У бабушки были две сестры и брат. Ее старшую сестру Фейгу и брата Рувела я знал с самого детства, ибо они часто бывали у нас дома. Фейга жила, как и бабушка, в Краснополье, а Рувел, хоть и жил в Кричеве, но почти каждое воскресенье приезжал в Краснополье на базар. И только младшую бабушкину сестру Паю я впервые увидел, когда мне исполнилось тринадцать лет, потому что жила она за тридевять земель от Краснополья, в Пензе, и никогда не приезжала в Краснополье до этого. Правда, письма от нее приходили часто, и я, как только научился читать, читал их бабушке. Бабушка по-русски читать не могла, да и по-еврейски тоже, потому что успела поучиться в хедере всего один год, а потом все еврейские школы закрылись, и она никуда уже не пошла учиться дальше.

Письма были длинные, не все мне в них было понятно, но бабушка часто разговаривала со мной о Пае, и, в конце концов, я знал о ней больше, чем о Фейге и Рувеле. Говоря о Пае, бабушка всегда тяжело вздыхала, а иногда утирала слезу. Письма Пая писала только бабушке и это, как я заметил, злило Фейгу. Пробежав Паино письмо глазами, Фейга сразу начинала ругать Паю.

— Ну, дура, настоящая дура! — заводилась она. — Знает его без году неделя и готова: влюбилась! Понимаю: первый раз, с кем не случается! Но Пае не восемнадцать лет, слава Богу, двух мужей сменила — и все не научилась жить!

— Но она же их любила, и они ее, — заступалась за Паю бабушка, — она же не виновата, что такая несчастная у нее судьба.

— Все виноваты, только не она!? — перебивала бабушку Фейга. — Уши ее ничего не слышали, глаза ничего не видели. А сама же пишет: у него палец торчит из порванного носка!? И она его за это жалеет? Где еще найдешь такую дуру! Экскурсовод в музее — большая фигура, на носки денег не хватает. И ты ее еще защищаешь?!

— Может, он и вправду хороший человек, — осторожно возражала бабушка, — не в деньгах счастье.

— Вос ду зогст! Что ты говоришь! — кричала Фейга и, хлопнув дверью, буквально выскакивала от нас.

Когда она уходила, бабушка еще долго не успокаивалась и уже со мной, молчаливым слушателем, переваривала очередное Паино сообщение.

— Она еще права, — обижалась она на Фейгу, — Степу Пая из-за нее потеряла. Может, жизнь Паи совсем по-другому пошла бы, если бы с начала иной была…

Первый раз замуж Пая вышла совсем молоденькой, в шестнадцать лет, влюбившись в инструктора райкома, которого прислали в Краснополье из Климовичей. Как рассказывала бабушка, был он высокий, вихрастый, русоволосый и голубоглазый. Приехал он в Краснополье с маленьким чемоданчиком в одной руке и большим глобусом в другой. В Краснополье раньше таких не было. Все краснопольские девчата были влюблены в него, и только Пая не обращала на него никакого внимания. Жил он на квартире у Рони-аптекарщицы. Ни с кем он не водил в Краснополье дружбу, и Роня ничего не могла о нем сказать, так как он приходил на квартиру только ночевать, уходя рано и приходя поздно, а столовался он или в райкомовском буфете, или в чайной напротив райисполкома. В этой чайной он и познакомился с Паей, которая подрабатывала там, то на кухне, то официанткой, вместо уходящих в отпуск работниц. Как говорила бабушка, эту работу ей устраивала по блату Фейга, которая работала заведующей этой самой чайной.

— И из-за чего, ты думаешь, она влюбилась в Степу? — рассказывала бабушка. — Потому что пожалела его, одинокого, неустроенного, с выбритыми до синевы щеками. Я помню, как она мне говорила: ты бы видела, Рахиля, как он кушает: до блеска корочкой хлеба тарелку вычищает! Разве можно быть сытым от столовского супа?! Потом, когда они уже поженились, Пая узнала, что привычка у Степы не оставлять попусту еду — с детства, родился он в бедной семье, в голодный год, один из семерых детей выжил. В детстве мечтал быть путешественником, а стал инструктором райкома. Правда, после школы попытался осуществить свою мечту и поступил в педагогический на географа, но окончить институт ему не дали, понадобился с такой биографией человек в горком комсомола, и его перевели на заочный. Поработав немного в комсомоле в Климовичах, его перебросили в Краснополье, но уже в райком партии. Свадьбу отгуляли в той же чайной, где Пая познакомилась со Степой. Свадьба была маленькая, неприметная: Паина мишпоха — пять человек, несколько райкомовцев и Степкин друг, приехавший по этому поводу со Степкиной деревни. Родители Степы не приехали, а со Степиным другом передали корзину яичек и телёнка. «Хотели сначала порося дать, — сказал Степин друг, — а потом наш зоотехник сказал, что евреи свинину не едят, он где-то читал про это, ну и дали теленка». Друг Степы долго удивлялся, что Степан взял евреечку, но потом, выпив, сказал, что евреи тоже люди. И даже хорошие люди! И вспомнил Кагановича.

Бабушка долго смеялась, вспоминая про это, а потом сказала:

— А он прав — все мы люди. И я тебе скажу, зуналэ, если бы Пая с ним осталась, счастливее её не было бы никого на свете. Они друг над другом тряслись, как Хая над хрусталем. Он вошел в нашу семью, как будто мы его сто лет знали. Я при нем по-еврейски говорила, он ничего не понимал, но кивал головой, как будто ему все понятно. Такого шейгаца я бы не променяла на еврея, особенно если этот еврей Берл. Кстати, с Берла все и началось. Где-то затевалась большая стройка. И этой стройке понадобились землемеры. А в Краснополье было только два землемера — Берл и Ноня, муж Фейги. И этот Берл откуда-то узнал, что от Краснополья нужен один землемер. И он в ту же минуту настрочил мегилу куда надо, что гражданин Ноня троцкист. Мы узнали об этом письме потом, когда Степа добивался правды. А Ноню забрали в тот же вечер, когда получили письмо Берла. И в тот же вечер направили его по этапу на эту великую стройку: три года без права переписки. Они, видно, постановили эту стройку закончить за три года. Фейга стала рвать на себе волосы, а потом побежала к Степе. Степочка, ты райкомовский работник, помоги! И Стёпа стал помогать. Куда-то писал, куда-то ездил, куда-то стучался и достучался. Его тоже забрали. И не только его, но и Паю. Степана застрелили при попытке к бегству, как сообщили Пае, а её послали на два года на поселение куда-то под Пензу.

— Я понимаю, почему Степа бежал, — пояснила мне бабушка, — Он хотел увидеть Паю.

Ноня после окончания стройки вернулся в Краснополье, а Пая, отбыв срок на поселении, перебралась в Пензу и осталась там жить, устроившись уборщицей в музее… Выделили ей для жилья крохотную комнатенку в общежитии с общей кухней в коридоре.

Второго мужа Паи бабушка никогда не видела и знала о нем только по письмам Паи. Звали его Франц. Был он беженцам из Австрии. Как писала Пая, был он тощий, как лошадь дяди Меера, одни ребра торчат. Родом он был из Вены, там работал врачом. А здесь работал в каком-то антифашистском комитете. Про его нынешнюю работу Пая ничего не писала, а про его прошлую жизнь вспоминала часто. Видно, говорили они больше о прошлом, чем о настоящем. Там он был большим человеком, писала Пая, был другом и учеником Шломы Фрейда. У него лечились графини. Представляете, восторгалась Пая, настоящие графини! Франца Пая называла в письмах Фроней, как сына дяди Арона. В письмах она старалась передать нам рассказы Франца, чтобы мы тоже восхищались им. Кто такой этот Шлома, мы с бабушкой не знали. Наверное, большой еврейский врач, говорила бабушка, как наш Пузенков. Потом уже взрослым я узнал о Зигмунде Фрейде, но о том, что его звали по-настоящему Шлома, узнал только сейчас, когда давно нет ни бабушки, ни Паи, ни её писем… Как бабушка говорила, Фроня был, конечно, не Степа: Степа был рядом с Паей, а этот возвышался над Паей, но Пае было с ним тоже хорошо. Но и это счастье длилось недолго. В первый день войны за ним приехали, это не похоже было на арест, просто приехали двое незнакомых Пае людей, они о чем-то с ним поговорили по-немецки, а потом он собрался, поцеловал на прощание Паю, сказал, что уходит на фронт, и больше Пая ничего никогда о нем не слышала. Она его долго ждала после войны, хотя за все годы не получила ни одной весточки…

А потом у неё появился Фима. Он работал экскурсоводом в Тарханах. Не было у него ни кола, ни двора, ночевал он в музее, питался всухомятку, и что больше всего поразила Паю, за месяц ни разу не поел супа! Разве можно так жить! Родом он был из Москвы, там жила его первая жена. И дочка. Они его не поняли, сокрушалась Пая, рассказывая о его судьбе. Он их любит, а они его нет! Если бы любили, то поняли бы, что он не такой, как все. Он как ешива-бохер, писала Пая, только у ешивы-бохера — главное Тора, а у Фимы книжки со стихами. Ну, такой же был наш дедушка Авром. Кроме Торы он ничего не знал и ничего не умел. Но его же все евреи в Краснополье уважали. А бабушка Цырул почитала его, как виленского Ребе!

— Почитать почитала, — вздохнула бабушка, прочитав эти строки в Паином письме, — только счастья не знала. Не дай Б-г нашей Пае такую жизнь!

Прочитанные Фимой стихи Пая запоминала и часто приводила их в письмах к бабушке. Я раньше помнил их все, а теперь иногда вспоминаю только четыре строчки:

Может, припоминаются эти строчки потому, что тогда меня очень поразили эти непонятные светы и леты… Фима не был рядом с Паей, он не возвышался над Паей, он был где-то сбоку. Так определили мы с бабушкой. Он жил своей жизнью, и Пая не мешала ему так жить.

Вообще, все было, как всегда, Пая стала ему помогать по своей доброте, а потом влюбилась. Бабушке не нравилась эта восторженность Паи Фимой, но она об этом говорила только мне, а перед всеми защищала Паину любовь.

— Кто ее знает, — говорила бабушка, — может, Пае надо кем-то восторгаться и кого-то жалеть — и в этом её счастье. Готуню все видит и все знает, и все время посылает ей каких-то необыкновенных людей! Но дай ей это, Готуню, в последний раз! Надо остановиться!

Но видно, где-то там было написано, что это еще не остановка. Хотя бабушкину просьбу об обыкновенных людях учли…

Фима исчез, как и все предыдущие Паины мужья: за ним приехали. Приехала из Москвы дочка. Пая наготовила им еды и, что бы не мешать их разговору, ушла из дома к подруге с ночлегом, а когда назавтра вернулась, Фимы уже дома не было. А на столе лежал листок из отрывного календаря, на котором Фима написал всего два слова: Прощай и извини! И осталась Пая опять одна.

И может быть, она прожила бы всю оставшуюся жизнь одна, в Пензе, и я бы её никогда не увидел, но в жизни беды не ходят в одиночку, не успел исчезнуть Фима, как в музей пришла бумага на сокращение штатов и, конечно, уволили уборщицу Паю. Оставшись без работы, она еще пару месяцев пыталась что-то найти, а потом вдруг неожиданно затосковала по Краснополью, по родным, которых не видела, бог знает сколько лет, и, сдав квартиру и собрав вещи, которых было у неё всего на один чемодан, подалась в Краснополье. До Кричева она доехала поездом, а там её встретил брат Рувим и привез к нам. Я представлял ее похожей на бабушку, но она была совсем другой: высокая, статная, величавая, городская и совсем не старая. Говорила она на чистом русском языке, на котором у нас в Краснополье вообще никто не говорил. Привезла она мне удивительные подарки: глобус, немецкие часы и книжку стихов, как будто в память о своих мужьях.

Появившись в нашем доме, она как-то непроизвольно изменила весь наш уклад. Она ни минуты не сидела без дела и на все бабушкины уговоры посидеть и отдохнуть говорила, что это не для неё. С утра она начинала готовить, не подпуская бабушку к кухне. Готовила она удивительные блюда, которые я раньше никогда не ел, при этом все было из самых дешевых продуктов, которые мы раньше никогда не покупали.

— Голь на выдумку хитра, — говорила Пая. — Я всю жизнь только то, что подешевле, покупаю, — объясняла она бабушке и, смеясь, говорила. — Вот и научилась из дрэк марципаны делать…

И вправду, все её кушанья были удивительно вкусные. Я по сей день помню вкус блюда, которое Пая делала из овечьих кишок, которые мы раньше выбрасывали, и картошки. Пая называла это блюдо грайжиком, и я по сей день ищу рецепт этого блюда в поваренных книгах и не нахожу…

И еще Пая пела еврейские песни. Что бы она ни делала по дому, она всегда при этом пела, и её звонкий голос был слышен не только в доме, но и на улице. До этого я никогда в Краснополье не слышал, что бы кто-то так громко пел еврейские песни, не то было время, хотя изредка дедушка приносил пластинку с еврейскими песнями, и мы их слушали на стареньком патефоне, предварительно закрыв все окна и двери и сделав звук чуть слышным.

— Вос ду тутс, что ты делаешь? — пыталась остановить ее пение бабушка. — Не дай Б-г, тебя опять заберут! Если тебе хочется петь, пой русскую песню.

— А я хочу фрейлахс! — отвечала Пая и начинала еще громче петь.

А потом резко, на полуслове, обрывала песню и тихо говорила:

— А Степа любил, когда я пела… Может, и там он слышит, как я пою… Говорят, они там все слышат… Мне это Фроня говорил.

Прожила Пая у нас где-то месяца два, а потом неожиданно сказала:

— Мне у вас, конечно, хорошо, но надо свою жизнь строить. Надо ехать…

— Куда ты поедешь, — сказала бабушка, — у тебя же нигде никого нет. Не думай, что ты нам лишняя. Где пятерым хватает, там и шестому место будет!

Мы все стали уговаривать ее остаться, и тут неожиданно ее поддержал Рувим.

— Что ей делать в Краснополье!? Ни работы, ни семьи. А у нас в Кричеве есть хороший человек. Уже пять лет, как вдовец. Мне его дочка как-то говорила: нет ли у нас в Краснополье хорошей женщины для него. Я и подумал про тебя, Пая. Будешь в масле купаться, он всю жизнь проработал заготовителем! Я тебе честно скажу, богаче его в Кричеве никого нет!

Когда бабушка заикнулась про возраст жениха, Рувим оборвал её на полуслове:

— Пае надо свой угол найти. А ты майсу про возраст разводишь. Пае его годы на себе не носить! И сама не молодка.

И Пая уехала в Кричев. Зусл, Паин новый муж, был старше её лет на двадцать с гаком, и Пая стала нянькой для него и его внуков. Бабушка один раз съездила к ней и потом долго плакала, вернувшись.

— Ты знаешь, — сказала она, утерев слезы. — Паечка угостить меня даже не смогла. Её Зусл все продукты под замком держит, не дай Б-г, Пая лишний кусок возьмет! А сам под себя ходит! И в придачу, пятеро внучат на ее плечах! Бесплатная нянечка за кусок хлеба и за крышу над головой! Говорила я ей, бросай всё, возвращайся, так не хочет слушать! Она его уже жалеет! Есть там кого жалеть!? Они ей там даже петь не разрешают: мешает Зуслу дремать… А Рувимчику я устроила хорошую жизнь! Все ему высказала. И что ты думаешь, он мне говорит: Зуслова Кларочка — его начальница. Вот он и устроил ей преданную нянечку!

Писем с Кричева Пая нам не писала, только передавала приветы с Рувимом, который никогда ничего нового о Пае не рассказывал и все разговоры сводил к тому, что богаче Зусла в Кричеве никого нет.

Я Паю увидел года через четыре. Ехал поступать в институт, в Кричеве у меня была пересадка и два часа свободных, и я зашёл к Пае. У нее все было по-старому: Зусл сидел в кресле, продукты были под замком, а она крутилась на огороде. Там мы с ней и поговорили.

— Я бы тебя в дом пригласила, но там Вовочка спит, от каждого шороха просыпается. Два месяца всего. Правнучек Зуси. Проснется — начнет капризничать, Зуся будет нервничать, а ему нельзя. У него сердце плохое. — Пая вздохнула и вдруг неожиданно сказала, — Зуся совсем плох. По ночам задыхается. Куда я подамся, если он умрет… Я же с ним не записана…

— К нам переедешь, — успокоил я её, — будешь опять еврейские песни петь. И мой любимый грайжик сваришь…

Она вымучено улыбнулась и ничего не ответила.

Больше я её не видел. Через полгода она умерла. Пришла из бани, прилегла впервые в жизни днем на диване и не проснулась. А Зусл, как рассказывал Рувим, женился вновь.