ШЛОЙМА

Готыню, прости, что беспокою тебя. Я ничего не прошу. Я знаю, все, что ты можешь, ты и без нашей просьбы делаешь. Я просто хочу поговорить. Я понимаю, что тебе сейчас не до меня: у всех горе — а милхоме! Война! А когда человеку плохо, он вспоминает о Тебе. Так и я! Я Тебе скажу честно, не всегда у меня получалось справлять праздник и не всегда я ел кошер. И в шабес приходилось работать. Моя Этта говорила всегда: Б-г с неба все видит, он знает, что если бы мы все могли жить, как написано в Торе, мы бы так жили! Какой дурак не захочет в шабес кушать халу? Но где ее взять?

Ты знаешь, Готыню, как мы жили: ни минуты не сидели, все трудились, а когда пришлось в город Этту послать, еле денег насобирали, у соседей одалживали. И надо было же такому случиться — за неделю до войны Этта моя заболела. Всегда все болезни на ногах переносила, а тут лежит и стонет. Пузенков, наш врач, говорит:

— Шлойма, надо жену в город везти, спасать надо!

А Этта — ни в какую: здесь пройдет! Но уговорили. И Лева, мой средний сынок, повез ее в Могилев. Как они там, Готыню? Среди чужих беда еще горше, а еды они с собой взяли — что кот наплакал. Хотел я зарезать теленка, так Этта закричала: корову растить будем! И на тебе — вырастили… Я всегда говорил: не держи на завтра то, что надо сегодня. Но так вышло, и говори — не говори, а назад не вернешь.

Пятеро у нас детей, а остался я с Хаимкой. Старших еще в Финскую войну забрали, так и остались служить. Где они сейчас, Готыню? Ой, Готыню, я думаю, все болезни у Этты оттого, что за них беспокоилась. И утром: как там Лазарька с Файвелэ, и вечером: что с ними, Шлойма, у меня спрашивает.

Берег ты их в Финскую, Готыню, побереги и сейчас! А Ичиле в Гомеле где-то сейчас. Он там учится. На свой хлеб пошел. Все учителя говорили: учиться он должен, головастенький у вас сынок. Долго мы думали, как все это сделать. Знаем, что нельзя ему жизнь калечить, если умная голова, а на какие деньги учить? Слава Б-гу, сосед наш Данила сказал, что брат его в Гомеле бригадиром у грузчиков работает, пароходы по ночам разгружает, так он пристроит в бригаду Ичиле, не оставит в беде земляка! Ты знаешь, Готыню, что такое ночью трудиться, а днем на учебу ходить? А он еще и нам деньги присылал, когда кто из гомельских сюда ехал. Ой, Готыню, сколько мы с Эттой наплакались, когда Степка, Дарьин сын, из Гомеля приехал и рассказал нам, как Ичиле от голода на улице в обморок упал! А нам все пишет: не волнуйтесь, все хорошо, мол, сыт, обут, не волнуйтесь. Ой, Готыню, все они, сыновья, такие у меня! Этта все время кричит, что в меня они такие:

— Чтоб вам плохо было и вы про это сказали, такое не бывает! У других болячка на пальце выскочит — все Краснополье знает, а вы умирать будете, я последней узнаю.

А что, Готыню, разве криком поможешь? И себе от этого нелегко, и другим несладко. Но такие от роду мы: мой младшенький Хаимка, шесть лет всего, а лишнюю корочку хлеба не возьмет, мне все подсовывает: ты, папа, большой, тебе больше кушать надо. Ой, Готыню, что с ним будет? Вчера, как стемнело, прибежала Акулина, бывшая соседка наша:

— Шлойма, — говорит, — я сегодня у старосты полы мыла, на свои уши слышала: завтра всех евреев в горповскую конюшню сгонят, а потом расстреляют! Бежать надо! Я вас на хутор к своей матери сведу, схоронитесь там. Немцы до них еще не доходили.

И что мне надо было ответить ей, Готыню? Ты же знаешь, на руках у нее четверо детей, один другого меньше.

— Не могу, — говорю, — бежать, издалека видно, что еврей. Словят меня, и тебе горе будет.

А детки мои в Этту пошли — светлые, голубоглазые, их всегда за белорусов принимали.

— Если можешь, спаси Хаимку! — говорю. — Его заберешь, мне легче будет!

— Хорошо, Шлойма, — заплакала Акулина. — Обещаю тебе, что будет он мне роднее моих деток. Всю, считай, жизнь мы прожили в соседях, мои детки у вас за столом были как свои, ваши — у меня. Вместе у нас и радости, и горести были! Придут с войны ваши, верну я Хаимку, а не придут — мне за сына будет. Где есть четверо, и пятому место найдется. Степка против не будет!

А Хаимка уцепился за меня ручонками и не отпускает. Так и заснул у меня на руках, сонного его Акулина забрала. В ту же ночь ушла она из Краснополья. Береги ее, Готуню! И детей ее! И мужа ее Степку, что ушел с моими в армию.

Прости меня, Готыню, что от дел тебя отрываю. Дел у тебя сейчас побольше, чем у Сталина, и на душе не легче, чем у него. Так ты не слушай меня, своими делами занимайся, а я просто так говорить буду. Всю жизнь молчал, а сейчас выговориться захотелось. Как в Торе написано: придет время, придут слова. И вот пришло оно, и слова пришли, а слушать некому. Все только говорить хотят.

Вот я и думаю: что с людьми сделалось? Каин на Авеля пошел. А ведь все под одним солнцем ходили, одним дождем поливались. Вместе все жили, а теперь разошлись по углам, как после Вавилонской башни. Знаю я: кто от страха таким стал, а кто и по злобе своей лютует. Белое сделалось черным, а черное белым. Учетчик у нас в колхозе был, Кузьма — тише человека не было, муху не обидит. Этта всегда говорила: Кузьма — а гутэр мэн! И что? Первым в полицаи подался. И лютует, как миколава собака, когда сбесилась. А Ленька, Тамарки-продавщицы сынок, первым хулиганом был, ни одна драка без него не обходилась, собой внучку Рахили прикрыл, когда полицаи в стрельбе упражнялись! Ой, Готыню, что делается! Ночь сегодня длинная, а сомкнуть глаз никто не может.

Рохл всем говорит:

— Нас завтра в Палестину отвезут. Договор такой товарищ Сталин с немцами подписал.

И все на нее с надеждой глядят, как на Мошиаха. А она, бедная, еще вчера с ума сошла, когда полицаи ее внучку увели. Ой, Готыню, что делается?!

Вот я думаю, если бы меня сейчас спросили, чего ты желаешь, Шлойма, живым из этого пекла выбраться или знать, что дети твои живыми сквозь этот огонь пройдут, я бы выбрал второе. Как хотел бы я знать, что с ними будет!

Где Файвеле, где Ичинька, где Лазарька, где Левалэ, где Хаимка? Что с Эттой?

Береги всех, Готуню! Вот прошу я, а сам знаю, что и без моих слов бережешь ты, кого можешь. Готыню, прости, что тревожу тебя! Я ведь знаю, что трудней тебе, чем каждому из нас. Все мы — дети твои: и злые, и добрые. Прошу тебя, не пожалей, что создал человека на земле и не скорби в сердце своем. Рядом со Злом — Добро ходит. Было так, так и будет. Не в ответе Авель за Каина…

 

ХАИМ

Знаете, мистер Баскин, до Америки я Харитоном был. Жена Хариком зовет. А когда для Америки документы оформлял, к старому имени вернулся, что отец мне дал. Но если окликнет теперь меня кто-нибудь: «Хаим!» — не обернусь — не привык еще. Так вот все у меня получилось. Всю войну я провел в деревне у мамы Акулины, что меня из гетто вынесла. Тогда она меня Харитоном и назвала, чтобы близко к моему настоящему имени было. Все меня в деревне ее сыном считали: жили мы на хуторе, дома один от одного далеко, толком никто друг о друге не знал, да и Акулина жила все время в Краснополье, и для хуторян была городская. После войны никто из моих не вернулся, и остался я у Акулины. Ее муж Степан тоже не пришел с войны, и пришлось ей растить всех нас пятерых одной. Нелегкая была у нас жизнь, но дружная. Все дети выросли, выучились. Я маленький был, когда потерял всех, и даже лица отцовского не запомнил. Только мама мне часто о наших говорила: и про папу, и про маму родную, и про братьев. От нее я про всех узнал.

А когда пришло время документы получать, Акулина сказала:

— Сынок, запишись, что еврей ты. От народа своего нельзя отрекаться.

Я и записался.

А потом она мне сказала:

— В жены возьми еврейку. Ваших столько поубивали в войну, что оставшимся надо вместе собираться, чтобы род не кончился.

Так я женился на Гале, тоже нашей краснопольской, дочке Наума-столяра. Мама Акулина была рада моему выбору:

— Слава Богу, — говорила, — я своими глазами твою жену увидела: вижу по глазам, что добрая, а это для жизни, сынок, самое главное. Как мой бацька говорил: краса як раса: сыйдзе да вечара, а дабрыня и у ночы бачна.

А потом у нас родился сын, и решили мы назвать его Степкой — в память о муже Акулины. Да только она про это и слушать не хотела:

— Степково имя еще есть кому давать, а твой татка тольки на цябе надзею мае! Пусть твой сынок его имя носит.

И назвали мы сына Шимоном.

— Копия дед, — сказала мама Акулина. — Все ваши в Этту были, а этот вылитый Шлойма. Вот когда у тебя пятеро будет, как в нашей семье, можешь одного и Степкой назвать. Я тогда против не буду.

Я вот все вам говорю, мистер Баскин, а про то, как сюда прикатил, не сказал. А приехал я сюда одним из первых. Через Вену еще…

Как поехали первые семьи, вдруг пришло нам письмо из Америки. Моя Галя открыть его побоялась, меня с работы ждала. И кто, вы думаете, письмо мне это прислал? Скажу — не поверите! Мой старший брат Лазарь. Через столько лет нашелся! Оказывается, кого-то из краснопольцев встретил в Нью-Йорке и узнал, что я жив! Читал я его письмо и плакал. И жена моя плакала. И мама Акулина.

Во время войны он, оказывается, в плен попал. Выдал себя за русского. Так же, как и все мы, он на еврея не был похож. И погнали его по лагерям. Самые страшные прошел: и Треблинку, и Майданек. И бежал. И потом два года прятался у одной немецкой фермерши под Мюнхеном. А когда окончилась война, побоялся возвращаться домой, в Краснополье, и уехал с фермершей Гретой в Америку.

«Столько лет прошло, а Краснополье ночами снится. И дом папин. И все наши. Хаимка, тебя маленьким помню, таким ты мне и снишься, — пишет. — Старый я стал, и хворобы одолели, из госпиталей почти не выхожу. Хочу тебя, Хаимка, увидеть. Сколько мне лет еще Б-г даст рядом с тобой пожить! Я уже не думал, что свидимся, да судьба повернулась лицом к нам…»

Вот такое письмо, вот такая судьба. И что вы мне прикажете делать?

— Что подскажешь мне, мама? — спрашиваю.

— Ехать надо, сынок, — говорит, а у самой глаза в слезах, платком утирает. — Я родная тебе, а Лазарь родней. Не война сейчас, даст Бог, еще свидимся. Шимка подрастет, в гости приедет. Скучать я буду, и поплачу не раз, но дать тебе совет другой не могу: не по-божески это будет. И еще тебе, сыночек, хочу одно дело рассказать: Шимка не даст соврать, я его просила не говорить тебе и сама молчала, а сейчас скажу, чтоб легче тебе дорога была.

Пошла я как-то с Шимкой молочные бутылки сдавать, очередь, как всегда, на полдня, но куда нам спешить?! Стоим, воздухом дышим. И тут к очереди мужичок подошел, интеллигентный с виду. Стал напротив Шимки и говорит:

— В няньках у них работаешь?

Посмотрела я в эту минуту в Шимкины глаза и испугалась. Не дай Бог такие глазенки у родного дитяти увидеть. И что, ты думаешь, я сказала этому недобитку? Нет, я не сказала, что евреи такие же люди, как все. И фашистом его не назвала. А от страха закричала:

— Не еврей он! Это внучек мой, белорус! Ты, что окаянный, по пьяни не видишь?!

И бабы вокруг загукали:

— Белорус он!

Хмыкнул стервец:

— А похож на жида! — и ушел, слава Богу.

А Шимка на руки попросился, прижался ко мне и молчит, как ты, когда я несла тебя от таты. И тогда я подумала, а хорошо бы было, чтобы внучек мой, как все ваши, уехал и не знал бы таких стервецов никогда! Всю ту ночь я не спала и думала так. И Бога просила. Может быть, он услышал — и Лазарь вас отыскал? Езжай, сыночек! Спокойней мне будет за внука, — сказала и лицо закрыла, чтобы слез мы не видели.

Год ушел на все документы, переписки, записки. Весь год представлял я, как встречу Лазаря. А встретить не пришлось: не дожил он до этой радости, за неделю до нашего приезда умер.

Грета встретила нас, а на следующий день уехала к сыну в Хьюстон. Даже не поговорили толком: она по-русски только два слова знала, а мы по-английски и того меньше. И немецкий так же не знали. Помекали-побекали и ничего не поняли. А чего ждать было? Какая мы ей родня? Наши еврейские невестки — и те на родню мужа смотрят, как хрусталь на стекло. А нам тут и до стекла далеко. Разовый стаканчик, и все. Но, слава Б-гу, не пропали. Все было: и плохое, и хорошее. Но как сказала мне мама, почаще смотри в глаза сыну — в них прочтешь ответ на главный вопрос: правильно ли сделал, что поехал в Америку.

И скажу вам, мистер Баскин, разное я в них видел. В первые годы у нас каждый доллар был на счету (да и сейчас не шикуем), и поехал я как-то с классом сына на экскурсию на ферму. Экскурсию школа оплатила, для нас все бесплатно. Но на ферме детям предложили покататься на лошадях. За доллар! А у меня его не было.

— Ты хочешь покататься? — спросил я сына.

— Нет, — сказал он, и в глазах его я увидел слезы.

Видел я и радость в его глазах, когда он поступил в Гарвард. Когда-то дочка нашей знакомой поступила в МГУ, так про это все Краснополье говорило целый год. А здесь — Гарвард так Гарвард.

— Большое дело! — сказала наша соседка. — Какое это значение имеет, где учиться? Главное, чтобы потом были хорошие деньги.

Нелегко нам дались все эти годы. В долги по уши забрались, а работали без выходных. Галя у меня молчаливая, никогда ни на что не пожалуется, а я другой, мне иногда выговориться хочется. Хотя она права — словами делу не поможешь. А все-таки поговоришь — и легче.

Но все перетерпели, и Шимка, слава Б-гу, окончил университет. И стал хирургом. Вначале он устроился в маленький госпиталь под Нью-Йорком. Но как писала мама, «не хвалюйцеся, сланечник и з рапейника галаву выцягне». Шимку заметили. Переехал он в Нью-Йорк, дом собрались покупать. Операций у него — на год вперед. Взрослым человеком стал, а в душе — тот же Шимка, который с папой по каждому вопросу совет держит. Это он в меня пошел такой нерешительный. И я даю совет хирургу, которого слушается целый госпиталь!

Вчера он пришел ко мне и говорит:

— Папа, к нам в госпиталь пришло письмо из Белоруссии, из-под Гомеля. Родители семилетней девочки пишут, что у них осталась одна надежда на нас. Они прочитали в прессе, что операцию, которую необходимо их дочери, делают только в нашем госпитале.

— И что? — спросил я.

— Я прочитал диагноз и историю болезни, которую написал их сельский врач. Они правы. Операция уникальна. Пока в мире сделано три таких операции. Две у нас и одна в ЮАР! В Йоханнесбурге пациент не выжил.

— Ты можешь ее сделать? — спросил я.

— Да, — сказал Шимон. — Правда, шансов на благополучный исход — половина на половину. А не делать операцию — значит, не оставить никакого шанса.

— Можешь — делай! — сказал я.

— Но кроме всего прочего нужны деньги. Это очень дорогая операция. Очень, — Шимон настороженно посмотрел на меня и тихо добавил: — Кроме того, нужно оплатить их проезд. Туда и обратно. У родителей девочки денег нет! Все это очень дорого, папа!

— Не дороже жизни, сынок, — сказал я. — Нас спасали — и мы должны спасать!

— Я знал, что ты так скажешь, папа, — глаза Шимона улыбнулись. — Я знал — и весь кредит, что я взял под дом, я отдал на операцию. Обойдемся пока без дома.

— Обойдемся, сынок, — сказал я и обнял моего Шимку. Как маленького. И услыхал, как бьется его сердце.

 

ШИМОН

Вы знаете, мистер Баскин, иногда в жизни бывают минуты, когда человек способен совершить невозможное. И именно такие минуты были во время этой операции. Я начал ее в полночь и закончил в шесть утра. Шесть часов между жизнью и смертью. Бывали мгновения, когда все поддавались панике: и люди, и приборы. Все! Но я продолжал работу с уже остановившимся сердцем и в противоречии с теорией находил выход, и сердце оживало. И когда я услышал за спиной голос операционной сестры: «Все!», я обернулся, как сумасшедший:

— Что все?

— Все хорошо, доктор, — поспешно сказала она. — Приборы показывают стабильность, сердце пошло.

Я знал это без приборов.

— Можно зашивать? — спросил ассистент.

— Сегодня я это сделаю сам, — сказал я. Я никому не мог доверит спасенное сердце девочки.

А потом мой коллега реб Розенбаум скажет:

— Шимон, у тебя был просто шок! Это сделали бы без тебя лучше.

Я ним соглашусь. Но не в ту минуту. Я не мог тогда отойти от девочки. Я хотел слушать, как спокойно, прекрасно, уверенно бьется ее сердце.

Потом я, как во сне, шел вслед за биением этого сердца до реанимационной палаты, и медсестры шли за мной, не останавливая меня. Наконец, рыжая ирландка Пегги взяла меня за руку:

— Доктор, операция окончена, все нормально.

И я остановился. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти.

— Да, — сказал я. — Пойду к себе.

Как говорил великий рабаям Маймонис, спасибо, Готуню, что ты дал мне возможность спасти человека!

Я мог ехать домой, моя работа на сегодня закончена. Но я так устал, что побоялся сесть за руль и решил хотя бы с полчасика подремать в кресле: глаза просто слипались.

Не помню, сколько я спал, только вдруг сквозь сон почувствовал, что кто-то гладит меня по голове. Точно так, как это делал папа, когда я был маленьким. Я открыл глаза и… увидел дедушку! Да, это был мой дедушка, я его сразу узнал, хотя никогда не видел. Ведь он погиб в гетто, когда я еще не родился. Я знал, что это мой дедушка Шлойма. И как это вам не покажется странным, я не был удивлен его появлению. Я просто знал, что это сон, но во сне ничему не удивляешься. Дедушка стоял возле меня в рваной заплатанной фуфайке, в сапогах и в шапке-ушанке.

— Внучек, — сказал он, и слеза покатилась по его щеке. — Если бы ты знал, из какого далека я пришел, чтобы увидеть тебя! Но, как сказано в Торе, если Готуню захочет, ночь станет днем, а день ночью. Он захотел — и я пришел к тебе. Спасибо, Готыню, что Ты дал мне минуту радости в час печали! — дедушка вытер слезу. — Разве я когда думал, что внучек мой станет в Америке доктором! Скажи кому-нибудь такое в Краснополье — не поверят. Скажут, что Шлойма с ума сошел. Я знаю, внучек, что ты устал сегодня: не вовремя я пришел, но не я выбрал время, а время выбрало меня. Я побуду немного и уйду. А ты спи. Я не спрашиваю ни о чем. Раз ты есть, значит, род наш живой. Как была бы рада Этта, если бы знала, что есть у нас внучек. Каждый день она о тебе говорила, не зная тебя. Корову купили — внукам молоко будет, яблоню посадили — внукам яблоки будут! Все меня пилила: Шлойма, надо крышу в доме переложить — внукам мы должны дом в порядке оставить! Как будто внуки уже по двору бегали. А потом ни дома не стало, ни коровы, ни яблони. Дожила ли она до радости увидеть тебя, внучек?

— Нет, дедушка, — тихо сказал я. — папа мне говорил, что от тифа она умерла в Бухаре. Краснопольцы, что вернулись оттуда после войны, рассказали.

— Да, дела, как сажа, — вздохнул дедушка. — И ее, значит, война не пощадила.

Утер дедушка слезу рукавом, и, внимательно посмотрев на меня, вдруг спросил:

— А не сон ли все это?

— Не знаю, — сказал я. — Как будто бы сон и как будто бы нет.

— Проснусь поутру — и знать не буду, во сне ты мне, внучек, привиделся или наяву тебя видел, — дедушка поправил шапку, осмотрелся по сторонам и увидел на моем столе статуэтку — бронзовую фигурку Статуи Свободы.

— Вос из дос? Что это? — спросил дедушка по-еврейски.

— Это Статуя Свободы, — сказал я. — Символ Нью-Йорка!

— Сво-бо-да! — произнес по слогам дедушка и осторожно взял в руки статуэтку.

Он долго рассматривал ее, потом сказал:

— Зуналэ, а ты можешь мне ее подарить? Когда я проснусь и увижу в своих руках эту статуэтку, то буду знать, что встретился с тобою не во сне, а наяву! Видишь, внучек, моя голова что-то еще соображает.

— Бери ее, дедушка, — сказал я.

— Спасибо, зуналэ, — сказал дедушка и прижал к себе бронзовую Свободу. — Как писали в газетах, со Свободой умирать легче!

— Не умирай, дедушка, — попросил я.

— Внучек, — дедушка вздохнул, — если евреи не будут умирать, то Палестины на всех не хватит. Так говорил наш ребе.

— Не умирай! — закричал я и… проснулся.

Пегги трясла меня за плечо, стараясь разбудить.

— Извините, доктор, но вы так страшно кричали, что я услыхала ваш крик в коридоре и прибежала. Что с вами?

— Сон удивительный! — сказал я. — Я видел своего дедушку, который погиб во время войны. Я разговаривал с ним, как будто наяву. И подарил ему статуэтку Статуи Свободы, что стоит на моем столе.

Я машинально бросил взгляд на стол и вскочил с кресла: статуэтки на столе не было!

Я повернулся к Пегги:

— Где она?

— Успокойтесь, — сказала Пегги. — Вы сегодня после операции были как сомнамбула. Наверное, куда-то положили статуэтку и сейчас не можете вспомнить куда. Со мной такое тоже бывает.

— А со мною нет, — раздраженно сказал я и, заметив в глазах Пегги смятение, спокойно добавил: — А может, вы и правы! Найдется пропажа! — и, чтобы полностью успокоить Пегги, сказал: — А как наша пациентка?

— Все нормально. Она уже пришла в себя. Приехала ее мать. Она прямо с аэропорта. Сидит в приемной. Макс разговаривает с ней. Но она хочет видеть вас. Вы будете с ней говорить?

— Да-да, — сказал я и пошел вниз, в приемную. Уже было девять утра и людей, ожидающих врачей, было довольно много. Мать Оли я узнал сразу. Она была очень похожа на дочку. Широколицая, с круглыми глазами, чем-то похожая на плюшевого медвежонка…

И первый ее вопрос был:

— Как Оля? — как будто до этого она не разговаривала с Максом.

— Все хорошо, — сказал я и добавил, вспомнив приговорку бабушки Акулины: — Пакуль жаницца, усе загаицца!

Женщина удивленно посмотрела на меня:

— Вы белорус?

— Я еврей. Но могу говорить по-русски и по-белорусски. Правда, писать могу только по-английски.

— А я английский учила в школе, но ни писать, ни читать, ни говорить не могу. Слава Богу, что меня встретили в аэропорту и привезли сюда. Большое спасибо! — женщина наклонилась над сумкой, стоящей у ее ног и, вытащив из нее маленькую бронзовую статуэтку Статуи Свободы, протянула ее мне: — Это вам передал дедушка Оли! Это наш семейный талисман.

Почему-то по телу моему пробежала дрожь. Но я не выдал своего волнения.

— Подарок от деда Кузи, — выдавил я из себя улыбку. — Оля много мне рассказывала о нем.

— Она у него любимица. Кузьма Егорович души в ней не чает! Если бы не годы, а ему уже за девяносто, полетел бы со мной! Эта статуэтка у него, как талисман! Она приносит удачу! И я вам скажу, это так и есть. Когда посылали письмо к вам, Кузьма Егорович на нем всю ночь эту статуэтку держал. И как видите, помогло. А теперь он ее вам передал! Чтобы вам она помогла вылечить Олю!

Я дрожащей рукой взял статуэтку и машинально провел по донышку пальцем — и ощутил три насечки, которые я когда-то сделал: папа, мама и я!

Она что-то еще говорила. И что-то говорил я. А потом я вернулся в свой кабинет и поставил статуэтку на место. И долго смотрел на нее.

Я даже не услышал, как вошла Пегги. Заметив статуэтку, она воскликнула:

— Ну, вот! Я же говорила, что найдется пропажа! Чудес на свете не бывает! И где она была?

— Далеко, — ответил я и не уточнил где.

 

ШЛОЙМА

— Егорыч! — крикнул Тихон. — Посмотри, кто остался в сарае. Немцы сказали все закончить к шести. Шевелись!

В сарае все еще было темно. Кузьма несколько минут стоял у ворот, вглядываясь в темноту, а потом закричал:

— Жиды, выходите! Курица подана!

Никто не отозвался, и Кузьма, сплюнув, вошел вовнутрь.

Шлойма лежал у самой стены. Кузьма ткнул его сапогом, выругался и с досадой сказал:

— Сдох. Теперь тащить наружу надо. Не мог дождаться, чтоб со всеми вместе шлепнули.

Он нагнулся над Шлоймой и увидел в руках у него статуэтку — маленькую бронзовую Статую Свободы.