1

Голова болела так сильно, будто затылок зажали в тиски. Тиски то сжимались, то слегка разжимались — и тогда Мальцев открывал глаза и снова смотрел на лежащее на столе расписание движения эшелонов. Стол старенький, дряхлый, зеленое сукно, прожженное цигарками, — все в чернильных пятнах. Когда Мальцев опирался на стол локтями, он страдальчески скрипел. Зарешеченное окно плохо пропускало свет — то ли стекла на вокзале не мыли с начала войны, то ли их нарочно замазали раствором известки, чтобы, не дай бог, кто-нибудь с перрона не увидел, чем занимается представитель военных сообщений.

Голова у старшего лейтенанта Мальцева болела давно, с той самой поры, как вытащили его из горящего танка, уложили на брезент в полуразрушенном вокзале только что отбитой у немцев станции, а потом, сперва на грузовике, а затем поездом, увезли в госпиталь в город Тамбов.

Правда, иногда тиски разжимались — и Мальцев мог работать: читать сводки, разговаривать по телефону, принимать посетителей.

Сегодня посетителей было много, и он специально посадил у двери тетю Пашу — станционную уборщицу, поручив ей секретарские функции. Приемной комнатки у коменданта не было, и потому тетя Паша сидела на стуле прямо у двери и говорила тем посетителям, которые, по ее мнению, пришли без серьезного дела, а попросту пошуметь и помучить больного, невыспавшегося коменданта:

— Занят он. Начальство у него. Пойдите к дежурному по станции. Он вам все и объяснит.

Обычно посетитель на этом не успокаивался, пытался все-таки нахально влезть в комнату коменданта, но тетя Паша — маленькая, плотная и совсем не пугливая — грозно поднималась со стула и, растопырив руки, грудью вставала на защиту комендантских дверей.

Ее обычно ровный и даже ласковый голос сразу обретал металл:

— А вот это, дорогой товарищ, вам не пристало. Военный человек все-таки, а ломитесь, как, извиняюсь, невесть кто. Спокойность надо соблюдать. Нервы свои для другого беречь.

И нахальный посетитель обычно стихал, понимая, для чего надо беречь нервы.

Но когда к тете Паше подошел совсем молодой старший лейтенант с вещмешком на одном плече и очень вежливо спросил, не может ли он пройти к коменданту на одну минуточку, то она, хотя и знала, что сейчас пускать не велено и что Мальцев как раз собирался прилечь на часок отдохнуть, решила умилостивить старшего лейтенанта. То ли вежливость обращения, то ли еще что повлияло на непреклонную тетю Пашу, но она, строго сказав ему: «Погоди!», — зашла в комнату коменданта.

— Примите, Николай Петрович, тут одного. По делу, видать. Не зря суется. Он ненадолго.

Мальцев поднял голову, посмотрел на тетю Пашу ошалелыми глазами:

— Пусть войдет.

Офицер вошел и очень тихо сказал:

— Могу ли я, товарищ старший лейтенант, навести справки относительно проходящих маршрутов?

— То есть каких маршрутов?

— Проходящих.

— Вы что, маленький ребенок? Не понимаете, что такие справки не дают? Да и вопросы этакого рода, знаете, не очень-то…

Мальцев, обозлившись и на тетю Пашу, и на этого старшего лейтенанта, резко спросил:

— Документы.

Старший лейтенант достал из нагрудного кармана листочек, сложенный вчетверо, и протянул его коменданту:

— Пожалуйста.

Мальцев прочитал предписание, напечатанное на бланке, где было сказано, что старший лейтенант Боев В. Д. назначается литсотрудником газеты «В бой за Родину» хозяйства генерала Шубникова и должен прибыть к месту прохождения дальнейшей службы к 10 июня с. г. Подпись и печать.

Комендант прочитал бумажку еще раз, и вдруг тиски, которые целый день давили на затылок, разжались.

— А вы что, служили в корпусе Шубникова?

— Да как вам сказать… — неуверенно ответил старший лейтенант. — Служил, но недолго.

— А где сейчас корпус?

Вопрос коменданта показался Боеву уже совсем странным, особенно после нотации, которую тот ему только что прочитал.

— Я и хотел это у вас выяснить. Мне сказали в Харькове, что корпус двигается эшелонами.

— Куда двигается? Кто вам сказал?

— Видите ли, я прибыл в Дергачи, как указано в предписании, но там уже никого не застал. Их погрузили в эшелоны и перевозят на другой участок фронта. Добрался до Харькова, но там мне никто ничего официально не сказал. Правда, я встретил знакомого лейтенанта. Он посоветовал подъехать к вам и ждать эшелонов.

Мальцев встал из-за стола, просунул голову в дверь и сказал тете Паше:

— Принесите нам чайку. Два стакана.

Боев сел, положил свой зеленый мешок на пол.

— Видишь, корреспондент, какое дело, — комендант вдруг как-то обмяк, подобрел и заговорил совсем другим, чем минуту назад, тоном; Боев сразу почувствовал в нем повоевавшего офицера, которому это комендантство «вот где сидит», — видишь, какое дело… Я, понимаешь, сам служил в корпусе генерала Шубникова. Человеком был. — Мальцев печально улыбнулся. — Танковой ротой командовал. А после ранения вот здесь глотку рву да вашего брата, проезжающих, ублажаю. Я бы, друг, сам с тобой к ребятам поехал, но вот где сейчас корпус, извини, не знаю. Не знаю, друг. Может, я тебе тайны разбалтываю, но через этот железнодорожный узел танковые соединения не проходили. Пехота, правда, идет. А танкистов — нет. Но ты не унывай, старшой. Садись сейчас на санитарный поезд — он порожняком пойдет минут через двадцать. Скажешь, что я тебя прислал. Садись и езжай до конечной станции. Там большая комендатура, может, они тебе что и скажут. А я тут один. Но, между прочим, шубниковское хозяйство я бы заметил. Обязательно заметил.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. — Корреспондент поднялся со стула.

— Погоди, друг. — Мальцев все более оживлялся, и ему показалось, что боль в голове наконец совсем оставила его в покое. — Погоди, дело у меня есть к тебе.

Вошла тетя Паша с большим железнодорожным чайником в руках.

— Вот как раз и чайку попьем, — торопливо сказал комендант, уже совсем веселый: и проклятая голова прошла, и встретил хоть и не земляка, и не однополчанина, но все-таки человека, пусть косвенно, но связанного с тем самым главным, что всегда было в его памяти и помогало жить здесь в комендантском обличье, на этой осточертевшей станции.

Комендант вывалил на стол кучку рафинада, початую круглую пачку печенья, тетя Паша налила кипяток в мутные граненые стаканы.

— Чай кончился, извини, старшой, но вот сахар, печенье бери. Хочешь, сала нарежу?

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Мне бы на этот, как вы сказали, санитарный поезд не опоздать.

— Ну ладно, хлебни кипяточку и двигай. А просьба моя к тебе вот в чем: хочу, понимаешь, в свою часть вернуться, обязательно в свою. Не мог бы ты, друг, сказать при случае генералу Шубникову — он меня помнит, должен помнить, — дескать, командир роты из двадцать пятой танковой бригады Мальцев просит отозвать его. Пусть хоть взвод дадут, я согласен. Не доведется тебе с генералом поговорить… Хотя почему не доведется? Ты не строевик, вас, корреспондентов, начальство любит. Но всякое бывает, не увидишь Шубникова — ищи замполита двадцать пятой танковой подполковника Козловского. А может, он уже и полковник. Найди его и скажи: Мальцев, мол, просит вернуть его в бригаду.

Или майора Бородина из штаба корпуса, он мне задачу ставил.

Комендант замолчал, потом раздумчиво произнес:

— А может, ранили их или убили — ведь они после меня и под Харьковом, и на Днепре шуровали. Черт его знает, может, меня в корпусе и не помнит никто!

Помолчал, сразу как-то сник и добавил:

— Но все-таки, старшой, будешь с командирами говорить, интервью там разные брать, то да се, если скажут они, что на Калининском фронте воевали, — сразу обо мне заговори. Эти меня помнят, точно. Мальцев Николай, командир третьей роты. Запомнишь?

Боев вынул из нагрудного кармана маленькую зеленую книжечку в гранитолевом переплете и записал просьбу коменданта.

— Ну, я пошел. Спасибо. В корпусе встретимся, — сказал он на прощание, желая сделать приятное тоскующему коменданту.

Мальцев проводил корреспондента до перрона, и, когда вернулся в свою комнату, тетя Паша сказала ему:

— Вас тут по телефону спрашивали.

Минут через пять снова зазвонил телефон, и Мальцев, вынув из ящика скрипучего стола канцелярскую папку, стал под диктовку вписывать в таблицу, напечатанную на папиросной бумаге, номера маршрутов, которые надо пропустить вне всякой очереди.

Окончив телефонный разговор, Мальцев попросил тетю Пашу еще часок подежурить, пока он отдохнет. Комендант лег на диван, положил голову на жесткий валик, дурно пахнущий не то клеем, не то каким-то порошком от насекомых. Но заснуть не смог, снова проклятые тиски цепко схватили за затылок. Да и встреча с этим корреспондентом взбудоражила его. Отчетливо воскресал в памяти тот декабрьский прорыв на Калининском фронте под Белым, когда его рота шла в голове танковой колонны, разрезая немецкие коммуникации. Заледеневшая броня танка жгла руки, но он, самый молодой ротный в бригаде, не чувствовал стужи, не ощущал истомы ночных маршей и, пожалуй, не испытывал особого страха даже тогда, когда стальные болванки со свистом проносились совсем рядом с танком, едва не задевая борт. Он не почувствовал страха и тогда, когда болванка наконец угодила в башню. Осколки броневой окалины больно впились в шею, в плечо, и голова налилась тяжестью. Их танк окутало черным дымом. Он с трудом вылез через десантный люк и, только когда пополз по снегу, ощутил чувство непоправимой беды.

Потом он лежал на брезенте в холодном вокзале и как бы сквозь сон слышал слова, обращенные именно к нему:

— Ты, Мальцев, первый достиг станции. Слышишь, первый. Я тебя представлю к ордену. Слышишь?

Это говорил комбриг полковник Куценко, и Мальцев хорошо слышал его, хотя тиски, сжавшие в момент удара его голову, не позволили ему открыть глаза и что-то ответить полковнику.

Его вывезли на санитарке из котла, в который попал мехкорпус, потом потянулись томительные дни и ночи в госпиталях — Калининском сортировочно-эвакуационном и тыловом госпитале в Тамбове.

Где награда, про которую говорил комбриг? В Тамбове он узнал от врача, служившего раньше тоже на Калининском фронте, что полковник Куценко погиб, выходя из котла.

Неладно складывалась военная судьба Мальцева.

Окончил он Саратовское танковое училище в числе лучших. Выпускные экзамены сдавал уже тогда, когда началась война. В июле выпускникам спешно выдали на петлицы по два кубика и танковую эмблему и направили на разные фронты. Мальцеву достался Юго-Западный фронт. Он с трудом, в переполненных эшелонах, добрался до Харькова, но и там ему не смогли сказать, где сейчас сражается мехкорпус, в который его назначили. «Где-то за Киевом. Двигайтесь туда, там скажут». Поехал на попутной машине в сторону Киева, навстречу ему шли усталые красноармейцы в белых от солнца и пота гимнастерках. Отвечали на вопросы неохотно. В их глазах новоиспеченный лейтенант видел лишь страшную усталость, ожесточение и горе.

У белого, окруженного садочками хутора — будто с традиционной картинки из украинской жизни — грузовик остановился. Шофер — усатый запасник, наверное, только что призванный в армию, открыл раскаленный, капот машины и хмуро сказал:

— Все.

— А что такое? — спросил Мальцев.

— Бензина нема, масла нема.

— Попросим.

— Проси, если дадут, — ответил шофер, прилег на траву и сразу заснул.

Мальцев больше двух часов бегал вдоль дороги, кричал, махал руками, но машины в сторону Киева вовсе не шли, от Киева шли на большой скорости, не останавливаясь. И по-прежнему брели бойцы, скрипели повозки.

Он забросил за спину свой вещмешок и пошел себе. Шел до темноты, обливаясь потом и с трудом волоча не привыкшие к такому маршу ноги. И только когда зной спал, вдруг понял, что поток, идущий навстречу, поредел.

Шли уже не подразделения, а отдельные группы усталых, изможденных людей. Он спросил у высокого белесого командира со шпалой на петлицах:

— Где дорога на Киев?

— У Гудериана спроси, — зло ответил капитан.

— Я вас не понял.

— Поймешь, — сказал капитан и зашагал вслед за бойцами.

Мальцев прислушался. Впереди, совсем близко, послышался орудийный гул.

Он прошел еще километра два. Дорога опустела, а гул уходил куда-то на юг.

Уже ночью в селе он нашел медсанбат, вернее, повозки с ранеными и трехтонку. Лошади отдыхали, хрупая овес.

На повозках, в ногах у раненых, дремали девушки-санитарки.

Он разбудил одну из санитарок и спросил, откуда и куда везут раненых. Она долго не понимала, что хочет от нее этот командир, но потом сказала:

— В Харьков везем.

— А где ваше начальство?

— Там осталось.

— Где там?

— Да в окружении.

— В каком окружении?

Она замолчала, улеглась в ноги раненому бойцу, свернувшись калачиком, и укрылась с головой шинелью.

Только позже, уже бредя обратно по той же дороге, он узнал, что там, севернее, восточнее и южнее Киева, сражались в окружении армии и среди них та, в которую он направлялся. Он вернулся в Харьков, но там ему приказали ехать в Москву, в распоряжение бронетанкового управления.

А уже в середине октября Мальцев командовал танковым взводом на волоколамском направлении в бригаде полковника Катукова.

В одной из контратак, зимой, в декабре, танк подбили, он был ранен осколком в ногу, когда уже вылез из горящей машины. Госпиталь в Ярославле, а потом снова формировка — на этот раз под Владимиром, где создавался корпус генерала Шубникова.

Здесь он командовал ротой. Командовал хорошо — так считали и комбат капитан Савичев, и командир бригады полковник Куценко. Именно его рота первой достигла заветной станции с вражескими эшелонами.

Снова госпиталь, и вот эта распроклятущая станция.

Сегодняшняя встреча с корреспондентом опять напомнила ему дни, которые, как он теперь хорошо понимал, были, конечно, страшными днями, но он, Мальцев, все же никогда не променял бы их на нынешнее житье-бытье, когда не надо коротать ночи на снегу или в промерзшем насквозь танке, когда по тебе не стреляют и даже, в это третье лето войны, не бомбят.

Проворочался на диване, но так и не уснул. Встал, оправил китель, надел фуражку и вышел на перрон.

День угасал, перрон был почти пуст. Два первых пути были свободны, а на третьем стоял эшелон из больших четырехосных вагонов и платформ. Мальцев заметил, что вагоны и платформы густо оплетены зелеными ветвями — молодыми березками, ольхой, лозняком. На каждом вагоне прибит большой фанерный щит, надписи белой краской: «Хлеб — фронту!» Он хотел подойти к составу поближе, но вагоны были оцеплены часовыми с автоматами. В вагоне приоткрылась дверь, и на станционные пути соскочила группа офицеров в фуражках.

«Чего это они хлебный маршрут так охраняют?» — удивился Мальцев и взглянул на часы: половина пятого. Ах вот в чем дело! Значит, это один из тех самых маршрутов, о которых ему уже три раза звонили сегодня. Велели пропускать без очереди, не задерживать на станции, сразу подавать паровоз под парами. Эшелоны с такими литерами будут идти и сегодня ночью, и завтра весь день и всю ночь, и всем — зеленая улица.

— Чтобы никто у этих составов не болтался, — сказал по телефону начальник ВОСО дороги, передавая приказание Мальцеву.

2

Эшелоны забили станцию. Паровозов не хватало. Старший лейтенант Мальцев вместе с начальником станции с утра сидели в диспетчерской и составляли графики — поскорей бы расшить узел. Часам к трем работу закончили, и Мальцев пошел в продпункт. Идти надо было через пути, ныряя под вагоны, перелезая через тормозные площадки. В нос шибал густой запах гари и гравия, пропитанного мазутом.

На последнем пути, как и вчера, стоял эшелон, оцепленный солдатами — в касках, автоматы на груди.

— Сюда нельзя, товарищ старший лейтенант.

Солдат, остановивший Мальцева, был беленький, веснушчатый, и сказал он это добродушно, по-фронтовому. Так не говорят бойцы специальных караульных команд, и потому Мальцеву не захотелось спорить с солдатом, доказывать, что он комендант и ему, дескать, можно. Он решил обойти состав, благо до паровоза осталось два-три вагона.

Вагоны были знакомые, он видел уже такие — оплетенные толстой лозой и с фанерными плакатами «Хлеб — фронту!»

Мальцев подходил к тендеру, когда услышал позади женский голос:

— Товарищ старший лейтенант!

Кто-то бежал за ним, он почувствовал дыхание совсем рядом. Мальцев обернулся: невысокая девушка, коротко стриженная, в новенькой гимнастерке и, как показалось старшему лейтенанту Мальцеву, удивительно знакомая.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!

— Валя?

— Она самая, Валя Гаврилина. — Девушка покраснела, упрятала рыжую прядь, выбившуюся из-под пилотки, оправила гимнастерку, короткую, выше колен юбку и протянула руку уточкой. — Вы меня помните?

— Помню, Валюша, помню.

Мальцев обрадовался девушке, которая полтора года назад сделала ему первую перевязку, после того как его вынесли из танка, а потом ехала с ним в санитарной машине, а потом сдала в госпиталь. Но еще больше он обрадовался тому, что встретил Валю Гаврилину. Она была как связная, прибывшая из того счастливого времени, когда он делал то, что, по его твердому убеждению, и полагается делать на войне.

Он крепко пожал ее руку, быстро заговорил:

— Ну как ты, Валюша? Где наши? Есть, кто меня помнит?

— Вас все помнят, — сказала Валя и как-то сразу увяла. После паузы спросила: — А вы где?

— Я здесь, на станции. Как из госпиталя пришел, так вот и здесь. Комендантствую. А генерал Шубников где?

Валя снова, как показалось Мальцеву, смутилась и растерянно сказала:

— Сейчас эшелон пойдет. Там меня девочки совсем заждались. Я вам напишу, обязательно напишу.

— Шубников где?

Ой как нехорошо было Вале, ой как трудно было ей выкручиваться, говорить неправду этому старшему лейтенанту — невысокого роста, с рябинками на лице, такому симпатичному. Но только сегодня всех девушек собрал в вагоне замполит санбата майор Захаров, собрал на беседу. Он сразу сказал, что беседа сегодня будет не такая, как обычно, а особая, и говорит он с ними, девушками-санитарками, как с бойцами, которые знают, что такое военная тайна и что бывает с теми, кто забывает это. Затем он довольно пространно рассуждал о бдительности, напомнил, что болтун — находка для шпиона, и девушки заскучали, а толстая Маша Суслова даже задремала.

— Так вот, — вдруг громко и резко сказал Захаров, после плавной речи сразу взяв строгий начальнический тон (толстая Маша вздрогнула и открыла глаза). — Отныне вы служите не в мехкорпусе генерала Шубникова, а в стрелковом корпусе генерала Шувалова. И раньше вы тоже служили в пехоте, понятно?

Кто-то неуверенно сказал «понятно», остальные промолчали.

Майор Захаров сердито посмотрел и спросил:

— А почему танки у нас в эшелонах замаскированы, вам понятно? Почему эмблемы с погон сняты?

— Понятно, — хором ответили девушки, уяснив наконец, куда гнет в своей внеочередной беседе майор Захаров.

И вот сейчас Валя должна была сказать Коле Мальцеву, боевому танкисту, комроты-три, неправду, приплести какого-то неведомого генерала Шувалова, хотя комкора Шубникова она видела сегодня утром — на полустанке он заходил к ним, в вагон санбата, за таблеткой от головной боли.

И она снова робко сказала:

— Я напишу вам, товарищ старший лейтенант. Как приедем на место, так и напишу.

— Слушай, Валя, что ты дурака-то валяешь, — Мальцев начал сердиться, — я же тебя русским языком спрашиваю: где наши, Шубников где?

Валя грустно посмотрела на старшего лейтенанта и вдруг выпалила:

— А я теперь в другой части. В пехоте я. В корпусе генерала Шувалова.

Мальцев почувствовал, как тиски снова сжали его затылок.

Валя повернулась и, не прощаясь, побежала к своему вагону. Заскрежетали, заскрипели буфера, сцепы, поезд тронулся. Когда площадка, куда поднялась Валя, поравнялась с Мальцевым, он увидел, что девушка что-то писала карандашом на спичечном коробке. А потом взмахнула рукой:

— Ловите!

Мальцев поймал коробок, на нем был нацарапан пятизначный номер.

— Пишите! — прокричала Валя.

Поезд набирал скорость, и вскоре вагоны с транспарантом «Хлеб — фронту!» уже ходко, с грохотом проносились перед глазами Мальцева.

Он еще раз взглянул на номер полевой почты. Эх, Валя, Валя, боевая девчонка, не поверила тыловику Мальцеву.

Выходит, весь вчерашний и весь сегодняшний день он встречал-провожал на своей станции шубниковские эшелоны. Вот тебе и «Хлеб — фронту!».

Мальцев взглянул на часы. Шестнадцать тридцать. Последний эшелон из этой серии номеров. Всё. Проехали мимо. А ты, Мальцев, иди в свою будку, раздавай проезжающим талончики на питание и составляй таблицы.

У двери его комнаты тети Паши не было — куда-то ушла. Но у письменного стола на табуретке сидел какой-то человек в полувоенной форме — гимнастерка тонкого сукна, офицерский ремень, высокие кавалерийские сапоги. Голова у посетителя была выбрита и блестела.

— Вам кого? — спросил Мальцев, которому сейчас не хотелось говорить ни с кем.

— Здравствуйте, заждался я вас. — Бритоголовый встал с табуретки и приветливо заулыбался, показав золотые коронки. — Знаете, генерал-майор Прокопенко Степан Денисович мне прямо так и сказал: иди, говорит, Василь Василич, к коменданту, он человек дельный, он тебе все устроит.

Мальцев стал вспоминать фамилию Прокопенко — и не вспомнил.

— Извините, чем могу служить?

— Да вы садитесь, — посетитель покровительственно усадил Мальцева на диван, — садитесь, не волнуйтесь, мы сейчас с вами все уладим.

Мальцев начал злиться — ему не понравился тон пришельца, — но послушно сел на предложенное ему посетителем место.

— Прокопенко Степан Денисович, чудесный, между прочим, человек, сказал, когда нас провожал: чуть что затрет, иди, Василь Василич, к коменданту, он для тебя все сделает. Кстати, я вам не представился. Василий Васильевич Кораллов, начальник передвижной фронтовой концертной бригады. Мы, можно сказать, прямо с передового края борьбы с фашизмом.

— Ну а я, собственно, здесь при чем? — Мальцев встал с дивана и пересел за стол.

— То есть как это вы ни при чем? Наши вагоны стоят уже девять часов на вашей станции, а нас не прицепляют.

— У вас есть аттестат? — спросил Мальцев. — Вы можете получить питание в станционном продпункте.

— Продукты мы давно уже получили. Нам нужно ехать. Вы понимаете — ехать. Мы не можем здесь торчать. Я чувствую, бригада выходит из формы. Братья Сазоновы — оригинальный жанр — просто уже скандалят. И я, скажу вам честно, устал. Столько переживаний, встреч, концертов. Как нас принимали! Нет, вы здесь в тылу не можете себе представить, как фронтовики любят искусство. Как они принимали концерт, и мой конферанс, и куплеты «Врага на штык»! Прокопенко Степан Денисович, когда я на прощальном обеде держал речь, даже слезу смахнул. И приказал: выдать всей бригаде по отрезу шинельного сукна и по десять банок свиной тушенки. Интендант мялся, жался, но выдал. Выдал, сукин сын. А мне вот лично генерал подарил сапоги и планшет.

Бритоголовый любовно подтянул свои кавалерийские сапоги с высокими голенищами.

— Вы поедете тогда, когда представится возможность. Задерживать вас не будем. — Мальцев встал, давая понять посетителю, что разговор окончен.

Василий Васильевич только иронически улыбнулся, блеснув драгоценным металлом, перебросил ногу на ногу и закачал начищенным носком сапога.

— Нет, вы меня, видимо, товарищ, не поняли. Мы завтра должны быть в Москве. Завтра. Это военная необходимость. Важный доклад на Комитете. Или вы здесь, в тылу, — он нахмурил брови и закинул свою бритую голову, — там, где не стреляют, не бомбят, где тихо, пригрелись и не понимаете, что такое война и что значит военная необходимость!

— Слушайте, — Мальцев побагровел, — идите отсюда к чертовой матери! К чертовой матери! — еще громче повторил он, и его голову зажало так сильно, что в глазах закружились черные и красные жучки.

В двери показалась тетя Паша.

Бритоголовый наконец встал и сказал, глядя на коменданта сверху вниз:

— За эти слова и этот тон вы, товарищ комендант, ответите. И серьезно ответите. У меня, знаете, связи. Вы здесь недолго просидите на своем тепленьком местечке.

Он по-военному оправил гимнастерку и, скрипя сапогами, вышел из кабинета.

Мальцев опустился на стул. «Черт его знает, этого бритоголового, а может, у него и верно связи, — тиски слегка разжались, — может, он и выставит меня отсюда к чертовой матери?» Мальцев вдруг повеселел.

— Тетя Паша! — закричал он в дверь. — Принеси чайку. Будем чаевничать.

3

Ночь стояла тихая, теплая. Только иногда порыв ветра шевелил листья.

— Яблоки, — сказал генерал Шубников.

— С гомельских садов тянет, — ответил начальник штаба полковник Бородин, молодой, подтянутый, в ловко сидящей шинели.

— Поспевают уже.

Вдали, за черной стеной леса, что-то заурчало, зафыркало, а потом замолкло.

— Шумят, сукины дети, — сказал генерал.

— Кто-нибудь двигатель попробовал. Днем было тихо.

— Когда прибывает последний эшелон?

— Завтра. Мне уже два раза звонили из штаба фронта. Волнуются. Подводим, говорят. Я им объяснил: не мы, дескать, подводим, а дорога. Не слушают.

— Ладно. Главное, хорошо замаскировать танки. И не шуметь. И никого в расположение бригад не пускать. В том числе и проверяющих разных. Без моего ведома.

— Я уже предупредил командиров бригад. Охранение обеспечено.

— Места знакомые, — вдруг сказал генерал, и огонек его папиросы ярко вспыхнул в темноте.

— Вы здесь начинали? — спросил Бородин.

— Воевать не воевал, но служил здесь. На брюхе все Полесье исползал. Во всех речках, а их тут хватает, коней купал. Потом, когда на танки пошел, понаглотался пыли на здешних дорогах. Но время было, скажу, замечательное. Веселое время! Из этих пущ да болот сколько командиров пошло. Это, Бородин, наша школа.

— Я эти места знаю, воевал. Наш батальон двадцать четвертого июня под Слуцк бросили. Потом мы, уже без танков, пешие, по лесам шли сюда, к Гомелю.

— У нас на юге тоже несладко было, но мы до Днепра немцам карты хорошо попутали. А здесь в июне пришлось тяжеленько. Под Белостоком и Минском сколько я дружков потерял. — Генерал погасил папироску и вошел в дом.

Хрустнул песок, вспыхнул фонарик.

Рядом с Бородиным выросла фигура офицера.

Бородин узнал корреспондента Боева из корпусной газеты — они познакомились еще в эшелоне и провели вечер в приятной для Бородина беседе: корреспондент рассказывал о московских новостях, о книжках и даже подарил начальнику штаба тоненькую книжечку лирики Симонова.

Этот москвич понравился Бородину, и он ему сказал: «Если что будет нужно — заходи».

И вот такой случай выпал.

— Товарищ полковник, я к вам, — сказал Боев, обращаясь к Бородину.

— Ну?

— Просьба тут одна.

— Ну, давай просьбу.

— Да не моя это просьба. Ротный из вашего корпуса после ранения на станции комендантом сидит. Просил за него слово замолвить, чтобы отозвали его. Надоело в тылу сидеть. Боевой ротный.

— Фамилия?

— Старший лейтенант Мальцев.

— Мальцев, Мальцев… Что-то, брат, я не припоминаю такого.

— Он мне сказал, что его на Калининском фронте зимой в окружении ранили. У меня тут записано (Боев вынул из кармана зеленую книжечку): бригада полковника Куценко. Второй батальон.

— У Куценко, говоришь? То настоящий был командир. Большой смелости человек. Ну, раз у Куценко служил этот твой старшой, вызовем его. Пусть воюет. Не жалко. Подготовь телеграмму. Я дам подписать генералу. Да и я, кажется, помню твоего Мальцева. Он рябой?

— Да, с рябинками, маленький.

— Он самый. Помню. Пиши.

Боев был рад, что выполнил это поручение; он помнил о нем всю дорогу, пока догонял эшелоны корпуса. Тоскующий комендант напомнил ему обстоятельства собственной журналистской судьбы.

После окончания курсов, готовящих комсоргов батальонов, его направили на Калининский фронт в политотдел армии генерала Поливанова. Добрался до фронтовой зоны Боев довольно быстро — оказалась попутная машина прямо из Москвы. Но в политотделе, куда он явился, все были заняты — началось наступление, в прорыв вошел мехкорпус генерала Шубникова. Боев чуть ли не целый день ходил по полуразрушенной деревне, где размещался политотдел, но никто с ним заниматься не хотел — всем было некогда. Наконец полнеющий военный в очках, с тремя шпалами на петлицах, поднялся из-за стола и сказал:

— Ну что мы парня гоняем. Пусть берет машину с подарками и везет в корпус Шубникова, в политотдел. Потом мы с ним разберемся. Так что давай действуй.

Боев сперва был несколько обескуражен странным поручением. Какие подарки? Зачем? Но потом понял, что речь идет о присланных трудящимися новогодних подарках, которые надо раздать бойцам-танкистам на переднем крае. Он разыскал шофера — тот спал в сенях одной избы. Вместе они погрузили в кузов машины мешки, туго набитые маленькими мешочками с подарками, и тронулись в путь.

На заснеженной дороге произошел тот трагический случай, который он запомнил навсегда. Прорвавшаяся на тыловые коммуникации мехкорпуса немецкая танковая колонна сбила с ходу машину, опрокинув ее в кювет, — водитель был убит сразу при ударе, Боев, тяжело контуженный, очнулся, когда колонна уже ушла. Он с трудом добрался до деревни, а оттуда, переночевав и немного придя в себя, прошел по снежной целине — дороги были захвачены немецкими танковыми заслонами — к своим. В мехкорпус Шубникова он так и не попал — его отправили в госпиталь: контузия оказалась довольно тяжелой. После госпиталя он прибыл в Москву, и в Главпуре решили направить его в Иваново на курсы военных журналистов — учли незаконченное филологическое образование. Уже весной Боев работал в дивизионной газете на Западном фронте.

В полуразрушенном селе размещалась редакция, и Боев каждую ночь уходил на передовую, которая была в трех километрах от редакции, а утром возвращался с корреспонденциями и заметками красноармейцев.

Началось наступление, но не очень удачное. Продвинулись километров на шесть-семь. Редакция тронулась с места, но вскоре надолго застряла в лесном полузаброшенном хуторе — фронт застыл в глухой обороне.

Во время вылазки на передний край, когда Боев решил изучить и описать приемы и методы знатного дивизионного снайпера, неразговорчивого чуваша Василия Иванова, и долго сидел с ним рядом в норе, укрытой ветками, они попали под огневой налет. Иванов был убит, а Боев легко ранен — затронута осколком ключица. Потом госпиталь. И, наконец, назначение, которое пришлось ему по душе, — в мехкорпус генерала Шубникова. Он был рад этому назначению потому, что считал — у танкистов иная жизнь и иная война…

Из дома, на ходу пристегивая портупею с пистолетом, вышел генерал Шубников и, не замечая корреспондента, сказал Бородину:

— Начальство приехало.

Они сели в «виллис» и минут через пять были у стоящего отдельно бревенчатого домика с окнами, завешенными маскировкой, через которую пробивался яркий электрический свет.

Три «виллиса» и бронетранспортер стояли у ворот.

На пороге Шубникова встретил адъютант. Он был явно взволнован:

— Командующий.

— Знаю.

Шубников и Бородин, оправив кителя, прошли через сени в горницу, ярко освещенную лампочкой от танкового аккумулятора.

За столом в расстегнутом кожаном реглане и без фуражки сидел генерал Рокоссовский. Поодаль на скамье — начальник политотдела корпуса полковник Кузьмин и начальник связи подполковник Синица.

Шубников не видел командующего с тридцать седьмого года, но тот почти не изменился — та же высокая, поджарая спортивная фигура, та же несколько смущенная улыбка.

Доложил по форме.

Командующий встал и очень приветливо, как-то даже не по-военному пожал ему руку.

Видно было, что командующий сразу узнал Шубникова, едва тот появился на пороге комнаты. Хотя, наверное, не так просто было узнать в этом массивном генерале с обветренным, почти красным лицом длинного, худого, совсем юного командира эскадрона, который в летнем палаточном лагере бежал навстречу ему, командиру 7-й кавалерийской дивизии имени Английского пролетариата, и, поддерживая шашку, докладывал, что вверенный ему эскадрон занимается боевой и политической подготовкой.

Позже, командуя кавалерийским корпусом, он узнал, что его бывший комэск Шубников стал танкистом, командует отдельным танковым батальоном: они иногда встречались на окружных партийных конференциях.

Потом в более чем двадцатилетней его строевой службе был перерыв, происшедший, разумеется, не по его вине, но когда в конце сорокового года его вновь назначили командиром того самого корпуса, с которым расстался три года назад, то он с удовлетворением узнал, что в соседнем механизированном корпусе заместителем командира дивизии — его бывший подчиненный, полковник Шубников.

Перед самой войной ему, прослужившему всю свою армейскую жизнь в кавалерии, пришлось тоже пойти на танки, формировать механизированный корпус — армия спешно перевооружалась.

И хотя его мехкорпус не был полностью укомплектован техникой, в памятное утро 22 июня он, не теряя ни часа, сосредоточенно вводил в бой под Луцком, Дубно и Новоградом-Волынским вверенные ему дивизии. Он старался не терять выдержки, не срывался и требовал спокойствия от подчиненных. Но, как кадровый военный, сразу понял, сколь грозную силу представляет собой противник и какая страшная и долгая предстоит война. Опыт давал ему возможность видеть то, что иные тогда не видели и не могли видеть, и, может быть, этот опыт помогал ему быть сосредоточеннее и спокойнее, чем иные из тех, кто был теперь старше его по должности, — в ту пору, в середине тридцатых годов, когда он уже командовал корпусом, они принимали батальоны и полки.

Но июньские дни и ночи выявили тех командиров, кто потом, позже, смог взять на свои плечи тяжкий груз великой войны.

Уже в июле маршал Семен Тимошенко, старый боевой товарищ по Белорусскому военному округу, отозвал его с Юго-Западного фронта на Западный фронт: на древней смоленской земле развернулось упорное сражение.

Там, в районе Ярцева, Дорогобужа, Ельни, были спутаны карты и схемы плана «Барбаросса», составленного специалистами войны, считавшими себя наследниками Мольтке и Шлиффена. И колеса и колесики точных инструкций, строгих наставлений и неукоснительных приказов, где предписывалось во столько-то часов ноль-ноль минут выйти туда-то, на такой-то рубеж, такую-то водную преграду, с ходу ее форсировать и окружить такие-то русские дивизии, — эти колеса и колесики вдруг завертелись медленнее, чем надлежало им вертеться, а иные заскрипели и даже дали трещины.

Он командовал под Ярцевом сперва группой дивизий, прибывших с востока, а затем армией, и его имя впервые было упомянуто в сводках информбюро.

С октября в сражении у самой Москвы его армия была в составе воссозданного Западного фронта — этот фронт теперь возглавлял тоже его старый товарищ по Белорусскому округу генерал Георгий Жуков.

Западный фронт, который германские генералы после Вяземского окружения перечеркнули на своих оперативных картах, снова уверовав в то, что колеса и колесики плана «Барбаросса» наконец закрутились без помех и осечек и снова схемы, инструкции, приказы будут выполняться в строго установленные и точно предписанные сроки, во столько-то часов ноль-ноль минут, — этот зачеркнутый, стертый с немецких карт и схем фронт новый его командующий и командующие армиями, солдаты, командиры, политработники не только возродили, но этот фронт оказал вдруг такое сопротивление, какого еще не испытывала германская машина войны с того памятного летнего дня, когда она с грохотом и треском перевалила через советскую границу.

В декабре фронт, возглавляемый Жуковым, как сжатая пружина, разжался и отбросил от столицы помятую и искореженную машину — и колеса и колесики ее соскочили со своих осей.

Закалившаяся в этих невиданных по упорству оборонительных боях армия участвовала в контрнаступлении. Именно тогда — уже не только из сводок информбюро, но и из репортажей военных корреспондентов и очерков писателей — звучная фамилия командующего армией генерала Рокоссовского перешла в народную молву.

И потому именно, что генерал Шубников в предстоящем наступлении должен выполнять приказания человека, имя которого стало легендой, человека, которого он знал и глубоко уважал еще в пору своей военной молодости, он ощутил какое-то особое чувство. Он стоял, держа руки по швам, и ожидал этих приказаний.

— Ну и как ваши танки, товарищ Шувалов, — командующий снова улыбнулся, и брови его крутыми дужками поползли вверх, — много шуму наделали?

— Конечно, танки шли своим ходом, но только ночью. Сразу же маскировались в лесу. Обратные эшелоны мы загрузили, согласно указаниям, деревянными макетами танков в брезентовых чехлах. Они ушли со станции днем.

— Я знаю. Мне доложили, что корпус рассредоточился скрытно. Я не поверил (брови Рокоссовского снова подпрыгнули вверх), послал воздушную разведку, но она ничего не обнаружила. Однако свой маскарад продолжайте. Это не помешает.

Командующему, прошедшему здесь, в Белоруссии, в двадцатые и тридцатые годы полевую академию, тоже было приятно смотреть на человека, который, как и он десять лет назад, командует теперь корпусом. И предстоящее наступление, которое должно сокрушить центральную — самую сильную и самую грозную с начала войны — германскую группировку, это наступление казалось ему поистине символичным.

Именно здесь, на этих дорогах, грейдерах, проселках и в этих лесах, развертывались самые трагические события первых дней войны. И гитлеровским генералам именно в ту пору казалось, что наконец с фатальной закономерностью воплощаются на практике теоретические предначертания стратегов германской нации и воля фюрера, в которую они окончательно уверовали в те дни и ночи.

Теперь же в обстановке полной внезапности двумя равными по мощности ударами — пусть ломают себе голову наследники Мольтке и Шлиффена — должна быть и будет (командующий верил в это твердо) сокрушена немецкая оборона и зажаты в клещи, разорваны в клочья и загнаны в кипящие котлы немецкие танковые и пехотные дивизии группы армий «Центр», той самой прославленной германскими летописцами войны группы армий «Центр», которая летом первого военного года торжествовала победу. И пусть это будет в тот же месяц — ведь через десять дней третья годовщина войны! Пусть это будет там, где тридцать шесть месяцев назад происходили события, оставившие тяжкий след в сердце каждого кадрового военного.

Рокоссовский еще раз внимательно посмотрел на Шубникова и после паузы, сделавшись вдруг очень серьезным, добавил:

— Места здесь нам с вами знакомые. Но район южнее Паричей, где вы пойдете, не простой, много заболоченных участков, рек и речек. Здесь придется потрудиться.

Командующий говорил размеренно, тщательно выговаривая каждое слово, с едва уловимым польским акцентом.

Подошел дежурный офицер и сказал командующему, что его просит к телефону маршал Жуков.

Рокоссовский встал и направился к телефону. Минуты через две он вернулся, молча застегнул свое кожаное пальто, надел фуражку с золотым ремешком и пожал каждому, кто был в комнате, руку. А потом, уже в дверях, сказал всем:

— Желаю успеха.

Шубников проводил командующего до машины. Тот сел рядом с шофером и, обращаясь к адъютанту, сказал:

— Поедем к Панову.

Три «виллиса» и бронетранспортер скрылись в темноте. Шубников снял фуражку, вытер свой лысеющий лоб.

— Сколько у него таких хозяйств, а к нам заехал.

— Он сказал, что по пути, — ответил начальник политотдела Кузьмин.

— По пути не по пути, а заехал. Фронт — это же махина!

4

Майор Вагнер порезался, и это его разозлило. Он давно не брился сам — каждое утро, как прибыл сюда, в группу армий «Центр», заходил в казино к парикмахеру. А сегодня пришлось бриться в туалете рядом со служебным кабинетом — бритва, тюбик крема и лезвия у него на всякий случай всегда лежали в портфеле в металлическом несессере. Царапина кровоточила, и Вагнер, усевшись за стол, прикладывал к подбородку чистый белый платок и одновременно собирал листки с текстом, отпечатанным на машинке. Наконец он аккуратно сложил листки, зажал рычаг сшивателя и вложил их в картонную папку.

Он работал всю ночь — потому и брился в туалете — и только к утру наконец понял, что все стало на свои места, можно идти к генералу с обоснованным и точным докладом. Да, с обоснованным. А, признаться, ночью он испытывал неприятные минуты: не все складывалось, не все сходилось. В разведсводках, показаниях пленных, наблюдениях с переднего края, радиограммах зафронтовой агентуры было столько путаницы, противоречий, а иногда — откровенного, черт возьми, скудоумия. Но майор Вагнер применил свою старую методу: прежде всего думать за противника и не считать, как некоторые его учителя, русских дураками, военными профанами и недоучками. Он хорошо помнил, работая в штабе Манштейна на Дону и позже — на Курской дуге: этот вот прусский подход к противнику, как к идиоту, который обязательно совершит какую-нибудь нелепость, — этот подход приносил потом неисчислимые беды. Вагнер был худородный офицерик, его отец и дед не служили в штабах кайзера — они скромно месили тесто в Цвикау. И он тоже, до того как его призвали в армию, работал в кондитерской отца. Но после прихода Гитлера Вагнер окончил офицерскую школу, сразу же проявил способности к штабной работе — и это заметило начальство. Позже, работая в военной разведке, он чувствовал косые взгляды этих родовитых «фонов» с полковничьими и генеральскими погонами, но он уже знал себе цену и уверенно, не тушуясь перед «кадыками», докладывал свои прогнозы о предполагаемых действиях противника.

Сегодня он после этой бессонной ночи спокойно и точно доложит разведобстановку.

Он знал, что фюрер, ставка и генштаб сухопутных войск дали ориентировочный, строго секретный прогноз. Генерал, который вместе с ним прибыл для уточнения разведданных в группу армий «Центр», ознакомил с этим прогнозом Вагнера и поручил ему дать свои соображения и уточнения. Это было особенно важно потому, что командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Буш слал в генштаб довольно тревожные телеграммы.

Но генштаб полагал, что русские, пытавшиеся зимой и весной пробиться в глубь Белоруссии, исчерпали свои наступательные потенции и остановились надолго. Генштабу было известно, что русское командование уже в мае приказало войскам перейти к обороне. Сейчас они проводят наступательные операции на Ленинградском фронте и в Карелии. Где они будут наступать летом? Генштаб называл два района — Украина и Прибалтика. Быть может — Румыния.

Генерал-фельдмаршал Модель — командующий группой армий «Северная Украина», весьма крупный военный авторитет, — был уверен, что русские будут наступать против его участка фронта: ведь именно там они сосредоточили свои основные ударные силы — четыре танковые армии.

Этой ночью майору Вагнеру пришлось решать уравнение со многими неизвестными. Наблюдение за передним краем русских не показывало каких-то серьезных признаков активности.

Активизировались партизаны. Взорваны многие мосты, но циклы этих партизанских действий трудно поддаются аналитическому исследованию.

Оставленный в районе Гомеля агент — стрелочник на железной дороге — добрался до тайника с рацией и передал, что идут эшелоны с войсками. Танков и тяжелой артиллерии он не обнаружил. Идет пехота. Но это может быть лишь смена и пополнение войск, уставших после не очень удачных весенних попыток русских продолжить зимнее наступление и улучшить положение на Белорусском фронте, — возможен и такой вариант. Или подготовка к частному, сковывающему удару, чтобы не дать немцам перебросить отсюда дивизии на север Украины, где будет, это совершенно ясно, нанесен главный удар.

Вот если бы сюда шли танки и тяжелая артиллерия — это бы означало, что противник готовит крупное наступление именно против группы армий «Центр».

Правда, слуховые установки обнаружили в районе Озаричей длительный шум, позже воздушная разведка засекла там несколько гусеничных тракторов, корчующих лес. Русские строят укрепления, усиливают оборону и, быть может (и этот вариант не надо сбрасывать со счетов), готовят аэродромы. Подобрано несколько экземпляров дивизионных газет. Вагнер просмотрел переводы. Статейка «Лопата — друг солдата» рассказывала о каком-то ефрейторе Лучкове, который отрыл окоп полного профиля раньше срока, и его похвалил за это старшина Прохоренко. Другая заметка, «Проглядишь оком — заплатишь боком», содержала высказывания русских полководцев Суворова и Кутузова и тоже давала советы, как окапываться, соблюдать маскировку и делать бревенчатые накаты. Остальные заметки были в таком же роде. У Вагнера, человека достаточно опытного, мелькнула мысль, что в этих заметках есть что-то преднамеренное, но он отогнал эту мысль, когда прочитал в другой дивизионной газете статью некоего лейтенанта А. Губина «Взвод в наступлении» и подборку заметок «Прямой наводкой». В общем, обычная газетная шелуха, которая ему, разведчику, не давала ничего интересного.

Для более точного определения характера и масштабов новых частей, прибывших в Гомель и на другие станции, нужен хороший «язык». Именно хороший — из состава новых частей. Но здесь большими успехами похвалиться было нельзя. Правда, удалось украсть уснувшего в передовом охранении пулеметчика — но он ничего не знал да и вряд ли мог знать что-либо, и его красноармейская книжка свидетельствовала, что на переднем крае стоит дивизия, уже давно нанесенная на карты. Другие «языки» были вроде этого.

Итак, Вагнер составил для себя рабочую гипотезу: генштаб прав, русские сейчас не будут предпринимать в Белоруссии крупные наступательные операции. Как один из вариантов можно ожидать ложных ударов, разного рода демонстраций для сковывания немецких сил. Сейчас они, конечно, свои главные ударные соединения направят на Украину, где есть возможность прорыва, потому и русские танковые армии находятся именно на юге. И это правильно: зачем им вязнуть в белорусских лесах и болотах, когда там, на юге, открываются такие перспективы. Вероятна также попытка русских прорваться в Прибалтику. Там надо быть наготове. В уступе в районе Ковеля русские имеют сильную группировку, но наступать там безумие: вся белорусская группировка рейха охватывает их правый фланг и в любой час готова парализовать и ликвидировать возможный удар.

В комнату вошел молодой офицер и сказал Вагнеру, что генерал приехал и ждет его в своем кабинете.

Вагнер еще раз приложил платок к подбородку, вставил картонную папку в кожаный бювар и направился вслед за офицером.

Генерал-майор Крафт оказался, против обыкновения, в хорошем настроении, что сразу заметил Вагнер: «Вон какой огурчик в свои шестьдесят лет! Выспался, конечно, ему не пришлось корпеть всю ночь над картами и бумажками, а потом бриться в сортире».

Генерал не поздоровался с Вагнером за руку, но довольно приветливо спросил:

— Все готово?

— Да, господин генерал. — Вагнер положил на стол папку.

Крафт раскрыл папку, надел очки и стал просматривать документы и записку, составленную Вагнером.

— Ваши выводы заслуживают внимания, — сказал наконец генерал и закрыл папку. — Они, кстати, совпадают с гипотезой генштаба и фюрера.

— Разрешите, господин генерал?

Генерал снял очки и, протирая кусочком замши стекла, пристально посмотрел на майора.

— Наша рация, заброшенная в район Гомеля, замолкла. Ее, очевидно, запеленговали и ликвидировали. Я считаю, что нужно создать хорошо подготовленную группу и добыть ценного «языка» из новых соединений, прибывающих на русский фронт. Это необходимо, чтобы поставить точку.

— Интересное предложение. — Генерал положил очки на стол. — Возьмитесь за него лично. А сейчас составьте шифровку в генштаб о наших выводах. Я, в свою очередь, позвоню Хойзингеру. Если будут новости, немедленно сообщите мне. А сейчас — в добрый путь.

Генерал встал из-за стола и пожал руку майору.

5

Шубников возвратился в свой корпус лишь утром. Всю ночь он просидел в школе на краю села, где размещался штаб кавалерийского корпуса. Два комкора — танкист и конник — пили крепкий чай и уточняли взаимодействие, договаривались о связи.

В этой конно-механизированной группе, которая должна войти в прорыв и глубоко охватить фланг главных немецких сил, а затем выйти к ним в тыл, старшим должен был быть командир кавкорпуса.

Шубников уважал этого бритоголового заслуженного кавалериста, бывалого генерала и смелого человека, и не считал для себя обидным подчиняться равному по званию и по должности — таково армейское правило: общевойсковой командир считался при равном положении старшим перед танкистом или артиллеристом. Но, хотя Шубников и сам смолоду был кавалеристом, все же, положа руку на сердце, он полагал, что конные корпуса уже сделали все, что могли сделать, что их история, славная, красивая, позади, а не впереди, их должны заменить и, по существу, заменили танковые и механизированные соединения. Но как человек военный понимал, что здесь, в Белоруссии, в густых лесах, конница может действовать успешнее, чем где-либо, — она пройдет даже по бездорожью, сможет, если надо, просочиться через болота, в тылы, скрытно захватить переправы и серьезно помочь танкам и пехоте. Правда, он опасался, что на марше — дорог здесь мало — обозы могут затруднить быстрое передвижение танков, столь важное в этой стремительной и смелой операции. Но это, видимо, понимал и кавалерист, хотя они и не говорили за чаем на эту тему. Прощаясь, он весело сказал Шубникову:

— Не волнуйся, Николай Егорыч, дороги мы с тобой поделим, не запутаемся. Места знакомые. Я тоже здесь служил.

«Виллис» Шубникова въехал в лес, перегороженный наскоро сделанным из неструганой сосны шлагбаумом. Часовой проверил документы («Молодец, инструкцию знает», — подумал Шубников) и пропустил машину генерала на лесную просеку.

У штабного автобуса «виллис» остановился.

К Шубникову подошел корпусной прокурор подполковник Голуб и, поздоровавшись за руку, сказал:

— Чепе, Николай Егорыч.

— В чем дело?

— Дело серьезное.

Шубников остался сидеть в машине, рядом с которой теперь стояли уже не только Голуб, но и начштаба Бородин и замполит Кузьмин.

— Пропал офицер с тыловой сводкой. Вез на мотоцикле в армию — и пропал, — сказал Бородин.

— Сбежал, — спокойно уточнил Голуб, снял фуражку и обтер бритый череп чистым носовым платком.

— Давай не торопиться, Голуб, это еще не установлено, — сказал Кузьмин.

— Не установлено, что и не сбежал, — спокойно ответил Голуб.

— Фамилия? — спросил генерал.

— Вот. — Подполковник Голуб протянул Шубникову папку, и тот прочитал уже отпечатанный на машинке текст: «Мальцев Николай Петрович, 1921 года рождения, уроженец города Гомеля, образование — Саратовское танковое училище, старший лейтенант, комсомолец, в Советской Армии с марта 1941 года, служил на Западном и Калининском фронтах, наград не имеет. Тяжело ранен в окружении, в районе города Белый».

— Погодите, он из Гомеля, куда же ему бежать?

— У него в Гомеле никого нет, — ответил подполковник Голуб, — мать уехала в Слуцк, к сестре. Все проверено.

— Так мы там будем, в Слуцке, через неделю, зачем ему бежать?

— Всякое бывает, товарищ генерал, — ответил Голуб, — и не такие штуки выкаблучивают. Он на Калининском фронте в окружении был…

— Ну, знаешь, Голуб, и я в том котле сидел… — Лицо генерала налилось кровью, он вышел из машины. — В общем, — добавил он, обращаясь уже только к Бородину, — надо докладывать в штабарм. Где Рыженко? Это ведь его работник?

— Рыженко на станции снабжения принимает эшелоны с горючим, — ответил Бородин. — Офицера этого я к нему направил, до появления вакансий, — он после ранения, командир роты.

— Звони начальнику штаба армии. Штука неприятная.

— Я тоже сообщу в поарм, — сказал Кузьмин, — но думаю, что сводка немцам не поможет. Если, разумеется, Рыженко не написал там лишнего. Да и парня, я считаю, выкрали. Но нам с тобой все-таки попадет.

— Да, штука неприятная. Но машина на ходу, не остановишь.

Шубников грузно полез по лесенке в салон автобуса.

— Отдохну малость, — добавил он, открывая дверцу, обитую кожей, — через полчаса разбуди меня, Бородин, поедем вместе по бригадам, а потом на рекогносцировку.

Дверка салона закрылась.

Подполковник Голуб сложил бумаги в папку, тщательно завязал черные тесемки бантиком и пошел к машине.

Полковник Кузьмин сел в свою машину. Они разъехались в разные стороны.

Бородин остался один. Он вытащил из кармана мятую пачку «Беломора» и закурил.

6

На шею упала капля — и Мальцев вздрогнул. Он поднял голову, и еще несколько капель упали на лоб и щеку.

Мальцев хотел поймать капли пересохшим ртом, но это не удавалось. Он весь напрягся, желая ослабить ремни, больно стянувшие руки, но ремни были толстые, крепкие и лишь сильнее впивались в него.

Как же это произошло? Он помнил все, минуту за минутой. И когда мотоцикл свернул с шоссе на проселок, разбрызгивая лужи, Мальцеву показалось, что впереди, за деревьями, кто-то стоит, и он даже хотел крикнуть водителю, чтобы тот включил на минуту свет, но именно в этот миг вспыхнула очередь, водитель упал грудью на руль, а мотоцикл сразу рвануло влево. Мальцев поймал одной рукой резиновый поручень руля мотоцикла и сбросил газ, но из коляски он не мог затормозить.

Потом он потерял сознание: наверное, когда, выбитый из коляски, ударился о землю. Он очнулся, услышал немецкую речь, рев мотора и сразу же вспомнил о пакете. Мальцев потянулся к сумке — она неловко задралась за спину, но чужие руки, сильные, как клещи, впились в запястье. Сумку рванули, и она оказалась в руках у немца, который ногой прижимал его шею к земле. А тот, который сжал запястье левой руки, набросил на правую руку ременную петлю. Потом его потащили, связанного, с кляпом во рту, по болоту. Тащили долго. Он слышал какую-то стрельбу, отблеск ракет. И вот он здесь, в этом затхлом сарае с прорехой в крыше, лежит на спине и ловит губами дождевые капли. Болит все тело, руки, но тиски, сжимавшие вот уже год его голову, почему-то разжались — голова не болела.

Черт его знает, если бы не написал он в анкете, что до армии учился в торговом техникуме, наверняка не попал бы в корпусные тылы и не было бы вот этой нелепой и страшной встречи на дороге, этого вонючего сарая и кожаных пут на затекших руках.

Все шло так хорошо. Худенький корреспондент не подвел, доложил куда следует, и его отозвали. В самый далекий край памяти ушел торговый техникум, куда он поступил после восьмого класса и учился-то там всего год. Правда, родной город, мать, сестренок он вспоминал всегда — и на Калининском фронте, и в дни трудных боев в окружении, и на станции, где расшивал пробки. Мама, сестры — он так и не смог увидеть их, хотя эшелоны корпуса разгружались именно в Гомеле, в городе детства, но разгружались ночью, и танки, и мотопехота, и артиллерия быстро уходили подальше от железнодорожных путей в глухой лесной район. А он поспешил в штаб корпуса, чтобы представиться начальству и получить свою роту.

Отозвали с такой поразительной быстротой, что начальник ВОСО участка, капитан Головня, показав ему телеграмму, с удивлением сказал:

— Что ты за птица такая, что тебя вызывают? И главное, срочно!

Мальцев ничего не ответил. Хотелось скорее распроститься со станцией и ехать догонять шубниковские эшелоны.

В лесном лагере, в двадцати километрах от Гомеля, он разыскал отдел кадров. Начальник отдела кадров майор Шукуров сидел за письменным столом в темной землянке. Он повертел в руках телеграмму, подписанную командиром корпуса, и потом сказал:

— Куда же мне тебя деть? Корпус укомплектован. Начнутся бои — появятся вакансии.

Он повел Мальцева в другую землянку к начальнику штаба Бородину. Полковник, увидев его, сказал:

— Я тебя вспомнил, Мальцев. Ты у Куценко в передовом отряде шел.

— Так точно.

— А пока в тылу поработай.

— Как в тылу? — Голову Мальцева снова крепко захватили тиски.

— Временно, брат. Поможешь начальнику тыла полковнику Рыженко. Парень ты грамотный. В торговом техникуме учился. — Бородин вертел в руках анкету, только что заполненную Мальцевым.

Вот какую с ним штуку сыграл этот проклятый торговый техникум.

— Ну ты, старшой, не расстраивайся: начнутся бои, мы тебя не забудем, роту дадим.

— Может, сейчас хоть взвод? — упрямо, глядя на сапоги, произнес Мальцев.

— Разговорчики, — строго сказал чернявый Шукуров и вручил Мальцеву пакет с предписанием.

Управление корпуса тыла расположилось в деревне среди яблоневого сада.

У крайней хаты Мальцева окликнул часовой:

— Стой, кто идет?

— Где здесь штаб тыла? — спросил старший лейтенант.

— Пропуск! — еще громче заорал часовой.

— Не знаю я пропуска, — огрызнулся Мальцев.

Часовой ткнул ему в грудь автомат и приказал повернуться кругом. Мальцев разозлился. Сидят чуть ли не за пятьдесят километров от передовой — и развели тут бдительность на пустом месте.

Часовой привел Мальцева в хату. За столом, застеленным пестрой домотканой скатертью, сидел майор интендантской службы в расстегнутом кителе и ел яичницу. Напротив него сидела молодая хозяйка, подперев рукой щеку, и смотрела на майора, круглолицего и румяного.

Майор был явно недоволен, что его потревожили, но застегнулся на все пуговицы, встал и сказал старшему лейтенанту:

— Через три хаты школа. Там вы и найдете полковника Рыженко. Ему сдадите пакет.

И часовому строго:

— А ты иди на свой пост. Старший лейтенант сам найдет.

Полковник Рыженко оказался маленьким, щупленьким человеком с желтым болезненным лицом. Он сидел за большим столом, не выпуская папиросу изо рта, просматривал бумаги, которые ему подавал молоденький лейтенант. Рядом, за партой, сидел длинный старшина в очках и одним пальцем печатал на машинке. А может, старшина казался таким длинным, потому что парта была маленькая?

Полковник разрезал ножницами пакет, прочел предписание, по-деловому и, в общем, как показалось Мальцеву, приветливо, не напирая на субординацию, сказал:

— Значит, повоевал, старшой. Командир роты. Хорошо. А теперь вот у нас поработаешь. — Полковник хмуро улыбнулся, не вынимая изо рта папиросу. — Это, брат, тоже война не простая. Да ты ее освоишь, в торговом техникуме учился.

Опять этот торговый техникум!

— Да я там только год…

— Ничего. Будете работать вместе с Савицким. Освоитесь.

Старшина Савицкий — это он печатал на машинке, — не теряя времени, стал знакомить Мальцева с его будущими обязанностями. Рассказал о себе — ленинградец, студент политехнического. Потом вспомнил:

— Ведь вы, наверно, голодны. Пойдите на кухню. Это здесь же, в школе. Маша вас накормит.

Так началась тыловая служба. Работы оказалось много. Мальцев никогда раньше даже не подозревал, что у тыловиков, к которым у него было не то чтобы неприязненное, нет, скорее, снисходительное отношение, столько работы.

Ежедневно они с Савицким собирали сведения из бригад. В них содержались данные — сколько сегодня в бригаде боеприпасов, сколько горючего, сколько хлеба, сахара, мяса. Часов в пять, когда из лесных гарнизонов приезжал последний посыльный со сводкой, они садились за подсчеты. Савицкий пользовался логарифмической линейкой. Часам к семи они составляли тыловую сводку. Для этого надо было знать очень многое — и наличие всего личного состава на сегодня, и количество танков, и автомашин.

Несложный подсчет — и устанавливалось количество продуктов питания в суткодачах, боеприпасов в боекомплектах, горючего в заправках, для этого надо было знать объем баков в разных системах машин.

Тыловую сводку, после того как ее перепечатывал Савицкий, подписывал начальник тыла корпуса полковник Рыженко. Он знакомил с ней командира корпуса, и Мальцев вез сводку в штаб тыла армии на броневичке или на мотоцикле. Возвращался усталый, в час-два ночи — штаб тыла армии был далеко. Потом укладывался спать на столе. И так всю неделю.

Работа трудная, нервная и неблагодарная. То задержит сведения какой-нибудь медсанбат или полевая ремонтная база, а без этих сведений нельзя дать корпусную сводку. То начальник тыла днем, когда еще нет всех данных, спросит, сколько в танковых баках дизельного топлива. То позвонит начальник оперативного отдела, потребует передать, срочно, через пять минут, сколько в корпусе снарядов для «катюш».

Сам Рыженко работал, пожалуй, больше, чем они вдвоем. Днем он бывал в штабе корпуса, в войсках. Вечером на «виллисе» мчался в армию или на станцию снабжения вышибать бензин и солярку, комбижир и мясо.

Все управление тыла в корпусе — четыре-пять офицеров, Мальцев и Савицкий, радист, повариха Маша и четыре немолодых солдата охраны. А работа сумасшедшая — ни дня, ни ночи.

«Вот тебе и избавился от тыловой службы. Здесь, пожалуй, похуже, чем на станции».

…Из капель образовалась тонкая струйка, и Мальцев наконец поймал ее губами. Но руки, крепко стянутые ремнями, ныли и одеревенела спина. Какое сегодня число? Да, двадцатое июня — послезавтра ровно три года войны. День-то какой!

Со скрипом открылась дверь, и полоса света проникла в сарай. Вошел немец с автоматом на изготовку и что-то громко сказал. Мальцев понял: его куда-то поведут. Он попробовал подняться, но не смог — руки стягивал ремень. Немец схватил его за ворот и приподнял. Мальцев встал на колени, а потом поднялся во весь рост.

Немец что-то опять закричал и толкнул старшего лейтенанта автоматом в спину.

Они вышли на улицу. Солнце слепило глаза, и Мальцев зажмурился. Идти пришлось недолго. Немец втолкнул Мальцева в дверь довольно большого дома. В сенях другой солдат развязал ему руки — и Мальцев шагнул в горницу. Здесь не было никаких предметов сельского обихода — ни длинных лавок, ни занавесок на окнах, ни горшков на печи. Стоял большой письменный на резных ножках стол, кожаный канцелярский диван и несколько венских стульев. В углу — большой стальной сейф. Мальцев увидел двух офицеров, сидевших рядом за столом: один — худощавый, горбоносый, в полковничьем мундире, и другой — плотный, с широким пухлым лицом в веснушках, по-видимому майор.

На диване сидел фельдфебель в очках и держал на коленях большой блокнот.

Веснушчатый немец что-то сказал.

Очкастый фельдфебель повторил по-русски, почти без акцента:

— Фамилия, звание?

Мальцев увидел (отчетливо увидел и краска залила его лицо), что толстый майор держит в руках его удостоверение личности и тыловую сводку. Ту самую тыловую сводку, которую они вчера вместе с Савицким составляли целый день, с трудом получив сведения из бригад и отдельных частей корпуса, разместившихся в лесных районах на большом расстоянии друг от друга.

Полковник Рыженко прочитал сводку и вычеркнул синим карандашом графу «дизельное топливо».

Мальцев, заполняя эту строку, делил наличие солярки на объемы баков всех ста восьмидесяти трех танков и шестидесяти самоходных орудий корпуса.

— Мы же стрелковый корпус, — с раздражением повторил полковник, — я говорил, что до особого моего указания переписку вести под этой крышей.

— Разве в штабе армии не знают?

— Кому надо, тот знает, а кому не надо — значит, не надо.

И внизу вместо подписи «полковник Рыженко» он синим карандашом написал «полковник Рыжов».

— И это я вам говорил.

Пришлось Савицкому перепечатывать — пока он стучал одним пальцем, прошло полчаса. Мальцев выехал поздно, водитель попался — совсем мальчишка, ориентировался в темноте плохо…

Фельдфебель повторил вопрос:

— Фамилия, звание?

Мальцев сразу понял — молчать не надо, можно повредить делу.

— Старший лейтенант Мальцев.

Веснушчатый немец читал удостоверение Мальцева — он, оказывается, тоже знал русский, но, очевидно, хуже, чем фельдфебель.

«Хорошо, что я не поменял удостоверение там, на станции», — подумал Мальцев.

Веснушчатый майор снова что-то сказал по-немецки. Фельдфебель перевел:

— У вас просрочено удостоверение личности.

— Я недавно из госпиталя, — ответил Мальцев.

— Вы работаете в штабе стрелкового корпуса?

— Нет, я командир роты автоматчиков.

— Почему вы везли тыловую сводку?

— Меня прикомандировали к группе тыла для охраны. Я возил пакеты.

— Куда везли?

— В Климовку.

— Там штаб армии?

— Я должен был передать на пункт сбора донесений, а оттуда пакеты отвозят в штаб.

— А где штаб?

— Это мне неизвестно.

Автоматчик, который стоял сзади, с силой двинул Мальцева прикладом в спину. Старший лейтенант подался от боли вперед, не удержался и упал на руки. Автоматчик ударил кованым сапогом по кисти правой руки. Мальцев не вскрикнул, хотя было очень больно, и понял, что немец перебил ему пальцы. Перед глазами поплыли черные мушки.

Майор что-то сказал.

Автоматчик вторично ударил.

Старший лейтенант слышал сквозь забытье, как веснушчатый майор вполголоса, шевеля губами, читает сводку:

— Мясо, комбижир, концентрат пшенный, концентрат гречневый… снаряды семьдесят шесть миллиметров… снаряды восемьдесят пять миллиметров… бензин…

Майор сделал паузу и что-то сказал переводчику.

— Почему бензин? — перевел фельдфебель.

Солдат поднял Мальцева, он с трудом, но четко сказал:

— Так машины у нас…

— А где в сводке фураж? Овес, сено?

— Я эту бумагу не читал, я вез пакет, — тихо сказал Мальцев.

— Что, у вас нет лошадей?

Мальцев внутренне сжался, он сразу понял, куда гнет майор, и, собрав силы, ответил:

— Лошадей хватает.

— Вы их кормите бензином? — перевел фельдфебель.

— Овсом кормим.

— А где берете овес?

— С собой привезли, в вагонах. Белоруссия разорена, где здесь овес возьмешь? — прямо глядя в голубые глаза веснушчатого немца, зло ответил Мальцев.

Немец нахмурился и что-то опять сказал переводчику.

Солдат больно ткнул автоматом в спину Мальцева, и тот понял, что допрос окончился и его уводят.

Когда старшего лейтенанта увели, заговорил полковник, сидевший на диване:

— Ну, вы довольны, майор, «языком»? Мои гренадеры, как видите, оказались на высоте.

— Автоматчик — ерунда. Я доволен вот этим, — ответил толстый майор, складывая в серый кожаный портфель тыловую сводку и даже сам конверт с пятью сургучными печатями.

— Соедините меня, пожалуйста, со штабом группы армий «Центр», — сказал он после паузы.

Связь дали быстро.

— Майор Вагнер, — доложил веснушчатый. — Захвачен «язык», господин генерал. Да, такой, какой нужен. С тыловой сводкой только что прибывшего стрелкового корпуса. — Майор спокойно выслушал ответ и продолжал: — Я срочно доставлю вам документы. Это то самое соединение, которое согласно сведениям источника разгружалось в Гомеле. Да, я слушаю. Безусловно, господин генерал. Донесение можно с уверенностью направлять. Здесь получены сведения, что из Гомеля ушли на восток три эшелона с танками. Да, я не сомневаюсь. У Модели сейчас будет жарко.

Майор медленно положил трубку, закурил и сказал, обращаясь к полковнику:

— Благодарю вас, господин полковник. Я надеюсь, что поисковая группа, добывшая «языка», будет представлена к награде.

— Да, конечно. Что делать с пленным?

— Мне он больше не нужен, — пожал плечами майор.

— Я могу вам задать вопрос как сотруднику абвера? — спросил полковник.

— Вы, разумеется, понимаете пределы моих возможностей в смысле ответов на вопросы, — вежливо сказал Вагнер, — но я слушаю вас.

— Вы полагаете, господин майор, что русские сейчас не будут наступать здесь, в Белоруссии, против группы армий «Центр»?

— Вы меня ставите в трудное положение, господин полковник, но я вам скажу: не будут. Это было бы глупо с их стороны. Леса, болота, дорог мало. Они будут наступать на юге, против Модели, или еще южнее и, возможно, в Прибалтике. Вас удовлетворяет мой ответ?

— Благодарю вас.

7

Небо, посеревшее от орудийных разрывов и пыли, вновь стало светлым. Артподготовка закончилась, и пехота довершила то, что не могла сделать артиллерия. А к концу дня по пыльным песчаным дорогам, через искореженные, взломанные, дымящиеся полосы вражеской обороны, по обозначенным саперами проходам двинулись танки.

Механизированный корпус и танковые полки кавалерийского корпуса устремились в прорыв по пыльным лесным грейдерам, с ходу преодолевая заболоченные участки и узкие речки с широкими поймами. Мотопехота подтягивалась на машинах.

Старший лейтенант Боев сидел под брезентовым шатром большого грузовика на длинном ящике со снарядами для «катюш».

— Не кури, старшой, и не очень там ворочайся, — предупредил его шофер, немолодой рыжеусый дядька, — не ровен час…

— Понимаю.

Этот день начался у Боева очень рано, даже можно сказать, он начался еще вчера, потому что утра он не ощутил. Ночью — томительное ожидание, а с рассвета земля и небо были охвачены шквалом артподготовки и бомбовых ударов. Черно-огненный смерч он наблюдал с командного пункта корпуса в бинокль, который ему любезно предложил адъютант генерала Шубникова, старшина Коваленко.

— Посмотри, корреспондент. Может быть, до смерти такое не увидишь, — сказал ему этот молодой чернявый парень в щеголеватом офицерском кителе со старшинскими погонами.

Артиллерия и минометы мехкорпуса в артподготовке не участвовали. Шубников вылез из окопчика и, покуривая, с подчеркнутым спокойствием сидел в холодке, под деревом, у телефона: ждал, когда будет прорвана во всю глубину вражеская оборона и командующий армией прикажет ему вводить корпус в прорыв.

В лесу, совсем близко и подальше, угрюмо урчали танки — механики-водители проверяли двигатели.

Боев совсем не спал в эту ночь: допоздна торчал в редакционном автобусе, дожидаясь, когда метранпаж сверстает его очерк, а корректор Галя вычитает набор. В полночь на попутных доехал до корпусного КП, чтобы не упустить начала сокрушения немецкой обороны.

Теперь он тоже на попутной ехал вперед, стремясь догнать танки передового подвижного отряда, уже, как ему сказали в штабе, вышедшего на переправу через крупную реку.

Колонна остановилась. Боев вылез из-под брезентового шатра на землю, размялся — болела голова, глаза воспалены от бессонницы. Он стал пробираться между стоящими впритык, одна к другой, машинами — опыт давно научил его при остановке колонны двигаться, а не стоять на месте.

Лес кончился. У черных, обуглившихся бревен сожженной деревни сходились две дороги — проселок и грейдер. И две колонны автомашин встретились на этом перекрестке и слились в одну колонну. Машины перегревались от жары и натуги, кипели радиаторы.

На перекрестке Боев увидел «виллис» начальника политотдела корпуса. Полковник Кузьмин — плотный, подвижный, в танковом комбинезоне и фуражке с черным околышком — расшивал пробку. Он не кричал, не нервничал, а просто поставил у перекрестка трех автоматчиков и сказал им:

— Одна колонна стоит, другая — двигается. Интервал — пятнадцать минут. Кто нарушит порядок — под арест.

Боев представился Кузьмину.

— А, корреспондент, — ответил полковник. — Поедешь со мной.

Старший лейтенант взобрался на заднее сиденье и, хотя длинные ноги нельзя было вытянуть — мешали запасные канистры с бензином, — сидеть было неудобно, обрадовался: наконец нашел надежный транспорт.

— Газету выпустили? — спросил Кузьмин, когда «виллис» тронулся.

Боев протянул полковнику листок с крупным заголовком «В бой за Родину».

Кузьмин бегло просмотрел газету, сложил ее вчетверо и засунул в нагрудный карман комбинезона.

Он хмурился, но, видимо, настроение у него было, в общем, хорошее — это заметил Боев и, осмелев, спросил:

— Будем бобруйскую группировку окружать?

— Увидишь, корреспондент. Увидишь.

Через полчаса они догнали танковую колонну. Командир — лицо черное от пыли, танкошлем пепельный — стоял в башне головной машины. Он увидел «виллис» Кузьмина, остановил колонну, ловко спрыгнул на землю.

— Капитан Савичев. Передовой отряд двадцать пятой танковой бригады двигается к переправе, — доложил чернолицый офицер.

— По времени укладываетесь? — спросил Кузьмин.

— На час опережаем, товарищ полковник, — не сдерживая широкой улыбки — зубы сверкнули на негритянском от пыли лице, — ответил капитан.

— Ну, бывай, — полковник пожал танкисту руку, — веди колонну, торопись. Тридцать третья уже форсировала реку.

Машина тронулась. Боев смотрел на бритый затылок Кузьмина, покрытый капельками пота, и думал: «Привычная обстановка для него — бой».

— Крепкий, видно, парень, исполнил свой долг. Не помогла им тыловая сводка, — тихо сказал Кузьмин.

— Извините, вы что-то сказали?

— Да это я про себя. Твоего ротного вспомнил. Мальцева. Сиди.

Кузьмин вынул из планшета карту и развернул ее. Жирная стрела пересекала зеленые пятна лесов, синюю штриховку болот, причудливые изгибы рек. Стройные красные флажки с четкими буквами и цифрами, старательно выведенные опытной рукой штабника, обозначали рубежи и время, когда танки должны их достичь. Стрела уходила далеко на запад, туда, где кончалась карта.

Машина, завывая, шла рядом с колонной танков, почти касаясь их серых от пыли стальных бортов.

Вместо эпилога

Из мемуаров генерал-полковника Г. Гудериана

«В то время как на фронте в Нормандии развертывающиеся передовые части западных союзников готовились осуществить против нашего фронта наступление, на восточном фронте развернулись события, непосредственно предвещающие чудовищную катастрофу. 22 июня 1944 г. по всему фронту группы армий „Центр“ русские перешли в наступление, введя в бой сто сорок шесть стрелковых дивизий и сорок три танковых соединения. В результате этого удара группа армий „Центр“ была уничтожена. Мы понесли громадные потери».

(Г. Гудериан. Воспоминания солдата).

Из книги генерала вермахта Курта фон Типпельскирха

«…Войска 1-го Белорусского фронта под командованием Рокоссовского начали наступление против 9-й армии из района северо-западнее Рогачева и вдоль Березины в направлении Бобруйска. События развивались здесь примерно так же, как и на фронте обеих соседних армий. В течение первого дня были вбиты глубокие и широкие клинья. На следующий день наметилось окружение корпусов, занимавших оборону в районе Бобруйска.

Генеральный штаб сухопутных войск понял всю глубину опасности и признал, что значение происходящих событий далеко выходит за рамки группы армий „Центр“…»

(К. Типпельскирх. История второй мировой войны).

Из воспоминаний Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского

«Успех наших войск в Белорусской операции, на мой взгляд, в значительной мере объясняется тем, что Ставка Верховного Главнокомандования выбрала удачный момент. Советское командование, в руках которого находилась полностью стратегическая инициатива, сумело всесторонне подготовить операцию, обеспечить тесное взаимодействие четырех фронтов».

(К. К. Рокоссовский. Солдатский долг).