Палаты, коридор, операционные, пациенты, лекарства, нехватка рук — обычные рабочие будни. Я обживалась на новом месте. Старалась обзавестись друзьями. Мы неплохо общались с Родком и Сантом. Сант был ещё один доктор, которому уже было за тридцать. У него было интересно учиться. Как-то негласно он взял надо мной шефство. С Родиком же было интересно поболтать и поспорить. С остальным коллективом мы общались в основном по рабочим вопросам. Я пыталась подружиться с медсестрой Лакой, которая была больше всего мне по возрасту из женщин, но у неё была семья, поэтому ей было не до дружбы.

Я не чувствовала ужасов военного положения. К нам привозили раненных, мы ставили их на ноги, они тут же отправлялись в строй. С некоторыми мы смеялись, с кем-то флиртовали, чтоб забыть друг о друге, стоило нам разойтись по разным углам больницы. Я старалась не думать о судьбе планеты и её коренных жителях. Моё дело было маленьким. Я лечила солдат, а не занималась политикой. Чтоб отвлечься от грустных мыслей, я занялась обустройством дома. Ходила на рынок, покупала занавески и самодельные покрывала с цветными геометрическими рисунками, горшочки и тарелочки., пучки пряных трав, о которых охотно рассказывали торговки. Горшочки и тарелочки были просто моей слабостью. Гончары их делали всевозможных размеров. Покрывали разноцветной эмалью и рисунками от простых геометрических до изображения цветов и птиц. Отдельным изображением было солнце. Считалось, что если повесить на сену тарелку с изображением солнца, она принесёт в дом удачу. Я как раз хотела такую повесить. Раньше у меня не было своего дома. В детстве были чемоданы и сумки. Переезжали мы очень часто. Самая длительная командировка у родителей была полтора года по земному времени. Но и в тот год мы два раза меняли комнаты из-за того, что были неполадки с нашим отсеком на базе, где мы жили. Потом была койка в общежитие. После этого съёмная квартира, где мы прожили месяц с Денисом. И вот, собственная квартира, которую можно украшать разными тарелочками и горшочками с крышечками и без. Это было непередаваемое ощущение. Создавать уют. Создавать то место, куда захочешь вернуться. И пусть идёт война. Пусть мне в любой момент придётся сорваться и куда-то уехать. Тогда придётся всё оставить, но будет другая квартира, которую можно также украсить. Вещи не должны привязывать человека. Они лишь дополняют его жизнь, делают удобнее, но не руководят им. Такая политика была у местных туземцев. Мне она нравилась. Наполнить жизнь красивыми вещами, но не поклоняться им.

Я в тот день выбирала счастливую тарелку. Их было такое разнообразие, что разбегались глаза. Просто нарисованное солнышко, солнце в обрамление узора из ромбиков или квадратов, листочков, а может то, что светит на детишек, которые играют на полянке. У каждой тарелки свой смысл.

Жена гончара, которая торговала тарелками и горшочками, вначале не любила, что я могла подолгу зависнуть у её лотка. Потом привыкла ко мне. Стала подсказывать. Объяснить для чего нужен тот или иной горшок, потому что не всё можно было в духовку ставить. Некоторые были чисто декоративные, другие для хранения. Только с тарелками подсказки не нужны. Человек сам выбирает, что хочет в дом.

Я выбрала тарелку, где солнце светило на играющих детей. Она мне нравилась, но всё равно было что-то не то. Решив, что потом куплю другую, я пошла дальше рыскать по рынку. Такие вылазки мне нравились. Идёшь с корзиной в руках, куда складывали покупки, смотришь как и чем живёт народ. На рынке было много землян, поэтому я не особо выделялась. Местные на нас смотрели настороженно. С опаской. Некоторые отказывались нам продавать товар или специально подсовывали что-то плохое, чтоб никто из землян и не думал возвращаться к продавцу. У меня так получилось с лоточником, который сладости продавал. Я не знала тогда об этой негласной войне с «пришлыми» и местными. Купила у него килограмм конфет. Это была целая палитра вкусов. Конфета была горькой, кислой, сладкой и солёной начинкой. При этом всё ингредиенты были подобраны так тонко, что не мешали друг другу. Я потом вернулась и всё у него скупила. Он на меня смотрел, как на сумасшедшую. А мне понравилось. В следующие раз он мне подсунул «кислую гадость», от которой потом во рту оставался лишь намёк на сладость. Мне и это понравилось. Продавец долго экспериментировал с конфетами и мной, потом не выдержал и спросил, почему мне нравятся его конфеты. Я и призналась, что за ощущения той сладости, что обязательно присутствует в каждой конфете. Оказалось, что это из-за местного мёда, который и служит основой конфет. Сказав, что у меня было трудное детство, он отсыпал мне каких-то деликатесов. Это было просто восхитительно. Но кислые и горькие конфеты я продолжала брать.

Ещё вдалеке я заметила Санта. Хотела к нему подойти. Тем более он мне помахал, показав, что заметил меня. Он стоял в окружение трёх солдат. О чём-то с ними разговаривал. Пока я пробиралась в толпе, то услышала спор. Спорила местная женщина и землянин, который занимался животноводством рядом с городом. Я как-то с ним пересекалась. Он зазывал меня купить у него молока. Не знаю почему, но у него молоко было жидкое. Чуть ли не вода. Творог было есть невозможно. Плеваться хотелось. У местных продукты были вкуснее, поэтому я не стала его постоянной покупательницей.

— Это моё место! Оно уже три сотни месяцов принадлежит моей семье! — кричала торговка. Местные жители исчисляли всё в месяцах. На планете было в году шестнадцать месяцев по тридцать два — тридцать три дня. Их год шёл как полтора года на земле. Получается, что торговка владела этим местом на рынке около восемнадцати лет. Внушительный срок.

— Не понимаю, о чём ты бормочешь. Теперь я здесь торговать буду! — ставя прицеп с товаром, ответил мужчина.

— Да ты… Захватчик недоделанный! — выпалила женщина. Землянин оттолкнул её столы, на которых лежали сотканные половики и скатерти. Всё это полетело на землю. Она хотела их поднять, но ей было тяжело, потому что мешал большой живот. Её соплеменники отводили глаза, боясь связываться с чужаками. Земляне смеялись. Я поставила корзину и стала помогать собирать разбросанный товар. Так захватчик места специально поставил машину в то место, куда мы сложили разбросанные половики. Прям на них. А возмущавшуюся женщину грубо оттолкнул. Она упала.

— Что ты творишь? Не видишь, что она ребёнка ждёт? — накинулась я уже на него.

— И чего? — сказал он, смотря на меня взглядом годовалого бычка.

— А вот твою жену какой-то урод толкнёт, то я посмотрю на твою реакцию!

— Ты меня уродом назвала? — взвился мужик.

— Урод и козёл, — ответила я.

— Да ты! — он на меня с кулаками хотел накинуться. Я отскочила к его прицепу. Он на него налетел. Опрокинул. Ему бросились на помощь соотечественники. На меня косились.

— Пойдём отсюда, — предложила я женщине. Та уже была на ногах и со злорадством смотрела на разливающееся молоко и жидкий творог, которые уже образовывали вонючую лужу.

— Пойдём, — согласилась она. — Всё равно доказать ничего не получиться. Я всё равно выживу. Только обидно. У меня здесь ещё мать торговала, пока не уехала в другой город. А я на её место пришла. А эти приходят на всё готовое и нас гонят. Вот что за несправедливость? Как они могут жить по солнцем после этого?

— Глупые потому что. Не понимают, что творят, — ответила я. — Как себя чувствуешь?

— Нормально. Но обидно, — хлюпнув носом, ответила она.

— Конфету? У меня есть кислые, сладкие, соленные.

— А зачем тебе кислые и солёные конфеты? — на её лице появилась улыбка.

— Так попробуй, а потом поймёшь, — ответила я.

— Давай сюда зайдём, — сказала она, сворачивая во двор. Такие дворы были одни на несколько домов. В него выходили чёрные ходы. Здесь была детская площадка, фонтанчик, кустики и лавочки. Сейчас во дворе никого не было. Утром люди занимались делами. Дети учились. По вечерам площадки наполнялись смехом и разговорами.

— Меня Рена зовут.

— Арина.

Рена села на скамейку у фонтана. Я рядом. Мы еле конфеты, запивали их свежим молоком и думали каждая о своём. Я о не справедливости в этом мире. Рена наверное об испорченном товаре.

— У тебя проблемы будут, — сказала она.

— Почему ты так думаешь?

— Травить начнут. Вы же как стая. Один за всех и всё за одного. Даже если не правы.

— Вы также себя ведёте.

— Нет. Не так. Если кто-то не прав, то порицают всё.

— А если человек признал ошибку? Вы продолжите его травить?

— Зависит от многого. Не всё так просто.

— Что было бы, если спор из-за места возник у вас? — спросила я.

— Мы пошли бы к судье. Он выслушал бы нас. Свидетелей. Вынес решение. Судья нужен, чтоб рассудить конфликт.

— Логично. А если человек виноват?

— Его могут выгнать из города или деревни. Рисуют на руке, лице знак краской. Она сходит через какое-то время. Например, через пять лет. Все будут знать, что он преступник. От него отказывается родня. Выгоняет из дома. А без родни человек никто. С ним не хотят иметь дела. Это за мелкие преступления. За крупные будет тюрьма, а потом опять метка.

— А если человек раскаялся? Понял, что ошибся? Извинился?

— За мелкие нарушения простить могут. За крупные — очень редко. Почему ты спрашиваешь?

— Мне интересно.

— Опыты ставишь?

— Нет. Просто интересно, как вы живёте. Ваша жизнь непохожа на нашу. Другие мысли, другие цели. Мне она нравится.

— Ты ещё плохо понимаешь.

— Плохо, но хочу понять больше. Я хочу знать, как помочь, когда случается беда, — ответила я, вспомнив о девочке. — Как вылечить или оказать хотя бы первую помощь.

— У нас есть свои лекари.

— Которые странно лечат. Они больше полагаются на волю солнца.

— Так и есть.

— Но есть же ещё и лекарства. Они могут помочь солнцу вылечить.

— Наверное. Я в этом не разбираюсь, — ответила Рена. — У тебя проблемы будут. Ты не похожа на них. Не похожа на нас. Тяжело будет.

— Я всё равно не могу улететь отсюда.

— Это глупо ограничивать человека в передвижение. Мы вольны идти куда ветер позовёт. А вы себя привязываете к месту.

— На время. У вас ведь тоже есть моменты, когда вы останавливаетесь, оседаете.

— Когда понимаем, что это наш дом. Я видела льды, видела пески, пока не осела здесь. Человек должен много увидеть, прежде чем осесть на месте и понять, что он готов остаться здесь и растить детей. И то, порой он понимает, что должен вновь пойти в путь, потому что это правильно. Потому что там он нужнее, чем здесь.

— Я много где была. Устала путешествовать.

— Тогда пора искать дом.

— Возможно.

— Ты хорошо говоришь по-нашему. Я тебя понимаю.

— Немного знаю ваш язык. Но нужно лучше его узнать.

— Хочешь я тебе покажу, как мы живём? Но на тебя коситься будут. Не поймут. Вас не любят.

— Я это понимаю.

— Тогда приходи вечером к центральному фонтану. Когда солнце будет к закату клониться.

— Договорились.

Я пошла в больницу. Скоро должна была начаться смена. Так как конфеты били съедены, а молоко выпито, домой я заходить не стала. Так и пошла с корзиной. Работы было много. Привозили раненых. Кого-то мы сразу отправляли в камеру лечиться, кого-то на операционный стол. Одному парню пришлось ампутировать ногу. Каждая операция была для меня тяжёлым испытанием. Я могла их проводить, но не любила. Выполняла то, что от меня требовалось и поспешно выходила из операционной, чтоб вновь заняться ранеными. А потом вдруг получился перерыв. Я спустилась в столовую, где меня подозвала Валента.

— Тяжёлый сегодня день, — сказала она.

— Да, сложный. Хорошо, что потерь нет.

— Присоединишься? — предложила она, кивнув в сторону свободного стула. От такого предложения отказываться не принято, хотя я предпочла бы посидеть одной и собраться с мыслями. Немного отдохнуть. — Как ты устроилась? Уже три недели, как у нас работаешь.

— Нормально всё. Оказалось, что не всё так страшно, как я думала, — ответила я.

— Это может так казаться из-за нашей расслабленной атмосферы. Мы ведь в тылу находимся. Но скоро всё может измениться, — ответила она.

— Есть какие-то новости?

— Мы сдаём позиции. Это временно, но факт. Возможно будет эвакуация ближе к космопорту. При этом нужно будет кого-то оставить здесь.

— Я плохо понимаю намёки, — ответила я.

— Когда я буду решать, кто останется дежурным врачом на последний линии боя, то я не хочу, чтоб это была ты. Молодость и ошибки идут рука об руку. Ты это уже и сама поняла, оказавшись здесь. Я слышала об утреннем инциденте. Нужно выбирать кому помогаешь, выбирать друзей. И делать это с умом. Жалость, сочувствие оставь для мирного времени. Этот город ещё не уничтожен, лишь потому что наша администрация надеяться на решение конфликта.

— Они выставят себя в хорошем свете, что мирно существовали, а начали все местные жители?

— Отчасти. Всё должно быть перевёрнуто иначе. Ты слышал о мясниках? Не слышала. Это отряды первой линии. Собирали их из местных заключённых. Скажу тебе честно, в тюрьмах у них ещё те порядки. Поэтому ребята подписывали контракты за миску супа. Эта практика существовала у них и раньше. Только их кидали не на войну, а на добычи ископаемых во льдах. Своеобразная каторга. Или отправляли на тяжёлые работы. Мы же из них сделали профессиональных военных. Вначале была идея отправлять их на другие планеты, но они пригодились и здесь. На войне против своих. Когда всё закончится, то будет представлено, что местные переругались между собой и начался военный конфликт. Мы же пытались их развести по углам.

— И для чего это? Чтоб уничтожить и освободить земли?

— Лишить прав, как народ, который не может отвечать за свою сохранность. Человеку, который отвечает за колонизацию планеты, нужна свобода передвижения нашей колонистов, на что туземцы не согласны. Они отказываются на пускать дальше оговорённых границ. Этого мало.

— Очередные исследования?

— Да. Сама знаешь, что за это даётся.

Признание, слава, возможность открыть институт или лабораторию, которая будет заниматься данной проблемой. Но для этого должно быть грандиозное открытие, необычное. За большие заслуги могли дать место в правительстве. Карьера могла быть головокружительной. А могла закончиться провалом. Когда на пути стояли туземцы, которые не могли толком противостоять амбициям человека, что собирается сделать своё будущее, то их надо было подвинуть. Устранить. И пусть могут погибнуть много людей. Человек. Это слово было во многих языках. У Патрионцев оно звучало часто в разговорной речи и с оттенком гордости. Земляне меньше придавали значение этому слову. Для нас это было что-то обыдённое, не значимое. Для патрионцев человек — означало существо наделённое разумом. Одним из самых страшных ругательств для них было сказать кому-то, что ты не человек. Значит дурак. Тот, кто не наделён способностью думать и принимать решения.

— Арина, тебе плохо? — с тревогой спросила Валента.

— Все нормально. Голова резко заболела, — ответила я, не открывая глаз.

— Это бывает от перенапряжения. К тому же у тебя всё ещё проходит адоптация к местным условиям.

— Знаю. Глаза от непривычки болят под вечер.

— Попробуй очки с приглушающими стёклами. Это должно помочь, — посоветовала Валента. — Арина, очень прошу, выбирай себе друзей более тщательно.

— Постараюсь последовать совету, — ответила я. — Что-то мне действительно нехорошо. Пойду таблетку выпью.

— Подожди. Что у тебя с глазами?

— Не знаю. Голова раскалывается.

— Пойдём со мной, — быстро велела Валента.

В стеклянной двери я увидела своё отражение. Глаза. Они стали ярко-голубого цвета, как небо. Зрачок почти отсутствовал, а радужка перекрасилась. Кабинет Валенты. Сканер, который ничего не показал. Анализы. Экспресс-тесты. Углублённые. Ничего не найдено. В глубине сознания я знала, что она ничего не найдёт. Голова начала проходить. Переставала так болеть.

Скорее всего это какая-то местная особенность мутации, которая сказалась на мне. Был же такой случай на одной планете, когда белокожий землянин неожиданно позеленел. Оказалось, что он поцарапался в джунглях. В его кровь попала бактерия, которая стала там развиваться. Она была безвредной, но довольно противной. Выводиться не хотела. Ей понравился организм землянина. В итоге он так и вынужден был ходить с изменённой пигментацией кожи.

— По всем показателям ты здорова, — вынесла вердикт Валента.

— Или у нас нет доступных технических средств, чтоб диагностировать причину изменения цвета глаз, или это местная особенность, — ответила я, массируя виски.

— У местных такое встречается, но редко. Они тогда зовут голубоглазых проклятыми.

— Я слышала о таком, — ответила я. — Только в чём проклятие заключается, так и не поняла.

— Не бери в голову. У каждого народа свои верования, которые возникают, если люди не могут что-то объяснить. Как сейчас самочувствие?

— Лучше. Голова уже проходить начинает. Но это не бактерия. Это вирус. Он живёт в местной ДНКа патрионцев и жителей ещё трёх планет. Передаётся по наследству, реже через кровь. Должен совпасть целый ряд обстоятельств, чтоб человек другой расы мог заболеть. Вирус маскируется в ДНКа. Уничтожить его нельзя. Но и вреда он не приносит. Выявить его можно на двадцать третьей частоте сканера. Побочный эффект — изменение цвета глаз, которое может происходить как временно, так и на постоянной основе, — сказала я. — Он был разработан для адаптации местных жителей к этой планете.

— Что-нибудь ещё? — спокойно спросила Валента.

— Нет. Только это, — ответила я, чувствуя сильную усталость.

— Если появятся ещё какие-то мысли, то сразу ко мне.

— Хорошо.

Ничего удивительного не было. Иноземные технологии были порой сильнее наших. Мы уже сталкивались с такими фокусами, когда человек начинал нести бред, рисовать странные графики, потом выяснялось, что он где-то чего-то коснулся, его что-то укусило и это провоцировало передачу данных. Чаще всего человеческий мозг не справлялся с полученной информацией. Он как бы «закипал». Человек сходил с ума.

Вирус не представлял опасности. Расшифровать его у нас не получится, да и не нужно это. Адаптационные программы, что внедряли в своих колонистов древние расы были не такими важными для людей. Чаще всего они нам не подходили. Или были уже устарелыми. Именно поэтому я и сделала на них акцент, не упоминув, что этот вирус был как носитель информации. Я не хотела попасть в закрытый институт, где меня бы изучали, как подопытную крысу.

Информация. На неё всегда был спрос. Забытые технологии. Прорывы в области покорения космоса, медицине, языков, понятия мира и вселенной — каждое новое открытие было значимым для человечества и становилось трагедией для одного человека. Для единички, которую кидали на баррикады науки, высасывали все соки и забывали, закрыв в какой-нибудь клинике.

Я была в такой клинике на практике. Работала с людьми, которые знали, но не могли рассказать. Это страшно. Человек сидит перед тобой с пустым взглядом и слюну пускает, а потом начинает чего-то писать. Много, быстро, так, что чернила в ручки заканчиваются за десять минут. Перед тобой появляется альбом формул, которые ничего не говорят, но которые так важны, а человек вновь угасает. Он опять смотрит в пустоту, пуская слюне, до очерёдного пробуждения. Но там можно было легко защитить диссертацию. Один молодой учёный защитился, предложив прямой метод стимуляции мозга, через мелкие разряды, которые отправлялись напрямую в мозг несчастного. Информация из мозга выходила быстрее. Не приходилось ждать годами, года её носитель сможет её переварить и выдать на свет, для потехи учёным. И пусть, что человек после этого умирал. Считалось, что люди, которые попадали в эти застенки уже не были живыми. Они становились флешками. Дисками, на которые записывалась информация, при этом переставали быть людьми.

Такой участи для себя я не хотела. Голова продолжала болеть. Знания укладывались рядами, книгами, картинками. Хотелось спать. А потом словно произошёл щелчок и всё прекратилось. Только цвет глаз остался.