «Взвод в наступлении» и подборку заметок «Прямой наводкой». В общем, обычная газетная шелуха, которая ему, разведчику, не давала ничего интересного.

Для более точного определения характера и масштабов новых частей, прибывших в Гомель и на другие станции, нужен хороший «язык». Именно хороший — из состава новых частей. Но здесь большими успехами похвалиться было нельзя. Правда, удалось украсть уснувшего в передовом охранении пулеметчика — но он ничего не знал да и вряд ли мог знать что-либо, и его красноармейская книжка свидетельствовала, что на переднем крае стоит дивизия, уже давно нанесенная на карты. Другие «языки» были вроде этого.

Итак, Вагнер составил для себя рабочую гипотезу: генштаб прав, русские сейчас не будут предпринимать в Белоруссии крупные наступательные операции. Как один из вариантов можно ожидать ложных ударов, разного рода демонстраций для сковывания немецких сил. Сейчас они, конечно, свои главные ударные соединения направят на Украину, где есть возможность прорыва, потому и русские танковые армии находятся именно на юге. И это правильно: зачем им вязнуть в белорусских лесах и болотах, когда там, на юге, открываются такие перспективы. Вероятна также попытка русских прорваться в Прибалтику. Там надо быть наготове. В уступе в районе Ковеля русские имеют сильную группировку, но наступать там безумие: вся белорусская группировка рейха охватывает их правый фланг и в любой час готова парализовать и ликвидировать возможный удар.

В комнату вошел молодой офицер и сказал Вагнеру, что генерал приехал и ждет его в своем кабинете.

Вагнер еще раз приложил платок к подбородку, вставил картонную папку в кожаный бювар и направился вслед за офицером.

Генерал-майор Крафт оказался, против обыкновения, в хорошем настроении, что сразу заметил Вагнер: «Вон какой огурчик в свои шестьдесят лет! Выспался, конечно, ему не пришлось корпеть всю ночь над картами и бумажками, а потом бриться в сортире».

Генерал не поздоровался с Вагнером за руку, но довольно приветливо спросил:

— Все готово?

— Да, господин генерал. — Вагнер положил на стол папку.

Крафт раскрыл папку, надел очки и стал просматривать документы и записку, составленную Вагнером.

— Ваши выводы заслуживают внимания, — сказал наконец генерал и закрыл папку. — Они, кстати, совпадают с гипотезой генштаба и фюрера.

— Разрешите, господин генерал?

Генерал снял очки и, протирая кусочком замши стекла, пристально посмотрел на майора.

— Наша рация, заброшенная в район Гомеля, замолкла. Ее, очевидно, запеленговали и ликвидировали. Я считаю, что нужно создать хорошо подготовленную группу и добыть ценного «языка» из новых соединений, прибывающих на русский фронт. Это необходимо, чтобы поставить точку.

— Интересное предложение. — Генерал положил очки на стол. — Возьмитесь за него лично. А сейчас составьте шифровку в генштаб о наших выводах. Я, в свою очередь, позвоню Хойзингеру. Если будут новости, немедленно сообщите мне. А сейчас — в добрый путь.

Генерал встал из-за стола и пожал руку майору.

5

Шубников возвратился в свой корпус лишь утром. Всю ночь он просидел в школе на краю села, где размещался штаб кавалерийского корпуса. Два комкора — танкист и конник — пили крепкий чай и уточняли взаимодействие, договаривались о связи.

В этой конно-механизированной группе, которая должна войти в прорыв и глубоко охватить фланг главных немецких сил, а затем выйти к ним в тыл, старшим должен был быть командир кавкорпуса.

Шубников уважал этого бритоголового заслуженного кавалериста, бывалого генерала и смелого человека, и не считал для себя обидным подчиняться равному по званию и по должности — таково армейское правило: общевойсковой командир считался при равном положении старшим перед танкистом или артиллеристом. Но, хотя Шубников и сам смолоду был кавалеристом, все же, положа руку на сердце, он полагал, что конные корпуса уже сделали все, что могли сделать, что их история, славная, красивая, позади, а не впереди, их должны заменить и, по существу, заменили танковые и механизированные соединения. Но как человек военный понимал, что здесь, в Белоруссии, в густых лесах, конница может действовать успешнее, чем где-либо, — она пройдет даже по бездорожью, сможет, если надо, просочиться через болота, в тылы, скрытно захватить переправы и серьезно помочь танкам и пехоте. Правда, он опасался, что на марше — дорог здесь мало — обозы могут затруднить быстрое передвижение танков, столь важное в этой стремительной и смелой операции. Но это, видимо, понимал и кавалерист, хотя они и не говорили за чаем на эту тему. Прощаясь, он весело сказал Шубникову:

— Не волнуйся, Николай Егорыч, дороги мы с тобой поделим, не запутаемся. Места знакомые. Я тоже здесь служил.

«Виллис» Шубникова въехал в лес, перегороженный наскоро сделанным из неструганой сосны шлагбаумом. Часовой проверил документы («Молодец, инструкцию знает», — подумал Шубников) и пропустил машину генерала на лесную просеку.

У штабного автобуса «виллис» остановился.

К Шубникову подошел корпусной прокурор подполковник Голуб и, поздоровавшись за руку, сказал:

— Чепе, Николай Егорыч.

— В чем дело?

— Дело серьезное.

Шубников остался сидеть в машине, рядом с которой теперь стояли уже не только Голуб, но и начштаба Бородин и замполит Кузьмин.

— Пропал офицер с тыловой сводкой. Вез на мотоцикле в армию — и пропал, — сказал Бородин.

— Сбежал, — спокойно уточнил Голуб, снял фуражку и обтер бритый череп чистым носовым платком.

— Давай не торопиться, Голуб, это еще не установлено, — сказал Кузьмин.

— Не установлено, что и не сбежал, — спокойно ответил Голуб.

— Фамилия? — спросил генерал.

— Вот. — Подполковник Голуб протянул Шубникову папку, и тот прочитал уже отпечатанный на машинке текст: «Мальцев Николай Петрович, 1921 года рождения, уроженец города Гомеля, образование — Саратовское танковое училище, старший лейтенант, комсомолец, в Советской Армии с марта 1941 года, служил на Западном и Калининском фронтах, наград не имеет. Тяжело ранен в окружении, в районе города Белый».

— Погодите, он из Гомеля, куда же ему бежать?

— У него в Гомеле никого нет, — ответил подполковник Голуб, — мать уехала в Слуцк, к сестре. Все проверено.

— Так мы там будем, в Слуцке, через неделю, зачем ему бежать?

— Всякое бывает, товарищ генерал, — ответил Голуб, — и не такие штуки выкаблучивают. Он на Калининском фронте в окружении был…

— Ну, знаешь, Голуб, и я в том котле сидел… — Лицо генерала налилось кровью, он вышел из машины. — В общем, — добавил он, обращаясь уже только к Бородину, — надо докладывать в штабарм. Где Рыженко? Это ведь его работник?

— Рыженко на станции снабжения принимает эшелоны с горючим, — ответил Бородин. — Офицера этого я к нему направил, до появления вакансий, — он после ранения, командир роты.

— Звони начальнику штаба армии. Штука неприятная.

— Я тоже сообщу в поарм, — сказал Кузьмин, — но думаю, что сводка немцам не поможет. Если, разумеется, Рыженко не написал там лишнего. Да и парня, я считаю, выкрали. Но нам с тобой все-таки попадет.

— Да, штука неприятная. Но машина на ходу, не остановишь.

Шубников грузно полез по лесенке в салон автобуса.

— Отдохну малость, — добавил он, открывая дверцу, обитую кожей, — через полчаса разбуди меня, Бородин, поедем вместе по бригадам, а потом на рекогносцировку.

Дверка салона закрылась.

Подполковник Голуб сложил бумаги в папку, тщательно завязал черные тесемки бантиком и пошел к машине.

Полковник Кузьмин сел в свою машину. Они разъехались в разные стороны.

Бородин остался один. Он вытащил из кармана мятую пачку «Беломора» и закурил.

6

На шею упала капля — и Мальцев вздрогнул. Он поднял голову, и еще несколько капель упали на лоб и щеку.

Мальцев хотел поймать капли пересохшим ртом, но это не удавалось. Он весь напрягся, желая ослабить ремни, больно стянувшие руки, но ремни были толстые, крепкие и лишь сильнее впивались в него.

Как же это произошло? Он помнил все, минуту за минутой. И когда мотоцикл свернул с шоссе на проселок, разбрызгивая лужи, Мальцеву показалось, что впереди, за деревьями, кто-то стоит, и он даже хотел крикнуть водителю, чтобы тот включил на минуту свет, но именно в этот миг вспыхнула очередь, водитель упал грудью на руль, а мотоцикл сразу рвануло влево. Мальцев поймал одной рукой резиновый поручень руля мотоцикла и сбросил газ, но из коляски он не мог затормозить.

Потом он потерял сознание: наверное, когда, выбитый из коляски, ударился о землю. Он очнулся, услышал немецкую речь, рев мотора и сразу же вспомнил о пакете. Мальцев потянулся к сумке — она неловко задралась за спину, но чужие руки, сильные, как клещи, впились в запястье. Сумку рванули, и она оказалась в руках у немца, который ногой прижимал его шею к земле. А тот, который сжал запястье левой руки, набросил на правую руку ременную петлю. Потом его потащили, связанного, с кляпом во рту, по болоту. Тащили долго. Он слышал какую-то стрельбу, отблеск ракет. И вот он здесь, в этом затхлом сарае с прорехой в крыше, лежит на спине и ловит губами дождевые капли. Болит все тело, руки, но тиски, сжимавшие вот уже год его голову, почему-то разжались — голова не болела.

Черт его знает, если бы не написал он в анкете, что до армии учился в торговом техникуме, наверняка не попал бы в корпусные тылы и не было бы вот этой нелепой и страшной встречи на дороге, этого вонючего сарая и кожаных пут на затекших руках.

Все шло так хорошо. Худенький корреспондент не подвел, доложил куда следует, и его отозвали. В самый далекий край памяти ушел торговый техникум, куда он поступил после восьмого класса и учился-то там всего год. Правда, родной город, мать, сестренок он вспоминал всегда — и на Калининском фронте, и в дни трудных боев в окружении, и на станции, где расшивал пробки. Мама, сестры — он так и не смог увидеть их, хотя эшелоны корпуса разгружались именно в Гомеле, в городе детства, но разгружались ночью, и танки, и мотопехота, и артиллерия быстро уходили подальше от железнодорожных путей в глухой лесной район. А он поспешил в штаб корпуса, чтобы представиться начальству и получить свою роту.

Отозвали с такой поразительной быстротой, что начальник ВОСО участка, капитан Головня, показав ему телеграмму, с удивлением сказал:

— Что ты за птица такая, что тебя вызывают? И главное, срочно!

Мальцев ничего не ответил. Хотелось скорее распроститься со станцией и ехать догонять шубниковские эшелоны.

В лесном лагере, в двадцати километрах от Гомеля, он разыскал отдел кадров. Начальник отдела кадров майор Шукуров сидел за письменным столом в темной землянке. Он повертел в руках телеграмму, подписанную командиром корпуса, и потом сказал:

— Куда же мне тебя деть? Корпус укомплектован. Начнутся бои — появятся вакансии.

Он повел Мальцева в другую землянку к начальнику штаба Бородину. Полковник, увидев его, сказал:

— Я тебя вспомнил, Мальцев. Ты у Куценко в передовом отряде шел.

— Так точно.

— А пока в тылу поработай.

— Как в тылу? — Голову Мальцева снова крепко захватили тиски.

— Временно, брат. Поможешь начальнику тыла полковнику Рыженко. Парень ты грамотный. В торговом техникуме учился. — Бородин вертел в руках анкету, только что заполненную Мальцевым.

Вот какую с ним штуку сыграл этот проклятый торговый техникум.

— Ну ты, старшой, не расстраивайся: начнутся бои, мы тебя не забудем, роту дадим.

— Может, сейчас хоть взвод? — упрямо, глядя на сапоги, произнес Мальцев.

— Разговорчики, — строго сказал чернявый Шукуров и вручил Мальцеву пакет с предписанием.

Управление корпуса тыла расположилось в деревне среди яблоневого сада.

У крайней хаты Мальцева окликнул часовой:

— Стой, кто идет?

— Где здесь штаб тыла? — спросил старший лейтенант.

— Пропуск! — еще громче заорал часовой.

— Не знаю я пропуска, — огрызнулся Мальцев.

Часовой ткнул ему в грудь автомат и приказал повернуться кругом. Мальцев разозлился. Сидят чуть ли не за пятьдесят километров от передовой — и развели тут бдительность на пустом месте.

Часовой привел Мальцева в хату. За столом, застеленным пестрой домотканой скатертью, сидел майор интендантской службы в расстегнутом кителе и ел яичницу. Напротив него сидела молодая хозяйка, подперев рукой щеку, и смотрела на майора, круглолицего и румяного.

Майор был явно недоволен, что его потревожили, но застегнулся на все пуговицы, встал и сказал старшему лейтенанту:

— Через три хаты школа. Там вы и найдете полковника Рыженко. Ему сдадите пакет.

И часовому строго:

— А ты иди на свой пост. Старший лейтенант сам найдет.

Полковник Рыженко оказался маленьким, щупленьким человеком с желтым болезненным лицом. Он сидел за большим столом, не выпуская папиросу изо рта, просматривал бумаги, которые ему подавал молоденький лейтенант. Рядом, за партой, сидел длинный старшина в очках и одним пальцем печатал на машинке. А может, старшина казался таким длинным, потому что парта была маленькая?

Полковник разрезал ножницами пакет, прочел предписание, по-деловому и, в общем, как показалось Мальцеву, приветливо, не напирая на субординацию, сказал:

— Значит, повоевал, старшой. Командир роты. Хорошо. А теперь вот у нас поработаешь. — Полковник хмуро улыбнулся, не вынимая изо рта папиросу. — Это, брат, тоже война не простая. Да ты ее освоишь, в торговом техникуме учился.

Опять этот торговый техникум!

— Да я там только год…

— Ничего. Будете работать вместе с Савицким. Освоитесь.

Старшина Савицкий — это он печатал на машинке, — не теряя времени, стал знакомить Мальцева с его будущими обязанностями. Рассказал о себе — ленинградец, студент политехнического. Потом вспомнил:

— Ведь вы, наверно, голодны. Пойдите на кухню. Это здесь же, в школе. Маша вас накормит.

Так началась тыловая служба. Работы оказалось много. Мальцев никогда раньше даже не подозревал, что у тыловиков, к которым у него было не то чтобы неприязненное, нет, скорее, снисходительное отношение, столько работы.

Ежедневно они с Савицким собирали сведения из бригад. В них содержались данные — сколько сегодня в бригаде боеприпасов, сколько горючего, сколько хлеба, сахара, мяса. Часов в пять, когда из лесных гарнизонов приезжал последний посыльный со сводкой, они садились за подсчеты. Савицкий пользовался логарифмической линейкой. Часам к семи они составляли тыловую сводку. Для этого надо было знать очень многое — и наличие всего личного состава на сегодня, и количество танков, и автомашин.

Несложный подсчет — и устанавливалось количество продуктов питания в суткодачах, боеприпасов в боекомплектах, горючего в заправках, для этого надо было знать объем баков в разных системах машин.

Тыловую сводку, после того как ее перепечатывал Савицкий, подписывал начальник тыла корпуса полковник Рыженко. Он знакомил с ней командира корпуса, и Мальцев вез сводку в штаб тыла армии на броневичке или на мотоцикле. Возвращался усталый, в час-два ночи — штаб тыла армии был далеко. Потом укладывался спать на столе. И так всю неделю.

Работа трудная, нервная и неблагодарная. То задержит сведения какой-нибудь медсанбат или полевая ремонтная база, а без этих сведений нельзя дать корпусную сводку. То начальник тыла днем, когда еще нет всех данных, спросит, сколько в танковых баках дизельного топлива. То позвонит начальник оперативного отдела, потребует передать, срочно, через пять минут, сколько в корпусе снарядов для «катюш».

Сам Рыженко работал, пожалуй, больше, чем они вдвоем. Днем он бывал в штабе корпуса, в войсках. Вечером на «виллисе» мчался в армию или на станцию снабжения вышибать бензин и солярку, комбижир и мясо.

Все управление тыла в корпусе — четыре-пять офицеров, Мальцев и Савицкий, радист, повариха Маша и четыре немолодых солдата охраны. А работа сумасшедшая — ни дня, ни ночи.

«Вот тебе и избавился от тыловой службы. Здесь, пожалуй, похуже, чем на станции».

…Из капель образовалась тонкая струйка, и Мальцев наконец поймал ее губами. Но руки, крепко стянутые ремнями, ныли и одеревенела спина. Какое сегодня число? Да, двадцатое июня — послезавтра ровно три года войны. День-то какой!

Со скрипом открылась дверь, и полоса света проникла в сарай. Вошел немец с автоматом на изготовку и что-то громко сказал. Мальцев понял: его куда-то поведут. Он попробовал подняться, но не смог — руки стягивал ремень. Немец схватил его за ворот и приподнял. Мальцев встал на колени, а потом поднялся во весь рост.

Немец что-то опять закричал и толкнул старшего лейтенанта автоматом в спину.

Они вышли на улицу. Солнце слепило глаза, и Мальцев зажмурился. Идти пришлось недолго. Немец втолкнул Мальцева в дверь довольно большого дома. В сенях другой солдат развязал ему руки — и Мальцев шагнул в горницу. Здесь не было никаких предметов сельского обихода — ни длинных лавок, ни занавесок на окнах, ни горшков на печи. Стоял большой письменный на резных ножках стол, кожаный канцелярский диван и несколько венских стульев. В углу — большой стальной сейф. Мальцев увидел двух офицеров, сидевших рядом за столом: один — худощавый, горбоносый, в полковничьем мундире, и другой — плотный, с широким пухлым лицом в веснушках, по-видимому майор.

На диване сидел фельдфебель в очках и держал на коленях большой блокнот.

Веснушчатый немец что-то сказал.

Очкастый фельдфебель повторил по-русски, почти без акцента:

— Фамилия, звание?

Мальцев увидел (отчетливо увидел и краска залила его лицо), что толстый майор держит в руках его удостоверение личности и тыловую сводку. Ту самую тыловую сводку, которую они вчера вместе с Савицким составляли целый день, с трудом получив сведения из бригад и отдельных частей корпуса, разместившихся в лесных районах на большом расстоянии друг от друга.

Полковник Рыженко прочитал сводку и вычеркнул синим карандашом графу «дизельное топливо».

Мальцев, заполняя эту строку, делил наличие солярки на объемы баков всех ста восьмидесяти трех танков и шестидесяти самоходных орудий корпуса.

— Мы же стрелковый корпус, — с раздражением повторил полковник, — я говорил, что до особого моего указания переписку вести под этой крышей.

— Разве в штабе армии не знают?

— Кому надо, тот знает, а кому не надо — значит, не надо.

И внизу вместо подписи «полковник Рыженко» он синим карандашом написал «полковник Рыжов».

— И это я вам говорил.

Пришлось Савицкому перепечатывать — пока он стучал одним пальцем, прошло полчаса. Мальцев выехал поздно, водитель попался — совсем мальчишка, ориентировался в темноте плохо…

Фельдфебель повторил вопрос:

— Фамилия, звание?

Мальцев сразу понял — молчать не надо, можно повредить делу.

— Старший лейтенант Мальцев.

Веснушчатый немец читал удостоверение Мальцева — он, оказывается, тоже знал русский, но, очевидно, хуже, чем фельдфебель.

«Хорошо, что я не поменял удостоверение там, на станции», — подумал Мальцев.

Веснушчатый майор снова что-то сказал по-немецки. Фельдфебель перевел:

— У вас просрочено удостоверение личности.

— Я недавно из госпиталя, — ответил Мальцев.

— Вы работаете в штабе стрелкового корпуса?

— Нет, я командир роты автоматчиков.

— Почему вы везли тыловую сводку?

— Меня прикомандировали к группе тыла для охраны. Я возил пакеты.

— Куда везли?

— В Климовку.

— Там штаб армии?

— Я должен был передать на пункт сбора донесений, а оттуда пакеты отвозят в штаб.

— А где штаб?

— Это мне неизвестно.

Автоматчик, который стоял сзади, с силой двинул Мальцева прикладом в спину. Старший лейтенант подался от боли вперед, не удержался и упал на руки. Автоматчик ударил кованым сапогом по кисти правой руки. Мальцев не вскрикнул, хотя было очень больно, и понял, что немец перебил ему пальцы. Перед глазами поплыли черные мушки.

Майор что-то сказал.

Автоматчик вторично ударил.

Старший лейтенант слышал сквозь забытье, как веснушчатый майор вполголоса, шевеля губами, читает сводку:

— Мясо, комбижир, концентрат пшенный, концентрат гречневый… снаряды семьдесят шесть миллиметров… снаряды восемьдесят пять миллиметров… бензин…

Майор сделал паузу и что-то сказал переводчику.

— Почему бензин? — перевел фельдфебель.

Солдат поднял Мальцева, он с трудом, но четко сказал:

— Так машины у нас…

— А где в сводке фураж? Овес, сено?

— Я эту бумагу не читал, я вез пакет, — тихо сказал Мальцев.

— Что, у вас нет лошадей?

Мальцев внутренне сжался, он сразу понял, куда гнет майор, и, собрав силы, ответил:

— Лошадей хватает.

— Вы их кормите бензином? — перевел фельдфебель.

— Овсом кормим.

— А где берете овес?

— С собой привезли, в вагонах. Белоруссия разорена, где здесь овес возьмешь? — прямо глядя в голубые глаза веснушчатого немца, зло ответил Мальцев.

Немец нахмурился и что-то опять сказал переводчику.

Солдат больно ткнул автоматом в спину Мальцева, и тот понял, что допрос окончился и его уводят.

Когда старшего лейтенанта увели, заговорил полковник, сидевший на диване:

— Ну, вы довольны, майор, «языком»? Мои гренадеры, как видите, оказались на высоте.

— Автоматчик — ерунда. Я доволен вот этим, — ответил толстый майор, складывая в серый кожаный портфель тыловую сводку и даже сам конверт с пятью сургучными печатями.

— Соедините меня, пожалуйста, со штабом группы армий «Центр», — сказал он после паузы.

Связь дали быстро.

— Майор Вагнер, — доложил веснушчатый. — Захвачен «язык», господин генерал. Да, такой, какой нужен. С тыловой сводкой только что прибывшего стрелкового корпуса. — Майор спокойно выслушал ответ и продолжал: — Я срочно доставлю вам документы. Это то самое соединение, которое согласно сведениям источника разгружалось в Гомеле. Да, я слушаю. Безусловно, господин генерал. Донесение можно с уверенностью направлять. Здесь получены сведения, что из Гомеля ушли на восток три эшелона с танками. Да, я не сомневаюсь. У Модели сейчас будет жарко.

Майор медленно положил трубку, закурил и сказал, обращаясь к полковнику:

— Благодарю вас, господин полковник. Я надеюсь, что поисковая группа, добывшая «языка», будет представлена к награде.

— Да, конечно. Что делать с пленным?

— Мне он больше не нужен, — пожал плечами майор.

— Я могу вам задать вопрос как сотруднику абвера? — спросил полковник.

— Вы, разумеется, понимаете пределы моих возможностей в смысле ответов на вопросы, — вежливо сказал Вагнер, — но я слушаю вас.

— Вы полагаете, господин майор, что русские сейчас не будут наступать здесь, в Белоруссии, против группы армий «Центр»?

— Вы меня ставите в трудное положение, господин полковник, но я вам скажу: не будут. Это было бы глупо с их стороны. Леса, болота, дорог мало. Они будут наступать на юге, против Модели, или еще южнее и, возможно, в Прибалтике. Вас удовлетворяет мой ответ?

— Благодарю вас.

7

Небо, посеревшее от орудийных разрывов и пыли, вновь стало светлым. Артподготовка закончилась, и пехота довершила то, что не могла сделать артиллерия. А к концу дня по пыльным песчаным дорогам, через искореженные, взломанные, дымящиеся полосы вражеской обороны, по обозначенным саперами проходам двинулись танки.

Механизированный корпус и танковые полки кавалерийского корпуса устремились в прорыв по пыльным лесным грейдерам, с ходу преодолевая заболоченные участки и узкие речки с широкими поймами. Мотопехота подтягивалась на машинах.

Старший лейтенант Боев сидел под брезентовым шатром большого грузовика на длинном ящике со снарядами для «катюш».

— Не кури, старшой, и не очень там ворочайся, — предупредил его шофер, немолодой рыжеусый дядька, — не ровен час…

— Понимаю.

Этот день начался у Боева очень рано, даже можно сказать, он начался еще вчера, потому что утра он не ощутил. Ночью — томительное ожидание, а с рассвета земля и небо были охвачены шквалом артподготовки и бомбовых ударов. Черно-огненный смерч он наблюдал с командного пункта корпуса в бинокль, который ему любезно предложил адъютант генерала Шубникова, старшина Коваленко.

— Посмотри, корреспондент. Может быть, до смерти такое не увидишь, — сказал ему этот молодой чернявый парень в щеголеватом офицерском кителе со старшинскими погонами.

Артиллерия и минометы мехкорпуса в артподготовке не участвовали. Шубников вылез из окопчика и, покуривая, с подчеркнутым спокойствием сидел в холодке, под деревом, у телефона: ждал, когда будет прорвана во всю глубину вражеская оборона и командующий армией прикажет ему вводить корпус в прорыв.

В лесу, совсем близко и подальше, угрюмо урчали танки — механики-водители проверяли двигатели.

Боев совсем не спал в эту ночь: допоздна торчал в редакционном автобусе, дожидаясь, когда метранпаж сверстает его очерк, а корректор Галя вычитает набор. В полночь на попутных доехал до корпусного КП, чтобы не упустить начала сокрушения немецкой обороны.

Теперь он тоже на попутной ехал вперед, стремясь догнать танки передового подвижного отряда, уже, как ему сказали в штабе, вышедшего на переправу через крупную реку.

Колонна остановилась. Боев вылез из-под брезентового шатра на землю, размялся — болела голова, глаза воспалены от бессонницы. Он стал пробираться между стоящими впритык, одна к другой, машинами — опыт давно научил его при остановке колонны двигаться, а не стоять на месте.

Лес кончился. У черных, обуглившихся бревен сожженной деревни сходились две дороги — проселок и грейдер. И две колонны автомашин встретились на этом перекрестке и слились в одну колонну. Машины перегревались от жары и натуги, кипели радиаторы.

На перекрестке Боев увидел «виллис» начальника политотдела корпуса. Полковник Кузьмин — плотный, подвижный, в танковом комбинезоне и фуражке с черным околышком — расшивал пробку. Он не кричал, не нервничал, а просто поставил у перекрестка трех автоматчиков и сказал им:

— Одна колонна стоит, другая — двигается. Интервал — пятнадцать минут. Кто нарушит порядок — под арест.

Боев представился Кузьмину.

— А, корреспондент, — ответил полковник. — Поедешь со мной.

Старший лейтенант взобрался на заднее сиденье и, хотя длинные ноги нельзя было вытянуть — мешали запасные канистры с бензином, — сидеть было неудобно, обрадовался: наконец нашел надежный транспорт.

— Газету выпустили? — спросил Кузьмин, когда «виллис» тронулся.

Боев протянул полковнику листок с крупным заголовком «В бой за Родину».

Кузьмин бегло просмотрел газету, сложил ее вчетверо и засунул в нагрудный карман комбинезона.

Он хмурился, но, видимо, настроение у него было, в общем, хорошее — это заметил Боев и, осмелев, спросил:

— Будем бобруйскую группировку окружать?

— Увидишь, корреспондент. Увидишь.

Через полчаса они догнали танковую колонну. Командир — лицо черное от пыли, танкошлем пепельный — стоял в башне головной машины. Он увидел «виллис» Кузьмина, остановил колонну, ловко спрыгнул на землю.

— Капитан Савичев. Передовой отряд двадцать пятой танковой бригады двигается к переправе, — доложил чернолицый офицер.

— По времени укладываетесь? — спросил Кузьмин.

— На час опережаем, товарищ полковник, — не сдерживая широкой улыбки — зубы сверкнули на негритянском от пыли лице, — ответил капитан.

— Ну, бывай, — полковник пожал танкисту руку, — веди колонну, торопись. Тридцать третья уже форсировала реку.

Машина тронулась. Боев смотрел на бритый затылок Кузьмина, покрытый капельками пота, и думал: «Привычная обстановка для него — бой».

— Крепкий, видно, парень, исполнил свой долг. Не помогла им тыловая сводка, — тихо сказал Кузьмин.

— Извините, вы что-то сказали?

— Да это я про себя. Твоего ротного вспомнил. Мальцева. Сиди.

Кузьмин вынул из планшета карту и развернул ее. Жирная стрела пересекала зеленые пятна лесов, синюю штриховку болот, причудливые изгибы рек. Стройные красные флажки с четкими буквами и цифрами, старательно выведенные опытной рукой штабника, обозначали рубежи и время, когда танки должны их достичь. Стрела уходила далеко на запад, туда, где кончалась карта.

Машина, завывая, шла рядом с колонной танков, почти касаясь их серых от пыли стальных бортов.

Вместо эпилога

Из мемуаров генерал-полковника Г. Гудериана

«В то время как на фронте в Нормандии развертывающиеся передовые части западных союзников готовились осуществить против нашего фронта наступление, на восточном фронте развернулись события, непосредственно предвещающие чудовищную катастрофу. 22 июня 1944 г. по всему фронту группы армий „Центр“ русские перешли в наступление, введя в бой сто сорок шесть стрелковых дивизий и сорок три танковых соединения. В результате этого удара группа армий „Центр“ была уничтожена. Мы понесли громадные потери».

(Г. Гудериан. Воспоминания солдата).

Из книги генерала вермахта Курта фон Типпельскирха

«…Войска 1-го Белорусского фронта под командованием Рокоссовского начали наступление против 9-й армии из района северо-западнее Рогачева и вдоль Березины в направлении Бобруйска. События развивались здесь примерно так же, как и на фронте обеих соседних армий. В течение первого дня были вбиты глубокие и широкие клинья. На следующий день наметилось окружение корпусов, занимавших оборону в районе Бобруйска.

Генеральный штаб сухопутных войск понял всю глубину опасности и признал, что значение происходящих событий далеко выходит за рамки группы армий „Центр“…»

(К. Типпельскирх. История второй мировой войны).

Из воспоминаний Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского

«Успех наших войск в Белорусской операции, на мой взгляд, в значительной мере объясняется тем, что Ставка Верховного Главнокомандования выбрала удачный момент. Советское командование, в руках которого находилась полностью стратегическая инициатива, сумело всесторонне подготовить операцию, обеспечить тесное взаимодействие четырех фронтов».

(К. К. Рокоссовский. Солдатский долг).

 

ВОРОТА В НЕБО

1

Танки остановились…

Мотострелки, поддержанные артиллерией, прошли по некрепкому льду за Одер и, с ходу проломив береговую оборону, зацепились у неширокой лесной поляны. Но танки, шедшие следом, сперва надсадно завыли, а потом и вовсе встали у берега.

Кончилась солярка. Бензин тоже был на исходе, и автотягачи с трудом приволокли к одерскому берегу пушки и минометы. Водители заплясали на холоде. «Всё! Загораем».

В «виллисе» командира корпуса был полный бак, и еще в ногах у адъютанта на днище у заднего сиденья лежали две непочатые канистры, но генерал Шубников хорошо помнил, что вчера в бригадах дизельного топлива оставалось по четверть заправки, бензина — одна шестая.

Собственно, сейчас идти вперед некуда. И так сделано невозможное — танкисты, без пехоты, захватили плацдармы за Одером, три бригады корпуса вышли на берег. Корпусной саперный батальон начал ладить переправу. Артиллерия и самоходки корпуса открыли непрерывный беспокоящий огонь по западному берегу.

А стрелковые дивизии все еще далеко позади. Тяжелая артиллерия тоже лишь на подходе.

Нелегко без них прочно закрепиться на берегах реки, которая давно стала желанной целью. Правый фланг открыт: балтийские берега у немцев, а там силы, готовые нанести удар. В тылу тоже разбрелись по лесам многочисленные группы отсеченных от Одера неприятельских войск. Это знал и сам Шубников, об этом же напомнил ему недавно побывавший здесь командующий танковой армией.

Они стояли вдвоем на одерском берегу у какого-то речного пакгауза и смотрели, как в хмурой, заснеженной мгле саперы, стуча топорами, наводят переправу. Командующий, высокий, с красивым, будто с медали, лицом, показывал ориентиры левой рукой, потому что правая, в кожаной перчатке, болталась как плеть: в тяжелых боях под Варшавой вражеский пулемет перебил нерв.

Шубников спросил насчет горючего.

— Будет горючее. Цистерны в пути, но сам понимаешь — шестьсот километров не шутка… Снаряды есть?

— Снаряды и мины в комплекте…

Шубников, конечно, понимал, что шестьсот километров — расстояние нешуточное. Станция снабжения, куда подведен железнодорожный путь, осталась далеко за Вислой. Тылам всегда трудно догонять танкистов, а в этом наступлении тем более. Пятьдесят — семьдесят километров в день — это темп движения наших танков от Вислы к Одеру. В клочья, в дым, в прах была смята и растерзана вражеская оборона, и две танковые армии неудержимо двигались к заветным рубежам.

Танковые и механизированные корпуса стремительно шли на Берлин, к Одеру, еще с середины января. 8-я гвардейская армия — сталинградцы генерала В. И. Чуйкова — прорвала оборону на зависленском плацдарме на всю глубину. 1-я и 2-я гвардейские танковые армии генералов М. Е. Катукова и С. И. Богданова вошли в «чистый прорыв», им не пришлось, как это нередко бывало, терять время и технику на сокрушение обороны. С ходу, сбивая заслоны, перерезая коммуникации, ведущие из Варшавы в Берлин, танковые и механизированные корпуса прорвались на оперативный простор. Операция, искусно разработанная при самом активном участии Георгии Константиновича Жукова, оказалась настолько смелой и стремительной, что командование вермахта, уповавшее на «неприступный вал» за Вислой, потеряло управление войсками, попавшими в гигантские стальные клещи, образованные танковыми армиями генералов Богданова и Катукова.

Планомерно, дерзко, в невиданных в этой войне темпах осуществлялся разгром всей центральной группировки вермахта, той самой группировки, которая когда-то с лязгом и грохотом перевалила через государственную границу СССР, пока не была остановлена в зимнюю пору в городах и дачных поселках под Москвой, а затем разгромлена и отброшена от столицы. И в той славной обороне и первом во второй мировой войне наступлении зрели и мужали военачальники, которые вели сейчас армии и корпуса к Одеру, к Берлину. Под Москвой полковник Катуков командовал танковой бригадой в армии генерала Рокоссовского — полсотни танков, дерзко отражавшие врага в районе Истры и Волоколамска.

Теперь командующий 1-й гвардейской танковой армией генерал Катуков вел свои танковые и механизированные корпуса — почти тысячу танков и самоходных орудий к Одеру.

Полковник Богданов осенью сорок первого был комендантом Можайского укрепрайона. Теперь корпуса 2-й гвардейской танковой армии генерала Богданова за сутки с боями проходят более пятидесяти, а иногда и восьмидесяти километров — они неудержимо рвутся к Одеру, разрезая и уничтожая вражеские заслоны, громя их тылы и коммуникации.

Когда-то гитлеровские генералы считали, что только они могут вести «танковую войну» и что русские никогда не смогут ни создать танковые соединения, ни тем более управлять ими.

Шесть советских танковых армий — Катукова, Богданова, Рыбалко, Лелюшенко, Ротмистрова и Кравченко, отдельные танковые и механизированные корпуса были на главных направлениях последних двух лет войны, обеспечивая конечный результат самых искусных стратегических замыслов Верховного Главнокомандования. Они умело взаимодействовали со стрелковыми дивизиями и корпусами и не боялись теперь входить в «чистые» прорывы, которые создавали для танкистов пехотинцы, зная, что стрелковые дивизии — славная наша пехота — закрепят успех, довершат дело.

Об этом часто думал генерал Шубников, организуя движение танковых и механизированных бригад своего корпуса.

В эти дни и ночи, когда танки неудержимо шли по заснеженным дорогам Польши, Шубников почти не спал. Просто не было времени. Подремлет в машине с часок, а потом снова — переговоры по рации с бригадами, уточнение маршрутов и другие неотложные дела — снаряды, горючее, переправы, разведка.

Штаб и политотдел корпуса тоже не могли долго оставаться на месте. Остановишься — отстанешь от боевых частей, потеряешь пульс боя. Начальник штаба полковник Бородин лишь ночами бывал в штабе, расположившемся в каком-нибудь польском городке, — тогда шла работа над боевым донесением в штаб армии и над распоряжениями войскам. Утром он мчался на машине вперед — на подвижные КП Шубникова, чтобы подписать сводку, вместе уточнить маршруты и решения на сегодня и завтра. Начальник политотдела полковник Кузьмин все время находился в передовых частях и оттуда держал связь с командиром. Тыловики подтягивали машины с боеприпасами, продовольствием, горючим от станции снабжения в войска.

Словом, все было в движении. Непрерывном, стремительном, мощном.

Зима в Польше выдалась в этот год не мягкая — мороз доходил до пятнадцати градусов, и холодный ветер пронизывал до костей солдат-десантников на броне. Холодно и в танковой коробке, трудно двигать рычаги, наводить орудие, подавать снаряды замерзшими пальцами.

А разве просто вести танк ночью, по скользкой, незнакомой дороге, ежеминутно ожидая вражеский заслон? Да и днем не проще — гитлеровцы, хотя и были ошеломлены дерзким и внезапным ударом, хотя их оборона и была разорвана в клочья, все же огрызались, и огрызались сильно, пытаясь остановить танковую лавину.

Но настроение у всех было какое-то особенно приподнятое, даже, можно сказать, радостное. Танкисты и мотострелки чувствовали себя в своей тарелке — они не стоят, не зарывают танки, они наступают стремительно и неудержимо.

Когда генерал Шубников доложил командующему танковой армией, что передовая бригада корпуса вышла к Одеру, уже через пятнадцать минут по рации его поздравил с успехом маршал Жуков. Но тоже предупредил:

— Следите за правым флангом.

Тогда же по личному распоряжению командующего фронтом корпусу подали горючее самолетом. Правда, лишь для первого эшелона, для тех машин, что вели бой. Бензин и дизельное топливо для грузовиков и танков, чтобы по первой же команде корпус мог устремиться вдоль Одера на север и разрезать на части угрожавшую оттуда неприятельскую группировку, — все это тащили из-за Вислы автоцистерны.

Они прибыли только к утру, и Шубников тотчас приказал штабу разослать толковых офицеров на грузовиках по дорогам, дав каждому по нескольку бочек бензина: надо подтянуть отставший транспорт, и особенно пушки. Слитые цистерны сразу же уходили в обратный рейс. Шоферы не успевали даже хлебнуть горячего супа, довольствовались салом со свежеиспеченным в полевой пекарне хлебом. Чертыхаясь, они залезали в холодные кабины — по двое в каждую: один спит, другой ведет машину.

Капитан Боев тоже собирался в тыл. Почти сутки провел он на Одере, побывал на КП корпуса, удалось даже коротко переговорить с начальником штаба полковником Бородиным, завтракал в самоходном полку, ведущем беспокоящий огонь по западному берегу, о многом услышал, многое увидел и теперь спешил в свою редакцию корпусной газеты, которая застряла без горючего в ста километрах отсюда, в деревне Химмельпфорт.

На КП корпуса Боев встретил старшину Батьянова — командира взвода разведки, с которым он познакомился еще в Белоруссии, в районе Барановичей — там в лесных чащобах разведчики вели поиск, прокладывая для танков наиболее удобные и безопасные маршруты.

Разведчик сидел на снарядном ящике и курил.

— Здравствуй, Толя! — сказал Боев.

— Привет, корреспондент. Что-то я тебя давно не видел.

— Да тебя не поймаешь. Ты все где-то там.

Батьянов улыбнулся, отстегнул от пояса эсэсовский кинжал в красивых ножнах и протянул его Боеву.

— Возьми на память. Вчера я такого гуся привел, командир танкового полка СС. Важный гусь. А вообще, дорогой Володя-корреспондент, неплохо мы сюда притопали. Смотри, вон он, Одер, а за ним и Берлин. Так-то, Володя. Я вчера в городок один заскочил — свет горит, телефоны работают, даже ихний штаб не успел убежать. Не ждали. Вот там я и взял этого гуся да с ним еще кое-кого. Так что давай приходи к нам во взвод, вместе пойдем на задание. Сейчас мне за Одер надо, на плацдарм. Но туда я тебя не зову, там еще тяжеленько.

— Да нет, я бы с тобой пошел, но меня в редакции ждут. У них с материалом туго, малость поотстали.

— Ну счастливо тебе, корреспондент. Еще повидаемся.

Батьянов встал и подтянул ремень на черном трофейном меховом комбинезоне — он по-прежнему носил два пистолета, справа и слева.

Теперь Боеву надо было искать попутную машину. Это оказалось непросто: машины двигались преимущественно с востока на запад, а не с запада на восток. Можно, конечно, попроситься на цистерну. Да где там пристроиться? Кабины заняты, кузова нет.

— Притащи пару перин, положи их между цистерной и кабиной, — посоветовал знакомый старшина из автобата, — только держись крепче, а то ветром снесет.

Перины достать было нетрудно. Красные и синие, они валялись среди щебня разбитых домов. Пристроиться на узкой площадке сложнее. Но Боев пристроился, крепко ухватившись за металлические поручни.

Ехали долго, чуть ли не три часа. Боев замерз, окоченели ноги. Обутые в кирзовые сапоги, они свисали над бегущей заснеженной землей, обдуваемые январским ветром.

У развилки с указателем «Химмельпфорт» цистерна со скрежетом остановилась. Водитель на прощание помахал рукой, и Боев зашагал на непослушных ногах по проселку.

«Химмельпфорт… Довольно странное для деревни название, — подумал Боев и, припоминания немецкие слова, перевел: — „Небесные ворота“ или, может быть, „Ворота в небо“?»

Совсем близко от шоссе, на самой окраине деревни, виднелись редакционные автофургоны — ЗИС и «студебеккер» с деревянными надстройками. Они стояли, плотно прижавшись к брандмауэру большого двухэтажного дома.

Дом выделялся среди других деревенских строений в серой штукатурке и с красными черепичными крышами. Вид у него был явно не крестьянский: стены облицованы пунцовым обглазуренным кирпичом, широкий балкон, причудливая башенка с флагштоком. Не дом, а, скорее, буржуазная вилла с окраины большого немецкого или австрийского города.

Боев открыл тугую, обитую медью дверь и сразу очутился в гостиной с черным деревянным потолком и огромной впадиной камина, прикрытой чугунной решеткой. Камин горел жарким пламенем. Боев с удивлением увидел, что топится он кусками автомобильной покрышки. Часть этой покрышки валялась у камина, и рядом лежала лучковая пила; ею, видимо, распиливали резину.

В гостиной было пусто, но на круглом столе с массивной ножкой лежали мокрые оттиски газеты и полоски гранок.

Боев сбросил шинель на деревянный диван и, приоткрыв дверь, заглянул в соседнюю комнату. Там оказалось темно, но слышался храп: кто-то спал.

— А, это ты, Боев? — Из другой двери мелкими шагами вышел ответственный секретарь редакции майор Рубинов.

— Я, Борис Матвеевич.

— Располагайся пока. Полосы прочитаю, тогда поговорим.

Рубинов — маленький, очень худой человек, с воспаленными, несколько навыкате глазами — взобрался на высокое венецианское кресло и погрузился в чтение; щурясь, он иногда подносил к тексту лупу.

Не отрываясь от газетной полосы, спросил:

— Ты знаешь последнюю сводку? Мы форсировали Одер.

— Я был там.

— Тогда пиши в номер. Заголовок: «Наши за Одером». Или нечто в этом роде.

— Напишу. Дай чего-нибудь поесть.

— Проценко! — позвал Рубинов.

Через минуту из темной комнаты выглянул шофер Проценко — рыжий, толстый дядька в засаленной гимнастерке без ремня.

— Слушаю.

— Покорми капитана.

— Ладно, — безразлично сказал Проценко и, даже не взглянув на Боева, удалился.

Минут через пять из той же двери вышла немолодая немка в белой наколке и таком же белом фартучке, плотненькая, небольшого роста и неопределенного возраста. В руках она держала мельхиоровый поднос. Сделав книксен, поставила его перед Боевым. На подносе капитан не без удивления увидел набор изящных голубых тарелочек с аккуратно нарезанными ломтиками консервированной американской колбасы и розового свиного сала. Черный хлеб был тоже нарезан очень тоненькими продолговатыми кусочками. Чай дымился в золоченой чашке с вычурной ручкой. Сахар, мелко наколотый щипцами, лежал на серебряном блюдечке.

— Вы тут, я вижу, устроились, — весело сказал Боев, рассматривая одну из тарелок. — Голубые мечи. Посуда короля Августа.

— Хоть и не королевская, — в тон ему откликнулся Рубинов, — но баронская, по крайней мере. Этот дом принадлежал какому-то отставному кайзеровскому генералу. Все сбежали, остались вот служанка с детьми да старый садовник.

Когда Боев поел, немка в фартучке собрала посуду и, сделав книксен, удалилась.

— Ну и куда же дальше, в Берлин? — Рубинов отложил полосы в сторону.

— Нет, в Берлин рано.

— Почему?

— Балтика у немцев. У нас правый фланг оголен. Мне в штабе полковник Бородин обрисовал обстановку довольно подробно. Наши танки на Одере, а горючее за Вислой, тылы растянулись, стрелковые дивизии отстали. И вдобавок ко всему справа нависла мощная немецкая группировка, вот-вот готовая ударить. Начальник штаба считает, что нас повернут на север, к морю.

— Да, с горючим скверно, — сказал Рубинов, будто только это имело существенное значение из того, что услышал от Боева. — Редактор вон уехал вперед на мотоцикле, сам повез тираж. Мы с трудом нацедили ему канистру. А газету сегодня печатали вручную — все устали, спят. Пойду и я подремлю, а ты пиши. Много не надо, строк восемьдесят на первую полосу.

— Ладно.

Боев вытащил из планшета блокнот, пристроился на диване, сняв сапоги, и повесил портянки на чугунную решетку у камина. Поставил рядом керосиновую лампу с фарфоровым абажуром и привычно начал водить по бумаге огрызком мягкого карандаша.

Он скоро согрелся и даже вспотел. Резина горела в камине с каким-то промышленным гулом. Из камина валил жар и распространялся по всей комнате.

Корреспонденция получилась довольно стандартной, без затей: дороги, снег, танки, Одер, покрытый тонкой коркой льда, имена тех танкистов, которые первыми переправились на западный берег. И в заключение два слова, ставшие уже традиционными: «Наступление продолжается».

Стопочку исписанных листков он положил на круглый стол, а сам снова улегся на жесткий диван, сунув под голову шинель. Но, несмотря на усталость, заснуть не смог. В гостиной стало так душно, что потянуло на улицу. Решил прогуляться.

Выйдя на крыльцо, Боев закурил и тихонечко, чтобы не споткнуться, зашагал по узкому, уложенному каменными плитами тротуару. Куда он шел, и сам не знал. Просто ему нравилась эта тихая ночь, без выстрелов и даже без зарева на горизонте. Мокрый снег безмятежно хлюпал под подошвами сапог.

Совсем мирное село, только собаки почему-то не лают… А может, тут у немцев и нет этих собак? И вечерние петухи не кричат. Все живое затаилось.

Но вот он явственно услышал песню. Пели медленно, протяжно, в два голоса. И, кажется, по-русски, хотя слов Боев не улавливал. Пели женские голоса.

Капитан прибавил шагу, и слова песни стали доходить до него. Это была какая-то странная, очевидно старинная, песня: «Белые лебедушки по озеру плывут. Белые лебедушки по ровному плывут…»

Боев увидел желтые полосы огня, прыгающие вдоль стены, и в этих полосах фигурки девушек, сидевших на бревнах.

Песня внезапно оборвалась.

— Ой, девочки, кто-то идет…

— Не бойтесь, это я, — отозвался Боев.

— А кто вы такой?

— Свой, не бойтесь.

Боев подошел ближе. В отблеске огня полевой кухни перед ним были три девушки в шинелях и зимних шапках.

— Помешал я вам, — сказал Боев.

— Помешали, — подтвердила девушка, что сидела в середине.

— А если я с вами посижу, что будет?

— Да ничего не будет, сидите, — снова сказала та же.

Он присел на бревна, сваленные у стены не то дома, не то сарая. Девушка, что оказалась рядом с ним, встала, взяла из кладки мелко нарубленные полешки и бросила их в огонь.

— Мы пойдем, Галя, отдохнем, — сказала другая, сидевшая с противоположного края. — Потом тебя сменим.

— Идите, мне теперь не скучно будет с товарищем капитаном.

Две девушки фыркнули и ушли. Осталась та, которую звали Галя. Молча начала ворошить немецким штыком угли в печурке.

— Щи или каша? — полюбопытствовал Боев.

— Приходите попробовать наших щей.

— Ну что ж, и приду.

— Приходите. Вкусные — с мылом, с синькой.

Боев понял ее не сразу.

— Да мы, товарищ капитан, белье стираем. Это не кухня, а бак с бельем, — спокойно пояснила девушка.

— Банно-прачечный отряд?

— Отряд впереди, а нас здесь всего семь девушек, два шофера да старшина Горобец.

— Пели вы хорошо, — сказал Боев.

— Где там хорошо! Разучились. По привычке только поем. Землячки мы.

— Откуда?

— Вологодские. Из Кириллова.

— Кирилло-Белозерский монастырь?

— А вы откуда знаете?

— Знаю. Кружевницы, значит?

— Раз вологодские, так уж и кружевницы?!

— Песня ваша старинная, вроде узора.

— И верно, кружевницы мы, — просто сказала девушка, — и Наташа, и Надя, и я. Так вместе и на фронт пошли. От самой Калининщины с войсками.

— Не жалеете, что попали в прачки?

— Я здесь недавно. Нас сюда направили помогать. Только вот руки от воды пухнут, как будем коклюшки держать, не знаю. Да отойдут, я думаю.

— А вы бы попросились в телефонистки или обратно в санбат.

— А стирать кто будет? — строго спросила Галя. — Кто вам стирать будет?

— Я себе сам стираю.

— А раненым? — не сдавалась она, почему-то даже обидевшись.

Боев вынул пачку папирос, закурил.

Сидели молча. Огонь разгорался сильнее. Можно было лучше рассмотреть девушку. Она широколицая, с правильными чертами лица и большими глазами. Из-под шапки выбивались подстриженные русые волосы. Говорила несколько нараспев, забавно окая:

— Хорошо ночью, тихо, вроде и войны нет.

— Война впереди, на Одере, — сказал Боев, удивившись про себя одинаковости их мыслей.

— А здесь тихо, как у нас в Кириллове зимой, — продолжала Галя. — Только снега тут настоящего нет. И морозы не те, хоть и холодно.

— Можно я к вам завтра опять в гости приду? — спросил Боев.

— Надо у девочек спросить. И у старшины Горобца тоже.

— Строго вас держит старшина?

— А чего нас держать, мы свое дело и без него знаем.

— Ну, тогда приду.

— Как девочки.

— Ну вот, вы и девочек боитесь.

— Не боюсь я их. Что мне бояться? Девочки у нас дружные, хорошие.

— Значит, завтра приду, — повторил Боев, вставая. — Но мы так и не познакомились. Я капитан Боев. А вы?

— Зачем вам?

— Просто чтобы знать, к кому идти в гости.

— Ну, Галя я, Галя Васильева.

— До свиданья, Галя.

Девушка промолчала. Она снова возилась у печки, вороша головешки немецким штыком.

2

Утро сумрачное. Чуть виднеются зимние скелеты лиственного леса. Бронетранспортеры — в тесной колонне, один за другим. Через небольшой интервал — танки, вытянувшие длинные пушечные стволы. Девять танков…

Штурмбанфюрер Клейн надел кожаные перчатки и размеренным шагом подошел к переднему бронетранспортеру. У крыла бронетранспортера притулился длинный солдат без головного убора. Рыжие, давно не стриженные волосы обсыпаны снегом.

— Этот? — спросил Клейн.

— Так точно, — ответил плотный фельдфебель в танковом шлеме и черном комбинезоне, сделав шаг вперед.

— Фамилия?

— Густав Шиллер, — тихо ответил рыжий солдат.

— Фамилия знаменитая, — усмехнулся штурмбанфюрер. И сразу очень громко, так, чтобы слышали все — и те, что находились у бронетранспортера, и те, что стояли поодаль, едва виднеясь в утренней мгле, — металлическим голосом произнес: — Оставить товарищей, изменить родине, фюреру, чтобы спасти свою шкуру, как ты мог это сделать, рыжая свинья? Или тебе лучше болтаться на осине с петлей на шее, чем служить в боевом строю? Или ты рассчитывал, что они не пошлют тебя в Сибирь? Отвечай!

Рыжий солдат молчал. В белесых ресницах блестели снежинки.

— Ты откуда родом? Только не врать, мы проверим!

— Из Померании, — тихо ответил солдат.

— Город?

— Деревня Химмельпфорт, — еще тише сказал солдат.

Эсэсовец снял перчатки, отстегнул планшет, достал карту.

— Химмельпфорт в двух километрах отсюда, — услужливо подсказал фельдфебель. — Это та самая деревня, куда мы в разведку ходили.

— Ах вот оно что! — Эсэсовец мельком взглянул на карту и снова сложил ее. — Домой захотелось? Кто у тебя в Химмельпфорте?

— Жена и сын.

— У честной немецкой крестьянки, которую сейчас мучают и терзают русские, муж — выродок и трус!.. Ты дошел до деревни?

— Нет, мы его задержали на опушке у дороги, — снова вмешался фельдфебель.

— Где оружие?

Солдат молчал.

— И оружие бросил, мерзавец?

Эсэсовец неторопливо отстегнул свою кобуру, вынул парабеллум и, не целясь, всадил в солдата пять пуль — от левого предплечья до правого бедра. Тот упал без крика, уткнувшись лицом в снег.

— Вот так, — удовлетворенно сказал штурмбанфюрер Клейн и очень громко скомандовал: — По машинам!

Возле эсэсовца остались только офицеры и фельдфебель.

— Ну, что вы обнаружили в деревне? — спросил Клейн фельдфебеля, вытерев кожаной перчаткой замоченный снегом парабеллум, и спрятал его в кобуру.

— Деревня занята русскими. Несколько орудий, крытые машины.

— Прорваться через деревню можно?

— Я думаю, что это большой риск, — заметил молчавший до этого майор.

— На войне все риск, — веско отрезал эсэсовец и снова вытащил из планшета карту. Видно, ему нравилась эта процедура: доставать карту, разворачивать ее, находить нужные пункты и затем с важным видом отдавать приказ четким, хорошо поставленным голосом.

По существу, Фридрих Клейн впервые отдавал боевые приказы, хотя солдатами командовал не впервые и приказы тоже отдавал. Но то были другие солдаты и другие приказы. Он служил в карательных частях и знал эту службу неплохо. Там, на экзекуциях, и обрел он этот металл в голосе и умение не только коротко, а и образно (так, по крайней мере, казалось ему самому) формулировать задачу. Умел Клейн и другое — небольшими силами подавить волю большой массы людей. И гордился этим умением. Если нужно, он смог бы — Клейн нисколько в том не сомневался — с помощью десятка хороших автоматчиков за полчаса ликвидировать всю эту кичливую толпу в танкистских шлемах, считавшую себя бывалыми фронтовиками, прошедшими огонь, воду и медные трубы. Ликвидировать вот так же, как ликвидировал сейчас этого рыжего негодяя.

Когда и где Клейн присоединился к остаткам танкового полка, потрепанного в боях, никто толком и не заметил. Колонна осторожно пробиралась по лесным дорогам, избегая встреч с прорвавшимися русскими танками, и штурмбанфюрер в своем кожаном пальто без погон, нахлобучив на глаза фуражку, скромно сидел рядом с солдатами на холодной железной скамье бронетранспортера. Он не сразу оправился от впечатлений последнего дня в Кольмаре.

Все произошло как в кошмарном сне. Утром в своем кабинете Клейн деловито рассматривал бумаги, которые принесла ему Эрика — очень приятная блондинка в хорошо подогнанной по фигуре форме. В комнате было прохладно, и Клейн набросил себе на плечи кожаное пальто. Потом почему-то ему захотелось посмотреть на улицу, он отогнул толстую плюшевую портьеру и в десяти шагах от подъезда увидел то, что никак не ожидал увидеть: советский танк. Танк не стрелял, а спокойно стоял на месте; с него спрыгивали на землю русские солдаты в меховых полушубках нараспашку и — это почему-то запомнилось очень отчетливо — передавали друг другу мешочек с табаком, закуривали, смеялись.

Клейн даже не успел испугаться. Он схватил фуражку и молча ринулся к дверям, оттолкнув ничего не понимающую Эрику. В коридоре повстречался со своим помощником Шварцем, но и ему не сказал ничего. Почувствовал страх, уже когда выбегал через внутренний двор на маленькую боковую улицу. Здесь он увидел немецкую санитарную машину и на ходу вскочил на подножку.

Остатки танкового полка Клейн встретил лишь на второй день своего блуждания по лесу. Танкистов вел раненый подполковник Эйслебен — хмурый пожилой человек с седой щетиной на впалых щеках; он полулежал в штабной машине и тихим голосом отдавал приказы через начальника штаба майора Ганзена, тоже немолодого, заматерелого кадровика.

Пересекая магистраль, полк опять напоролся на русские танки. Встреча оказалась неожиданной и для русских. Это был их арьергард — передовые части ушли далеко на запад, к Одеру. Тем самым полку удалось избежать полного разгрома. Оставив у дороги семь танков и десяток автомашин, полк углубился в леса по неширокой просеке. Но в бою погиб или, может быть, попал в плен к русским командир — никто точно ничего сказать не мог, — снаряд разорвался прямо у его машины. И после того — это сразу заметил Клейн — полк, или, вернее, то, что от него осталось, выглядел уже совсем не так, как при Эйслебене. Были снаряды, было горючее, была неважная, но все же пища, оставалось до двухсот здоровых солдат. Но не хватало боевого духа, в глазах у людей появился страх, упала дисциплина. Вот тогда-то Клейн и решил, что настал его час. На совещании офицеров он, сделав шаг вперед, впервые заговорил спокойным, размеренным голосом. Настойчиво потребовал немедленно собрать офицеров и унтер-офицеров и спросить их, что надлежит делать в создавшихся условиях.

Начальник штаба Ганзен вежливо напомнил Клейну, что в боевой обстановке собрания неуместны. Но штурмбанфюрера поддержали некоторые офицеры, особенно те из них, что недавно пришли в полк из разбитых эсэсовских танковых частей. На собрании Клейн объявил, что сейчас группой армий, обороняющих Одер, командует не кто иной, как рейхсфюрер СС Гиммлер, и поэтому он, штурмбанфюрер СС Фридрих Клейн, боевой командир-танкист, берет на себя ответственность за выход группы из окружения.

Начальник штаба пробурчал что-то себе под нос.

— Вы хотите высказаться, майор Ганзен? — спросил Клейн.

— Нет, пожалуй, нет. Мы уже не полк, я не имею связи с командованием, у меня нет каких-либо указаний. Но я полагаю, что армия…

Его резко прервал штурмбанфюрер:

— Я вас понял, майор. Сейчас нужны не солдаты, а рыцари. И вот они здесь, перед вами.

Он произнес эту фразу, сделав широкий жест, и остался очень доволен своим экспромтом.

Танкисты устали от боев и лесных маршей, были порядком деморализованы внезапным и стремительным прорывом русских и не оценили должным образом красноречие штурмбанфюрера. Но они поняли, что теперь их жизнями будет распоряжаться этот долговязый эсэсовец в кожаном пальто.

Клейн не очень хорошо представлял себе, как он поведет полк: ведь ему никогда не приходилось служить в боевом строю, тактику знал лишь понаслышке, а танковую не знал вовсе. На местности ориентировался слабо. Одно ему было предельно ясно: любая встреча с русскими грозит катастрофой.

Под вечер танки и бронетранспортеры уперлись в шоссейную магистраль. Ночь провели в лесу. Клейн посылал фельдфебеля и двух солдат в разведку. А утром произошла эта история с Шиллером, пытавшимся дезертировать.

Штурмбанфюрер считал, что пресек измену в зародыше. Пресек решительно. Но надолго ли? Нужна какая-то новая акция, чтобы сплотить этих явно деморализованных и усталых людей.

— Мы будем наступать и возьмем деревню с боем, — сказал он, снова развернув карту.

— Я думаю, что с военной точки зрения это бессмысленно, — спокойно заявил майор Ганзен. — Русские вышли к Одеру. Мы находимся в глубоком тылу.

— Вы предлагаете сдаться? — спросил штурмбанфюрер, пристально глядя на майора.

— Нет, господин штурмбанфюрер, я этого не говорил.

— Мы, — продолжал Клейн, — внезапным ударом займем деревню и уничтожим русский гарнизон. Танки после этого придется ликвидировать; они уже становятся обузой для нас. Затем пересечем шоссе и двинемся вот сюда. — Он поставил на карту ладонь ребром, пальцами в сторону моря, и добавил значительно: — Вы же знаете, майор, что Балтика еще в наших руках. Нет сомнения, что именно оттуда русские получат мощный удар во фланг. Мы будем там в семье победителей.

Последнюю фразу он адресовал уже не майору, на которого давно махнул рукой, а тем пяти офицерам и фельдфебелю, что стояли тут же.

— Вы меня поняли?

Офицеры вскинули к виску два пальца и заспешили к своим машинам.

— А вы, майор, подготовьте план боя и доложите мне через час, — приказал штурмбанфюрер начальнику штаба. Потом, обернувшись к фельдфебелю, брезгливо кивнул на тело убитого солдата: — Сбросьте в канаву. И приходите ко мне.

С опушки леса деревня Химмельпфорт просматривалась хорошо. Над черепичными крышами курились утренние дымки. От деревни веяло миром и покоем.

«Уже приспособились, сволочи. Любезничаете с русскими. Посмотрим, как вы будете вертеться, когда мы ворвемся».

Подошел фельдфебель.

— Деревня большая? — спросил штурмбанфюрер.

— Дворов пятьдесят, фольварк у озера, вилла, церковь.

— Наступать будем через это вот поле, — заключил штурмбанфюрер.

— Танки здесь не пройдут.

— Почему?

— Распутица, вязкая земля, крутые склоны. Лучше уж по дороге.

— Пойдем по дороге.

— Тоже опасно.

— Что такое?

— Они могут перестрелять танки по одному.

— Так что же вы предлагаете?

Фельдфебель молчал.

— И вы запаниковали, фельдфебель, — строго сказал Клейн. — Идите.

3

Боев проснулся, когда на улице уже рассвело. Камин догорел, но в гостиной жара не спала. За круглым столом сидели Рубинов и полковник в гимнастерке, при ремнях, с сухим продолговатым лицом и четким пробором через всю голову. Боев закрыл глаза, решил еще полежать. Полковника, который сперва показался ему незнакомым, он вспомнил — это же Лебеденко, заместитель по строевой части командира 25-й танковой бригады. Видел его на переправе.

Чудная эта должность — зам по строевой.

В танковых войсках по штату такой нет. Есть просто заместитель командира. Но все по старой памяти, идущей еще с времен довоенной кадровой армии, называют его замом по строевой. И строевой на войне никакой, а он все же зам по строевой. Видно, потому к людям, занимающим эту должность, и отношение какое-то особое. Редко заместитель командира становится командиром. Даже тогда, когда того убивают. Командиром чаще становится начальник штаба, настоящий заместитель по какой хочешь части. Тот даже при командире — и только он один — имеет право отдавать распоряжения от его имени. «Командир приказал» и подпись — начальник штаба такой-то. Заместитель таким правом не пользуется. Его обычно используют на заданиях: посылают расшить пробки на дорогах или уточнить обстановку на самом тяжелом участке, ставят комендантом на переправах.

Боев давно заметил, что заместители командиров по строевой, как правило, очень храбрые офицеры. Они постоянно рискуют и нередко рассчитываются за это кровью, а то и жизнью. Еще в Белоруссии в танковой атаке погиб заместитель командира их корпуса, воевавший добровольцем в Испании. Почему его танк оказался в боевых порядках танкового батальона, так никто и не узнал, — наверное, нужно было по обстановке. А может, вспомнил полковник с Золотою Звездой Героя, имевшей всего двузначный номер, Уэску или Гвадалахару.

Но Боев встречал и таких замов, которые при всей их отчаянной храбрости и твердой воле все же не были на высоте задач современной войны. Командиры бригад, дивизий, корпусов в этот последний военный год были на вершине военного искусства, чувствовали себя хозяевами на поле боя. А вот иным заместителям их этого не хватало.

Боев не знал послужного списка Лебеденко, но без труда угадывал в нем кадрового служаку. За плечами, наверно, и гражданская война, и киевские или белорусские маневры, и страшное начало этой войны.

И он не ошибся. Полковник Иван Лукич Лебеденко действительно пришел в Красную Армию весной восемнадцатого года, споров с гимнастерки погоны с унтер-офицерскими лычками. Твердо знал солдатскую службу — строй, ружейные приемы, рубку лозы и другие премудрости, без которых нельзя было и шагу ступить в гвардейском драгунском полку. В дивизии червонных казаков Виталия Примакова ему доверили сперва эскадрон, а потом и полк. Впрочем, приказа о назначении командиром полка не было; по приказу значился он помощником, он заменял командира, выбывшего по ранению, в самых главных боях под Киевом и Житомиром.

После гражданской войны Ивану Лукичу пришлось трудновато: не хватало грамотешки. Ведь до солдатчины-то он успел окончить только неполных два класса церковноприходской школы. Но, став краскомом, с упорством изучал политграмоту, ночами конспектировал «Капитал» Маркса, труды Клаузевица и Франца Меринга, статьи из военных журналов, приходивших в гарнизонную библиотеку. Потом учился в кавшколе для старшего начсостава, затем, уже в тридцатые годы, — на бесконечных курсах переподготовки. Тут снова приходилось штудировать и первоисточники, и учебники.

В командирском снаряжении, при портупее, в аккуратной суконной гимнастерке, с одним чемоданом, кочевал он вместе с женой и маленьким сынишкой из гарнизона в гарнизон: из Детского Села в Борисов, из Борисова в Бердичев, из Бердичева в Читу. Не шибко поднимался Иван Лебеденко по некрутой лестнице армейской службы: на Хасане опять был в должности заместителя командира кавалерийского полка, а в финскую кампанию — заместителем командира стрелковой дивизии.

В самый канун Отечественной войны, когда армия срочно перевооружалась, когда возникали все новые и новые номера танковых дивизий и механизированных корпусов, пока главным образом номера, а не сами дивизии и корпуса — техники не хватало, — его назначили заместителем командира в одну из таких дивизий. Летом сорок первого года водил в бой танковые батальоны под Ровно и Луцком, стремясь любой ценой остановить немцев, был тяжело ранен, и танкисты, потерявшие машины, несли Ивана Лукича из окружения на самодельных носилках почти сто пятьдесят километров. А вслед за тем — госпиталь и запасный полк, где полковник Лебеденко впервые стал командиром «по всей форме». Но томился и скучал он здесь, потому что полк-то запасный, личный состав менялся там чуть ли не каждый месяц. Какое уж это командирство!

В сорок третьем попал наконец в механизированный корпус генерала Шубникова: заместителем командира танковой бригады. Опять не командир, а заместитель! Но Лебеденко не обиделся. Наоборот, обрадовался: бригада сколоченная, корпус прославленный. Такими не затыкают дыры, а направляют туда, где происходит самое главное, — Курская дуга, Днепр, Белоруссия, Польша, — и вот теперь этот бросок от Вислы к Одеру.

Лебеденко нисколько не огорчало то, что над ним поставлен двадцативосьмилетний подполковник Гольцев, который, конечно, не помнил ни первой мировой, ни гражданской войн, да и в мирное время служба его ограничивалась танковым училищем да недолгим пребыванием в должности командира танкового взвода в Борисове. Старший не только по летам, но и по званию Лебеденко со скрупулезной точностью выполнял все поручения командира бригады. Лишь иногда досадовал: почему молодой командир, безусловно смелый и грамотный парень, не советовался с ним даже тогда, когда посоветоваться совсем не мешало бы.

Сегодня утром на Одере, в наскоро отрытом окопчике, заслоненном массивной коробкой танка, Гольцев сказал Лебеденко:

— Вы, Иван Лукич, возьмите-ка грузовик и поезжайте сейчас же по нашему вчерашнему маршруту. Соберите там все, что можно собрать. Я приказал погрузить для вас шесть бочек бензина. Доброго вам пути.

Сказал и отвернулся к начальнику штаба — такому же, как сам, молодому вихрастому майору в кубанке. Тот принес ему разведсводку.

Лебеденко не стал ничего переспрашивать, уточнять. Разыскал заместителя по материально-техническому обеспечению, подобрал вместе с ним хорошего шофера с машиной, лично проследил, как грузят бочки с бензином, и поехал: впереди — сам на «виллисе», сзади — «студебеккер» с горючим. Солдат для охраны не взял: неловко брать с плацдарма, где и так в людях нехватка.

В Химмельпфорт он прибыл ночью. Трижды объехал всю деревню из конца в конец.

Вавилон какой-то. Ноев ковчег.

Банно-прачечный отряд. Две санитарные машины. Кухня и грузовик с консервами. Три исправных орудия без тяги. Даже «катюша», неподвижная, поврежден мотор грузовика. Аварийный танк. Шесть транспортных машин с пустыми баками. И вот наконец редакция.

Полковник учел все, что можно отсюда отправить, и даже Рубинову, с которым они сидели теперь за столом и распивали чай из саксонских чашек, обещал дать ползаправки, чтобы и редакция могла двигаться к Одеру.

Боеву тоже захотелось попить чайку. Он уже отбросил шинель, готовясь встать с дивана, когда широко распахнулась входная дверь и в комнату ворвался поток холода. Вошел высокий, плотный боец в полушубке.

— Здесь можно видеть товарища полковника?

Полковник встал.

— В чем дело?

— Докладывает старшина Горобец. В деревне немцы.

Боев, который все еще оставался на своем диване, посмотрел на плотного старшину и подумал: конечно, немцы, не французы же. Но сразу же понял, что речь идет совсем не о жителях деревни, а о немецких войсках.

Полковник надел шинель и сделался сразу очень сосредоточенным. Спросил:

— Кто их видел?

— В нашем банно-прачечном отряде ночью убили девушку.

— Кто убил?

— Разведка немецкая. Галя Васильева на крыльце сидела, увидела немцев, закричала, а они ее сразу — наповал. Я выскочил с автоматом, но запоздал, да и темно еще было. Ушли они.

— Куда ушли?

— В сторону леса, за озеро. Я с девчатами и туда сходил. Только уж какие из прачек разведчики. Однако следы обнаружили.

— И много следов?

— Порядочно. И урчание какое-то слышали. Вроде танки есть…

— Вы кто, старшина?

— Начальник банно-прачечного отряда.

— И всю войну в этом отряде?

— Да нет, товарищ полковник, — засмущался старшина. — Я кадровый. Это после ранения…

— Так вот… Поступаете теперь в мое распоряжение. Оружие есть?

— Автомат.

Полковник обернулся к Рубинову:

— А вас, товарищ майор, я очень прошу выделить офицера.

— Да, конечно, — поспешно согласился Рубинов. — Вот, кстати, с передовой прибыл капитан.

Боев слышал весь этот разговор, но никак не мог быстро закрутить портянки — от огня они стали твердые, как картон. Лебеденко и старшину он догнал уже на улице, когда полковник садился в машину, напутствуя Горобца:

— Вот вы с капитаном пройдетесь по деревне. Соберете всех, кто есть, и ко мне на церковную площадь.

Старшина оправил ремень на полушубке, козырнул и зашагал по пустынной улице размеренным своим шагом, как на плацу. Боев едва поспевал за ним. Ему показалось, что он где-то видел этого старшину, но спрашивать не стал. Мало ли было встреч — война большая.

— Хорошая была девушка, — сказал Горобец как бы про себя после продолжительного молчания. — Работящая…

И Боев только сейчас по-настоящему осознал, что погибла та самая Галя, с которой он познакомился ночью, спокойная широколицая кружевница.

Защемило сердце. Как это часто бывает на войне: узнал человека, почувствовал в нем что-то очень хорошее, и вот именно этот человек гибнет! Наверное, правда, что погибают лучшие.

Сзади раздался оклик:

— Постойте, товарищ капитан, подождите меня.

Боев по голосу узнал Проценко.

— Это наш водитель, — ответил он Горобцу и в свою очередь спросил солдата: — Чего тебе?

— Майор Рубинов прислал, значит, меня к вам. На подкрепление.

Горобец сверху вниз посмотрел на маленького, полнеющего Проценко, в засаленном, почти черном ватнике, в зеленых ватных штанах, мешками свисающих над кирзовыми сапогами. Усмехнулся:

— С тебя подкрепление. — И отвернулся, зашагал дальше.

Первой на пути им встретилась кухня. Труба дымилась, но никого рядом видно не было. Старшина постучал по брезентовому кузову машины:

— Есть живой кто?

Из дверки высунулась широкая, плоская физиономия.

— Чего тебе?

— А ну, в ружье! — зычным голосом скомандовал старшина.

— Ты что, взбесился? — обозлился широкоскулый и скрылся за дверью.

— Подъем, я говорю! — Старшина расправил плечи, стоял по стойке «смирно», бритая шея его покраснела.

— Ну какой подъем, куда подъем? — Широкоскулый снова появился в дверях, правда, уже в ватнике и в шапке.

— Видишь, офицер тебе приказывает. — Старшина кивнул в сторону молчавшего Боева.

— Ну чего ты шумишь? Капитан тихо себе стоит, а ты шумишь.

— Немцы в селе.

— Какие немцы?

— Настоящие.

— Так бы и говорил.

Через минуту широкоскулый, а с ним еще три солдата в ватниках выскочили из кузова. У всех были автоматы.

— Ну, кухонная команда, становись! — уже спокойнее скомандовал старшина. — И ты, водитель, тоже в строй.

— Я? Товарищ капитан, — жалостливым голосом заговорил Проценко, обращаясь к Боеву, — майор Рубинов, когда меня посылал, ничего про строй не говорил…

— Разговорчики! — строго одернул его Горобец.

Боев молчал, и Проценко нехотя пристроился с левого фланга.

— Шагом марш! — скомандовал Горобец, и солдаты не в ногу зашагали по улице.

Проценко был расстроен. Ну, попал! Этот проклятущий банно-прачечный старшина не иначе в пекло гонит, чтобы себя показать. Ведь сидят себе немцы в лесу, не лезут, ну и пусть сидят. Нет, ему, черту гладкому, повоевать захотелось.

Проценко работал на редакционном грузовике более трех лет и так отвык от строя и от всего связанного со строем, что этот марш вдоль деревни с заряженным автоматом на шее казался ему нарушением основ жизни. Конечно, жизнь не баловала его и в редакции. Работы было много. Редакция передвигалась часто. А по ночам приходилось еще крутить тяжелый маховик печатной машины. Спали мало. Но все-таки это не передовая. Редакцию не раз бомбили с воздуха, однако снаряды сюда не долетали.

Проценко был ушиблен войной с самого начала. Его, шофера московской овощной базы, призвали в армию в июне сорок первого года, а в начале июля эшелон, в котором не обмундированные еще новобранцы двигались на фронт, немцы разбомбили на станции Орша. Он навсегда запомнил эту ночь, мечущихся у вагонов людей, стоны раненых. Утром новобранцев успели обмундировать, выдали винтовки, но в бою Проценко так и не побывал. На марше их команда опять попала под лютую, на этот раз дневную бомбежку. Два десятка самолетов в несколько заходов рассеяли колонну. Командиры собирали ее до самого вечера. Заночевали в лесу, а наутро — опять бомбежка, обстрел из пулеметов с бреющего полета. Проценко не ранило, но от команды он отбился. Несколько суток мотался по лесу — дороги уже перехватили немецкие танки. Вышел к своим грязный, заросший, испуганный. На этот раз его не послали в строй, а дали полуторку и вместе с ней направили в редакцию дивизионной газеты. С тех пор Проценко все по редакциям. Работал он добросовестно, шоферскую свою службу нес аккуратно. Тем не менее ушиб, полученный в первые дни войны, не проходил, и сейчас, зимой сорок пятого, его всякий раз бросало в холодный пот, когда в небе гудел авиационный мотор.

А тут вдруг снова в строй и шагай с автоматом к черту на рога. Да еще с таким служакой, как этот Горобец!..

У танка, что стоял поперек улицы, старшина, однако, не шумел. Спокойно и тихо поговорил со здоровенным парнем в комбинезоне, видимо механиком-водителем, и стоящим с ним рядом маленьким танкистом в шинели, на голове танкошлем. Горобец повел свою команду к большому машинному амбару.

Когда они отошли от танка, Боев подумал: «А ведь у этого маленького танкиста в шинели какое-то очень знакомое лицо. Где я его видел?» И сразу в памяти всплыла железнодорожная станция на Украине, тоскующий комендант… Да ведь это же Мальцев! Он самый, старший лейтенант Мальцев! Но откуда он здесь?

Боев сказал Горобцу: «Я на минутку», — и быстро вернулся к танку.

— Слушай, — торопливо окликнул Боев маленького танкиста, — ты Мальцев?

— Мальцев, — неохотно сказал танкист в солдатской шинели.

— А я слышал — с тобой тогда, в Белоруссии, беда случилась. А потом вроде тебя отбили. Но я не знал, что ты у нас.

— Было дело, — неопределенно ответил Мальцев. — А ты корреспондент из газеты?

— Да.

— Ну вот, значит, и встретились…

— А что ты тут делаешь?

— Чудной вопрос. Видишь, воюю, — серьезно сказал Мальцев и пошел к дому.

Боев не стал его догонять, но крикнул:

— Я вечером к вам приду. Поговорим.

— Ну что же, поговорим, — ответил Мальцев, не поворачиваясь.

Встреча с корреспондентом здесь, в этом немецком селе, вновь разбередила память о том страшном дне, что переломал его военную судьбу.

Мальцев явственно вспомнил и то, как выбили его немецкие разведчики из седла мотоцикла, как, связанного, притащили в штаб. Вспомнил и тот допрос, что учинил ему толстый полковник, — перебитая ключица болела и посегодня. А потом — сырой подвал, куда его, избитого, полумертвого, бросили, чтобы завтра отправить в какой-то другой штаб. И то, как на рассвете с грохотом распахнулась дверь и в освещенном утренним солнцем проеме появилась рослая фигура в комбинезоне и танковом шлеме.

— Ты кто? — строго спросил танкист-разведчик.

— Старший лейтенант Мальцев, — ответил он.

— Мальцев, говоришь? Да я вроде тебя знаю. Ты на Калининском был?

— Был, — сказал Мальцев, с трудом вставая с земли.

— А как ты к ним-то попал?

— История длинная…

— Ладно, нам сейчас некогда с тобой возиться. Но я тебя могу отправить в тыл. Туда одна моя машина пойдет. Но уж извини, Мальцев, под охраной. Сам понимаешь, дело такое. Ты ведь у них побывал…

— Понимаю… Слушай, скажи, как тебя звать?

— А зачем тебе?

— На память.

— На память так на память. Старшина Батьянов Анатолий. Пока, Мальцев. Может, еще увидимся.

Через несколько минут Мальцев ехал в тыл в кузове грузовика, охраняемый неразговорчивым пожилым солдатом с забинтованной шеей.

На допросе в отделе контрразведки Мальцев подробно рассказал все, что с ним произошло. Начальник Смерша полковник Разумовский доложил генералу Шубникову и замполиту полковнику Кузьмину, что он не видит вины Мальцева, но плен есть плен.

— А нельзя ли его у нас оставить? — спросил Кузьмин.

— Вообще-то не положено, — ответил Разумовский. — Но я доложу свое мнение. Я за то, чтобы он остался в строю.

— Ладно, я при случае попрошу у члена Военного совета фронта. Мальцев — парень, я так понимаю, крепкий, лишнего не наболтал.

— Да это так…

— Я согласен с Кузьминым. Можешь и на меня сослаться, когда будешь докладывать, — спокойно сказал генерал. — А пока пусть побудет в тылах.

Мальцев не знал, как там проходили переговоры «в верхах», но его просьба, которую он высказал еще на первом допросе — отправить его на передовую, в строй, была выполнена.

В дни, когда шли бои за Брест, его вызвал полковник Кузьмин.

Начальник политотдела стоял около крытой машины, замаскированной ветками. Совсем близко слышались разрывы снарядов.

— Вы знаете, Мальцев, что мы не имеем права вернуть вам офицерское звание? — сказал Кузьмин, взглянув в узкое, бледное лицо танкиста.

— Да, знаю. Я прошу послать меня на передовую. Хотя бы в штрафной…

— Вы останетесь в корпусе. Будете в бригаде Гольцева, в батальоне капитана Косарева — вы его знаете.

— Спасибо, товарищ полковник. Я оправдаю ваше доверие.

— Ну, счастливо, Мальцев, — Кузьмин крепко пожал ему руку.

Так Николай Мальцев оказался в экипаже лейтенанта Ахметова башенным стрелком.

Обо всем этом Боев не знал, хотя слышал, что старшего лейтенанта Мальцева отбила наша разведка.

После боев на зависленском плацдарме весь экипаж Ахметова получил награды. Мальцев был награжден медалью «За отвагу» — первая его награда за эту войну.

Марши, атаки, снова марши — и вот, после ночного боя, пораненный танк Ахметова здесь, в Химмельпфорте.

Горобец, Боев и вся команда подошли к большому каменному амбару. Там притулилась «катюша». Молоденький солдат дремал, сидя на ступеньке кабины.

— Эй, проснись! — окликнул его Горобец.

Солдатик встрепенулся и выставил вперед автомат.

— Стой, стрелять буду!

— Ладно, — снисходительно сказал старшина. — Запоздал, брат. Немцы тебя уже пришили бы. Где командир расчета?

Командир — высокий, ладный сержант — оказался в сарае. Он не спал, сидел у окошка и зашивал прореху на шинели. Боев и Горобец узнали, что «катюша» сама по себе исправна, снаряды имеются, но вот мотор у автомашины поврежден осколком. Починить нельзя, надо менять.

— Ну, а примерно вот по тому лесу ты вдарить сможешь? — спросил Горобец.

— Прицельно не могу, надо развернуть машину. А так, для острастки, могу. Но без приказа не буду.

— Так вот, — старшина снова принял привычную за долгую армейскую службу стойку «смирно», — от имени начальника гарнизона полковника Лебеденко приказываю вам по сигналу ракеты произвести залп по лесу.

Сержант с удивлением посмотрел на Горобца. Чудак! Какой здесь может быть начальник гарнизона? Ну а если действительно немцы сунутся в село, почему не пугнуть.

— Ладно, — сказал сержант и сел, чтобы закончить свою починку. — Ладно, говорю, сделаем.

Старшина понял, что пререкаться с ним не следует. Парень, видать, надежный, боевой: сказал «сделаем», значит, сделает.

— Шагом марш! — скомандовал Горобец своему немногочисленному отряду.

Боев наблюдал за старшиной, не вмешиваясь в его действия. Горобец преображался на глазах. Из заведующего корпусными прачками за какие-нибудь четверть часа превратился в подтянутого, волевого младшего командира, которыми гордилась Красная Армия довоенных лет и которые в большинстве своем полегли в первых приграничных боях.

Каждодневное общение со многими военными людьми уже выработало у Боева профессиональную зоркость. Он научился сразу и без ошибки определять, кто перед ним: кадровый или из запаса. И не только по выправке, по манере держаться, но прежде всего по голосу. Конечно, он знал многих командиров из запаса, которые хорошо справлялись со своими обязанностями, а вот так называемый командирский голос им никак не давался. Боеву нравились кадровики. Может быть, это объяснялось тем, что сам он был человек сугубо гражданский. А скорее всего потому, что уж очень ловко все у них получалось, особенно в тех случаях, когда возникала неясная, запутанная, сопряженная со многими опасностями обстановка.

Горобец как раз из такой породы. Смотри ты, сумел уже собрать отряд человек в тридцать. И даже шоферы — этот, в общем-то, не больно покладистый народец — послушно идут за ним с автоматами на груди, давно перестали ворчать, что какой-то невесть откуда взявшийся старшина столь бесцеремонно распоряжается ими.

На площади у церкви полковника не оказалось. Но машина его стояла у самой ограды памятника времен первой мировой войны — бронзового солдата в каске и с винтовкой наперевес.

— Полковник там, на колокольне, — сказал Горобцу водитель.

Почти в тот же миг Лебеденко сам показался из церковных врат, отряхивая перчаткой полы шинели.

— Привели? — спросил он, оглядывая разношерстную команду — кто в ватнике, кто в шинели, кто даже в трофейном эсэсовском плаще. — Не густо. Ну и на том спасибо, пусть располагаются за ближайшими домами. Огонь — по моему сигналу. — И после некоторой паузы: — Немцев действительно порядочно. И танки у них есть, и бронетранспортеры имеются.

— Разрешите доложить? — Заученным движением Горобец оправил ремень на полушубке.

Полковник влез на сиденье машины.

— Слушаю.

— Может быть, «катюшей» по ним вдарить?

— Это не даст результата.

— Попугаем зато.

— А энергия? Где взять ток? Мотор-то у них вдребезги.

— Другую машину подгоним. Или, скажем, из редакции движок подтащим. Я с ребятами говорил, сделают. Сержант при «катюше» толковый.

— Тогда действуйте, старшина, — спокойно сказал полковник и занялся подошедшим к машине высоким, плотным, в чистом белом полушубке старшим сержантом из орудийного расчета. — Выкатывайте орудия за церковную ограду, к обрыву. Оттуда хорошо видна дорога. Огонь — без команды, при появлении вражеских танков.

— Слушаюсь! — ответил старший сержант и направился к орудиям.

Горобец тоже отошел от машины. Кивнув Боеву, сказал:

— Вам бы, товарищ капитан, неплохо на колокольню залезть. Для наблюдения за противником.

— Хорошо, — согласился Боев.

4

Бомбежки в этот вечер не было, и Гитлер проводил совещание не в бункере, а в большом зале — кабинете имперской канцелярии. Известия с фронта шли скверные. Вся линия обороны по Висле и западнее реки рухнула. Русские танковые армады вышли на оперативный простор, перерезая коммуникации. Пути уже перерезаны — маневр резервами невозможен. Он уповал на Гиммлера, направив его на восточный фронт, но оказалось, что и эта мера ничего не дала. Русское наступление продолжается с нарастающей силой. Фронт Жукова и фронт Конева приближаются к Одеру и Нейсе и выходят на коммуникации, ведущие прямо в Берлин.

Совещание, которое Гитлер решил провести, было узким, — только Геринг и новый, назначенный вместо Цейтцлера начальник генерального штаба генерал-полковник Гейнц Гудериан, танковая знаменитость, который так успешно начинал восточный поход, потом не оправдал его, Гитлера, доверие под Москвой, не сумел взять большевистскую столицу и был отозван из действующей армии и отправлен на покой. Позже Гитлер назначил его инспектором бронетанковых войск, но и здесь произошла осечка — новые танки и самоходные установки — «тигры», «пантеры», «фердинанды», которые, по заверению Гудериана, должны были создать перелом на фронте, не смогли выполнить своей миссии. Операция «Цитадель» на Курской дуге провалилась. После военных неудач в 1944 году и «генеральского заговора» Гитлер решил снова выдвинуть Гудериана — его назначили начальником генерального штаба вместо Цейтцлера.

На большом столе были разложены карты. Геринг сидел. Гитлер наклонился над картами. Гудериан стоял, распрямив по-военному плечи. Они обсуждали сегодня опаснейший прорыв двух советских танковых армий, прошедших через всю Польшу.

Все совещания у Гитлера всегда велись под стенограмму. В углу за небольшими столиками сидели два стенографиста и стенографировали все, о чем говорилось в кабинете. Это был приказ Гитлера — будущие историки, по его замыслу, должны получить точный документ его «стратегического гения». Но вот уже два года шло одно поражение за другим, но стенограммы велись по-прежнему. Правда, их теперь никто не читал.

Стенографисты записали весь разговор между Гитлером и Гудерианом.

«Фюрер: Я бы хотел в ближайшие дни получить ясную картину того, что известно на данный момент о развертывании. Я имею в виду положение противника в целом, предположительные направления ударов и районы развертывания. От этого зависят наши контрмеры.

Гудериан: Так точно. Во всяком случае, уже ясно, что здесь, в районе вокруг Позена, развертываются войска 1-й гвардейской танковой армии.

Фюрер: Сколько корпусов?

Гудериан: Все ее корпуса. Их четыре. <…> Между этими пунктами находится крепость Позен, она еще держится. Из радиограмм противника следует, что пехота противника в основном привязана к железной дороге, проходящей из Накеля на юг, в направлении Ярочина, через Гнезен.

Фюрер: Чем больше они будут охватывать этот район, тем сложнее будет со снабжением.

Геринг: Железные дороги полностью в исправности, они и ездят по ним без всяких забот.

Фюрер: Надеюсь, наши составы и локомотивы там не остались…

Гудериан: Видимо, был сильный затор. Все увести не удалось. Далее к северу 2-я гвардейская танковая армия со всеми своими корпусами. Здесь сейчас обстановка тоже несколько осложнилась. Противник ведет усиленную разведку из района Чарникау, преодолевая реку Нетце, и оказывает давление на пункты Шенланке, Шлоппе и Филене. Сегодня он атаковал Шнайдемюль. Этот плацдарм в районе Уш еще сегодня утром был в наших руках. Однако противник его обошел с фланга и форсировал Нетце.

Фюрер: Река Нетце — не преграда.

Гудериан: К тому же она сейчас подо льдом».

Гитлер еще раз сердито взглянул на карту, поморщился и молча вышел из кабинета в комнату отдыха.

Стенограф прервал запись.

5

Полковнику Лебеденко возникшая в деревне ситуация не показалась особо опасной. В его боевой службе случалось и не такое. Даже сейчас, в последнюю военную зиму, в преддверии полной победы над врагом, он не мог забыть того, что происходило с ним, и не только с ним, в то первое военное лето, когда каждый день и каждый час возникали ситуации, опасные не для него одного и не для тех, кем он командовал, а для судеб всего сущего на земле.

И сейчас на основе собственного опыта полковник смог ощутить состояние командира-гитлеровца, который с потрепанной своей частью хочет вырваться из окружения. Почему он не попытался сделать это ночью, когда в деревне все спали, не было даже приличного караула? Разве боевой части, имеющей оружие, даже танки, так трудно было перестрелять или хотя бы напугать все эти разрозненные подразделения и команды, столпившиеся здесь? Как человек военный, Лебеденко понимал, что действовать следовало именно ночью, и притом решительно, сразу после возвращения разведки, загубившей беззащитную прачку. Так почему же немец-командир упустил такую возможность? По военной неграмотности? Или из-за трусости? Едва ли. За долгую эту войну Лебеденко хорошо узнал немецких офицеров — профессиональная их подготовка была достаточно высока, и в личной храбрости им не откажешь. Видимо, причина в другом. Лебеденко понимал: немцев, что сгруппировались в лесу, мучает неясность общей обстановки на фронте, они еще не вышли из шока после разгрома на Висле. Все карты спутала неудержимая лавина советских танков, уже достигшая берегов Одера и Нейсе. Движение ее осуществлялось в таком немыслимом темпе, что германское командование потеряло управление своими отступающими войсками. Отрезанные части и даже соединения метались из стороны в сторону, но спасения не было нигде.

Всего три дня назад Лебеденко с передовым отрядом своей бригады — танковый батальон, мотострелковый батальон, батарея противотанковых орудий — ворвался в городок на Нейсе, немногим больший, чем эта деревня. В январе здесь темнеет рано, и дома различались трудно. Только в окна сквозь маскировку пробивались полоски электрического света. Это было удивительно: электрического освещения в домах танкисты не видели давно — в белорусских и польских деревнях горели каганцы. Даже Варшава, куда Лебеденко впервые попал ночью, лежала в кромешной тьме.

А тут, в этом крохотном немецком городке, горел настоящий, можно сказать, довоенный электрический свет. Лебеденко с группой танкистов подошел к крыльцу одного из домов. Командир батальона Савичев — молодой кряжистый сибиряк — рванул дверь. Она оказалась незапертой, сразу распахнулась, и на танкистов, слепя глаза, вылился почти осязаемый поток света.

Танкисты прошли в большую, жарко натопленную комнату. Там горела хрустальная люстра. Под ней — богато сервированный стол.

«Да тут, видать, пировали», — удивился Савичев, с улыбкой осматривая початые пузатые коньячные бутылки и закуски, разложенные по тарелкам.

Лебеденко тем временем заметил, что на резном комоде светился зеленым светом глазок массивного радиоприемника «Телефункен». Он пошевелил ручку настройки. Радиоприемник сперва затрещал, потом полилась музыка: сладкий баритон напевал нечто лирическое.

На диване валялся серый офицерский китель с орденскими планками и эсэсовский кинжал в золоченых ножнах.

— Мы их тут чуть было тепленькими не взяли, — сказал Савичев.

Лебеденко про себя прикинул: в этой квартире эсэсовцы были, пожалуй, двадцать-тридцать минут назад. Сидели за столом, выпивали, слушали радио. Значит, прорыв советских танков оказался для них полной неожиданностью: ведь даже линия электропередачи не выключена.

В другой комнате, похожей на служебный кабинет, со шкафами, заполненными аккуратными желтыми папками-скоросшивателями, и забытыми на столе казенными бумагами с имперским орлом в левом верхнем углу, зампотех Соколов обнаружил телефон. Поднял трубку, в ней загудело. Значит, телефонная линия тоже не выключена.

Им тогда не было времени вникать во все обстоятельства, копаться в этих бумагах. Комбат Савичев уже через пять минут скомандовал: «По машинам!» — и передовой отряд бригады с ревом вырвался из городка, помчался по шоссе дальше, к Одеру. А теперь вот Лебеденко задумался над увиденным, стараясь постичь нерешительность того немца-командира, который сидит перед ним в лесу и что-то выжидает. Черт его знает, что у него на уме!

Лебеденко уже знал силы противника. Специально посылал на разведку сержанта-артиллериста, бывалого парня, воевавшего в корпусе еще на Калининском фронте, и двух бойцов с пораненной «катюши». Вернувшись, разведчики доложили, что немцев в лесу до двух сотен, что у них там двенадцать бронетранспортеров с тяжелыми пулеметами и семь танков. Сила порядочная, если ее сравнить с гарнизоном Химмельпфорта.

Полковник сел на переднее сиденье своей машины, развернул карту, карандашом нанес обстановку.

Скрипя сапогами, подошел старшина Горобец.

— Так что, товарищ полковник, все вроде бы в порядке.

— Сигнальную ракету достали?

— Достал, будь она неладна. Нашлась тут у поваров. И на кой ляд им ракетница?.. Припрятали, говорят, на всякий случай…

— Ну хорошо, Горобец, ступайте к артиллеристам, а я здесь побуду пока. Водителя своего подожду. Послал его к танкистам — проведать, как они там…

6

Танк стоял поперек улицы, чуть наискось, так, что проехать здесь было невозможно. Его приволок сюда, в деревню Химмельпфорт, тягач — тоже танк, только без башни — и втиснул между двумя нешироко расставленными рядами совершенно одинаковых двухэтажных домиков с черепичными крышами.

Танкисты вытащили из машины все, что было съестного, и варили в садике в круглом казане пшенный концентрат с мясными консервами.

Командир танка, маленький чернявый татарин Ахметов, лежал на жалюзи танка, подложив под спину брезент и накрывшись двумя шинелями: недавно его здорово контузило, и чувствовал он себя неважно.

— Тебе сюда принести? — спросил Ахметова механик-водитель старшина Кононов, добродушный здоровяк из сельских трактористов.

— Не надо. Я встану.

Лейтенант Ахметов сбросил с себя шинель, осторожно соскользнул с брони и пошел в садик.

Ели прямо из котла, обжигаясь горячим кулешом.

— Может, и пацана позовем? — спросил Кононов.

— Зови.

— Эй, Фриц! — позвал Кононов мальчика лет десяти, стоявшего у крыльца дома.

Тот не ответил.

— Его не Фрицем, его Гансом зовут, — сказал Мальцев. — А фамилия Шиллер. Так соседские пацаны мальчонку кликали, я слышал.

— Ганс! — снова позвал Кононов.

Мальчик повернул свою тонкую шею.

— Иди сюда.

Тот, видимо по жесту, понял, чего от него хотят, и несмело подошел к танкистам.

— Садись, хлебай, — сказал Кононов и протянул мальчику ложку. Мальчик взял ее как-то очень уж осторожно, двумя пальцами.

— Давай, давай, не бойся.

Мальчик опустил ложку в горячее варево. Обжигаясь, потянул суп губами.

— Ну вот и пошло, — лукаво подмигнул ему Кононов.

— Вас? — сказал тихо мальчик и опустил ложку.

— Ешь, ешь, — продолжал старшина, показывая рукой, что надлежит делать мальчику. — Загребай погуще, загребай.

Мальчик снова принялся за суп с заметным аппетитом.

На крыльцо вышла женщина в синем длинном пальто с острыми широкими плечами; из-под пальто виднелись лыжные брюки, заправленные в крепкие солдатские ботинки. С испугом посмотрела на сына, который ел вместе с русскими прямо из котла, а те весело пересмеивались, похлопывали его по спине, видимо, подбадривая. Убедившись, что сыну ничем это не грозит, женщина успокоилась. Эти русские вели себя спокойно. Один из них, худенький, с острым носом, запел красивым голосом что-то мелодичное и, в общем, даже приятное.

— Ганс! — осмелев, позвала женщина.

Мальчик повернул к матери голову, но не поднялся с земли.

— Ком хир.

Мальчик продолжал сидеть.

Старшина обернулся к женщине:

— Оставь, фрау, пацана, пусть питается.

Женщина не поняла его слов, но догадалась, что они обращены к ней, и, робко улыбнувшись, скрылась за дверью.

— Пойдем посмотрим, как они там живут, — предложил стрелок-радист Иващенко. Это он только что пел «Дивлюсь я на небо…»

— Да чего там смотреть, — отмахнулся Кононов, — их житье известное.

— Пойдем, — не унимался Иващенко.

— Ну ладно, пойдем, — согласился Кононов.

Они встали, Ахметов остался у котла; он почувствовал себя еще хуже. Мальцев сидел рядом с командиром.

Мальчик, увидев, что двое русских идут в их дом, тоже поднялся и заспешил вслед за ними.

В доме пахло сыростью и еще чем-то непонятным, но было чисто. В первой комнате стоял стол, покрытый цветастой скатертью, и два плюшевых кресла с уже потертой обивкой. На стенах — картинки в металлических рамках: домики, мельница, парусный кораблик среди бушующих волн.

Через дверь была видна вторая комната, спальня.

— Ничего себе, нормальное житье, — заключил Кононов. — И война их тут не тронула, живут.

— А хозяйства во дворе никакого, — ответил Иващенко. — Учителка, что ли?

— Почему учителка? Книг-то не видать.

Женщина стояла у окна и молча разглядывала вошедших парней. Она успела снять пальто, но оставалась в лыжном костюме и байковом переднике.

— А она ничего себе бабенка, — усмехнулся Иващенко. — Лет тридцати, пожалуй.

— Поболе.

— Ну, может, тридцать пять.

Женщина уловила, что говорят о ней, и опустила глаза.

— Кафе? — спросила она тихо.

— Чего? — не понял Иващенко.

— Кофия предлагает, — пояснил Кононов.

Иващенко хихикнул:

— Не, нам этого не требуется. Покрепче бы чего.

Женщина как-то сжалась. Мальчик подошел к ней, затеребил передник.

Кононов присел в кресло. Оно слегка скрипнуло.

Иващенко расположился на диване, облокотившись на плюшевый валик.

Помолчали. Потом опять заговорил стрелок-радист:

— Слушай, Кононов, давай Булата здесь положим. Пусть отдохнет. И тепло и при бабе.

— Это, пожалуй, дело. Сдает наш командир.

Иващенко вынул из кармана пачку «Беломора», выразительным жестом испросил разрешения у хозяйки, чиркнул спичкой и закурил.

— Будешь? — протянул папиросы Кононову.

— Неохота.

Женщина пристально следила за струйкой дыма, поднявшегося к синему абажуру.

Иващенко протянул пачку ей.

Та осторожно взяла папиросу, с удивлением осмотрела ее бумажный мундштук и сунула в рот. Иващенко подал ей спичечный коробок. Женщина закурила.

— Смотри, привычная, — удивился Иващенко.

— Они это дело любят, — спокойно пояснил старшина. — У них так заведено.

Немка курила с жадностью, пуская аккуратные колечки.

Иващенко вышел из дома и очень скоро вернулся. За ним шел Ахметов — бледный и хмурый.

— Полежи тут, лейтенант, — сказал Кононов. — На диване-то лучше. А мы к машине пойдем. — И кивнул радисту: — Погрелись, поболтали, а теперь и за дело.

Ахметов лег на диван, Кононов укутал его полушубком. Лейтенанту сразу стало тепло и уютно. Потом он почувствовал, что под голову ему кто-то кладет подушку. Он выглянул из-за воротника полушубка и увидел женщину-немку. И, собственно, сейчас, а не тогда, когда вошел в дом, он оглядел комнату. Просторная, обои в полоску, какие-то картинки в рамках, цветы на окнах, рыбки в аквариуме, синий абажур. Такой абажур, только оранжевый, висел и у них в Казани в новой квартире, которую перед самой войной получил его отец от завода. И цветы — кактусы, и рыбки у них тоже стояли на окне. Мама любила цветы, а он, приходя из техникума, кормил рыбок. А здесь кто любит цветы? Эта женщина, что принесла подушку? Каким-то нелепым и кощунственным даже было сравнение ее с матерью. Ведь, наверное, ее сын… нет, пожалуй, не сын, она молодая, а муж воюет с нами; может быть, стрелял тогда по нашему танку, но попал неточно, и болванка, царапнув броню, отскочила прочь.

С того самого дня Ахметов и почувствовал себя неважно: прикосновение болванки к броне почти у самой его головы, правда с внешней стороны танка, вызвало контузию. Теперь он быстро устает, его тошнит, перед глазами все время летают какие-то мушки. Вот и сегодня почти ничего не делал, а устал, как после боя или трудного марша. Может быть, и прав Кононов, советуя наведаться в санбат, порошки какие-нибудь взять или еще чего. Конечно, если сказать о контузии — сразу отправят в госпиталь, а зачем это ему? Тем более сейчас, когда корпус вышел на Одер и танк почти исправен — надо только тяги сменить…

А женщина все не уходила. Она смотрела на лейтенанта спокойными, немного грустными глазами.

«Чего она смотрит на меня? Мужа, наверно, вспоминает. Фашиста своего. Вихрастый рыжий мальчишка, что ел с нами, поди, отца не помнит, если тот с начала войны шурует… Ведь вот живут, в общем, небогато, жрать и то, видно, нечего — мальчишка-то как уписывал кулеш! Не буржуи какие-нибудь, а полезли на нас. Полезли, сволочи! И фрау эта, поди, мужу говорила: возвращайся с победой. Наверняка говорила. А теперь вот рассматривает меня как диковинку: нс предполагала увидеть в своем доме советского лейтенанта».

— Wo ist ihr Mann? — произнес вдруг Ахметов.

Женщина вздрогнула. Она не думала, что этот русский офицер говорит по-немецки.

— Im Kriege. Der letzte Brief war aus Weißrußland,— ответила женщина очень спокойно.

«Ишь ты, Белоруссия. Выходит, что был на нашем пути. И отец там погиб — в Белоруссии, где-то у Минска, в первые дни войны, когда фашисты и ее муж, наверно, считали себя победителями…»

Ахметов задремал, но ненадолго. Открыв глаза, снова оглядел комнату. Женщина ушла куда-то, мальчика тоже не было. Пусто.

Под боком скрипнула пружина. Сообразил, что лежит на диване. Пожалуй, впервые с того самого дня, как вызвали его в Казанский горвоенкомат. На Калининском фронте, где он был еще старшиной, механиком-водителем, спали в землянках, на земляных же лежаках, а то и прямо в танке. На Курской дуге доводилось спать и в домах, но дома те негородского типа — мазанки со скудной мебелью: стол, сундук, железная кровать, деревянные скамьи вдоль стен. В Белоруссии воевали летом — было жарко и спали на улице, в дома заходили редко, да и домов враг оставил немного; где были села, только гарью пахло и еще чем-то очень неприятным. В Польше, перед броском за Вислу, стояли на окраине маленького городка Сточека. Экипаж Ахметова разместился тогда в крестьянском доме, очень похожем на украинские и белорусские деревенские дома. По ночам старшая дочь хозяина, красивая, круглолицая Ледя, сидела за прялкой при тусклом свете каганца. Другая дочь — со странным для русского слуха именем Иванка — по ночам не работала. Она, единственная в семье, была грамотна и ходила в гимназию: родители, крестьяне с усталыми лицами, берегли ее, готовя ей какую-то иную судьбу. Хозяин в хате не спал — он по ночам сторожил в хлеву корову и лошадь: не ровен, дескать, час, время лихое. По воскресеньям вынимались из сундуков праздничные одежды, сапоги с высокими голенищами, и вся семья шла в костел. Добрые, хорошие люди. За два месяца, что жили танкисты в этой семье, как-то даже сроднились. Когда уезжали, Ледя плакала и хозяин тоже смахнул слезу, сказал по-русски: «В добрый путь». Он служил в царской армии…

Приятные эти воспоминания прервал тревожный оклик:

— Подъем, товарищ лейтенант!

Кто это? Кононов?

Старшина сдернул полушубок, которым сам же укрыл Ахметова.

— Немцы атакуют, — пояснил Кононов.

— Откуда?

— Из леса. Пехота и танки.

Ахметов надел полушубок и побежал во двор. У калитки услышал выстрел и сразу определил: стреляет танковая пушка, бронебойными, вдоль улицы.

Верхний люк их танка был открыт. Оттуда высунулся Мальцев с биноклем.

Ахметов вскочил на броню, сказал Мальцеву, чтобы тот спускался на свое место и, придерживая полы полушубка, протиснулся в башню. Они уже давно, с самого Бреста, без слов понимали друг друга. Ахметов очень уважал Мальцева, знал его сложную судьбу и старался держаться со своим новым подчиненным дружески, часто говоря ему: «Не мне, а тебе надо было командовать». «Ладно, лейтенант, — отвечал Мальцев, — неважно, кто командует. Важно, что вместе фашистов бьем. И точка».

В телескопический прицел Ахметов ясно увидел выползший из леса на опушку немецкий танк.

— Подкалиберный! — скомандовал лейтенант.

Мальцев послал снаряд в казенник.

Ахметов тщательно прицелился. Ему мешали эти вечные мушки перед глазами, но он сработал почти автоматически — как-никак трехлетний опыт — и выстрелил. Снаряд пробил броню немецкого танка, и тот застыл на месте. Правда, не загорелся.

За первым шел второй немецкий танк. И тоже остановился. Ахметов понял: проселок узок, объезда нет.

Но этот второй танк все же попытался обогнуть первый. Ахметов увидел через прицел, как он скособочился и выбрасывал одной гусеницей снопы мокрой земли. В то же время башня его разворачивалась, и пушка готова была выплюнуть осколочный снаряд.

Лейтенант поспешно нажал на спуск, сразу поняв, что и на этот раз не промахнулся. И одновременно почувствовал, что сейчас что-то должно случиться.

Треск брони и свет, заполнивший башню, — это то, что почувствовал Ахметов, теряя сознание.

Снаряд скользнул по башенной броне и унесся в сторону домов.

Ахметова оглушил удар — на прежнюю контузию наслоилась новая.

За деревней, скособочившись, пылал немецкий танк T-IV; языки пламени бегали по его темно-зеленой броне с желтыми разводами.

Кононов и Мальцев вытащили лейтенанта через передний люк и положили его на скамейку у ограды дома, набросив полушубок и шинель.

— Булата надо в санбат отправлять, — сказал механик-водитель Кононов. — А ты, Мальцев, принимай командование экипажем.

— Ладно. Давай — в машину. Будешь подавать мне снаряды.

Мальцев занял командирское место и прильнул к прицелу.

Танк снова открыл огонь, теперь уже осколочными снарядами, по бронетранспортерам, пытающимся выползти на шоссе.

С колокольни деревня выглядела совсем не так, как она представилась Боеву, когда он шел по утренним ее улицам. Тогда деревенские дома казались поставленными как попало, вразброд. Теперь же, оглядывая деревню с колокольни, Боев установил, что все улицы лучами сходятся К церковной площади, а крепкие, приземистые дома с черепичными крышами выгнулись полукружием в сторону леса. Между деревней и лесом — неширокое поле, ров, какие-то полуразвалившиеся башни. «Наверное, остатки старой крепости, — подумал Боев. — Ее могли поставить здесь, у Одера, польские короли из династии Пястов или немецкие крестоносцы, а может быть, какой-нибудь магнат семнадцатого века, когда Польша воевала со шведами».

Горобец по-своему оценил этот ров и эти развалины. На край рва, в прогалины между крепостными руинами, он выдвинул три орудия и разместил там же всю свою «пехоту», вооруженную автоматами и винтовками.

А полковник Лебеденко все еще сидел в «виллисе», углубившись в карту. Боев видел, как старшина несколько раз подходил к нему, что-то докладывал, получал дополнительные указания и опять шел к стенам развалившихся башен или на ту улочку, где стояла «катюша».

Появление из леса немецкого танка не показалось Боеву неожиданным. Он так и рассчитывал: что-то должно произойти, именно сейчас, когда совсем рассвело и перестал падать снег, выбеливший за ночь все вокруг.

Капитан перегнулся через железную решетку и крикнул вниз полковнику:

— Немецкий танк на дороге!

Полковник кивнул в ответ, что-то сказал, но слов его слышно не было.

Через минуту этот танк замер: его пронзил снаряд, выпущенный откуда-то с улицы; разглядеть, откуда, Боеву мешал трехэтажный дом, что стоял против церкви.

Из леса выполз второй танк и тоже загорелся. Над ним высоко поднялся столб черного дыма, а из верхнего люка нелепо свешивалась объятая пламенем человеческая фигура. «Вот тебе и ворота в небо. Рвался в небо, а повергнут головою вниз, к земле», — подумал об этом немецком танкисте Боев.

На площади что-то с треском лопнуло, и колючий кусок земли больно ударил капитана в подбородок. Боев опять перегнулся через перила и увидел все тот же «виллис», а в нем полковника Лебеденко — сидит как сидел, уткнувшись в свою карту.

В небо взвилась желтая ракета, и сразу раскатисто загремела «катюша»; огненные ее пунктиры понеслись над домами.

Боев десяток раз наблюдал залпы «катюш», и всегда эти раскаты, эти огненные пунктиры, прорезающие небо, вызывали у него чувство причастности к чему-то особенному, пожалуй планетарному. Сейчас стреляла лишь одна реактивная установка, но и ее залп был красив, как праздничный фейерверк.

С короткими интервалами ударили пушки у крепостных стен. Кто-то дал несколько автоматных очередей.

«Наверное, повара, — решил Боев, — благо немцы далеко. А может, и наш Проценко воюет».

Немцы молчали.

Снова ударила пушка. Затарахтели автоматы.

И тут перед Боевым развернулась довольно неожиданная картина. Из леса не вышли, а, скорей, вывалились люди в черных комбинезонах и серых шинелях, с поднятыми руками. Они вязли на вспаханном поле, спотыкаясь, падали в грязь, чуть припорошенную снегом, но руки опустить остерегались.

По дороге шагал офицер с палкой, на которой болталась белая тряпка. За его спиной следовал другой, повыше ростом, в кожаном черном пальто.

Орудия молчали, автоматные очереди прекратились, потому что немцы были без оружия. Это отчетливо увидел Боев.

— Сдаются! — громко крикнул он и, прыгая через две ступеньки, пустился по крутой каменной лестнице вниз, выскочил к самому «виллису».

— Товарищ полковник!..

Полковник сидел в какой-то странной, застывшей позе, папаха его уперлась в ветровое стекло машины. Правый глаз смотрел неподвижно, а левый заплыл кровавой массой.

Иван Лукич Лебеденко был мертв.

Через площадь к машине полковника спешил старшина Горобец в распахнутом полушубке, с автоматом в руке. За ним едва поспевали два солдата в ватниках. Один из них — толстый Проценко.

Боев рванулся им навстречу.

— Полковника убили!

Старшина молча подошел к машине, встал по стойке «смирно», сняв с головы шапку. Постояв так с минуту, приказал солдатам:

— Надо пока отнести товарища полковника в помещение… Ну хоть бы в церкву эту. Потом мы его похороним здесь же, на площади.

И Боеву:

— Вам, товарищ капитан, придется пойти пленных принять. Мы их, я так полагаю, покамест вот в том курене (он показал пальцем на трехэтажное строение) расположим. Забирайте всю кухонную команду и принимайте капитуляцию честь по чести. А я — к артиллеристам. Для порядочка…

7

В деревне снова тихо. Над домами курятся сизые дымки. И хотя собаки по-прежнему не лают, напуганные войной, деревня сейчас такая же, как десять и сто лет назад. Будто бы стараясь оправдать красивое ее название, сомкнулись над дорогой кронами большие, белые, в ажурном инее деревья.

Из-под этой арки одна за другой тянутся к шоссе машины.

Дымясь, покачивается кухня, и на буксирующей ее машине из брезентового шатра высовывается широкоскулое красное лицо повара.

На большой скорости выскакивают два редакционных автофургона — ЗИС и «студебеккер».

Тягачи тащат пушки.

В открытых грузовиках едут девушки в шапках с опущенными ушами. На переднем в кабине — старшина Горобец.

Вчера еще такое пустынное, шоссе сегодня полно жизни. Завывая, несутся автоцистерны. Двигаются танки и самоходки — второй эшелон. Видавшие виды усталые лошаденки тащат на телегах патронные ящики и какие-то мешки. В белых новых валенках и желтых полушубках жмется к краю асфальтовой ленты долгожданная пехота. Боев вглядывается в лица молодых и немолодых солдат, отмахавших от Вислы добрых пятьсот километров. Идти им до Одера еще сто.

Рядом, за баранкой, — Проценко.

Капитан опустил запотевшее боковое стекло и за опушенными инеем деревьями в последний раз увидел высокую колокольню. Остались там навсегда полковник Лебеденко и девушка Галя.

Пленных немцев Боев сдал с рук на руки командиру перебазировавшегося в эту деревню ремонтно-восстановительного батальона инженер-майору Рузову. Тот с любопытством осматривал очень смирных теперь немецких танкистов.

— Где ты их столько насобирал?

— Сдались после боя, — ответил Боев. — А там вон, в лесочке, их танки и бронетранспортеры.

Рузов с недоверием посмотрел на капитана: «Насчет боя корреспондент, наверное, загнул». Однако велел своему заместителю посмотреть машины.

— А кормить пленных чем? — вдруг спохватился комбат.

— Утром мы их покормили. У нас кухня была. А теперь уж ты для них расстарайся. Можешь доложить по команде, что сам захватил двести этих пленных и технику.

— Ладно, корреспондент, разберемся.

…Колокольня растаяла в белоснежном мареве, и воспоминания о Химмельпфорте — о всем том, что происходило там вчера и что было сегодня, — тоже стали тускнеть, как бы стушевываться.

Нескончаемый поток машин шел на запад, набирая скорость.

Вместо эпилога

Из мемуаров генерала вермахта Д. Меллентина

«Невозможно описать всего, что произошло между Вислой и Одером в первые месяцы 1945 года».

(Д. Меллентин. Танковые сражения).

Из показаний немецкого военнопленного

«По опыту прошлых лет мы были убеждены, что русские и в этом году предпримут зимнее наступление. С этим считалось и немецкое командование. Однако начало наступления русских показало, что наше командование, во всяком случае, не представляло себе ни размаха этого наступления, ни основного направления его».

Из книги генерала вермахта Курта фон Типпельскирха

«Удар был настолько сильным, что опрокинул не только дивизии первого эшелона, но и довольно крупные подвижные резервы, подтянутые по категорическому приказу Гитлера совсем близко к фронту».

(К. Типпельскирх. История второй мировой войны).

Из воспоминаний Маршала Советского Союза Г. К. Жукова

«Наступление развивалось стремительно. Главные силы фронта, разгромив разрозненные части противника и сломив его сопротивление на мезерицком укрепленном рубеже, к 1–4 февраля вышли на Одер и захватили на его западном берегу в районе Кюстрина (Костшин) очень важный плацдарм. <…>

Войдя в прорыв, танковые армии и механизированные корпуса развивали наступление с полным напряжением сил, днем и ночью не давая врагу передышки. Сильные передовые отряды наносили глубокие удары, в то же время не ввязываясь в затяжные бои с отдельными группировками противника. <…>

Глубокое проникновение бронетанковых войск в тыл противника не позволяло немецко-фашистским войскам использовать для обороны большинство заранее подготовленных рубежей. После прорыва привисленских укрепленных рубежей до выхода на познанский меридиан противник не сумел практически ни на одном из заранее подготовленных рубежей организовать прочную оборону».

(Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления).

 

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

1

Когда Мальцев вылез из танка, он увидел прямо перед собой насыпь с зеленеющей травкой, широкое шоссе на насыпи и вдали, в серой дымке мелкого весеннего дождика, небольшие домики, окруженные деревьями.

На шоссе догорали два танка, а гитлеровские танкисты в черных комбинезонах — трое — сидели около насыпи. Рядом стоял красноармеец-автоматчик и курил.

Из переднего люка вылез на землю механик-водитель старшина Кононов. Он подставил ладони под моросящий дождик и обтер лицо.

Размялся, вынул из нагрудного кармана кисет с табаком, закрутил цигарку.

— Нет ли спичек, Николай? — спросил он Мальцева. Тот подал коробок.

Старшина зажег цигарку, затянулся и сказал:

— Неплохо мы сработали, командир.

— Неплохо, — спокойно ответил Мальцев. — За нами вот эти два.

Он показал на догорающие танки:

— Еще один сжег Косарев. А четвертый артиллеристы подбили.

— А там что? — спросил Кононов, показывая на домики за насыпью.

— Там уже Берлин, вернее, пригород. Но где-то здесь начинается трамвайный путь. Я смотрел по карте.

Батальон капитана Косарева оседлал шоссе, вернее, автостраду и закрепился за насыпью.

Косарев сразу же доложил о захвате автострады командиру бригады полковнику Гольцеву, тот — командиру корпуса.

Генерал Шубников сам приехал на КП бригады, чтобы быть ближе к бою.

КП располагался на опушке леса около каменного фольварка, с чердака которого можно было увидеть автостраду.

Генерал приказал направить в район автострады два самоходных полка и всю артиллерию.

— Это, сам понимаешь, кольцевая автострада, — сказал Шубников полковнику Гольцеву, — а дальше Большой Берлин, пригороды. Сегодня ночью мы будем вести бой на улицах самого города, район Вейсензее. Передай, кстати, майору Косареву мою благодарность.

— Он капитан.

— Майор. Есть приказ по армии. Пусть представит к награде всех, кто вышел на автостраду.

К вечеру бой разгорелся с новой силой. Но теперь на автостраде был не один батальон Косарева, а весь первый эшелон корпуса и почти вся корпусная артиллерия.

Подходили и стрелковые части — шагали пехотинцы. Показались и повозки, которые тащили маленькие крепкие лошадки. Шли грузовики с боеприпасами, двигались пушки.

Через боевые порядки танков и пехоты проносились снаряды тяжелой артиллерии.

2

— Иди, земляк, за мной. Не теряйся.

Это сказал Батьянов, и Боев подумал: почему, собственно, старшина зовет его земляком — ведь Батьянов из Якутии. Потом вспомнил: да, верно, еще в Померании, когда он, Боев, как корреспондент корпусной газеты шел в передовом отряде мехкорпуса, а точнее, ехал в бронетранспортере взвода разведки старшины Батьянова, тот на привале (на талом снегу они расстелили плащ-палатку, нарезали сало и хлеб) спросил Боева, где он родился. Боев ответил: в Череповце. «Выходит, мы земляки, — сказал Батьянов, завинчивая пестро-желтую пробку, — я там в сороковом году лето погостил. У тетки. Тихий городок. Рыбалка хорошая».

Боев, по существу, никогда не был в Череповце; его увезли родители в Ленинград, когда ему не минуло и года, но в его семье часто вспоминали этот городок.

Боев шел за Батьяновым след в след. Батьянов вполне ориентировался в этой кромешной тьме, и потому казалось, что если он так будет идти за старшиной, то не собьется, не свалится в какую-нибудь канаву или воронку и не нарвется на мину.

Впрочем, не все время было темно. Когда в небо вздымалась ракета, тогда были видны черные скелеты деревьев и стены целых и разрушенных домов широкой берлинской улицы.

— Ты знаешь, куда мы идем? — спросил Боев.

— Главное — спокойствие. Придем.

— К немцам?

— Не паникуй, они за каналом. Разве что на разведку ихнюю напоремся, но им сейчас не до разведки.

Сзади шагали солдаты — четверо. Они шли походкой разведчиков — «на лапах». Боев чувствовал их дыхание, но не слышал, как их сапоги касаются склизкой брусчатки. Он тоже старался идти тихо. Не получалось — два шага тихие, а потом сапог обязательно хлюпнет в лужу или скользнет по битому кирпичу, громко чавкнув.

— Пришли, — сказал Батьянов, — стоп.

— Куда?

— Куда надо. Здесь заночуем.

— Где?

Батьянов не ответил. Он уверенно бухнул сапогом в какую-то дверь. Боев подумал: как он, черт возьми, узнал, что именно этот дом цел, не разрушен?

Дверь открылась быстро, как будто Батьянова здесь ждали, и тоненькая ленточка от керосиновой лампы, которую держал человек в черном пальто, наброшенном на пижаму, пересекла тротуар.

День был для Боева утомительным. Почти до вечера он бродил по улицам Берлина, разыскивая штаб корпуса. Устал. Дома казались пустыми, замшелыми, давно лишенными человеческого присутствия, но он знал, что немцы, покинув квартиры, сидят в подвалах и ждут своей судьбы, которая решается на улицах и площадях гигантского города. Наших солдат тоже не было видно — они вели бой в центре Берлина, и орудийные, танковые и минометные выстрелы слились в протяжный гул, который вот уже седьмые сутки висел над городом. Подсобные и тыловые службы, штабы располагались либо в первых этажах больших домов — в бывших конторах и магазинах, — либо в подвалах. На чердаках — наблюдательные пункты. Иногда по улице мчался куда-то танк, грузовик с пушкой на прицепе, колонна бензовозов.

За те дни, что Боев был в городе, он заметил, что война здесь какая-то особенная, не такая, какую он привык видеть вот уже четыре года.

Город был огромен и, в общем, совсем не похож на города, какие встречались на пути механизированного корпуса от Курской дуги до Одера. У Боева хранилась карта-план, очень подробная и, наверное, точная, на которой даже заштрихованы районы, разбомбленные американской авиацией. Но он так и не мог понять этот город, похожий не на столицу страны, а как бы на маленькую страну: городки особняков, озера с островами парков, каналы, серые улицы, снова парки…

Когда они шли к Берлину от Одера, то Боева, да и не его одного, удивляло, почему так долго не видно пригородов Берлина. Лес, лес, небольшие стандартные поселки, снова лес. Берлин, который был совсем рядом, после того как наши танки и пехота прогрызли Зееловские высоты, не давал знать о себе. Он появился внезапно. Когда двадцать первого апреля танковый батальон майора Косарева перевалил через насыпь кольцевой автострады, все увидели, что впереди в дождевой сетке — Берлин. Танки остановились около маленьких, совсем игрушечных садовых домиков. За этими домиками просматривалась серая улица с четырехэтажными серыми домами.

— Вейсензее, — сказал Косарев подошедшему к нему Боеву. Комбат — широкоплечий, плотный — стоял у своего танка с картой в руках. — Вейсензее, корреспондент, понимаешь?

— Понимаю. Исторический момент, северо-восточная окраина Берлина.

— То-то, брат. Ну иди теперь в «летучку», а мы туда двинем. Улица, конечно, пристреляна. Да и фаустники в подвалах. Это точно. Будет бой, иди.

Боев вернулся в ремонтную «летучку», в которой ехал. Но через два часа, когда батальон, потеряв всего два танка, вошел в Вейсензее и остановился у разрушенного переезда через железнодорожный путь, дожидаясь пехоту, он смог, выпрыгнув из «летучки», постоять на земле Берлина.

Разыскав редакцию — ее «студебеккер» и ЗИС стояли за дамбой кольцевой дороги, — Боев написал маленький репортаж «Мы в Берлине», сдал в набор и уехал на попутной машине в передовые части, уже углубившиеся в северо-восточную и восточную окраины города.

В Вейсензее снова попасть не удалось. К утру туда подошли пехота и артиллерия, начался упорный уличный бой.

Маршал Жуков, который держал в своих руках ход сражения за Берлин, приказал командиру мехкорпуса обогнуть город с севера и северо-запада и через сутки ворваться в его окраинные районы уже не с востока, а с запада.

Мехкорпус генерала Шубникова прошел вместе со стрелковыми дивизиями район Веддинга, Плетцензее и оказался в районе больших электротехнических заводов — Симменсштадте. Заводы были сильно разрушены авиацией, однообразные кирпичные дома, выстроившиеся в ряды скучных улиц, — почти целы.

Стрелковые части несколько задержались — им пришлось очищать квартал за кварталом, где еще было сопротивление, а танки с ходу ворвались в Симменсштадт.

Сбив заслоны, бригада полковника Гольцева вышла на берег Шпрее. Подоспели и самоходно-артиллерийские полки, мотострелковые батальоны.

Под артиллерийским огнем саперы начали ладить переправу. По искореженным фермам взорванного железного моста мотострелки переправились на тот берег и захватили плацдарм. Саперам стало легче работать — пулеметный огонь теперь гитлеровцы вести не могли.

К вечеру по понтонному мосту на плацдарм смогли перейти танки и самоходки. Теперь они вели бой в большом центральном районе — Шарлоттенбурге.

Эти заключительные бои были трудными. Улицы в западной части Берлина целые, крепкие. Танкам трудно маневрировать, а в каждом окне может таиться опасность — противотанковая пушка или фольксштурмовец с фаустпатроном. Поэтому танки двигались осмотрительно, им помогали автоматчики десанта, стреляя по предполагаемым засадам.

Но корпус неуклонно двигался вперед, охватывая своими танками и артиллерией веер улиц, идущих к Тиргартену, где был рейхстаг, который штурмовали общевойсковые армии с востока и северо-востока.

Впервые за всю войну — на западе и на востоке — бои в таком гигантском городе, как Берлин, вели танковые соединения.

1-я гвардейская танковая армия генерала Катукова двигалась с юго-востока вместе с 8-й гвардейской армией генерала Чуйкова.

Корпуса 2-й гвардейской танковой армии генерала Богданова, войдя в северо-восточные окраины города, теперь охватывали Берлин с севера и запада, частью сил устремляясь к Потсдаму, а другой частью ворвались в центральный район — Шарлоттенбург и теперь вели бои на подступах к Тиргартену, последнему оплоту гитлеровской обороны.

Но сейчас шли тяжелые бои на улицах гигантского города, опоясанного сетью надземной железной дороги, превращенной в оборонительный рубеж. В столице было множество каналов, протекали две большие реки — Шпрее и Хафель, и все это было заковано в гранит и бетон. Парки, большие водоемы, дома с забетонированными нижними этажами, превращенные в узлы обороны, огромные железобетонные бункеры на перекрестках — все это надо было преодолеть пехоте, танкистам, артиллеристам, саперам.

Трудные, упорные бои…

С юга, форсировав Ландверканал, наступала 3-я гвардейская танковая армия генерала Рыбалко. На юго-западные окраины города и на Потсдам двигались корпуса 4-й танковой армии генерала Лелюшенко.

Славная танковая гвардия завершала здесь, в германской столице, свой героический путь. Правда, двум танковым армиям еще предстояли новые марши и новые бои — уже не за Берлин, а за Прагу.

3

Наконец танки оказались не на хмурой окраине города с ее бесконечным потоком ровных серых строений, а прямо в центре — на широком бульваре с пестро-нарядными и, что совсем удивительно, почти целыми домами. Боев, приехавший на попутной машине со снарядами в Шарлоттенбург, зашел в один из таких домов. Лестница дубовая, очень чистая, с красным ковром, прижатым надраенными до блеска медными прутьями. Квадратные черные двери. Боев нажал бронзовую фигурную ручку — дверь поддалась. Не заперто. Почему? Боев вошел в квартиру и в прихожей увидел белую наволочку на метле, приставленной к креслу. Это, очевидно, был знак капитуляции: потому и двери открыты. Боев прошел по ковровой дорожке в столовую. Стол застелен желтой цветастой скатертью с кистями, в буфете черного дерева — саксонская посуда. Все чинно, благородно. Нет перевернутых вещей, открытых чемоданов.

Видно, без спешки покинули обитатели квартиры свое жилище, оставив все в полном порядке. Боев спустился в подвал, толкнул дверь. При тусклом свете керосинового фонаря он увидел людей — женщин, детей и стариков, — очень тихо сидевших на скамейках вдоль стен. Различить лица было трудно, и Боеву показалось, что когда он вошел и закрыл за собой дверь, то в подвале стало еще темнее и тише.

Он почему-то сказал: «Гутен таг», — и вышел из подвала на улицу. Улица была такой же пыльной, как и вчера, только пыли не было видно, ее прибило ночным дождиком. Выстрелы слышались справа, за парком.

— Далеко немцы? — спросил Боев пробегавшего через улицу солдата в серой трофейной кожанке.

Солдат удивленно посмотрел на корреспондента.

— Немцы?

— Ну да.

— Так вот они.

Он кивнул на высокий серый дом с пустыми окнами.

— Ты откуда? — спросил Боев. — Из бригады Гольцева?

— Ну да.

— А куда бежишь?

— Я связной командира батальона майора Косарева. Может, знаете?

— Знаю Косарева.

— И я вас знаю.

Боев поправил пилотку и улыбнулся. Теперь и он узнал солдата.

— Твоя фамилия Павлов.

— Он самый.

Боев вспомнил, что с этим самым Павловым он беседовал около Кюстрина, в лесу на плацдарме. Беседовал, но не написал ничего — потерял блокнот. А материал был хороший. Павлов оградил метким автоматным огнем наш танк от немецкого фаустника. Теперь Боеву было неловко за себя. Солдат явно добросовестнее относился к своей службе, чем он к своей.

— Так где ваши танки?

— Вот и танки, — солдат кивнул по направлению к тому же серому дому.

Боев ничего не увидел.

— Где же? — переспросил он.

— Дак вот они, в подворотнях.

Он с удивлением посмотрел на капитана: «Чудной, спрашивает одно и то же. Он и тогда в лесу спрашивал по нескольку раз об одном, все допытывался, как я трех фаустников срезал. Потом о доме спрашивал, о первом бое. Говорил — напишу о тебе в газете. Может, и написал. Газет я давно уж не видел, с самого Одера…»

Теперь Боев заметил наконец танки. Они стояли по правую и левую сторону улицы — в подворотнях и в домовых проломах.

Вместе с Павловым они дошли до танка командира батальона.

Косарева в танке не было. Он сидел на стуле, внутри пролома, и рассматривал карту. Комната была завалена стульями, столами, какими-то ящиками и фаустпатронами. По большой блестящей никелем стойке и батарее бутылок в буфете Боев понял, что здесь была пивная.

— Здорово, корреспондент.

Косарев, невысокий, широкоплечий, с улыбающимся лицом, растопырив как для объятья, руки, шел навстречу.

— Я тебя сейчас одной штукой угощу. Ну-ка, Павлов, принеси.

Вестовой проворно выбежал из пивной и сразу же вбежал обратно. В руках у него был плоский картонный ящик.

— Забирай, корреспондент, — сказал Косарев. — Дарю.

— А что это?

— Открывай ящик, увидишь.

Боев оторвал картонную крышку, в ящике лежали круглые коробки немецкого шоколада для летчиков. Он знал этот шоколад.

— Я возьму одну штучку. А ящик мне класть некуда. Я своим ходом.

— Не хочешь, так я и этот ящик немецким детишкам отдам. Я тут в подвалы уже отправил пять таких ящиков. А то они там голодные сидят.

В помещение вбежал Павлов и громко сказал, обращаясь к комбату:

— Полковник.

— Где?

Боев вышел из помещения и увидел машину и подтянутую фигуру командира бригады полковника Гольцева.

— Чего вы тут делаете? Отдыхаете? Вон, я вижу, и бутылочки какие-то замысловатые разыскали.

Полковник кивнул на бутылки, стоящие в шкафу сзади пивной стойки.

Боев смотрел на полковника и не понимал, шутит тот или говорит серьезно. Косарев стоял, прижав руки к комбинезону.

А Гольцев гудел своим строгим баском:

— Да, на этот счет ты мастер. Видишь, сколько всего раздобыл. Поди, добывал целый день. Притомился на этом деле. А теперь и отдохнуть можно. А немцы? Бог с ними. Пускай себе сидят по-соседски. Они нам не мешают, чего нам их тревожить. Глядишь, через недельку сами сдадутся. Война измором. Хорошее дело. Молодец, Косарев, молодец.

— Здесь была пивная, товарищ полковник. А бутылок мы не трогали. Некогда. Я с утра пробую выбить немцев из этих домов, — оправдывался Косарев, не изменяя своей напряженной позы. — Сунулись, два танка потеряли. У них в каждом окне фаустник. Из водосточных люков и то садят…

— А ты еще раз попробуй. Глядишь, еще тебе парочку сожгут. Ты о подвигах, поди, своих корреспонденту рассказываешь. Нечего сказать, подвиги. Два квартала за день прошли. Видишь ли, дом помешал. Фаустники. Да что вы их, этих фаустников, первый раз видите? Не вы их били на Одере и в Вейсензее? А, Косарев?

— Так точно.

— Что «так точно»? Ну ладно. Шутки в сторону. Дело делать надо.

Они вышли на улицу.

Смеркалось. Только впереди по-прежнему горело какое-то здание и огонь ярко освещал площадь, обрамленную большими серыми домами — теми самыми домами, о которых говорили Косарев и командир бригады.

— Дай-ка твою карту, — сказал полковник.

В просвете витрины возникла высокая фигура в танкистском комбинезоне.

Гольцев оторвался от карты.

— Это ты, Батьянов?

— Так точно, товарищ полковник. — Батьянов вошел в помещение, положив на прилавок автомат, и сразу вышел через пролом.

— Ты откуда?

— Оттуда, товарищ полковник. Смотрел улицу…

— Ну и как там?

— Эта улица у них называется Кант-штрассе.

— Знаю. Впереди должен быть вокзал.

— До вокзала неблизко. Да он и не на этой улице, а чуть левее! На другой. Я дошел с ребятами до самого конца улицы — дальше мост.

— Какой мост?

— Справа и спереди тянется линия надземки. Высокая насыпь, на концах улицы проходы, но они заложены кирпичами и бетонными плитами. А в конце Кант-штрассе железный мост, но проход под ним тоже заложен.

— Танками не пробить?

— Нет, танковая пушка не возьмет. Надо звать саперов и взрывать.

— Саперов я уже вызвал.

— Но чтобы они подошли к мосту и свою работу сладили, надо им помочь огнем из танков.

Гольцев повернулся к Косареву:

— Кто у тебя здесь есть из опытных ребят?

— Я могу повести танки.

— Нет, ты здесь нужен. Здесь чья рота?

— Голубцова.

— Я что-то его не помню. Он новенький?

— Да, с Вислы.

— А Мальцев где?

— Танком командует. Вон его машина стоит.

— А ну-ка позови его.

В подвал вошел маленький танкист с погонами красноармейца.

Гольцев приветливо улыбнулся:

— Здорово, Мальцев. Как жизнь идет?

— Воюем, товарищ полковник.

— Ладно. Вот что, Мальцев, поведешь роту. Надо пробиться к мосту, что впереди на этой улице. Осторожно, но без задержек.

— Понятно.

— Батьянов, что это вот здесь, около моста? — Полковник показал на карте.

— Это, наверное, театр. Большое такое здание, красивое, с куполом и почти цело.

— Так вот, пройдете, ведя огонь с ходу, к этому театру. Встанете за стеной и будете стрелять по баррикаде, что под мостом. Стрелять бронебойными. Десантники вас оградят от фаустников. Баррикаду вы не пробьете, но они тоже не смогут под огнем помешать нашим саперам подойти. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник.

Перед тем как уйти к своему танку, Мальцев приветливо улыбнулся Боеву.

— Здравствуйте, товарищ капитан.

— После боя встретимся, — ответил Боев.

В подвал вошел командир роты — старший лейтенант Голубцов, доложил по форме.

— Ты, Голубцов, не обижайся, — сказал полковник, — сейчас роту поведет Мальцев. Ты с какого года на войне?

— С сорок четвертого.

— Ну вот, ты в училище строевую рубал, а Мальцев уже ротой на Калининском фронте командовал. Вот и сейчас роту поведет.

— Я понял, товарищ полковник.

— Ну раз понял, значит, молодец. Если что, заменишь Мальцева. А сейчас действовать по его рации.

Солнце уже почти зашло. Темнело. Посреди улицы — ряды деревьев с молодой листвой. Улица пуста. Только справа и сзади — гул канонады да огонь пожарища впереди не погас.

— Вон, видишь, Косарев, колокольню?

— Вижу, большой отбит кусок.

— Это, судя по карте, Кайзеркирха. Она уже за насыпью. Там дальше зоосад и Тиргартен. Ты возглавишь вторую роту, пойдете по параллельной улице. Пробьемся через насыпь надземной железной дороги, откупорим этот мост, и мы, считай, задачу выполнили. С востока и северо-востока Тиргартен уже охватили наши общевойсковые армии. Идет бой за рейхстаг и имперскую канцелярию. В парке встретимся с нашими. Надо пробиться через насыпь. Надо.

— Пробьемся.

— Сейчас прибудет саперный взвод. Ты посади его на танки. А я поеду на свой КП, надо докладывать генералу Шубникову.

И, обращаясь к Боеву, добавил:

— Хочешь, корреспондент, поедем со мной?

— Спасибо, товарищ полковник.

— Ну, желаю успеха.

Машина выехала из дворовой арки и, прижимаясь к стенам домов, прямо по тротуарам стремительно помчалась в сторону парка.

Когда полковник уехал, Мальцев подошел к Батьянову.

— Слушай, старшина, ты меня не помнишь?

Батьянов внимательно посмотрел на танкиста.

— Не помню, браток.

— А ведь ты меня спас, из плена вызволил.

— Где же это?

— В Белоруссии, под Слуцком…

— Знаешь, парень, многое у меня на войне было. Черт его знает, может, я и тебя где-то видел. Я что-то вспоминаю. Ты у немцев в сарае сидел.

— Точно.

— Помню, браток, это дело. Только вот тебя в лицо не запомнил, прости.

— Да чего там. Спасибо тебе, старшина.

— Чудак, спасибо. Вот выбьешь их из пролома надземки, тогда и будет спасибо. Бывай, браток. Мне ехать надо. Начальнику штаба докладывать.

Батьянов крепко пожал руку Мальцеву и быстро зашагал к своему бронетранспортеру, стоящему во дворе.

А через два часа комбат майор Косарев доложил полковнику Гольцеву, что рота Мальцева и саперный взвод пробили баррикаду и что батальон ведет бой в зоологическом саду.

— Мальцев жив? — спросил Гольцев.

— Жив. Вот он здесь, рядом стоит.

— Ну и молодец. Передай ему, что он награжден орденом Отечественной войны первой степени. Тебя тоже не забудем. Молодцы.

4

Полковник Вагнер взглянул в окно. Все как будто спокойно. Так же стоят ровненькие чистенькие домики. Листья на деревьях начали распускаться. Весна.

Он взял из бювара лист бумаги и перечитал: «20 апреля. Передовым танковым подразделениям русских удалось прорваться в район Барута, находящегося в 18 км от Цоссена.

На основании событий этого дня на фронтах можно сделать следующие выводы относительно преследуемых противником целей: на фронте советских войск четко вырисовывается направление главного удара на Берлин, в то время как наступление в Саксонии и в районе Штеттина имеет целью сковать крупные немецкие силы, прорвать в нескольких местах оборону и как можно дальше продвинуться на запад».

Эту запись в Дневнике штаба оперативного руководства вооруженными силами полковник сделал вчера.

А сегодня? Русские танки уже не в Баруте, а почти рядом с Цоссеном, этой цитаделью генерального штаба. И в военном городке, в его надземных и подземных помещениях, почти пусто. Еще вчера все начальство, да и не только начальство, спешно эвакуировалось в Крампниц, что недалеко от Потсдама. Жгли бумаги, паковали документы в чемоданы и ящики.

А здесь осталась небольшая группа офицеров генштаба и он, Вагнер, за старшего.

Русские танки вот-вот должны появиться у Цоссена. Данные разведки, это знал Вагнер, показывали, что сюда движется 3-я гвардейская танковая армия генерала Рыбалко. Вагнер знал эту армию. Еще когда он служил у фельдмаршала Манштейна на Украине, ему не раз приходилось отмечать на оперативной карте дерзкие маневры этой танковой армии.

Трудно поверить, это не укладывалось в голове Вагнера, русские танки у Цоссена — мозга вермахта. Ведь именно здесь, в Цоссене, разрабатывался план «Барбаросса», призванный уничтожить Советскую Армию, сокрушить Советский Союз. Там было все рассчитано, все запланировано, все учтено. И Вагнер, тогда майор в танковом корпусе Манштейна, который перевалил через советскую границу в Прибалтике, был, как и все, твердо уверен, что через несколько недель война придет к победному концу. А что произошло? Советские танки здесь, у Цоссена. Может быть, завтра, послезавтра русские солдаты будут в этом кабинете и какой-нибудь офицер или генерал сядет за этот стол. Нет, это не укладывается в голове.

Он знал, что несокрушимая оборона по Зееловским высотам прорвана войсками маршала Жукова и сегодня утром 1-я и 2-я гвардейские танковые армии вместе со стрелковыми соединениями уже ведут бой на восточных и северо-восточных окраинах Берлина. В район Вейсензее вошли русские танки. Снаряды дальнобойных орудий рвутся в районе имперской канцелярии и рейхстага.

Да и Крампниц, куда перебрался генштаб, не сегодня-завтра будет под ударом.

С юга к Берлину стремительно движется фронт маршала Конева.

Жуков, Конев — сколько раз Вагнеру, когда он служил и в штабе фельдмаршала Манштейна, и позже, в генштабе, приходилось вписывать в оперативные сводки их имена…

Полковник Вагнер встал из-за стола, положил отпечатанный листок в кожаный портфель и нажал кнопку звонка.

В кабинет вошел высокий подтянутый фельдфебель.

— Слушайте, Шульц, вы запаковали ящики?

— Так точно.

— А машины пришли?

— Только два грузовика.

— А где моя легковая машина?

— На ней уехал генерал Крафт. С его машиной что-то случилось.

Вагнер хотел выругаться, но промолчал, неудобно при фельдфебеле.

— Хорошо. Грузите машины. Я скоро выйду.

Фельдфебель ушел. Вагнер из ящика стола вынул кобуру с «вальтером», прикрепил ее к ремню. Еще раз оглядел кабинет. Над столом висел портрет фюрера. В шкафах были открыты дверцы и стояли пустые картонки для дел. Он взял портфель, надел кожаное пальто и вышел из кабинета.

На улице было тепло. Светило солнце. Ветер шевелил молодую листву на деревьях.

Но Вагнер уже явственно слышал гул, который доносился с юга и с юго-востока. Значит, они здесь будут или сегодня ночью или завтра.

Он оглядел машину. Конечно, не очень приятно, ему, полковнику, ехать в грузовике.

Фельдфебель доложил, что все погружено, а офицеры его группы уже разместились во втором грузовике.

Добраться до Крампница было совсем не просто. Вагнер несколько раз останавливал машины, рассматривал карту, уточняя маршрут. Лавина советских войск охватывала Берлин с трех сторон, и, это совершенно ясно, в ближайшие дни город будет окружен.

9-я армия генерала Буссе отрезана от Берлина и находится в окружении в лесистом районе южнее и юго-восточнее города. 12-й армии генерала Венка Гитлер приказал прекратить сопротивление на фронте американо-английских войск, покинуть там боевые позиции и устремиться на восток, чтобы пробиться в Берлин, спасти положение.

Четыре дня Вагнер находился в Крампнице, где царила полная неразбериха. Давались какие-то указания, кто-то приезжал, кто-то уезжал. Прибыли из Берлина Кейтель и Йодль, но потом куда-то уехали.

Несколько раз Вагнера вызывал его непосредственный начальник генерал Крафт, информируя об обстановке в Берлине, несколько раз он сам звонил генералам, командовавшим в Берлине участками обороны.

Генерал Крафт, всегда спокойный и сосредоточенный, на этот раз был явно растерян, говорил сбивчиво, смотрел куда-то в сторону.

— Какие будут указания, господин генерал? — настойчиво спросил Вагнер.

Генерал зло посмотрел на полковника и, помолчав, сказал:

— А вы ведете журнал боевых действий?

— Да, господин генерал.

— Это необходимо для истории. Но, извините, я должен ехать в войска.

По выражению лица генерала Вагнер понял, что речь идет совсем не о войсках. Просто генерал ищет спасения.

Вагнер вернулся в свою комнату на втором этаже офицерского казино, маленькую, грязную — ее давно никто не убирал, — заваленную какими-то ящиками. Снизу из гостиной казино — Вагнер знал это довольно красивое помещение, круглое, с большим камином и огромной люстрой, — слышался шум и какие-то выкрики. Там, это он понял, шел кутеж.

Полковник открыл свой кожаный бювар, вынул из кармана записную книжку, достал из стола пачку бумаги, расстелил карту-план Берлина и начал писать:

«22 апреля 1945 г. Гитлер принимает наконец для самого себя решение не бежать на юг, а лично руководить борьбой за Берлин и остаться в имперской канцелярии.

Около 15 часов в имперской канцелярии в последний раз проводится большое оперативное совещание. Во время этого совещания Гитлер в первый раз официально высказывает мысль о том, что война проиграна. Он обвиняет генералитет и своих помощников в неверности и в предательстве и говорит, что хочет покончить с собой. Однако время для этого еще не наступило. В этих условиях, когда он решает остаться в Берлине, его ближайшие помощники, в том числе Кейтель и Йодль, вызываются остаться с ним в имперской канцелярии. Однако он приказывает генерал-фельдмаршалу Кейтелю, генерал-полковнику Йодлю и рейхслейтеру Борману лететь на юг, чтобы продолжать оттуда руководить операциями. Но все трое отказываются выполнить этот приказ. Тогда Гитлер принимает предложение Йодля снять с фронта против англосаксов все войска, бросить их в бой за Берлин и самому руководить через ОКВ этой операцией.

После этого последнего общего оперативного совещания ставка верховного главнокомандования вооруженных сил и штаб оперативного руководства вооруженными силами переносятся в Крампниц и объединяются там в единый штаб ОКВ.

В Берлине обстановка становится все более угрожающей. В это воскресенье, как и несколькими днями раньше, жители города стоят в бесконечных очередях перед продовольственными магазинами в надежде получить еще что-либо съедобное на предстоящие дни блокады…

23 апреля 1945 г. Битва за Берлин приняла особенно ожесточенный характер. Севернее Берлина советские войска пытаются форсировать Хафель.

Генерал-фельдмаршал Кейтель, посетив корпус Келера, направляется в штаб 12-й армии. В 10 часов он прибывает к генералу Венку, находящемуся в лесничестве „Альте Хелле“ около Визенбурга, и обсуждает с ним план наступления на Берлин в направлении Потсдама с целью соединиться с войсками 9-й армии. Таким образом, с армии снимается стоявшая до сих пор перед ней невыполнимая задача борьбы на два фронта и она может целиком посвятить себя борьбе против Советов.

В 15 часов Кейтель и Йодль снова отправляются в сопровождении своих адъютантов для доклада в имперскую канцелярию. Здесь они в последний раз видят Гитлера.

После оперативного совещания в имперской канцелярии и возвращения в Крампниц генерал-фельдмаршал Кейтель, уверовавший в то, что его личное воздействие может благоприятно повлиять на развитие операций в районе Берлина, сразу же снова направляется в штаб 12-й армии.

24 апреля 1945 г. Преодолевая ожесточенное сопротивление немецких войск, русские продолжают наступление и вышли в район юго-восточнее Бранденбурга, южнее Потсдама, севернее Кенигс-Вустерхаузена, а также заняли восточную и северную окраины столицы.

Командование все еще питает надежду, что в результате наступления войск 12-й армии, расположенной западнее и юго-западнее Берлина, удастся задержать наступление войск противника, продвигающихся с юга, а также продвижение вражеских сил, пытающихся охватить Берлин с севера и северо-запада.

В 19 часов 45 минут 12-я армия получает приказ о наступлении на Берлин. Но к этому моменту 12-я армия уже больше не в состоянии создать сплошной фронт, обращенный на восток. Наступление на противника приходится вести отдельными боевыми группами, чтобы замедлить его дальнейшее продвижение. Район действий армии ограничивается с севера рубежом Виттшток — Альтруппин — Герцберг — Креммен — Руппинский канал. На юге разграничительная линия армии проходит примерно по рубежу Дессау — Котбус…

На севере армия примыкает к войскам группы армий „Висла“, которая все еще носит такое наименование, хотя вся Висла, за исключением Данцигской низменности, уже в течение нескольких месяцев в руках противника.

Начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами отдает особую директиву, предписывающую бросить все имеющиеся в распоряжении силы против смертельного врага, против большевизма. При этом не следует обращать внимания на то, что англо-американские войска могут овладеть значительной территорией.

25 апреля 1945 г. В течение всего дня внимание всех приковано целиком и полностью к развитию событий в районе Берлина. Для главного командования все задачи отходят теперь на задний план. Главная задача— это оказание помощи и деблокирование войск, находящихся в столице. По поступающим донесениям, под Берлином борьба ведется за каждую пядь земли. Но тем не менее русским удается овладеть рубежом Бабельсберг — Целлендорф — Нёйкёльн. В восточной и северной частях города идут ожесточенные уличные бои. Русские войска, совершающие обходный маневр севернее Берлина, достигли своими передовыми танковыми частями района Науэна и Кетцина…

Намечавшееся первоначально сосредоточение всех сил 12-й армии для наступления на Берлин оказывается невозможным вследствие развития обстановки. Ютербог переходит в руки русских. 20-й корпус Келера на протяжении всего дня отбивает танковые атаки противника. Город Потсдам полностью окружен. В районе Торгау на Эльбе впервые соединяются советские и американские войска.

Однако фюрер, очевидно, пришел в себя после потрясений 22 апреля. Он считает, что борьба за Берлин не проиграна. В 19 часов 15 минут гросс-адмирал Дениц, находящийся в Плене (Гольштейн), получает радиограмму, в которой Гитлер называет сражение за Берлин „битвой за судьбу Германии“. В связи с этим все остальные задачи и другие фронты имеют, по его мнению, второстепенное значение. Он приказывает гросс-адмиралу отказаться от выполнения всех задач, непосредственно стоящих перед военно-морским флотом, и поддержать эту борьбу путем переброски войск по воздуху в самый город, а также водным путем и по суше для усиления сражающихся под Берлином войск.

26 апреля 1945 г. Генерал-фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль, обеспечивая выполнение отданных приказов, занимаются почти исключительно организацией наступления на Берлин с целью его деблокирования.

Обстановка здесь еще более осложнилась. Во всех предместьях города идут ожесточенные уличные бои. Противник занял Целлендорф, Штеглиц и находится в южной части аэродрома Темпельгоф. Идут бои в районе Силезского и Герлицкого вокзалов. Между Тегелем и Сименсштадтом войска совместно с подразделениями фольксштурма и гитлерюгенда отбивают ожесточенные атаки противника. В Шарлоттенбурге также идут бои.

В 11 часов 45 минут командующий группой армий „Висла“ генерал-полковник Хейнрици просит разрешить ему прекратить наступление боевой группы Штейнера (3-й танковый корпус СС) западнее Ораниенбурга на Берлин, поскольку там нет никакой надежды на успех, а 25-ю моторизованную и 7-ю танковую дивизии бросить на усиление фронта 3-й танковой армии в район Пренцлау. Это предложение не принимается, поскольку оно противоречит категорическому приказу Гитлера о ведении концентрического наступления на Берлин с целью деблокировать его…

В 18 часов в последний раз состоялся телефонный разговор между генерал-полковником Йодлем и Гитлером…»

Полковник Вагнер закончил запись. Куда же теперь бежать? Русские танки в Потсдаме. Берлин окружен. Один путь — немедленно вслед за генералом бежать к американцам.

5

Рано утром Боев оказался на Курфюрстендамм. Боев еще до войны слышал об этой центральной берлинской улице. Здесь он разыскал КП корпуса. Он разместился во дворе большого доходного дома, обвитого с фасада плющом. Во дворе дымилась кухня и шел привычный запах щей. Солдаты из комендантского взвода спали на асфальте, разостлав шинели. В цокольном этаже дома (здесь была, видимо, какая-то контора) работал командир, и из разбитых окон вдоль улицы тянулись телефонные провода.

Там-то Боев и встретил снова Батьянова.

Боев давно, еще с боев в Белоруссии, знал этого плечистого, красивого — так, по крайней мере, считали девушки из батальона связи — сибиряка, командира взвода разведки, толкового и смелого парня.

— Здорово, земляк! — сказал Батьянов. Он шел по двору и чуть ли не за руку вел немецкого офицера в черном плаще и фуражке с высокой тульей — старого, сморщенного, маленького человечка. Он вел его к парадной двери квартиры первого этажа, где помещался командир корпуса.

— Куда ты его ведешь, Толя? — спросил Боев.

— Это птица важная. Генерал медицинской службы. Я его прямо из машины высадил. Прервал, так сказать, его инспекторскую поездку. А веду к генералу Шубникову.

— Возьми меня.

— Это уж как начальство посмотрит.

— Скажи адъютанту Коваленко, что, мол, Боев, корреспондент, будет переводить.

— Ладно, скажу.

Через минуту на пороге показался высокий плотный парень со старшинскими погонами, но в новеньком, с иголочки, офицерском обмундировании.

— Генерал зовет, — сказал он.

Боев вошел в темную прихожую и осторожно отворил дверь в комнату. В большой гостиной напротив друг друга у резного курительного столика сидели генерал Шубников и немецкий генерал.

Шубников, широкий в кости и тучный, с трудом помещался в кожаном кресле, а немец присел на краешек стула с высокой резной спинкой.

— Спроси его звание, должность, обязанности, — сказал генерал Шубников, обращаясь к Боеву.

Он перевел.

Немец быстро ответил, что он генерал-лейтенант медицинской службы Вейсдорф, главный инспектор управления санитарной службы вермахта. Потом, помолчав, добавил: профессор медицины Вейсдорф.

— Значит, профессор, — сказал Шубников хмуро, а потом спросил, обращаясь к немцу: — Parlez-vous français?

Боев с удивлением посмотрел на генерала. Грубоватый тон его голоса вдруг изменился, и фраза была произнесена с отличным французским прононсом.

Немец ответил утвердительно. Шубников быстро заговорил по-французски, и Боев с большим трудом улавливал, вспоминая французские слова, смысл сказанного генералом. Шубников, как понял Боев, сказал, что, наверное, немецкому профессору медицины уместно было бы проявить гуманность по отношению к раненым немецким солдатам, размещенным в подвалах и в метро, где, очевидно, нет даже воды, пора прекратить бессмысленное сопротивление, и тогда Советская Армия сможет оказать им медицинскую помощь. Кроме того, в подвалах домов много стариков, женщин и детей.

Немец ответил, что гуманность и война несовместимы, но он, конечно, сожалеет, что все это происходит. Но разве он может отдавать военные приказы? Ведь он всего лишь медик.

Вестовой принес чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, и Шубников выпил чай почти сразу, а немец стал мешать ложечкой и отхлебывать маленькими глоточками.

Они обменялись еще двумя-тремя фразами, и Шубников встал. Обращаясь уже к Боеву, он сказал:

— Передай ему, что я сожалею, что немецкий профессор медицины не понимает или не хочет понять трагедию своего народа… Впрочем, не надо. Ничего не переводи. Пусть везут его в штаб армии.

Шубников кивнул адъютанту, тот подошел к немецкому генералу и жестом пригласил его следовать за собой.

Боев тоже встал и спросил:

— Я могу быть свободен?

Генерал молчал. Он смотрел в окно на широкую берлинскую улицу.

Боев постоял несколько секунд и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

В прихожей он спросил адъютанта:

— Слушай, Коваленко, откуда твой так по-французски шпарит?

— Испания, брат, Испания, — ответил старшина.

Во дворе после дождя стало светлее, и зелень первых весенних листьев посвежела.

Батьянов сидел прямо на асфальте, прижавшись спиной к стене дома, грелся или спал: фуражка сползла на глаза.

— Толя, — сказал Боев, тронув старшину за плечо.

Батьянов автоматически потянулся к кобуре пистолета, которая висела у него не справа, как повелось в нашей армии, а слева, как у немцев (слева оружие удобнее выхватывать правой рукой).

Увидев Боева, Батьянов заулыбался:

— Ты, землячок! А мне фрицы снятся. Ну пошли промнемся малость. — Батьянов оправил гимнастерку, лихо, чуть набок надел фуражку. — Я тебе город покажу.

— Ну, положим, я город без тебя знаю.

— Нет, я покажу то, чего ты не знаешь.

— Ну ладно. Немножко пройдемся. Ночью я на задание пойду, а вечер, если хочешь, можно вместе провести, отдохнем малость, покурим.

Они вышли со двора и свернули в переулок. Поперек тротуара лежала телефонная будка. А рядом, на стальном круглом столбе, была прибита квадратная решетчатая рама — на ней большими буквами: «Zoo» и стрелка.

— Слышишь, как хищники рычат? — спросил Боев Батьянова.

Звери не рычали, но Боев знал, что «Zoo» — это район знаменитого берлинского зоопарка. Он знал и то, что дальше за каналом шел большой парк — Тиргартен, ставший в эти дни целью окружавших его с четырех сторон армий — общевойсковых и танковых. На окраине Тиргартена, прикрытые Шпрее и каналами, — рейхстаг и имперская канцелярия. Сперва, так слышал Боев, в штабах думали, что Гитлер находится в бункере где-то в Тиргартене, но потом было точно установлено: и Гитлер, и Геббельс, и Борман в подвалах имперской канцелярии, а в рейхстаге, превращенном в крепость, — большой и сильный гарнизон. Сегодня должен завершиться его штурм.

— Зверье, наверное, передохло, — сказал старшина, — или войны испугалось, замерло. А что здесь зоосад, так это на карте обозначено.

— А вот эта телефонная будка, что валяется, на карте обозначена?

— Шутишь!

— Нет, брат, это не простая будка. Она литературная, один наш соотечественник в двадцать первом году говорил из нее по телефону с любимой, а потом написал об этом книгу.

— Ну ты даешь! — засмеялся Батьянов.

— А вот на той скамейке, под липой, Алексей Толстой читал по утрам газету.

— Фантазер ты, земляк.

— А Горький приезжал вот сюда, на перекресток, на машине, а потом слезал вот здесь, где мы стоим, и направлялся смотреть зверей в «Zoo» или гулять по Курфюрстендамм с тем самым молодым литератором, что говорил по телефону из этой будки. А лет за пятьдесят до них здесь проезжал в экипаже Тургенев.

Батьянов остановился и внимательно осмотрел улицу.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Эти места любили русские люди, покинувшие по разным причинам свою страну. Потом они перебрались в Париж. А некоторые вернулись на Родину. Причем именно отсюда. И тот, что говорил по телефону, тоже вернулся и стал знаменитым критиком.

— Спасибо за лекцию, если не врешь, — серьезно сказал Батьянов. Боев знал, что Батьянов очень любознательный и умный парень и даже ведет дневник.

Тогда, днем, они далеко не пошли, вернулись в штаб. Батьянов — в свой взвод, Боев — в оперативный отдел, чтобы узнать новости.

Теперь, ночью, они стояли у дома, где Батьянов решил заночевать. Может, на той самой улице, где гуляли днем, а может, и на другой, разве в этой кромешной тьме разберешь?

Днем он удивил Батьянова рассказом о Курфюрстендамм, о русских эмигрантах. Теперь Батьянов удивлял его (уже не первый раз) своим чутьем следопыта. Он сказал: «Здесь пекарня», и оказалась действительно пекарня, хотя раньше сибиряк никогда в жизни не был на этой улице рядом с каналом, ставшим в ту ночь линией фронта, и уж, разумеется, ни на какой карте пекарни обозначены не были.

Старик, светя лампой, повел их вверх по деревянной лестнице. Он что-то говорил, но Боев, хотя понимал по-немецки, никак не мог уловить смысл его слов. Старик говорил быстро и очень по-берлински корежил окончания.

— Чего он бормочет? — спросил Батьянов.

Боев шагнул через две ступеньки и, догнав немца, смог увидеть его лицо: с крупным носом, все в мелких морщинах. Старик продолжал говорить, и теперь его понимал Боев: войне капут, а он — скромный булочник и, более того, социал-демократ, и если господин русский офицер подождет пять минут, то он принесет из подвала свою партийную карточку, она у него сохранилась, и он может ее принести в любую минуту, пусть только господин офицер подождет и не сердится.

— На кой мне его карточка, — сказал Батьянов. — Он кто, хозяин пекарни?

— Да.

— Вот это он не врет. Я по запаху его логово учуял. А насчет его партийной принадлежности скажи ему, с ним, дескать, после разберемся.

Он перевел.

Старик перестал лепетать, он широко раскрыл на площадке дверь и почти побежал по коридору, повторяя: «Битте, герр офицер, битте».

— Вот это другой разговор, — сказал Батьянов и пошел за стариком. За ним шел Боев. Дальше — четыре солдата. Их сапоги наконец стали слышны на деревянной лестнице.

Боев понял, что старшим офицером и, безусловно, начальником старик считает не его, а Батьянова, — уж слишком внушительным был вид у старшины-разведчика. Высокий, в ладно сидящем комбинезоне, в фуражке с черным козырьком. У Боева вид был явно не офицерский: хлопчатобумажная гимнастерка, кирзовые сапоги, пилотка.

Свеча расплылась на фарфоровом подсвечнике, и капли стеарина стекали на полированную поверхность буфета, но никто из-за стола не встал.

Хозяин, положив руки на скатерть, сидел с видимым спокойствием. Девушка (по ее остренькому, немного лисьему личику прыгали красные пятна — отблески огня догорающей свечи) была неподвижна.

Мальчишка лет шестнадцати, сидевший в дальнем темном углу, вертел круглой головой, и казалось, что он хочет что-то сказать пришельцам, но не решается. Хозяйка входила в комнату и, посуетившись у стола, уходила. Потом снова входила, поправляла скатерть, ставила тарелки, зачем-то принесла еще один стул, хотя в комнате было достаточно кресел и все сидели.

Она не погасила расползающуюся свечу, а принесла еще один подсвечник с тремя красными, очевидно рождественскими, свечами и поставила его на стол. В комнате стало светлее, и Боев смог лучше видеть лицо девушки: оно теперь было несколько другим, хотя что-то лисье осталось, но девушка явно симпатичная, ей шла прическа — волосы валиком над открытым лбом.

Батьянов поднялся с дивана и подошел к Боеву.

— Ты, поди, всех здесь уже знаешь, наговорился. Познакомь и меня.

Боев сказал по-немецки, что его друг хочет познакомиться с семьей господина Хольцмана.

Хозяин быстро встал и заговорил, но опять так быстро, что Боев не понял всех слов, но смысл уловил: у него честная трудовая семья, и господин офицер уже познакомился с его сыном Хорстом (он школьник) и дочерью Эрикой (она студентка университета). Что касается его жены Лизелотты Хольцман, то она придет сейчас из кухни, и они надеются, что господа русские офицеры разделят с его семьей скромный ужин.

Батьянов подошел к Хорсту. Парнишка вскочил со стула.

— Давай знакомиться, — сказал Батьянов и протянул ему руку.

Хорст осторожно протянул свою. Батьянов хлопнул его по ладони своей ладонью, но руки не пожал. К девушке он не подошел, сел на диван и стал закуривать сигарету от свечи.

Хозяйка принесла поднос с маленькими тарелочками. На одной лежали ломтики колбасы, на другой — ветчина, свернутая в трубочку, на третьей — печенье, на четвертой — абрикосовое повидло, на пятой — хлеб, на шестой — какие-то зеленые стручки.

— Кузнецов! — позвал Батьянов.

В комнату вошел высокий плотный сержант с пухлыми детскими губами на круглом лице.

— Принеси нам что-нибудь.

Кузнецов скрылся за дверью и почти сразу вернулся с вещмешком в руках.

— Вываливай.

Кузнецов развязал мешок и выложил на стол три большие ржавые банки и буханку черного хлеба.

— Знаешь, корреспондент, — продолжал Батьянов, — я эти банки с Вислы вожу. Энзэ, люблю я эти консервы. Банки неказистые, но нутро довоенное — говядина, и без жира, мясо — будь здоров. Одна беда: жесть такая, что хоть топором руби. Кадровая жесть, довоенная.

Но Кузнецов трофейным эсэсовским кинжалом ловко распорол банки и вывалил их содержимое на три тарелки.

— Вот это еда, — заулыбался Батьянов. — Садись, ребята. И вы тоже, господа хозяева, давайте. Битте, как говорят.

Хозяин понял приглашение, поспешно встал и вытащил из буфета бутылку с желтой наклейкой.

— Смекалистый старикан, — сказал Батьянов, садясь на стул, и, обращаясь к мальчишке, добавил: — И ты, фольксштурм, тоже садись, заправляйся, и вы, фрейлейн, битте! (Батьянов галантно улыбнулся Эрике.)

Хозяин сел на стул и уставился на Батьянова: даже при свечах было видно, как застыло и побледнело его лицо.

Мальчишка перестал крутить головой, и Боев заметил, что он сжал кулаки.

— Ты чего мальчишку фольксштурмом окрестил? Видишь, как они обиделись, — сказал Боев.

— А чего им обижаться? Фаустник парнишка, факт, — спокойно сказал Батьянов, закуривая новую сигарету.

— Откуда ты взял?

— А я его сразу приметил. Голову ему постригли, как у них в фольксштурме положено, да и руки я его посмотрел — пороховые пятна. По танкам, значит, стрелял из фауста. Может быть, и у нас кого сжег, а потом струсил. Фаустпатрон свой бросил и к мамке побежал. Сидит, ждет. И свои узнают — не помилуют, и наших боится. Я его сразу понял, гаденыша.

— А девушка кто?

— Ты что же решил, я — Шерлок Холмс? Фрейлейн как фрейлейн. Отличительных знаков не имеет. К строевой службе пригодна.

Боев посмотрел на хозяина, тот сидел застывший, опустив голову. Девушка тоже напряглась, насторожилась, как лисичка перед прыжком.

Батьянов поднялся с дивана и снова подошел к Хорсту.

— А ну вставай.

Хорст понял и поспешно встал, пряча глаза от Батьянова.

— Сколько месяцев в фольксштурме? Вифель монат?

— Цвай вохе.

— Понял, две недели.

Батьянов кивнул, улыбаясь Боеву. Потом после паузы, снова обращаясь к мальчишке, сказал:

— Ну ладно, живи. Садись рубай консерву. А ты скажи старику, чтобы зубами не стучал, не трону я его отпрыска, хотя дать бы ему по балде и не мешало. И еще скажи, что негоже социал-демократу, хоть и бывшему, посылать сынишку на улицу с фаустом в руках, когда фашистский рейх уже догорает. Переведи ему. Покрепче переведи. Да, кстати, спроси его, дает он хлеб людям или под шумок зажал продуктишки про черный день. Я заходил тут на этой улице в подвалы: детишки голодные. Спроси, и построже.

Боев перевел. Старик опять очень быстро заговорил, и Боев понял, он объясняет: нет электричества, печи не работают, а угольных брикетов тоже нет. И потом старые власти (он так и сказал) не дали никаких распоряжений насчет выдачи хлеба. Но если господин комендант (теперь, выходит, он решил, что Батьянов комендант) даст указание, то он, конечно, примет все меры и как честный человек исполнит свой долг до конца.

— Пусть не крутит насчет печей и своего долга, — сказал Батьянов, выслушав перевод, — а завтра утром выдаст всем своим клиентам, кто там у него прикреплен, по пятьсот граммов муки на человека, а детям по восемьсот. А бои кончатся, пусть печки топит, хоть стульями своими, но топит. Построже ему скажи, чтоб чувствовал.

Боев, уже совсем входя в роль переводчика при коменданте, перевел слова Батьянова по возможности точно и в конце даже добавил и насчет строгости законов военного времени.

Старик встал, вытянул руки по швам и произнес:

— Яволь.

— То-то же, — засмеялся Батьянов, — понял. А теперь, Володя, мальчишку расспроси, где сидел со своим фаустом, что видел, что слышал.

…Боев проснулся, услышав в комнате шум. Он потянулся за пистолетом, лежащим под подушкой без кобуры, но вспомнил: пистолет не заряжен.

— Не бойся, это я.

Боев узнал в темноте голос Батьянова, и страх, охвативший его в тот самый момент, когда он понял, что пистолет не заряжен, сразу прошел.

— Ты меня испугал.

— Дверь надо закрывать, а если нет ключа, подвинул бы шкаф. Тебя, видно, на войне плохо учили.

Батьянов подошел к окну.

— Уже светает.

Были видны темно-серые очертания домов. От булочной поодиночке переходили улицу женщины с бумажными кулечками в руках.

Боев встал и тоже посмотрел в окно.

— Видишь, товарищ новоявленный комендант, как твой приказ выполняется? — сказал он.

— Ладно. Я пришел прощаться, — тихо сказал Батьянов и сел на кровать.

— Погоди, я оденусь.

— Не надо. Уйду — поспишь еще.

Батьянов чиркнул зажигалкой, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки мятую сигарету, закурил.

— А ты обязательно должен идти?

— Глупые слова.

— Почему глупые? Сегодня возьмут рейхстаг. А может быть, его уже взяли. Имперская канцелярия окружена. Там уже и крысы подохли. Зачем же этот мост?

— Знаешь, Володя, — жестко сказал Батьянов, — мне приказали до семи утра обезвредить мост и быть на том берегу. И я это сделаю. Приказ есть приказ. Я воюю с июля сорок первого. Так вот: я приказы выполняю. И потому, наверное, мы с тобой сегодня не Урал обороняем, а у немца в булочной кофий пьем и рейхстаг у нас прямо чуть не под окнами стоит. Вот, брат.

— Значит, идешь?

— Иду, землячок, иду.

Они обнялись, и Батьянов своей бесшумной походкой вышел из комнаты.

Мост был цел. Он, каменный и старый, висел над узким каналом, изогнутый дугой.

Мост упирался в высокий и совсем целый кирпичный дом, с окон которого свисали белые простыни и пододеяльники.

Боев посмотрел на небо: чистое, без единого облачка. Молодые, в росинках, листья светились. Тихо. Даже очень тихо. Боеву стало как-то не по себе от этой неприятной утренней тишины. Он пошел по мосту в сторону парка.

На разогретых камнях тротуара спали солдаты — трое. В стираных, почти белых гимнастерках.

Сержант в пилотке, нахлобученной на глаза, привалился спиной к решетке с конскими чугунными головами и тоже спал, но чутко, как и подобает старому фронтовику, который знает, что и спать нельзя, но пересилить сон он тоже не может. Сержант услышал шаги и, прежде чем открыть глаза, поднял автомат, сбросил предохранитель.

— Я свой, — сказал Боев, подумав, что этот непроснувшийся часовой спокойно уложит, если надо, его и во сне, даже не заметит. Потом он вгляделся в лицо сержанта и узнал Сергея Кузнецова.

— Это ты?

Сержант открыл глаза и встал — высокий, плотный, расставив ноги, обутые в кожаные трофейные сапоги, и молча, даже неприветливо, совсем как бы не спросонья, посмотрел на корреспондента.

— Это ты, Кузнецов?

— Я.

— Батьянов Толя где?

— Нет Батьянова.

И отвернулся.

Лицо его, дотоле суровое, стало по-детски округлым и перекосилось в гримасе.

Боев стоял ошеломленный и подавленный.

— Утром мы пришли сюда. Мост разминировали быстро. Танки пропустили, а сами сели покурить. И вот оттуда, — Кузнецов показал на красный кирпичный дом, стоявший перед мостом, — хлопнул выстрел. И Батьянова наповал. Мы его на машине в госпиталь повезли, да какой госпиталь, в голову его. Похоронили на рассвете.

Кузнецов махнул рукой в сторону Тиргартена.

— У аллейки похоронили. Ребята камень приволокли с сапогами из мрамора. Я сапоги эти отбил, а на камне написал имя и фамилию. Надо на карту нанести. Отцу напишем. Какой человек был! Я с ним с сорок второго рядом, вместе, под одной шинелью спали. С Калининского фронта… Он меня в первый бой вел. Тогда еще у меня в ушанке осколок застрял. Но я вот жив, дошел до рейхстага, а он не дошел… Отцу написать надо. Он старый у него, отец, боюсь, не выдержит. Но написать надо. А как же?

— Напишем, — машинально сказал Владимир и посмотрел на парк, прореженный и обожженный ураганным огнем, еще сегодня ночью полыхавшим над ним.

Мимо, по мосту, завывая, шли танки. Шли славные тридцатьчетверки.

Боев смотрел на их запыленные гусеницы и думал: «Сколько прошли эти машины, может быть, и не эти, а другие, но такие же и с такими же экипажами — бесстрашными и умелыми».

Он увидел, как танкист, стоящий в башне, помахал ему.

Боев вгляделся в лицо танкиста и узнал его. Это же Мальцев!

— Здорово, Мальцев!

— Привет, корреспондент! С победой тебя…

Грохот работающих моторов и лязг гусениц заглушал его голос. А танки шли, один за другим, и скрывались в аллее покореженного войной, но по-весеннему зеленеющего парка.

Вместо эпилога

Из показаний на допросе генерал-фельдмаршала Кейтеля

«К 22 апреля стало ясно, что Берлин падет, если не будут сняты все войска с Эльбы для перебросок против наступающих русских. После совместного совещания Гитлера и Геббельса со мной и Йодлем было решено: 12-я армия оставляет против американцев слабые арьергарды и наступает против русских войск, окруживших Берлин».

Из Хроники «СССР в Великой Отечественной войне 1941–1945»

Понедельник, 30 апреля 1945 г.

Войска 1-го Белорусского фронта в 5 часов утра мощным огневым налетом начали штурм рейхстага. В 13 часов 50 минут подразделение советских войск через проломы в стенах ворвалось в здание рейхстага. Завязался ожесточенный бой внутри здания. Разведчики сержанты М. Егоров и М. Кантария водрузили Знамя Победы на крыше рейхстага.

Вторник, 1 мая 1945 г.

В связи с отклонением требования советского командования о безоговорочной капитуляции Берлинского гарнизона в 18 часов 30 минут по районам, удерживаемым противником, был произведен мощный огневой налет всей имевшейся артиллерией. Вслед за этим началась сдача в плен гитлеровских войск.

Среда, 2 мая 1945 г.

Войска 1-го Белорусского фронта во взаимодействии с войсками 1-го Украинского фронта завершили разгром берлинской группировки войск противника и полностью овладели Берлином.

Ссылки

[1] Псевдоним И. В. Сталина.

[2] Где ваш муж?

[3] На войне. Последнее письмо было из Белоруссии.

FB2Library.Elements.ImageItem

FB2Library.Elements.ImageItem