Самый, самый, самая…

Самый смелый из моих знакомых — Владик. Он не боится, что задали много уроков и что завтра контрольная работа, не боится плохого конца в кино и в книжке.

Владик младше меня на два года, но он не боится забираться на крышу шестнадцатиэтажного дома и прыгать с пятиметровой вышки в бассейне. Он не боится темноты, директора школы, хулиганов у кинотеатра «Алмаз» и сороконожек. Он всегда говорит правду в глаза.

Если он чего-то и боится, то только того, что кто-то может подумать, что он не смелый.

Самый изобретательный — Юрик Павлычев. В нашем классе Юрика зовут «дедушка русского велосипедизма». Мы ещё учились в четвёртом классе, а он сам изобрёл велосипед. Настоящий, который ездит. Рама — от «Украины», колёса — от «Орлёнка». Цепь и педали он подобрал за домом на свалке. Руль сделал из тонкой водопроводной трубы — высоченный, с ручками из блестящих кранов от смесителя в ванной. Их он обмотал красивой изоляционной лентой. Такой руль по форме и по высоте только у лучших зарубежных велосипедов.

Всё собрал, скрутил и смазал. И только заднюю втулку и фару он купил.

Потом Юрик раскрасил велосипед разными красками — одного цвета у него на всё не хватило, и получилась такая пятнисто-полосатая машина — ого-го, в джунглях можно ездить. Да ещё с трещоткой на переднем колесе и пропеллером на багажнике. Велосипед — за семь рублей. А больше у Юрика денег не было, потому что у него в семье есть сестрёнка Иришка, а девчонки, да ещё такие, как Иришка, всегда дороже мальчишек, им всякое надо покупать: бантики, фартучки…

На своём велосипеде Юрик помогает маме развозить почту — мама подрабатывает после работы. И Юрик заработал на настоящую электродрель. Сначала он всё свободное от сна время сверлил дырки везде и всюду. Дырки всякие: маленькие, побольше и ещё больше. Одну дырку — он сверлил её по просьбе соседей — Юрик сделал размером со сковородку, потому что обвалился кусок стены.

Юрик может сверлить бетон, металл, дерево, кирпич. И когда Юрик слышал, что кому-нибудь надо что-то просверлить или повесить карниз для занавесок или шкафчик, он летел туда на своём велосипеде.

Когда с дырками было покончено, он сделал из дрели точило по совету одного журнала. И теперь он точит ножи и ножницы только тем, кто его попросит. Потому что после дырки размером со сковородку он уже стесняется напрашиваться.

Самый учёный и образованный — Илья. Он знает, когда был палеолит и где именно и что пещера Ля Фераси расположилась во Франции. Знает, кто изобрёл телескоп и зачем; знает, что такое плацента. Он обыгрывает в шахматы всех знакомых взрослых, напевая при этом арию на итальянском языке. Илья может сравнить высоту телебашни в городе Душанбе с глубиной Марианской впадины в океане, причём в миллиметрах.

У него есть самодельный альбом с портретами различных президентов, премьеров и королей, которых он вырезает из газет и некоторых иностранных журналов, которые ему покупает папа, но не за границей, а в киоске возле универсама в Орехово-Борисове.

На каждый случай у него есть цитата, миф, легенда или исторический пример. Если он кого-то ругает, то только по-латыни.

Илья знает, кем и когда он будет. Он делает все доклады нашего класса и ходит на все олимпиады, поэтому все учителя нашей школы, кроме учителя физкультуры, велят нам брать с него пример.

Но, повторяю, кроме учителя физкультуры, который просто терпеливо ждёт, когда Илья завязывает шнурки на кедах или пытается влезть на канат. Илья не толстый, но всё равно полный.

Несмотря на его недостатки, его любят все ребята нашего класса, потому что никто, кроме него, не может так долго и смешно хохотать. И его всегда стараются рассмешить, чтобы было повеселее.

Рассмешить его трудно, но когда удаётся, то кажется, что запущен вечный двигатель смеха. И от этого становится смешно даже нашему учителю по математике Борису Борисовичу, а он очень строгий и очень любит дисциплину, потому что был раньше морским офицером. И даже он не ругает Илью за то, что смех отнимает драгоценное время, которое нужно использовать для дела, а дело — это, конечно, математика.

Самый мечтательный — Серёга Яковлев. Он светловолосый и кудрявый.

Серёжка любит смотреть в окно, точнее, в небо. И он почти ежедневно протирает его рукавом своей формы. Не небо, конечно, а окно. Серёжка из-за своей мечты сидит рядом с окном и мечтает полететь в дальний космос со своей любимой собакой. Он мечтает, что ему за хорошую учёбу купят эту собаку. Но мечтает об этом и на контрольной. А это отодвигает осуществление его мечты.

Когда по телевизору показывают подвиги, он мечтает о том, чтобы случился небольшой пожар и он бы до прибытия пожарного отряда спас нашу учительницу. Ещё он мечтает быть разведчиком и следователем.

Но чаще всего он мечтает о том, чтобы у него были хорошие друзья. И они есть — целый наш класс.

Самый добрый в нашем классе — Елкин. Самый сильный — Васюков, самый скромный — нет, не я. Самый красивый? Самый красивый… Самого красивого нет. Есть самая красивая…

 

Суперрепка

Нам нужно было выступить в подшефном детском саду. Мы долго составляли программу концерта. Песни выучили, три танца, стихотворения. А ещё нам хотелось сочинить и показать малышам спектакль какой-нибудь. Но времени было мало, и мы ничего не успели сочинить. Пришлось подбирать то, что до нас уже было сочинено. Выбрали «Про репку». Эта сказка и малышам понятна, и играть её нетрудно.

Вот тут-то всё и произошло.

В нашем классе тридцать человек, и почему-то всем захотелось играть. Те, кто не умел петь, говорят: «Раз мы не поём, мы должны в спектакле участвовать». Те, кто поёт, сказали, что как раз они должны разобрать главные роли. И тогда спектакль получится музыкальный, а это здорово! Потом вмешались танцующие… И началась всеобщая ссора.

Но тут пришёл Елкин, который всегда опаздывает.

— Что вы ругаетесь? — сказал он спокойно. — Это же просто. Сколько в «Репке» действующих лиц?.. Значит, у них там было… — Елкин стал загибать пальцы. — Дед с бабкой, внучка, Жучка… мышь там ещё была полевая…

— Не мышь, а мышка, — поправил его Юрик.

— Тем лучше, — согласился Елкин, — мышка. А кто ещё был?

— Кот в сапогах, — подсказал Яковлев и хмыкнул.

— Точно! Там была кошка, — обрадовался Елкин. — Так вот, пусть дедушка и бабушка остаются одни.

— Как это одни? — спросили мы.

— Ну, пусть их количество не меняется. Один дед, и одна репка, и одна бабка.

— Ты что? — Никто не понимал Елкина.

— А вот что! Не торопите меня, во-первых. И не сбивайте с мысли. Итак, дано: один дедка и одна бабка, а вот всё остальное меняется.

— И как меняется? — спросил Васюков.

— Очень просто. — И Елкин повертел головой, словно хотел сказать: «Как не стыдно быть таким недогадливым?» — Вот скажи, Фадеев, могли быть у дедушки с бабушкой не одна внучка, а пять? Пять таких хороших девчат, как наша Олеся например?

— А почему именно как Олеся? — ревниво заметил Павлычев. — Что, у нас одна Олеся, что ли?

— Да не в том дело, ребята, — сказал Елкин. — Пусть не Олеся, а как кто хочет. Но девчонки боевые. Две с дедушкой и бабушкой живут, а три на каникулы приезжают. Почему так не может быть? Вот я в газете читал про одного кавказского долгожителя. Так у него девять детей, сорок внуков и восемьдесят четыре правнука. Это раз!.. Теперь переходим к собакам. Почему у деда только одна Жучка? Собак может быть сколько хочешь. Одна погреб стережёт, другая у хлева привязана. Ещё с одной дед на охоту ходит. И ещё одна была породистая — колли например. Её бабушка водит на выставку собак. Медалей одних столько!.. Не собака, а королева. Про кошек и говорить нечего! Хотя от их количества зависит число мышек.

— Да они в мире жили, и кошки и мышки, — сказал Юрик, потерев пальцем переносицу.

— Ещё лучше, — обрадовался Елкин. — Значит, мышей может быть хоть сто штук.

И наконец мы всё поняли, согласились и стали ловить Елкина, чтобы кинуть вверх. Только он очень тяжёлый, да и застеснялся. Он стал вырываться. И даже Васюков не мог удержать его. А потом мы стали репетировать спектакль, беспокоясь только об одном: чтобы ребят у нас хватило на такое огромное количество ролей.

 

Душа населения

На земле живёт 5 000 000 000 человек. Это со мной и Владиком вместе. Представляете, сколько народу! Одних нулей — девять штук!

И это не чего-нибудь, а людей столько. И каждый думает, смеётся, читает и живёт.

Мы стали считать: сколько же людей меня знают?

И вот что получается. Меня знают мама и папа, дедушка, две бабушки, родственники во Львове. Меня знает Владик и его мама и папа, бабушка и дедушка. Их родственники, которые живут в Москве. Меня знают в поликлинике, особенно врач-аллерголог. Знают на работе у папы — тётя Ира и тётя Женя. Меня знает Анька, которая живёт на даче.

В нашем классе меня знают все тридцать человек: Оля и Аня Пронякины, Юрик Павлычев, Серёжа Яковлев, Илья, Олеся и другие. Знают учителя в школе.

Ещё меня знают во дворе: Марина Козлова, Дима и их родители…

Когда я родился, а этого я совершенно не помню, мне выдали такую картонную книжечку без страниц, только две обложки, — свидетельство о рождении. Значит, были свидетели, что я родился.

А я, между прочим, так удачно родился, что сразу попал в перепись населения. Меня переписали, когда я ещё ничего не знал и не понимал… Я тоже население. Душа населения!

Вот по радио говорят, сколько тракторов, руды и хлеба на душу населения. Это значит, и на мою долю есть хлеб, трактора, и мыло, и всякие другие продукты.

Мы один раз были на ВДНХ — это выставка, где есть всё. Мы были в одном главном павильоне, там показана вся наша жизнь. Все достижения. Вся продукция и продукты.

Там большой рог изобилия сделан из баранок, и оттуда сыплются хлебные изделия. И ещё там есть телевизор, и когда проходишь мимо него, то видишь самого себя.

А с хлебом, кстати, как получается!.. Я прихожу в булочную, покупаю его — никто не говорит: «Ты что сюда пришёл?»

Значит, и в булочной про меня знают. А над булочными командует начальник хлебной промышленности, значит, и он, когда приказы отдаёт, учитывает нас с Владиком.

Ещё кто меня знает? Наверное, министр образования. Он руководит всеми учителями и директорами всех школ.

У меня в школе есть своя парта и свой стул. Я ещё на нём снизу написал: «Алёша К. 1986 год». А кто стул делал, тоже про меня знал?..

Наверное, есть такой специальный главный государственный журнал, где всё население записано по алфавиту. Какой, интересно, я там по счёту?

Ну, понятно, там записывают, когда родился. Но ведь вместе со мной в одно время родилось много народу. У нас в классе 22 ноября у троих день рождения. А если ещё фамилии одинаковые?..

Но самое интересное, мы с Владиком додумались, что на земле все друг с другом знакомы. Через кого-то. Например, встретятся двое незнакомых: «А вы случайно не знаете?..» — «Такого-то?.. Ой! Конечно, знаю!»

И получается как цепочка. Я знаю Владика. Владик знает ребят из Лопасни, где он с бабушкой отдыхал. А у лопаснинских есть свои знакомые и родные. И в Казахстане, и в Молдавии, и в Тамбове.

И всё больше народу друг друга знает. Так всё растёт и растёт. Потом за границу переходит. Мы знаем тётю Риту, а у неё друзья живут в Чехословакии. А кто-то живёт во Франции, а потом в Америке или в Африке у озера Чад. И значит, везде, где живут люди, у меня есть знакомые!

И вот что интересно: наверняка сейчас, в этот самый момент, сидит какой-нибудь мальчик в Мозамбике или ещё где-то и думает про меня, как я про него думаю.

И может выйти так, что он приедет учиться к нам в страну или я когда-нибудь поеду туда в командировку. Мы встретимся и познакомимся уже по-настоящему…

Правильно Владик говорит: нас знает весь мир!

 

Не люблю опаздывать

Больше всего на свете я не люблю опаздывать. Поэтому встаю рано. Как летит время: встал в полседьмого, смотрю на часы — а уже семь. Может, они спешат? Я бегу проверять их по телефону. Набираю номер сто — занято. Тогда я звоню Илье:

— Илья, сколько время?

Илья — отличник, он меня поправляет:

— Не сколько время, а сколько времени.

И начинает рассказывать о правилах правописания таких слов, как время.

— Темя, семя, пламя, бремя, — говорит Илья солидно и не торопясь.

Потом он просит меня повторить пройденный материал и ещё говорит, что когда я звоню ему, то я должен первый с ним поздороваться. Об этом он якобы читал не только в наших, но и в книгах зарубежных авторов.

Я говорю Илье:

— Ты меня извини, пожалуйста, но я очень тороплюсь.

Кладу трубку и спохватываюсь, что так и не узнал время. Я прошу:

— Мам, узнай, пожалуйста, сколько времени.

Мама говорит:

— Уже двадцать минут восьмого.

Я спрашиваю, насколько это точно.

— Поторопись, — говорит мама сердито, — иди умывайся.

На всякий случай перед тем, как умываться, я одеваюсь. Потом бегу в ванную. Открываю железную коробочку с зубным порошком, но так как я тороплюсь, то коробочка выскакивает у меня из рук. Я попадаю под снегопад и начинаю смывать порошок. Порошок смыт, но теперь надо сушить одежду.

Мама сердито говорит:

— Ты бы в одежде прямо под душ залез.

Но тут же начинает сушить брюки утюгом. Пар заполняет кухню, и в этой дымовой завесе я быстренько завтракаю и начинаю собирать учебники. Я не помню расписание и потому на всякий случай беру все книги, а ещё прихватываю спортивную форму и халат для труда.

Теперь я спокоен, но не могу найти свой портфель. Прошу папу помочь. Папа, как и мама, сердится, но лезет под тахту и достаёт портфель. Под тахтой много пыли, и он чихает, поэтому не может сказать ничего воспитательного. А я хвалю папу и говорю, что у него нюх, как у розыскной собаки. Папа опять чихает и требует, чтобы это представление было в последний раз.

Но я уже не слушаю. Я развязываю шнурки у ботинок. У меня такая привычка: когда я прихожу домой, то для скорости не развязываю ботинки, а так их стягиваю. Ботинки к этому привыкли, поэтому легко снимаются. Но вот надеть их с завязанными шнурками невозможно. И теперь я должен развязать шнурки, а так как я их вчера завязал не на бантик, а на хороший и прочный узел, то это непросто.

Я применяю разные инструменты, начиная от пассатижей и кончая обыкновенной вилкой, но мне удаётся развязать только один шнурок. Второй приходится резать и потом связывать.

Часам я по-прежнему не доверяю. На всякий случай прислушиваюсь: тикают они или не тикают?.. Тикают. Но вдруг отстают? Я подхожу к окну и гляжу, кто мимо моего дома прошёл в школу… Уже Игорь Васюков идёт! А он приходит тютелька в тютельку! Значит, надо торопиться.

Мама даёт мне брюки, от них идёт пар. Я натягиваю дымящиеся штанины, не снимая ботинок. Для скорости. Но застреваю, потому что по моде заузил брюки. Приходится опять снимать ботинки.

Я прошу:

— Бабуля! Принеси… то есть вызови лифт!

Выскакиваю на площадку и вспоминаю, что забыл сменку. Я возвращаюсь, беру мешок со сменкой.

За это время угнали лифт. Я не теряю времени, бегу по лестнице, добегаю со своего девятого этажа до третьего и тут вспоминаю, что забыл в прихожей краски для рисования. Я опять возвращаюсь, а чтобы бежать было легче, оставляю сумку на подоконнике.

Я лечу наверх и сталкиваюсь с мамой, которая несёт краски. Я бегу опять вниз, но на месте сумки нахожу записку какого-то очень заботливого гражданина. В ней говорится: «Товарищ, который забыл свой портфель, может обратиться в квартиру № 54 после 18 часов».

С этой запиской я иду домой, и мама пишет записку классной руководительнице, и с этой запиской я несусь к школе, потому что боюсь опоздать.

 

История с экологией

Началось всё с урока зоологии. К нам пришёл новый учитель Юрий Антонович.

Он пришёл в середине главы «Комары» и стал рассказывать о том, как он был в экспедиции на Севере, в тайге, и как вся экспедиция страдала от комаров. Но самым интересным оказалось то, что кусаются одни только комарихи. И мальчишки предложили изобрести средство, которое морило бы только тех комаров, которые кусаются. А наши девчонки, услышав это, почему-то обиделись.

Но Юрий Антонович сказал, что в природе существует гармония и равновесие. И если истребить комаров, то могут пострадать птицы, которые ими питаются. И что всё надо делать на научной основе.

И вот тут Юрий Антонович сказал об экологии.

Мы и раньше об этом слышали и даже проходили — экология, охрана природы и окружающей среды.

Точно проходили, потому что я запомнил, как Илья притащил показать цветок хлорофитум, который лучше всех домашних растений очищает воздух. Так что проходили. Но Юрий Антонович сказал, что одно дело проходить и даже по программе, а другое — понимать и что-то делать самим.

Но как мы, ученики ещё не старших классов, можем принимать участие в таких серьёзных делах?

— Давайте думать вместе, — сказал Юрий Антонович.

А когда так говорит учитель, значит, будет фронтальный, то есть всеобщий, опрос. Чтобы легче всем вместе думалось. И он стал спрашивать по журналу, но не с начала, а с Яковлева.

Яковлев вообще-то отвечать любит, когда знает, что отвечать. А тут он не ожидал, что его вызовут. Он, как всегда, мечтал о том, что ему купят собаку.

И вот Серёга встал, посмотрел на потолок, стены, прошёлся глазами по полу. Потом стал смотреть в окно и тогда сказал:

— Надо окна на переменках открывать, чтобы кислород впускать, а углекислый газ выпускать.

— Правильно, Яковлев, углекислота нам в помещении не нужна. Воздухообмен — это важный момент в нашей жизни.

Следующий по алфавиту шёл Чубраков. Он вообще не любил, когда его о чём-нибудь спрашивали. Вот почему он профессионально тянул время, вставляя в свою речь, которой, честно сказать, и не было, слова «это», «значит», «как бы это получше сказать». При этом он как будто незаметно толкал соседа по парте Васюкова.

— Садись, Чубраков, — сказал Юрий Антонович, явно пожалев Васюкова.

Юрий Антонович не знал, что сразу надо было спросить нескольких девочек или Илью, и всё с экологией и с другими вопросами в нашем классе стало бы ясно. Но он или не знал обстановки, или хотел воспитать нас всех правильно. Он посмотрел на часы, задал нам до конца главу «Комары» и предложил провести сбор или классный час по экологии — охране среды и природы.

Но классный час и даже сбор по экологии как-то не звучало. И тогда Олеся предложила созвать всеклассный съезд. Чтобы во все уголки нашего класса проникли передовые идеи. И чтобы это коснулось каждого сердца, в том числе и Чубракова.

— А что Чубраков? Что Чубраков? — сказал Чубраков.

И Олеся тут же хотела дать ему характеристику с точки зрения учкома. Но Юрий Антонович сказал:

— Перестаньте, время зря теряете.

— Лучше не съезд, а форум, — сказал Митрофанов.

— Форум, — поправил его Илья.

Но и это не понравилось, так как напоминало не имеющее отношение к делу название кинотеатра.

— Симпозиум, — предложила Олеся.

— А что такое симпозиум? — начали спрашивать все, кроме меня, хотя я тоже не знал, что значит это серьёзное слово явно иностранного происхождения.

— Посмотрите в словаре иностранных слов, — сказал Юрий Антонович, конечно тоже с педагогической целью. Потому что я не поверю, чтобы он не знал такого слова.

— Не надо словаря, — вдруг сказал Юрик так значительно, что я подумал, он знает это слово из кроссворда в «Юном технике».

Юрик повернулся к Илье, внимательно посмотрел тому в глаза, и Илья, словно ему что-то мысленно передал Юрик, не вставая и потирая свой подбородок, как будто у него была профессорская борода, сказал:

— Симпозиум у древних греков и римлян — банкет с музыкой и беседами.

Илья, который у нас самый учёный в классе, очень часто ссылается на древних римлян и греков. И иногда кажется, что он с ними регулярно встречается, потому что говорит о них всегда с уважением и в то же время как о простых и хороших знакомых.

Когда девочки услышали слово «банкет», да ещё с музыкой, решение было принято мгновенно.

С этого дня мы стали называть класс штаб-квартирой, Олесю — пресс-центром. Илья был научным консультантом и референтом по всем вопросам, в том числе и по торту, который мы предполагали испечь руками наших девочек.

Учитель физики добавил жару в костёр познания. Он сказал, что все предметы в школе, а особенно его физика, так или иначе связаны с экологией.

Учиться лучше мы не стали, но и отметки хуже не получали. И главное, готовили прочную научную базу. А прочная база начиналась с пропуска.

Пропуск был с настоящими фотографиями и фамилиями на двух языках — русском и английском. Пропуск запечатывался в целлофановый пакетик горячим утюгом. Размеры пропуска зависели от размеров фотографий. У Олеси, например, была фотография девять на двенадцать из альбома. На пропуске Ильи красовалась курчавая головка трёхлетнего Ильи, который не был похож на себя современного.

Научные исследования перед симпозиумом велись в самых разных и неожиданных направлениях.

Мне помогал Владик, который не учится ни в нашей школе, ни в моём классе, но которого уважают все наши ребята.

Владик горячо отнёсся к идее симпозиума, и он предложил нам вместе написать диссертацию на тему: «Вонючий воздух из машин».

Я сказал, что так не может называться научная работа. Потом мы устроили дискуссию, в результате которой порвали Владику рубашку, но название научного труда стало таким: «Исследование загазованности воздушного бассейна в районе первого подъезда дома 23».

В день проведения замеров Владик пришёл к моему подъезду с большой трёхлитровой банкой из-под гранатового сока.

Прямо возле подъезда, рядом с коляской, в которой спал ребёнок с первого этажа, возился со своей жёлтой машиной «Жигули» мужчина с маленькой бородкой.

Мотор капризно ревел, набирал обороты. Из выхлопной трубы вырывался прямо-таки драконовский дым.

Владик подставил банку, набрал дыма и быстро накрыл банку крышкой. Как будто поймал какого-то летучего и очень ядовитого жука.

Когда Владик это сделал, он достал карандаш и стал писать на банке, а точнее, на бумажной этикетке. Вот этот карандаш-то и насторожил хозяина машины.

Он вылез из машины, выбираясь из неё, как из норы, подошёл к Владику и спросил, плохо скрывая испуг:

— Ты что здесь делаешь?

Владик, одетый в бывший когда-то белым «докторский халат», в котором мама Владика мыла на субботниках пол, поправил настоящий, но сломанный секундомер, солидно дотронулся до ещё одного измерительного инструмента — плотницкого складного метра, торчавшего из его кармана, и, ничего не отвечая, продолжал писать.

— Ты что делаешь? — ещё раз спросил дядя.

Владика вообще трудно свернуть с выбранной им самим дороги. А когда он чувствует, что выполняет государственное задание, он становится неприступным.

Владик, не глядя на мужчину, стал выводить на наклейке: «Газ выходной от автомобиля номер… Лоборант Васильев». И достал зачем-то из кармана пружинный безмен, которым мы недавно взвешивали нашу кошку Фросю.

— Ребята, — сказал хозяин жёлтого автомобиля, — вы, наверное, играете?

— Ничего мы не играем, — равнодушно ответил Владик. — Это мы симфозиум по икологии готовим. А вы, гражданин, поезжайте, мы вас пока не задерживаем.

— Симпозиум, — поправил я Владика, — по экологии.

Но мужчины уже не было, он исчез вместе с автомобилем. И больше у нашего подъезда мы не встречали номерной знак 88–01.

Так готовилась наша диссертация.

Из ребят нашего класса — а их, как и всех мальчишек, бабушки, сидящие у подъезда, считают хулиганами — создалась оперативная группа по борьбе с городскими браконьерами.

Хорошее название — это всегда полдела. Когда оперативная группа надела почти непробиваемые пенопластовые жилеты, когда ввели пароль, меняющийся раз в сутки, дело пошло само собой. А называлось бы всё по-старому — звено или учком, — было бы скучно.

Мы с Владиком, который и здесь не захотел отставать, вступили в оперативную группу. Нам было поручено фотографировать аппаратом «Смена-символ» нарушителей закона.

Одного нарушителя мы обнаружили на территории детского сада. Браконьер ломал ветку тополя, но сломать не успел, так как к нему подбежала воспитательница. Но даже если бы он и сделал это, фотографировать его для стенда «Берегите природу» вряд ли имело смысл, так как «браконьеру» не было ещё и трёх лет.

Следующая операция проходила в детском парке, на берегу маленького пруда.

Молодой человек в новеньких джинсах мыл бежевую «Ниву».

Он набирал воду из пруда маленьким красным ведёрком и мыл машину тщательно и любовно, так, как моют жеребёнка.

Он заканчивал работу, набрал ведёрко чистой воды и окатил сверху глянцевитый кузов машины. Машина стояла чистенькая. Но рядом с ней, на траве, растекалась какая-то грязная жижа, похожая на вулканическую лаву или на селевой поток в горах при стихийном бедствии… Всё это стекало в пруд, в котором, судя по плакату, даже собак купать не разрешалось.

Когда Владик увидел это, он совсем забыл, что выполняет роль осветителя (чтобы не зависеть от солнца, он взял с собой фонарь), и стал командовать:

— Алёшка, снимай хорошо, чтобы номер вышел!

Затем подошёл к мужчине и сказал, удивляя даже меня:

— Что это вы тут развели? — и показал на грязную лужу.

— А тебе какое дело? — возмутился шофёр.

— Вы, гражданин, ответите за всё согласно законодательства. — Тут Владик запнулся, потому что засомневался в правильности окончания последнего слова. Но быстро достал из кармана бумажку и протянул её шофёру. Это была повестка. В ней говорилось следующее:

Повестка

Начальник оперативного отдела

Надлежащим обязываю явиться в кабинет № 36 для дачи показаний по делу о загрязнении окружающей среды.

м-р В. Васильев.

Текст был отпечатан на машинке, кабинет № 36 был нашим классом, кабинетом физики. «М-р Васильев» переводилось не как майор Васильев, а как «мистер Васильев» (согласно пропуску Владика, который он делал три дня).

Ничего этого не знал нарушитель. Но с законом он, видимо, сталкиваться не любил.

Прочитав нашу повестку, он вдруг закричал: «Погодите!» — и пошёл за нами.

Но что-то в облике его изменилось, и мы, остановившись, увидели, что к нам подходит, можно сказать, другой человек. Почти робкий и даже как будто смущённый.

— Ребята, — начал он, — давайте по-свойски. Ну, не прав я. Нельзя в парке машину мыть. Мне даже совестно. Но для чего сразу повестка?

Это и сбило с толку даже неприступного Владика: он взял протянутую ему повестку и положил в карман. Вежливо простившись, уехал владелец «Нивы».

Но плёнку мы проявили и отпечатали. Она навсегда запечатлела беседу Владика с городским браконьером.

За неделю мы нащёлкали столько нарушений, что пришлось нашему классу целую неделю не есть мороженого — нам нужны, были деньги на фотобумагу.

Мы сделали стенд «Берегите природу» и вывесили фотографии возле универсама, где собираются почти все жители нашего микрорайона.

У стенда дежурил Чубраков со своей бабушкой и здоровенной овчаркой Лайной. Бабушка Чубракова поглядывала на зрителей и на внука и время от времени приговаривала: «Молодцы, наконец-то делом занялись».

К нашему симпозиуму, на который попросилась и бабушка Чубракова, Олеся завершила свои исследования. Она работала одна в научной экспедиции, не выходя из дому и в основном лёжа на своей любимой коричневой тахте. Олеся «засекла» несколько самых крупных и сильно дымящих труб, которые были ей видны из окна. Без особого труда, занимаясь одновременно и макраме, она установила, что в разное время из этих труб идёт дым разного цвета, но одинаково противного запаха. Олеся составила целый график: когда и при какой погоде, в какой час и как долго работали ТЭЦ, железобетонный завод и химчистка. Все трубы она нарисовала в масштабе на листе бумаги. На каждой трубе были написаны фамилии начальников, директоров и бригадиров, которым принадлежали эти разнокалиберные трубы, обстреливающие небо.

У подножия этих труб почему-то резвились белые козы и маленькие девушки с одинаково вытянутыми лицами и бантами на голове. Эти козы и девушки должны были означать хрупкую природу, над которой нависла опасность и которую торопился защищать наш класс.

В небе над трубами на дельтаплане летел, конечно же, Юрик — самый изобретательный из нас. Это было ясно и без подписи «Павлычев». В одной руке Юрик держал плакат с надписью: «Позор и штраф». В нижнем правом углу этой батальной картины были написаны телефоны начальства, которому подчинялись трубы и директора. И в частности, телефон инспекции по охране окружающей среды.

Всё изображённое на картине было правдой. Кроме Юрика. И не потому, что Юрик не смог бы сделать дельтаплан и полететь на нём. Он просто не мог в одно и то же время быть в двух местах, точнее, в двух стихиях. В небе над трубами и в воде под трубой. В то время когда Олеся сделала из своей родной тахты научную лабораторию, Юрик был в экспедиции — он брал пробы воды из трубы, по которой вытекает в речку вода из автобусного парка.

Юрик с группой девочек, которые им командовали, хотя он и считался научным руководителем, ведёрком своей сестры Иришки набирал воду из этой на первый взгляд безобидной трубы.

Воду разливали по бутылкам для детского питания — с научными делениями на стекле. Вода была не похожа на воду. Она была похожа на кофе с мороженым под названием гляссе, на пепси-колу и на обыкновенный бензин. Это можно было определить не только по внешнему виду, но и по запаху.

С этими бутылочками и группой девочек Юрик пришёл в кабинет директора автобусного парка. Их пропустили сразу, как только Юрик сказал, что пришли из подшефной школы с приветствием.

После того как Юрий предложил директору выпить речной воды, о которой тот хорошо отозвался, директор залпом выпил стакан воды из своего графина и сказал: «Сдаюсь».

Мы тогда не знали, что за день до этого его оштрафовали инспектора бассейновой инспекции, которые следят за чистотой воды, и мы приписывали лёгкую победу только нашему великому классу и его представителям — Юрику и группе девочек, которые командовали им.

И вот настал день симпозиума. Он хорошо начался и хорошо закончился. Хотя и уронили стенд с информацией об ирригации в Камеруне. Потому что он стоял не на своём месте.

Как было решено, симпозиум шёл как у греков, а не так, как мы привыкли в школе. В школе ведь как — сначала доклады и торжество, а потом концерт и танцы с чаем. А у греков — всё вперемешку. Кусок доклада, потом кусочек торта и танцы.

Юрик хотел танцевать только с Олесей и дождался, что ему достался только Илья, который тоже хотел танцевать с Олесей.

После доклада опять потанцевали, попили чайку и начали принимать резолюцию, — это так только страшновато называется, а на самом деле мы просто хотели написать письмо куда-нибудь во всемирную организацию и сказать, что мы думаем про охрану природы. Но Юрий Антонович охладил нас и сказал, что сначала надо навести порядок в своём микрорайоне — у себя, можно сказать, под носом. И он при этом очень похвалил нас с Владиком за нашу диссертацию и сказал большое спасибо бабушке Чубракова, которая не только сохранила фотографии на том самом стенде возле универсама, но и отнесла их в отделение ГАИ, где работала уборщицей.

После симпозиума мы вышли на улицу, точнее, на наш школьный двор. И пошли каждый своей дорогой. Так, как ходили всё время. Не по асфальту, а по газону, напрямик, через истёртые ногами кустики боярышника.

И тут Юрий Антонович очень тихо сказал:

— Что же вы делаете, экологи, борцы за мировые проблемы? Топчете, как дикое стадо, живую землю.

И тут мы как будто впервые увидели наш двор. Редкие деревья, посаженные ещё строителями. И множество самодельных дорог, прорезавших газоны. Дорог было много. Мы ходили, срезая уголки и уголочки, выгадывая всего несколько метров. Была тропа Васюкова и дорожка Яковлева, по которой ходили и мы с Юриком. Была персональная широкая дорога Ильи.

Вот так и совершаются великие открытия. На ровном, можно сказать, месте — на газоне.

Мы вернулись по совету Юрия Антоновича в школу, взяли в кабинете труда лопаты и стали копать землю, утрамбованную так, что не поверишь, что здесь ходило не стадо мамонтов на водопой, а всего лишь мальчики и девочки.

Своими собственными ногами мы превратили в зону пустыни кусочек хорошей живой земли.

Особенно трудно копалось почему-то в зоне тропы Васюкова. Такое впечатление, будто Васюков не ходил, а скакал на одном месте, уминая землю, а во-вторых, носил какую-то свинцовую обувь.

Мы работали хорошо и дружно. Сначала мы сняли куртки, потом пиджаки. Через час можно было снимать рубашки. Через два мы выпили ведро воды и поняли, что торта, съеденного за научными разговорами, явно недостаточно для большой практической работы.

Мы разошлись по домам, поели и потом опять долбили железобетонные наши стёжки-дорожки. Мы бы не успели всё вскопать, если бы за Юриком не пришла его мама, а за Ильёй его папа.

Они ободрили нас, причём папа Ильи, не желая уступить Юриковой маме, вспомнил свою студенческую юность и так разошёлся, что чуть было не вспахал асфальтовый цоколь возле самой школы.

Мы расходились по домам усталые и довольные — так, как и принято писать в учебниках.

Через неделю, как только Юрий Антонович достал посадочный материал, мы посадили деревья и посеяли траву. Деревья принялись, и вылезла травка. И мы до конца практики дежурили, чтобы никто не ходил по посадкам. На повязках у дежурных была надпись: «По газонам не ходить! Штраф — три щелбана». И эта повязка нам всем тоже запомнилась.

Так и закончилась история с симпозиумом, и продолжалась обыкновенная наша жизнь. Хотя почти сразу после симпозиума начались каникулы. А разве каникулы — это обыкновенная жизнь?

 

Привидение

В соседней школе был капитальный ремонт, и поэтому в нашей учились сразу две школы в три смены — правда, недолго.

Вот сидим мы однажды и ждём нашу учительницу Галину Георгиевну. И вдруг свет погас.

Мы сначала «ура» закричали, обрадовались. Но дело было глубокой осенью, за окном темнотища такая чёрная — как вар на стройке. И в классе так же темно… Неприятно…

Кто-то из первого ряда на ощупь выключателем пощёлкал, но света не добыл.

Тут Юрик Павлычев, с которым мы за одной партой сидим, говорит страшенным голосом:

— А сейчас к нам придёт привидение.

— По фамилии Павлычев, — сказали в один голос близнецы Аня и Оля Пронякины.

Все засмеялись. Но тут в класс и вправду кто-то вошёл.

Мы сразу перепугались и, хотя поняли, что вошла не Галина Георгиевна, с надеждой позвали:

— Галина Георгиевна?

— Я слушаю вас, козлятушки-ребятушки, — ответило то, что вошло, хрипловатым мужским голосом.

Мы замерли. А привидение вдруг вспрыгнуло на стол и весело закричало:

— Притаились! Серый, где ты там? Уснул, что ли?

— Ишь ты, — сказал мне шёпотом Юрик, — серого зовёт, сейчас ещё волчиху приведёт.

— Попались! — сказал я с трудом, потому что у меня как-то странно стянуло щёки.

— Лёва! — опять позвало привидение.

— Ну и компания у них, ещё льва не хватало, — шепнул Юрик.

Я собрался залезть под парту, а привидение сказало очень странную фразу:

— Саня! Пряхин! Кисель! Кончайте придуряться!

Никто не шелохнулся. И тогда привидение спрыгнуло со стола и пошло на нас.

— Чегой-то вы в темноте стали такими маленькими? — сказало привидение.

Оно подошло к нам с Юриком, и я закрыл глаза, хотя и с открытыми глазами ничего не видел. Тут Юрик сказал:

— Лёшка! Не сдадимся!

И когда привидение прикоснулось к нам своей лапой, мы с Юриком одновременно вцепились в неё зубами.

— Ой! — заорало привидение и шарахнулось от нас.

Как раз в этот момент зажёгся свет. Мы увидели испуганную Галину Георгиевну, которая стояла, держа руку на выключателе.

— Почему свет выключили? — спросила она.

— Мы не выключали, он сам погас, — ответили мы.

— Света не было всего три минуты! — сказала Галина Георгиевна.

И тут она увидела привидение.

— Ты что тут делаешь, Семыкин?

— Да я по ошибке не в свой класс зашёл, — сказал десятиклассник Семыкин, — а вот ваши как звери — чуть меня не загрызли!

 

Сеанс гипноза

Однажды мы с Владиком посмотрели кино про гипноз и внушение. И сразу у нас мысль появилась, что вот этим самым нам и надо заняться. Передачей разных мыслей на различные расстояния.

Во-первых, это не шумная игра, а тихое занятие. И тут ничего из предметов — ни люстру, ни телевизор, ни фарфор — не разобьёшь. И сам не ударишься. И взрослые за это будут только хвалить. И главное, ничего не надо, кроме собственных мыслей. Думай себе да передавай. Быстро и бесшумно. Очень удобно для помощи на контрольной или на экзаменах.

Я мечтал влиять на мысли мамы и учителей. Владик задумывался над передачей мыслей на другие планеты.

А мыслей у нас полно. Просто их не видно.

Я попросил Владика пойти в другую комнату и стал мысленно передавать ему приказы… Чтобы сосредоточиться, я закрывал глаза и начинал представлять Владика. Владика мне нетрудно представить, потому что я знаю его очень хорошо с трёх с половиной лет, то есть очень давно. Я представил его всего и даже оцарапанное кошкой и залитое зелёнкой ухо. Я приказал ему мысленно несложное дело: открыть окно, а потом полить цветы.

Когда я зашёл к Владику, он сидел не у окна, а возле двери и открывал, но не окно, а банку со сгущёнкой, которую мама берегла для дачи.

— Ну что, сходится? — спросил Владик.

— Ничего не сходится, — сказал я, — хотя про сгущёнку я очень часто думаю.

— Вот видишь, Алёшка, — сказал Владик, — наверное, передаётся. Ну-ка, давай теперь я попробую. А ты смотри, как следует принимай импульсы.

Я опять пошёл в другую комнату. Опять сосредоточился и стал ждать. И опять представлял Владика, и как он передаёт свою мысль.

Прошло минут двадцать, но я никакого внутреннего голоса не услышал. Зато я услышал музыку многосерийного детектива. Я пошёл к Владику, а он сидел у телевизора всё с той же банкой сгущёнки, в которой пробил уже несколько дырок — как в душе.

— Ну ты даёшь! — сказал я Владику. — Я там принимаю, принимаю — голова заболела от приёма, — а он сгущёнку поедает.

Владик совершенно не обиделся, но сказал:

— Значит, не передаётся ничего. Потому что я тебе передавал самое простое — дважды два. И ещё подсказывал — четыре, четыре!

— Может, ты не сосредоточился и, когда передавал, думал про посторонние вещи?

— Кто? Я не сосредоточивался? — закричал Владик. — Я так сосредоточился, знаешь… — И он показал руками, как сосредоточился.

Мы попробовали по-другому. Я на кухне стал надевать рубашки разного цвета, а Владик кричал мне — какого. Я взял рубашки папы, они Владику почти незнакомы, в них папа ходит на работу. И один раз Владик угадал: жёлтая. Мы, обрадованные успехом, повторили опыт. Но хотя я надевал всё ту же жёлтую рубашку, Владик стал называть совершенно невероятные цвета. Чёрное с голубым, белое в яблоках и тому подобное.

В общем, ничего у нас не вышло.

— Обидно, — сказал Владик.

— Обидно, — согласился я. — А если бы получилось… если бы ты начал угадывать цвета или я таблицу умножения, с этими простейшими опытами мы бы объездили весь мир! А так опять никому не известные!

— Лёшка! — вдруг сказал Владик. — А может, мы всё неправильно делаем? Мы ведь неопытные, а стали на такие огромные расстояния передавать мысли. Знаешь, давай попробуем без всяких стенок. Прямой гипноз. Чтобы в глаза можно было смотреть. Через глаза легче всего мысль в организм попадает.

— Это точно. Когда на уроке подсказывают, то через глаза легче всего доходит… Давай попробуем сделать меня несгибаемым.

— Это как — смелым, что ли? — спросил Владик.

— Да нет, просто ты меня так загипнотизируешь, что меня можно между двух стульев положить, как бревно или доску, и по мне, как по мосту, можно будет ходить, и я не согнусь. Ну как будто я проглотил аршин, а это жёсткая палка.

Владику эта затея понравилась, но он предложил поставить между стульями таз с водой: чтобы я боялся упасть и так легче воздействовать. Но я был решительно против таза.

— Ладно, попробуем без таза, — сказал Владик, примерясь ко мне, — но с тазом было бы легче.

Владик поставил два стула, зачем-то попрыгал на каждом из них. И я стал укладываться.

Владик смотрел на меня каким-то пожирающим взглядом, надул зачем-то щёки и часто задышал. Я понимал, что всё это очень серьёзно, но, как ни сдерживал себя и как ни сопротивлялся, вдруг захохотал. Но Владик был совершенно серьёзным. Он наклонялся ко мне и как будто вдыхал в меня какую-то неведомую силу, которая должна была сделать моё тело прямым и жёстким.

Но как ни пыжился бедный Владик, как ни старался убедить меня в том, что я уже ничего не вешу, я упрямо и настойчиво сползал со стульев, продержавшись самое большее секунду.

Когда я плюхнулся на пол в третий раз, Владик уже вслух внушил мне:

— Пресс надо тренировать. — И добавил презрительно: — Никакого настоящего живота, сплошное пузо.

После этого он исчез и через несколько минут притащил швабру с хорошим берёзовым черенком, который делал сам мой папа, и длиннющую дюралюминиевую трубку, которая у нас на кухне была вместо карниза для штор. Занавески он успел уже снять.

Владик положил эти палки на спинки стульев и заставил меня лечь на них.

— Сейчас даже и захочешь, никуда ты не денешься. Я тебя догипнотизирую, я своего добьюсь, — сказал Владик с некоторой угрозой.

Я покорно влез на эти жёрдочки. Можно сказать, взгромоздился. Я чувствовал себя виноватым из-за своего нетренированного брюшного пресса. Лежал и помалкивал, поглядывая в потолок, точнее, на люстру, про которую мама всегда говорила восторженно: «Таких красивых сейчас не делают. Это дядя Сеня подарил».

И она начинала вспоминать, в каком году всё это было.

— Ну, всё, — сказал Владик, довольно потирая руки, как какой-то злодей, который собирается меня оперировать. — Сейчас должно получиться.

Мне вдруг показалось, что я стал легче и даже немного воспарил. Это произошло, когда Владик прикоснулся к подмышкам. Я так боюсь щекотки, что попытался взлететь. И в это время Владик решил выдернуть щётку, чтобы убедиться в силе своего гипнотического воздействия.

Но как только он это сделал, я повернулся на карнизе, как на вертеле, успел схватиться за него и вместе с ним упал, но так, что одним концом карниз прошёлся по серванту, а другим разбил плафон той самой люстры. И со всей силой своей тяжести я обрушился на самого Владика, который пытался и мыслями, и глазами, и руками, и даже коленом вернуть меня в исходное для гипнотического сеанса положение.

Когда всё это произошло и завершилось, я, сжимая проклятую трубу, остался лежать на полу.

Я вспомнил, как спокойно уходили из дому мои родители. Как обрадовалась мама, когда узнала, что мы будем тихо и мирно играть в интеллектуальную (как сказал папа) игру. Мама не считала тихой игрой даже шахматы — после того, как мы с Владиком однажды при помощи резинового жгута запускали друг в друга шахматных коней.

Кроме совести, меня кололи осколки стекла от плафона, каких «теперь не делают».

Вместо ажурного, лучистого плафона, похожего на цветок, навсегда торчала полуголая лампочка в окружении какой-то обкусанной короны.

«Что же теперь делать?» — подумал я, и эта мысль почему-то сразу передалась Владику.

— Что делать, что делать?! — сказал Владик. — Поесть надо, вот что. А то совсем энергия кончается, нечем просто гипнотизировать. Да ещё человека с таким прессом.

Я, подавленный всеми этими событиями, уселся в папино кресло с мягкой поролоновой подушкой и закрыл глаза.

— Вся еда в холодильнике, — сказал я Владику.

Владик подкрепился абрикосовым вареньем, заел его остатками сгущёнки и снова пришёл меня гипнотизировать.

— Буду тебя усыплять, — сказал Владик решительно.

У меня не было сил сопротивляться, и я даже почувствовал облегчение, когда Владик начал скакать вокруг меня. Он водил руками вокруг моей головы и приговаривал:

— Вы успокаиваетесь, расслабляетесь, вам хочется спать.

— Мне хочется пить, — сказал я.

А Владик опять крутил вокруг моей головы, как будто стриг меня.

— Вам становится теплее и теплее, тёплая вода льётся по вашим плечам. Вы засыпаете, засыпаете, за-сы-па-ете.

Ходил Владик почему-то как в балете — на носочках.

Уже стемнело, и меня вдруг как магнитом потянуло в сон.

Последнее, о чём я успел подумать прежде, чем провалиться в царство бога сна Гипноса, было счастливой мыслью, что Владик — мой старый, добрый друг — оказался феноменом. Феномен — это не сушка для волос, как когда-то говорил Владик. Это редкое, выдающееся явление…

Проснулся я от света полуразбитой люстры, которую включили мои родители, вернувшиеся из театра.

— Что здесь происходит? — вскрикнула мама.

— Что с Владиком? — с тревогой спросил папа.

И тут я увидел: возле кресла, прямо на полу, уткнувшись в палас, поджав босые ноги, спал сам Владик.

— Да мы оба феномены! — закричал я. — Сеанс гипноза удался. Мы усыпили друг друга!

А вроде на вид обыкновенные мальчики.

 

Я повелитель техники

Я прочитал книгу про доисторического мальчика.

Трудно даже представить, как давно это было — лет так десять тысяч назад. Но зато я хорошо представил, как тяжело тогда жилось людям.

Они ещё ничего не знали. Жили в пещерах и одевались в шкуры, даже толком не умели огонь развести и дежурили возле костра круглые сутки, чтобы он не погас.

Я бы у них был академиком — столько я знаю. Но это не моя заслуга, а всего человечества. Даже простой робот им столько мог бы рассказать…

Вот если б можно было бы туда — обратно, в прошлое послать посылку с роботами, древние люди так бы не мучались.

А вообще хорошо своего робота заиметь! Но только послушного. И чтобы если вдруг сломается, не трахнул тебя по голове и ничего из посуды не побил.

Нужен надёжный робот. Он бы мне уроки помогал делать… Не все, я бы и сам не ленился.

Но мы бы с ним советовались. У него крепкий электронный мозг. Он может думать круглые сутки. Ему от этого даже лучше. Не заржавеет — всё время под током.

Или: дал приказ роботу — и он тебя от нападений оберегает. У него силища-то электромоторная. Ручки могут быть тонюсенькие, а хватка железная.

С роботом можно в шахматы играть. В шахматах они разбираются, такие комбинации прокручивают — ого-го!

Вот до чего люди дошли.

И на этом не остановились, всё дальше идут!

Мне очень нравится современная техника. Я могу командовать всякими техническими вещами и машинами.

Я прихожу из школы, нажимаю на клавишу — зажигается люстра.

Включаю электроплиту и ставлю на неё кастрюли с обедом, которые я вынул из холодильника. В это время на меня работают могучие электростанции.

Обедаю. Тарелки сделаны на Дулёвском фарфоровом заводе. Ложки и вилки ещё где-то — марки на них нет. Но я знаю, что их штампуют на прессах.

После обеда я открываю кран и впускаю в квартиру холодную и горячую воду.

Это для меня трудятся здоровенные насосы и очистительные станции.

Я мою посуду. А чтобы не было скучно, включаю радиоприёмник — могу слушать музыку со всего света. Кругосветное путешествие за десять минут!

А могу ещё включить и магнитофон. Или проигрыватель с пластинками.

Я смотрю на часы и бегу звонить по телефону Юрику, чтобы ехать покупать корм для рыбок.

Выхожу на лестничную клетку и сажусь в лифт, нажимаю на кнопку.

Выхожу во двор и иду к остановке автобуса. Доезжаю до метро, которое для меня выкопали экскаваторы.

Размениваю двадцать копеек и, опустив пятак, прохожу через турникет, который подмигивает фотоэлементом.

Еду на поезде. Выхожу из метро, покупаю в автомате газету.

Пью газировку из автомата.

Я давно овладел этой техникой и распоряжаюсь как хочу.

Я повелитель машин и автоматов.

Я современный человек, и мне уже одиннадцать лет.

 

Подорожник — трава мира

6 августа на Хиросиму сбросили атомную бомбу. Это было давно, в 1945 году. А мы с Владиком, по правде говоря, узнали недавно. Слышать-то слышали: и по радио, и когда сбор «За мирное небо» проводили. И я даже плакат с бомбой рисовал на конкурсе рисунков на асфальте, и эта бомба была с зубами и похожа на крокодила — чтобы страшнее выглядело, но получилось почему-то немного смешно.

А вот по-настоящему мы узнали, что случилось в Хиросиме, если правду говорить, когда по телевизору увидели передачу. Там показывали чёрный пожар и маленького мальчика, он японец по национальности. От ожога он весь трясся и даже плакать не мог — так ему было больно. А до этого показывали больницы, в них лежали обгоревшие люди, у которых всё было забинтовано. И руки, и ноги, и тело, и вся голова.

Владика ничем телевизионным не напугаешь и не удивишь. И он часто, когда смотрит самые страшные фильмы, говорит: «Подумаешь — это комбинированные съёмки, подумаешь — это каскадёры, подумаешь — это не по-настоящему убили, это артисты, и я их уже видел после этого в кинокомедии».

Но здесь, в кино про Хиросиму, никаких артистов не было. Люди мучились и умирали.

И после этой передачи нам не хотелось вообще ничего смотреть — даже мультики или передачу «Что? Где? Когда?», которая нравится всем детям ещё и за то, что кончается она совсем поздно — настоящей ночью.

И в войну мы перестали играть, а это самая любимая мальчишеская игра: тр-тр бух! шчир-чук-чук-чук! — кто без этого может прожить?

Честно говоря, мы после этого хиросимского кино войну стали бояться почти так, как боишься, что вдруг умрёт мама.

— Да, — согласилась мама, когда узнала, почему мы такие задумчивые, — от войны больше всего страдают дети.

Я удивлённо пожал плечами.

— Ну, взрослые хотя бы защищаться умеют и детей защищают, — добавила она.

— Мы тоже хотим защитить, — сказал Владик — он, наверное, опять вспомнил японского мальчика.

Папа подумал и говорит:

— Это пока не ваше дело.

— А какое же наше дело? — спросил Владик.

— Вам сейчас надо хорошо учиться…

— И конечно, не ссориться с девочками, — перебил его Владик. — Нам в школе об этом каждый день говорят. А мы хотим за мир бороться. Что мы, маленькие?

— А что — большие? — Мне показалось, папе не очень понравилось, как его перебил Владик.

— Правда, как мы можем бороться за мир? — спросил я.

И папа сказал, что можно послать деньги, которые пойдут на мирные цели, — есть такой специальный Фонд.

Я слышал в школе об этом Фонде, и даже наши старшеклассники, которые работали на школьном заводе «Чайка», отчисляли деньги в Фонд мира. И нам сказали, что на будущий год там могут работать ребята из любого класса. Но мы с Владиком хотели послать деньги сейчас же.

Я попросил деньги у папы. Сказал, что это для Фонда. Папа говорит, нет, лучше послать деньги, которые мы с Владиком заработаем. Тогда я сказал, что открою копилку, в которую складывал железные рубли. Но папа сказал, что это не совсем то. А я спросил, где же взять заработанные деньги.

— Заработать, — сказал папа.

И тогда мы с Владиком стали просить его устроить нас на работу. Хотя бы, для быстроты, к нему в проектный институт.

— А что вы там собираетесь делать? — спросил папа.

Я точно не мог сказать, какая бы нам понравилась работа, но подумал, что могли бы… могли что-нибудь чертить. Потому что я неплохо рисую.

Тогда папа стал рассказывать о своей работе. Оказалось, мы смогли бы попасть туда лет через десять — двенадцать. После школы и института. А я, может, вообще в институт не пойду, а буду лесником или охотником.

— Нам надо быстрее, — сказал Владик. — Чтобы без института.

— Без института?.. — улыбнулся папа. — Тогда собирайте лекарственные травы. Подорожник, например.

— И потом послать подорожник Фонду? — спросил Владик. Он думал, что Фонд — это такой человек.

— Не Фонду, а в Фонд. Это такая организация — Фонд мира, — сказал папа. — Сдайте в аптеку траву, вам заплатят деньги. И деньги пошлёте — ваши, как говорят, кровные. Получится двойная польза: лекарство — людям, а деньги — в Фонд мира.

Назавтра рано утром мы пошли рвать подорожник. Жили мы тогда на даче. Этой травы у каждой дороги полно. Мы позвали с собой Аньку. Она хорошо считает.

Анька сразу взяла на себя командование. Мы не спорили. Мы же не играли.

Мы стали рвать подорожник, которого везде полно и его можно назвать подножник. Он растёт везде, где ходят люди. Анька срезала листья ножницами, а мы рвали так, руками, и ножки у листиков тянулись на длинных и тонких жилах, как резиновые. Мы собрали большущий целлофановый пакет за час или чуть меньше. В общем, быстро. И пошли в аптеку сдавать.

Я много раз был в аптеке. Покупал лекарства, вату, гематоген и леденцы от кашля — они очень вкусные. Но никогда никаких лекарств в аптеку не носил. Я немного трусил, и был очень рад, что командует Анька, а не я: командиру всегда страшнее.

Мы зашли в маленький зал аптеки, где запахи разные-разные. И все яркие, как марки из разных стран.

Анька торжественно остановилась в середине зала:

— Здравствуйте, товарищи! А скажите, пожалуйста, можно ли сдать лекарственную траву подорожник?

Её голос перемешался с запахами в гулком зале старой аптеки. Мне показалось, что сейчас аптекари начнут качать головами: зачем ты так кричишь, девочка? Но ничего неприятного не случилось. А полная кассирша в очках, которая сидела в своей стеклянной загородке, как рыба-телескоп в аквариуме, сказала:

— Это вам надо идти к заведующей.

И объяснила, куда идти. Оказалось, что рядом со входом в аптеку была ещё одна дверь, которую я никогда не замечал. Как будто её только что специально прорезали для нас.

Мы постучали в дверь, но никто не отозвался. Тогда Анька потянула ручку. Дверь только чуть-чуть приоткрылась. У неё была зверская пружина. Тогда мы схватились за ручку все вместе и открыли дверь…

Заведующая поставила на круглый стеллаж с лекарствами чашку с чаем и спросила:

— Что у вас ко мне, дети?

— У нас подорожник, — сказал Владик и чихнул, потому что здесь был очень сильный запах, который щекотал нос.

— А, траву принесли? — сказала заведующая.

Она взяла протянутый Анькой пакет:

— Такая трава не годится.

— Почему? — спросил я.

И тогда заведующая объяснила, что аптека принимает только сушёную траву. И рассказала, как её сушить.

Мы пошли домой и особенно не расстраивались, потому что теперь точно знали, что траву действительно принимают. И узнали ещё другие травы, которые можно сдавать: мать-и-мачеху, тысячелистник, пастушью сумку…

Хотя мы и не успели послать деньги к шестому августа, но папа успокоил нас. Он сказал, что человек должен быть всегда добрым и всегда бороться за мир, а не только в какие-то дни.

И тогда мы набрали столько травы, что завалили все комнаты и мансарду. Только для прохода оставили узенькие полоски на полу. А чтобы всё было по правилам, занавесили все окна одеялами — иначе на траву действуют солнечные лучи и она портится.

Целую неделю у нас в доме пахло как на сеновале — трава ведь высыхает долго. Мы как могли торопили её: ворошили и переворачивали каждый листик, как блины на сковородке. Мы устраивали сквозняки и даже обмахивали траву кусками фанеры.

И вот наконец мы уложили нашу зелёную драгоценность в бумажные самодельные кульки. Их получилось девятнадцать штук. Это была целая гора кульков. Мы сложили их в авоську, погрузили на Анькин складной велосипед «Салют» и тронулись в путь. Мы с Владиком были охраной этого каравана. И у него, и у меня в тайных карманах лежали ненастоящие наганы и настоящие складные ножики.

Траву у нас принимала наша знакомая заведующая. Она ушла взвешивать кульки в какую-то комнату. Мы все трое думали только об одном: сколько нам заплатят.

Вышла заведующая и протянула деньги Аньке.

— Вот, — сказала она, — здесь рубль пять за подорожник и семьдесят копеек за мать-и-мачеху. Всего…

Она не успела сказать, как Анька удивлённо вскрикнула:

— Рубль семьдесят пять?

Мы вышли из аптеки, даже не сказав до свидания. Какое-то время мы не разговаривали. Но каждый думал об одном: так много травы и так мало денег.

— Ну что, пойдём на почту? Будем деньги посылать? — спросил я своих приунывших товарищей так, как будто сильно сомневался, нужно ли вообще идти на почту с этой жалкой суммой. Ведь мы, честно говоря, надеялись, что заработаем кучу денег.

И у самой почты мы стали совещаться — прилично ли посылать на такое великое дело рубль семьдесят пять копеек.

— Хотя бы сто рублей, — сказал Владик.

— Сто… А тыщу не хочешь? — спросила Анька и добавила: — Было хотя бы десять рублей для ровного счёта.

А мне почему-то нравилась сумма двенадцать рублей, она какая-то такая — и не большая и не маленькая.

Так, совещаясь, мы вошли на почту. А совещались мы громко, и на нас сразу обратили внимание. На почте было мало народу, потому что не у всех каникулы.

— Так, ребятки, зачем пришли? За лотерейными билетами? — спросила нас тётенька, которая сидела под вывеской «Приём ценной корреспонденции».

— А у нас не корреспонденция, — сказала Анька, — у нас деньги.

— Это тоже ко мне, — сказала тётенька. — И давайте поскорее, а то я закрываюсь на обед.

Когда она так сказала, то отступать уже было поздно. Да ко всему оказалось, что тётенька знает адрес Фонда мира. Она сказала, что каждый человек должен знать этот адрес. И назвала нас молодцами. А когда мы ей рассказали, откуда деньги, она ещё раз назвала нас молодцами. И что-то сказала другой тётеньке. Та высунулась из своего окошка и посмотрела, как мне показалось, с восхищением. От этого нам стало повеселей.

На улице мы долго рассматривали настоящую квитанцию, в которой было написано, что от гражданки Шубкиной принято… сами знаете сколько. А в графе «куда» было написано красивым почерком «Фонд мира».

И тут Владик, который долго с разных сторон разглядывал квитанцию, сказал очень хорошо. Он сказал, что, правда, мы послали немного. Но ведь на Земле живёт столько народу — никто даже точно не знает! И если каждый житель пошлёт хоть один рубль, то это получится так много, что и представить невозможно. Тысячи и миллионы!

 

Считалки

Лепили мы из мокрого песка пироги: девчонки очень просили. Потом надоело нам это дело. Владик первый сломал пирог и крикнул:

— Кто будет играть в двенадцать палочек?

— Я буду, — сразу без споров и разговоров согласилась Анька, которая сама и заставляла нас печь эти пироги.

И все закричали: «И я! И я!» — с таким удовольствием, что непонятно, как до этого мы полтора часа на кулинарное дело убили.

Владик сказал:

— Сначала надо посчитаться, кому водить, чтобы всё было по-честному. Я хорошую считалку знаю: «Шла собака по роялю, наступила на мозоль, и от боли закричала до-ре-ми-фа-соль».

Но тут его перебила Козлова:

— А почему обязательно ты будешь считать?

Тогда Анька предложила:

— Чтобы никому было не обидно, надо сначала посчитаться, кто первый будет считать. Я, например, тоже считалку знаю неплохую: «Два пожарничка бежали и на кнопочку нажали. Пиф!»

— Чего хорошего в этой считалке? — сказал Димка. — Вот я знаю. И быстро начал: «Сидели два медведя на тоненьком суку, один читал газету, другой мешал муку. Раз ке-ке, два ке-ке — оба в кислом молоке».

— Это какая-то неправдоподобная считалка, — сказала Анька. — Как же могли два медведя сидеть на одном тоненьком суку? И потом, какая справедливость, если мы тебя не выбирали?

— Вообще-то правильно, — сказал Владик.

— Тогда надо бросить жребий, — сказал Димка.

— А куда его бросают? — сказал Владик.

— Да никуда его не бросают. Просто берут игральную кость, ну, кубик такой с точками на боках, и бросают, — стал объяснять Димка.

— А кто первым будет эту кость кидать? — спросила Аня.

— Нужно сперва монетку подбросить, — ответила ей Ира.

И тут мы опять все задумались, и думали, и думали, и так спорили, кому же первому монетку бросать, что у меня голова закружилась. Я взял да и сказал:

— Я буду водить!

Тут все примолкли, а я, чтобы не успели заспорить, почему это я первый вожу, так трахнул ногой по дощечке, что две палочки мы нашли только к вечеру.