1

Когда Мальцев вылез из танка, он увидел прямо перед собой насыпь с зеленеющей травкой, широкое шоссе на насыпи и вдали, в серой дымке мелкого весеннего дождика, небольшие домики, окруженные деревьями.

На шоссе догорали два танка, а гитлеровские танкисты в черных комбинезонах — трое — сидели около насыпи. Рядом стоял красноармеец-автоматчик и курил.

Из переднего люка вылез на землю механик-водитель старшина Кононов. Он подставил ладони под моросящий дождик и обтер лицо.

Размялся, вынул из нагрудного кармана кисет с табаком, закрутил цигарку.

— Нет ли спичек, Николай? — спросил он Мальцева. Тот подал коробок.

Старшина зажег цигарку, затянулся и сказал:

— Неплохо мы сработали, командир.

— Неплохо, — спокойно ответил Мальцев. — За нами вот эти два.

Он показал на догорающие танки:

— Еще один сжег Косарев. А четвертый артиллеристы подбили.

— А там что? — спросил Кононов, показывая на домики за насыпью.

— Там уже Берлин, вернее, пригород. Но где-то здесь начинается трамвайный путь. Я смотрел по карте.

Батальон капитана Косарева оседлал шоссе, вернее, автостраду и закрепился за насыпью.

Косарев сразу же доложил о захвате автострады командиру бригады полковнику Гольцеву, тот — командиру корпуса.

Генерал Шубников сам приехал на КП бригады, чтобы быть ближе к бою.

КП располагался на опушке леса около каменного фольварка, с чердака которого можно было увидеть автостраду.

Генерал приказал направить в район автострады два самоходных полка и всю артиллерию.

— Это, сам понимаешь, кольцевая автострада, — сказал Шубников полковнику Гольцеву, — а дальше Большой Берлин, пригороды. Сегодня ночью мы будем вести бой на улицах самого города, район Вейсензее. Передай, кстати, майору Косареву мою благодарность.

— Он капитан.

— Майор. Есть приказ по армии. Пусть представит к награде всех, кто вышел на автостраду.

К вечеру бой разгорелся с новой силой. Но теперь на автостраде был не один батальон Косарева, а весь первый эшелон корпуса и почти вся корпусная артиллерия.

Подходили и стрелковые части — шагали пехотинцы. Показались и повозки, которые тащили маленькие крепкие лошадки. Шли грузовики с боеприпасами, двигались пушки.

Через боевые порядки танков и пехоты проносились снаряды тяжелой артиллерии.

2

— Иди, земляк, за мной. Не теряйся.

Это сказал Батьянов, и Боев подумал: почему, собственно, старшина зовет его земляком — ведь Батьянов из Якутии. Потом вспомнил: да, верно, еще в Померании, когда он, Боев, как корреспондент корпусной газеты шел в передовом отряде мехкорпуса, а точнее, ехал в бронетранспортере взвода разведки старшины Батьянова, тот на привале (на талом снегу они расстелили плащ-палатку, нарезали сало и хлеб) спросил Боева, где он родился. Боев ответил: в Череповце. «Выходит, мы земляки, — сказал Батьянов, завинчивая пестро-желтую пробку, — я там в сороковом году лето погостил. У тетки. Тихий городок. Рыбалка хорошая».

Боев, по существу, никогда не был в Череповце; его увезли родители в Ленинград, когда ему не минуло и года, но в его семье часто вспоминали этот городок.

Боев шел за Батьяновым след в след. Батьянов вполне ориентировался в этой кромешной тьме, и потому казалось, что если он так будет идти за старшиной, то не собьется, не свалится в какую-нибудь канаву или воронку и не нарвется на мину.

Впрочем, не все время было темно. Когда в небо вздымалась ракета, тогда были видны черные скелеты деревьев и стены целых и разрушенных домов широкой берлинской улицы.

— Ты знаешь, куда мы идем? — спросил Боев.

— Главное — спокойствие. Придем.

— К немцам?

— Не паникуй, они за каналом. Разве что на разведку ихнюю напоремся, но им сейчас не до разведки.

Сзади шагали солдаты — четверо. Они шли походкой разведчиков — «на лапах». Боев чувствовал их дыхание, но не слышал, как их сапоги касаются склизкой брусчатки. Он тоже старался идти тихо. Не получалось — два шага тихие, а потом сапог обязательно хлюпнет в лужу или скользнет по битому кирпичу, громко чавкнув.

— Пришли, — сказал Батьянов, — стоп.

— Куда?

— Куда надо. Здесь заночуем.

— Где?

Батьянов не ответил. Он уверенно бухнул сапогом в какую-то дверь. Боев подумал: как он, черт возьми, узнал, что именно этот дом цел, не разрушен?

Дверь открылась быстро, как будто Батьянова здесь ждали, и тоненькая ленточка от керосиновой лампы, которую держал человек в черном пальто, наброшенном на пижаму, пересекла тротуар.

День был для Боева утомительным. Почти до вечера он бродил по улицам Берлина, разыскивая штаб корпуса. Устал. Дома казались пустыми, замшелыми, давно лишенными человеческого присутствия, но он знал, что немцы, покинув квартиры, сидят в подвалах и ждут своей судьбы, которая решается на улицах и площадях гигантского города. Наших солдат тоже не было видно — они вели бой в центре Берлина, и орудийные, танковые и минометные выстрелы слились в протяжный гул, который вот уже седьмые сутки висел над городом. Подсобные и тыловые службы, штабы располагались либо в первых этажах больших домов — в бывших конторах и магазинах, — либо в подвалах. На чердаках — наблюдательные пункты. Иногда по улице мчался куда-то танк, грузовик с пушкой на прицепе, колонна бензовозов.

За те дни, что Боев был в городе, он заметил, что война здесь какая-то особенная, не такая, какую он привык видеть вот уже четыре года.

Город был огромен и, в общем, совсем не похож на города, какие встречались на пути механизированного корпуса от Курской дуги до Одера. У Боева хранилась карта-план, очень подробная и, наверное, точная, на которой даже заштрихованы районы, разбомбленные американской авиацией. Но он так и не мог понять этот город, похожий не на столицу страны, а как бы на маленькую страну: городки особняков, озера с островами парков, каналы, серые улицы, снова парки…

Когда они шли к Берлину от Одера, то Боева, да и не его одного, удивляло, почему так долго не видно пригородов Берлина. Лес, лес, небольшие стандартные поселки, снова лес. Берлин, который был совсем рядом, после того как наши танки и пехота прогрызли Зееловские высоты, не давал знать о себе. Он появился внезапно. Когда двадцать первого апреля танковый батальон майора Косарева перевалил через насыпь кольцевой автострады, все увидели, что впереди в дождевой сетке — Берлин. Танки остановились около маленьких, совсем игрушечных садовых домиков. За этими домиками просматривалась серая улица с четырехэтажными серыми домами.

— Вейсензее, — сказал Косарев подошедшему к нему Боеву. Комбат — широкоплечий, плотный — стоял у своего танка с картой в руках. — Вейсензее, корреспондент, понимаешь?

— Понимаю. Исторический момент, северо-восточная окраина Берлина.

— То-то, брат. Ну иди теперь в «летучку», а мы туда двинем. Улица, конечно, пристреляна. Да и фаустники в подвалах. Это точно. Будет бой, иди.

Боев вернулся в ремонтную «летучку», в которой ехал. Но через два часа, когда батальон, потеряв всего два танка, вошел в Вейсензее и остановился у разрушенного переезда через железнодорожный путь, дожидаясь пехоту, он смог, выпрыгнув из «летучки», постоять на земле Берлина.

Разыскав редакцию — ее «студебеккер» и ЗИС стояли за дамбой кольцевой дороги, — Боев написал маленький репортаж «Мы в Берлине», сдал в набор и уехал на попутной машине в передовые части, уже углубившиеся в северо-восточную и восточную окраины города.

В Вейсензее снова попасть не удалось. К утру туда подошли пехота и артиллерия, начался упорный уличный бой.

Маршал Жуков, который держал в своих руках ход сражения за Берлин, приказал командиру мехкорпуса обогнуть город с севера и северо-запада и через сутки ворваться в его окраинные районы уже не с востока, а с запада.

Мехкорпус генерала Шубникова прошел вместе со стрелковыми дивизиями район Веддинга, Плетцензее и оказался в районе больших электротехнических заводов — Симменсштадте. Заводы были сильно разрушены авиацией, однообразные кирпичные дома, выстроившиеся в ряды скучных улиц, — почти целы.

Стрелковые части несколько задержались — им пришлось очищать квартал за кварталом, где еще было сопротивление, а танки с ходу ворвались в Симменсштадт.

Сбив заслоны, бригада полковника Гольцева вышла на берег Шпрее. Подоспели и самоходно-артиллерийские полки, мотострелковые батальоны.

Под артиллерийским огнем саперы начали ладить переправу. По искореженным фермам взорванного железного моста мотострелки переправились на тот берег и захватили плацдарм. Саперам стало легче работать — пулеметный огонь теперь гитлеровцы вести не могли.

К вечеру по понтонному мосту на плацдарм смогли перейти танки и самоходки. Теперь они вели бой в большом центральном районе — Шарлоттенбурге.

Эти заключительные бои были трудными. Улицы в западной части Берлина целые, крепкие. Танкам трудно маневрировать, а в каждом окне может таиться опасность — противотанковая пушка или фольксштурмовец с фаустпатроном. Поэтому танки двигались осмотрительно, им помогали автоматчики десанта, стреляя по предполагаемым засадам.

Но корпус неуклонно двигался вперед, охватывая своими танками и артиллерией веер улиц, идущих к Тиргартену, где был рейхстаг, который штурмовали общевойсковые армии с востока и северо-востока.

Впервые за всю войну — на западе и на востоке — бои в таком гигантском городе, как Берлин, вели танковые соединения.

1-я гвардейская танковая армия генерала Катукова двигалась с юго-востока вместе с 8-й гвардейской армией генерала Чуйкова.

Корпуса 2-й гвардейской танковой армии генерала Богданова, войдя в северо-восточные окраины города, теперь охватывали Берлин с севера и запада, частью сил устремляясь к Потсдаму, а другой частью ворвались в центральный район — Шарлоттенбург и теперь вели бои на подступах к Тиргартену, последнему оплоту гитлеровской обороны.

Но сейчас шли тяжелые бои на улицах гигантского города, опоясанного сетью надземной железной дороги, превращенной в оборонительный рубеж. В столице было множество каналов, протекали две большие реки — Шпрее и Хафель, и все это было заковано в гранит и бетон. Парки, большие водоемы, дома с забетонированными нижними этажами, превращенные в узлы обороны, огромные железобетонные бункеры на перекрестках — все это надо было преодолеть пехоте, танкистам, артиллеристам, саперам.

Трудные, упорные бои…

С юга, форсировав Ландверканал, наступала 3-я гвардейская танковая армия генерала Рыбалко. На юго-западные окраины города и на Потсдам двигались корпуса 4-й танковой армии генерала Лелюшенко.

Славная танковая гвардия завершала здесь, в германской столице, свой героический путь. Правда, двум танковым армиям еще предстояли новые марши и новые бои — уже не за Берлин, а за Прагу.

3

Наконец танки оказались не на хмурой окраине города с ее бесконечным потоком ровных серых строений, а прямо в центре — на широком бульваре с пестро-нарядными и, что совсем удивительно, почти целыми домами. Боев, приехавший на попутной машине со снарядами в Шарлоттенбург, зашел в один из таких домов. Лестница дубовая, очень чистая, с красным ковром, прижатым надраенными до блеска медными прутьями. Квадратные черные двери. Боев нажал бронзовую фигурную ручку — дверь поддалась. Не заперто. Почему? Боев вошел в квартиру и в прихожей увидел белую наволочку на метле, приставленной к креслу. Это, очевидно, был знак капитуляции: потому и двери открыты. Боев прошел по ковровой дорожке в столовую. Стол застелен желтой цветастой скатертью с кистями, в буфете черного дерева — саксонская посуда. Все чинно, благородно. Нет перевернутых вещей, открытых чемоданов.

Видно, без спешки покинули обитатели квартиры свое жилище, оставив все в полном порядке. Боев спустился в подвал, толкнул дверь. При тусклом свете керосинового фонаря он увидел людей — женщин, детей и стариков, — очень тихо сидевших на скамейках вдоль стен. Различить лица было трудно, и Боеву показалось, что когда он вошел и закрыл за собой дверь, то в подвале стало еще темнее и тише.

Он почему-то сказал: «Гутен таг», — и вышел из подвала на улицу. Улица была такой же пыльной, как и вчера, только пыли не было видно, ее прибило ночным дождиком. Выстрелы слышались справа, за парком.

— Далеко немцы? — спросил Боев пробегавшего через улицу солдата в серой трофейной кожанке.

Солдат удивленно посмотрел на корреспондента.

— Немцы?

— Ну да.

— Так вот они.

Он кивнул на высокий серый дом с пустыми окнами.

— Ты откуда? — спросил Боев. — Из бригады Гольцева?

— Ну да.

— А куда бежишь?

— Я связной командира батальона майора Косарева. Может, знаете?

— Знаю Косарева.

— И я вас знаю.

Боев поправил пилотку и улыбнулся. Теперь и он узнал солдата.

— Твоя фамилия Павлов.

— Он самый.

Боев вспомнил, что с этим самым Павловым он беседовал около Кюстрина, в лесу на плацдарме. Беседовал, но не написал ничего — потерял блокнот. А материал был хороший. Павлов оградил метким автоматным огнем наш танк от немецкого фаустника. Теперь Боеву было неловко за себя. Солдат явно добросовестнее относился к своей службе, чем он к своей.

— Так где ваши танки?

— Вот и танки, — солдат кивнул по направлению к тому же серому дому.

Боев ничего не увидел.

— Где же? — переспросил он.

— Дак вот они, в подворотнях.

Он с удивлением посмотрел на капитана: «Чудной, спрашивает одно и то же. Он и тогда в лесу спрашивал по нескольку раз об одном, все допытывался, как я трех фаустников срезал. Потом о доме спрашивал, о первом бое. Говорил — напишу о тебе в газете. Может, и написал. Газет я давно уж не видел, с самого Одера…»

Теперь Боев заметил наконец танки. Они стояли по правую и левую сторону улицы — в подворотнях и в домовых проломах.

Вместе с Павловым они дошли до танка командира батальона.

Косарева в танке не было. Он сидел на стуле, внутри пролома, и рассматривал карту. Комната была завалена стульями, столами, какими-то ящиками и фаустпатронами. По большой блестящей никелем стойке и батарее бутылок в буфете Боев понял, что здесь была пивная.

— Здорово, корреспондент.

Косарев, невысокий, широкоплечий, с улыбающимся лицом, растопырив как для объятья, руки, шел навстречу.

— Я тебя сейчас одной штукой угощу. Ну-ка, Павлов, принеси.

Вестовой проворно выбежал из пивной и сразу же вбежал обратно. В руках у него был плоский картонный ящик.

— Забирай, корреспондент, — сказал Косарев. — Дарю.

— А что это?

— Открывай ящик, увидишь.

Боев оторвал картонную крышку, в ящике лежали круглые коробки немецкого шоколада для летчиков. Он знал этот шоколад.

— Я возьму одну штучку. А ящик мне класть некуда. Я своим ходом.

— Не хочешь, так я и этот ящик немецким детишкам отдам. Я тут в подвалы уже отправил пять таких ящиков. А то они там голодные сидят.

В помещение вбежал Павлов и громко сказал, обращаясь к комбату:

— Полковник.

— Где?

Боев вышел из помещения и увидел машину и подтянутую фигуру командира бригады полковника Гольцева.

— Чего вы тут делаете? Отдыхаете? Вон, я вижу, и бутылочки какие-то замысловатые разыскали.

Полковник кивнул на бутылки, стоящие в шкафу сзади пивной стойки.

Боев смотрел на полковника и не понимал, шутит тот или говорит серьезно. Косарев стоял, прижав руки к комбинезону.

А Гольцев гудел своим строгим баском:

— Да, на этот счет ты мастер. Видишь, сколько всего раздобыл. Поди, добывал целый день. Притомился на этом деле. А теперь и отдохнуть можно. А немцы? Бог с ними. Пускай себе сидят по-соседски. Они нам не мешают, чего нам их тревожить. Глядишь, через недельку сами сдадутся. Война измором. Хорошее дело. Молодец, Косарев, молодец.

— Здесь была пивная, товарищ полковник. А бутылок мы не трогали. Некогда. Я с утра пробую выбить немцев из этих домов, — оправдывался Косарев, не изменяя своей напряженной позы. — Сунулись, два танка потеряли. У них в каждом окне фаустник. Из водосточных люков и то садят…

— А ты еще раз попробуй. Глядишь, еще тебе парочку сожгут. Ты о подвигах, поди, своих корреспонденту рассказываешь. Нечего сказать, подвиги. Два квартала за день прошли. Видишь ли, дом помешал. Фаустники. Да что вы их, этих фаустников, первый раз видите? Не вы их били на Одере и в Вейсензее? А, Косарев?

— Так точно.

— Что «так точно»? Ну ладно. Шутки в сторону. Дело делать надо.

Они вышли на улицу.

Смеркалось. Только впереди по-прежнему горело какое-то здание и огонь ярко освещал площадь, обрамленную большими серыми домами — теми самыми домами, о которых говорили Косарев и командир бригады.

— Дай-ка твою карту, — сказал полковник.

В просвете витрины возникла высокая фигура в танкистском комбинезоне.

Гольцев оторвался от карты.

— Это ты, Батьянов?

— Так точно, товарищ полковник. — Батьянов вошел в помещение, положив на прилавок автомат, и сразу вышел через пролом.

— Ты откуда?

— Оттуда, товарищ полковник. Смотрел улицу…

— Ну и как там?

— Эта улица у них называется Кант-штрассе.

— Знаю. Впереди должен быть вокзал.

— До вокзала неблизко. Да он и не на этой улице, а чуть левее! На другой. Я дошел с ребятами до самого конца улицы — дальше мост.

— Какой мост?

— Справа и спереди тянется линия надземки. Высокая насыпь, на концах улицы проходы, но они заложены кирпичами и бетонными плитами. А в конце Кант-штрассе железный мост, но проход под ним тоже заложен.

— Танками не пробить?

— Нет, танковая пушка не возьмет. Надо звать саперов и взрывать.

— Саперов я уже вызвал.

— Но чтобы они подошли к мосту и свою работу сладили, надо им помочь огнем из танков.

Гольцев повернулся к Косареву:

— Кто у тебя здесь есть из опытных ребят?

— Я могу повести танки.

— Нет, ты здесь нужен. Здесь чья рота?

— Голубцова.

— Я что-то его не помню. Он новенький?

— Да, с Вислы.

— А Мальцев где?

— Танком командует. Вон его машина стоит.

— А ну-ка позови его.

В подвал вошел маленький танкист с погонами красноармейца.

Гольцев приветливо улыбнулся:

— Здорово, Мальцев. Как жизнь идет?

— Воюем, товарищ полковник.

— Ладно. Вот что, Мальцев, поведешь роту. Надо пробиться к мосту, что впереди на этой улице. Осторожно, но без задержек.

— Понятно.

— Батьянов, что это вот здесь, около моста? — Полковник показал на карте.

— Это, наверное, театр. Большое такое здание, красивое, с куполом и почти цело.

— Так вот, пройдете, ведя огонь с ходу, к этому театру. Встанете за стеной и будете стрелять по баррикаде, что под мостом. Стрелять бронебойными. Десантники вас оградят от фаустников. Баррикаду вы не пробьете, но они тоже не смогут под огнем помешать нашим саперам подойти. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник.

Перед тем как уйти к своему танку, Мальцев приветливо улыбнулся Боеву.

— Здравствуйте, товарищ капитан.

— После боя встретимся, — ответил Боев.

В подвал вошел командир роты — старший лейтенант Голубцов, доложил по форме.

— Ты, Голубцов, не обижайся, — сказал полковник, — сейчас роту поведет Мальцев. Ты с какого года на войне?

— С сорок четвертого.

— Ну вот, ты в училище строевую рубал, а Мальцев уже ротой на Калининском фронте командовал. Вот и сейчас роту поведет.

— Я понял, товарищ полковник.

— Ну раз понял, значит, молодец. Если что, заменишь Мальцева. А сейчас действовать по его рации.

Солнце уже почти зашло. Темнело. Посреди улицы — ряды деревьев с молодой листвой. Улица пуста. Только справа и сзади — гул канонады да огонь пожарища впереди не погас.

— Вон, видишь, Косарев, колокольню?

— Вижу, большой отбит кусок.

— Это, судя по карте, Кайзеркирха. Она уже за насыпью. Там дальше зоосад и Тиргартен. Ты возглавишь вторую роту, пойдете по параллельной улице. Пробьемся через насыпь надземной железной дороги, откупорим этот мост, и мы, считай, задачу выполнили. С востока и северо-востока Тиргартен уже охватили наши общевойсковые армии. Идет бой за рейхстаг и имперскую канцелярию. В парке встретимся с нашими. Надо пробиться через насыпь. Надо.

— Пробьемся.

— Сейчас прибудет саперный взвод. Ты посади его на танки. А я поеду на свой КП, надо докладывать генералу Шубникову.

И, обращаясь к Боеву, добавил:

— Хочешь, корреспондент, поедем со мной?

— Спасибо, товарищ полковник.

— Ну, желаю успеха.

Машина выехала из дворовой арки и, прижимаясь к стенам домов, прямо по тротуарам стремительно помчалась в сторону парка.

Когда полковник уехал, Мальцев подошел к Батьянову.

— Слушай, старшина, ты меня не помнишь?

Батьянов внимательно посмотрел на танкиста.

— Не помню, браток.

— А ведь ты меня спас, из плена вызволил.

— Где же это?

— В Белоруссии, под Слуцком…

— Знаешь, парень, многое у меня на войне было. Черт его знает, может, я и тебя где-то видел. Я что-то вспоминаю. Ты у немцев в сарае сидел.

— Точно.

— Помню, браток, это дело. Только вот тебя в лицо не запомнил, прости.

— Да чего там. Спасибо тебе, старшина.

— Чудак, спасибо. Вот выбьешь их из пролома надземки, тогда и будет спасибо. Бывай, браток. Мне ехать надо. Начальнику штаба докладывать.

Батьянов крепко пожал руку Мальцеву и быстро зашагал к своему бронетранспортеру, стоящему во дворе.

А через два часа комбат майор Косарев доложил полковнику Гольцеву, что рота Мальцева и саперный взвод пробили баррикаду и что батальон ведет бой в зоологическом саду.

— Мальцев жив? — спросил Гольцев.

— Жив. Вот он здесь, рядом стоит.

— Ну и молодец. Передай ему, что он награжден орденом Отечественной войны первой степени. Тебя тоже не забудем. Молодцы.

4

Полковник Вагнер взглянул в окно. Все как будто спокойно. Так же стоят ровненькие чистенькие домики. Листья на деревьях начали распускаться. Весна.

Он взял из бювара лист бумаги и перечитал: «20 апреля. Передовым танковым подразделениям русских удалось прорваться в район Барута, находящегося в 18 км от Цоссена.

На основании событий этого дня на фронтах можно сделать следующие выводы относительно преследуемых противником целей: на фронте советских войск четко вырисовывается направление главного удара на Берлин, в то время как наступление в Саксонии и в районе Штеттина имеет целью сковать крупные немецкие силы, прорвать в нескольких местах оборону и как можно дальше продвинуться на запад».

Эту запись в Дневнике штаба оперативного руководства вооруженными силами полковник сделал вчера.

А сегодня? Русские танки уже не в Баруте, а почти рядом с Цоссеном, этой цитаделью генерального штаба. И в военном городке, в его надземных и подземных помещениях, почти пусто. Еще вчера все начальство, да и не только начальство, спешно эвакуировалось в Крампниц, что недалеко от Потсдама. Жгли бумаги, паковали документы в чемоданы и ящики.

А здесь осталась небольшая группа офицеров генштаба и он, Вагнер, за старшего.

Русские танки вот-вот должны появиться у Цоссена. Данные разведки, это знал Вагнер, показывали, что сюда движется 3-я гвардейская танковая армия генерала Рыбалко. Вагнер знал эту армию. Еще когда он служил у фельдмаршала Манштейна на Украине, ему не раз приходилось отмечать на оперативной карте дерзкие маневры этой танковой армии.

Трудно поверить, это не укладывалось в голове Вагнера, русские танки у Цоссена — мозга вермахта. Ведь именно здесь, в Цоссене, разрабатывался план «Барбаросса», призванный уничтожить Советскую Армию, сокрушить Советский Союз. Там было все рассчитано, все запланировано, все учтено. И Вагнер, тогда майор в танковом корпусе Манштейна, который перевалил через советскую границу в Прибалтике, был, как и все, твердо уверен, что через несколько недель война придет к победному концу. А что произошло? Советские танки здесь, у Цоссена. Может быть, завтра, послезавтра русские солдаты будут в этом кабинете и какой-нибудь офицер или генерал сядет за этот стол. Нет, это не укладывается в голове.

Он знал, что несокрушимая оборона по Зееловским высотам прорвана войсками маршала Жукова и сегодня утром 1-я и 2-я гвардейские танковые армии вместе со стрелковыми соединениями уже ведут бой на восточных и северо-восточных окраинах Берлина. В район Вейсензее вошли русские танки. Снаряды дальнобойных орудий рвутся в районе имперской канцелярии и рейхстага.

Да и Крампниц, куда перебрался генштаб, не сегодня-завтра будет под ударом.

С юга к Берлину стремительно движется фронт маршала Конева.

Жуков, Конев — сколько раз Вагнеру, когда он служил и в штабе фельдмаршала Манштейна, и позже, в генштабе, приходилось вписывать в оперативные сводки их имена…

Полковник Вагнер встал из-за стола, положил отпечатанный листок в кожаный портфель и нажал кнопку звонка.

В кабинет вошел высокий подтянутый фельдфебель.

— Слушайте, Шульц, вы запаковали ящики?

— Так точно.

— А машины пришли?

— Только два грузовика.

— А где моя легковая машина?

— На ней уехал генерал Крафт. С его машиной что-то случилось.

Вагнер хотел выругаться, но промолчал, неудобно при фельдфебеле.

— Хорошо. Грузите машины. Я скоро выйду.

Фельдфебель ушел. Вагнер из ящика стола вынул кобуру с «вальтером», прикрепил ее к ремню. Еще раз оглядел кабинет. Над столом висел портрет фюрера. В шкафах были открыты дверцы и стояли пустые картонки для дел. Он взял портфель, надел кожаное пальто и вышел из кабинета.

На улице было тепло. Светило солнце. Ветер шевелил молодую листву на деревьях.

Но Вагнер уже явственно слышал гул, который доносился с юга и с юго-востока. Значит, они здесь будут или сегодня ночью или завтра.

Он оглядел машину. Конечно, не очень приятно, ему, полковнику, ехать в грузовике.

Фельдфебель доложил, что все погружено, а офицеры его группы уже разместились во втором грузовике.

Добраться до Крампница было совсем не просто. Вагнер несколько раз останавливал машины, рассматривал карту, уточняя маршрут. Лавина советских войск охватывала Берлин с трех сторон, и, это совершенно ясно, в ближайшие дни город будет окружен.

9-я армия генерала Буссе отрезана от Берлина и находится в окружении в лесистом районе южнее и юго-восточнее города. 12-й армии генерала Венка Гитлер приказал прекратить сопротивление на фронте американо-английских войск, покинуть там боевые позиции и устремиться на восток, чтобы пробиться в Берлин, спасти положение.

Четыре дня Вагнер находился в Крампнице, где царила полная неразбериха. Давались какие-то указания, кто-то приезжал, кто-то уезжал. Прибыли из Берлина Кейтель и Йодль, но потом куда-то уехали.

Несколько раз Вагнера вызывал его непосредственный начальник генерал Крафт, информируя об обстановке в Берлине, несколько раз он сам звонил генералам, командовавшим в Берлине участками обороны.

Генерал Крафт, всегда спокойный и сосредоточенный, на этот раз был явно растерян, говорил сбивчиво, смотрел куда-то в сторону.

— Какие будут указания, господин генерал? — настойчиво спросил Вагнер.

Генерал зло посмотрел на полковника и, помолчав, сказал:

— А вы ведете журнал боевых действий?

— Да, господин генерал.

— Это необходимо для истории. Но, извините, я должен ехать в войска.

По выражению лица генерала Вагнер понял, что речь идет совсем не о войсках. Просто генерал ищет спасения.

Вагнер вернулся в свою комнату на втором этаже офицерского казино, маленькую, грязную — ее давно никто не убирал, — заваленную какими-то ящиками. Снизу из гостиной казино — Вагнер знал это довольно красивое помещение, круглое, с большим камином и огромной люстрой, — слышался шум и какие-то выкрики. Там, это он понял, шел кутеж.

Полковник открыл свой кожаный бювар, вынул из кармана записную книжку, достал из стола пачку бумаги, расстелил карту-план Берлина и начал писать:

«22 апреля 1945 г. Гитлер принимает наконец для самого себя решение не бежать на юг, а лично руководить борьбой за Берлин и остаться в имперской канцелярии.

Около 15 часов в имперской канцелярии в последний раз проводится большое оперативное совещание. Во время этого совещания Гитлер в первый раз официально высказывает мысль о том, что война проиграна. Он обвиняет генералитет и своих помощников в неверности и в предательстве и говорит, что хочет покончить с собой. Однако время для этого еще не наступило. В этих условиях, когда он решает остаться в Берлине, его ближайшие помощники, в том числе Кейтель и Йодль, вызываются остаться с ним в имперской канцелярии. Однако он приказывает генерал-фельдмаршалу Кейтелю, генерал-полковнику Йодлю и рейхслейтеру Борману лететь на юг, чтобы продолжать оттуда руководить операциями. Но все трое отказываются выполнить этот приказ. Тогда Гитлер принимает предложение Йодля снять с фронта против англосаксов все войска, бросить их в бой за Берлин и самому руководить через ОКВ этой операцией.

После этого последнего общего оперативного совещания ставка верховного главнокомандования вооруженных сил и штаб оперативного руководства вооруженными силами переносятся в Крампниц и объединяются там в единый штаб ОКВ.

В Берлине обстановка становится все более угрожающей. В это воскресенье, как и несколькими днями раньше, жители города стоят в бесконечных очередях перед продовольственными магазинами в надежде получить еще что-либо съедобное на предстоящие дни блокады…

23 апреля 1945 г. Битва за Берлин приняла особенно ожесточенный характер. Севернее Берлина советские войска пытаются форсировать Хафель.

Генерал-фельдмаршал Кейтель, посетив корпус Келера, направляется в штаб 12-й армии. В 10 часов он прибывает к генералу Венку, находящемуся в лесничестве „Альте Хелле“ около Визенбурга, и обсуждает с ним план наступления на Берлин в направлении Потсдама с целью соединиться с войсками 9-й армии. Таким образом, с армии снимается стоявшая до сих пор перед ней невыполнимая задача борьбы на два фронта и она может целиком посвятить себя борьбе против Советов.

В 15 часов Кейтель и Йодль снова отправляются в сопровождении своих адъютантов для доклада в имперскую канцелярию. Здесь они в последний раз видят Гитлера.

После оперативного совещания в имперской канцелярии и возвращения в Крампниц генерал-фельдмаршал Кейтель, уверовавший в то, что его личное воздействие может благоприятно повлиять на развитие операций в районе Берлина, сразу же снова направляется в штаб 12-й армии.

24 апреля 1945 г. Преодолевая ожесточенное сопротивление немецких войск, русские продолжают наступление и вышли в район юго-восточнее Бранденбурга, южнее Потсдама, севернее Кенигс-Вустерхаузена, а также заняли восточную и северную окраины столицы.

Командование все еще питает надежду, что в результате наступления войск 12-й армии, расположенной западнее и юго-западнее Берлина, удастся задержать наступление войск противника, продвигающихся с юга, а также продвижение вражеских сил, пытающихся охватить Берлин с севера и северо-запада.

В 19 часов 45 минут 12-я армия получает приказ о наступлении на Берлин. Но к этому моменту 12-я армия уже больше не в состоянии создать сплошной фронт, обращенный на восток. Наступление на противника приходится вести отдельными боевыми группами, чтобы замедлить его дальнейшее продвижение. Район действий армии ограничивается с севера рубежом Виттшток — Альтруппин — Герцберг — Креммен — Руппинский канал. На юге разграничительная линия армии проходит примерно по рубежу Дессау — Котбус…

На севере армия примыкает к войскам группы армий „Висла“, которая все еще носит такое наименование, хотя вся Висла, за исключением Данцигской низменности, уже в течение нескольких месяцев в руках противника.

Начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами отдает особую директиву, предписывающую бросить все имеющиеся в распоряжении силы против смертельного врага, против большевизма. При этом не следует обращать внимания на то, что англо-американские войска могут овладеть значительной территорией.

25 апреля 1945 г. В течение всего дня внимание всех приковано целиком и полностью к развитию событий в районе Берлина. Для главного командования все задачи отходят теперь на задний план. Главная задача— это оказание помощи и деблокирование войск, находящихся в столице. По поступающим донесениям, под Берлином борьба ведется за каждую пядь земли. Но тем не менее русским удается овладеть рубежом Бабельсберг — Целлендорф — Нёйкёльн. В восточной и северной частях города идут ожесточенные уличные бои. Русские войска, совершающие обходный маневр севернее Берлина, достигли своими передовыми танковыми частями района Науэна и Кетцина…

Намечавшееся первоначально сосредоточение всех сил 12-й армии для наступления на Берлин оказывается невозможным вследствие развития обстановки. Ютербог переходит в руки русских. 20-й корпус Келера на протяжении всего дня отбивает танковые атаки противника. Город Потсдам полностью окружен. В районе Торгау на Эльбе впервые соединяются советские и американские войска.

Однако фюрер, очевидно, пришел в себя после потрясений 22 апреля. Он считает, что борьба за Берлин не проиграна. В 19 часов 15 минут гросс-адмирал Дениц, находящийся в Плене (Гольштейн), получает радиограмму, в которой Гитлер называет сражение за Берлин „битвой за судьбу Германии“. В связи с этим все остальные задачи и другие фронты имеют, по его мнению, второстепенное значение. Он приказывает гросс-адмиралу отказаться от выполнения всех задач, непосредственно стоящих перед военно-морским флотом, и поддержать эту борьбу путем переброски войск по воздуху в самый город, а также водным путем и по суше для усиления сражающихся под Берлином войск.

26 апреля 1945 г. Генерал-фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль, обеспечивая выполнение отданных приказов, занимаются почти исключительно организацией наступления на Берлин с целью его деблокирования.

Обстановка здесь еще более осложнилась. Во всех предместьях города идут ожесточенные уличные бои. Противник занял Целлендорф, Штеглиц и находится в южной части аэродрома Темпельгоф. Идут бои в районе Силезского и Герлицкого вокзалов. Между Тегелем и Сименсштадтом войска совместно с подразделениями фольксштурма и гитлерюгенда отбивают ожесточенные атаки противника. В Шарлоттенбурге также идут бои.

В 11 часов 45 минут командующий группой армий „Висла“ генерал-полковник Хейнрици просит разрешить ему прекратить наступление боевой группы Штейнера (3-й танковый корпус СС) западнее Ораниенбурга на Берлин, поскольку там нет никакой надежды на успех, а 25-ю моторизованную и 7-ю танковую дивизии бросить на усиление фронта 3-й танковой армии в район Пренцлау. Это предложение не принимается, поскольку оно противоречит категорическому приказу Гитлера о ведении концентрического наступления на Берлин с целью деблокировать его…

В 18 часов в последний раз состоялся телефонный разговор между генерал-полковником Йодлем и Гитлером…»

Полковник Вагнер закончил запись. Куда же теперь бежать? Русские танки в Потсдаме. Берлин окружен. Один путь — немедленно вслед за генералом бежать к американцам.

5

Рано утром Боев оказался на Курфюрстендамм. Боев еще до войны слышал об этой центральной берлинской улице. Здесь он разыскал КП корпуса. Он разместился во дворе большого доходного дома, обвитого с фасада плющом. Во дворе дымилась кухня и шел привычный запах щей. Солдаты из комендантского взвода спали на асфальте, разостлав шинели. В цокольном этаже дома (здесь была, видимо, какая-то контора) работал командир, и из разбитых окон вдоль улицы тянулись телефонные провода.

Там-то Боев и встретил снова Батьянова.

Боев давно, еще с боев в Белоруссии, знал этого плечистого, красивого — так, по крайней мере, считали девушки из батальона связи — сибиряка, командира взвода разведки, толкового и смелого парня.

— Здорово, земляк! — сказал Батьянов. Он шел по двору и чуть ли не за руку вел немецкого офицера в черном плаще и фуражке с высокой тульей — старого, сморщенного, маленького человечка. Он вел его к парадной двери квартиры первого этажа, где помещался командир корпуса.

— Куда ты его ведешь, Толя? — спросил Боев.

— Это птица важная. Генерал медицинской службы. Я его прямо из машины высадил. Прервал, так сказать, его инспекторскую поездку. А веду к генералу Шубникову.

— Возьми меня.

— Это уж как начальство посмотрит.

— Скажи адъютанту Коваленко, что, мол, Боев, корреспондент, будет переводить.

— Ладно, скажу.

Через минуту на пороге показался высокий плотный парень со старшинскими погонами, но в новеньком, с иголочки, офицерском обмундировании.

— Генерал зовет, — сказал он.

Боев вошел в темную прихожую и осторожно отворил дверь в комнату. В большой гостиной напротив друг друга у резного курительного столика сидели генерал Шубников и немецкий генерал.

Шубников, широкий в кости и тучный, с трудом помещался в кожаном кресле, а немец присел на краешек стула с высокой резной спинкой.

— Спроси его звание, должность, обязанности, — сказал генерал Шубников, обращаясь к Боеву.

Он перевел.

Немец быстро ответил, что он генерал-лейтенант медицинской службы Вейсдорф, главный инспектор управления санитарной службы вермахта. Потом, помолчав, добавил: профессор медицины Вейсдорф.

— Значит, профессор, — сказал Шубников хмуро, а потом спросил, обращаясь к немцу: — Parlez-vous français?

Боев с удивлением посмотрел на генерала. Грубоватый тон его голоса вдруг изменился, и фраза была произнесена с отличным французским прононсом.

Немец ответил утвердительно. Шубников быстро заговорил по-французски, и Боев с большим трудом улавливал, вспоминая французские слова, смысл сказанного генералом. Шубников, как понял Боев, сказал, что, наверное, немецкому профессору медицины уместно было бы проявить гуманность по отношению к раненым немецким солдатам, размещенным в подвалах и в метро, где, очевидно, нет даже воды, пора прекратить бессмысленное сопротивление, и тогда Советская Армия сможет оказать им медицинскую помощь. Кроме того, в подвалах домов много стариков, женщин и детей.

Немец ответил, что гуманность и война несовместимы, но он, конечно, сожалеет, что все это происходит. Но разве он может отдавать военные приказы? Ведь он всего лишь медик.

Вестовой принес чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, и Шубников выпил чай почти сразу, а немец стал мешать ложечкой и отхлебывать маленькими глоточками.

Они обменялись еще двумя-тремя фразами, и Шубников встал. Обращаясь уже к Боеву, он сказал:

— Передай ему, что я сожалею, что немецкий профессор медицины не понимает или не хочет понять трагедию своего народа… Впрочем, не надо. Ничего не переводи. Пусть везут его в штаб армии.

Шубников кивнул адъютанту, тот подошел к немецкому генералу и жестом пригласил его следовать за собой.

Боев тоже встал и спросил:

— Я могу быть свободен?

Генерал молчал. Он смотрел в окно на широкую берлинскую улицу.

Боев постоял несколько секунд и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

В прихожей он спросил адъютанта:

— Слушай, Коваленко, откуда твой так по-французски шпарит?

— Испания, брат, Испания, — ответил старшина.

Во дворе после дождя стало светлее, и зелень первых весенних листьев посвежела.

Батьянов сидел прямо на асфальте, прижавшись спиной к стене дома, грелся или спал: фуражка сползла на глаза.

— Толя, — сказал Боев, тронув старшину за плечо.

Батьянов автоматически потянулся к кобуре пистолета, которая висела у него не справа, как повелось в нашей армии, а слева, как у немцев (слева оружие удобнее выхватывать правой рукой).

Увидев Боева, Батьянов заулыбался:

— Ты, землячок! А мне фрицы снятся. Ну пошли промнемся малость. — Батьянов оправил гимнастерку, лихо, чуть набок надел фуражку. — Я тебе город покажу.

— Ну, положим, я город без тебя знаю.

— Нет, я покажу то, чего ты не знаешь.

— Ну ладно. Немножко пройдемся. Ночью я на задание пойду, а вечер, если хочешь, можно вместе провести, отдохнем малость, покурим.

Они вышли со двора и свернули в переулок. Поперек тротуара лежала телефонная будка. А рядом, на стальном круглом столбе, была прибита квадратная решетчатая рама — на ней большими буквами: «Zoo» и стрелка.

— Слышишь, как хищники рычат? — спросил Боев Батьянова.

Звери не рычали, но Боев знал, что «Zoo» — это район знаменитого берлинского зоопарка. Он знал и то, что дальше за каналом шел большой парк — Тиргартен, ставший в эти дни целью окружавших его с четырех сторон армий — общевойсковых и танковых. На окраине Тиргартена, прикрытые Шпрее и каналами, — рейхстаг и имперская канцелярия. Сперва, так слышал Боев, в штабах думали, что Гитлер находится в бункере где-то в Тиргартене, но потом было точно установлено: и Гитлер, и Геббельс, и Борман в подвалах имперской канцелярии, а в рейхстаге, превращенном в крепость, — большой и сильный гарнизон. Сегодня должен завершиться его штурм.

— Зверье, наверное, передохло, — сказал старшина, — или войны испугалось, замерло. А что здесь зоосад, так это на карте обозначено.

— А вот эта телефонная будка, что валяется, на карте обозначена?

— Шутишь!

— Нет, брат, это не простая будка. Она литературная, один наш соотечественник в двадцать первом году говорил из нее по телефону с любимой, а потом написал об этом книгу.

— Ну ты даешь! — засмеялся Батьянов.

— А вот на той скамейке, под липой, Алексей Толстой читал по утрам газету.

— Фантазер ты, земляк.

— А Горький приезжал вот сюда, на перекресток, на машине, а потом слезал вот здесь, где мы стоим, и направлялся смотреть зверей в «Zoo» или гулять по Курфюрстендамм с тем самым молодым литератором, что говорил по телефону из этой будки. А лет за пятьдесят до них здесь проезжал в экипаже Тургенев.

Батьянов остановился и внимательно осмотрел улицу.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Эти места любили русские люди, покинувшие по разным причинам свою страну. Потом они перебрались в Париж. А некоторые вернулись на Родину. Причем именно отсюда. И тот, что говорил по телефону, тоже вернулся и стал знаменитым критиком.

— Спасибо за лекцию, если не врешь, — серьезно сказал Батьянов. Боев знал, что Батьянов очень любознательный и умный парень и даже ведет дневник.

Тогда, днем, они далеко не пошли, вернулись в штаб. Батьянов — в свой взвод, Боев — в оперативный отдел, чтобы узнать новости.

Теперь, ночью, они стояли у дома, где Батьянов решил заночевать. Может, на той самой улице, где гуляли днем, а может, и на другой, разве в этой кромешной тьме разберешь?

Днем он удивил Батьянова рассказом о Курфюрстендамм, о русских эмигрантах. Теперь Батьянов удивлял его (уже не первый раз) своим чутьем следопыта. Он сказал: «Здесь пекарня», и оказалась действительно пекарня, хотя раньше сибиряк никогда в жизни не был на этой улице рядом с каналом, ставшим в ту ночь линией фронта, и уж, разумеется, ни на какой карте пекарни обозначены не были.

Старик, светя лампой, повел их вверх по деревянной лестнице. Он что-то говорил, но Боев, хотя понимал по-немецки, никак не мог уловить смысл его слов. Старик говорил быстро и очень по-берлински корежил окончания.

— Чего он бормочет? — спросил Батьянов.

Боев шагнул через две ступеньки и, догнав немца, смог увидеть его лицо: с крупным носом, все в мелких морщинах. Старик продолжал говорить, и теперь его понимал Боев: войне капут, а он — скромный булочник и, более того, социал-демократ, и если господин русский офицер подождет пять минут, то он принесет из подвала свою партийную карточку, она у него сохранилась, и он может ее принести в любую минуту, пусть только господин офицер подождет и не сердится.

— На кой мне его карточка, — сказал Батьянов. — Он кто, хозяин пекарни?

— Да.

— Вот это он не врет. Я по запаху его логово учуял. А насчет его партийной принадлежности скажи ему, с ним, дескать, после разберемся.

Он перевел.

Старик перестал лепетать, он широко раскрыл на площадке дверь и почти побежал по коридору, повторяя: «Битте, герр офицер, битте».

— Вот это другой разговор, — сказал Батьянов и пошел за стариком. За ним шел Боев. Дальше — четыре солдата. Их сапоги наконец стали слышны на деревянной лестнице.

Боев понял, что старшим офицером и, безусловно, начальником старик считает не его, а Батьянова, — уж слишком внушительным был вид у старшины-разведчика. Высокий, в ладно сидящем комбинезоне, в фуражке с черным козырьком. У Боева вид был явно не офицерский: хлопчатобумажная гимнастерка, кирзовые сапоги, пилотка.

Свеча расплылась на фарфоровом подсвечнике, и капли стеарина стекали на полированную поверхность буфета, но никто из-за стола не встал.

Хозяин, положив руки на скатерть, сидел с видимым спокойствием. Девушка (по ее остренькому, немного лисьему личику прыгали красные пятна — отблески огня догорающей свечи) была неподвижна.

Мальчишка лет шестнадцати, сидевший в дальнем темном углу, вертел круглой головой, и казалось, что он хочет что-то сказать пришельцам, но не решается. Хозяйка входила в комнату и, посуетившись у стола, уходила. Потом снова входила, поправляла скатерть, ставила тарелки, зачем-то принесла еще один стул, хотя в комнате было достаточно кресел и все сидели.

Она не погасила расползающуюся свечу, а принесла еще один подсвечник с тремя красными, очевидно рождественскими, свечами и поставила его на стол. В комнате стало светлее, и Боев смог лучше видеть лицо девушки: оно теперь было несколько другим, хотя что-то лисье осталось, но девушка явно симпатичная, ей шла прическа — волосы валиком над открытым лбом.

Батьянов поднялся с дивана и подошел к Боеву.

— Ты, поди, всех здесь уже знаешь, наговорился. Познакомь и меня.

Боев сказал по-немецки, что его друг хочет познакомиться с семьей господина Хольцмана.

Хозяин быстро встал и заговорил, но опять так быстро, что Боев не понял всех слов, но смысл уловил: у него честная трудовая семья, и господин офицер уже познакомился с его сыном Хорстом (он школьник) и дочерью Эрикой (она студентка университета). Что касается его жены Лизелотты Хольцман, то она придет сейчас из кухни, и они надеются, что господа русские офицеры разделят с его семьей скромный ужин.

Батьянов подошел к Хорсту. Парнишка вскочил со стула.

— Давай знакомиться, — сказал Батьянов и протянул ему руку.

Хорст осторожно протянул свою. Батьянов хлопнул его по ладони своей ладонью, но руки не пожал. К девушке он не подошел, сел на диван и стал закуривать сигарету от свечи.

Хозяйка принесла поднос с маленькими тарелочками. На одной лежали ломтики колбасы, на другой — ветчина, свернутая в трубочку, на третьей — печенье, на четвертой — абрикосовое повидло, на пятой — хлеб, на шестой — какие-то зеленые стручки.

— Кузнецов! — позвал Батьянов.

В комнату вошел высокий плотный сержант с пухлыми детскими губами на круглом лице.

— Принеси нам что-нибудь.

Кузнецов скрылся за дверью и почти сразу вернулся с вещмешком в руках.

— Вываливай.

Кузнецов развязал мешок и выложил на стол три большие ржавые банки и буханку черного хлеба.

— Знаешь, корреспондент, — продолжал Батьянов, — я эти банки с Вислы вожу. Энзэ, люблю я эти консервы. Банки неказистые, но нутро довоенное — говядина, и без жира, мясо — будь здоров. Одна беда: жесть такая, что хоть топором руби. Кадровая жесть, довоенная.

Но Кузнецов трофейным эсэсовским кинжалом ловко распорол банки и вывалил их содержимое на три тарелки.

— Вот это еда, — заулыбался Батьянов. — Садись, ребята. И вы тоже, господа хозяева, давайте. Битте, как говорят.

Хозяин понял приглашение, поспешно встал и вытащил из буфета бутылку с желтой наклейкой.

— Смекалистый старикан, — сказал Батьянов, садясь на стул, и, обращаясь к мальчишке, добавил: — И ты, фольксштурм, тоже садись, заправляйся, и вы, фрейлейн, битте! (Батьянов галантно улыбнулся Эрике.)

Хозяин сел на стул и уставился на Батьянова: даже при свечах было видно, как застыло и побледнело его лицо.

Мальчишка перестал крутить головой, и Боев заметил, что он сжал кулаки.

— Ты чего мальчишку фольксштурмом окрестил? Видишь, как они обиделись, — сказал Боев.

— А чего им обижаться? Фаустник парнишка, факт, — спокойно сказал Батьянов, закуривая новую сигарету.

— Откуда ты взял?

— А я его сразу приметил. Голову ему постригли, как у них в фольксштурме положено, да и руки я его посмотрел — пороховые пятна. По танкам, значит, стрелял из фауста. Может быть, и у нас кого сжег, а потом струсил. Фаустпатрон свой бросил и к мамке побежал. Сидит, ждет. И свои узнают — не помилуют, и наших боится. Я его сразу понял, гаденыша.

— А девушка кто?

— Ты что же решил, я — Шерлок Холмс? Фрейлейн как фрейлейн. Отличительных знаков не имеет. К строевой службе пригодна.

Боев посмотрел на хозяина, тот сидел застывший, опустив голову. Девушка тоже напряглась, насторожилась, как лисичка перед прыжком.

Батьянов поднялся с дивана и снова подошел к Хорсту.

— А ну вставай.

Хорст понял и поспешно встал, пряча глаза от Батьянова.

— Сколько месяцев в фольксштурме? Вифель монат?

— Цвай вохе.

— Понял, две недели.

Батьянов кивнул, улыбаясь Боеву. Потом после паузы, снова обращаясь к мальчишке, сказал:

— Ну ладно, живи. Садись рубай консерву. А ты скажи старику, чтобы зубами не стучал, не трону я его отпрыска, хотя дать бы ему по балде и не мешало. И еще скажи, что негоже социал-демократу, хоть и бывшему, посылать сынишку на улицу с фаустом в руках, когда фашистский рейх уже догорает. Переведи ему. Покрепче переведи. Да, кстати, спроси его, дает он хлеб людям или под шумок зажал продуктишки про черный день. Я заходил тут на этой улице в подвалы: детишки голодные. Спроси, и построже.

Боев перевел. Старик опять очень быстро заговорил, и Боев понял, он объясняет: нет электричества, печи не работают, а угольных брикетов тоже нет. И потом старые власти (он так и сказал) не дали никаких распоряжений насчет выдачи хлеба. Но если господин комендант (теперь, выходит, он решил, что Батьянов комендант) даст указание, то он, конечно, примет все меры и как честный человек исполнит свой долг до конца.

— Пусть не крутит насчет печей и своего долга, — сказал Батьянов, выслушав перевод, — а завтра утром выдаст всем своим клиентам, кто там у него прикреплен, по пятьсот граммов муки на человека, а детям по восемьсот. А бои кончатся, пусть печки топит, хоть стульями своими, но топит. Построже ему скажи, чтоб чувствовал.

Боев, уже совсем входя в роль переводчика при коменданте, перевел слова Батьянова по возможности точно и в конце даже добавил и насчет строгости законов военного времени.

Старик встал, вытянул руки по швам и произнес:

— Яволь.

— То-то же, — засмеялся Батьянов, — понял. А теперь, Володя, мальчишку расспроси, где сидел со своим фаустом, что видел, что слышал.

…Боев проснулся, услышав в комнате шум. Он потянулся за пистолетом, лежащим под подушкой без кобуры, но вспомнил: пистолет не заряжен.

— Не бойся, это я.

Боев узнал в темноте голос Батьянова, и страх, охвативший его в тот самый момент, когда он понял, что пистолет не заряжен, сразу прошел.

— Ты меня испугал.

— Дверь надо закрывать, а если нет ключа, подвинул бы шкаф. Тебя, видно, на войне плохо учили.

Батьянов подошел к окну.

— Уже светает.

Были видны темно-серые очертания домов. От булочной поодиночке переходили улицу женщины с бумажными кулечками в руках.

Боев встал и тоже посмотрел в окно.

— Видишь, товарищ новоявленный комендант, как твой приказ выполняется? — сказал он.

— Ладно. Я пришел прощаться, — тихо сказал Батьянов и сел на кровать.

— Погоди, я оденусь.

— Не надо. Уйду — поспишь еще.

Батьянов чиркнул зажигалкой, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки мятую сигарету, закурил.

— А ты обязательно должен идти?

— Глупые слова.

— Почему глупые? Сегодня возьмут рейхстаг. А может быть, его уже взяли. Имперская канцелярия окружена. Там уже и крысы подохли. Зачем же этот мост?

— Знаешь, Володя, — жестко сказал Батьянов, — мне приказали до семи утра обезвредить мост и быть на том берегу. И я это сделаю. Приказ есть приказ. Я воюю с июля сорок первого. Так вот: я приказы выполняю. И потому, наверное, мы с тобой сегодня не Урал обороняем, а у немца в булочной кофий пьем и рейхстаг у нас прямо чуть не под окнами стоит. Вот, брат.

— Значит, идешь?

— Иду, землячок, иду.

Они обнялись, и Батьянов своей бесшумной походкой вышел из комнаты.

Мост был цел. Он, каменный и старый, висел над узким каналом, изогнутый дугой.

Мост упирался в высокий и совсем целый кирпичный дом, с окон которого свисали белые простыни и пододеяльники.

Боев посмотрел на небо: чистое, без единого облачка. Молодые, в росинках, листья светились. Тихо. Даже очень тихо. Боеву стало как-то не по себе от этой неприятной утренней тишины. Он пошел по мосту в сторону парка.

На разогретых камнях тротуара спали солдаты — трое. В стираных, почти белых гимнастерках.

Сержант в пилотке, нахлобученной на глаза, привалился спиной к решетке с конскими чугунными головами и тоже спал, но чутко, как и подобает старому фронтовику, который знает, что и спать нельзя, но пересилить сон он тоже не может. Сержант услышал шаги и, прежде чем открыть глаза, поднял автомат, сбросил предохранитель.

— Я свой, — сказал Боев, подумав, что этот непроснувшийся часовой спокойно уложит, если надо, его и во сне, даже не заметит. Потом он вгляделся в лицо сержанта и узнал Сергея Кузнецова.

— Это ты?

Сержант открыл глаза и встал — высокий, плотный, расставив ноги, обутые в кожаные трофейные сапоги, и молча, даже неприветливо, совсем как бы не спросонья, посмотрел на корреспондента.

— Это ты, Кузнецов?

— Я.

— Батьянов Толя где?

— Нет Батьянова.

И отвернулся.

Лицо его, дотоле суровое, стало по-детски округлым и перекосилось в гримасе.

Боев стоял ошеломленный и подавленный.

— Утром мы пришли сюда. Мост разминировали быстро. Танки пропустили, а сами сели покурить. И вот оттуда, — Кузнецов показал на красный кирпичный дом, стоявший перед мостом, — хлопнул выстрел. И Батьянова наповал. Мы его на машине в госпиталь повезли, да какой госпиталь, в голову его. Похоронили на рассвете.

Кузнецов махнул рукой в сторону Тиргартена.

— У аллейки похоронили. Ребята камень приволокли с сапогами из мрамора. Я сапоги эти отбил, а на камне написал имя и фамилию. Надо на карту нанести. Отцу напишем. Какой человек был! Я с ним с сорок второго рядом, вместе, под одной шинелью спали. С Калининского фронта… Он меня в первый бой вел. Тогда еще у меня в ушанке осколок застрял. Но я вот жив, дошел до рейхстага, а он не дошел… Отцу написать надо. Он старый у него, отец, боюсь, не выдержит. Но написать надо. А как же?

— Напишем, — машинально сказал Владимир и посмотрел на парк, прореженный и обожженный ураганным огнем, еще сегодня ночью полыхавшим над ним.

Мимо, по мосту, завывая, шли танки. Шли славные тридцатьчетверки.

Боев смотрел на их запыленные гусеницы и думал: «Сколько прошли эти машины, может быть, и не эти, а другие, но такие же и с такими же экипажами — бесстрашными и умелыми».

Он увидел, как танкист, стоящий в башне, помахал ему.

Боев вгляделся в лицо танкиста и узнал его. Это же Мальцев!

— Здорово, Мальцев!

— Привет, корреспондент! С победой тебя…

Грохот работающих моторов и лязг гусениц заглушал его голос. А танки шли, один за другим, и скрывались в аллее покореженного войной, но по-весеннему зеленеющего парка.

Вместо эпилога

Из показаний на допросе генерал-фельдмаршала Кейтеля

«К 22 апреля стало ясно, что Берлин падет, если не будут сняты все войска с Эльбы для перебросок против наступающих русских. После совместного совещания Гитлера и Геббельса со мной и Йодлем было решено: 12-я армия оставляет против американцев слабые арьергарды и наступает против русских войск, окруживших Берлин».

Из Хроники «СССР в Великой Отечественной войне 1941–1945»

Понедельник, 30 апреля 1945 г.

Войска 1-го Белорусского фронта в 5 часов утра мощным огневым налетом начали штурм рейхстага. В 13 часов 50 минут подразделение советских войск через проломы в стенах ворвалось в здание рейхстага. Завязался ожесточенный бой внутри здания. Разведчики сержанты М. Егоров и М. Кантария водрузили Знамя Победы на крыше рейхстага.

Вторник, 1 мая 1945 г.

В связи с отклонением требования советского командования о безоговорочной капитуляции Берлинского гарнизона в 18 часов 30 минут по районам, удерживаемым противником, был произведен мощный огневой налет всей имевшейся артиллерией. Вслед за этим началась сдача в плен гитлеровских войск.

Среда, 2 мая 1945 г.

Войска 1-го Белорусского фронта во взаимодействии с войсками 1-го Украинского фронта завершили разгром берлинской группировки войск противника и полностью овладели Берлином.